Ошейник по норову

Ошейник по норову

Алиса Антоневич

«Есть блаженное слово — провинция, есть чудесное слово — уезд.
Столицами восторгаются, восхищаются, гордятся.
Умиляет душу только провинция».
Дон-Аминадо, «Поезд на третьем пути»

Бабулька гоняла его по городу почти час. Правнук лет пяти смирно глазел по сторонам и вертел в руках смешную игрушку, а она всё искала что-то по «звериным магазинам». Он был уверен, что стравится быстро: бабулька заказала такси «с детским местом» к автобусу, прибывавшему из недальней деревни. Но оказалось, что она приехала не к родным, а по другой надобности. Водитель рисковал опоздать в аэропорт к московскому рейсу: в городе проводился международный туристический форум, и его включили в группу транспортного обеспечения «высоких гостей».

«Столичный» для Республики Коми Сыктывкар воспринимался некоторыми приезжающими, особенно впервые, из крупных российских городов или других стран как «северная дыра где-то в районе не то тундры, не то Урала». На самом деле этот провинциальный северный город за свою 240-летнюю историю вобрал в себя несколько деревень и местечек, «прихватил» в веке двадцатом большой район при возведённом «всей страной» лесопромышленном комплексе и ещё один, ставший спальным, хотя затевался перед перестройкой как нечто небывалое, привязанное к «космическому» проекту, получив обещающее название «Орбита».

Разные эпохи заявляли о себе купеческими домами девятнадцатого века, «сталинками» в три–четыре этажа, блочными да кирпичными «хрущёвками» и современными многоэтажками, иные из которых щеголяли любопытными архитектурными придумками. Уютный город, в летнюю пору весьма зелёный, со своим темпом, позволяющий себе вечернюю и субботне-воскресную неспешность. Сыктывкар надо было почувствовать и разглядеть, но некоторые торопыжные «высокие гости» сходу записывали его в «третий сорт» и проявляли нестерпимое высокомерие при малейшей оплошности «обслуги». Впрочем, ничем не лучше такие люди показывали себя и «в Европах».

— Слушай, а ещё звериные магазины-то есть? — бабулька прервала его размышления. — Что ж такое-то, а? Один на обеде, другой на ремонте, в третьем нет ничего.

— Как же — ничего? — покачал головой водитель. — Там выбор хороший, знаю, у самого кошка есть. Да что вы ищете?

Тут мальчик что-то взволнованно спросил у бабушки на коми, та успокаивающе ему ответила.

— Ко-ошка… Ищу, надо, — бабулька не желала выдавать свою тайну.

— Хорошо, сейчас съездим в самый большой магазин, если там не найдёте, даже и не знаю, чем помочь.

Однако им повезло. Он приглядывал за уснувшим в машине мальчиком, а бабулька исчезла надолго. Наконец, она, откровенно довольная, подковыляла со свёртком внушительных размеров и кое-как угнездилась на сиденье.

— Всё! — выдохнула она. — Обратно вези, на вокзал, автобус до дому скоро, аккурат успели.

И — не утерпела, развернула бумагу, в которую, оказалось, был завёрнут внушительных размеров ошейник.

— Серьёзная у вас собачка.

— Это да. Это… Нет, не могу я тебе врать, — решительно сказала бабулька. — Ты ж ко мне по-доброму, столько возишь, не сердишься, не хмуришься. Даже правнучка тебе доверила. А ошейник— это… это… для козла!

— Что?!

Водитель считал, что после нескольких лет работы в службе такси его уже ничем не пронять. Божьему одуванчику это удалось.

— Резвый он, понимаешь, такой резвый, а мне его жалко. И её жалко. Привяжу его к забору там или дереву верёвкой, он рвётся — и верёвка рвётся, а куда мне за ним, хорошо, сосед выручает. За пол-литра, само собой. А она печалится, волнуется, вдруг навсегда убежал. Беру верёвку покрепче да потолще — новая печаль. Бывает, он так напрыгается, что шею до крови трёт. Самое-то плохое вот что: боюсь, как бы вовсе мой козлик не задохся. Мы ж с ней не переживём, а она такая нежненькая, беленькая...

— Да кто она-то? Внучка ваша? Мама мальчика?

— Кой там внучка, они у меня наездами. Внучонка, ох ты, правнучонка, конечно, вот оставили. Вишь, начало сентября, гостит с июля, мне в радость. Зовут сюда, в Сыктывкар, но не хочу, пока сама перемогаюсь. А эти всегда при мне. Козлик и козочка, подружка его сердечная. Когда ему больно, оба так жалобно мекают. И я плачу, сердце надрывается. Вдруг смотрю, городские, что у нас наездами, такого волкодава привезли, шея — куда там моему козлику. Ошейник на нём, конечно. Чудище беспокойное, но урону шкуре нет. Вот я и смекнула, как нашему козлиному горю помочь. Я им, парочке своей, пообещала, что ошейник неугомону привезу. Вот, выполняю. Ошейник по размеру и по норову, он и не почувствует. Теперь ему хорошо будет, и ей тоже.

— Жаль, сразу не сказали, быстрее бы дело пошло.

— Стыдно. Баловство, считай, козлу ошейник покупать. Я и внучке потому не сказала, она бы привезла. Тайком поехала, она бы ругалась. Если честно, по размеру самый красивый выбрала, дорогущий, со всеми наворотами, защёлками какими-то. Денежек подкопила, хотя на что мне тратить-то? На подарки больше, внучка много чего привозит, но я-то тоже хочу их порадовать. В деревне свои, поймут, а ты насмешничать станешь. Больше того боялась, что за дуру примешь, мол, умопомрачение на старости лет, высадишь от греха.

— Напрасно вы, бабушка. Чудесная ваша история. Трогательная. Вот и приехали. Здоровья, благополучия вам и вашей парочке!

— Бог тебе в помощь.

Всё складывалось хорошо. Он помог старушке разбудить мальчика и загрузиться в автобус, к которому они как раз успели. Автовокзал находился рядом с аэропортом, и водитель уже был на стоянке, когда самолёт шёл на посадку. Он представлял себе, как счастливая старушка едет, обнимая мальчика, домой, а там козочка при козлике, оба при бабульке, а та при них, теперь у них всё будет славно… И вздрогнул от резкого рывка дверцы.

— Судя по номеру, в-вы от организаторов форума? — едва поздоровавшись, на переднее сиденье почти свалился молодой человек лет тридцати, одетый «как положено», точнее, как принято у офисных москвичей с крепким средним достатком, однако с суточной щетиной и свежим перегаром, перебивавшим островатый запах мужского парфюма. Небольшую дорожную сумку он небрежно свалил себе под ноги.

— З-занесло меня куда-то, з-занесло, — не пошутил, а почти прошипел «гостенёк», не скрывая злости. — Д-двинем? 

— Подождём даму, с этого же рейса.

— Даму? Эт-то интересно… О! Легка на помине.
Водитель пропустил момент, когда к машине уверенно подошла молодая светловолосая женщина с компактным чемоданом на колёсиках, и не успел открыть багажник. Она показала жестом, что этого не требуется, аккуратно пристроила багаж на сиденье и устроилась рядом.

— Здравствуйте, господа, — произнесла она с акцентом.

— О, из Ненашия! — «гостенёк» попытался развернуться к ней, чтобы лучше рассмотреть.

— Из Дании. Интересно. Нашей фирме. И мне. Туризм в России, да. Понимаем, уже. Но что-то новое. Природа, совсем дикая.

— Дикая, к-как мы все, да? Как вы эт-то представляете.

— Это шутка. Хорошая, спасибо.

— Пожалуйста. Видишь, земляк, как человек лицо держит. И вообще себя… де-ержит. В рамках. Приличий. Чем можно выбить из седла, а?

— Нечем… ничем. Уверена, у нас очень хороший водитель.

— При чём тут… А-а, ещё и шутит. Глубо-окое знание. Где русский учили, леди?

— Марта. Бабушка русская, половинкой, маминой.

— Наши пострелы везде поспели! А я откликаюсь на Бориску. Я вообще отзывчивый.

— Борис, да? — Марта улыбнулась. — Приятно познакомиться.

— Ага. Пр-рекрасная погода, не пр-равда ли?

— Совершенно с вами согласна. Северное лето такое нежное. У нас Дания — тоже север.

— И в Дании прекрасная погода. Какой-то я всегда — не-датский, но не принц — только сегодня. Миль пардон, боюсь, я тут слегка перегорел… угорел… перебрал, но это уже вчера.

— У вас такой… актуальный запах. Или надо говорить от вас? Парфюм популярен, очень. У нас тоже. Теперь всё так быстро. Во всём.

Мужчина театрально воздел кверху руки. Марта мило улыбалась.

— Простите, привык трепаться. Много говорить. Словесник. Журналист. Отправили освещать форум, нет, вы подумайте! Фо-орум! Здесь! Освещать! Моим пером! Наш журнал, тиражный, между прочим, тираж большой, ву компрэнэ? Понимаете, да? Так вот он, то есть наш главный редактор, решил добавить экзотики! Мол, пора выбираться за Садовое кольцо, а! Но зачем так резко?

— Простите, — мягко вмешался водитель, — Должен предупредить, что мы едем на небольшую экскурсию по городу. Поскольку вы включены в число участников вертолётного полёта на плато Маньпупунёр и не попадёте на общую обзорную экскурсию.

— А вы нам расскажите, пока едем до центра, по уши… вполне хватит, — ухмыльнулся Борис.

— Мы уже в центре. В Сыктывкаре аэропорт находится прямо в городе.

Борис и Марта отреагировали одновременно:

— Как! Прикольно!

— Как! Опасно!

— Нет, в смысле — опасности нет, всё давно учтено и выверено. Так сложилось, исторически. Начали строить новый аэропорт, в отдельном месте, но перестройка…

— Т-такая у нас перестройка, везде вышла недостройка.

— Только не в Москве, — без улыбки сказала Марта.

— Откуда в вас провинциальная нелюбовь к Москве? Андэстэнд?

— Я понимаю. Но я много езжу по… провинции, в России. Много видела, много понимаю.

— Специализация вашей турфирмы?

— Нет, вы не… андэстэнд. Я — не турист, не та фирма.

— Но вы же что-то говорили про туризм в России. Или вы… неужели коллега? Тоже журналист? Обалдеть.

— Я нефтяник, не добыча, а проекты, наука. Много езжу, конференции, выставки. В Коми есть знакомые, уже друзья. Давно хотела на это плато, трудно назвать, зову Мань. И попасть трудно, кругом лес, далеко. Но мечте надо сбываться. Мне помогли, пригласили на форум.

— Зашибись! Маньпупунёр. Я в группе, которая на вертолёт. Только вертолётом можно долететь. Дойти, говорят, тоже, но не дойти – ещё вернее, мар-ршр-рут такой, совсем не «марш-марш». Нет, главное-то! И они пользуются знакомствами!

— Не очень компрэнэ. Не то. И, простите, я бы хотела послушать нашего водителя…

— Зовите меня… Дмитрием.

— Приятно познакомиться. И это так мило с вашей стороны, что вы будете нам рассказывать.

— Пр-рисоединяюсь к предыдущему оратору, — Борис склонил голову в слишком резком поклоне и взмахнул руками, обо что-то ударившись. — Ой! Да что ж я такой…

— Резвый, — улыбнулся водитель, вспомнив бабульку и её козлика. — Я провезу вас через спальный район Сыктывкара, Орбиту. Тут хотели построить завод, связанный с космической промышленностью, но вмешалась всё та же перестройка. А жилые кварталы возвели.

…Звук радио был сильно приглушён, но водитель уловил знакомую мелодию и усилил звук:

— Послушайте, будто специально для вас, гостей нашего города. Это песня Владимира Фёдорова, жаль, её мало кто у нас знает.

«Мимо Сысолы плывёт бело-зелёный день, / Закованный в лёд на Северо-Западе. / Все облака — в руках тёплыми красками. / Есть у судьбы строка сыктывкарская... / Мне так нужны Парижа сны и Верхней Максаковки снегопады…»
— Париж? Я правильно слышу? Его что-то здесь напоминает?

— Марта, дело не в этом. В Сыктывкаре есть местечко, которое называется Париж, мы его сейчас проезжаем. В его границы попадает несколько улиц. Даже есть шутливая загадка: «В каком городе помещается весь Париж?». Она про наш Сыктывкар. После войны 1812 года в этих местах жила группа пленных французов, точнее, в неё входили люди разных национальностей. Их очень хорошо здесь приняли, нанимали гувернёрами, приглашали в гости в лучшие дома… Потом всех отправили на родину, но пятеро остались, создав семьи.

— Это удивительно, — Марта слушала очень внимательно. — Буду загадать такую загадку у нас.

— И в Москве хорошо пойдёт, — пробурчал Борис.

— Вот и Орбита. Как видите, район особо ничем не примечателен, но для общего впечатления… Пока едем, расскажу о главных, как теперь модно говорить, брендах Республики Коми.

— О, видали, и за Садовым кольцом тренды да бренды, тренди-бренди, трынды...

— Я бы попросила не мешать, — Марта остановила журналиста неожиданно жестковато, а тот почему-то сразу сник, но не удержался:

— Какая вся такая! Комильфо!

— Есть твёрдые правила. Всего-навсег;.

— О, ваши ударения! Придают словам новый смысл. И вы эти все, что на всего, их так твёрдо-претвёрдо соблюдаете. Твердыня. Твёрдый орешек, нет, крепкий. Твердоло... не то, пардон. Твердь европейская.

Марта сидела с непроницаемым видом. Водитель продолжил как ни в чём не бывало:

— Можно сказать, неподалёку отсюда, примерно в трёх сотнях километров, в районе Ухты была добыта первая нефть России.

— Так это не… как… байка! — воскликнула Марта, просияв всем лицом. — Мне говорили друзья, но я не поверила. Это было бы известно нам, в Европе, но такой информации нет.

Помрачневший Борис сидел с отсутствующим видом. Водитель с облегчением подумал, что гостенёк потихоньку отходит от выпитого, и ответил Марте:

— Возможно, в Европе плохо знают про Прядунова потому, что в мире исторические даты, связанные с началом добычи нефти, принято исчислять от пробуренных скважин. Но в те времена до первой скважины было ещё далеко. Европейцы знали про ухтинскую нефть. В 1692 году в Амстердаме вышла книга Николая Витсена «Северная и Восточная Тартария»…

— Тартария? — переспросила Марта. — Тартар? Это не было оскорбительно?

— Именно так вплоть до девятнадцатого века западные европейцы называли области на востоке — современную Внутреннюю, или Центральную, Евразию, — объяснил водитель. — Но тогда об этих землях в Европе почти ничего не знали. Возможно, в силу человеческой природы от неизвестного как бы отстранялись, называя несколько… странно. Но в книге Витсена впервые в литературе упоминалась нефть на реке Ухте.

— Но что было потом?

— Прошли десятилетия, и в 1721 году к ухтинской нефти подступился рудоискатель Григорий Черепанов. А в ноябре 1745 года архангельский купец и рудознатец Фёдор Прядунов получил разрешение Берг-коллегии — что-то вроде нынешнего министерства, это ведомство отвечало за горнорудную промышленность — завести на малой реке Ухте нефтяной завод, как говорилось в документе.

— Как — завод? Перегонка?! В то время?

— Конечно, нет. Эта ошибка до сих пор кочует от автора к автору. Заводом тогда называлось «заведение», «дело», речь шла о нефтяном промысле. И первый нефтяной промысел России появился в северной глухомани, вдали от человеческого жилья и дорог. В 1746 году Прядунов добыл первую нефть. Её просто счерпывали с поверхности небольшой речушки. Если вам, Марта, интересно, я позже расскажу о технологии или дам книжку.

— Буду очень, очень благодарна. Значит, не Баку…

— Бакинские промыслы вошли в состав Российской империи только в 1813 году, чтобы потом, как известно, снова выйти. Но там были скважины, появившиеся, впрочем, лишь в шестидесятых годах девятнадцатого века. А ухтинскую нефть Прядунов привёз в Москву в 1748 году, вот там-то её и перегнали. Поставляли её в аптеки, поскольку считалось, что она хороша от болезней опорно-двигательного аппарата. В ухтинских краях первая скважина появилась лишь в 1863 году. История нашей нефти очень сложная и интересная.

— Но Коми край давно стал нефтяным.

— Да, конечно, только официальная история нефтяной промышленности Коми насчитывает более 90 лет, а сколько всего было до этого!

— Экскурсии туда проводятся? Ну, туда, где Прядунов в густой непролазной тайге, где много-много комаров и гнуса, зато ни-ко-го, кроме его же рабочих, добывал первую российскую нефть. Он из лесу вышел — и в историю вошёл. Ха-ха. Это я работаю, материал собираю, — мрачно усмехнулся Борис.

— Похвально, — без тени иронии в голосе отозвалась Марта.

— Экскурсии, связанные с нефтяной историей Ухты, проводятся, — кивнул водитель. — Пока всё ещё не очень отработано, но при желании можно побывать.

— У нас бы уже отель там стоял, — задумчиво сказала Марта. — И толпы туристов…

— Вытаптывали бы тайгу и разобрали всю здешнюю нефть по сувенирным склянкам, — не унимался Борис.

— Мы законопослушные. Если делать, как надо, с умом, всё получится, — спокойно ответила Марта.

— А мы не умеем — с умом! И закон нам не писан, а если писан, то не читан, а если читан, то не понят, а коли понят, то не так! И не потому, что кто-то дурак, а именно — настолько умный, что закон ему жутко мешает. Крылья связывает.

— Прядунов — по закону?

— Да.

— У Прядунова — крылья?

— М-да. Дмитрий, а как он кончил, кстати?

— После ряда неприятностей скончался в долговой тюрьме в 1752 году.

— Вот! Вот оно! — Борис так подскочил, что ударился головой о потолок машины. — По-нашенски! Нечего против всех переть, открыл бы лавчонку на Москве, вот и дело! Понесло в Тартарию-Тьмутаракарию! И его куда-то занесло! Сюда же! В тюрягу первопроходца! В яму любезного! Хрясь – по крыльям, по мечте, по делу жизни! Зато — по закону! — Борис вопил, явно задетый за живое. Марта, поморщившись, произнесла через силу:

— Нет. Мечта, нефть, дело и даже завод, настоящий, — всё получилось. У других, потом.

— А если я хочу — сейчас, сам?! Нет. Ничего я не хочу. Простите, вёл себя безобразно, больше не буду, исправлюсь, что с меня, убогого москвича, взять, нам до Европ, как Прядунову — до Москвы, сто вёрст, и всё лесом, — снова начал ёрничать журналист.

— Посмотрите направо, — водитель как ни в чём не бывало «включил записного экскурсовода», — мы проезжаем мимо главного здания Сыктывкарского государственного университета имени Питирима Сорокина.

— Да, знаю, его во всём мире знают. Социолог из Гарварда, корни из России. Умер, кажется, в 1968 году. Когда-то в юности я интересовалась социологией, думала, будет профессия, но нефть, нефтяная наука… главнее. Стала главной. Так.

— Что-то слышал, — пробормотал Борис. — А что, в вашем университете изучают социологию?

— Питирим Сорокин родом из нашего села Туръя.

— Да-да, трудно запомнить, — оживилась Марта, — но ведь там было что-то про Вологду, этот город у вас в другом… месте.

— Да, есть Вологодская область. Но в прежние времена Туръя относилась к Яренскому уезду Вологодской губернии. Земли современной Республики Коми входили в состав нескольких территориальных единиц. Коми получила автономию только в 1921 году, сначала это была область, потом — республика, она входила в состав РСФСР, а в 1993 году стала Республикой Коми, субъектом Российской Федерации. А Туръя теперь относится к Княжпогостскому району, это примерно в два раза ближе отсюда, чем Ухта.

— О, мне неловко, позор, — Марта была абсолютно серьёзна, даже слегка покраснела. — Прожить тридцать лет, из них лет пять бывать в Коми — и всего этого не знать.

— Желания не было, — начал отыгрываться Борис, — если есть желание, всё узнаешь. Вот они, узкие европейцы. Узкие специальности, узкие взгляды, узкие рамки всего на свете. Мне тоже тридцать, то есть тридцать два, а мне плевать на эти ваши рамки.

— Борис, может, вы нам расскажете про Сорокина? При человеке со столь широкой эрудицией я, право, не рискну продолжать, — водитель внимательно следил за дорогой.

— Сдался мне ваш Сорокин. Да, не знал, что он из этих мест. А что сельский парень — знал. И всё непросто у него было. Помню, обучился грамоте, церковно-приходская школа, кто-то ему помог, учился дальше, стал эсером, потом не помню, во второй половине девятнадцатого века оказался в Петербурге, поступил в университет…

— Как это возможно? Там же были какие-то… узкие правила? Да? И знания, знания — после сельской школы?

— Там было много всего, — ответил водитель. — Питириму Александровичу надо было и на жизнь зарабатывать. Сейчас мы не успеем об этом поговорить. Но он справился. Поступил на Черняевские курсы, ему помог ещё известный наш земляк, питерский профессор Каллистрат Жаков. Он всё преодолел — и в 1910 году стал студентом юридического факультета Санкт-Петербургского университета.

— Это же чудо, — Марта явно оживилась. — Интересно, наш бренд, на весь мир, Ганс Христиан Андерсен, тоже мальчик из бедной семьи, ему тоже помогли, он пробился, талант, дружил с принцессами и королями, правда, всю жизнь оставался одиноким, обижался часто. Но его детская мечта сбылась, он прославился на весь мир. Борис, вы слышите? Тут тоже — крылья, мечта. И тоже — получилось. И у Прядунова — тоже.

—У него-то почему «тоже»? Первый нефтяник России оказался в долговой тюрьме.

— Ах, ну зачем? Вы же понимаете, я чувствую. Конечно, и у Прядунова получилось, да, так.

— Чувствует она. Такой я, не такой. Такой. Обычный. Как все. А все меряют успех по результату. В историю вошёл, а свою жизнь проиграл. Сорокин стал профессором, вот это — личный результат. Без мученичества.

— Нет. Нет.

— Нет, — поддержал Марту водитель. — Мученичество было и у Сорокина. Разве пожизненная вынужденная эмиграция — не мученичество? И выбирать ему пришлось. И погибнуть мог в тюрьме, только не долговой. После Февральской революции он основательно влез в политику, оставался эсером. Осудил Октябрьскую революцию и активно выступал против неё, даже руководил подготовкой восстания против большевиков в районе Великого Устюга — Котласа — Архангельска. 30 октября в Великом Устюге сдался ЧК. Марта, вы понимаете?

— Да. ЧК, потом КГБ, сейчас ещё как-то, специальная служба.

— Чекисты намеревались его расстрелять, но Сорокин попросил разрешения послать телеграмму Ленину с раскаянием. Он написал открытое письмо в губернскую газету, где отказался от членства в партии эсеров и объявил о решении отойти от политической деятельности. Ленин откликнулся. В конце 1918 года Сорокин под конвоем был привезён в Москву и помилован. Он полностью занялся научной и преподавательской деятельностью.

— Вон оно как! — задумчиво сказал Борис, слушавший очень внимательно.

— Он не святой, — Марта подалась вперёд, стараясь, чтобы мужчины хорошо её слышали, — он человек. Он никого не предал.

— Ни-ко-го. Но — чего. Он предал своё дело.

— Политика не есть дело учёного. Он не туда пошёл, вышло — стоп. Вовремя.

— Марта права. Именно своё дело он не предал — и поплатился за это. — Водитель мельком глянул на Бориса — в нём явно что-то менялось. Совесть учёного не позволила ему подделывать данные и научные выводы, — а они касались вопросов голода, разводов и прочих предметов, напрямую связанных с идеологией, и от него требовали «лояльной социологии», скажем так. Он отказывался. В мире с властями жить не получалось. Летом 1922 года в Советской России прошли очередные аресты научной и творческой интеллигенции. В сентябре 1922 года Сорокина выслали за границу из Петрограда на поезде. Есть свидетельства, что Ленин уважал его мнение.

— Путь с предателями лёгок, необходим, но противен, неинтересен и… не туда, идёт… ведёт, — заметила Марта.

— Кого бы он предал, подтасовав данные и выводы? — дёрнулся Борис. — Какую такую тётю Дашу, дядю Петю или группу обездоленных детей? Разве стремление выжить — предательство?

— Это всё сложно. Мне трудно говорить. Но, исказив выводы, он бы предал себя. Социология — опасная наука. Для тех, кто делает. Занимается. Всегда, в любое время. Очень близко к идеологии, к власти, к её… показать… показатели…

— Показатели, на показ, показуха, — привычно бормотнул Борис.

— Да. Так. Интересно, один корень. Спасибо. Иногда — особенно опасная. Как тогда. Очень важно быть честным.

— Видимо, «наш Ильич» это ценил и понимал, поэтому сплавил своего уважаемого упрямца подальше от своей же власти, хотя многих тогда сажали и расстреливали, — продолжил водитель. — В октябре 1923 года Сорокина пригласили в США для чтения курса лекций по истории русской революции. В 1931 году он основал социологический факультет в Гарвардском университете — и началась совсем другая «личная история».

— Какое страшное было время, — сказала Марта. — Мне трудно представить, как бы я в нём жила. И… вела себя. Держала. Делала что-то… Где мы сейчас едем?

— Проезжаем железнодорожный вокзал. За ним — лес, точнее, сначала — лыжные трассы.

— Вот тебе и на, — развеселился Борис. — Город между двух вокзалов.
— Не совсем, но центральная часть — пожалуй.

— Поэтично и очень… открыто, — медленно сказала Марта. — Пути в воздух и по земле. Куда хочешь. Лететь, ехать. И автодороги, да?

— Да, через Киров — куда хочешь.

— А дальше на север? — заинтересовался Борис.

— Есть постоянная автодорога до Ухты, Печоры. До Воркуты есть железная дорога, тоже со своей славной и, как водится, трагической историей. До Усинска тоже протянули «железку». А на машине до Усинска, потом Нарьян-Мара, это уже Ненецкий округ, можно доехать только в холодное время, по зимнику.

— Знаю, у нефтяников часто, к промыслам, где тайга и тундра, дорога из льда и снега, специально делают твёрдым… плотным, чтобы машины могли проехать, — откликнулась Марта.

— Верно. А постоянную всё строят, но никак не достроят.

— Дурак он, этот ваш Сорокин. Мог бы дружить с вождём, как сыр в масле кататься, хорошо, что в Гарварде осел, а мог бы пропасть, — неожиданно заявил Борис. — Социологи и мы, журналисты, ещё некоторые — все одинаковы, все по древнейшей профессии проходят, все, и нечего выделываться!

Марта хотела что-то ответить, но явно сдержалась, смягчив отповедь:

— Или вы нас провоцируете, или вы… приспособляй. Так.

— Не так. По-вашему, я приспособленец.

— Это по-вашему. По-русски. И по-нашему с Дмитрием — наш Сорокин, а по-вашему — не ваш. Хотя я из Дании. Но он — для всего мира. Вы не хотите Сорокина, да? Он вам мешает. И Прядунов мешает.

— Да сдались они мне! И вы оба! И весь этот городишко, и автономная великая Коми, и идиотский форум у чёрта на рогах, и эта пара ископаемых персонажей, ненормальных авантюристов, и…

— Посмотрите налево, — чуть громче обычного заговорил водитель. — Справа — Коми республиканская филармония, а слева, за сквером, — центральная площадь, Стефановская. Мы туда не проедем, но, если хотите, можем припарковаться, посмотреть. До перестройки она побывала и Юбилейной, и Красной. Потом вернула своё настоящее название — в честь святого Стефана Пермского. Видите, там стоит памятник оппоненту Сорокина? Его сохранили в перестройку, а Сорокину памятник поставили не так давно… да, в этом что-то есть. Но этот гранитный Ленин стоит на месте собора, посвящённого Стефану Пермскому, святителю и просветителю земли Коми… Это же… наказание. И нам всем, потомкам, и Ильичу. Никогда об этом так не думал…

— Подождите, прошу вас, это всё потом, — Борис всматривался сквозь жёлто-зелёно-багряное кружево листвы. — Рано здесь осень наступает. Север, добротный Российский Север. Только здесь, в таких условиях, мог появиться такой человек.

Марта, от изумления забыв о своих «твёрдых правилах», наклонилась влево и вперёд, чтобы лучше видеть лицо журналиста. Но и Борис явно запамятовал о каких-то своих правилах.

— Степан родился в Великом Устюге в сороковых годах четырнадцатого века в семье русского церковнослужителя и крещёной пермянки. Марта, это значит, что его мама была коми, эти места назывались Пермью Вычегодской.

— Но Пермь есть город.

— Да, только те места именовались Пермью Великой. Там тоже коми, здесь — зыряне, а там — пермяки. Степан ещё в детстве показал особые способности к учению и острый ум, быстро постиг грамоту. В возрасте 20–25 лет он принял монашество в Ростове Великом, это древний город в Ярославской области.

Марта всё пыталась что-то сказать, и, наконец, её это удалось:

— Я знаю, знаю Стефана Пермского, у меня икона, у нас, семьи, от той русской бабушки, она говорила, что он сделал подвиг. Важно: долгий подвиг, не момент, вся жизнь!

— Да, это удивительно. Около 1379 года Стефан стал священником, а спустя недолгое время получил благословение от митрополита… не помню…

— Герасима, — тихо подсказал водитель.

— Да, от него, на проповедь христианства в Перми. Он начал с крещения Пыраса, первого поселения пермян в районе современного города Котласа в Архангельской области. Все эти обширнейшие края были языческими. Представить трудно: по нашим меркам, молодой ещё человек, да, монах, но немногим меня старше, принял такое решение! Здесь не бывал, мог знать о Перми только от мамы, а вот же. И всё, всё у него получилось. Так, что же потом…

— Он поднялся вверх по Вычегде и обосновался в устье её притока, Выми. Там находилось главное капище язычников, — подсказал водитель. — Марта, понимаете?

— Да, да, всё!

— В том месте, теперь это село Усть-Вымь, от Сыктывкара где-то недалеко, он поставил первую церковь — во имя Благовещения Богородицы, заложил городок, — продолжил Борис. — Жители стали постепенно принимать православие. Конечно, нашлись язычники, которые сопротивлялись этому, целая история… В 1383 году Стефан приехал в Москву к великому князю Дмитрию Донскому и митрополиту Пимену. По его инициативе была учреждена Пермская епархия с центром в Усть-Выми. Только в 1564 году она вошла в состав Вологодской и Пермской епархии с центром в Вологде…

— Но откуда вы-то всё это знаете?

— У нас в семье тоже хранится икона Стефана Пермского, — Борис ответил, потирая глаза, будто очнувшись от чего-то, — скорей всего, прадед… нет, думаю, прапрадед или прапрабабушка из этих мест, точно не знаем, известно лишь, что они с Севера, но не из Сибири. Когда стал взрослеть, попробовал навести какие-то справки, а из далёкого фамильного прошлого сохранилась лишь эта икона. Искал литературу, потом в интернете.

— Чудо, да, — растерянно отозвалась Марта.

— Чудо совершалось тогда, в четырнадцатом веке. Стефан Пермский стал не только первым епископом в Коми крае, но — просветителем коми зырян. Он ведь готовился к своему большому делу, понимал, что здешние жители не знали русского языка, но не было у них и своей письменности. А он решил перевести на коми богослужебные книги. И ещё совсем молодым, в монастыре Ростова Великого, трудился над созданием азбуки. Сейчас учёные считают, что вряд ли ему хватило детских знаний, вероятно, ездил в Великий Устюг, который коми нередко посещали. Изучал и старинные знаки, пасы, которыми коми издревле пользовались в быту.

— И что, что, получилось?

— Да. Он завершил свой труд в 1372 году. Это была удивительная азбука! Стефан нарисовал 24 буквы по образцу русских и греческих букв и коми пасов, потом к ним добавили ещё несколько. Первые назывались «ан» и «бур», и эта азбука вошла в историю как «анбур».

— Ан… бур, — Марта улыбалась. — Красиво, мелодия.

— Стефан перевёл на анбур несколько книг, которые взял с собой, отправившись в Коми край. Со временем научил читать и писать своих помощников, в том числе из местных жителей. Он открыл при монастыре первую в Коми крае школу, где обучались дети из коми семей, принявших христианство. На коми языке велись службы в церкви, анбур использовали для письма до семнадцатого века. Но после Стефана службы всё больше велись на церковнославянском.

— Какая красивая история.

— Скажу больше. Насколько известно, после Стефана Пермского в Европе больше не было опытов по составлению новых алфавитов.

— Но об этом надо знать, всем. Уникально… Что это?

Водитель остановился неподалёку от кованой решётки, огибавшей обширную территорию вокруг величественного белоснежного храма.

— Это Стефановский кафедральный сбор. После долгих десятилетий гонений на церковь в 1995 году решением Священного Синода была открыта Сыктывкарская и Воркутинская епархия, теперь они по отдельности, у нас две епархии. Святейший Алексий Патриарх Московский и всея Руси 9 мая 1996 года, на 600-летие преставления святителя Стефана, заложил в Сыктывкаре фундамент нового собора, только в этом месте. Собор строился семь лет. В 2001 году состоялась первая служба в Свято-Стефановском соборе, в 2005 году он стал кафедральным. В Республике Коми Стефану Пермскому посвящено несколько храмов, в том числе, конечно, в Усть-Выми, ныне это старейший сохранившийся каменный храм в Коми, построен в 1759 году.

— Дмитрий, а есть экскурсия по всем местам Стефана Пермского? Где он был, где стали христиане?

— По-моему, общей нет, но в ту же Усть-Вымь и другие места съездить можно.

— Я бы хотела. Обязательно будет. Но что дальше? И что-то было про 9 мая, это же у вас… Победа?

— Стефан Пермский вернулся в Коми, то есть Пермь Вычегодскую, продолжил христианизацию края, — уверенно продолжил Борис, — строил церкви и монастыри, открывал школы, готовил священников из коми народа. Делая великое дело, нажил немало врагов, его жизнь часто подвергалась опасности. Умер он в 1396 году, по новому стилю — 9 мая. Это и есть день его памяти.

— День Победы?!

— Правильно. Стефан Пермский вошёл в список первых тридцати русских священнослужителей, причисленных к лику святых в 1547 году в Московской Руси. Нет ничего случайного. Просто мы редко думаем о таких вещах… Мы, кажется, вернулись к площади?

— Да, — подтвердил водитель. — Хочу завершить тот рассказ, с которого начался наш разговор о Стефане Пермском. Здесь, на центральной площади города, как полагалось, в честь него был воздвигнут храм, в 1896 году состоялось освящение. Но после революции, той самой, начавшейся в 1917 году, его уничтожили. Не сразу. В 1929 году он был закрыт, а в 1932 году было принято решение о его полной разборке на кирпич. Храм взрывали. Первый взрыв он выдержал. От второго дрогнул весь город. Думаю, многие были в ужасе, но… что ещё ужаснее, они не смели об этом говорить, показывать свой страх и свою боль. Храм пал. Кирпичи пошли на строительство разных зданий, в том числе электростанции.

Марта сидела, сжавшись, обхватив себя руками, и тихо говорила:

— Ужас, ужас, ужас… Хорошо, что у нас такого не было. Многое было, но храмы…Бедные люди, бедный город, бедная страна.

Борис обернулся к ней:

— Это в прошлом. А собор теперь снова стоит, пусть в другом месте.

— Но тот… Как они могли рушить соборы? Как не боялись?

— Боялись. Только всех этих новых хозяев боялись ещё больше.

— Так неправильно.

— Ну, я же говорил, — как-то устало проговорил Борис. — Люди хотели и хотят жить, причём хорошо жить. Приспосабливаются, предают. У вас в Европе таких примеров тоже много. Одна инквизиция чего стоит. Фашизм. Слишком много ужасов. Везде — слишком много. Что оставалось людям? Жили, приноравливались.

— Вы опять? — Марта даже тряхнула журналиста за плечо.

— О, что это с нами? Где твёрдые правила, где невозмутимость? Да что вы вообще тут делаете? Что вас сюда гоняет год за годом? Что в Дании не сидится, а?! Что, тоже из авантюристов? Из ненормальных?! То-то их защищаете!

— И всё-таки я — норма! Вы типовой, я — нормальная, потому что «норма». И это разное! Мне давно хочется бить вас щеками… по щекам, много раз, чтобы стали красные. А потом даже синие. Но я держу себя в руках. Мы — Европа. Не Россия. Тут всё дикое. Все дикие.

— Дикая природа — первозданная природа. Ты понимаешь, что это? — Борис не заметил, как перешёл на «ты». — Это корни, стволы, листья, хвоя, травы, ягоды, грибы, ручьи, озёра. Всё! Всё. Вы свою природу сделали «нормальной», обработали, надушили, вынесли из неё всё — и теперь к нам. За дикой. За естеством. Но — с правилами, нормами!

— Да. Удобно. Так очень удобно. Я сдержи… держалась. Правила! Не хотите — хорошо. Слушайте. Вы правильно одеты, но без своего, без личного, такой типовой. Просто картинка в журнале, носите то, что там, что по деньгам. И парфюм. Вы — ти-по-вой. Во всём. … Вы должны были вести себя так же. По-типовому. Как правильно сказать? Неважно. Но. Вы стали дурака… дурить нас… нет, валять дурака, так! И раньше — дурака. Вы неприятно пахнете… как это.. воняете. Пьёте, но не просто так, нет. Вы хорошо воспитаны, но сначала не стали соблюдать правила… приличия. Почему? Что-то случилось.

Водитель припарковался около гостиницы, но его пассажиры этого не заметили.

— Ничего. Ничего. Ничего! Совсем ничего не случилось! Не случается! Вообще! Бориска я для коллег. А для друзей — Борюсик. Моя девушка зовёт меня «пусик-Борюсик». Но это… это.. не моя девушка. Она мне не нужна. Чужая. Инерция. Привычка. Карьера идёт. Я бегу. Все бегают. И я бегаю. От себя. От себя! А ваш принц, он что, не бегал?! «Быть иль не быть!». Вот же вопрос, а о чём?! «Умереть, забыться»?! И — всё? Как просто. А если — забыть, забыться, но — не умереть. Как ты там сказала? «Приспособляй»? Что ты обо мне знаешь? Андерсен, великий, ха-ха, всю жизнь — одинокий, обидчивый, ранимый. А если — не хочу? Не захотел?

— Борис, не надо, — Марту трясло.

— Надо! Надо! Мы же в дороге, случайные люди, положено… исповедь, дорожная, как ты там? Типовая! Я маленький был, лет десять, секция, баскетбол, тренировка, понимаешь?

Марта кивнула.

— Мы отрабатывали удары под кольцом, все вместе, командой. У каждого — свой мяч. Они отлетали в разные стороны, и если чужие мячи попадали ко мне, я их отбивал мальчишкам, чтобы они не бегали за ними. А мне — никто. Никто! А потом один балбес со всей силы отбил мне мой мяч — в голову, специально. У меня пошла кровь из носа. Они смеялись. Все! Я, смирный мальчик, попытался ударить обидчика, первый раз — кого-то ударить, а тот легко уворачивался, я же выглядел дурак дураком. Тренер увёл меня к врачу, я не вернулся в команду. Что со мной было! Меня воспитывали — да, ты же это любишь! — без когтей, без злобы, мне пришлось потом самому… Не выходило. Поздно, поздно! И я стал как все. Никуда и ни к кому не лез — ни с помощью, ни с миром, ни с войной. Не сразу, с трудом далось. Больше того, я стал «милым Борюсиком». Это ведь тоже — типично. Банально: «детская травма» психики. Что с такого взять, всеобщий любимец! В голову уже — никто! Разве можно обижать душку Борюсика, пуси-мусика… Удобно! Стало так удобно жить! И противно. Всё, всё не так.

Марта осторожно обхватила голову Бориса руками и, осторожно поглаживая, стала говорить:

— Тише. Тише. В жизни много обычно… обычного, обиды, любовь, дружба, вражба… нет, как-то не так, неважно, но у каждого — свои. Так устроено. Я бы отбивала тебе твой мяч тебе в руки. Осторожно. Это да, воспитание. Удобно. И моя норма — удобно. Правила, и всё. Соблюдай, будет хорошо. На работе хорошо. В жизни хорошо. Но почему-то выходит плохо. Неприлично возражать, показать гнев, слишком радость, ничего слишком. Выдержка. Так сильно, что даже сама с собой. Нет сильного смеха. Нет горя, есть, но нельзя показать. Ты прав, я сюда — потому что здесь жизнь. Не очень комфорт, но — жизнь. Много не знаю. Неудобно. Спрашивать, беспокоить, ещё что-то.

Водитель тихо выбрался из машины. Минут через десять вышли и Борис с Мартой. Она смеялась:

— Дмитрий, нам надо извиниться. Но, извините, можно, не будем?

— Не надо, ни в коем случае, поскольку не за что. Отдыхайте, программы у вас в номерах, там же мой телефон. В Сыктывкаре я с вами до конца вашей поездки.

…Спустя несколько дней он вёз их в аэропорт. Пассажиры сидели вместе.

— Борис, в Копенгагене я тебя встречу, только сообщи заранее, когда прилетаешь.

— Я сейчас быстро отпишусь по поездке… статья…

— Да, понимаю.

— Но сразу займусь билетом и оформлением отпуска.

— Конечно, мне надо знать заранее, чтобы дела… Нет! Мне ничего не надо знать. Только дату. Дату и рейс, когда ты прилетишь.

— Сразу, сразу сообщу. Но этот твой, Свен, что с ним?..

— О, всё в порядке. Он соблюдает правила. Я ему сообщила, что он может искать… вступать в новые отношения. Он ответил, что уважает моё решение. А эта… твоя «Пусик»?

— Она… она не соблюдает правила. Когда я позвонил ей и сказал, что мы, наконец, расстаёмся, потому что мне давно осточертело быть «пусиком», она предложила мне зваться «дураком, гадом и козлом». И ещё кое-что добавила, но это… совсем не норма. Русского языка.

— Иногда правила — хорошо, да? Воспитание?

— Наверное. Мы это ещё обсудим.

— Много раз. У меня удобный домик. Для обсуждений. И садик. Хороший район. Не для богатых, настоящих, просто прилично.

— А у меня в Москве квартирка тоже неплохая. Небольшая, но вполне… Всё это неважно.

— Кое-что важно. Ты приедешь не такой… парфюм и водка, да?

— Я уже не такой. То есть — такой. Я теперь принц. Который — «быть». И с крыльями. Не ангел, конечно, но — с теми, на которых — к тебе. Им придётся привыкать…

— Кому? Не отвечай, понимаю.

— Да. Ты понимаешь. Оставь мне что-нибудь на память, а то пока увидимся...

Марта улыбнулась, легко стянула яркую шёлковую косынку и накинула ему на шею, связав концы:

— Вот. Узелок на память.

Водителю вновь вспомнилась бабулька с внучком, он будто услышал её голосок: «Ошейник по размеру и по норову, он и не почувствует. Теперь ему хорошо будет, и ей тоже». Надо же, и впрямь хорошо… Он любил такие нехитрые парадоксы и простые хитросплетения и радовался, когда они ему выпадали.

2020 год