Аврам Дэвидсон - Вергилий в Аверно - XX

   XX
   
   За время пути домой Джованни ; за исключением нескольких «кушать подано» ; не сказал ни слова. И молчал до тех пор, пока они не увидели море. Только тогда, в последний раз оглянувшись на бледнеющее облачко дыма, он что-то пробормотал. Вергилий повернул голову и поднял брови.
   — А это интересные вещи, эти искусства огня и металла, — сказал слуга. — «Искусство огня и металла».
   — Да, — сказал Вергилий, и не в строчку добавил: — Мы почти дома.

   Прима одарила его характерным, почти лукавым взглядом. Он погладил её по морде.
   — Добрая животина… обслуживала меня хорошо. Хорошая, хорошая… Но я не могу оставить тебя себе.

   Она вскинула голову. Вергилий и Прима посмотрели друг на друга, потом глаза её потускнели и кобыла отвернулась.
   И, вспомнив о требующих внимания деталях повседневной жизни, Вергилий сказал:
   — Джованни, когда мы прибудем, позаботься о Приме и… что-то я хотел? ах, да! проследи, чтобы ей дали двойную меру лучшего белого ячменя...

   Слуга кивнул.

   — а потом… Джованни… Я намерен с тобой поговорить. О твоём трудоустройстве ; а потом... Джованни... отведёшь кобылу к владельцу. Мы немного превысили оговорённое время аренды. Скажешь ему, чтобы подготовил счёт. А я...
   Вергилий пошевелил пальцами.
   Какая нужда в словах? Слуга кивнул. Они не смотрели друг другу в глаза. В этом не было необходимости.



   Позже Вергилий сидел, пустой, измученный, на единственном стуле в своей комнате, и воспоминания о возвращении из Аверно плыли перед его глазами, как гобелены в доме матроны Гундесиллы…
   Возвращались они под конвоем из двух десятков солдат — два десятка солдат для сопровождения грустной компании: Вергилия, кобылы, и их слуги.
   А чему радоваться? Если бы Сизиф был избавлен от вечного труда, почувствовал бы он радость? Или накопленная усталость погасила бы все остальные эмоции?
   Конвой был полезен, очень полезен, конвой отпугивал орды любопытных.
   «Мессир, мессир, что там случилось?»
   ...Некоторые говорят так много, что исчерпывают всякое терпение.
   «Мессир, вы слышите? Вы там видели моего сына? Он такой… немного горбатый… а?»
   «Мессир, а мою дочь, мою дочь? Она хромоножка, её трудно не заметить».
   «Ну может хоть сына моей сестры? Это такой здоровенный парень, вечно с пальцем в носу. Мессир, мессир, вы слышите?»
   Мессир не слышал.
   А многие двигались навстречу и не спрашивали ни о чём. Они вели лошадей и мулов, несли пустые мешки; на их лицах читалось вожделение… Мародёры.



   Вергилий сидел в своём любимом кресле, и думал о Кадме: стать царём, чтобы быть принесённым в жертву; ведь нет большей жертвы, чем жертвоприношение царя…
   Вошёл запурхавшийся Джованни:
   — Мастер, за аренду доплачивать не надо. Хозяин конюшни говорит: «В расчёте».

   Вергилий встал.
   — Джованни, молодость ; твоё благословение, молодость ; твоё исцеление, так что ляг отдохни; а я ненадолго уйду.

   Он пошёл прогуляться. И размышлял о тех немногих монетах, которые оставались в кошельке: сколько выделить для расчёта слуги.
   Вергилия остановила женщина, не молодая, но и не старая: доверенная служанка матроны Гунседиллы; как её звали? Он этого не знал; зато она хорошо его знала. Она всплеснула руками и воскликнула:
   — Мастер Вергилий! хвала богам за то, что они вернули тебя в целости и сохранности. Я предложу им благовония и плесну лучшего вина, ибо я рада видеть тебя.
   — Женщина, чего ты хочешь?
   — Ты скоро придёте к матроне, сэр? Я давно верно служу матроне, так что у меня есть некоторые привилегии, сэр. Поэтому осмелюсь сказать прямо: матрона скучает по тебе, мастер.
   — Скучает?
   — Матрона зачахла, хозяин. С тех пор как ты уехали, сэр, сказать по правде. И что забавно, мастер-сэр, ; я должна сказать правду, пусть она потом, как хочет, злится ; но я всё-таки скажу, сэр-маг и мастер-сэр. Как ты ушли, матрона не выходит из своей комнаты. И маловато ест, и гадит как птичка, мастер-сэр.

   Матрона Гунседилла. Её образ всплыл в сознании, и смутил Вергилия: её взгляд, движения, стук каблуков… её стать — отчего-то наложились на образ кобылы.
   Прима, так звали кобылу? Это не имело значения. То, как матрона поворачивала голову и закатывала глаза… А ведь матрона Гунседилла изучала магию!
   Теперь ему стало ясно: она, — зная о заговоре с целью заманить его в Аверно, — не в силах помешать поехать, решила сама его сопровождать. Матрона не только заставила заболеть жеребца Гермеса и не дала найти вошь, но и каким-то образом сотворила метаморфоз. Не совсем метаморфоз, но сознание Гундесиллы обитало в теле Примы. До той минуты, пока Вергилий не поблагодарил кобылу.
   Вот что она, Гунседилла, сделала; спасла Вергилия, спасла Джованни.
   Мог ли кто-нибудь сделать для него больше?
 Зачем она это сделала? Причина очевидна, способ затейливый, применение сложно. И что теперь может сделать для неё Вергилий? Ответ очевиден, можно и затейливо, хотя вопрос этот сложный… Шагая по улицам, Вергилий долго думал обо всём этом; и о своей холостяцкой жизни в том числе. В конце концов он пришёл к выводу, что пусть он и не хочет в отношениях с дамой большего, но уж точно не может делать меньше, чем раньше; авось не сотрётся.



   Аурелио.
   Неужели ноги Вергилия занесли его так далеко, к дому вольноотпущенника? А, нет. Цирюльня.
   Аурелио сидел на скамье, ожидая своей очереди быть постриженным и побритым. Заметил Вергилия, встал, поклонился и приветливо улыбнулся, жестом приглашая сесть рядом; добрый старик.
   — Аурелио, я как раз хотел с тобой поговорить…
   — Сэр. Надеюсь вы в добром здравии, сэр.
   — Аурелио…
   — Ваша новая серая шапочка вам очень идёт, сэр.
   Что за чушь? Вергилий, хотя был уверен, что не надевал шапки, на всякий случай провёл по макушке рукой. Никакой «шапочки» не обнаружил. Глаза старика…
   — Аурелио. Это касается вашей приёмной дочери.
   Старик кивнул.
   — Да, сэр. Я сделал, как планировал. Теперь она моя законная дочь, и мы с ней живём в хорошем новом доме. Вместе с двумя хорошими слугами. И…
   Вергилий перебил:
   — Ты говорил, что выберешь ей жениха из подмастерьев лучших профессий, Аурелио.
   — Да, сэр. И, сэр, так и сделаю. Фактически, я уже начал выбирать. Но пока не нашёл подходящего. Время ешё есть, сэр. Время терпит.
   — Аурелио. А что ты думаешь об искусстве огня и металла?
   Старик немного подумал.
   — Ну, сэр, ну, мастер, я очень уважаю кузнечных дел мастеров. Тяжёлый труд, но они могут хоть каждый день есть мясо, макая его в мёд. Мужественная профессия. И стабильный доход. И, мессер Вергилий, они как правило умны и хитры, эти искусники огня и металла. Почти как мельники.

   Итак, дело на мази. Так и должно быть. Молодые подойдут друг другу. Но ветка, сгибаясь под весом созревающего плода, наклоняет и дерево. Неужели он, Вергилий, который никогда не стремился к браку, — дабы не смущать сердце и голову бешено бьющейся кровью — неужели он захотел навязать эту сомнительную радость другому?

   — Аурелио, есть один молодой человек — мой слуга и конюх. Пока конюх. Но парень перспективный и у него добрая натура.
   Тут цирюльник подозвал Аурелио, и тот, медленно поднимаясь, ответил:
   — Я понял вас, сэр. И как только мы оба здесь закончим, давайте договоримся о следующей встрече. Посидим, подумаем.

   Едва он уселся, подмастерье цирюльника подозвал и Вергилия. По-видимому, этот человек уже знал его в лицо, иначе не позволил бы себе такую вольность:
   — Ах, мастер, как плохо вас постригли! И уже несколько дней не подбривали бороду…
   Он поправил бритву, взбил в тазике мыльную пену и приготовил горячее полотенце.
   — Мастер Аурелио, — сказал он, наклонившись к Вергилию, — хотя он и хороший человек, более не обладает острым зрением; но, честное слово, мессир, издалека, совсем чуть-чуть, сэр, и правда кажется, что мастер носит аккуратную серую шапочку. Но ведь у вас ещё недавно был чёрный цвет волос.
   — Чёрт побери, брадобрей, да он и есть чёрный!
   На пухлом и гладком лице подмастерья мелькнуло выражение хорошо разыгранной профессиональной сдержанности; какое бывает на сморщенном лице писаря, когда евреи указывают ему как писать «прийти, придти или притти», или, не приведи боги, требуют писать «дости-гнуть» вместо ладного «достичь». Подмастерье не произнёс ни слова, а только взял другой тазик, — с чистой водой, — и поставил перед клиентом. Вергилий посмотрел в тазик. Увидел отражение своего лица: запавшие глаза, впалые щёки, бледные губы. «Поправлюсь, — подумал он, — со временем».
   Увидел свою чёрную как смоль бороду, увидел свои волосы. Седые, как пепел.



   Он вновь принялся захаживать к матроне Гундесилле на чтения Гомера. И как и прежде обсуждать так называемую белую магию, и многое другое. Ах, эти её глаза слегка навыкате! когда они смотрели на Вергилия с неизменным вопросом — он просто не мог себя сдержать. А потом:
   «Да, да-да… тадам! О да, Гундесилла… До свидания, мадам».
   Всё стало почти как раньше.