Дураково полюшко

 

 
                Дураково полюшко
                Лесом огорожено,
                Жить на этом полюшке
                Нам судьбой положено

                Народная частушка


                ГЛАВА ПЕРВАЯ


                Подарок на месяц

  — Горько! Горько!
  Людям, проходившим мимо банкетного зала Дворца бракосочетаний,
могло показаться, что идут они мимо ледового
Дворца спорта, в котором играют непримиримые соперники,
а их болельщики неистово требуют: «Шайбу! Шайбу!»
  Столь шумное скандирование гостей объяснялось просто:
молодые на свадьбе целовались неохотно. Им, собственно,
и не было никакого дела до всех этих людей, которых они
едва знали. Грустные, как перезрелые вишни, глаза невесты
с тоской смотрели в зал, вопрошая: «Господи! Когда же все
это кончится?»
  Не хотели они этой свадьбы. Лучше бы на подаренные
деньги куда-нибудь съездили. Неважно куда, хоть в соседнюю
область. Теперь же потратили все на платье, фату,
костюм этот дурацкий, как будто токарю-фрезеровщику
без «итальяно мода» жениться никак невозможно!
А все родители. Надо, чтобы все было как у людей, как
положено: с застольем, тостами, тамадой… Влюбленным,
а они зачастую становятся великодушными, не хотелось
обижать стариков.
  Женьке на свадьбе дали слово одной из последних:
— Дорогие Павел и Вера! Я от души поздравляю вас, желаю
счастья! Живите долго, деток вам побольше… И на правах
Пашиной тетушки делаю вам подарок: медовый месяц
я приглашаю вас провести у меня — отдыхайте, гуляйте
по парку, катайтесь на корабликах, ходите по музеям и театрам,
в общем, наслаждайтесь жизнью вдали от всех!
  Слова Жени были встречены бурными овациями. Многие
из тех, кто был приглашен на свадьбу, не понаслышке
знали о бытовых условиях, в которые совсем скоро предстояло
окунуться молодым.
  Пашина жена Вера стала восьмым членом их большой семьи,
включавшей родителей, а также Пашиного брата с женой
и детьми. Восемь душ на пятидесяти с небольшим квадратных
метрах «хрущевки» с кухней в пять квадратов! Вот
почему всеобщий восторг вызвало предложение пожить молодым
в отремонтированной, уютной Жениной «двушке»
с видом на реку и древние купола.
Все еще не веря своему счастью, Павел в перерыве между
тостами подошел к Жене:
— Ну ты, мать, выдала! Супер-подарок! Только ты могла
до такого додуматься! Ну, а …сама-то куда денешься? В деревню?
Или на море?
— Да нет. Рядом с вами буду. С Энергиной я уже договорилась.
Она с удовольствием приютит меня.
Энергина Викторовна Лихоглядова доводилась Жене
дальней родственницей. Женщиной она была сильной,
властной, и за глаза все называли ее Вассой Железновой. Ей
безропотно подчинялся даже муж, отставной генерал, ныне
покойный, не говоря уже о сыновьях и ответственных работниках
горфинотдела, где более сорока лет Энергина была
начальницей.
  Она уже давно не знала, что такое уборка в квартире
(этим занимался ее младший сын Миша), и что такое готовка
(кухней заведовали старший Алексей и его жена). Энергина
же руководила вопросами стратегического планирования
и натуральным оборотом денежных средств. Ни одна
крупная покупка не обходилась без ее одобрения, хотя дети
уже давно жили отдельно. Они не раз предлагали ей взять на
совместительство их помощницу по хозяйству, но Энергина
всякий раз ответствовала, что терпеть не может присутствия
чужого духа в доме, в котором теперь она жила одна вместе
со своим любимым котом, которого все звали по имени-
отчеству, — Котофей Котофеевич.
  На Женину просьбу о приюте на месяц Энергина сразу
же ответила согласием. Спросила только, как они будут
питаться. Вопрос этот поначалу поставил Женьку в тупик,
но она быстро сообразила что ответить:
— Ну, как…Хорошо будем питаться. Не беспокойся,
лишних расходов я не допущу.
Энергина облегченно вздохнула и добавила:
— Ну, давай, солнышко, давай, в любое время, как надумаешь,
и мне веселее будет…
  Подружек у Энергины не было. Родственников своих
(кроме сыновей) она недолюбливала и сводила общение
с ними к самому минимуму. Коллеги приходили к ней редко,
по большим праздникам, а поговорить она любила.
 И Женька, вследствие живости своего характера, легкости
изложения мыслей и осведомленности, занимала
в жизни Энергины почетное место. Они часами говорили
по телефону, решали мелкие бытовые проблемы, немного
сплетничали, обсуждали новости.
 Однажды их разговор длился более пяти часов. Дело было
зимой. Начали, когда еще солнце светило, а потом Женька вдруг заметила, что на улице как-то темновато стало. Посмотрела
на часы — батюшки мои, целый день проболтали!
В тот день Энергина излагала своей молодой подруге собственную
теорию на тему, почему генералы зачастую становятся
подкоблучниками, а лейтенанты — нет:
— Ты пойми такую простую вещь. Лейтенантам нужна
мощная энергетика, у них еще вся карьера впереди, им надо
многое доказать и себя показать. Они и в семьях себя показывают,
устанавливая свои правила, и строго спрашивают за их
несоблюдение. А генерал? Всего достиг, жизнь, как говорится,
удалась, хочется теплоты и покоя, хочется ни о чем не
беспокоиться, кому-то подчиняться, чтобы не думать самому
и не нарушать спокойное течение жизни. Вот и мой Борис
лейтенантом был очень активным. Однажды на вечере в Доме
офицеров он увидел меня и сказал своему другу — вот эта девушка
будет моей женой. И потом ему пришлось несколько
месяцев брать «неприступную крепость»! Я тогда была еще
студенткой и ни о каком замужестве не помышляла.
  Об этом разговоре Женька вспомнила, собирая чемодан.
Да еще о бабе Варе, Энергининой соседке по лестничной площадке,
которая любила повторять: «Как хорошо сейчас, как
чисто стало в доме! А все потому, что «конслежку» посадили!».
  Энергина много раз делала ей замечания по поводу неправильного
произношения некоторых слов и даже показывала
справочник для работников радио и телевидения,
который по случаю купил ее младший сын. Баба Варя посмотрела
на книжку и усмехнулась:
– Так это же для дикторов! А я разве диктор? Вот пусть
они и говорят правильно, а нам, простым колхозникам, это
ни к чему.
 Колхозницей, к слову сказать, баба Варя никогда не была,
но всегда считала себя человеком от сохи, потому что  родилась и выросла в деревне, а за город, по ее собственному
признанию, просто замуж вышла….
...Вот, кажется, и все. Чемодан собран, вещи выгружены
на балкон, благо лето на дворе, инструкция для молодых
написана. Что еще? А, да, гитара, конечно. Женька протерла
чехол и подумала, как же будет рада ее появлению баба
Варя. Она была большой охотницей до старинных романсов,
коих Женька знала немало, да чтобы непременно про
несчастную любовь там пелось, глубину чувств и переживаний.
  Бывало, встретятся они у подъезда, и баба Варя непременно
спросит:
— Когда же ты мне, Женечка, в гитару-то сыграешь?
Женька улыбнулась своим воспоминаниям и еще раз
прошлась по квартире.
  Зазвонил телефон. С какой-то необъяснимой тревогой
Женька посмотрела на трубку. Внутри пробежал неприятный
холодок. Не хочется отвечать. А вдруг с работы? Так она
в отпуске… Телефон продолжал настойчиво звонить. Наконец,
она сняла трубку.
  На том конце провода она услышала рыдания Энергины,
явление столь же редкое, как июльский снег:
— Прости меня, Женечка, подвела я тебя, сильно подвела…
— Что случилось?
— Понимаешь, был у меня вчера Миша, и часа два я его
уговаривала, буквально умоляла не нарушать наших с тобой
планов. Но он почему-то категорически против твоего
приезда! А ссориться с сыном я никак не могу. Против он —
и все тут…
И Энергина снова всхлипнула.
— Почему? — с трудом выдавила из себя оторопевшая
Женька. — Что я ему такого сделала?
 — Да дело не в тебе. Просто время сейчас такое. Стариков
грабят, без квартир оставляют… Подсыпают в чай какие-
то порошки психотропные, потом заставляют подписать документы
на квартиру, а старые люди оказываются на улице…
— Но я не собиралась ничего подсыпать тебе в чай…
— Да я понимаю, милый мой, хороший человечек, —
и Энергина снова заплакала. — Миша сказал, что только
через его труп он пустит жильцов в квартиру. И что раз,
мол, она такая добрая, что делает такие подарки молодым,
то пусть свои проблемы сама и решает. Без нашего участия.
Нам никто квартир не дарил, даже на месяц. И все,
мама, разговор окончен. Ты представляешь? Я просто никак
не ожидала от него такой неуступчивости и злости…
  Женька поняла, что продолжать разговор бессмысленно.
  Как могла она успокоила Энергину, сказав, что у нее полгорода
друзей и знакомых, и что устроиться к кому-то на месяц
не составит для нее особого труда.
  Но неприятный осадок от разговора у Женьки остался.
Ах, Мишаня, ах, говнюк! Ты всегда был говнюком. Жадным
и завистливым. Женька это знала.
  Она вспомнила, как много лет назад Миша с мамой приезжали
в гости к Жениным родителям. У Миши на груди
висел новенький фотоаппарат в красивом кожаном футляре.
Маленькая Женя попросила его хотя бы подержать.
Не дал. Мама сделала ему замечание, на что Миша спокойно
спросил, его ли это вещь. И, получив утвердительный ответ,
развил тему. Раз эта вещь его, то он может дать ее подержать
только тем, кому доверяет, чтобы быть уверенным,
что ее не разобьют и не поцарапают. Женя запомнила горделивую
улыбку, промелькнувшую в тот момент на лице тети
Эни (так называли ее домашние). Вот, мол, посмотрите, какой
у меня умный и рассудительный сынок растет. А сынок
вырос самым обыкновенным жадиной, занудой и говнюком!
Но чтобы до такой степени! Это было просто невероятно
— принять Женьку за убийцу-отравителя и еще Бог знает
за кого… Да, стареет Энергина. Стареет. Еще каких-нибудь
пять лет назад такое сложно было представить.

                В поисках крыши

  Немного успокоившись, Женька взяла в руки свою записную
книжку. Господи, сколько здесь хороших людей!
И каждый поможет или что-то посоветует. Да, мои друзья
— мое богатство. Или там о годах пелось? Ну, неважно.
А позвоню-ка я Светке! Она всегда говорила, что у нее
от мужа припрятана «однушка», и что я всегда могу на нее
рассчитывать.
  Светлана Михайловна Митюкова, директор городского
молодежного Центра, ответила сразу:
— И когда тебе нужно?
— Да завтра ребята уже переезжают…
— А отказать ты им не можешь?
— Что ты! Такой вариант я даже не рассматриваю!
— Понимаешь, пока квартира занята, там мои родственники
живут, не выгонять же…
— Конечно, извини за беспокойство.
 Женька, ничуть не расстроившись, продолжила звонить
своим приятельницам. Одна из них работала заведующей
отделом крупного издательства и жила в трехкомнатной
квартире. Но и здесь не повезло: в квартире шел ремонт, которым
хозяйка руководила из Турции.
 Что за день сегодня такой, подумала Женька, и снова взяла
в руки телефон. Следующей на связи была Наташа, подруга
 Жени, с которой они объехали полсвета и проработали
вместе около двадцати лет.
 Наташа с мужем жили недалеко от города, в трехэтажном
доме с бильярдной и бассейном. Рядом на участке стоял
домик поменьше, в котором располагалась прислуга,
а буквально в тридцати метрах была построена деревянная
избушка для гостей. Этот вариант Женька считала самым
основным, можно сказать, железобетонным.
— Привет, Наташка! Как живешь? Что жуешь?
Женька старалась сохранять спокойствие и бодрость
духа.
— Да ничего, вроде все нормально. Как у тебя?
Женька вкратце обрисовала проблему. Наташино молчание
в ответ несколько озадачило.
— Видишь ли, — начала она неспешно. — Герман
почему-то всегда против моих гостей.
— Так, значит, для меня и угла не найдется?
— Ты же знаешь, у меня все углы заняты…
Женька готова была разреветься от обиды и отчаяния.
 А она-то считала этих людей самыми близкими, можно сказать,
родными! Одно время Наташа даже жила у нее, когда
поссорилась с мужем. Но это было совсем другое время.
Тогда они ездили на скромных «Жигулях», а покупку
цветного телевизора с видеомагнитофоном отмечали
целую неделю. И никаких домов с бассейнами у них
еще не было, жили по-простому, как все, и могли поделиться
последним. А может, и не могли, просто Женька
не замечала…
 Когда в доме появились большие деньги, их общая приятельница,
растившая без мужа двоих детей, попросила у Наташи
небольшую сумму в долг. Та отказала — каждый должен
жить по средствам.
 Уже тогда Женька почувствовала какую-то необратимую
перемену в Наташином характере. Чем лучше жила ее семья,
тем больше «халтуры» она хватала. Не отставал и муж. Добывание
денег стало для них чем-то вроде спорта, где человек
не стоит ничего, если у него нет медалей и кубков. Кубками
для Наташи становились новые дома, квартиры, шубы, круизы.
Даже Герман однажды, изрядно устав от их последнего
«проекта», спросил жену:
— Слушай, а сколько тебе нужно денег для полного
счастья?
Наташа долго думала. Со стороны могло показаться, что
она считает, прикидывает, как известный герой из «Золотого
теленка». Но ее ответ оказался на удивление прост:
— Ой, Герочка, много… У тебя столько нет.

                Звонок с небес

  К вечеру Женьке стало тревожно. Еще пять или шесть
звонков оказались напрасными. Одни знакомые находились
в отпуске, другие болели, третьи были в командировке…
Она уже не надеялась получить у кого-то угол на месяц
или хотя бы на несколько дней, она уже никому ничего не
объясняла, а просто просилась переночевать. И чем слезнее
становились мольбы о помощи, тем смешнее ей казалась ситуация,
в которую она попала. Причем, по собственной инициативе.
 Ну, вот, дорогая моя, ты и бомж. Не ожидала? А от сумы
да от тюрьмы… Тьфу, лезет всякая чушь в голову! Так, собралась,
собралась! Если я все-таки не найду угла на ночь, куда
мне пойти? Можно, конечно, на вокзал. Можно и к Сереге
в каптерку, на ночь перебиться. Потом наутро выйти и  засесть за написание пьесы «На дне-2». Все это было бы смешно,
если бы…
 Серега Рыбаков работал в ее доме слесарем. Мастером,
надо признать, он был первоклассным. Как он ставил унитазы!
Словно оркестром дирижировал! Ни одного лишнего
движения, ни одной секунды промедления, все выверено,
красиво, виртуозно и главное — качественно. После его работы
ни бачки не текли, ни краны не ломались, ни крышки
не качались. Гарантия на сто лет!
 Однажды у Женьки потек кран, и соседи рекомендовали
ей обратиться именно к Сергею. В тот день они просидели
за чаем часа три.
 У Сергея было два высших образования: технолог пищевой
промышленности и инженер ЭВМ. Он свободно говорил
на двух языках, объездил автостопом весь мир и к сорока
годам устал. Осел в местном ДЭЗе, много читал, любил
пофилософствовать, особенно на извечную тему о загадочной
русской душе.
 А учитывая тот космический масштаб невнятных ответов
на неразрешимые вопросы, который предлагает философия
любителям «пораскинуть мозгами», Сереге всегда было где
разгуляться.
— Как ты, Жень, думаешь, почему у нас при всех властях
простые люди жили плохо?
— Наверное, не могли, не умели постоять за себя…
— Да потому, что не хотели! Потому, что лень-матушка
раньше нас родилась. Народники ведь что думали? Вот пойдут
они в массы, объяснят народу, что к чему, и народ пойдет
за свои права бороться. Не пойдет!
— Ну, куда народ народников послал, это общеизвестно.
— Так он и сегодня пошлет! Ты подойди к любому и скажи
— братцы, нас же дурят! Да, скажет, дурят, ужасно дурят.
А назавтра встанет и пойдет голосовать «за». Вот где главная
загадка! Или в пивнушку пойдет: там и вовсе не нужно
мозгами шевелить. Поэтому Гоголь и назвал дураков главной
бедой России. А что дорог нет, больниц нормальных
и теплых
сортиров, так это все лишь следствие непроходимой
дурости.
— И не обидно тебе жить в стране придурков?
— Обидно. Да кто же виноват, что у нас не только шапки,
но и мозги набекрень?
— А как же в такой стране появились Ломоносов, Толстой,
Пушкин?
— Образованные русские всегда будут иностранцами
в собственной стране.
— Это кто же такое сказал? Уж не ты ли?
— Нет, Женечка, у меня бы на это ума не хватило. Достоевский
написал, в письмах своему другу. И понимая, что
собственному народу они нужны как козе баян, все наши гении
страдали безмерно. Мой любимый Мишенька Лермонтов
в свои двадцать шесть уже все про нас понял. Помнишь,
как мы самозабвенно читали у доски про страну рабов, страну
господ? «И вы, мундиры голубые, и ты, им преданный народ!"
  И ведь ни одна учительница никогда не спрашивала,
чего это наш народ так предан тайной жандармерии, призванной
следить и доносить? Потому, что страшно спрашивать.
Потому, что тогда придется объяснять и многие другие
вещи. А зачем нам, дуракам, это знать?
— А чем, собственно, дурак от умного отличается? Мы
все учились понемногу…
— Да тем, что умный способен правильно воспринимать
и усваивать информацию, потому что Господь даровал ему
понимание того, что черное, а что белое. Поэтому и запутать
его крайне сложно. Дураку же ты хоть сто раз объясняй, он
все равно ничего не поймет и не запомнит. Вон в Турции,
последний коридорный последнего отеля на трех языках
объясниться может. У нас же иные министры переводчиков
требуют. А они страной управлять надумали. Люди, которые
не прочитали ни одной книжки по теории управления…
— Ну вот ты со своими языками и высшими образованиями,
со своим умом, наконец, почему не пошел в руководители?
— Да зачем мне это нужно? К власти, богатству и славе
стремятся души низменные. Души возвышенные стремятся
к блаженству.
— Вот и весь сказ! Языком чесать мы все мастера. Мне
кажется, если бы проходил чемпионат мира по болтологии,
мы бы там заняли три первых места. А как до дела доходит,
тут мы почему-то сразу в кусты!
— Ой, Женька, а как хорошо в кустах-то! Лежишь себе,
никого не трогаешь. Ни ты никому не должен, ни тебе…
На «карманные» расходы Сергей зарабатывал без особых
проблем, на него даже очередь была, как на хорошего артиста,
и все его «гастроли» были расписаны на месяц вперед.
  Уже после первого знакомства с Сергеем Женя поняла,
что на нее, как говорится, положили глаз. Но в таких ответственных
вопросах она всегда выступала за открытость. Зачем
давать человеку напрасную надежду? Вот и Сереге сказала
сразу, чтобы не рассчитывал на взаимность, что она любит
высоких, темноволосых, не болтливых и непритязательных.
 Серега не обиделся, всегда приходил по первому зову
о помощи и денег с Женьки не брал. Сказал лишь однажды,
что его слесарная каптерка всегда распахнута для нее. Женька
посмеялась в ответ, да и только…
 Она уже дважды была замужем. Первый муж Жени был
студентом-медиком, их брак распался через месяц. Второго
спутника жизни она выбирала уже более основательно. Три
года Женя встречалась с молодым, перспективным архитектором,
но и с ним прожила недолго. Серегу же она воспринимала
как надежного друга.
 Потом узнала, что пригласить ее к себе домой Сергей
просто стеснялся. Он жил в малогабаритной квартире вместе
с больной мамой и младшей сестрой-инвалидом, которую
дважды в день, утром и вечером, носил в ванную. Пока
мама не болела, он еще мог куда-то ездить, но теперь его
дамы, как он их называл, постоянно в нем нуждались.
 Глядя на Сергея, всегда веселого, остроумного, подтянутого,
гладко выбритого и абсолютно трезвого, никто бы
не сказал, что дома у него такое. А может, это со стороны всё
кажется чем-то страшным, непреодолимым и почти трагическим?
А человеку, сердечно участвующему в жизни бесконечно
дорогих людей, все в радость и забот этих как будто не
замечаешь. Единственный раз видела Женя грустные Серегины
глаза, когда он сказал ей:
— Знаешь, я, наверное, никогда не женюсь. Просто
для других дел, видимо, Господь меня поставил. Значит, так
тому и быть… Мне на Тибете один старец сказал, что душа
моя живет уже более тысячи лет.
— А как он это определил?
— Он сказал, что я умею считывать людей, то есть сразу
чувствую, что за человек передо мной, поэтому меня провести
довольно сложно. Что уединение ценю и наслаждаюсь
им. И что умею страдать за других…
… Воспоминания прервал телефонный звонок. Женька
встрепенулась. Может, Энергина? Может, они одумались?
Это была действительно Энергина. Как обычно, спокойная
и уверенная в себе.
— Женечка, ты, пожалуйста, на Мишу не обижайся.
Ты же знаешь, какая у него непростая жизнь. Невеста бросила, женился с горя на нелюбимой, они ведь и не живут
толком. Он все свою зазнобу забыть не может. Когда она
ушла от него, он ведь три месяца проболел. Столько «диагнозов
» себе нахватал, что до сих пор не может из клиник
вылезти. Да и с работой, сама знаешь… От отцовской
помощи отказался, гордый он, вот и остался простым работягой
с институтским-то образованием… А ведь какой
парень был! Учился хорошо, по комсомольской линии
за границу посылали и всегда отзывы о нем были самые хорошие.
А потом, после этой личной драмы, вся жизнь пошла
кувырком!
 Да, ребята, подумала Женька, слушая взволнованный
монолог Энергины. А может, та девочка умнее нас всех
оказалась? Может, однажды вышло наружу Мишино говно,
она сразу и поняла, с кем дело имеет, и любовь всю
словно ветром сдуло. А вы по доброй семейной традиции
все на других валите, других вините во всех ваших неурядицах…
Как же, одумаетесь вы! Да вы и слов-то таких
не знаете!
 Попрощавшись с Энергиной, Женька продолжила свои
размышления о нелегкой судьбе бомжей. Потом, совершенно
неожиданно, ей вдруг захотелось сплясать «Цыганочку»
с выходом. Она уже встала с дивана, как раздался резкий
звонок в дверь.
— А вот это звонок с небес! — нарочито громко произнесла
Женька и пошла открывать.
На пороге стояла Зинаида Петровна, ее соседка.
— Женя, выручай! Башка трещит с утра, а мне сегодня
три подъезда надо было убрать, едва помыла. Дай хоть
какой-нибудь цитрамон, ничего ведь дома нет!
Женька пошла на кухню за таблетками.
— А чего у тебя чемодан собран? Уезжаешь куда?
 Женька рассказала Зинаиде свою грустную историю.
Слушая ее, соседка забыла про головную боль, таблетки
и подъезды. Только руками всплеснула!
— Так, дураково полюшко, ты чего мне-то сразу не позвонила?
Вот люди! За счастьем за три моря ходим, а оно,
может быть, рядом, через стенку живет!
Спустя месяц эти же слова скажут еще несколько Жениных
знакомых. Все-таки мир не без добрых людей! Но это будет потом.
А пока Женька слушала свою бесценную соседушку:
— Конечно, на месяц я тебя не пущу, даже не надейся.
Потому, что за месяц в моей «однушке» мы так друг другу
надоедим, что разругаемся. А в соседском деле это совсем
негоже. Вот. А на недельку — пожалуйста. За неделю ты решишь
свои вопросы?
— Конечно!!!
— Только извини, у меня не убрано, да и не больно чисто.
Три кошки все же живут, и я при них.
Зинаида Петровна улыбнулась беззубым ртом и взяла
Женькин чемодан.
— Ну, пошли, что ли?
Женька не верила внезапно свалившемуся счастью!
— А ребятам своим скажи, что живу пока у соседки, помогаю
ей, болеет, мол, она. Ну, наври что-нибудь…
— Нет, дорогая моя, про болезни я врать не буду, так
и беду недолго накликать. А ребятам придумаю что сказать.
У меня ведь вся ночь впереди…
Женьке выделили изрядно потрепанный кошками полуторный
диван, зато постельное белье благоухало свежестью.
Женька сердечно поблагодарила свою новоиспеченную хозяюшку
за заботу о ней.
— Да не за что. Давай-ка, ложись, намаялась, небось,
за день-то. Сон на новом месте, приснись жених невесте, —
произнесла Зинаида Петровна и уже через минуту интеллигентно
всхрапнула в своем углу.
 Лежать на диване было трудновато по причине его почти
отвалившейся спинки. Женька то проваливалась в ложбинку,
то взбиралась на жесткий край дивана, но тогда возникало
ощущение, что она легла спать на заборе. Наконец, она
подтянулась поближе к другому краю и затихла.
  Зинаида мирно посапывала, а Женьке было не до сна.
Она испытывала невероятное вдохновение оттого, что сдержит
слово, что не надо больше никого ни о чем просить.
Она уже приняла решение — ехать к себе на родину, в деревню.
Радость настолько переполнило Женькино сердце,
что на какое-то время она забыла все обиды и разочарования
ушедшего дня.

                В деревню!

  Деревней ее родное село Монаково, затерявшееся в глубинке
российского Нечерноземья, называлось весьма условно.
В селе была церковь, Дом культуры с народным театром,
кинотеатр с высокими колоннами, музыкальная школа,
районная библиотека, газета, радио и даже железнодорожный
полустанок.
  Наличие этих культурных центров и вдохновило, видимо,
местных мужичков после изрядного подпития вооружиться
ломами и снести на железнодорожной платформе
две последние буквы с названия родимого села. И еще около
года проезжающие мимо пассажиры были немало озадачены
тем, что всегда процветающее княжество Монако
каким-то непостижимым образом превратилось в деревянный
развалюху-вокзал, заросший репейником.
  Местные жители объясняли подобный демарш тем, что во
всем виновата императрица Екатерина Великая. Это она в свое
время оставила без должного внимания челобитную местной
знати о праве Монакова называться градом (количества челядей
по тем временам хватало с избытком), а вместо этого издала
Указ о том, чтобы именовать селение сие Пасадом.
 В советские времена местные власти на «город» уже
не замахивались, переименовать бы Монаково в поселок,
и то ладно. Улучшилось бы снабжение, появилось бы больше
средств на строительство дорог, жилья…
 Но и этого местному начальству сделать не удалось. Более
того, их село в какие-то годы и вовсе превратилось в поселение:
после пребывания в местах не столь отдаленных сюда отправляли
людей с просторов всей нашей необъятной…
Так в селе появились Бароевы, Мирзовы, Абдуллаевы,
Федяны, Хансены, Прокопенко… Местные жители поначалу
воспринимали пришельцев настороженно, даже с опаской.
 А потом увидели, что самый большой криминал семейства
Масюков, к примеру, состоял в том, что почерневший
от времени дом, выделенный им для постоянного проживания,
они превратили в нарядную мазанку. Вся местная детвора
сбежалась посмотреть на это чудо. Взрослые же сельчане
на всякий случай вызвали милицию.
 Прибывший на место «происшествия» оперуполномоченный
дядя Петя установил, что никаких нарушений
строители не совершают, и что «угрозы жизни и здоровью
граждан нет». Все облегченно вздохнули, а потом с удовольствием
уплетали вареники с вишней, невиданное доселе
блюдо, приготовленное тетей Ганей.
 С того самого дня в Монакове зазвучали украинские песни,
которые стали настоящим украшением репертуара местного
клуба.
 Взрослые подружились быстро. Двери домов обычно
не запирались. Какой национальности были вновь прибывающие
граждане и гражданки, никого не интересовало,
лишь бы человек был хороший. Как сказал однажды за общим
застольем дядя Гриша Хансен, у нищих национальности
нет. Наверное, он был прав.
У семейства Масюков из мазанки было три дочери и сын.
Девчата, тут же получившие от местных прозвище «масючки
», были рослыми не по годам. На них тут же обратил внимание
школьный учитель физкультуры, а по совместительству
волейбольный тренер Юрий Венедиктович Шаронов,
и пригласил в команду.
 Волейболистки его были местной знаменитостью, многократными
чемпионками области. О них часто писала
газета, они выступали на радио, и перед каждой «международной
встречей», как назывались матчи с командами
из соседних районов области, девчата смотрели с самодельных
красочных афиш, расклеенных по всему райцентру.
Побеждали они часто. Выиграть у них не смогла даже команда
из областного центра. Трижды проиграла в финале. Монаковские
девушки вбивали мячи в площадку соперника, как
гвозди в дерево. Тренеры других команд живо интересовались
методикой тренировок Шаронова. А он ничего и не скрывал!
 Главные нагрузки своим подопечным он давал зимой,
когда во все монаковские дворы завозили дрова. Толстые
кряжи трактор сваливал прямо у ворот, а хозяевам нужно
было как можно быстрее их расколоть и убрать, чтобы освободить
дорогу.
 Волейболистки «Венедиктыча» шефствовали над бабой
Люсей, одинокой старушкой, и еще двумя-тремя гипертониками,
которым по состоянию здоровья колоть дрова
не полагалось.
 Перед каждой «тренировкой» наставник обращал особое
внимание девушек на то, чтобы они не халтурили, то есть
не приносили с собой топоры. Топор — инструмент для пионеров,
говорил он. Вам же, практически профессиональным
волейболисткам, в работе полагается колун. И пусть он весит
на несколько килограммов больше, да и рубить им труднее,
зато после колуна волейбольный мячик вам пушинкой
покажется.
 Ох, заводной был Венедиктович! Двумя-тремя фразами
он мог своих девчонок так зажечь, так настроить, что
от соперниц только перья летели! Это такая игра, говорил
он, это особенная игра — волейбол. Здесь надо волей
болеть, причем всей команде. Один не заболеет — и все,
пиши пропало.
 На успехи своих девчат Шаронов реагировал сдержанно.
Иногда, конечно, отвечая на вопросы о том, как сыграли,
мог довольно улыбнуться и сказать:
— Ничего, нормально сыграли, сойдет по сельской
местности!
 «Масючки» пришлись команде ко двору. Они усердно
тренировались, легко освоив невиданные доселе колуны,
и вскоре стали частью «основы» монаковской сборной.
Летом волейболистки были самыми заядлыми болельщиками
местной футбольной команды «Урожай» и даже сочинили
любимую народом «кричалку»: «Команда «Урожай»!
Скорее гол рожай!»
 Самым популярным игроком у болельщиков был вратарь
команды Гиви Гойашвили, тоже из приезжих. Этот
скромный, даже застенчивый паренек совсем не вратарского
роста, своими красивыми усами и очаровательной улыбкой
с успехом обезоруживал не только местных девушек, но
и нападающих соперника. А какие мячи он вытаскивал из
 «девятки»! Причем, не просто отбивал их куда попало, а брал
намертво!
 Однажды Гиви взял решающий пенальти, и команда
«Урожай» выиграла Кубок «Леспрома». Трибуны местного
стадиона опустели за секунды, все зрители выбежали
на поле. Каждому хотелось поздравить своего любимца
с успехом. Мужики из-под полы старались налить ему рюмочку,
женщины сунуть пирожок на закуску, пионеры — повязать
собственный красный галстук… Словом, судьям и организаторам
матча стоило немалых трудов усадить людей обратно
на деревянные трибуны, которые при ударе о них болельщицких
ног издавали такие звуки, что их не заглушили
бы даже знаменитые сенегальские барабаны.
 И все же, несмотря на явно спортивную направленность
развития Монакова, самой большой любовью школьницы
Женьки был местный Народный театр.
Играли там учителя и врачи, аптекари и лесорубы, точнее
говоря, один лесоруб. По причине острого дефицита актеров-
мужчин Женьке, вследствие ее внушительного роста, а также
по настоятельной просьбе местного режиссера Пал Палыча,
приходилось иногда брать на себя роли героев-любовников.
  По ходу самых разных пьес ей приходилось изображать
пылкие чувства к ветеринару Маринке, продавцу культтоваров
Галине Федосеевне, сержанту милиции Антонине
и даже заведующей отделом культуры райисполкома, которую
звали … Впрочем, совершенно неважно, как ее звали
на самом деле, потому что все актеры театра называли эту
солидную даму «мадам Фурцева» (по фамилии тогдашнего
министра культуры страны).
 С «Фурцевой» Женьке игралось тяжело. Иногда она даже
текст забывала, а уж целоваться с этой противной теткой ей
совсем
не хотелось. Но чего не сделаешь ради искусства!
 На юбилейном и, как обещали Женьке, последнем спектакле
с участием «Фуры» она едва дождалась последней сцены.
В финале герой Женьки должен был встретиться с матерью,
с которой не виделся долгие годы, мамаша должна была
лишиться чувств, а Женька вскрикнуть «мама!» и упасть ей
на грудь. Все. Занавес.
Все, в общем-то, так и прошло. Женька вскрикнула,
на грудь кому надо упала, но вместо того, чтобы (по задумке
режиссера) зарыдать, начала трястись от смеха. Зная, что
занавес за ее спиной уже закрыт, она чуть было радостно
не крикнула своей «умирающей» мамочке: «Все! Вставайте!
Отыграли!».
 Однако в ту же секунду Женька почувствовала, как находящаяся
в «бессознательном состоянии» мать железной
рукой прижала Женьку к себе и зловеще прошептала: «Заткнись,
дура! Занавес заклинило!» Так начинающая актриса
была спасена от позора.
 Занятия в театре и определили Женькину судьбу:она стала
студенткой института культуры. В село свое Женя уже
не вернулась, потому как в дипломе у нее было написано,
что она является специалистом по организации массовых
мероприятий. А какая в их деревне массовость?

               Дело мастера боится

 Под утро пришли кошки. Старшая из них, рыжая Маруся,
обнюхала Женькино одеяло, прыгнула в ноги и деловито
улеглась. Младшие последовали ее примеру. Женька
замерла, чтобы не потревожить покой пушистых домочадцев.
Через несколько минут они уже мирно посапывали.
Вот, подумала Женька, чужие кошки — и те приняли меня
в свой дом.Вспомнила про своего деревенского кота Василька,
который грыз огурцы на соседских грядках. К пруду
ходил и всю рыбешку, выловленную там, приносил
к маминому крыльцу. Добытчик мой, в шутку называла
его мама.
  Потом Василек пропал. Они долго искали его
и горько плакали, когда узнали, что сосед грозился поймать
и убить этого «грызуна». Мама тогда с горечью сказала:
— Ну что за люди такие! Мало им огурцов? Да я бы все
свои отдала, только бы кота не трогали…
 А Женька в тот день даже на улицу не вышла — от переживаний
у нее поднялась температура…
… Вскоре Зинаида Петровна стала вставать, ей надо
было собираться на работу. Прогнала кошек на кухню.
Женька задремала и не услышала, как хлопнула входная
дверь.
 На кухонном столе для нее лежала записка: «Завтрак
на плите. Кошек покормила. Если придет телемастер, деньги
на холодильнике».
 Позавтракать Женьке не удалось — пришел телевизионный
мастер. Это был мужчина средних лет с бородкой, как
у Ленина, и стильными очками на носу.
— Нуте-с, показывайте свое хозяйство, барышня, — начал
он.
— Да я тут в гостях, смотрите сами.
Женька проводила мастера в комнату.
— Чай или кофе будете?
— Если только с Вами за компанию, а так я дома позавтракал.
Мастер открыл свой синий чемоданчик, в котором было
великое множество мелких, блестящих и разноцветных вещиц.
Женька не удержалась от вопроса:
— Это что? Запчасти к телевизору?
 — Да нет, конечно. Просто иногда приходишь в дом
и вместе с телевизором чинишь водопровод, утюг или другую
технику. Просто я запасливый.
Мастер улыбнулся. Ремонт телевизора занял у него не более
пяти минут.
— Ну вот, можете принимать работу. Тут просто одну деталь
заменить пришлось.
— Сколько я Вам должна?
— Да Боже упаси! Брать деньги с таких женщин не в моих
правилах. Только натурой.
— Ну, тогда уже не я, а Вы мне будете должны, — пыталась
отшутиться Женька.
— Так я уже согласен! Сколько?
— Миллион!.. Что замолчали? Дорого? Вот тогда и не задавайте
глупых вопросов! Лучше пошли чай пить. Натуральный.
Вы же хотели натурой?
— Пошли. Вы меня, признаюсь, обескуражили. Никогда
еще не встречал таких остроумных и красивых девушек,
а я в этом деле знаю толк, поверьте. Как красивая, так непременно
дура. Даже если с красным дипломом и кандидатской
степенью — все равно дура. А некрасивые — они со своими
комплексами.
— Какими же?
— А у них одна жизненная философия: «Все бабы —
б…и, а мужики — козлы».
— Отчасти они, наверное, правы.
— Лишь отчасти. Бабы — б…и, это точно. Но есть ведь
еще женщины! Их очень мало, но они есть.
— Следуя Вашей логике, мужики тоже не все козлы, ведь
есть и мужчины. Их мало, но они есть.
— Умница! Ну, спасибо за чай. Вот моя визитка, звоните
в любое время.
 На визитке Женя прочитала: «Андреев Владимир Ильич.
Мастер на все руки».
— А меня Женей зовут…
— Очень приятно. Чемоданчик разрешите забрать?
— Всенепременно.
Войдя в комнату и взглянув на свой чемодан, Владимир
Ильич произнес что-то среднее между «епт» и «уйя». Чемодан
был совершенно пуст! Кошек в комнате не было. Женька
сразу все поняла. Поиграли киски всласть! Но напала она
почему-то на Ленина:
— А Вы не умеете ругаться, так не ругайтесь!
— А Вы умеете?
— А я умею! Если понадобится, могу и четырехэтажным!
— Да ладно! Такого не бывает!
Мастер прищурился. Нет, правда, — вылитый Ленин!
Остается только руку поднять и провозгласить: «Землю
— крестьянам! Банки — домохозяйкам! Мосты — дантистам!
» Как там еще было? «Верной дорогой идете, товарищи!
» В Монакове этот лозунг висел когда-то напротив винного
магазина.
Вопрос двойника Ленина оборвал ее воспоминания:
— Изобразить можете?
— Что изобразить?
— Как это что? Четырехэтажный!
  Женьке ничего другого не оставалось, как рассказать
вождю мирового пролетариата историю, связанную с ее удивительной
коллегой и приятельницей Ларисой Витальевной
Разиной, человеком тонкой организации души, начитанным,
хорошо образованным и воспитанным родителями-
педагогами. Понятно, что имея такие выходные данные, Лариса
Витальевна не ругалась вовсе. Никогда не повышала
голос, не сплетничала, не бранилась и никому не желала зла.
 Но один раз в пять лет, когда ее достанут до печенок, селезенок
и прочих других внутренностей, она на секунду отрывала
глаза от пишущей машинки и, закатывая их под небеса,
изрекала:
— Ой, Женька! В пи..у, б ..ь, на х.. такую е…ную жизнь!
И продолжала печатать дальше как ни в чем не бывало.
Никто, кроме Женьки, подобных сентенций от лапушки-
Ларочки не слышал. Да если бы и сказали про Ларису такое,
все равно никто бы не поверил.
  Владимир Ильич, выслушав Женьку, впал в ступор. Видно
было, как несколько секунд он соображал, что с ним и где
он находится. Потом, закрыв рот и собрав свою волю в кулак,
мастер произнес, по всей вероятности, первое, что пришло
ему в голову:
— Женя, я Ваш от ушей и до пят! Спасибо за науку. Вот
теперь я своим автомеханикам преподам урок! А то им обычно
под одну деталь двадцать матов подложить требуется!
— Только, умоляю Вас, без ссылки на источник.
— Могила! Жень, а кто Вы по профессии?
— Работник культуры.
Мастер прыснул, но объяснился. По его собственным наблюдениям,
никто так обильно и сочно не ругается матом,
как работники культуры. У них такие слова, как б…, и не
слова вовсе, а так, междометия.
— У меня есть близкий друг. Он хороший зубной врач, —
продолжил он. — Так Димон этих мастеров культуры просто
ненавидит!
— Ненавидит? За что?
— О, это была песня! А точнее — картина маслом. Два
художника пришли к нему металлокерамику ставить. Ходили
месяц как на работу. Думаете, зачем? Цвет для своих
зубов искали. То не то, и это не это. Наконец, после сто
 двадцать первой примерки, окончательно затвердили цвет
и Дима мой лег спать с легким сердцем. В половине второго
ночи его разбудил телефон. Звонил один из художников:
— Дмитрий Вячеславович, я вот тут подумал… Знаете,
надо бы на корень левой «троечки» процентов тридцать
светлого персика добавить…
Женька рассмеялась от души.
Пользуясь благоприятный моментом, мастер спросил:
— Жень, а можно с Вами вечером увидеться?
— Нельзя.
— Почему?
— По Конституции.
— Это как?
— А так. Где в нашей Конституции записано, что Женька
Белова обязана вечерами с кем-то встречаться?
Увидев растерянное лицо Владимира Ильича, добавила:
— Да и уезжаю я …
— Бывает. С молодыми девчонками и не такое случается…
Потом минут сорок они ползали по полу, отыскивая под диваном,
сервантом и ковром содержимое синего чемоданчика.
— Это я, конечно, виноват, забыл закрыть. А сколько их
у вас?
— Три. Все с улицы. Зинаида их подобрала, вылечила. А,
нет, одну с работы принесла, — зачем-то уточнила Женька,
как будто эта деталь кошкиной биографии имела значение
для их поиска.
  Наконец, все содержимое чемодана было возвращено
владельцу, и он ушел.
  Первой из-за дивана вырулила Маруся. В ее взгляде было
немного смущения, немного насмешки, но в целом она чувствовала
себя хозяйкой положения.
 Кошка подошла к входной двери и сладко зевнула. Через
минуту в дверях показалась Зинаида Петровна — она уже
возвращалась с занятий «керлингом». Так с легкой руки своего
внука она называла мытье подъездов, а на ней их было
целых двенадцать.
— Так я бы и больше взяла, только не дает никто. Все по
своим расписали. А я кто? Простая пенсионерка, без роду,
без племени, пусть и бывший инженер КБ (конструкторское
бюро — авт.). Хоть не сокращают — и то хорошо, — говорила
она Жене.
— Платят-то хоть нормально?
— Ничего, грех жаловаться. На четверых хватает. Да и занята
я всего два-три часа в день.
Кошки, встретив хозяйку, начали крутиться возле ее
ног.
— Ну, что, вертихвостки? Ведь два раза уже кормила! Сухой
вы не хотите, пакеты вам подавай. А где я столько денег
на это возьму, а, Марусь? Я ведь не дочка миллионера
и даже не племянница. Ладно, съезжу сейчас в колбасный
цех, там они обрезки продают по дешевке. Так ведь и колбасу
нынешнюю они едят не всякую, а по выбору. Вот ведь какие
цифры! Разбираются в колбасных обрезках!
— Так Вы их сами избаловали!
— А кого мне еще баловать? Дети и внуки пусть себя
сами балуют, а этим существам никто не поможет, только
человек.
— Вы бы хоть отдохнули немного…
— Да ничего. Ноги вот только стали опухать, и косточки
выпирают. Предлагали операцию, да я отказалась.
— Я где-то читала, что наличие косточек у человека выдает
его рабоче-крестьянское происхождение, — ляпнула
совсем не к месту Женька.
 — Да не происхождение они выдают, а возраст. Мне ведь
уже семьдесят семь скоро будет.
— Да что Вы!
— Да, Женечка, да. Как в том анекдоте, помнишь?
Сколько Вам, если не секрет? Да какой там секрет! 200 грамм
и огурчик!
                * * *
Молодожены тем временем переехали. Их приподнятое
настроение было для Жени самым лучшим
подарком. Чтобы не возникало лишних вопросов,
Женька сказала им, что соседка попросила
помочь на кухне обои поклеить. Не пойдут же они
проверять!
— Так и мы могли бы помочь, — предложил Павел.
— Ну, что делать, со мной она первой договорилась. Да
и потом у вас медовый месяц, не забывай!

                Проводы

 В тот же день Женька отправилась за билетом. А вечером
они с Зинаидой Петровной устроили «отвальную».
— К кому едешь-то?
— К Прохоровым, соседям нашим. Алексей Кузьмич
с отцом моим дружил, а Ангелина Николаевна с мамой.
Мама ведь меня практически одна воспитывала. Отец
с фронта весь израненный пришел, благодаря ее уходу и пожил
еще. А как мамы не стало, останавливаюсь у них. На поминках
они мне так сказали: «Теперь мы тебе, Женюшка,
вместо родителей будем. Дом наш для тебя всегда открыт,
 можешь на нас в любом деле рассчитывать. И ребятам своим
скажем. Ты для нас родной человек».
— И часто ты к ним ездишь?
— Раз в год, на два-три дня. Могилку навестить, стариков
обнять.
— А я ведь тоже из тех краев. Махаево. Может, слыхала?
— Конечно! Кузьмич туда одно время кирпич возил. Ох,
говорил, махаевские мужики жадные!
— Я вот смотрю на тебя и думаю — а чего тебя Женькой-
то назвали? Имя для деревни вроде редкое…
— Да мама и в мыслях такого не держала! А получилось
так. Лежали в палате четыре роженицы. Все девок ждали. Ну
и стали друг другу рассказывать, как дочерей назовут. Мама
говорит, у меня Надя будет. Или Люба. Еще не решила. Соседка
сказала, что хочет свою Верой назвать. А первой ушла
рожать учительница из соседнего района. Там у них гинеколог
в город сбежал, а всех рожениц направляли к нам.
Во время разговоров она все больше помалкивала, а когда
дело разрешилось, женщины узнали, что на свет появилась
Евгения. Имя это всем понравилось. Так и вышли из палаты
четыре Женьки!
— Пойдем на кухню, там у меня есть чем отметить твой
отъезд.
После третьего тоста Женя стала для Зинаиды Женюхой,
а хозяйка тетей Зиной.
— А в здешних краях, Женюх, ты давно живешь?
— Да после института.
— Ой, я помню, когда впервые сюда приехала, думала, что
жить здесь не смогу. Столько народу! И все куда-то спешат,
летят, никто друг друга не знает. Потом освоилась понемногу.
Но больше всего боялась на троллейбусе ездить. Мне до работы
на нем было остановок пять, не больше, а я добиралась
 на метро с пересадкой, в два раза дольше. Девчата знакомые
мне говорили, мол, давай с нами. А я боялась…
— Почему?
— А там билетное устройство непонятное. Эти четыре
копейки нужно было засунуть в узкую щелочку между рычагом
и стойкой. Потом тихонько нажать на рычаг, копейки
должны провалиться со звоном, а уж потом еще раз с силой
нажать, и тогда вылезал билет. Теоретически, как видишь,
я была подкована, а вот на практике копейки каждый раз
проваливались, а билет не вылезал, паразит… Но это была
еще половина беды. А вот когда утром толпа прижимала тебя
к этому станку, и люди передавали тебе на билетик, приходилось
громко объявлять, что я уже выхожу, и пулей выскакивать
из троллейбуса. И смех и грех!
  Подобную историю может рассказать, наверное, каждый,
кто приезжал из сельской глубинки в большой и совершенно
чужой ему город. Была такая история и у Женьки:
— А я на вокзале опозорилась. Вышла из поезда — есть
охота, шкура трещит, как говорила наша соседка. Пошла
в железнодорожный буфет. Взяла первое, второе, отнесла
на столик, пошла за компотом. Возвращаюсь — а из моей
тарелки негр суп лопает! Я поначалу обалдела, но потом
вспомнила, как они там в Африке голодают… Думаю, да
ладно, не убудет от меня. Стала есть котлету с макаронами.
И только одна мысль в голове — кто первым свое доест, тому
и компот достанется. Негр стоит, на меня смотрит, улыбается.
Ну и хорошо, думаю, значит, суп мой ему нравится.
Он доел и ушел, компот я пила уже спокойно. Потом обернулась,
а на соседнем столике стоят, нетронутые, мой суп
и второе… От стыда я готова была сквозь землю провалиться!
— А мама моя рассказывала, как за трамваем бежала,
когда впервые в город приехала. Ей сказали, что до    
родственников от вокзала надо ехать на третьем трамвае. Откуда
ей было знать, что трамваи эти ходят через каждые десять
минут? Она думала, как у нас автобус на станцию, — раз
в день. Увидела — третий идет, так она с чемоданом, сумкой
и ведром черничного варенья бежала за ним почти остановку,
пока трамвай не остановился!
— Нужно было просто спросить…
— Ой, да дуры мы были! Молодые, зеленые. Спрашивать
стеснялись. Я вот с троллейбусом-то, знаешь, как долго мучилась!
Потом мужу под большим секретом рассказала, так
он меня целый день тренировал. Ничего, получилось, в конце
концов. А сам он в область ездил на работу.
— Я тоже пару лет после института в области работала
по распределению, там же и жилье свое первое получила.
— Квартиру?
— Что Вы! Скажете тоже… квартиру… Наш директор
получил квартиру после тридцати лет безупречной работы!
Комнату мне сначала дали без удобств, прописали. Тут
у меня интересная история вышла.
От комнаты этой я долго отказывалась. Ну, сами подумайте,
— туалет на улице, сосед — туберкулезник… Как бы
я там существовала? А жилье мне было нужно позарез, потому
что на работу я добиралась двумя электричками — жила
у маминой подруги в другой части области. Вот так, три с половиной
часа в один конец и столько же обратно. Хорошо,
что начальник человечный попался, сделал мне среду творческим
днем.
— С ума сойти! Да после такой дороги отдыхать надо,
а не работать!
— Отдыхала я на концертных мероприятиях, иногда
и заночевать удавалось. Когда кто-то из приглашенных гостей
не приезжал, освобождалось место в гостинице.
 — Так ты, наверное, многих знаменитых артистов живьем
видела?
— И видела, и слышала, и работала с ними…
— Ой, они, наверное, все такие…
— Да обычные они, нормальные люди, замороченные
только от постоянной беготни за славой или деньгами. Или
за всем сразу. Характер у них, конечно, не сахар, но и их понять
можно. Многие ведь годами ждут своей роли: позовут
или не позовут. А потом позовут, да не утвердят… Это же
сплошные нервы!
— Нет, я бы так не смогла. Как это? Сидеть, ждать
и от чьей-то прихоти зависеть?
— Так хорошо еще ждать, если в каком-то театре служишь.
Там хоть и маленькая, а зарплата идет. А если
ты на вольных хлебах, приходится с концертам мотаться
по всей стране: самолетами, пароходами, вездеходами
и оленями…
— А ты, стало быть, помогала им эти концерты организовывать?
— Помогала. А в свободное от работы время я писала
диплом,
сдавала ГОСы и ходила в райисполком насчет комнаты
с удобствами. Но… никак не давали. И тут, на мое счастье,
меня позвали выступить по местному радио.
 В редакцию в то же самое время зашел ведущий рубрики
«Юрист советует» Андрей Андреевич Володин. Высокий,
седовласый мужчина с внешностью белогвардейского полковника.
Таких я только в кино и видела! Познакомились.
Я рассказала ему о своей проблеме. Немного подумав, он
произнес слова, которые для меня в тот момент оказались
самыми ценными в жизни.
 Женечка, сказал он, они Вам еще долго будут предлагать
эту злосчастную комнату в надежде на то, что Вы снова откажетесь. У вас ведь прописки нет? Нет. Потом они
скажут Вам, что без прописки работать нельзя, и Вы поедете
на свою биографическую родину, а там для Вас нет работы…
Замкнутый круг получается. Поэтому я предлагаю…
их переиграть.
— Это как?
— А Вы соглашайтесь на комнату с соседом-туберкулезником!
Поймите, сейчас создалась такая ситуация, что, чем
она хуже, тем лучше для Вас. Вы получаете главное — прописку.
Значит, уж точно не потеряете работу. И вот, как только
в вашем паспорте появится заветный штамп, прямо начиная
со следующего дня, Вы можете кричать во всю ивановскую:
«Караул! Туберкулезник! Жить нельзя!» Поняли? И дальше
уже добивайтесь своего, законного, положенного как молодому
специалисту жилья.
  Как же помог мне тогда Андрей Андреевич! Встретить
вовремя умного, мудрого человека — это огромная удача.
Вскоре я была со своим, пусть и никудышным жильем.
— А потом квартиру дали?
— Не… Комнату с удобствами. Сосед — торгаш. Воровал
из общего коридора все, что я там забывала. Домой с работы
возвращался с огромными сумками. По всей квартире потом
носился запах дефицитов — копченой колбасы, рыбы, конфет…
Думала, что уж из этой коммуналки мне скоро не выбраться.
Но судьба вновь свела меня с умным человеком.
  Это был муж одной моей коллеги, которую однажды я
спасла от больших неприятностей, написав ей за ночь сценарий
праздника ко Дню Победы. Муж ее, кандидат физико-
математических наук, талантливый ученый и преподаватель,
всю свою жизнь мечтал о том, чтобы не ходить каждый
день на работу, а заниматься чистой наукой...
— Как это — «чистой»?
 — Ну, своими формулами, что-то он там вывести хотел
для человечества, типа формулы всеобщего счастья… Я толком
не знаю.
— Вот это да!
Тетя Зина глубокомысленно вздохнула:
— Нечто есть такое, всеобщее счастье?
— Есть, значит, раз человек этому жизнь посвятил, четыре
чемодана бумаг исписал. Сама видела.
— А тебе он как помог?
— Да просто. Чтобы снизить, как он говорил, свою академическую
нагрузку и поменьше болтаться в институте,
Володя (так его звали) занимался обменом жилья.
— Черный маклер, что ли?
— Да какой там черный! Задатка вообще ни с кого
не брал, оплата была только по факту. Домашние его все
время пилили — останешься однажды без денег и без работы.
Нет, говорит, успех моего дела обеспечен простой истиной:
на свете не существует человека, который бы не мечтал
улучшить свои жилищные условия.
   Благодаря своему выдающемуся складу ума, он просчитывал
и устраивал такие обмены, в которых участвовало
до семи-восьми квартир из разных городов. Фантастика!
Иногда, конечно, обмены срывались. Но Володя совершенно
точно знал — если хотя бы один вариант из трех сработает,
он сможет на эти деньги купить квартиру. И покупал.
Потом загородный дом, машину… Ну, а для меня у него был
разработан самый примитивный тройной обмен. Так я почти
даром оказалась в однокомнатной квартире.
  Это была самая заурядная угловая «хрущевка», на первом
этаже. Внизу — слесарная, в которой работники ДЭЗа разводили
кроликов. Следом за кроликами появились крысы,
которые по ночам грызли мой пол…Ой, да чего в этой   
квартире только не было! И грабили меня, пока я с подругой
по Венеции гуляла, и окна били… Однажды ночью мужик
пьяный ломился в двери с криком: «Открой, сука! Убью!
Опять за старое взялась!» Пришлось милицию вызывать.
Оказалось, мужик подъезды перепутал.
Но, несмотря на все, это было огромное счастье — иметь
свою, отдельную квартиру… Потом уж на эту «двушку» я ее
сама поменяла…
— Девочка ты моя бедная, сколько же тебе пришлось пережить…
Давай-ка я тебе пирожков в дорогу напеку! Я мигом!
А ты мне пока вот что расскажи. Ты, кроме Венеции,
была еще где-нибудь?
— Была. Всю Европу объездила, в Америке была, в Африке,
в Азии.
— А в Париже была?
— Конечно.
— Ну, и стоит он того, чтобы, как говорят, увидеть его
и умереть?
— По-моему, стоит. Когда я впервые увидела Эйфелеву
башню, да еще под звуки неповторимого голоса Эдит Пиаф,
подумала, что взлетаю над городом. Нигде со мной такого
не было, хотя на свете много красивых городов — Вена, Прага,
Бухарест…
— Значит, Париж твое самое яркое заграничное впечатление?
— Нет, не Париж. И не Венеция. А Туркестан, 89 год…
— Это в Туркмении, что ли?
— Нет, раньше область такая была на юге Казахстана.
Нас повезли смотреть какую-то мечеть с минаретом.
Огромная мечеть посреди практически голой степи.
С нами еще японские туристы были. Они свои «панасоники
» сразу же вскинули, давай снимать. Правда, интересные ощущения были! Казалось, сейчас из соседнего аула прорвется
к нам банда басмачей и повяжет всех, а потом пытать
нас будут. Каково же было всеобщее изумление, когда
вместо басмачей мы увидели отряд юных ленинцев в белых
рубашках и красных галстуках. Откуда они там выросли,
непонятно. Видимо, шли с какого-то сбора или линейки.
 Мы вместе с японцами чуть в обморок не упали от резкого
переворота в сознании,
когда пионеры, проходя мимо
нас, речевку задвинули: «Да здравствует наука, технический
прогресс и мудрая политика ЦК КПСС!» И все под
звуки горна и барабана! А мы стояли напротив друг друга:
японцы, обвешанные кино- и фотокамерами, и мы с нашей
«Сменой»… Фотоаппараты были такие простенькие
с черно-белой пленкой, да и то не у всех. Такой, вот, технический
прогресс… Эту картину я вспоминаю часто, настолько
она врезалась в память.
  А вообще, в загранках самое яркое впечатление всегда
оставляли наши люди, туристы. Иногда было забавно, иногда
стыдно. Когда в Констанце в три ночи наши хорошо гуляли,
а один худенький немчик, высунувшись со своего балкончика,
умолял, заламывая свои ручонки: «Русский! Дайте
спать!»
 Сейчас, наверное, из номеров в гостиницах меньше воруют.
А раньше наши все мели подчистую — фены, телефоны,
красивые ручки, коврики… В стране же ничего не было…
— А мне кажется, вор не тот, кто крадет необходимое,
нужное ему по жизни, а тот, кто хапает то, без чего он может
легко обойтись, но нужное другим.
— Ты, тетя Зина, прямо по графу Толстому шпаришь!
— Не знаю, по Толстому или по Пушкину, а все одно
наших людей жалко… Во все времена простой народ плохо
жил. Ну, не будем о грустном… Вот ведь как бывает,   
 соседушка моя дорогая! Пятнадцать лет бок о бок живем, земляки
почти, а ничего друг про друга не знаем!
Женька и сама не ожидала, что за один вечер, незаметно
для себя, она расскажет соседке всю свою жизнь. Расскажет,
как рассказала бы самой близкой подруге, родителям
или сестре.
На следующий день тетя Зина поехала провожать Женьку
на вокзал.
— Жень, а тебя точно встретят, может, еще раз позвонить
и напомнить?
— Что Вы, не нужно! Конечно, встретят. Это же мои
близкие, родные люди!
 
                ГЛАВА ВТОРАЯ

                Ангелина и Кузьмич

  Геля осталась сиротой, когда ей едва исполнилось двенадцать
лет. Отца своего она помнила плохо: он работал в городе
и с ними не жил, а потом и вовсе сбежал, узнав, что мама
тяжело заболела. Помнит маму, которая все больше лежала
в последние дни своей жизни. Почти ничего не ела. Геля все
время сидела рядом, ей тоже совсем не хотелось есть. Потом
мама умерла. Соседи дали подводу и вместе с нехитрыми пожитками
отправили ее за тридцать верст к бабушке. Кобыла
попалась смирная, и к вечеру Геля была уже на месте.
  Соседи Евстольи Агафоновны (так звали бабушку), посмотрев
у ворот на тощую, пузатую, кривоногую девчонку
со слипшимися волосами, в грязной кофте, воротник которой
был заколот ржавой булавкой, зашептались: не жилец
на белом свете.
Евстолья, отводя лошадь, скомандовала:
— Ну, что встала? Ступай в дом! И вы ступайте! Эка невидаль
— сирота приехала!
 Соседи быстро разошлись. В деревне Евстолью уважали
и побаивались. Жила она не так, как все, уж слишком обособленно.
Лишний раз к ней в дом зайти стеснялись, если
только заболеет кто.
  Тут Агафоновна была самой лучшей скорой помощью —
травы все знала, сама их собирала и готовила. Даст порошки,
объяснит, что от чего, как пить, глядишь, человек через
денек-другой уже на огороде лопатой орудует.
  Денег за лечение Евстолья не брала. Говорила, что грешно
зарабатывать на чужих несчастьях, а прожить и пенсии
хватает. Данное обстоятельство, как ни странно, не сближало
ее с людьми, а скорее наоборот. Злые бабы все равно
за глаза называли Евстолью ведьмой, потому как непонятно
им было, почему она все знает и умеет, а они нет.
Вот и внучке своей Евстолья первым делом заварила
огромную чашу разнотравья:
— Выпей, сколько сможешь, — и за сарай. Тебе прочиститься
надо, потом помыться, попить — и спать долго.
За сараем Геля просидела добрых полчаса. Потом вернулась
в дом.
— Ну, как?
— Никогда бы не подумала, ба, что в человеке столько говна!
Бабушка улыбнулась и положила свою тяжелую ладонь
Геле на плечо.
— Вот и ладно. Жить будешь!
Через месяц Ангелину было не узнать. Бабушка сшила ей
несколько нарядов. Выпуклый живот пропал, волосы блестели
на солнце. Даже ноги выпрямились. На вопросы соседей,
что это произошло с девчонкой, Евстолья отвечала коротко:
— Был рахит, да весь вышел!
 Бабушка Гели жила одна. Муж ее всю жизнь работал лесником,
в лесу и сгинул. Пошел за грибами и не вернулся. Искали
его месяц всем миром — не нашли. Это был, пожалуй,
единственный человек, который не боялся Евстольи, ласково
называя ее Толинкой.
  Гелину маму, в отличие от других своих детей, которые
давно уехали на Дальний Восток и жили со своими семьями,
старики не любили, называя худым семенем. Может быть,
поэтому, а может, по иной причине, но на маминых похоронах
бабушки не было…
 …В зале под красивой накидкой на самом видном месте
стояла швейная машинка. Геля глядела во все глаза, когда
бабушка шила.
— Что? Нравится? Вот погоди, с огородами разделаемся,
я и тебя научу…
  Машинка эта была с историей. Бабушка рассказала Геле,
что после революции новая власть отбирала у деревенских
все: зерно, скот, птицу. Могли и машинку отобрать, как источник
личного обогащения.
 В сельсовете работал один ее знакомый, он и предупредил,
что завтра с обыском придут к ним.
 Ночью бабушка посадила свою младшую дочку,Гелину
мать, на подводу и отправила вместе с машинкой в соседнюю
деревню к родственникам. Ехать девчонке было страшно,
потому что лил сильный дождь и вокруг ничего не было
видно. Она прижалась к машинке, накрыв ее полой дождевика,
добралась до родных, а на следующий день вернулась
домой…
 Шел последний год войны. О войне Геля, конечно, слышала
и даже видела эвакуированных. С семи лет она помогала
маме, которая работала поваром в детском доме. Сюда
привозили голодных, изможденных людей. Многие из них
не ели хлеба по несколько дней. Некоторые не знали, что такое
горчица. А местные ребята этим пользовались и подшучивали
над ними. Намажут хлеб толстым горчичным слоем
и предложат кому-нибудь из приезжих:
— Хочешь хлеба с повидлом?
Кто же от такого угощения откажется? Откусит человек
со всего маху, потом и бегает с криками по столовой, а местных
веселье разбирает.
 Вскоре стали мужики с фронта возвращаться, жизнь в деревне
понемногу налаживалась.
 Через несколько лет бабушка стала терять зрение и оставаться
с ней Геле не разрешили. Строгие тети из района
спросили, есть ли у Ангелины другие родственники. Бабушка
ответила, что в ста сорока километрах отсюда, в Монакове,
живет с семьей ее двоюродная племянница. Бабушке же
предстоял переезд в дом инвалидов.
 Известия из Монакова они ждали целый месяц. Казалось,
вечность. Наконец, пришло письмо от тетушки Катерины,
в котором она сообщала, что Гелю они заберут к себе.
В тот день Геля впервые увидела бабушкины слезы.
 Путь в Монаково предстоял нелегкий — дорог не было,
единственная надежда на какую-то случайную подводу,
но люди с большой неохотой ездили глубокими лесными колеями,
в которых почти круглый год стояла вода. Да и волки
в тех краях водились.
 После первых километров пути Геля поняла, что останется
без обуви, если продолжит путь в своих новеньких
туфельках, подаренных бабушкой к ее дню рождения. Она
сняла драгоценный подарок и пошла босиком.
Боялась ли она? Потом, через неделю пути, когда голодная
и оборванная, она упадет на руки тетушки Катерины,
Геля скажет, что ей не было страшно, потому что она
все время думала о маме, о бабушке и о том, как будет трудно
ее навещать.
— А ночевала-то ты где?
— Да где придется… В стоге, на сеновале… В дома-то
не особо звали. Только в одном дали немного хлеба и пустили
в сенцы. Да все хорошо!
  Муж тетушки Катерины, Виктор Евгеньевич, был директором
Монаковского леспромхоза. Жила его семья по местным
меркам зажиточно — свой дом, сад, у дочерей были
такие наряды, каких Геля не видела даже на картинках.
 На столе было самое настоящее изобилие: белый хлеб с маслом,
колбаса, рыба, мармелад. Многие продукты Геля никогда
не пробовала.
  Тетушка Катерина и Виктор Евгеньевич плохо смотрелись
вместе. Он был высоким, симпатичным, даже красивым
мужчиной. Таких женщины обычно не пропускают.
Супруга же его была некрасивой, маленькой, худенькой,
слабовольной женщиной, которая хорошо понимала, что
вечерами муж задерживается вовсе не на партсобраниях,
но сносила все, потому что нужно было поднимать детей.
  К Ангелине Виктор Евгеньевич относился с любовью.
В первый же день он сказал жене и двум своим дочерям,
чтобы Гелю никто не обижал, что она полноправный член
семьи.
 Однако своей в этой семье Геля себя не чувствовала. Сестры
с ней разговаривали мало, у них были свои секреты,
а новых подружек она завести еще не успела.
Однажды Виктор Евгеньевич принес домой огромный
отрез на платья.
— Это для девчонок!
Тетушка Катерина с любопытством рассматривала замысловатые
узоры и тиснения на плотной, отливающей материи.
— Да, красотища какая! Ну, ты для Гельки-то мог чего
и поскромнее выбрать…
Виктор Евгеньевич так зыркнул на жену, что та прикусила
язык и больше разговоров на эту тему не заводила.
  Геле же весь этот разговор был страшно неприятен. Она
не спала всю ночь. А на следующее утро, когда дядя ушел
на работу, предложила:
— А давайте, тетя Катя, мы сделаем платье Вам? Я ведь
и сшить могу, меня бабушка научила. Только вот кроить
пока не умею…
  — Да ты с ума сошла? Хочешь, чтобы он меня прибил?
А вот насчет шитья мысль дельная. У нас машинка
стоит без дела, да и вырезки кроевые где-то в шифоньере
валяются.
Геля осмотрела машинку. Она таких еще не видела.
Без ручки на колесе, зато с ножной педалью.
— Ну, как? Сможешь?
— Попробую.
Тетушка вытащила из шкафа целый ворох ветхих бумажных
вырезок, перевязанных шнурком от ботинок, и стала их
внимательно рассматривать.
— Вот, Гель, тебе, наверное, подойдет. Тут написано —
Катя, 17 лет. Я примерно такой же была по комплекции. Берешь
эти вырезки, кладешь на материал и вырезаешь по ним
куски. Вот,смотри, — спина, перед, рукава…
  Через неделю три девицы в новых одинаковых платьях
пришли на танцы в клуб. У ребят они были нарасхват! Ангелина
еще и плясала лучше всех! «Русского»,  «Барыню»
и «Семизарядную» дробила без устали, не жалея каблуков.
Только ноги сверкали! И частушки звонче всех пела:
           Не хочу я чаю пить,
           Не хочу заваривать,
           Не хочу с тобой дружить –
           Даже разговаривать!
  Вскоре в их дом пришло известие о том, что Гелина бабушка
скончалась и похоронена на местном деревенском
кладбище. Геля всю ночь проплакала, вспоминая, как дружно
они жили, но более от мысли, что она потеряла единственного
на всем белом свете родного человека.
 
                * * *
  Однажды Гелю пригласил на танец высокий, статный,
черноволосый мужчина. Он немного прихрамывал, но медленный
танец удавался ему неплохо.
Геля потом спросила у девчат, кто это такой. Смотрит
на нее, не отрываясь, улыбается, танцевать приглашает.
— Так это же Лешка Прохоров! Его тут все знают. Герой-
фронтовик, пришел домой — вся грудь в медалях. Ему работу
руководящую предлагали, да образование у него всего четыре
класса. Вот ни за что про него такое не подумаешь! Как
начнет говорить — ну, прям, профессор!
После третьего танца мужчина сказал Геле:
— А Вы не согласились бы выйти за меня замуж?
Вопрос этот застал ее врасплох. Она смутилась, вспыхнула,
убежала домой и потом целую неделю не появлялась
в клубе.
 Через несколько дней Алексей набился к ней в провожатые.
Так и ходили они друг с другом месяц за месяцем. Наконец,
Алексей отважился на откровенный разговор:
— Ангелочек, ну, скажи честно, что тебе во мне не нравится?
— Да я, Леш, даже и не знаю. Одеваешься ты больно плохо,
по-старомодному.
 Через неделю Алексей пришел на танцы в красивом твидовом
костюме, который сидел на нем безупречно. Второй
костюм он сшил про запас.
Анна Матвеевна, мать Алексея, взволновалась не на
шутку:
— Батюшки мои, как тебя форс-то одолевает! Уж не влюбился
ли? Леша, подумай, кого ты в дом приведешь? Ведь
это, что ни есть, голь перекатная — ни кола, ни двора. Нешто
других девок мало?
 — Нет, мама. Или я на Геле женюсь или не женюсь вовсе!
Сказал, как кулаком по столу треснул.
Вскоре тетушка Катерина разбудила Гелю словами:
— Вставай, одевайся! Лешка пришел!
— Зачем?
— Как это зачем? В ЗАГС тебя зовет!
— В какой такой ЗАГС?! Я ему ничего не обещала!
— Мало ли, обещала, не обещала, давай, иди!
— Тетя Катя, миленькая, не люблю я его и вообще замуж
не хочу!
— А тебя кто-нибудь спрашивает?! Иди, тебе говорят,
негде мне вам женихов хороших выискивать!
— Он же хромой и намного старше меня!
— Муж должен быть старше! Чтоб жена его слушалась!
Он умнее … Да что я тут перед тобой распинаюсь! Живо пошла
одеваться! Стерпится — слюбится!
Геля хорошо понимала, что тетушке Катерине надо сбыть
с рук лишнюю нахлебницу. Что она могла ей возразить? Да
ничего!
 Так Геля стала женой Алексея Кузьмича Прохорова.
На свадьбе молодым подарили двуспальный матрац, одеяло
и две подушки. Вот так, на полу родительского дома,
и началась их семейная жизнь.
  В первую ночь Геля попросила не приставать к ней.
— Хорошо, — буркнул Алексей. — Я терпеливый. К тому
же я ведь люблю тебя, Ангелина Николаевна. Потому и хочу
все по взаимности.
Слова эти наполнили ее сердце теплом, она придвинулась
поближе к Алексею и вскоре заснула.
Утром Геля увидела на ноге мужа огромный рубец.
— Это с войны?
 — Да. Немец памятку оставил.
— А как это случилось?
— Да по глупости… Ладно, потом как-нибудь расскажу,
надо пойти матке помочь по хозяйству.
Геля тоже оделась и вышла в зало. Да, подумала она, работы
тут предстоит немало: окна черные, занавесок нет, стол
без скатерти, половики грязные и лампочка без абажура…
Она принялась за дело. Помыла окна, нашла отрезы
белой бумаги, прошлась ножницами по их краю, как
будто вырезала снежинки на Новый год, потом маленькими
гвоздиками прикрепила «занавески» к окнам. Тем
же способом изготовила легкий абажур, помыла полы
и с помощью крахмала очистила от синих чернил старенькую
клеенчатую скатерть, которая почему-то валялась
в углу комнаты.
 Позже Алексей рассказал Геле историю появления
этих чернильных пятен. Анна Матвеевна писала кому-
то письмо и нечаянно опрокинула баночку с чернилами
— товаром в деревне страшно дефицитным. Ни секунды
не задумываясь, она стала забирать ртом разливающуюся
по столу синюю жидкость и сливать назад в баночку,
спася, таким образом, почти половину ее содержимого.
Потом недели две ходила по деревне с синими губами,
за что и получила от деда Кузьмы прозвище «негра».
Скатерть уже приготовили «на выброс», но молодая сноха
своими умелыми ручками вернула ей прежний вид и постелила
на стол.
 Когда старики вошли в дом, они застыли как вкопанные.
— Да наша ли это хата?
— Не пустишь ли переночевать, хозяюшка?
Геля осталась довольна произведенным впечатлением,
а родители Алексея после этого ее сильно зауважали.
 Хозяйством в доме заправляла Анна Матвеевна. Дед
Кузьма был у нее в подручных. Он обычно сидел на табурете
возле печки, иногда ходил по мелким поручениям, непременно
докладывал об их выполнении и вновь возвращался
на табурет.
 Глядя на этого неказистого и неповоротливого мужичка,
сложно было подумать, что у деда Кузьмы немало боевых
наград участника двух мировых войн. Все медали — и царские,
и советские — были однажды сложены в сундук и никогда
оттуда не доставались. Пришел Кузьма со второго
своего германского фронта раньше остальных по причине
тяжелого ранения в шею. Голова у него с той поры так
и не поворачивалась.
 Анна Матвеевна берегла мужа и всеми домашними делами
заведовала сама. Все было у нее под контролем, даже
расход топленого масла во время обеда: хозяйка по своему
усмотрению смазывала куриным перышком содержимое тарелок
домочадцев. Разговоры за едой не велись, лишь Кузьма
Егорович изредка разбавлял тишину:
— Мат, подмажь…
 В ведении самого хозяина находилась лишь старая глиняная
сахарница. Когда чай из самовара был уже разлит по бокалам,
он брал оттуда небольшой кусочек, откусывал от него
щипцами дольки размером с ноготок и со словами «гляди,
не все сразу, а поманеньку» раздавал участникам чаепития.
Поручать своему Кузьме что-то более серьезное Анна
Матвеевна не решалась после того, как однажды попросила
его помешивать картошку, которая жарилась в сковороде,
а сама ушла в огород. Вскоре на запах гари прибежали соседи.
— Кузьма, у тебя картошка-то вся сгорела!
— Да я тут, видно, вздремнул малость. Ну, это ничего!
Я ведь не люблю недоваренное-то!
 * * *
  Через несколько месяцев после свадьбы Геля распрощалась
с тетушкой Катериной. Ее муж получил новое назначение,
и семья переехала жить на Урал.
  А вскоре тяжело заболела Анна Матвеевна. Сначала думали,
что это простуда, потом врачи определили воспаление
позвоночника. Как ее лечить и чем помочь, никто не знал.
Больная угасала на глазах. В начале осени ее не стало.
Дед Кузьма сказал на поминках, что без Аннушки он
жить не будет, а когда настала зима, он разбивал ковшом лед
в кадушке и хлебал оттуда воду. Получил воспаление легких
и лечить себя не дал…
 Так молодые остались вдвоем. Через год родился их первенец,
Саня Прохоров. Маме он был первым помощником.
Еще совсем маленьким, стоя возле печи в перевернутой
табуретке и слыша, как закипает вода в чугуне, он кричал
на весь дом:
— Мама! Типит! Типит!
 Когда Саня немного подрос, он не пропускал ни одной
бабушки у колодца: выбежит со своим маленьким ведерком,
отольют ему воды из большого ведра и несет он свою ношу
до самого бабушкиного дома. Родители не нарадовались,
глядя на него.
— Что за чудо у нас с тобой получилось, а, Гель?
— Хороший парень растет, отзывчивый, добрый.
— Ой, боюсь я что-то за него. Уж больно распахнутый
он, такого всякий обидеть может и даже ранить смертельно.
— Да что ты, отец! Нечто он друга от врага не отличит?
— Да тяжело это бывает иногда понять, кто тебе враг,
а кто друг…
— Мне бабушка так говорила — живи по совести, то есть,
с Богом в душе, и он тебе всегда подскажет и поможет. Бог
 всемогущ. Единственное, что ему неподвластно, — это повернуть
к себе людей.
                * * *
  Алексей Кузьмич поступил в вечернюю школу, и шесть
лет вечерами Ангелина его не видела. Аттестатом о среднем
образовании Кузьмич потом тряс целый час, говоря, что теперь
для него все пути-дороги открыты.
На мужа своего Ангелина в тот момент смотрела с улыбкой.
Пока ее Кузьмич сидел за партой, она стала закройщицей
«Красного швейника», исполнив свою давнюю детскую
мечту. И хотя за плечами у нее было, как в народе говорят,
три класса и коридор, никто из начальников за долгие годы
ее безупречной работы ни разу не поинтересовался, какое
у нее образование.
— Леш, ну какие дороги! — сказала она мужу. — Тебе уж
пятьдесят скоро. Сидел бы ты в своей заготконторе!
— Ты, Ангелина Николаевна, темная бутылка, — обиделся
Кузьмич. — Десятилетка мне была нужна не для того,
чтобы деньги загребать. Это мне ни к чему. Я, может, самоутвердиться
хочу!
— Перед кем утвердиться? Передо мной? Или перед соседями?
Так мы тебя и так уважаем. Ты в начальники идти
задумал, что ли?
— Посмотрим, сказал слепой.
  Через неделю после окончания школы Алексею Кузьмичу
предложили должность председателя райпотребсоюза.
Дома он поначалу ходил гоголем. Но с торговлей у Кузьмича
как-то не ладилось. И хотя Ангелина уже имела виды
на польский сервант, муж ее вскоре объявил, что ушел
с работы:
 — Да не по мне это, Геля! Крутиться, выкручиваться, перед
начальством выслуживаться… не могу!
— Нечего было лезть, если в деле не мустишь! Бабы
на пасаде брякали, будто сняли тебя. Ведь головы долой!
— Нет, Геля, честное слово — я сам ушел.
Безработным Кузьмич пробыл недолго. Вскоре его вызвали
в райком и предложили должность директора промкомбината,
именуемого в народе «промдымом».
  В составе комбината были столярный цех, который делал
доски для изготовления мебели, ремонтные мастерские
и кирпичный завод, который при обжиге форм источал
из своих труб клубы черного дыма, за что и получил свое
второе название.
 А еще через неделю Кузьмича пригласил к себе председатель
райисполкома. Интересовался его жилищными условиями.
Предложил из деревенской хаты переехать в квартиру
со всеми удобствами в новый, только что построенный дом.
Кузьмич ответил, что вода в доме ему ни к чему, — колодец
рядом, а вместо ванной они с женой в речке плавают.
  О разговоре том Кузьмич дома не рассказывал. Проболтался
только через год, да и то после того, как за обедом
махнул5 лишнего. Ангелина была растеряна настолько, что
с трудом подбирала слова:
— Леш, ту ты совсем дурак, что ли? Тебе ведь не вечно
пятьдесят будет! О старости уже подумать надо… Квартира-
то трехкомнатная?
— Дак я и не спросил…
 — Ой, дурак! А мне-то почему не сказал?
— Дак потому и не сказал…
  Работой Кузьмича районное начальство было довольно
— план «промдым» выполнял исправно, регулярно получал
Почетные грамоты райкома партии и переходящие
Красные знамена. Но один разговор едва не стоил Кузьмичу
должности.
 Однажды утром ему позвонил секретарь райкома:
— Алексей Кузьмич, надо бы человек трех-четырех сегодня
в лес за ягодами отрядить.
— Дак у нас в плане заготовок только древесина значится.
Зачем нам ягоды?
— Тут, понимаешь, какое дело… — секретарь перешел
на шепот. — Сегодня к нам секретарь обкома прилетает.
Надо бы его встретить и проводить по-русски.
  Да это уж получается не по-русски, а по-татарски. Это татары
к нам за данью прибегали, подумал Кузьмич.
— Я даже всех своих инструкторов в лес отправил, — доверительным
тоном продолжил секретарь.
А чего им еще-то делать? Сидят, штаны протирают, а тут
хоть на свежем воздухе побудут, на природе…
Но об этом Кузьмич, конечно, тоже не сказал.
— Где же я тебе возьму людей? У меня всего сорок человек,
и все на производстве заняты. План-то ты с меня
первый спросишь! Сам пойти могу. Такой вариант тебя
устроит?
 Секретарь повесил трубку. В этот же день Кузьмич увидел,
как на стадионе приземлился вертолет, в который потом
загружали бочки с медом, ягодами, вареньем и грибами,
мясо и сало, огромные тюки с мануфактурой и много
чего еще. Посмотрел Кузьмич на это дело, сплюнул и пошел
домой.
  Вспомнил по дороге,как бежал года два назад от такого
же вертолета, только зеленого, военного, с красными звездами
на фюзеляже.
 Пошел он тогда за клюквой на ближнее болото. Ягод
в тот год было море, хоть ложись на мох да огребай в рюкзак.
За полчаса можно было две бельевые корзины навалять.
Кузьмич уже собирался идти домой, как услышал над головой
страшный гул. И так это внезапно произошло, что он
сразу и не понял, что за кару небесную послал ему Господь.
Через секунду над его головой промчался боевой вертолет
и сбросил в болото что-то такое тяжелое, что даже почва
под его ногами закачалась, а над болотом поднялось огромное
черное облако. Вертолет продолжал кружиться. Кузьмич
побежал к лесу. Ему казалось, что люди из вертолета его
заметили и непременно застрелят, как ненужного свидетеля.
Едва отдышавшись и поняв, что остался жив, Кузьмич
усмехнулся. Да, паря, даже на войне ты так не паниковал.
Боялся, конечно, как и все. Но чтобы вот так, нетурахой1,
под дерево залететь — такого не было. Подумать только,
в мирное время на родном болоте мог пасть смертью храбрых
за мешок клюквы!
 Об этом случае Кузьмич никому не рассказывал. Боялся,
что его поднимут на смех…
 Отношения с секретарем райкома после визита обкомовского
начальства у Кузьмича испортились. На заседаниях
бюро и пленумах его комбинат критиковали нещадно.
И лично его, как «не обеспечившего», «не принявшего
меры». Объявили Кузьмичу выговор, второй уже назревал.
Неизвестно, сколько бы еще он продержался на своем
месте, если бы тот секретарь не ушел на повышение
в область.
  На смену ему пришел молодой, энергичный, образованный
человек, говорили, откуда-то с большого производства.
Секретарше своей он сразу же приказал впускать
к нему всех, кто пришел, особенно ветеранов. Вопросы решал
быстро и по существу. Обедал в общей райкомовской
столовой.
 Да, такой у нас надолго не задержится, подумал Кузьмич.
С той поры с придирками к нему никто не приставал
и на сбор ягод народа не требовал. Успокоившись, он мог,
как и прежде, заниматься своим производством.
 Песок для комбината прямо от реки, там его было в изобилии,
возил Василий Шмаков по прозвищу Чепок.
Чепка никуда не брали на работу по причине его излишней
слабости к белому вину, так в селе называли водку. Все
остальное горячительное именовалось краснухой, которую
настоящие мужики не уважали и пили только в крайнем
случае.
 Кузьмич Чепка на работу взял. Во-первых, потому что тот
был фронтовиком. Во-вторых, Чепок ему клятвенно обещал
пить только после работы. А Кузьмич словам своих фронтовых
собратьев привык верить.
Чепок действительно держался. Вечером, бывало, напивался,
но каждое утро без опозданий он приходил в контору
и получал от Кузьмича «боевую задачу» — возить с речки песок.
Отвечал по-военному:
— Есть, товарищ командир! Будет сделано, Кузьмич!
Щас возьму чепок и накидаю, скоко нужно!
Ко Дню Победы Кузьмич выписал Чепку премию. Получив
конверт, тот разревелся.
— Ты чего? — спросил Кузьмич.
— Да уж более сорока годков землю топчу, а никто еще
так, по-человечески, ко мне не относился.
 Кузьмич вспомнил, как впервые увидел Чепка. После
работы он позволял себе иногда заглянуть в павильон "Ветерок"
  Хозяйкой сего заведения была Дуся Фукина по прозвищу
«тринадцатый секретарь». Кто и по какому случаю «присвоил"
ей это почетное звание, теперь уж никто не вспомнит,
а только прославилась Дуся тем, что больно уж культурно
обслуживала местное руководство. Зайдет, бывало,
к ней начальник узла связи, так она и стол протрет, и мужичье
в грязных фуфайках разгонит:
— А ну, пошли все вон отсюдова! Дайте приличным
люд;ям пива выпить!
  В тот день было холодно и пива Кузьмичу не хотелось.
— Плесни-ка мне, Дуся, чего покрепче, полстаканчика!
Дуся накатила ему целый.
— Да куда ты! Мне столько не выпить!
— Пей, Ляксей Кузьмич! Не допьешь, дак я допью!
Кузьмич оглянулся. За его спиной стоял маленький небритый
мужичок в шапке набекрень и засаленном ватнике.
Это и был Чепок. И так ему стало жаль этого человека, что
сердце сжалось, так захотелось сделать что-то хорошее для
него, что он поставил стакан с вином на стол, заплатил Дусе
и вышел.
  Участившиеся заходы в «Ветерок» Ангелине не нравились.
Это единственная тема, на которой они с Кузьмичем
расходились в корне. Ангелина даже разводом грозила,
и Кузьмич, испугавшись, одно время не выпивал вовсе. Потом
родился их второй сын, Коля. Как было не отметить такое
событие? После этого Кузьмич стал выпивать не только
после работы, но и дома, по выходным.
— Да ладно бы, леший паразит, за обедом рюмочку-
другую выпил, а то ведь все вороськи! — жаловалась Ангелина
 своей соседке и сердечной подруге Наталье Дмитриевне.
— Пошел вчера свиньям вылить, вроде трезвый был, вернулся
— уже дунувши. Ладно я сообразила за корытом пошарить
— точно! Почти пустая чекушка  лежит! Вот ведь какой
заманат! А ругаться стала — так он сидит, оскомыливается!
Ой, противная харя!
  Муж Натальи Дмитриевны, Егор Белов, был для Кузьмича
как брат. Оба воевали. Егор был танкистом, дважды горел
под Вязьмой.
  О войне и своих ранениях фронтовые друзья говорить
не любили. Кому, да и зачем Кузьмич будет рассказывать,
как выл от боли в санбате, когда перевязывали его раненую
ногу, как стала нога гноиться, а Кузьмич на ней червей давил,
как крикнул хирургу, теряя сознание, «ногу отрежете —
я жить не буду»? Кому это интересно?
И только раз в год, в День Победы, да и то не за столом,
а уже под вечер, когда сидели, обнявшись, на крылечке прохоровского
дома, они с Егором могли дать волю воспоминаниям.
— Ты поверь, Кузьмич! Я ведь должен был вернуться домой
с Золотой звездой! Командир перед боем выстроил нас
и пообещал тому, что первый в город ворвется, звание Героя
Советского Союза! И первым был мой экипаж! Все меня
уже поздравляли, качать бросились! Потом прошло какое-
то время, меня командир в сторонку отводит и, чувствую,
мнется. Тут, понимаешь, такое дело, солдат. Ты меня извини
— слово не сдержал. Героя дали латышу, который следом
за тобой в город въехал. Ну, так вышло! Я ничего не мог
сделать — разнарядка у них там наверху существует, чтобы,
значит, награждать все национальности. А тебе — вот. Орден
Красной Звезды выписали. Поначалу-то я чуть в дурь не попер,
хотел командиру эту звезду в пасть засунуть, но ничего,
сдержался. Он ведь не виноват, да и латыш этот тоже молодец,
двоих танкистов из горящих машин вытащил!
— Не горюй, Егорушка! Не один ты такой, несправедливо
обойденный! Мне ведь тоже орден обещали, а дали только
медаль.
— Да ну!
— Ей, Богу! В ленинградских болотах мы поначалу вдоволь
насиделись! Потом подальше от города выдвинулись.
Наш минометный расчет возле леска обосновался.
А в лесу — немцы. Если прислушаться, можно было даже их
хохот услышать. И вижу вдруг, как наш капитан с майором
прямиком в лес направились. Почему их никто не предупредил,
что там немцы, до сих пор не могу взять в толк. Я давай
орать! Не слышат. А немцы не стреляют, ждут, когда «языки»
сами к ним свалятся. Делать нечего, вылез я из окопа и побежал
их перехватывать. Тут немец и полоснул по ноге! Майор
на своих руках меня в санбат тащил. Все, говорит, сынок,
считай, ты уже с орденом! Медаль потом дали. «За отвагу».
Эх, жизня-мыжня!
Ну,а если так разобраться, разве мы с тобой ради наград
воевали? Да и надеваю-то я их раз в год. Я ведь не Митька
Коленкор…
  Митька Дрынов по прозвищу Коленкор был на селе личностью
известной. Единственная одежда, которую он признавал,
были затертые до дыр галифе да вылинявший до голубизны
китель, на котором красовались разноцветные
значки. Все они были добыты по случаю. Вернется солдат
из армии, подарит Митяю значок «Отличный стрелок», а тот
 его сразу себе на китель нацепит. Значков таких у Коленкора
набралось штук сорок-пятьдесят, не меньше. Ходил он по
селу, всем о своих «подвигах» рассказывал, а в конце непременно
добавлял: «Вот такой, понимаешь, коленкор». Но после
одной истории Митяй затих и ушел в подполье.
Приехала в Монаково на работу молодая девушка Тося
Молодцова, выпускница совпартшколы. Дали ей небольшую
комнатку в доме с низкими оконцами. Настолько низкими,
что любой мог и стекло выбить, и в форточку залезть.
Митяй однажды хорошо выпил и решил над ней пошутить:
поздним вечерком постучал в ее окно. Тося занавеску отодвинула
и увидела перед собой голый, тощий зад. Девушка
не растерялась и изрекла фразу, которая потом стала легендарной:
— Кто это? Личность знакомая, а узнать не могу!
  Может, и не услышал бы народ о таком митькином конфузе,
если бы не знакомая Тоси, которая в тот вечер у нее
чаевничала. Выбежала она на улицу и увидела улепетывающее
галифе.
  История эта, как хороший анекдот, мигом облетела все
село. Мальчишки — те совсем затравили Митяя, всякий раз
встречая его фирменной Тосиной фразой.
Вот с той поры и засел он в своей старенькой, покосившейся
хате. С людьми общался редко, разве что в магазине.
Митяй получал неплохую пенсию по инвалидности, которая
вполне позволяла ему содержать себя и четырех козлят,
которые жили с ним под одной крышей. Спали они
в зале на полу, возле хозяйского топчана. Да и к Митяю если
запрыгнут, он не прогонял. Он с ними разговаривал, гладил
их, летом пас возле дома и кормил огромными кусками
черного хлеба. К Митяю никто не заглядывал по причине
устойчивого козлиного запаха во всем доме, и прочная слава   
собирателя значков закрепилась за Коленкором до конца
жизни…
— Вот я тебе и говорю, — продолжил свои размышления
Кузьмич, — это Коленкору значки в радость были. А мы-то
с тобой не ради орденов свою кровушку проливали, а ради
того, чтобы у моих ребят и у твоей Женьки жизнь хорошая
была! Чтобы не только дети наши, а и внуки внуков наших
нам слово благодарное сказали. И чтобы ни одна вражина
даже помыслить не могла, чтобы идти на нас с драчей!
— Это точно. А ты помнишь, как мы в молодости дрались
из-за девок деревня на деревню? Такая ведь полоскотня
была! Пойдешь на гулянку, матка рубаху белую, чистую
подаст, а вертаешься весь в крови, а рубашка — в клочья!
Металлические крюки-самоделки на руку — и по мордасам!
Вот я и думаю, если бы этого гада Гитлера хоть один разок
свозили на эти наши деревенские битвы, он бы всякую охоту
потерял к нам лезть. Если мы друг друга так полосовали,
как же мы врагов-то своих уделаем?!
— Дак у Гитлера советники были хреновые. Они, говорят,
изучали психологию русских по нашей литературе.
То есть, один студент пришил старушку и с ума сошел от переживаний.
Вот они, наверное, и думали, что убьет русский
Иван ихнего офицерика и тут же сердечно заболеет от стыда!
— Да… Только вот если бы к войне-то хоть за три дня начали
готовиться, когда уж точно знали, сколько бы жизней
можно было спасти! Людей из отпусков отозвать, танки заправить,
самолеты, провести передислокацию, объявить готовность
номер один… А теперь все знают, что встретить
врага были готовы лишь пограничники наши да флот.
— Я тебе, Егор, одно скажу. Немец бы в любом случае потерпел
поражение. Кутузов же оставлял Москву, а в войне все
 одно победил, потому как страна наша, холодная и необъятная,
никому не по зубам. Завоюют — сами же потом захлебнутся
в нашем вечном бардаке. И сами сдадутся. Нет, наше
дураково полюшко никому не одолеть! Это я тебе говорю!
— Да где им! Мы иногда сами-то у себя ничего понять
не можем…
— У меня недавно с Саней моим разговор такой вышел.
Я говорю, если самим ума не хватает жизнь нормальную наладить,
отдайте нас кому-нибудь, хоть тем же шведам или
норвегам. Может, они у нас все по уму сделают.
— Саня на тебя, небось, осерчал?
— Еще как осерчал! Наорал! Как, говорит, ты, папа, можешь
такое говорить, ты, фронтовик, который грудью нашу
Родину защищал!
— И ты что ему ответил?
— А что ответил… Я, говорю, сынок,не для того защищал,
чтобы ты потом на голубятне учился и глаза свои портил. И не
для того, чтобы фашисты недобитые теперь лучше нас жили.
Как так получилось-то? Да и как бы я ее не защищал, если
Родина у нас всегда на первом месте была! Так уж нас воспитали.
Помнишь, как в песне? Была бы наша Родина богатой
и счастливою, а выше счастья Родины нет в мире ничего…
— Тут один политик известный выступал по телевизору,
а его спросили, чем советский человек от нонешнего отличается.
Тот и растерялся. Кружил, кружил чего-то, так толком
и не ответил.
— А я бы дак сразу сказал: прежде он думал о Родине,
а потом о себе. И о людях, которые рядом живут. Вот чем отличался.
Я вот у финнов был. Приглашали нас вроде как поучиться
у них деревообработке. А что такое Финляндия?
— Дак Чухонь занюханная, самая бедная область при царе…
 — И как теперь они живут? Как нам и не снилось! А ведь
пьют не меньше нашего, как я поглядел.
— Пить — пьют, но и мозги, видать, до конца не пропивают.
— Что ты! У них порядок везде и все по уму. В школах
ребята в белых носках ходят, такая чистота. В каждой
школе — бассейн, стадион. Про магазины вообще молчу
— все есть. А мы иной раз по два часа сидим на кряжах
у магазина, ждем, когда молоко да хлеб привезут! Печки
свои лесом топим! Целые березовые рощи под топор идут!
Подумали бы, чем внуки-то наши дышать будут! А финны
как к природе своей относятся? Каждое деревце, каждое
озерцо берегут! Значит, сейчас они еще более советские,
чем мы.
— Да, люди там, видать, и законы уважают, и друг друга
уважают!
— Вот у них в одном парке стоит два памятника — белогвардейцу
и красноармейцу. И там, и там всегда живые цветы.
Ведь оба — их соотечественники. У них, значит, в гражданскую
белые победили, а у нас красные. Но самое главное,
что война-то эта давно закончилась!
— А у нас, видать, еще нет…
— В том-то и дело. Помнишь, когда ты в санаторий уехал,
колонку на нашей улице ставили? Ну, казалось, плевое
дело было решить, где она стоять будет! Дак ведь переругались
все и едва не передрались! Я говорю, давайте ставить
поближе к дому Акимовны, тяжело ей в восемьдесят лет
на колодец ходить. А Борька Слепцов, знаешь, что ответил?
Твоя Акимовна не сегодня-завтра «дуба даст», а нам еще
жить да жить! Народ его пристыдил, и он вроде как на попятную,
а на следующий день все с работы пришли — колонка
уж у Борькиного дома стоит!
 — Так известное дело! Ведь ежели боровка заколоть или
еще какое мокрое дельце обтяпать, к кому все на поклон бегут?
К Борьке! Как же ему противовес устраивать? Вот и получается:
кто с ножом, тот и с мясом. Кто нахрапистее, тот
и прав. А может, надо было просто взять и проголосовать?
— Да ну, ты выдумаешь тоже! У нас любой вопрос возьми
— половина народа будет за, половина — против. И в горло
готовы друг другу вцепиться! А мне, веришь ли, стыдно
без очереди хлеба взять. А ведь как инвалиду по закону положено.
Но один раз оговорили, так я теперь со своей хромой
ногой в очереди стою. Хорошо, если Надюха за прилавком,
однокашница Колькина. Она как меня увидит, тут же
баб урезонит и отпустит без очереди.
— Ты машину-то думаешь получать? Нашим вроде уже
всем дали.
— Да я два раза ездил, только не говорил никому. В первый
раз отказали — бумажки какой-то не нашли. Через год
поехал уверенный, что не откажут. И врачи местные все
в один голос говорили — непременно дадут, Вы из инвалидов
в районе один остался. Геля с Колькой уж и место для
гаража готовили… Приехал в область, а там, представляешь,
сидит мордоворот с красной харей! И стал он мне на кушетке
ноги сантиметром мерить. Вот, говорит, если бы у Вас
одна нога была еще сантиметра на три короче другой, тогда
бы мы Вам дали машину. Ну, говорю, извини, не рассчитал
немец! А у самого аж кулаки зачесались двинуть ему по морде!
Ну, кое-как сдержался… Не поеду больше. Не хочу.
— Дак, чудак-человек! Не хромые и не сильно израненные,
машины-то как получали? Сунут в паспорт «красненькую
» и порядок. Тебе разве не говорили?
— Нет, не слыхал я про такое. Да и не стал бы я им взятку
давать. Из принципа. Вот я тебе и говорю — у нас каждый
сам себе царь! Живу, как мне хочется. Хочу — дам машину,
а не хочу — не дам. Хочется мне в двенадцать ночи
песни орать — наплевать, что дети спят, — буду орать! Хочу
телегу с мусором поставить так, что никто ее не обойдет,
не объедет, — и поставлю. А мне так удобно! Представляешь
страну, где живет сто миллионов царей? Как такой
страной управлять?
— Ну, ты, Кузьмич хватил! Народ-то наш в этом веке
тоже немало натерпелся… Прямо какой-то високосный век
получается — одни революции, войны, да коллективизации
с чистками…
— Оно, конечно, так. Но сейчас-то уж мир давно. Мир
во всем мире! Помнишь, в местной «брехаловке» (так монаковцы
называли свою районную газету) писали, что Алевтина
Сиротина всю свою колхозную пенсию перечислила
в фонд Мира? А что потом бабы наши трекали1 по этому
поводу? Они Альку дурой называли! То есть, официально
— молодец, Почетная грамота, президиум, пионерский
салют. В народе же совсем другое говорят. А все оттого, что
веры нет. Не верит народ ни во что — ни в Бога, ни в дьявола,
ни в светлое будущее.
— А народу в церковь ведь много ходит…
— Ты веру не ногами меряй, а совестью. Вон моя соседка
Спиридоновна каженный день к батюшке скачет,да
что толку.Злоба одна.Значит, душа ее чем-то не тем занята.
Да и есть ли она у нее, душа-то?
— Нам, Кузьмич, веру страхом заменили. С детства мы
не Бога боимся, а кого-то другого:в детсаду воспитательницы,
в школе — учительницы, на работе — начальство. Вот
я на фронте в атаке был всегда в числе первых. Ведь понимал,
черт, что убить могут каждую секунду. А после… Начальник,
бывало, вызовет к себе, так у меня, веришь ли, поджилки
трясутся. Ну, точно знаю, что не убьет и не уволит,
а всего трясет и не пойму, отчего.
— Ты, Егорушка, никого не бойся. У всякого поколения
своя миссия на этой земле. Мы свою выполнили честно
— от лютого ворога народ свой спасли. А теперь я на сынов
надеюсь. Они из другого теста. Они не побоятся и не
смолчат. Пусть и дурят иногда, но это, опять же, с нашей,
стариковской точки зрения. А нам что? Нам надо успокоиться
и мирно доживать свой век, как получится. А то ведь
теперь не знаешь, в какой стране проснешься и проснешься
ли вообще…
— Прав ты, Кузьмич, все наши беды от неверия. Вот,
ежели бы Дуська в Бога верила, она бы пиво не разбавляла.
Потому, как понимала бы, что, ежели ты у людей украдешь,
сам потом больше потеряешь.
— А вот Алька Сиротина верит! Верит, что ее копеечная
пенсия поможет мир от войны уберечь!
— И пусть себе верит! Как без веры человеку жить на свете?
Хотя… ты ведь партейный, вера тебе вроде и ни к чему!
— Да не потому, что партейный! А не люблю я попов,
вот что хошь со мной делай! Христа — да, уважаю. За дела
его. За то, что слепым зрение возвращал, безногих с земли
поднимал, праведной жизни людей учил. А эти? Какое они
к нему касательство имеют? Христос ведь людей бесплатно
лечил и учил, не разменивал на пятаки талант свой, Богом
данный.
— Ну, говорят, подносили ему дары-то, подносили…
— Дак, одно дело ты медсестре шоколадку сунешь из сердечной
благодарности за ее заботу, и совсем другое, если
она тебе свои цены озвучивать начнет! А у этих ведь все по
прейскуранту — венчание, крещение, освещение… Какая-то
сплошная коммерция получается. Нет, не денежными делами
эти ребята заниматься должны! Им бы кресты свои золотые
продать, да бедным помочь, да прихожан своих на благие
дела настроить, вещи для погорельцев собирать, да мало
ли нужды всякой на грешной земле …
— Ну, пошел молоть Емеля! Прости,Господи, дураков
наших!
  На крыльцо вышла Ангелина.
— Посиди с нами, — Кузьмич привстал и попытался обнять
ее, но жена отвела его руку и прошла мимо.
— Вот, Егорушка, так и живем. Я к ней со всей душой,
а она… Знаешь, никому я этого не говорил, а тебе скажу.
Ведь она меня никогда не любила, хотя все вроде у нас нормально.
Хозяйка она ладная — всё постирано там, поглажено,
убрано и жори1 разной полно, всегда есть чем рот занять.
Торшер ей импортный недавно подарил с мягким светом,
кофту новую. Все в доме есть. А любви нет. Я уж иногда думаю,
может, Бог ей такого таланта не дал — любить.
— Что ты, Леша! Не гневи Бога. Любовь, она ведь тоже
разной бывает. Я вот на фронте одну дивчину полюбил, еще
до ранения. И так, веришь, полюбил, что надумал жениться.
Но…развела нас война. А сейчас жизни своей без Наталки
не представляю! Нету во мне этих … пылких чувств, полета
души и чего-то еще… А люблю. Молча.
— Э, да ты у нас, Егорушка, поэт! Как складно прозвонил…
— Любит тебя Ангелина твоя! Очень любит! Вот, не приведи
Господи, конечно, что с тобой случится, — она ведь
с ума сойдет от горя.
 
                ГЛАВА ТРЕТЬЯ

                Колян

  Монаковский сельмаг закрывался в семь вечера, поэтому
Колян что есть силы давил на педали. Всем Колей, как он
любил говорить.
  Ну, все в тот день сложилось против него: и поезд утром
опоздал, из-за чего на переезде лишних полчаса проторчали,
и мотоцикл не завелся, и смена в магазине сегодня ленивая,
могут и без пяти семь закрыть, и раньше, а он так хотел
купить чешского пива и пол-литра, конечно. А как же! Брат
любимый приехал!
  Ленивая магазинная смена, как говорили в народе, — это
продавщица Надюха.
  Обслуживала она настолько медленно, что в очереди из
трех человек можно было выспаться. За каждым «весом»
она почему-то ходила в подсобку, только хлебные полки
были рядом, под рукой. Бабы пытались ее переучить работать
и предлагали поставить самые ходовые товары неподалеку,
чтобы не тратить время на ходьбу туда-сюда. Надежда
на такое рацпредложение отозвалась строго:
— Встаньте на мое место и работайте тогда как хотите!
Мне доктора ходьбу прописали, чтобы не зажиреть, вот
я и хожу. А вы подождете, вам все равно делать нечего!
С Надькой Коля Прохоров дружил с седьмого класса.
И физику ей делал, и конфетами угощал, и в кино водил,
а она вышла замуж за другого. А тот, другой, женился на ней
назло своей невесте, которая сбежала от него прямо из-под
венца. Пожили они с Надькой год и разбежались в разные
стороны.
  А Колян все ждал, на что-то надеялся. Потом неожиданно
для всех влюбился по уши в приезжую методистку районного
Дома культуры, черноглазую и чернобровую Раю Полонскую,
которая пела под гитару свои потрясающие песни.
  Приезжие девчата всегда пользовались большим успехом
у монаковских ребят, нежели местные девушки. Оно и понятно:
местные росли у них на глазах. Про своих барышень
ребята знали все: кто родители, чем занимаются, куда девушки
ходят по вечерам и куда поступать поедут.
И совсем другое дело, когда появлялось в селе новое личико
— еще совсем неизученное, овеянное тайной, которую
хотелось постичь как можно быстрее. Да и встречаться
с приезжими было проще: все они жили в съемных комнатах,
без родительской опеки, значит, и вели себя более раскованно.
А к местной зайдешь один раз на чаек и родственники
уже на женитьбу намекать начнут.
  В общем, многие монаковские брали себе в жены приезжих
«учителок», «докториц» и даже финансовых работников.
Вот и Колька. Услышал он однажды, как со сцены
Раечка поет, увидел ее сногсшибательную родинку на правой
щеке и пропал окончательно. Дневал и ночевал возле
ДК. Цветы дарил тоннами, всю черемуху в округе оборвал.
На мотоцикле возил на работу, подарки дарил… Ну, какое
девичье сердце не дрогнет?
 Однажды Раиса попросила Николая отправить на почте
письмо ее родителям.
— Это очень важное письмо, поэтому, пожалуйста, не потеряй
и не забудь отправить, — несколько раз повторила она.
  По дороге на почту Колян все время вспоминал ее слова,
ее лицо, взгляд из-под бархатных ресниц, он был в тот
 момент необычайно нежным. Письмо родителям в другие
края… О чем таком важном можно было им написать? Может
быть, о своем решении выйти замуж? Может, в письме
этом его судьба решается? А что, если взять и прочитать?
Нет, неудобно, некрасиво… А кто узнает? Никто. Только он
один знать будет. Но знать наверняка!
  Искушение прочитать это письмо было столь велико,
что Колян прошел мимо почты, завернул на угол, нырнул
в огромные кусты сирени за киоском «Союзпечать» и присел
на корточки, рассчитывая на то, что если кто и заметит
его, то из деликатности не станет мешать деликатному делу.
Конверт открылся неожиданно легко, клей еще не успел застыть.
Рая писала родителям, что в жизни ее появился хороший,
надежный молодой человек, с которым она планирует
связать свою судьбу.
  Колькино сердце готово было выпрыгнуть наружу! Да!
Да! Да! Она станет моей женой! Едва склеив трясущимися
руками конверт, не помня себя от счастья, он помчался
на почту, обнял и поцеловал кассиршу Гальку, которая попалась
на пути, и с криками «Йес! Она будет моей женой!»
бросил конверт в почтовый ящик.
  Информация в любом селе распространяется мгновенно.
Коляна «вычислили» и в тот же день почтовые девчата доложили
обо всем Раисе. Она молчать не стала.
— Уважаемый Николай Алексеевич! Начинать нашу совместную
жизнь с предательства я не хочу.
— Рая, любимая,ну прости! Какое же это предательство?
Это… ну просто дурость, затмение…неужели этого нельзя
простить?Я не верю!
  Это был их последний разговор.Никакие доводы, объяснения,
покаяния и ходьба на коленях действия не возымели.
Ему было категорически отказано. В отчаянии Колька даже попросил отца замолвить за него словечко, может, взрослого
и уважаемого человека она послушает. Но Прохоров-
старший сурово сказал сыну:
— Сам натворил дел — сам и разгребай!
  Вскоре Рая взяла расчет и уехала, не оставив никому своего
адреса.
  Николай пострадал-пострадал, а через год женился
на Галине,той самой девушке из почтовой конторы, которая
случайно,походя, разрушила его приближающееся счастье.
  Жили они хорошо.Дом свой отстроили.Вскоре у них родился
сын,Максимка. Николай иногда подумывал о том,
что неизвестно еще, как сложилась бы его жизнь с Раисой,
а вот с Галей ему точно было уютно и тепло.
 Хозяйкой она оказалась замечательной:радушной, приветливой,
от друзей Колю не отваживала и про его старую
любовь не напоминала…
 А покорила его Галина знатными пирожками да пончиками,
но более всего своим спокойным, красивым голосом,
который успокаивал, убаюкивал и который хотелось слушать
и слушать.
 В одном научно-популярном журнале Колян однажды
прочитал, что главную информацию о человеке дают
не лицо, не глаза и не жесты, а именно голос. Послушай, как
человек разговаривает, и ты узнаешь о нем все, писал автор
статьи, кандидат каких-то наук. Вот уж на писклявой Колян
бы точно не женился!
 В день их свадьбы Кузьмич обнял сына и спросил:
— А ты знаешь, Колюня, чем дураки-мужики от умных
отличаются? Не знаешь.А я тебе скажу. Дураки женятся
на бабах,которых любят,за которыми охотились и которых
добивались.Бабы потом ими и вертят всю жизнь.А умные
женятся на тех,кто любит их.Тогда получается нормальная,
здоровая, крепкая семья. И даже если мужик где-то там…ну,
ты понимаешь,любовь женщины всегда спасет мир в доме.
— Так я сейчас вроде как в умные записался?
— Молодец, ты все правильно понял…

                Амбарная книга

  …Колян подкатил к сельмагу без трех минут семь. Он
оказался прав. Надькино платьице уже показалось в дверном
проеме, и тяжелые ключи уже звенели у нее в руках.
— Эй, Надюх, поворачивай обратно! Ишь взяли себе
моду закрывать раньше положенного!
— А ты что,прокурор, чтобы мне замечания делать?
За словом Надежда никогда в карман не лезла.
— Вот закрою сейчас и останешься ты без своей поллитровки!
— А как ты догадалась? Может, я того… этого…может,
я за хлебом?
— Ты на себя со стороны бы поглядел … С таким лицом
за хлебом не ездят. Ладно уж, сжалюсь над тобой! Приехал
кто?
— Ага, Санька, братан,как снег на голову… Мы его через
месяц только ждали…
  Колян бормотал что-то себе под нос, шаря по карманам.
— Слышь, Надь, я тут в запаре деньги забыл или обронил
по дороге. Так ты уж запиши меня в твое досье, ладно?
Завтра приеду за опохмелом, тогда уж сразу все и отдам.
  Надеждиным досье называлась огромная амбарная книга,
в которой продавцы записывали должников. А должниками
была почти половина села. В долг под запись брали
хлеб, масло, папиросы, спички и даже мороженое. Кто-то
кошелек дома забыл, кто-то до пенсии не дотягивал… Тем,
кто вовремя расплачивался с продавцами, потом опять давали
в долг. Тем же, кто затягивал с выплатой, … тоже давали,
но меньше.
  Из амбарной книги можно было узнать немало интересного
о тех, кто там записан. Вот Тоня Лопырева. Каждую
неделю она оставалась должна магазину одну и ту же
маленькую сумму. Потом продавцы разболтали, что в долг
она берет по сто граммов любимых вафель. Теперь понятно,
за что Лопырева получила свое прозвище «Тонька сто
грамм».
 Девятилетний Максимка тоже однажды попал в должники.
Зная, что мороженое и печенье с конфетами в сельмаге
можно было взять под запись, он набил целый пакет сладостей
для своих друзей и направился к выходу.
— Максим, а на кого деньги-то записать?
— Да пиши, тетя Надя, на кого хошь… Хошь на Куликовых,
хошь на Малюгиных, хошь на Лебедевых!
Деньги в магазин, конечно же, отдали.
— А ты почему на Прохоровых-то все не записал? —
поинтересовался у внука Кузьмич. — Ты же эту историю
затеял!
— Так ведь ты бы заругался. И потом, не один ведь я ел…
Максиму сделали внушение, чтобы без разрешения
взрослых он в магазине больше ничего под запись не брал.
Хотя, по мнению Максимки, внушение нужно было сделать
не ему, а продавцам магазина, которые «выдали продукты
несовершеннолетнему гражданину».
А вот запись о том, что Евсей Гамов взял ящик водки.
Тот день помнят многие сельчане. У Евсея тогда сын погиб
— разбился пьяный на мотоцикле. На поминки вся улица
 собиралась прийти, а Евсей, до водки сам не свой, все
ящик караулил — не украл бы кто пол-литру.
— Ты чего около ящика-то все трешься? Смотри, не вздумай
пить до стола! — зашипела на него жена.
— Э-хе-хе… Такое богатство стоит, сейчас ведь глазом
моргнуть не успеешь, как выжрут все!
  Эта глубокая философская мысль, видимо, так засела
в Евсеевой голове, что, поднимая первую рюмку, он произнес:
— Ну, товарищи, давайте помянем моего сына Федю…
Светлая ему память… Давайте… по две рюмочки, товарищи,
— и все!
— Ну, на х…., я бы знал, дак и не пошел бы! — прогундосил
Тимофей Игнатьевич, сосед Евсея, известный любитель
выпить на дармовщинку.
  Он опрокинул рюмку и, обиженный, не закусывая, ушел
домой.
  Одна из записей амбарной книги вполне могла претендовать
на то, чтобы стать эпиграфом остросюжетной мелодрамы:
Аня Кадыкова взяла продуктов на две тысячи рублей!
Сумма по местным меркам колоссальная. Ясное дело:
или куда-то далеко уезжал человек или к нему разом все родственники
приехали.
 Анна в тот день действительно уезжала. И не одна,
а с двумя маленькими детьми. От мужа сбегала, аж в Казахстан.
Прибежала в магазин купить продуктов в дорогу, а кошелек
дома оставила. Деньги в тот же день ее мама принесла.
  Муж Ани, директор местной школы, был человеком видным
и образованным. В президиумах сидел, награды разные
имел. Потом прошел слушок, что старшеклассники с синяками
ходят после вызова к директору. Самое удивительное
заключалось в том, что, ходить-то они ходили, а ни один
из них никогда и никому не рассказывал, где приобрел свои
«украшения». Подрались — и все, кончен сказ.
Потом соседи стали замечать, что у Кадыковых слишком
уж громко звучит музыка. И только год спустя Аннушка
пожаловалась своей маме, что муж ее сильно колотит.
Придет домой пьяный, включит магнитофон, завернет
ее в ватное одеяло, чтобы синяков не было видно,
и колотит…
  Мама поплакала, обняла Аню и сказала:
— Что же ты, дураково полюшко, столько молчала и терпела?
Думала, перебесится? Уезжать вам, дочка, надо, пока
он тебя не искалечил. Здесь он тебе жизни не даст. Напишу
сестре в Караганду, может, поможет с работой и устроиться
на первое время.
 Потом пришло письмо с ответом: Аню ждут, помогут.
И стала наша Аннушка потихоньку в дорогу собираться.
Да так, чтобы супруг ее ничего не заподозрил. А ведь надо
было самой уволиться, деток забрать из детского сада и школы,
в поликлинике справки получить… И, наконец, нужно
было выписаться из их просторной трехкомнатной квартиры!
А это паспортный стол, милиция…
  Вот и получилось: столько людей знали о том, что Аня готовится
к отъезду, и ни один из них слова Кадыкову не сказал!
Вот как его, оказывается, уважали. Вот как, оказывается,
все любили Аню и сочувствовали ей!
  Наконец, был выбран момент отъезда. Муж отправился
на конференцию в соседний район, а его жена с детьми
— на железнодорожную станцию. Вернулся он на следующий
день домой — а там пусто. Не бегал, не искал,
не убивался. К маме пошел с бутылкой. Та ему и растолковала,
что раз она, сволочь такая, сбежала, опозорила
его на всю округу, значит, не достойна быть его женой. Не оправдала, так сказать, надежд. И чтобы он даже
не вздумал ее искать!
  Через несколько месяцев маму свою Аня забрала к себе,
а Кадыкова уволили по статье. Вскоре он умер от перепоя.
А через год скончалась его мать.
 
                ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

                Старший брат

  Колян засунул в спецовку две пол-литры, три бутылки
пива, поблагодарил Надюху и помчался домой.
  Приезд Сани для домашних всегда был праздником.
Может, еще и потому, что гостем в последнее время он был
редким.
  Работа его была связана с поездками в разные концы света,
невероятным количеством встреч, после которых он садился
писать и монтировать записи. Саша Прохоров работал
специальным корреспондентом на одной из самых популярных
радиостанций страны.
 В своем родном селе он был человеком настолько известным,
что молодые мамы и бабушки, завидев Сашу, шептали
своим чадам: «Вон, видишь, Саша Прохоров пошел, мы его
с тобой вчера по радио слушали».
 А подходить к Саше стеснялись. Слишком уж шикарно
он был одет и выглядел как артист. Самому Сане такое поведение
было непонятно. Ну, из столицы, ну, работаю на радио,
и что тут такого? Я ведь здесь родился, в школу вместе
с вашими пацанами ходил, вместе в футбол играли, вместе
с уроков сбегали, а в пятом классе, найдя небольшую щель
в покраске, с интересом наблюдали за посетительницами
женской общественной бани!
 Они с братом были очень разные. Коля после школы
учиться не захотел и пошел работать в «Леспромхоз», хотя
в деньгах не было необходимости, зарплаты родители получали
 хорошие. Коля любил тишину, а Саша футбол. И ещё
слушать радио.
  С особым вниманием слушал Саня репродуктор утром,
когда за окном трещал мороз. Он вслушивался в каждую паузу,
и если передача внезапно обрывалась, уже под одеялом начинал
прыгать от радости. Через секунду кто-то стучал пальцем
по микрофону — этот звук Саня не перепутал бы ни с каким
другим — и из репродуктора раздавался мужской голос:
  «Говорит Монаково! Доброе утро,товарищи! К сведению
учителей и родителей! В связи с резким похолоданием занятия
сегодня с первого по седьмой класс отменяются. Повторяю"...
  Дальше Санька уже не слушал, а мчался на кухню к матери,
чтобы поделиться радостью.
  Зимой, бывало, в школу он не ходил неделями. Слушал
по радио песни.
  Радиосвязь была не очень качественной, да и некоторые
слова ему были непонятны. Тогда он приставал с расспросами
к отцу:
— Пап, а кто такой Женя?
— Какой Женя?
— Ну, там сейчас дядя спел «Ведь ты у Жени на земле»…
— Нет, сынок. Ты просто неправильно понял. Он спел
«ты уже не на земле».На воде, значит.
 На другой день Саню удивила строчка «долетайте до самого
Солнца и домой возвращайтесь скорей».
— Пап, ведь если они до самого Солнца долетят, разве
они не сжарятся? Как же они тогда домой вернутся?
— Пап, а кто такая «укиоска»? Проститутка, что ли?
На этот вопрос семилетнего сына примчались отвечать
оба родителя. Мама всплеснула руками:
— Ты откуда слово-то такое знаешь?
— Знаю, раз спрашиваю.
 — А что, про эту твою… укиоску по радио, что ли,
пели? — строго спросил Кузьмич.
— Да только что! «В потоке солнечного света у киоска ты
стоишь»…
  Родители вздохнули с облегчением и даже посмеялись.
Но немного, чтобы Саню не обидеть. Объяснили, что девушка
просто стояла у небольшого домика, где продают газеты,
который называется киоском …
  Больше к родителям Саня не приставал, хоть и мучил его
один вопрос — почему по радио спели, что не бывает голубей.
Вон за окном сколько их летает!
  Однажды, уже повзрослевший Саня, вновь услышал
по радио эту популярную песню про речку и посмеялся теперь
сам: «Голубая, голубая, не бывает голубей…»
В футбол ему довелось играть в одной команде вместе
с легендарным «кипером» Гиви, который лихо брал пенальти.
  Все в их дружной команде «Урожай» болели за «Спартак»
и мечтали о том, чтобы их команда называлась так же, даже
красно-белые ромбики уже пошили и какие-то бумаги в область
послали, но им было отказано.
  Саня тогда и представить себе не мог, что спустя годы он
вместе со своими спартаковскими кумирами в одной компании
будет и песни петь, и водку пить, и будут они к нему
в гости приезжать как к самому хорошему другу…
  После победы в Кубке области футболистам «Урожая» девушки
дарили цветы. Сане букет вручала соседская девчонка
Женька, худенькая, высокая, немного угловатая, с красными,
как перезревший помидор, ушами и широченными глазами,
которыми она буквально просверлила Санину футболку.
Глядеть на Саню она почему-то стеснялась…
 Брат Колян, в отличие от Сани, футболом не увлекался.
Он любил рыбалку. Рыбаком, впрочем, он был странноватым:
 всю выловленную рыбешку отпускал обратно в реку.
Когда возвращался домой, брал у ребят пару-тройку карасей
да щук, чтобы отчитаться перед мамой. Потом рыбалку
Колян и вовсе забросил, переключив весь свой интерес
на технику.
  Он мог самостоятельно собрать и разобрать мотоцикл,
не говоря уже о мелких бытовых приборах. Починить телевизор
или холодильник было для Коляна «плевым делом».
Его родителям завидовали все сельчане — свой мастер у них
есть, доморощенный.
  Совершенно разным было у братьев и отношение к противоположному
полу. Колян приударял за девочками с седьмого
класса, а у Саши не было не то, что романов, а просто
подружки. В компании одноклассниц он хоть и не был букой,
и потанцевать любил, но чтобы пойти кого-то провожать
или в кино позвать, — такого за ним не замечалось.
  Несмотря на всю несхожесть, братья с любовью и нежностью
относились друг к другу и во всем друг друга поддерживали.
Когда Саня надумал ехать в столицу учиться на журналиста,
Колян первым выразил свое согласие с планами брата.
А вот Кузьмич от этой затеи был не в восторге.
— Поехать оно, конечно, можно, — сказал он сыну. —
Погулять, мозги проветрить, на людей поглядеть. Да только
бесполезно все это. Туда ведь не такие же олухи приедут,
а ребята из городских школ, со знанием языка. А у тебя, дураково
полюшко, хоть и пятерка по немецкому, ты кроме
«хенде хох» ничего не знаешь, потому что учителя хорошего
в нашей школе отродясь не было.
— Ну и что?! — встрял в разговор шестиклассник Коля. —
Зато Саня всех за пояс заткнет на творческом конкурсе. Все
увидят его репортажи в нашей газете, поймут, какой он талант,
и примут!
 — Да замолкни ты, побрякушка!Тут и без сопливых скользко! Это ведь не в артисты поступать! Изобразил хорошо обезьянку — и ты уже студент.
Там ведь знания нужны! История, литература…что там еще?
— Русский…
— Во-во, русский. А ты помнишь, как от тебя все в газете
плакали, когда ты им свои материалы приносил? Нет,
сынок, ты хошь обижайся на меня, хошь нет, а не поступить
тебе туда. Вон сколько наших ребят на факультет тот рвалось,
а ни один не поступил. Слабая подготовка, сельская
школа, что ты хочешь… Поехал бы ты лучше, сынок, на землеустроителя
учиться, а? Хорошая профессия, нужная.
— На землеустроителя? Там ведь надо алгебру сдавать!
  Математику в школе Саня не любил, а еще больше не любил
математичку, которая каждый урок начинала не за своим
учительским столом, а прямо с порога:
— Доброе утро! К доске пойдут шестеро.
  Саню к доске она никогда не вызывала. Знала, что тот
ничего не знает. Все контрольные и домашние задания Саня
добросовестно списывал у соседа по парте…
— А зачем сдавать? — продолжал настаивать Кузьмич. —
Я бы направление тебе от района достал, приняли бы без экзаменов.
Да и ездить недалеко, все вместе бы жили… Неужели
не видишь, как мать переживает?
  Ангелина Николаевна во время разговора молча сидела
в кресле у серванта и от волнения перебирала пальцами
его накидку. Слезы то и дело наворачивались ей на глаза.
Только сейчас она начинала понимать, что ее выросший сын
навсегда покидает родительский дом. Чтобы тайком стряхнуть
непрошеную слезинку, Ангелина наклонилась за кресло.
— Мать, ты чего там шамберишь? Потеряла что? —
спросил Кузьмич.
 — Да ничего, клестичко  загайбала  в накидушке, может,
укатилось куда …
— Ну, потом найдешь, дай нам поговорить спокойно.
Ангелина была рада такому повороту. Сдерживая слезы,
она сказала:
— Пойду козам листу дам, а то утром они живо все
прибрякали, небось, опять голодные…
— Да они у тебя уже семь раз поели и не обедывали! Ну,
иди, да поставь чайник на обратном пути.Не знаю, до чего
мы тут договоримся,а чайку попить все одно надо.
Ни к каким козам Ангелина, конечно, не пошла. Зашла
в чуланчик, где хранилась разная хозяйственная утварь,
и разревелась от души. Всем своим сердцем она поняла, что
совсем скоро ей предстоит долгая разлука с сыном, ее любимым
Санечкой.
 Так,как Саня, никто не умел приободрить и успокоить
ее в грустные минутки. И слова всегда находил самые нужные,
самые нежные. Муж на хорошие слова был скуп, а маленький
Коля жалел ее, но по- своему, по-мальчишески: «Да
плюнь ты, мам, и береги свое здоровье!».
  А Саня… Саня мог ей ничего не сказать, а просто подойти
и обнять ее. Обнять так крепко, словно хотел раствориться
в ней и забрать себе все ее печали. И не было в ее жизни
сладостнее тех мгновений, и не было человека на всем белом
свете счастливее ее! Мальчик мой, кровинушка моя, на кого
же ты меня покидаешь?
  Слезы покатились градом. Но уже через мгновение она сказала себе-что это я? Совсем с ума сошла?Не на похоронах ведь… Устраивать уревище из-за того,
что сын вырос и хочет идти по жизни своей дорогой? А ты
бы хотела, чтобы он всю свою жизнь просидел возле твоей
юбки? Нет, такой судьбы своему сыну я не пожелаю. Значит,
надо успокоиться и взять себя в руки. Все правильно,
все идет своим чередом. Надо сходить на огород, огурцы
с утра под пленкой парятся, да чай приготовить с мятой, как
все любят».
  Открывая огородную калитку, Ангелина надеялась, что
в сей неурочный час (время для прополки и поливки было
неподходящим) она не увидит соседей по участку. Точнее,
они не увидят ее, заплаканную, и не станут приставать с ненужными
расспросами.
 Надеялась она напрасно. Соседка ее, Валентина Спиридоновна,
первая сплетница на деревне, обладала поистине
уникальным талантом появляться именно там, где ее меньше
всего ждут. Однажды она зашла к Прохоровым в семь
утра, когда все завтракали:
— Здорово, соседи! Приятный аппетит!
— Не жевано летит! — отчеканил Кузьмич — Чего пришла?
Высмотреть,а потом трекать у колодца, что Прохоровы
«в семь глоток жрут»? И блины-то у них на завтрак, и макароны
с мясом, да еще какое-то «чили»!
  Название знаменитому на всю округу бдюду «чили» придумал
он сам. В общем-то,это была самая обыкновенная
картофельная запеканка, которую ели с молоком или сметаной.
Ангелина подавала ее прямо в сковороде.С одной стороны
стола орудовали ложками Кузьмич и Коля,с другой —
Ангелина и Саня. Когда стороны «сходились», в центре сковородки
оставалась узенькая полоска, напоминающая 
географическое очертание свободолюбивой латиноамериканской
страны.
 Вот на этом самом «чили» Кузьмич тогда и выпроводил
непрошеную гостью своим, фирменным: «Пей вино,ходи
в кино, радивом закусывай!».
 А она потом долго ругалась, что Прохоровы уж больно
неприветливые люди.
 Ругалась Спиридоновна не только со своими соседями —
со всеми подряд.
— Если я с утра ни с кем не разлаюсь,я плохо себя чувствую,
— говорила она местному терапевту, когда тот измерял
ей давление.
 Однажды Прохоровы проснулись от жуткого крика, доносившегося
с соседнего двора:
— Ты что, падера кривоногая, не видишь, что ли, что
я тебе в таз чистой воды налила?! Зачем, сволочь, из лужи
пьешь? Совесть-то у тебя есть, лоханка ты драная?
Кузьмич крадучись подошел к забору, заглянул в щель
и сильно удивился, когда увидел Спиридоновну, которая
стояла, подбоченившись, напротив собственной курицы!
  Кузьмич свою соседку недолюбливал. Точнее говоря —
не переваривал. Обзывал ее (не при детях, конечно,) дурой
полоротой,  вытараской,  махоней  круглолицей и разными
другими, невесть откуда взявшимися словами. Спиридоновна
тоже в долгу не оставалась, называя Кузьмича и «всю его
семейку» полудурками в крапинку, и даже бросала в него полено.
Кузьмич тогда пошел в сарай за вилами…
 Когда Ангелина попыталась его успокоить, досталось
и ей:
 — Эта устюшка  трех мужей в могилу свела, теперь
и за нас взялась! Ничего, придет час, я устрою ей мерлезонский
балет, и ты даже не смей за нее заступаться!
 Что такое мерлезонский балет, Кузьмич не знал. Знал
только, что эти диковинные слова, услышанные им однажды
по телевизору, каким-то волшебным образом успокаивают
и его, и жену.
 Вот и на этот раз прихода Ангелины в огород Спиридоновна,
казалось, только и ждала:
— Ты погляди, Николаевна, картоха-то ноне какая
дружная! Ведер сорок накопаем, не меньше… А чего это
ты к словам не подстаешь2 и нос у тебя красный? Не ревела
ли?
— Да что ты! С чего мне реветь-то? Расчихалась чего-
то, Кузьмич меня и выгнал проветриться, чтобы «микроба
по дому не гуляла». И Ангелина для наглядности громко
высморкалась,
потерев нос платком.
— Гляди, не заболей, а то вон подруга твоя еще вчера наножная3
была, а сегодня уже слегла, затемпературила.
— Наташа? Да что ты! Пойду проведаю, не надо ли чего.
И Ангелина бодро зашагала с огорода.

            Спасибо товарищу Ленину

  …Поступать на журналистику Саня все же поехал. Сдал
документы и сообщил домой, что он уже абитуриент. А почтальонка
тетя Клава, которая телеграмму доставила, перепутала
абитуриента с аспирантом и разнесла всем, что Санька
Прохоров настолько умным оказался, что его взяли сразу,
чтобы, значит, науки разные изучать. Как Ломоносова.
Так она сказала.
  Творческий конкурс Саня прошел успешно: он получил
«отлично» за сочинение и за собеседование.
Литературное сочинение тоже, как ни странно, удалось
сдать на пятерку. Тема попалась близкая — Печорин. Его
любимый герой. А? Кузьмич? Вот тебе и страдания сельских
редакторов! Столичные-то, небось, получше!
  Впереди предстоял самый страшный и самый главный
экзамен — по немецкому языку. Саня разволновался так,
что вошел в аудиторию на костяных ногах и с влажными ладонями.
Две очаровательные аспирантки предложили ему взять
билет, а потом сказали что-то такое, совершенно непонятное.
Одна из аспиранток мило улыбнулась и перевела сказанное:
«Откройте, пожалуйста, окно!»
— Абгемахт! — буркнул Саня и полез на подоконник.
Девушки переглянулись.
  Взяв билет, Саня подумал, что у него появляется шанс.
Это был текст про немецкого композитора Бетховена, который
буквально пестрил датами и цифрами. Санька улыбнулся.
За десять минут до экзамена один из его собратьев
рассказывал байку о том, как одному абитуриенту попался
на экзамене текст о Бетховене. Он подошел к экзаменаторам
и говорит:
— Ну, я тут все перевел, кроме одного слова, — Бетховен.
Не знаю, что оно обозначает. «Бетт» — это кровать. А слова
«ховен» я в словаре не нашел…
Это добрый, очень добрый знак, подумал Саня, и начал
переводить. Едва дошел до середины, как его вызвали отвечать.
Для начала попросили прочитать текст. Санька старался как мог, но чем дольше он декламировал, тем шире становились
улыбки на лицах экзаменаторш.
— Достаточно. А теперь переведите.
  Саня дошел до того места, где закончил перевод, потом
добавил от себя, что великий немец был глухим. Ну,
сначала не совсем глухим, какие-то инструменты он еще
слышал, но потом все тише, тише и тише…
  Аспирантки попросили передать им текст.
— Но здесь нет того, о чем вы говорите,молодой человек!
— То есть,Вы считаете, что Бетховен не был глухим?
Аспирантки смутились.Саня услышал, как одна из них
шепнула другой:
— Ну,три мы ему можем поставить,но его это вряд ли
устроит.
  Она посмотрела на результаты других экзаменов.
— Может, мы его еще о чем-нибудь спросим?
— Как хочешь…
— Чем Вы интересуетесь?
О! Тут Саня понял, что ему пошли на выручку, и громко
выпалил:
— Их шпиле ин фуссболь!
  В этой короткой фразе абитуриент Прохоров сделал две
грамматические и три фонетические ошибки.
Аспирантки от смеха чуть не упали под стол, успев написать
в его обходном листе «хор».
  Следующим экзаменом была история, которую Саня
знал неплохо, но с билетом ему явно не повезло. Да уж, видно,
Господь ему решил помочь и на этот раз!
  Первым вопросом было крестьянское восстание
под предводительством Болотникова. Болотникова он, конечно,
знал. Знаменитого Олимпийского чемпиона по бегу
Петра Болотникова. Вот о ком он мог рассказывать часами!
А тут… Вот если бы ему попался Емелька Пугачев, было бы
совсем другое дело. И книги он про это читал, и отец рассказывал
ему про бескрайние оренбургские степи…О них он
мог даже песню спеть.
  Выручил Саню второй вопрос — работа Ленина «Партийная
организация и партийная литература». Надо же было
так совпасть, что когда в десятом классе распределяли труды
Ленина для конспектирования, ему досталась именно эта
работа! С нее он и начал отвечать на экзамене. Без конспектов,
без подготовки. Экзаменаторы пришли в восторг! Такого
от «абитуры» им слышать еще не доводилось!
— Ну, а второй вопрос вы знаете столь же блестяще?
— Конечно!
 Получив внезапно свалившееся «отл», Санька рванул
из аудитории. Ему казалось, что экзаменаторы сейчас спохватятся,
вернут его и попросят назвать хотя бы дату восстания
этого самого Болотникова!
 Весь вечер он насвистывал: «Ленин всегда живой, Ленин
всегда с тобой». Спасибо тебе, дорогой Ильич!
 Оставался последний экзамен, объединявший в одном
билете вопросы по русскому языку и литературе. Готовиться
к нему у Сани уже не было сил. Один шаг, один последний
шаг, и он может стать студентом самого престижного ВУЗа
страны! Он вернется в деревню победителем и скажет отцу:
— Ну, что? А ты в меня не верил!
 Мысли лезли в голову одна за другой, мешая сосредоточиться
и почитать хотя бы что-то. В ночь перед экзаменом
он почти не спал. На экзамен пришел никакой. Машинально
взял билет, сел за стол, прочитал задание. Что за чертовщина?
Ему предстояло разобрать предложение. Но не так,
как они это делали в школе, — подлежащее там, сказуемое,
а как-то совсем иначе. Он даже не понял это задание, изложенное
какими-то неведомыми ему словами. А на второе
ему предлагалось рассказать об основной идее литературного
произведения, которого он в глаза не видел!
Все, приплыл… Вот тебе и приеду домой победителем!
Какой ужас! Срезаться на последнем экзамене, когда до заветной
цели рукой подать! И здесь ему уже никто не поможет.
Нет симпатичных аспиранток, нет Ленина, никого нет…
 За экзаменаторским столом сидела толстая тетка в старомодном
костюме, с гладко зачесанными волосами
и огромной бородавкой возле носа. Вид ее не сулил Сане
ничего хорошего. Пару ей составлял худощавый молодой
человек в круглых очках, который заискивающе кивал
на все вздохи строгой экзаменаторши. Словом, помощи
было ждать решительно неоткуда. Саня чуть было не
завыл с досады! Огляделся и … решил пропадать, закрыв
лицо руками.
— Молодой человек, что это с Вами? — услышал он чей-
то голос.
 Рядом с ним сидел симпатичный старичок лет шестидесяти.
Он заметил его, когда входил в аудиторию. Тоже, наверное,
сдает, подумал Саня. Наверное, редактор какой-
нибудь районной газеты вместо пенсии решил себе студенческие
годы устроить.
 Он знал, что факультет журналистики всегда славился
своей демократичностью, принимая в ряды студентов людей
любого возраста. Скорее по инерции, чем надеясь на что-то,
он спросил у старичка:
— Дед, ты в этом деле что-нибудь сечешь?
— Вообще-то, да…
— Поможешь?
— Да с радостью!
 И старичок за секунды написал ответ на данное задание.
Саня воспрянул духом. — Может, ты и книгу эту читал?
— Читал.
  Нежданный спаситель коротко рассказал Сане суть литературного
произведения.
  Саня отвечал не очень уверенно, но все-таки получил
свою вожделенную «четверку». Он не помнил себя от счастья!
Ему сразу же захотелось есть, пить, танцевать и непременно
обнять всех, кто попадался ему на пути! Второпях он
даже забыл получить свой листок с отметками, а когда вернулся,
увидел прелюбопытную картину. Старичок гневно
спрашивал у экзаменаторши:
— Нет, Вы объясните, Милена Витальевна, почему Вы
мне, профессору филологии, на вступительном экзамене
поставили четыре, а не пять? Я, по-Вашему, что? На журфак
не поступил бы?
— Понимаете, Бронислав Леонидович, этот мальчик нечетко
ответил на второй вопрос билета… Нечетко!
— А с первым вопросом был полный порядок?
— Конечно!
— И на том спасибо!
Старичок зашагал из аудитории, удовлетворенный
ответом.
 Откуда Сане было знать, что от провала его спас не кто-
нибудь, а знаменитый профессор Милорадов, по книгам которого
училась вся страна! Просто была у профессора такая
привычка — посидеть на вступительных экзаменах, посмотреть
на «живой материал», с которым предстояло работать,
и на своих коллег по кафедре, которые были экзаменаторами.
 Мысль о том, что профессор в тот день и час мог оказаться
совсем в другой аудитории, а то и вовсе не прийти, сводила
Саню с ума.
 По дороге в общагу он встретил Генку Лодыгина, который
поступал в фото-группу, и с которым Саня сблизился
во время экзаменов.
— Ну, что, Санек, осталось немного. Прийти через день-
другой на факультет и прочитать свое имя в списках избранных!
Саня вздохнул.
— Что с тобой, старичок? Не вижу радости!
— Да я рад, чертовски рад, только все еще не верю, понимаешь?
Я столько раз был на грани выживания, что до сих
пор не знаю, жив я или уже нет…
 Через два дня на факультете вывесили списки поступивших.
«Пахомова…Приходько…Разумовская…» Саня в третий
раз читал и перечитывал списки, но фамилии Прохорова
там так и не нашел. Значит, отменили последнюю четверку,
подумал он. Профессор ведь сам признался, что это он
готовил ответ…
Долго горевать ему, однако, не пришлось. Кто-то хлопнул
его по плечу:
— Ну, что, Прохор, нас можно поздравить?
Это был Генка.
— Вас-то, наверное, можно, а вот меня в списках нет…
— Как это нет? Я только что видел!
— Да нет, сам посмотри!
— Вот чудак-человек! Это же списки вечернего отделения!
А нам с вами совсем в другую сторону!
И Генка буквально за руку отвел остолбеневшего и ничего
не соображающего Саню к спискам студентов дневного
отделения, где черным по белому было написано: «Прохоров
Александр Алексеевич».
— Ну, успокоился? Поверил? Пойдем, это дело отметить
требуется!
 — Не, Генка, ты не обижайся, но я потом. Мне на телеграф
надо, родителям сообщить, они ведь там волнуются.
По дороге на телеграф Саня придумал короткий и емкий
текст телеграммы: «Встречайте студента… Поезд, вагон…»
Никогда еще так весело не плясали на своем дворе Ангелина
и Кузьмич! Даже соседку Спиридоновну прихватили,
которая прибежала на крики, подумав, что у Прохоровых
начался пожар. Все друг друга простили в тот день. Грандиозный
Санин успех помирил всех. Ангелина плясала и плакала.
Кузьмичу сказала, что от счастья…

                Студенческие страдания

  Первые годы учебы давались Сане нелегко: сказывалась его
слабая подготовка, особенно по немецкому языку. Его он решил
брать измором: часами занимался в ЛУРе (лаборатории
устной речи), учил слова на карточках, с которыми не расставался
даже в метро, ходил на экскурсии с группами немцев.
  За слабое знание языка с журфака отчисляли нещадно.
А тут еще «немка» на каждом семинаре пугала: «Дорогие
мои! Запомните! На заочном отделении ЛУРа нет!» Потом
оказалось, что не такая эта «немка» и страшная. Скорее даже
наоборот — милая и даже симпатичная.
  Всю свою группу вместо семинара она однажды повела
на ВДНХ. Там студенты гуляли, даже пиво с сосисками
брать не возбранялось. Условие было одно — друг с другом
говорить только по-немецки.
  А потом ее вызвали в деканат. Кто-то сообщил, что преподаватель
со студентами во время занятий пиво пьет. Стукача,
конечно, вычислили, и с той поры все разговоры
при его появлении немедленно прекращались.
Сане же на экзамене «за старание и труды» автоматом поставили
«отлично».
  Успешно сдав и другие предметы,Саня немного успокоился.
Однажды его вызвали в деканат. За столом сидела начальник
курса и просматривала какие-то бумаги. Начала она
сурово:
— Прохоров, Вы, вообще, думаете учиться на нашем факультете?
— Конечно. А в чем дело?
— А дело в том, мой дорогой, что у Вас восемнадцать
пропусков лекций. Вот… по историческому материализму,
литературе, истории коммунистической печати… Куда это
годится?! Делаю Вам последнее предупреждение. Еще один
прогул и я поставлю вопрос о Вашем отчислении. Все, спасибо,
до свидания!
  Саня вышел из деканата в глубокой задумчивости. Где
это он мог нахватать столько пропусков? Потом вспомнил,
что в прошлом месяце в университете шла Спартакиада,
а за свой факультет он выступал по семи видам спорта.
И выступал успешно, принося в копилку команды немалые
очки. После всех этих «забегов» и «запрыгов» он, конечно,
дрых до обеда, какие там лекции!
  После некоторых раздумий Саня зашел на кафедру физвоспитания.
В конце концов, он ведь не просто прогуливал,
а боролся за честь родного факультета.
На кафедре его внимательно выслушали и сказали:
— Живи спокойно, если что — сразу к нам, мы уладим
все твои проблемы.
  Больше Саню в деканат не вызывали, хотя число прогулов
лекций и семинаров у него не уменьшилось. Все-таки
не зря столичный журфак называли «инязом с физкультурным
уклоном»!
  Спортсменам с именем жилось на факультете вообще
привольно — у них было практически свободное посещение.
  Но на экзаменах без казусов все же не обходилось.
Историю античной литературы на журфаке читала одна
древняя старушка. Говорили, что она из бывших актрис. Все
ее лекции начинались с одной и той же фразы:
— Други мои!
  Далее, после знаменитой мхатовской паузы, непременно
следовало:
— Гомер! И сводят небеса его потухшие очи…
Вся лекция продолжалась в таком духе… Слушая ее,
Саня почему-то все время пытался представить эту старушку
в очереди за колбасой. Интересно, а в магазине
она обращается к продавцам в столь же изысканной манере?
Други мои, не соблаговолите ли бросить на весы
судьбы эти три проверенные временем и силой разума
сосиски!
  Однажды на экзамен по античной литературе пришла
знаменитая на всю страну спортсменка. И выпало ей рассказать
содержание поэмы Гомера «Илиада».
— Итак, поведайте нам, прелестное дитя, чем же занимались
отважные воины,выйдя к реке?
— Ну как чем? Мылись там, белье стирали, — простодушно
ответила мировая знаменитость.
— О, Боги! Что молвит она! Еще одно слово и все мы, други
мои, провалимся в Аид! Белье стирали?! Одежды мыли!!!
Ненадолго выйдя из образа, старушка спросила:
— Вы, говорят, спортсмэнка?
— Да, я заслуженный мастер спорта,серебряный призер
и чемпионка таких-то и таких-то соревнований, — с нескрываемой
гордостью ответила студентка.
— Хорошо, давайте Вашу зачетку…
 Поклонница гомеровского слога взяла корочки, подошла
к открытому окну (жара во время экзаменов стояла жуткая)
и выбросила их на улицу:
— Спортсмэнка? Так догоняйте же!

                Лера

  На четвертом курсе произошло событие, которое повлияло
на всю дальнейшую Санину жизнь.
  Генка уговорил его пойти на вечеринку, где обещал познакомить
со своей девушкой. Отказаться от такого предложения
было невозможно. Генка обиделся бы смертельно
и правильно бы сделал!
  Друзья собрались у девушки дома. Родители ее в тот вечер
уехали за город, и в просторной четырехкомнатной квартире
на Университетском проспекте встретились четверо: хозяйка
квартиры Лера, ее подруга Лили и два закадычных журфаковских
друга — Генка и Санька. Радушная хозяйка показала
Сане квартиру, разрешила даже на минуточку заглянуть
в папин кабинет, на стенах которого он заметил огромные
фотографии Лериного отца с Гагариным, Королевым,
Зыкиной и другими знаменитостями.
  Появление нового человека в их спаянной компании
Лера встретила с плохо скрываемым любопытством.
  Она была дочерью известного ученого-физика. Не красавица,
но симпатичная, даже очаровательная. Как говорят, со своей
изюминкой. Невысока, но прекрасно сложена. Не болтлива,
но прекрасный собеседник. Французская спецшкола, игра
на фортепиано, танцы, плавание и бридж. Словом, стандартное
европейское воспитание. Училась Лера на третьем курсе
филфака. Как говорили тогда, на факультете невест.
 — Слушай, Геныч, я за тебя очень рад!
Саня в восторженных тонах отозвался о своей новой знакомой.
— Гляди, Саня, не очень увлекайся!
— Ну, на сей счет можешь быть совершенно спокоен…
Ты знаешь, к моему отцу пришел однажды сосед. Посоветоваться,
как наставить сынка своего на путь истинный, — он
у него курил с пяти лет, а к десяти и выпивать начал. Так
батя мой сказал ему одну простую вещь, которую я запомнил
навсегда. У всех родителей на земле, сказал он, есть одна
задача — объяснить своими детям, что можно делать в этой
жизни, а чего нельзя. И если ты этого не сделал, считай, зря
его рожал. Неполноценный для общества человек вырастет.
Сосед, помню, ушел от него сильно озадаченный. А тебе,
мой юный друг, я скажу одно: мне батя сумел объяснить эту
нехитрую формулу. Поэтому я практически безошибочно
чувствую, где эти самые красные флажки, и никогда за них
не перейду.
— Ну, спасибо, успокоил. А что Лили? Она тебе совсем
не понравилась?
— Совсем.
— Ну вот! А мы с Леркой так старались…
— Спасибо за чуткость. Но я уж как-нибудь сам…
— Сам ты еще сто лет в холостяках проходишь!
— И никаких проблем!
— Послушай, Сань. Я тебя никогда об этом не спрашивал…
А у тебя, вообще, был кто-нибудь?
— Кто-нибудь был. А вот любимого человека не было.
Санька, конечно же, соврал. Ну, не мог он признаться
своему лучшему другу, что и девушку-то он никогда не целовал,
не говоря уже о чем-то большем… Приходилось держать
форс, чтобы избежать более неприятных вопросов.
 Через несколько дней Гена остановил Саньку на факультете.
— Надо поговорить.
— Пошли на улицу.
Выйдя из факультетских ворот, Генка начал с места в карьер:
— Сань, Лерка меня избегает. На звонки не отвечает,
в театр идти отказывается, все ей некогда и некогда. Я чувствую,
что стал ей совсем не интересен, не интересны мои
дела и, вообще, моя жизнь…
— А что ты от меня-то хочешь?
— Сам не знаю. Но мне больше не с кем поделиться…
— Ну, поделился. Лично я Леру не видел с момента нашей
вечеринки. Не звонил и не общался с ней.
— Знаю, верю… Сань… А ты позвони, а? Может, тебе она
что-то расскажет?
Вечером того же дня Саня набрал Лерин номер
из телефона-автомата. Генка стоял рядом.
— Санечка, куда же ты пропал? — услышал он в трубке
знакомый голос.
— Да мы вот тут с Генычем хотим пригласить тебя в кафешку,
погоды нынче такие дивные стоят!
— В кафешку? С удовольствием! Только, Сань, у меня
к тебе просьба. Приходи один.
— Понял…
Саня повесил трубку.
— Слышал?
— Слышал…
Друг Генка, на удивление, не выглядел удрученным или
расстроенным.
— Геныч, я никуда не пойду, — начал Саня.
— Скажи, Санек, только честно. Ты о Лерке думал в эти дни?
 — Честно скажу — думал. Но без воздыхания, уж точно.
Просто приятная девчонка. Своеобразная.
— То есть, ты можешь легко прожить и без нее?
— Легко. А ты?
— Наверное. Знаешь, Санька, а ты сходи с ней в кафе.
Честное слово и без обид, если у вас что-то сложится, я буду
только рад. Переедешь из своей общаги в упакованную квартиру…
С работой потом помогут…
— Гена, ты мне ее не презентуй, ладно? Брак по расчету
в мои планы точно не входит. Надо хотя бы уважать человека,
а чтобы уважать, надо хорошо знать. Мы ведь с Лерой
и виделись-то всего раз. И потом,с чего это ты решил,что…
— Ну, началось в деревне утро! Саня, ты что, дурак?
Не понимаешь, что она тебя в кафе позвала? Тебя одного!
  Такое внимание со стороны Леры Сане, конечно же,
льстило. Но пошел он в кафе скорее из любопытства. Когда
увидел ее, понял, что к встрече с ним девушка готовилась.
Безупречная прическа, маникюр, красивое платье, косметика
и все такое… Разговор между ними начался сам собой, как
будто встретились два человека, которые только вчера расстались,
и тем для обсуждения им искать было не нужно.
— А ты, Лера, классно танцуешь! Это я еще в прошлый
раз заметил.
— Да? А что еще ты заметил?
— Ну, что стол сервирован замечательно, что посуда красивая,
что музыка звучала та, которая мне нравится…
— Спасибо, очень приятно это слышать. А с танцами
у меня все случайно получилось. Хочешь, расскажу?
— Конечно!
— С пятого класса я ведь фехтованием занималась, хотя
у нас в семье спортсменов никогда не было. Мама с папой
от спорта вообще далеки, а по телевизору, если что и смотрят,
так только Олимпиаду. А тут такой ребенок талантливый
оказался, с великолепной реакцией, умением молниеносно
все анализировать. Меня — в спортивную школу.
Я уже в восьмом классе училась, тренер домой приходил родителей
уговаривать. Отец был не против, а вот мама героически
сопротивлялась. Ей почему-то казалось, что мне непременно
должны проткнуть глаз или шею. Она даже плакала,
умоляя меня отказаться от этой затеи. В конце концов,
тренер убедил ее, сказав, что лицо и шея спортсменов спрятаны
под надежной маской. «Как же тогда они видят друг
друга?» — не унималась мама.
 И вот, когда мой переход в спортшколу был делом практически
решенным, к нам в гости пришла мамина подруга.
Она преподает в финансовом институте, кандидат экономических
наук, женщина эрудированная, остроумная, со своим,
оригинальным взглядом на многие вещи. Родители ее
обожают! В молодости она тоже занималась фехтованием
и даже была призером каких-то всесоюзных соревнований.
 Но об этом этапе ее жизни они с мамой никогда не говорили,
во всяком случае, при мне.
 Едва войдя в прихожую, Вероника Юрьевна схватила
меня в охапку и со словами «мне надо с тобой поговорить»
повела в мою комнату. Там мы уселись на диване, и моя гостья
сказала небольшую речь.
 Девочка моя, сказала она. Умоляю тебя всеми святыми —
брось ты это фехтование. Ты посмотри на меня. Вот перед
тобой женщина, которая двадцать лет жизни верой и правдой
служила спорту. Ничего в своей жизни, кроме сборов
и соревнований, я не видела. Друзей и родителей я не видела.
Но даже не это главное — медали требуют самоотречения.
Большой спорт — это большая грязь и большие интриги,
поверь мне. Чтобы добиться чего-то, нужно иметь акульи 
зубы и бульдожью хватку, уметь работать локтями, давить,
топтать и добивать слабых. Ты меня извини, может,
я тебе сейчас страшные вещи говорю, но лучше тебе теперь
все услышать от меня, чем испытать потом горькие разочарования.
Чтобы выжить, тебе придется поломать себя. Ты
хочешь этого? Ты сможешь жить с тем, с кем ты жить не хочешь?
Сможешь молчать, когда все твое нутро протестует
против несправедливости? Большой спорт — это большая,
открытая война одного против всех.
У меня было два мужа. Первый был тренером, и это обстоятельство
спасало меня от многих неприятностей. Второй
от меня сбежал, потому что ночью, когда он мирно спал
рядом со мной, я сломала ему два ребра. Да, да, не удивляйся!
  Мне сейчас сорок пять лет, но до сих пор во сне я делаю
«выпады». Футболисты по ночам пенальти «бьют», а я резко
выбрасываю правое колено…
  У меня есть знакомая, она много лет профессионально
занималась бегом с барьерами. Так она до сих пор даже
в дверь магазина или парикмахерской должна непременной
первой войти!
  Лерка,пойми, мы больные люди, помешанные на медалях
и Кубках. Все это ложные ценности, устремления к которым
развивают не самые лучшие человеческие качества
и уводят в итоге от ценностей истинных — доброты, любви,
терпимости. И я очень не хочу, чтобы ты пошла не той дорогой.
Давай я отведу тебя к моей приятельнице в кружок бальных
танцев,а? Не отвечай сразу, подумай, девочка, подумай
о своей жизни…
  Вероника Юрьевна еще долго говорила о том, что, будь
ее воля, она бы вообще запретила профессиональный спорт.
Подумать только, возмущалась она, мужчинам платят бешеную
зарплату за то, что они научились иногда попадать
по воротам, а женщинам за подъем штанги! Кому это нужно?
Кому нужно, чтобы бабы на ринге молотили друг друга
до изнеможения? И чем чаще и сильнее одна из них будет
попадать по башке другой, тем скорее выиграет свои призовые…
Бред какой-то…
— Так она что, против спорта вообще? — поинтересовался
Саня.
— Ну что ты! Нет, конечно! Вероника была апологетом
любительского спорта, чтобы, значит, одна заводская команда
после работы играла с другой, чтобы Спартакиады
проводились, разные там семейные старты…
— Ты знаешь, а я с ней согласен! Хочешь из собрания
приличных людей сделать разъяренную толпу — брось в нее
горсть золотых монет — и люди затопчут друг друга. Да еще
если найдется кто-нибудь, кто громко и внятно крикнет
«бери-хватай» и при этом обернет все красивыми словами,
тут и вовсе революция приключиться может…
— Ну, не скажи. Не все ведь за золотыми кинутся!
— Не все, конечно. Некоторые категорически не приемлют
такого способа обогащения. Законы волчьей стаи на них
не действуют. Но они всегда остаются в меньшинстве. Ну,
а если уж и зарабатывать спортсмену деньги, то делать это
по примеру артистов. Пришли люди на твой концерт — получай
свой гонорар, не пришли — значит, поешь, то есть играешь,
неважно. Так, по-моему, было бы справедливо!
— Одним словом, на меня горячая исповедь Вероники
произвела тогда сильное впечатление. Мы-то все считали ее
нормальным человеком, да она и была такой, — мягкой, веселой,
душевной. Сколько же колючих заноз скрывается порой
в тайниках человеческой души!
В общем, закончила я тогда с фехтованием, о чем нисколько
не жалею. Мама была счастлива. На радостях она
свою Веронику даже в поездку по Волге на теплоходе пригласила.

                * * *
  Саня с Лерой встречались около года. Они уже не могли
друг без друга, а когда поняли это, подали заявление в ЗАГС.
Ее родители известие это встретили с нескрываемой радостью.
Саню они полюбили всей душой и сразу стали называть
сыном. Кузьмич же поворчал для порядка, мол, надо бы
еще погулять, однако, Ангелина его быстро урезонила:
— А ты мне руку и сердце через сколько минут нашего
знакомства предлагал?
Лера им очень понравилась. О такой жене для своего
сына они могли только мечтать. Умная, спокойная, уважительная.
Саньку любит…
  Родители Леры предложили Сане переехать жить к ним.
Они объявили, что основным местом их пребывания отныне
будет загородный дом, а квартиру они оставляют в полное
распоряжение молодых. Саня, однако, твердо сказал,
что переедет к ним только после свадьбы. Даже едкое Лерино
замечание, что он ведет себя, как деревенская невеста
на выданье, действия не возымело.
 На самом же деле он просто переживал, понравится ли
Лере как мужчина. Ему и в голову не приходила такая простая
мысль, что отставки даются и после свадьбы.
Накануне первой брачной ночи Саня волновался. Опыта
подобного обхождения с девушками у него не было, как бы
не оплошать… Вспомнил, как маленьким подошел однажды
к отцу:
— Пап, а что такое секс?
Кузьмич почесал затылок.
 — А тебе,сынок,это зачем?
— Да ребята во дворе про какую-то секс-бомбу рассказывали.
Ты же на войне был, может, знаешь?
— Был. Только к войне это дело никаким боком не касаемо…
Ну, вот ты сегодня нужду справлял?
— Да. Два раза.
— И оба раза один?
— Конечно, я ведь большой уже.
— Ну вот,а секс — это та же нужда, только одному ее никак
не справить, тети и дяди ее вместе справляют.
— Понятно…
 Саня улыбнулся своим воспоминаниям.
В спальню вошла Лера. Легла рядом, обняла, поцеловала,
и близость родного тела, его теплота так вдохновили, что все
получилось само собой, до упоения просто.
Утром Саня проснулся от запаха кофе и гренок с сыром.
Рядом сидела молодая жена с подносом в руках. Саня улыбнулся
и поцеловал ее в щечку.
— Спасибо. Кофе в постель? А зубы почистить? Мама
нас всегда ругала, когда в детстве мы с братом воровали
утром блины с ее стола и ели в постели.
— Какой же ты у меня дурачок! Тебе жена завтрак принесла,
а ты о чем-то другом думаешь, кроме ее безграничной
любви!
— Ну вот, и ты туда же…
— Куда?
— Да родители меня иногда дураковым полюшком называли.
— Так это же здорово! Кто в наших сказках всегда побеждает?
Иванушка-дурачок! Печь его возит, сама кашу варит,
а он лежит на ней и только командует!
— Хорошая, между прочим, национальная идея!
 — При чем тут идея? Мы же не с печки в космос полетели,
атомные станции строим…
— А также в области балета мы впереди планеты всей…
Нет, любимая моя, национальные идеи ничего общего
с практикой обычно не имеют. Это может быть просто мечта:
красивая, яркая, завораживающая и при этом совершенно
несбыточная. Вот, к примеру, коммунизм. Его же еще нигде
не построили и вряд ли построят. А сколько в мире коммунистов?
Сколько партий?
— Господи, послушал бы кто, о чем муж с женой после первой
брачной ночи разговаривают? Это же форменная «дурка»!

                Алло! Вы в эфире!

  Через несколько месяцев после свадьбы Саня устроился
на работу. В самом деле, решил он, хватит из родителей тянуть,
свою молодую жену он должен кормить сам.
Домашние были категорически против — впереди диплом,
экзамены, неужели нельзя подождать месяц-другой.
Нет, подождать было никак нельзя.
  Однажды друг Генка пригласил Саню на футбол. И не просто
на футбол, а в ложу прессы. Где он эти заветные пропуска
достал, Генка не говорил, да Саня и сам догадался — на этом
стадионе работала очередная Генкина пассия. Рядом с ним
сидели люди, которых раньше он только по телевизору и видел,
— этих комментаторов и спортсменов знала вся страна.
  В перерыве матча Генка повел Саню в буфет.
— Это все бесплатно можно брать?
— Ох, Саня, темный ты человек! Передай-ка мне вон тот
кусочек!
— Возьми кусочек с коровий носочек!
 — Да мы с тобою, брат, скоро такое замутим, не подведи
только…
  Генка не успел договорить, в чем Саня его не должен был
подвести, потому что к их столику подошел Борис Андреевич
Шубин, человек-легенда, который вел репортажи с пяти
Олимпиад и многих чемпионатов мира.
— Вот, Борис Андреевич, человек, о котором я Вам рассказывал…
— А … футболист из «Урожая»…
— И к тому же без пяти минут дипломированный специалист!
— Вот вы-то мне оба и нужны! Про «НРТ- Студию» что-
нибудь слышали?
— Конечно! Популярное радио.
— Так вот, ребятишки, мне там предложили открыть
и возглавить спортивное вещание. Час в день.Прямой эфир.
Набираю людей.Пойдете ко мне работать?
— Борис Андреевич! Вы еще спрашиваете! За огромную
честь почтем! — воскликнул Генка и с силой наступил Сане
на ногу. Тот едва не вскрикнул от боли!
— Конечно, я тоже — за!
Санин ответ вполне удовлетворил мастера спортивного репортажа
и со словами «созвонимся, ребятки» он откланялся.
— Что все это значит? — Саня набросился на Генку, как
коршун на добычу. — Ты что, не мог меня предупредить? Такие
дела так не делаются!
— Да если бы я тебя предупредил, вы бы с Леркой неделю
все это обмозговывали! А решать все надо быстро, иначе
других пригласят.Я тут прочитал интервью одного знаменитого
актера,так он говорит, что все свои самые лучшие роли
он в коридоре Студии получил!
 — Как это?
 — Так это! Шел по коридору, навстречу режиссер, ой, говорит,
ты-то мне и нужен! Бац! И роль в кармане! Вот и мы с тобой
по той же коридорной системе скоро знаменитыми станем.
— Подожди, а как же твое фотодело?
— А кого интересует, на каком я отделении учился?
Главное — диплом журналиста иметь!
 Генкина излишняя уверенность в правильности избранного
пути Саню немного озадачила. А вот Лера, как
ни странно, поддержала Генкину идею сделать их него спортивного
комментатора.
— А что ты теряешь? Не понравится — уйдешь. Уйти
всегда легко. Вернуться сложно. Понял, муж? — с напускной
грозностью сказала она.
— Но я никогда не работал в прямом эфире, я даже в студии
никогда не был…
— Шурик, вперед! Сомнения прочь!Все когда-то начинали.
Возьмешь первое интервью у меня.Я расскажу тебе,
как правильно рапиру держать…
 Через пару дней позвонил Гена. Борис Андреевич приглашал
на первое собрание коллектива.
 В маленькой редакционной комнатке сидели одни знаменитости
— хорошо известные спортсмены, ставшие потом
комментаторами, журналисты и Саня с Генкой. Такая
солидная компания поначалу несколько смущала и сковывала
Саню, но потом он вдруг почувствовал себя своим
и даже внес предложение по организации эфира.
— Толковый паренек, — сказал один из мэтров.
— Плохих не держим, — Борис Андреевич улыбнулся
и подмигнул Сане.
— Ну, про сетку вещания мы потолковали, дни распределили,
источники информации наметили, начальников назначили…
Что еще? А, да, про зарплату…
 Народ оживился. Для многих из тех, кто пришел сюда,
это была вторая, а то и третья работа. Но гонорара, как известно,
много не бывает.
— Часть денег будет выплачивать редакция, часть спонсоры.
Они же будут обеспечивать нас призами для розыгрыша
среди радиослушателей. А теперь пойдем, посмотрим
студию.
  В настоящей радиостудии Саня был впервые. В аппаратной
он с интересом разглядывал режиссерский пульт с великим
множеством микшеров и кнопок. Как они во всем этом
разбираются? Справа от пульта стояло четыре огромных магнитофона
МЭЗ, «заряженных» металлическими кругляшками
с пленкой. Потом Саня узнал, что кругляшки эти называют
бабышками. А в перевернутом виде эти милые сердцу
любого радийщика вещицы на протяжение многих лет заменяли
курильщикам пепельницы.
— Вот, Саня, как научишься пленку в такие МЭЗы заправлять,
считай, ты уже звукооператор, — пошутил Борис
Андреевич.
Саня вяло улыбнулся.
— Не робей, сейчас мы тебя к микрофону посадим, чтобы,
значит, сразу с корабля на бал, то есть, с бала на корабль…
— Что Вы, я не готов вот так сразу…
До Сани не сразу дошло, что над ним просто подшучивают.
  Рядом с аппаратной стояло три телефона. Во время передачи
они должны были обеспечивать прямую связь со слушателями.
— А откуда могут звонить? — поинтересовался Саня.
— Да откуда угодно! Широка страна моя родная! Из Норильска
и Кемерова, Ставрополя и Владивостока.
— Так они же там спят в это время?
 — Кто спит, а кто радио слушает.
— И что, все подряд в эфир попадают?
— Не все и не подряд. На телефонах сидит редактор. Он
принимает звонки и, если человек говорит что-то толковое
или интересный вопрос имеет, редактор сообщает режиссеру,
что есть звонок, и называет номер телефона. Например,
«на первом Воронеж». А уж режиссер говорит это в наушники
ведущему программы. Ну, я вам потом все еще раз подробно
расскажу.
— А если человек скажет, что у него такой-то вопрос, его
выведут в эфир, а он там песню запоет или, еще того хуже,
матом начнет ругаться? — не унимался Саня.
— Бывало и такое. Но редко. Режиссеры обычно на такие
вещи быстро реагируют, так что и «мама» сказать не успеет.
Потом, конечно, все редактора ругают, что не распознал
провокатора.
В самой студии Саня увидел огромный стол, свисающие
откуда-то микрофоны, пару больших наушников
и часы с секундной стрелкой, точно такие же, как в аппаратной.
  На столе стояла небольшая коробочка с тремя
кнопками, на которых было написано «реж», «микр»
и «каш».
— Ну, две кнопки что обозначают, это я понял, — сказал
Генка. — Включение микрофона и связь с режиссером.
А что такое «каш»?
— Это на профессиональном жаргоне «кашлюн» называется.
Когда ведущему нужно срочно кашлянуть или чихнуть,
он нажимает на эту кнопку.
Пока они осматривали поле своей будущей деятельности,
радио передавало легкую музыку. Потом пришла ведущая
новостей и выгнала всех из студии. Саня зачем-то попросил
остаться.
 — Я тихо посижу, мне просто интересно.
Ведущая оглядела его с головы до ног.
— Ладно, оставайся. Только чтобы как мышка у меня!
Стрелка часов приближалась к двенадцати. До выпуска
оставалось минуты две. Ведущая перебрала листочки с новостями,
кашлянула в кулачок, поправила волосы, надела
наушники
и нажала кнопку «реж»:
— Лен, там у нас два включения из Тюмени и Сызрани…
— Стоят. Какое первым пойдет? — услышал Саня голос
режиссера за плотным стеклом. Он звучал из небольшого
динамика на пульте.
— Тюмень. Слушай, Ленок, напомни мне после выпуска,
я тебе наши дачные фотографии принесла, увидишь —
обалдеешь!
— Только посмотреть или ты и для меня сделала?
— Обижаешь!
  Господи, о чем они говорят, с ужасом подумал Саня. Через
несколько секунд в эфир выходить, а они о каких-то фотографиях!
  Ему казалось, что он волнуется за выпуск больше,
чем эти девушки. Наверное, так оно и было.
Ровно в полдень отлакированный ноготок нажал кнопку
микрофона, и красивый бархатистый голос после небольшой
отбивки произнес: «Двенадцать часов в столице. В эфире
— новости».
  Больше всего Саня волновался за то, чтобы ведущая
не сбилась, не перепутала названия и включения, но все
прошло блестяще. Неужели и я когда-нибудь буду работать
столь же лихо, подумал он.
  Потом дверь студии распахнулась, и на пороге появился
ведущий дневного эфира с не зажженной сигаретой в зубах
и чашечкой кофе в руках.
— Привет, зайка!
 Он поцеловал ведущую и сказал, что ее ждут на третьем
этаже.
— А это кто? Ты завела себе молодого ассистента?
— Да нет, это… наш стажер.
Парень протянул Сане руку:
— Вадим.
— Саня… Александр.
— Пойдешь или останешься?
— Если можно, еще немного посижу.
— Давай.
  И Саня еще около часа наблюдал за тем, как работает
в прямом эфире его новый знакомый. Перед ним не было
никаких бумажек и режиссер ему ничего не подсказывала,
а говорил он как по писаному. Смеялся, шутил и даже потягивал
кофеек, когда слушал тех, кто дозвонился в студию.
На исходе часа он услышал голос режиссера:
— До песни полторы минуты. Возьмем еще звонок или
добьешь сам?
— Сам.
  Вадим включил микрофон.Полторы минуты!Надо
же не молчать,а о чем-то говорить! Саня разволновался
не на шутку,даже ладони его стали влажными.А Вадим, развалившись
в кресле, вдохновенно рассказывал о том, какая
за окном чудесная погода, как хорошо тем, кто дышит солнцем
и ветром, потом вспомнил что-то, кажется, из Фета…
И уложился секунда в секунду!
  Да, так я, наверное, никогда не смогу, подумал Саня. Нет
у меня таких выдающихся способностей.
— Ну что, Санек, как тебе эфир?
— По-моему, все было просто гениально! — с нескрываемым
восторгом выпалил Саня.
— Вот и ты так скоро будешь!
 — Вряд ли…
— Будешь, еще лучше будешь!
— Для меня пока непостижимо, как Вы вот так спокойно
ведете эфир! Вас ведь вся страна слушает! Это такая ответственность!
— Э-э-э, вот об этом надо думать меньше всего. Я работаю
вот для Леночки, нашего милого режиссера. И стихи
я ей читал. Все остальное — по боку, иначе и двух слов не
свяжешь!
— А долго этому учиться?
— Да у всех по-разному бывает. Я вот тебе расскажу
о своем первом прямом эфире. Заготовок кучу наделал,
новостей настриг целую пачку, потому что понимал: главное
на эфире — не молчать. Ну, отвел вроде нормально.
А потом еле руку от подлокотника отцепил. Как срослась!
Так вот волновался… Мне потом один космонавт рассказывал,
что примерно такое же было с ним во время первого
выхода в открытый космос. Уцепился руками за стойки
на корабле, а вокруг бездна. Ужас! Потом ему более
опытный товарищ на выручку пришел. В нарушение программы
полета вышел к нему и помог пальцы расцепить.
Вот как бывает! Так это космонавты, люди железной воли
и стального характера. А нам, простым землянам, и испугаться
не грешно.
 На первый самостоятельный прямой эфир Саню собирали,
как говорится, всем миром. Советы от коллег летели
с разных сторон:
— Саша, ты главное не волнуйся. И не молчи, если
из головы что-то вылетит. Такое бывает. Имя вспомнить
не можешь или дату. Свою фамилию, фамилию режиссера и гостя
напиши на первом листе вверху крупными буквами.
И не сме2йся! Такие ситуации бывают — все из головы вон!
 Тогда ты спокойно скажешь, что с вами в эти минуты ведущий
такой-то, режиссер такой-то, а в гости мы ждем Васю
Пупкина…Или, к примеру, что сейчас редактору выпуска
мы поручим найти эти данные и непременно вернемся
к этой теме. Солидно так скажи, пусть люди услышат, что
все под твоим контролем, все идет как надо. А в эти секунды
в себя придешь.
— И с режиссером связи не теряй. Он тебя всегда подстрахует,
поймет, что помощь нужна.
— А как он поймет?
— Ну, договоришься заранее. Если громко скажешь «вы
слушаете спортивный выпуск» и махнешь рукой, он поставит
отбивку какую-нибудь, рекламу или короткую песенку.
А за это время ты сообразишь, что дальше делать. С тобой,
кстати, будет работать Елена Викторовна.
Саня обрадовался. Ему понравилось, как эта спокойная
и красивая девушка работала на выпуске новостей и с Вадимом.
Уже не чужой человек.
— Ты, Санек, самое главное, вопросов гостю наготовь
побольше. Пусть лучше останутся. А то получится, как мое
первое интервью на ферме.
Народ прыснул. Историю эту в редакции знали.
— Ой, расскажите, это же интересно! — попросил Саня.
— Ладно, повторю на бис для особо перспективных. Послали
меня однажды в командировку на молочную ферму,
я тогда еще в сельхозредакции работал. Ну, приезжаю, доярочку
мне нашли для интервью. Микрофон включаю, спрашиваю,
как надои по сравнению с тем же периодом прошлого
года. Хорошо, отвечает. А как с кормами? Кормовая
база в порядке? Вовремя подвозят и в полном объеме? Да,
говорит. Ну, а руководство часто у вас бывает, проблемами
вашими интересуется? Нет. И все интервью такое получилось. Минуту звучит вопрос и полсекунды ответ… Забраковали,
короче. Ну, молодой ишо был, необстрелянный.
— А если и мой гость будет так же односложно отвечать?
— Так ты его разговори, раскрой, задень за живое, наступи
на любимую мозоль, наконец. И тогда он тебе, только
тебе, забыв о микрофоне, расскажет то, о чем маме не рискнет!
А для того, чтобы это произошло, ты должен о человеке
собрать максимальную информацию, вспомнить то, о чем
он, может быть, и сам давно позабыл.
— Да… наука… — протянул Саня. — Постараюсь. —
А если гость возьмет и не придет?
— Такое тоже случается, но редко. Гости наши, как правило,
люди ответственные. Ко мне однажды главный тренер
сборной на эфир ехал и попал в пробку. Так он свою машину
бросил где-то на обочине, а сам на метро добирался.
— Ну, а если и случится такое, что не приедет гость,
волноваться не нужно. Леночка тогда возьмет с полки
пленку с записным гостем. Правда, тут уж будет передача
без вопросов слушателей, живости такой не будет, да что
делать…
— Я еще вот о чем спросить хотел… Про оговорки разные,
ну, когда вместо одной буквы из человека другая вылезает…
— Не переживай. Это раньше за оговорки могли
и от эфира отстранить, и премии лишить, если ты вместо
«политический
обозреватель» скажешь вдруг "обогреватель".
  Сейчас другие времена. Так что ты не тушуйся, поправься,
а потом можешь даже слегка хихикнуть. Если человек
сам над собой способен посмеяться, значит, уже внушает
доверие.
— Ну, не знаю… А если я несколько раз подряд оговорюсь,
что же я все время хихикать-то буду? Меня за дурака примут.
 — А чтобы каши во рту не было во время эфира, существуют
специальные упражнения для разминки речевого аппарата.
Его все дикторы делают, поэтому очень редко оговариваются.
Это как в спорте. Недоразмялся, недорастягивался
перед игрой — считай, калека. Я однажды смотрел футбол
в обществе одного авторитетного спортивного врача. И вот
в одном из эпизодов игрок за ногу схватился. Доктор сразу
определил, с какой группой мышц товарищ недоработал.
А когда комментатор сказал, что этот спортсмен подвержен
разного рода травмам, аж взревел:
— Да не травмам он подвержен, а дурости! Им тренер говорит
— разминка двадцать минут. Он вместе со всеми и разминается
двадцать минут, а ему, придурку, надо сорок пять,
чтобы быть готовым в подкатах стелиться! И никто человеку
этого не объясняет! А если объясняет, значит, он лентяй, его
надо гнать из команды!
— Ладно, — вступил в разговор Борис Андреевич. — Мы
тебя потом определим на курсы повышения квалификации
для работников радио и телевидения, там тебе технику речи
быстро наладят.
— А долго учиться?
— Да нет. Полгода походишь, раза два или три в неделю,
зато потом диплом дадут с печатью.
  Первый свой прямой эфир Саня провел, как говорится,
на ура. Гостя привел сам Борис Андреевич.Это был знаменитый
пловец,его давний приятель. До эфира он рассказал
об этом человеке немало,так что Сане не составило особого
труда подготовить вопросы.
— Все будет нормально, сам шеф здесь, — сказал ему Генка
голосом героя «Бриллиантовой руки», провожая в студию.
К немалому Саниному удивлению, Борис Андреевич сам
сел за телефоны принимать звонки от слушателей, которых
было немало. Звонили в основном родители, спрашивали,
когда можно отдавать ребенка на плавание, как закаливать,
как гость относится к моржеванию. Саня вдруг вспомнил
старый анекдот про моржей. Словом, разговор вышел веселый
и непринужденный.
 Единственное замечание во время передачи ему сделала
режиссер:
— Сашуль, ручкой не щелкай, слышно… Отложи ее или
просто в руках держи.
 Через день после эфира Борис Андреевич пригласил
Саню к себе.
 Разговор в кабинете шеф-редактора стал для Сани полной
неожиданностью. Борис Андреевич сказал, что руководству
Студии понравилась его работа, и что его приглашают
на ведение других временных отрезков, помимо спортивного.
Утро, вечер, день — пусть выбирает сам, сказал руководитель
Студии.
— Вот я и позвал тебя для того, чтобы спросить, как ты
на это смотришь?
— Да никак… Мне бы пока здесь должным образом управиться.
И потом — я же еще учусь. У меня диплом впереди,
экзамены… Нет, Борис Андреевич, большое спасибо за доверие,
но пока я никак не могу.
— Вот и хорошо. Скажем начальству, что ты согласен,
но через… Когда у тебя диплом?

                * * *
  После первого самостоятельного эфира Саня позвонил
родителям.
— Ой, Санечка, мне тебя толком и послушать не дали, —
услышал он в трубке мамин взволнованный голос. — Все
соседи звонили — включила ли радио, слушаю ли… Как ты
там? Тяжело?
— Нет, мама, когда интересно, тяжело не бывает. Да
и Лера все время рядом, помогает с дипломом.
— Ну, давай тебе Бог, давай Бог! Вон отец трубку рвет.
— Саня! Алло, Саня!
— Да слышу я тебя, пап, слышу.
— Ты там смотри, особо не задавайся! Слышишь?
— Слышу.
— Хошь и работаешь ты хорошо, мне лично понравилось,
а поскромнее там себя веди, понял? А ругать кто будет
— не расстраивайся. У нас критиканов всегда хватало,
особенно среди тех, кто ни в чем не понимает. Дельные замечания
выслушивай, а все остальное отметай.
— Понял, папа.
С Коляном поговорить не удалось, он был на работе.
 Саня немного расстроился. Мнение брата всегда было важным
для него.
 Прошел месяц, другой… Эфиры шли своим чередом.
В гости к ведущему Александру Прохорову приходили знаменитые
спортсмены, артисты, ученые, космонавты и даже
уфологии. Все они были болельщиками. В конце каждого
эфира Саня разыгрывал призы. Вопросы старался подбирать
с юмором — они касались истории спорта и забавных,
казусных случаев, которые были на соревнованиях.
Вскоре казусный случай произошел и у него на эфире.
К Сане пришел журналист известной спортивной газеты.
Он немного опоздал, и пока Саня представлял его слушателям,
пробирался к микрофону на цыпочках. Едва гость
сказал «Здравствуйте!», Саня учуял запах хорошего коньяка.
Ну ладно,подумал он, выпил человек для храбрости. Только
бы матом не ругался!
 Через пять минут эфира гостя развезло. Вот ситуация!
И эфир не закончишь, и продолжать его было решительно
невозможно, потому что даже такое простое слово, как «Динамо
», маститый журналист произносил с трудом. Поначалу
Саня даже несколько растерялся, но на сей раз его выручил
режиссер Матвей, который сказал в наушники:
— Так, Сань, кончай эту байду.   Я ставлю песняка на три
минуты и джингл. Выходи, подумаем, что делать.
Саня поблагодарил гостя, который вышел из студии
не без труда:
— Иззвини, Сань, я тя, кааатса, подвел малость…
Саня бросился в аппаратную. Пробегая мимо телефонов,
успел заметить, что на звонках сидела молодая девушка. Она
посмотрела на Саню испуганными глазами и зачем-то сняла
одну из трубок. Наверное, чтобы хоть как-то защититься
от его свирепого взгляда.
— Так. До конкурса с призами у нас по сетке после песни
остается около десяти минут, — сказал Матвей. — Это много.
Давай замутим диспут на тему дня. Что предлагаешь?
— Допинг в спорте и здоровье, — выпалил Саня.
В экстремальных ситуациях он соображал на удивление
быстро.
— Хорошо. Но нужен первый, забойный, где-то даже
провокационный звонок. Генка здесь?
— Не видел.
Саня бросился к телефону. Только бы он был в редакции!
Только бы был! Он повторял эти слова, как заклинание. Генка
свои эфиры еще не вел, значит, его голос широкой аудитории
не знаком, к тому же язык у него подвешен как надо…
Ну же, бери трубку!
 Генка ответил не сразу. Он только что приехал, тем не менее,
моментально ухватил суть дела.
— Старичок, будь спок, ща изобразим!
Саня выдохнул и пошел в студию. Закончилась песня
про прыгуна в длину, Саня объявил радиодиспут на тему дня.
— А вот и первый звоночек у нас. Представьтесь, пожалуйста.
— Меня зовут Алиса, я звоню вам из Чебоксар, — услышал
Саня грудной женский голос и чуть не засмеялся. Да,
таких талантов у своего друга Генки он раньше не замечал!
— Ну, допинг спортсмены принимают, это все знают.
И что? Если ты не будешь принимать стимуляторы, ты всегда
будешь проигрывать тем, кто принимает. А кому нужны
неудачники? — завершила свою пламенную речь госпожа
«Алиса».
 Что тут началось! Телефоны раскалились добела! Звонили
учителя и дворники, студенты и медики, профессионалы
и любители. Сане оставалось только выслушать всеобщее
возмущение по поводу приема стимуляторов и призывы
«поймать, разоблачить и привлечь к ответственности».
После эфира Сане казалось, что его немедленно вызовут
на ковер, а то и просто отстранят от работы за пьяного гостя.
Но Матвей несколько успокоил:
— Да нет, если не прислушиваться, первые пять минут
все было вполне сносно. Потом стало непонятно, выпил человек
или волнуется сильно. Ты молодец, не давал ему длинными
предложениями разговаривать. Тогда бы все точно
вылезло.
 Никто к начальству Саню не вызывал, коллеги ему тоже
ничего не сказали. Сане показалось, что вот теперь-то эфирные
неприятности начнут обходить его стороной, таким заматерелым
ведущим он становится…
 Но через несколько дней случилось то, чего никто
не ожидал.
                * * *
  Борис Андреевич пригласил коллектив на внеочередное
собрание. Выглядел шеф спортивной редакции не очень.
Под глазами чернели круги, щеки его горели явно не румянцем.
К тому же он был без галстука и в плохо отглаженной
рубашке, что на него, всегда подтянутого и одетого
с иголочки, было совсем не похоже. Словом, по всему
было видно, что человек не спал ночь и был чем-то сильно
расстроен.
— Так, товарищи мои дорогие… Я собрал вас для того,
чтобы сообщить вам…
— Как ревизор? Опять ревизор? — попытался пошутить
кто-то из молодых, но на него тут же зашикали.
— Итак, я сообщаю вам, что ухожу из редакции. И ухожу
не по своей воле. Приказом Главного редактора я освобожден
от занимаемой должности в связи с выходом на пенсию.
В комнате поначалу воцарилась гробовая тишина.
— Как на пенсию? Да как они могут! Ты собрал коллектив,
организовал вещание, расставил людей, нашел спонсоров,
эфир набирает аудиторию! — возмущенные голоса слышались
отовсюду.
— Вот потому, что все это я уже сделал, и стал больше
не нужен руководству.
Саня взял слово.
— Борис Андреевич, дорогой! Вы меня пригласили
на эту работу. Я пришел именно к Вам, и Вы меня многому
научили. К Вам я пришел, с Вами я и уйду!
 — Правильно! Мы тоже все уйдем! Пусть теперь сами
и ведут наши программы! — загудело собрание.
— Сашуля, милый мой! Друзья мои! Так не годится. Вы
должны работать. Не для того мы собирались и мечтали,
чтобы вот так в один день все легко разрушить!
В итоге вместе с Борисом Андреевичем редакцию покинул
только один человек — Саша Прохоров. Генка и все
остальные остались. Так Саня потерял своего лучшего друга.

                * * *
  Дома сиделось тяжело. Саня уже привык к заданному
ритму жизни, привык к редакции, общению с коллегами,
с удовольствием и вдохновением готовился к очередным
программам. И вдруг все так внезапно оборвалось!
— Ничего не оборвалось! — говорила ему Лера. — Если
бы ты поступил иначе, ты бы сам себя не уважал, я бы тебя
не уважала, родители бы твои тебя не уважали! Ученики
не должны предавать своих учителей. Это жестоко и подло.
У Толстого, кажется, я прочитала в записках, что предательство
является одним из самых тяжких грехов.Когда тебя
предают, как будто руки тебе отрубают.Простить, конечно,
можно,а вот обнять уже не получится.
— Мощно граф задвинул! То-то я чувствую, что обнять
Генку мне теперь совсем не хочется, хотя, честно говоря,
и скучаю по нему, подлецу.
— Но он же не тебя предал!
— Какая разница? Он предал хорошего человека, нашего
учителя! Выходит, и я, его друг, такой же! Как говорится,
скажи мне, кто твой друг…
— На сей счет есть и другая поговорка: «Не судите о человеке
по его друзьям. У Иуды они были безупречны».
 — Слушай, откуда в тебе столько мудрости, а? Женушка
моя дорогая!
— Ты просто забыл, какой факультет твоя женушка заканчивает.
На свете немало противоречивых пословиц и поговорок.
— Ну, например?
— Ну, например, «Сколь ни говори халва, во рту слаще
не станет», а с другой стороны — «Скажи человеку сто раз
свинья и на сто первый он захрюкает»…
— Да, это классно. Ну, а если серьезно. Ты пойми, я ведь
ушел никуда! Кто теперь семью кормить будет?
— Запомни, мой дорогой, дороги никуда не бывает! Рано
или поздно ты будешь вознагражден за свое благородство,
вот увидишь!
В квартире раздался телефонный звонок.
— А вот и вознаграждение подоспело, — пошутил
Саня.
  Звонил ему Главный редактор Студии. От волнения Саня
даже встал.
— Ваш поступок, молодой человек, делает Вам честь, —
услышал он в трубке голос безмерно уставшего человека. —
И я, честное слово, уволил бы всех остальных, если бы это
было условием Вашего возвращения. Я прошу Вас, подумайте
над моими словами. Жду от Вас звонка.
На этом разговор закончился. Еще минуту Саня стоял
с трубкой в руке, еще через мгновение ему так сильно захотелось
вернуться на любимую работу, что он едва не подпрыгнул
при мысли, что опять может увидеть Генку, Елену
Викторовну с ее «микшерочками» и кнопочками, обнять
всех своих…
  Его мечтательный полет мысли прервала Лера.
— Что? Зовут вернуться?
 — Зовут. Главный звонил…
— А ты?
— Ну, ты же сама все слышала, разговора не было, был
монолог.
— И что? Неужели вернешься?
— Нет, конечно… Конечно, нет.
Саня загрустил окончательно. Видя, как он страдает,
Лера предложила:
— Давай я с папой поговорю? У него столько знакомых
журналистов в разных изданиях, наверняка помогут…
— Неужели ты не понимаешь, что не нужны мне разные
издания! В этой редакции я был своим. Своим, понимаешь!
Я не работал — я летал и творил. И такого больше нигде
не будет!
— А чего орать-то? Жизнь что, завтра заканчивается?
Произнеся это, Лера не могла предположить, насколько
пророческими окажутся ее слова.
  На следующий день ее не стало. В остановку, на которой
Лера ждала автобус, чтобы ехать в университет, врезался
пьяный водитель. Она умерла на месте. На следующий
день стало известно, что умерла Лера не одна. Под ее
сердцем уже зарождалась другая жизнь... Не успела сказать.
Не успела…
  На родителей Леры было больно смотреть. Мама ее вмиг
постарела лет на десять, а отцу дважды вызывали неотложку.
Они категорически отказались писать заявление, сказав, что
даже самым жестоким наказанием преступника они свою
дочь не вернут.
  Саню попросили не уезжать из дома. А он никуда и не собирался.
Он понимал, что сейчас крайне нужен этим старикам,
что любит их всей душой и постарается сделать все, чтобы
хоть как-то смягчить их общее горе.
 В семье Прохоровых горевали не меньше. Все соседи
пришли выразить свое соболезнование. Несли свечи, иконки,
кулеш, чтобы по русскому обычаю помянуть любимую
женщину Сани Прохорова.
 Через несколько месяцев после похорон Сане позвонил
Борис Андреевич:
— Понимаю, что тебе теперь не до чего… Ты диплом-то
защитил?
— Да вроде…
— Я сейчас на одной Студии работаю. Условия подходящие.
О тебе замолвил словечко. А тебя тут, оказывается, все
знают. Приходи. Тебе сейчас нужна любая работа.
— Спасибо Вам за все. Приду, конечно.
Саня с головой ушел в новую работу. Она отвлекала
от мыслей о Лере. Он брал командировки в разные концы
света, огромное количество ночных эфиров, только бы
не оставаться одному в пустой квартире наедине со своими
горькими мыслями.
В один из вечеров ему позвонил Генка. Сказал, что их
славная редакция накрылась медным тазом. Спонсоры отказались
от сотрудничества, зарплату стали задерживать,
и люди разбрелись по своим прежним конторам.
  Известие это Саня воспринял столь же равнодушно, как
если бы ему сообщили об изменении правил осмотра черепах
на Галапагосских островах…

                Встреча

               
   Прошли годы… Саня, наконец, взял отпуск и приехал
к родителям, надеясь в деревенской тишине найти покой
своей измотанной душе.
   Первым делом он перекопал весь огород, хотя особой надобности
в этом не было. Попил деревенского молочка. Соседи
не заходили, не хотели мешать разговорам.
   После ужина Кузьмич со словами «не дождусь я того время,
когда ужинать да спать» ушел «на боковую». В последнее
время он неважно себя чувствовал: нога стала ныть ко всякой
непогоде.
  Саня с Ангелиной вышли на крыльцо.
— Я понимаю, Санечка, может, не ко времени сейчас
мои слова. Чувствую, не улеглось, не успокоилось еще у тебя
внутри… Но как-то надо тебе жизнь свою дальнейшую налаживать.
Вон сколько вокруг тебя красивых девушек! На актрисе
бы какой женился, что ли! По телевизору посмотришь,
все они такие милые, красивые…
— Мне же не с телевизором жить! А характер,мама, у них
у всех отвратительный. Деньги и слава портят даже самых
очаровательных. Они же все время играют, никак остановиться
не могут! Вот пришла она к тебе на эфир — она играет
знаменитую актрису. На теннис пришла — играет болельщицу.
А сама краем глаза наблюдает, как народ на ее «боление
» реагирует. К детям приехала — изображает доброту
и благотворительность. Ты хочешь, чтобы я связал свою
жизнь с человеком, который всю жизнь будет играть мою
жену? Это ведь ужасно…
— Господи, да неужто они все такие?
— Нет, конечно. Мне одна даже понравилась…
— Ну и? — оживилась Ангелина.
— Ну и ничего… Она на Пушкинском празднике романс
пела, а в это время ей в рот муха залетела. Ничего, девушка
держалась мужественно. Допела свой романс до конца
и даже не поморщилась. Потом ее, правда, рвало долго.
И целоваться с ней мне как-то сразу расхотелось…
 Ангелина улыбнулась.
— Сочинил?
— Да уж лучше бы сочинил!
— Неужели у тебя никого даже на примете нет? Ну,
не хочешь — не говори…
— Есть, мама. Есть. Только вот как зовут ее, не знаю.
— Как это?
— Да так уж вышло. Лет пять назад поехал я на море,
в Лазаревское. Один поехал. Рядом со мной на пляже две девушки
расположились. И вот десять дней я туда приходил
и встречал их в одно и то же время. Потом в кафе их видел,
просто на улице. Одна из них мне очень понравилась. Возле
кафе она все время местных кошек кормила. А я тихонько
за ней наблюдал.
— А почему не подошел?
— Не смог…
— Ты, столичный журналист, не смог девушкам представиться?
Сказал бы, что хочешь взять у них интервью…
  Они рассмеялись.Давно Саня не смеялся так беззаботно
и весело.
— Мамочка, какая ты у меня сообразительная… А я долго
думал,как бы сделать так, чтобы я им зачем-то понадобился.
Уж и в море рядом плавал, думал, вдруг одна из них
тонуть начнет, я ее и спасу.Так нет, они ныряли,как дельфины!
— Ну, а дальше?
— А дальше они уехали.
— А они-то тебя заметили,как ты думаешь?
— Не знаю. Может,и заметили,только виду не подали.
— И что теперь? Вот жаль,Генки с тобой не было!Он бы
тебе все устроил в лучшем виде.
— Да я и сам пожалел об этом. Мы ведь помирились…
 — Ну и правильно, сынок. Ошибки у всякого случаются,
а все же он тебе не чужой…
— Да.Вот мы с Генычем и ездим теперь каждый год
в одно и то же время в Лазаревское. И всякий раз, когда
я прихожу на тот пляж, сердце мое волнуется, как будто
я иду на первое в жизни свидание.
В калитку постучали.
— Прохоровы! Телеграмма вам!
  Ангелина Николаевна прочитала то, что было написано
на белом клочке бумаги.
— Женька приезжает.
— Какая Женька?
— Да соседская девчонка. Она к нам каждый год ездит,
как родителей похоронила.
— Ой, мама,как это некстати!
— Я понимаю,сынок, но как откажешь? Она нам как
родная…
— Подожди. Это та самая Женька, которая мне цветы
на футболе вручала и сильно стеснялась?
— Та самая. И из-за занавески за тобой наблюдала, как
ты дрова колол. Мне ее мама рассказывала.
— Сколько же мы не виделись?
— Почитай, со школы!
— Да,сейчас бы встретились на улице и, наверное,
не узнали друг друга. А почему мы здесь не виделись столько
лет?
— Так уж получилось:Маня дома — Вани нет,Ваня
дома — Мани нет!
  На следующий день Колян поехал встречать Женьку.
  Когда она вошла в калитку,Саня поначалу не поверил своим
глазам:
— Мама! Мама!Иди скорей сюда! Скорей!!!
 Ангелина выбежала из дома словно на пожар:
— Что такое? Что случилось? А, Женечка! Здравствуй,
моя радость!Дай обниму тебя!
— Мама, я нашел свою девушку из Лазаревского….
  Этой же осенью Саня и Женька уехали на море вместе.