Время, события, родители, люди

В.С. Пушкина







ВРЕМЯ,
СОБЫТИЯ,
РОДИТЕЛИ,
ЛЮДИ









Санкт-Петербург. Пушкин
2018





Оцифровка: Ю.С.Сподаренко
Корректоры: Л.Г.Сподаренко, Е.Ю.Молчанова,
Е.А.Молчанова








Валентина Станиславовна Пушкина.
Время, события, родители, люди.

Эти мемуары-воспоминания написаны в конце первого десятилетия двухтысячных годов нашей мамой, бабушкой, прабабушкой – Валентиной Станиславовной Пушкиной без использования каких-либо дневниковых записей, которых просто нет и не было!
Это «оцифровка» семи общих тетрадей.
Кому адресованы эти записки?
Всем, кого заинтересует жизнь простых людей в прошлом веке в стране, которой уже нет и, конечно, в первую очередь – нам, её потомкам.


ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ.
ДОМАШНЕЕ СОЧИНЕНИЕ ЛИЗЫ
 
Моя прабабушка - учитель!
В нашей семье День учителя - большой праздник. Моя прабабушка,  Пушкина Валентина Станиславовна,  работала в школе учителем  русского языка и литературы тридцать три года, а прадедушка,  Сподаренко Степан Ефимович,  был учителем математики и директором школы.
Моей прабабушке уже девяносто три года, но она до сих пор помнит своих учеников и с удовольствием рассказывает о том,  как она работала учителем.
Я хочу рассказать о ней и её работе.
В тысяча девятьсот тридцать девятом году прабабушка закончила Магнитогорский учительский институт и пошла работать в школу. Теперь, даже когда она уехала из Магнитогорска,  в День учителя о ней говорят по радио!
Потом прабабушка и прадедушка переехали жить в Эстонию. Там она получила значок "Отличник народного образования" и стала лучшим учителем района! У неё много значков, грамот и медалей, есть даже медаль "За добросовестный труд".
Моя прабабушка проводила много времени с детьми. Её очень любили ученики. Она ставила с ребятами спектакли, читала им книги после уроков. Если она заболевала, то весь класс приходил к ней домой. В те времена не было телевизоров и она читала им интересные книги.
Ещё прабабушка рассказывала мне, что её мама тоже была учительницей. В тысяча девятьсот десятом  году она закончила женскую гимназию на отличные оценки и стала работать в школе. Уже в тысяча девятьсот двенадцатом  году моя прапрабабушка получила благодарность за учебно-воспитательную работу. Эта благодарность до сих пор хранится в нашей семье. В начальной школе к ней приходили другие учителя и она помогала составлять им учебные планы на весь год!
Уже прошло тридцать восемь лет, как моя прабабушка ушла на пенсию, но до сих пор перед первым сентября ей снятся сны о школе! Её выпускники, которым самим уже по семьдесят, а некоторым и по восемьдесят  лет, до сих пор звонят ей из разных уголков мира, присылают письма и открытки, которые прабабушка бережно хранит. Многие её ученики стали учителями благодаря ей!
Моя прабабушка надеется, что я тоже буду учителем и продолжу династию учителей в нашей семье. Я очень горжусь, что у меня такая прабабушка!
Октябрь 2010 года.








ВСТУПЛЕНИЕ

Не знаю, окончу ли я мои записки, но, отвлекаясь от своего состояния, попробую описать то, что было более восьмидесяти лет тому назад.
Я прожила всю советскую власть от её начала кровавого, жестокого, страшного, до её конца, когда люди, живущие надеждой на «светлое будущее», обещанное с высоких трибун, так ничего и не дождались.
Раздались залпы в Москве, погибли чьи-то сыновья. И все? И Ельцин прав? Горбачёв тоже?
А уж как было в начале «нового» века, это я знаю по жизни моей и моих родных, людей добрых, трудолюбивых, одарённых.
Моё детство, да и не только моё, было омрачено страхом, ужасом, потерями. Страх и ужас – спутники детства и отрочества.
Если человек чем-то отличался от других, что вызывало зависть, самый страшный порок людей, он в священном писании является смертным грехом, отсюда вытекает всё, чтобы этому человеку сделать плохо, унизить его, сравнять с серой массой. «Не высовывайся», «все равны». Особенно это проявилось после переворота 1917 года, когда был провозглашен лозунг «Кто был ничем, тот станет всем!» Ну и стал? Нет, кто был ничем, тот таким и остался, так как у него не было ничего святого, он презирал старших, обычаи, законы, он разрушил все святыни, созданные веками, он растоптал историю, устои жизни. Разве можно забыть уничтожение людей, а способов для этого было много: это тюрьмы, расстрелы, гулаги, каторга, закапывание в могилу живых людей. И всё это было на моих глазах, всё прошло через мою душу. Я потеряла всех своих родных, умерших такими молодыми, полными творческих сил, были и погибшие на каторге и расстрелянные. Все, конечно, реабилитированы. Но кому нужна эта так называемая реабилитация? За что гибли лучшие люди? Кто был кулак? Кто враг народа? Кто вредитель? Да лучшие из лучших. Я не буду говорить о таких, как великий Вавилов, учёный с мировым именем, а вспомню близких родных и знакомых, погибших, сгнивших в тюрьмах, рудниках, расстрелянных. И все пали жертвой зависти подлецов. Почему это он живет лучше меня? Как он смел отпустить шутку в мой адрес? Значит – это враг народа. А он живет лучше, так как умеет работать, много работает, любит своих близких, его уважают. Ах, так? Нет я напишу донос в НКВД и тебя не будет. Так и было, было. Об этом много написано, а я это видела, пережила, знала «стукачей», знакома была с жертвами. Но надо сказать, что подлецы, из-за которых погибли хорошие люди, тоже погибали, не насладившись «превосходством». Я потом подробно расскажу о знакомых, раскулаченных, расстрелянных, а здесь вспомню своё детство, когда сердце ребёнка в три года становилось кусочком льда от ужаса той жизни.





ГЛАВА 1. В НАЧАЛЕ ВЕКА
Первые воспоминания детства. – Игра папы на скрипке. – Родословная папы. – Мама уезжает на Урал. – Семейная жизнь Петра Станиславовича. – Баба Кулина. – Деревня Хондобоковка и окрестности. – Мельница. – Брат и сестра. – Налёт банды Медведёвых. – Смерть папы. – Мельница после смерти папы. – О могиле папы. – Мама – хозяйка. – Происхождение мамы. – Родня мамы. – Прасковья Ивановна Счастная – «тётя Паша». – Опять Медведёвы. – Засада красноармейцев. – Возвращение вещей, награбленных бандой. – ЧК – «красная шапка». – Золото. – Голод 1933 года. – Поездка в торгсин. – Светлые минуты детства. – Переезд в Ропск. – Борьба за мельницу. – Школа в селе Истопки. – Поездки в Хондобоковку. – Возвращение в Ропск. – Шаповалы. – Быт в Ропске – годы НЭПа. – Любовь к литературе. – Учителя. – 1929–1930 гг. – «великий перелом». – Павел Чернов. – Семья Сподаренко. – Техникум в Климове. – Летняя практика в Оптиной Пустыне. – Голод. – Поездка в Москву. – Первый заработок. – Первые шаги в педагогике. – Продолжение и завершение учёбы.


Что осталось в памяти? Ничего светлого, радостно-го. Но оно ведь было, я родилась в большом, красивом доме, где звучала музыка, так как папа играл на скрипке. Я долго не могла понять, почему это мне нравятся звуки скрипки. Оказывается, эти звуки сопровождали меня с рождения, когда я ещё ничего и не помню. А игру папы люби-ли и соседи, которые каждый вечер собирались у нас в огромной кухне, когда папа или мама читали вслух газету «Искры» (не ленинскую). Я её помню: она была коричнево-го цвета, её привозил почтальон один-два раза в неделю. И вот после чтения, рассказывала мама, старик Прохор, помощник папы на мельнице, просил:
- Матвеич, поиграй, успокой мою душу.
И папа играл. Я была тут же, среди взрослых, очевидно, тоже чем-то развлекала соседей, они смеялись проделкам ребёнка. А папа не только играл, но и умел делать скрипки. Конечно, это не Амади, не Страдивари, но ведь какие золотые надо иметь руки, чтобы из куска дерева сделать это поющее чудо, заставляющее людей слушать, затаив дыхание.
Родословная моего отца исчисляется несколькими веками.
Он был столбовой дворянин, а это значит, что столько было предков, которые верой и правдой служили Отечеству, что этот список свертывали в свиток, то есть столбик. Они дорожили своей Честью, Достоинством. Всегда помогали нуждающимся, помогали многим способным людям получить образование, специальность (об этом мне рассказывала Светлана Шипкова, его внучка, дочь Ольги, а ей рассказывала мать).
Я тоже могу судить о доброте и порядочности моего отца и мамы, которая в деревне Хондобоковка прожила с 1914 года по 1924, а после смерти моего папы по просьбе жителей стала работать учительницей в школе этой деревни. Так вот там, в деревне, как-то узнали, что в 1938 году моя мама уезжает из Ропска на Урал, и к ней проститься за 30 километров пришли старики, знавшие папу и маму. Это была такая встреча, такое прощание, что мне это не забыть до смерти. Мы все плакали, вспоминая ту жизнь, мирную, тихую, спокойную, обеспеченную (до 1917 года). Я, конечно, только слушала и, сочувствуя этим прекрасным людям, тоже плакала. А пришли к нам старик Прохор Маринич, его сын Василий, моя няня баба Кулина, прекрасная женщина, о которой я расскажу впоследствии. Она «смотрела» за мной лет до четырёх.
Ещё были соседи, а также мамины ученики. Это было тяжёлое прощание, очень печальное, так как мама уже была тяжело больной, она не могла пережить арест брата Фёдора в 1937 году. Прожила она только до 28 декабря 1938 года. Незадолго до смерти она написала письмо брату, но я его не отправила.
Кстати, папина скрипка сейчас есть в Купчино у Галины Романовны, второй жены брата моего Пети. Он к ней пришел с маленьким чемоданчиком и скрипкой папы. Прожил он с Галиной Романовной двадцать лет. Умер в 1980 году (родился в 1905). В этом браке он был счастлив, жаль, что мало они прожили. А первая его жена Дода Моисеевна, врач, счастья ему не дала. Наблюдая их, я замечала, до чего же они были разные. Если Петя очень интеллигентный, спокойный, очень добрый, отзывчивый, имеющий друзей, поддерживающий связи с родными, то Дода – противоположность:
- Я поеду за пять рублей гонорара на окраину Ленинграда, пусть только позовут.
Её скупость, даже жадность, проявлялась во всём. Но она рассказывала о блокаде Ленинграда, что-де она, выкрав Петю из госпиталя, спасла его этим. А он, улыбаясь, говорил, что это не совсем так, там бы ему было лучше. Она вспоминала и очень страшное своё решение: кормить старшего сына за счет младшего, который умер от голода. Да, не каждая мать решится на это. Но посочувствовать ей можно. Её уже давно нет. Пусть земля ей будет пухом.
Отвлеклась.
Можно себе представить, что чувствовали мои мама и папа, если я, в таком раннем возрасте, слушая разговоры взрослых, замирала от страха, услышав слово «бандиты». Называлась и их фамилия – Медведёвы. Так почему-то звучало тогда это слово. Что это такое? Не знаю, но что-то страшное, ужасное, ещё страшнее тех сказок, которые мне рассказывали моя двоюродная сестра Шура, приехавшая как-то к нам спасаться от голода в Каменском, где жила её семья, и моя няня баба Кулина, за которой я ходила, как привязанная. Она меня тоже любила от всей души. Вот пример, о нём мне рассказывали много позже: я простудилась, вскочил фурункул снизу живота. Боль, я плачу, не сплю несколько ночей. Лечат меня народными средствами, ведь в то время не было других. И вот мы с ней лежим на горячей лежанке у протопленной печки. И я уснула. Очевидно, стало легче. И моя баба Кулина, боясь шевельнуться, чтобы не разбудить меня, потом оказалась с ожогами на боку. А ещё я помню, что любила, когда она водила меня к себе домой, где она жила со своим сыном-плотником. Придя от неё и на вопрос, что там делала Кулина, что вы ели, я рассказывала:
- Тяка, коко и О! - показывая, как она пила из рюмки.
На моём языке были слова: «тяка» – сало, «коко» – яйцо, «моня» – молоко и тому подобное. Ну ясно, на такое моё сообщение раздавался хохот. Это я рассказала по воспоминаниям других людей. Я этого не помню.
Деревня состояла из тридцати дворов, но была большая школа. В этой деревне, в излучине реки Ревна, папа построил турбинную мельницу, кормилицу всей округи.
А вокруг было много сёл и деревень. Село Орликовка (это значит, что там есть церковь) находилась в двух километрах, рядом же были и другие деревни, сёла, а до волости – Семёновки было двенадцать верст, как тогда говорили. Губерния была в Гомеле, уезд в Новозыбкове. Потом губерния менялась, стала Черниговской. Все деревни и сёла были окружены лесами. Помню близлежащий лес Поруб, куда мы детьми ходили за ягодами. А сосновый бор Кучугуры – это был для нас запрет: там темно, там волки. Хондобоковка стояла на «сыпучих» песках, как называли свою почву местные жители. Не помню, чтобы рядом были поля с хлебными злаками, у жителей были огороды на воз-деланных лугах, иногда их заливало половодье. Луга были общинные, отсюда, очевидно, занятие жителей – скотоводчество. А хлеб, стоивший копейки, всегда можно было получить на мельнице или на рынке в Семёновке.
Интересно была устроена мельница. Излучина реки, перед которой была устроена плотина. Когда воды в реке было много, это был настоящий водопад, а летом, когда воды мало, мы бегали по сухим доскам плотины.
Страшно было нам, так как мы знали, что там страшная глубина, но и интересно.
От реки к мельнице был прорыт канал, силу поступающей воды которого регулировали вручную для работы турбины.
И вот этот канал образовал островок, мостик к нему был у самой мельницы. Там гремела вода, работали какие-то колёса, в мельнице вертелись жернова. Мельница обслуживала огромную округу, изготовляя даже крупчатку, а также различные крупы, поэтому, как говорили, «завоз» был всегда. К тому же ещё папа брал очень маленький гарцевый сбор. Я уже говорила, что помогали ему Мариничи. Это была большая, дружная, работящая семья. Кстати, все они имели дома под железными крышами, что считалось – богатством, шиком.
У нас был большой дом, четыре комнаты (это с кухней). Комнаты были метров по тридцать, особенно кухня и зал. Меньше других была спальня. Рядом с кухней была столовая, но не помню, чтобы там обедали. Там были шкафы с книгами, а на одном из них клетка с белочкой, которая всё время вертела колесо.
Это устроил Петя, мой брат. Он учился в Семёновской гимназии, а каникулы проводил в Хондобоковке, чему я была всегда рада. Как я его ждала! Правда, он подшучивал надо мной: давал мне горчицу вместо мёда и другое, но помню, что стричь себя не давала никому, только Пете. А мне приказывали закрыть глаза, что я и делала, а когда открывала, то Петя сидел рядом и хохотал, а стрижкой занимался кто-то другой. Петю я очень любила, очевидно, это было взаимно.
Оля была взрослая, по хозяйству она не хотела помогать, да и мама её не заставляла, она уходила часто к подругам в Орликовку или они гостили у нас, и мама их вкусно кормила, учила их многому, и они очень любили бывать у нас, особенно по праздникам. Это были поповны, они учились в семинарии для детей священнослужителей, а Оля училась в Семёновской гимназии, как и Петя, у них там была квартира со всем обеспечением. Я помню, как после смерти папы Оля хотела бросить учёбу, помню, как мама её уговаривала, умоляла учиться. А потом, помню, мама возила полные телеги муки директору гимназии. И Оля закончила учёбу. Потом, уже будучи больной и пожилой, говорила мне, что молится за мою маму, которая дала ей образование.
А вот что помню, так это первый приезд банды в деревню. Они посидели у нас на крыльце, что-то потребовали, не заходя в дом, может пить или ещё что, но вскоре они уехали. Помню, как лошади бандитов рванули с места, видно, привычны были мчаться сразу.
Топот, гики банды вскоре затихли. Но даже я чувствовала, что в доме тревога,  что-то надвигается. Все ходили какие-то пришибленные. А тут ещё заболел папа. Не знаю чем он болел, но возле него всегда почти суетилась мама, лечили чем могли. Одно окно в спальне, где лежал папа, было закрыто ставнями, второе чуть приоткрыто.
А в доме «готовились» к визиту банды. Кое-что из белья, отрезы материи, ещё что-то забивали в столы. Снизу были доски, а сбоку не видно было, что там что-то лежит. Но, к сожалению, всё это украли впоследствии доблестные красноармейцы, приехавшие расправиться с Медведёвыми.
Тревога, тревога, но жизнь-то идёт.
Суббота, потому что вымыты все полы (это делают по субботам). А полы были после мытья белые, чистые. (Краски тогда не было ведь).
И вот, что осталось уже в моей памяти: при словах «банда» я, сжавшись в комочек, сижу за дверью спальни, где мои игрушки. Вот здесь, действительно, можно сказать, что сердечко трёхлетнего ребёнка превратилось от ужаса в ледышку. Зато глаза широко открыты: вижу папу, стоящего у постели, рядом бандит. Они о чём-то разговаривают. Помню плач мамы, крик женщины, топот, стуки, громкие голоса. Холодно, дверь из кухни во двор открыта, а бандиты всё выносят и выносят. Я за дверью, обзор у меня маленький, но я слышу, как несколько бандитов «шуруют» в спальне. Потом уж я увидела пустую стену у моей кроватки – сорвали мой плюшевый ковёр. Он мне казался тогда большим, но это маленький, сейчас он, дряхленький, лежит в коробке. Бандиты очистили комоды, шкаф, даже постели, забрав все одеяла, а они же были обычные, стеганые, которые с большим мастерством делали монашки из Покровского. А это уже мне рассказывали, что у меня в игрушках был красный бархатный футляр, закрытый на ключик, там находились обручальные кольца родителей и ещё какая-то мелочь из золота. Мама не увлекалась украшениями. Так вот в эту субботу, женщина, которая мыла полы, навела «порядок» и в моих игрушках, положив футляр на комод. Бандит, взяв его в руки, потряс, он тяжелый, положил себе в карман. Сколько продолжался грабеж средь бела дня, не знаю, очевидно, долго, так как бандитам трёх телег, на которых они приехали, оказались недостаточным транспортом, и они заставили мужчин из деревни ещё дать четыре телеги с лошадьми. Дальше я не помню. Что было вече-ром? Ночью? Знаю только, что меня накрыли старым полушубком. Я помню только дрожь, она не унималась даже в кровати.
А папе стало плохо. Помню соседей, приходивших и предлагавших помощь, помню мамин плач…
Потом меня взяла к себе моя Кулина, она как-то, видимо, умела меня успокоить, умиротворить. Не знаю, сколько я прожила у неё, как я жила, этого в памяти нет, а вот потом я вернулась домой, когда уже мой папа был в гробу. Помню зал, посреди стола гроб, над ним рыдает мама, а я плачу, уткнувшись в её юбку. У стенок вокруг сидят соседи. Потом меня взяла к себе на руки Оля, и мы плачем, обнявшись с сестрой.
Потом шествие на кладбище, оно находилось на взгорке. Почему-то два священника идут рядом с гробом.
Потом пустота.
Видно, горе, папина смерть отодвинула всё остальное на задний план.
Приехал мой дядя Федя, мамин брат. Очевидно, нужна же была хозяйская рука на мельнице. Она, говорят, больше месяца не работала, и к маме приходили делегации из окружающих нас деревень, сёл, чтобы попросить о начале работы мельницы. Вот и приехал дядя из Ново-Ропска, где он работал бухгалтером после окончания реального училища.
Но он часто уезжал в Ропск, почему-то.
Это был великан, очевидно, сантиметров сто девяносто ростом, спокойный, добрый, приятный. Я его очень любила, и он меня тоже.
А ведь это же шёл четвёртый год советской власти. А в революции, как мы знаем, богачей громили, грабили, даже убивали те, кто жил под их началом и испытал на себе все те притеснения и унижения, которые позволяли себе некоторые помещики и другие «хозяева» жизни. Но ведь нас не тронули в революцию!  Ни у кого бы рука не поднялась на моих родителей, которые, начиная с 1914 года, кормили солдаток, их детей, а потом - вдов и сирот.
Папа развозил сам муку, крупу по домам солдаток, кормил их детей. Он никому и никогда не отказывал, если его просили помочь чем-либо. С бедноты мельница вообще не брала гарцевый сбор. Наоборот, если кто-то принёс молоть полмешка ржи, так ему давали больше. Эта слава о папе жива до сих пор. Мне рассказывала о папе Олина дочь - Светлана (умершая в 2002 году), что у неё есть знакомый писатель, купивший в Хондобоковке домик и про-водивший там лето в тиши и работе. Так вот, обходя окрестности, он забрёл и на кладбище, где увидел под вековым дубом могилу, ухоженную, но явно старинную, с ещё сохранившимся большим дубовым крестом. И ему рассказали что это был добрый человек - поляк, который кормил вдов и сирот. Сколько поколений сменилось, а память о добре жива. Спасибо вам, Люди!
А мама? Появилась новая хозяйка. До этого она работала в школе Барановки.  Слава о ней как о хорошей учительнице и о рукодельнице разнеслась по округе. Вечерами деревенские девушки собирались в школе и мама их учила шить, вязать, читала им, беседовала с ними. А рукодельница она была изумительная. Мало того, что всё шила семье, но ещё умела вязать необыкновенно красивые скатерти, занавески, покрывала и тому подобное. Я помню эти изделия из гаруса, суровых ниток, кружочков бархата. Стол в её классе всегда был покрыт красивой скатертью. А за работу в школе она отмечалась благодарностями инспекторов, одна такая у меня сохранилась.
И вот она замужем за вдовцом. Оля (1902 года) и Петя (1905 года) - дети папы от первого брака. Они учились в Семёновской гимназии. Всё хозяйство в руках мамы, что называется. Идёт война, потом революция – всё в России разрушено, живут тем, что имеют в хозяйстве. Это работа, работа и огромная забота. Земля вокруг деревни – сыпучие пески. Ничего не растет, кроме сосновых лесов, которые окружали мою родину. Но вся Хондобоковка жила огородами, возделанными на лугах, ранее заливаемых половодьем. Скотоводство – вот основа жизни тех лет. Обширные луга с травами, стада коров, овец, лошади – вот, что я запомнила из той жизни. А хлеб можно было купить в соседних сёлах, то есть рожь, печёного тогда там никто не продавал. И мама занималась огородом, коровами и тому подобным. Но я помню, как нагружали телегу красными помидорами и потом мама пошла рядом с телегой, я, конечно, тоже тут же, не понимая, что дальше будет. А дальше было вот что: подъехав к дому какому-нибудь, мама звала:
- Марфа, выйди сюда!
И Марфа выходила.
- Бери эти помидоры, их надо кушать с хлебом и со-лью!
Марфа набрала их себе в передник, подбежавшая её дочка взяла себе в подол, поблагодарили и ушли. Так и ездила мама, пока не раздала все помидоры. Девать их было некуда, так они уродились у неё. А в деревне о них не знали. После стали учиться их выращивать. Там же они росли в грунте. Вот так вели себя мои родители с соседями, потому и к ним относились с особой любовью и уважением.
А кто же моя мама по происхождению?
Её отец Андрей Григорьевич Щастный (1857 – 1929) был крестьянин с Ново-Ропска, как и его старший брат Иван Григорьевич. Чтобы различать братьев, старше-го записали в Управе Счастный, а младшего Щастный (вот так давали фамилии). Дедушкин брат умер рано, остались его вдова и четверо детей, которые тоже «вышли в люди». Старшему брату досталась и отцовская усадьба с огромным садом, а младшему на уголочке участка был построен домик (в одну комнату), где и выросли тоже четверо детей: Мария, Зинаида, Фёдор и Пётр. Зато у моего дедушки была земля почти на окраине Ропска, где стояло его гумно, которым пользовались все соседи. Там же в 1924 году нам был и по-строен новый дом, где дедушка и умер.
И вот дедушка, как и его брат, крестьянствовал: па-хал землю, сеял, собирал, молотил, веял – всё вручную, как и все. Но он не пропивал, не прогуливал своё добро. И вот уже в XIX веке была возможность учиться и крестьянским детям. Кто мог, а главное – кто хотел, кто стремился – тот учился. И вот дети братьев получили образование. Не знаю о Марии, может, она закончила только сельское училище, но она рано вышла замуж за земляка, но имевшего заводик в городе Каменское (Днепродзержинск) и уехала туда со своим мужем Гузеевым. У них были дети: Александра (1902 года), Мария, Прасковья, Григорий. Мария умерла, когда Грише было 3 года, а Гузеев женился, и у детей появилась мачеха, родившая дочь Олимпиаду. Мы с мамой летом 1925 года посетили их. Отца давно уже не было в живых, заводик давно отобран, но у них большой дом, разделенный на две части: в одной – Шура, ее сестры и Гриша, в другой – та женщина с Липой. Жили они мирно. Шура уже была замужем за П.А.Варлашкиным, он был прокурором. Помню, мы с Шурой навестили его, а он сидел в своём кабинете… босой. Это меня потрясло. А Пётр Андреевич смеялся:
- Жарко же!
Я уже писала, что Шура часто бывала у нас, спасаясь от голода. Я её очень любила. А других своих двоюродных я и не знала, потом узнала, что Гриша погиб на войне. А моя мама, Фёдор и Пётр учились. Мама закончила Новозыбковскую гимназию, Фёдор – реальное училище по специальности – бухгалтер, Пётр – Тимирязевскую академию. Ему помогала уже мама в годы НЭПа.
И вот дети крестьянина – интеллигенция. Такой процесс проходил в XIX веке. Так же было и в семье брата дедушки: старший сын Иван – врач, мы с ним встречались, живя в Шебекино (1946 – 1948 гг.), а он работал в Белгороде, где славился как прекрасный доктор. Он осматривал Сережу, бывал у нас в Шебекино. Мария замужем за большим начальником в Харькове, у неё дочери Аля и Наташа. Аля моложе меня на два года. После эвакуации, вернувшись в Харьков, получили прекрасную четырёхкомнатную квартиру уничтоженных очень богатых евреев. Там было все: обстановка, рояль, бельё, всё дорогое, роскошное.
Паша, моя любимая «тетя Паша» была профессором Харьковского медицинского института. Работала на кафедре физики. Интересно, что в шестидесятые годы, отдыхая летом в Ялте, куда мы ездили каждое лето со Степой, на пляже, разговаривая с женщиной (у неё было два сына рядом), она рассказала, что работает врачом, что окончила Харьковский мединститут. А я ей сказала, что моя тётя Паша там преподаёт физику. Она:
- Прасковья Ивановна?!
- Да, Счастная.
- Господи, да вы же похожи на неё!
Не знаю, как уж я была похожа на Пашу, но, что называется, «мир тесен».
А младший Василий Иванович был бухгалтером, вот он потом работал в колхозе.
Вот тоже: у крестьянина дети – интеллигенты. Это было характерно для XIX века, когда Россия воспрянула, когда Сибирь завалила Европу маслом, когда русский хлеб ценился очень высоко, когда развивалась и промышленность. Недаром же всё когда-то сравнивали с 1913 годом,  а потом? Эта России ненужная война, потом революция на немецкие капиталы, чтобы обескровить Россию, до того сильную, процветающую. И всё рухнуло. Всё уничтожено. Наверх выплыла шелуха, а «золото» утонуло в той безысходности.
Я должна рассказать ещё о маме, потом вернусь в своё детство. После папиной смерти её умолили учить детей в Хондобоковке, так как  уже два года, как не было там учителя. И вот утром она идёт в школу, я иногда иду с ней, сижу на уроках. Помню очень большой зал перед классом, где дети играли, бегали, где топились печи-голландки, согревавшие класс. Помню, что мальчишки, открыв дверцу печки, на прутиках жарили сало, принесенное из дома, а потом ели его с хлебом. Запах! Меня тоже угощали, казалось, что это самое вкусное блюдо. Потом помню школу притихшую, в зелени сосновых веток. Это умер Ленин. Вот так я помню эту дату, мне было уже шесть с половиной  лет.
А работа моей мамы всегда отмечалась, её считали лучшей учительницей района. У неё учились молодые учителя, она для них составляла рабочие планы. Это же была колоссальная работа, но она даже не оплачивалась, но она так  работала.
А теперь я вернусь в детство, мои страхи и ужасы.
Дом ограблен, вывезено всё, даже из погреба, кладовых. Пусто, осталась мебель, стенки голые, нет ковров, нет и картин, их тоже взяли бандиты. В шкафах с книгами наведен кое-какой порядок, так как книги валялись на полу, по ним ходили бандиты. Уже нет и белочки, не знаю, где она, может, Петя увез её в Семёновку, где у них была квартира с полным пансионом, как тогда говорили.
Медведёвы ещё приехали к нам. Снова сидят на крыльце, их семь человек, одна женщина - Василиса, жена старшего - Мартына. А остальные – родные и двоюродные братья. Лошади гарцуют у палисадника под окнами, я у Василисы на коленях. Очевидно, дрожу, она смеется, успокаивает меня. Я обращаю внимание: она в штанах, тётя же. И она объясняет, что ездить верхом можно только так.
Не знаю, что им надо было, ведь всё уже ими ограблено. Здесь, очевидно им стало известно, что хозяина уже нет. Вскоре они уехали.
А потом через много лет, в одну из демонстраций в Ропске, я увидела даму в галифе верхом на лошади и вспомнила Василису. Но дама, сойдя с лошади, так и осталась стоять в нелепой позе, она не могла сделать ни шагу, видно, не было тренировки, недавно села верхом на лошадь.
А через некоторое время, очевидно, уже поздней осенью, к нам приехал мамин брат Пётр из Тимирязевской академии и был дома брат Петя. Они ночью поплыли на лодке ловить рыбу на горящую лучину. А на ночь все став-ни в окнах закрывались наглухо, на засовы. Стук в дверь с улицы и в дверь со двора. Помню настоящий грохот, крики, стуки. Мама, схватив меня, спряталась под скамейку у русской печки. Началась стрельба. Летели стёкла, был грохот, а что было со мной? Снова, как запуганный зайчонок, дрожащий, полуживой… Мама прижимает к себе, я чувствую защиту, но всё в этом комочке заледенело. А пули, попадая в ухваты у печки, вроде свистят. Вот эти звуки я слышала много-много лет, холодела моя душа, от страха хотелось стать невидимой.
Потом всё стихло.
Что им надо было? Или это была другая банда? Но в округе орудовали только Медведёвы. Просто перепились и решили развлечься. Да, это были они, так как не попав к нам, они в соседней деревне заставили открыть лавочку, там всё перебили, снова пили, потом уехали, чтобы бесчинствовать и дальше, ведь никакой власти не было.
А дядя и Петя, услышав выстрелы, подошли со стороны луга к огороду и ожидали, когда банда уедет, пришли узнать, живы ли мы. Живы и не ранены. Как? Непонятно. Вокруг всё изрешечено, следы пуль везде, все окна перебиты, а мы с мамой невредимы. Очевидно, в доме никого не было. А утром к нашему дому пришли почти все жители деревни.
- Что же нам делать? Как нам помочь вам? – спрашивали они маму.
Но что могли сделать безоружные люди против вооруженных до зубов, как о них говорили, бандитов? И всё же кто-то поехал в Семёновку (волость) и рассказал об обстреле ночью.
А с окнами был порядок, так как двойные рамы вынимали на лето и где-то они сохранялись до осени. Вот их потом и вставили рядом с разбитыми бандой.
А через какое-то время к нам заявился отряд красно-армейцев, разведка донесла, что Медведёвы явятся в воскресенье к нам снова. Весь наш скот выгнали из сараев, а туда спрятали лошадей отряда. Коровы, лошади, даже свиньи бродят по огороду:
- Андреевна, что это скотина гуляет у вас?
- Так надо, пусть гуляют.
В доме устроена засада, столовая и зал, выходящие окнами на улицу, заняты солдатами. Ставни закрыты, там сделаны прорези для наблюдения. Сколько было солдат, не знаю, но много. Две женщины-соседки, помогавшие маме, варили огромные чугуны еды в русской печке. Этих женщин не выпустили из дома, пока всё не кончилось, боялись, что пойдут слухи о  засаде. Один солдат выходил балагурить на кухню, уж такой он был весельчак. Помню, как садился за прялку, пробовал прясть лён, но у него ничего не выходило. А в кухне стоял и ткацкий станок, да такие были в каждой хате, надо же было чем-то укрываться, на чём-то спать, что-то носить. Вот всю зиму пряли, ткали полотно, а летом его отбеливали на реке и шили себе то, что нужно было.
А я снова как мышка, притаившись, чего-то ждала, я слышала разговоры, что снова будет стрельба, а она и так у меня в ушах стояла.
Сколько дней длилась засада, не знаю, но думаю, что дня три, не меньше.
И вот наступило воскресенье, когда к нам должны были пожаловать Медведёвы.
Меня отвели к соседям, сыну Прохора Маринича, Алексею. Не помню, кто был в его доме, помню только, что меня отправили на печку, закрыв отверстие подушками. Зачем?  Объяснили, что если будет стрельба, то подушки-де меня спасут от пуль. Можно представить состояние это-го уже давно испуганного ребёнка. Страх – вот, что сопутствовало моей маленькой жизни. А дальше я уже знаю из рассказов. Но выстрелы, потом грохот взрывов я слышала и тряслась, конечно, на этой печке.
Бандиты изменили свой маршрут и заявились не к нам, а в школу, которая находилась на краю деревни в сторону Орликовки.
Потом, напившись там, один из Медведёвых пошёл к нам, распевая:
«Голубь-голубочек
Высоко летае,
       За три года Медведёва
Никто не поймае!»

Это он пропел у наших окон закрытых ставнями (а там были прорези), раздался залп, и бандит упал.
Через некоторое время, не дождавшись своего «посла», идёт второй, шатаясь. Он даже не увидел или не понял, что у ног лежит его мёртвый брат. Снова залп – этот лёг рядом.
А потом из наших распахнутых ворот вылетели верхом на лошадях солдаты, но банда уже поняла, что надо спасаться, кинулась по мосту через речку, взорвав его за со-бой. Кони не пошли вброд, солдаты умчались куда-то.
Больше Медведёвых в округе не было. Ушли куда-то, оставив в лесу землянку, заполненную награбленным, всю в коврах. Чтобы к ним уже больше не возвращаться, расскажу, что двое бандитов, накрытых рогожей, остались лежать у нашего дома до утра, когда их должны были отвезти в Семёновку. А утром их обнаружили… абсолютно голыми, так их и увезли. Мужички воспользовались хорошей одеждой, обувью.
И уже во время войны я прочитала в «Известиях» или в «Правде» (точно не помню), что последний бандит из Медведёвых задержан в Сибири. Никто, конечно, на это сообщение не обратил и внимания, а я была потрясена нахлынувшими на меня воспоминаниями о страхах моего детства.
А ещё придётся рассказать, что уже в 1925 году маму вызвали из Ново-Ропска в Семёновку для опознания вещей, награбленных бандой. И мама указала на два ковра и её пальто из плюша. Ей это вернули.
Один коврик совсем дряхленький лежит на лоджии, а у второго спит Сережа. Это ковёр его доброго дедушки. А из пальто, которое побывало у бандитов, мама сшила мне такое прекрасное пальто, на котором было очень удобно кататься с горок. Сядешь на него и поедешь. Красота!
Спрашивали в ЧК и о золотых вещах мамы. Она рассказала о красном футляре, где были обручальные кольца и ещё что-то, но её спросили о весе колец. Разве это реальный вопрос? Кто же отдаст золото? Им самим оно было нужно.
А что же осталось у нас в доме после засады? А ничего. Что не взяли бандиты, что они не нашли забитое доска-ми в столах, то всё украли доблестные красноармейцы. Всё, до ниточки. Даже из книг вырвали картинки, особенно из книг на французском языке.
С бандой было покончено, но с ужасами нет.
Я же слышала разговоры о ЧК, о «красной шапке», для меня это те же бандиты. Да по сути дела так оно и было.
Помню один эпизод.
К нам приехали какие-то люди верхом на лошадях, зашли в дом, на одном из зашедших действительно красная полоса через его папаху. Какой-то крик, какие-то угрозы, а я с бабой Кулиной, прижалась к ней, боюсь шевельнуться. Маму увели куда-то. Кто-то вбежал:
- Повели к речке расстреливать!
Кулина вывела меня на улицу:
- Беги к маме, беги!
Я побежала в одном платьице с криком, уткнулась в ее коленки, мама накрыла меня своей одеждой…
Мама стояла на берегу реки, недалеко с наганом в руке стоял тот - «красная шапка», как его называли, за ним ещё кто-то. Но на берег уже бежали женщины из деревни, был крик, плач…
Эта толпа нас окружила, и новая власть ретировалась.
По-моему, они не один раз приезжали, пили, ели, гоготали, что-то требовали. Потом я узнала, что требовали золото, но вот расстреливать маму водили, кажется, один раз. А золото-то было, хотя и немного. Я уже потом поняла, что папа разделил эти монеты пополам, чтобы вместе их не хранить. Одну часть он спрятал, вторую - мама. А ведь надо сказать, что мама, работая в Баран;вке, получала свое жалованье золотом. А сколько она расходовала? Она потом вспоминала, что за то жалованье учительницы можно было купить несколько коров (а теперь?!).
Папа, очевидно, заболел простудным чем-то, так как его кровать была придвинута к теплой стене печки, но после посещения банды он, видно, совсем стал плохой, да и как можно было пережить то, что пало на него? Он умер, не сказав маме, где его часть золота. А оно было, оказывается, зарыто в погребе… И вот через много лет идёт строительство высоковольтной линии. Машина роет яму. Вдруг рабочие видят металлическую коробочку.
- Клад! Клад!
Вскрыли. Да, там лежат золотые монеты и записка: «Это золото принадлежит Станиславу Матвеевичу Яздовскому». Где ты хозяин золота? Здесь другие хозяева. Всё, начальство доложило, золото изъяли, на второй день уже был чиновник из Киева и... увёз. Куда? Никто не знает.
А вот то, что было у мамы, помогло нам выжить. Но и с ним были приключения, едва не стоившие жизни маме.
Мама жила в школьной квартире. Она ушла из дома, где мы с нею жили, но я училась в техникуме в Климовке, а дядя Федя с семьей был изгнан из дома в Хондобоковке в 1930 году, ему нужно было жильё. При школе были прекрасные квартиры по две-три-четыре комнаты, где жили учителя.
И вот мама переехала в школьную квартиру, и в сарайчике закопала свой клад, завернутый в лоскуток из её платья (это и было самое страшное). И вот пожар. Горят сараи. Гасят водой и землей, бросая её на огонь. А мама, говорила, что стояла полумертвая: вдруг выроют её золото. Не жаль его было, а было очень страшно, так как этот лоскуток материала укажет, чьё оно. За это расстрел. Уже несколько раз обещали его за несданное государству золото. Она удивляется, как она выжила. Но… миновало.
На рассвете, когда все разошлись, она нашла своё сокровище. И оно нас спасало несколько раз.

* * *
1933 год.
Я после труднейшей практики на питомнике в Козельске, а жили мы в храме Оптиной Пустыни, о чём рас-скажу впоследствии, приехала на каникулы к маме. А кушать-то нечего. Паёк мизерный, но мы ежедневно ходили с мамой обедать к дяде Феде, где тётя Маруся готовила обед и на нас с мамой. У них в то время было две дочери: Зоя – 1924 года и Лора 1926 года рождения. Я очень любила их и они меня тоже, мои милые двоюродные сестры.
У дяди была корова, свиньи, была земля, так что продукты в основном были свои. Но мама платила ему что-то, и мы так жили лето 1933 года. Это было страшное время. Голод, какие страшные люди-тени двигались по улицам…
А об Украине вообще страхи ходили: там забрали всё, что было у крестьян, не оставили даже семян. Всё рабочему классу, строителю социализма! Это был приказ Сталина. Украина вымирала в буквальном смысле этого слова. Потом, в 1934 году, агитировали туда поехать, убрать трупы из десяти домов и себе выбрать любой. Не знаю, нашлись ли желающие. Знаю, что кто из мужчин ещё был в силах, уезжал в город, там можно было чем-то прокормиться. Да и стройки, вроде Магнитки, уже звали рабочую силу. И всё туда, а крестьянство умирало от голода.
Недавно прочитала, что в 1933 году Шолохов обратился к Сталину с просьбой дать хлеба умирающим казакам. И Сталин распорядился:
- Дайте им двадцать пять тысяч пудов.
Это на весь казачий край. Но тем не менее это по-могло выжить казакам, а то бы и они погибли.
Так вот, в то лето нам же надо было чем-то завтракать и ужинать. И мама, поговорив со своей знакомой, тоже учительницей Елизаветой Андреевной, решила послать меня с нею в торгсин города Новгород-Северска. У Елизаветы Андреевны было трое детей - две дочери и сынок Миша, который умер от дизентерии в 1934 году (какая была ужасная эпидемия!). Все они голодали. И вот я, имея 10 рублей золотом (это точно двухкопеечная монета), а Елизавета Андреевна со свёртком серебряных монет, поехали на поезде в Новгород-Северский. Поезд из Ропска уходил и приходил ночью. Приехали. Она чуть шла, бледная, вытирала пот. В магазине она почти потеряла сознание. Её по-или водой, что-то дали скушать. Я купила манки и сахара, что заказала мама. Эти два довольно тяжелые мешка несла до станции Новгород-Северска, потом тёмный вагон. Я на второй полке, под головой мои мешки. Вдруг чья-то рука у меня на лице. Я крикнула. Страшно. Сошла с этой полки, села на нижнюю, где лежала моя попутчица, держа обеими руками своё богатство, да так и просидела до своей станции. Всё смотрела на третью полку, откуда появилась та ужасная рука, а там кто-то стонал, тяжело дышал.
Доехали. Ропск. Выходим.
Я беру извозчика, ехать три километра, но дорога опасная, а Елизавету Андреевну встречает дочь, они идут пешком, вдвоем не страшно. Знакомый мужик спрашивает, откуда я еду, я ему говорю, что везу паёк из Семёновки. Едем, поворот к школе, наше крыльцо. Мама сидит там всю ночь. Она слышала гудок паровоза, потом услышала звук приближающейся телеги, и вот она – я, с мешками. Очевидно, она молилась всем Богам, ожидая меня, а мне ещё и шестнадцати лет не исполнилось, а вот же пришлось поездить, чтобы выжить. Маме было нельзя, её многие знали, куда там ехать с золотом в торгсин. А меня кто знал? Подросток, что с меня взять?
И вот у нас есть манная каша и сладкий чай.
Часть привезённого мама отдала дяде Феде. Девочки тоже хотят манной каши.
А через некоторое время мама меня послала одну туда же. Вторая поездка тоже прошла благополучно, не помню, что я привозила, но надо же было выживать. Вот и помогло нам то золото. А потом мне из него сделали коронки, но из оставшегося мне досталась лишь половина, так как Пушкин взял себе половину. Оно у нас было спрятано в радиоприемнике, но когда я, уходя от него, увидела, что там его мало, он заявил:
- Половину взял я.
- Зачем? Оставил бы ребёнку.
- Говори спасибо, что это тебе отдал.
Не пошло оно ему на пользу, как и последняя пятнадцатирублёвая монета (очень редкая, ценная монета), которую у меня украла Галина Глинчевская, первая жена Ивана Ефимовича, которую он с дочкой Нелей прислал к нам в Магнитогорск, а сам уехал с Екатериной Фёдоровной в Оренбург, где руководил маслопромом (это в войну!).
Галина жила со мной год, она была медсестрой в госпитале, трудно нам было, мне приходилось и Нелю кормить. Потом она уехала в Копейск, где ей снял квартиру Фёдор Ефимович, а я обнаружила пропажу золотой монеты. Написала Фёдору Ефимовичу, так как адреса Галины не знала. А что мог он сделать? Написала и Ивану Ефимовичу в Оренбург, и он, спасибо ему, прислал нам посылку с сыром и маслом. Это была единственная посылка за всю войну. А Галина была очень несчастна и умерла рано и тяжело. Она написала Фёдору Ефимовичу покаянное письмо, он переслал его нам, мы жили в Шебекино, и я её простила. Она умерла в Риге рано. С Нелей тоже не всё в по-рядке, она потеряла глаз, её муж выбросился с шестого этажа (это в Риге), жила она с сыном, который не знал русско-го языка. Что с ней сейчас? Не знаю.
А пока Стёпа не ушел в армию, он несколько раз посещал в Магнитогорске торгсин, покупая продукты. Так мамино золото нам помогло и в войну.
Спасибо ей!
Пусть земля ей будет пухом!
* * *
А были ли у меня светлые минуты в детстве?
Да, были. Я очень любила, когда дома был Петя. Он занимался со мной, шутил надо мной как хотел, а все смеялись: то подсунет мне горчицу вместо мёда, то заставит размельчать табак и чай, а я их путала, то ещё устроит что-нибудь забавное.
Почему-то меня стригли наголо, есть и фото, где я в пять лет стриженная. Так вот, я ненавидела эту процедуру, доверяя только Пете (об этом уже рассказано). Мы с ним катались на лодке, ходили в лес Поруб, он рассказывал о деревьях, цветах, они у него были живые, сказочные.
Недаром же он потом учился в Лесотехнической академии в Ленинграде. Оттуда он приезжал к нам в Ропск, но я его боялась, стеснялась, только запомнила его форменную зелёную фуражку. А Оля, уже барышня, то гостила у подруг, то они у нас гостили, мама их угощала, это были и для меня праздники, когда я на улицу своим подругам – девкам, как их называли, выносила вкусные булки, ещё что-то необыкновенное. Петя учился хорошо, с ним забот у мамы не было, а вот Оля всё порывалась бросить учёбу, как её мама уговаривала! Сколько она отвезла муки директору гимназии! И Оля окончила-таки! Потом я вернусь к Оле и её мужу.
А ещё я очень любила приезды двоюродной сестры Шуры из Каменского, где её отец когда-то имел заводик, а потом они там голодали. И вот, спасаясь, она и приезжала к нам. Вот уж кто занимался со мной! Шура была ровесницей Оли, обе с 1902 года рождения. Она учила меня читать, рассматривала со мной картинки в «Ниве» и «Родине», годовые сборники этих журналов были переплетены и ста-ли огромными книгами. Рассматривали с нею и газету «Искра», она, я уже говорила, была коричневого цвета. Там была групповая фотография, которую я рассматривала и о ней расспрашивала Шуру. Она мне читала, что это снимок «Батальона смерти Бочкаревой». Там были женщины, и все они в галифе. Они мне напоминали Василису-бандитку. Но Шура мне рассказывала, что это защитницы царского дворца, который они таки не защитили. А почему такое страшное название батальона? Шура объяснить не могла. Очевидно, для красного словца. А вот же помню этих женщин!
Шура учила меня читать, а потом рассказывала, смеясь. Я, зная все буквы «читала»: У-Т-К-А – «гусь», Ш-У-Б-А – «кожух» (то, что было на картинке).  Но потом всё же к пяти годам я уже читала, очень любила это занятие. И так всю жизнь. А ещё Шура мне шила красивые платья, а однажды сшила розовую шёлковую шляпку. Можно меня представить: босая, как и все мои девки, даже по грязи ходила босая, чему Шура удивлялась и возмущалась, и в… шляпке. Однажды, забравшись на гору, я кубарем оттуда скатилась, а впереди меня кувыркалась розовая шляпка, и благополучно мы приземлились в яме с крапивой.
А мои подруги-девки были все старше меня лет на пять. Особенно близка мне была Ольга Маринич, её звали Вольга, и я её так же звала. Это дочь Филимона, старшего сына Прохора, помощника папы на мельнице. А ровесниц у меня почему-то не было. Очевидно, мне с ними было не-интересно, и я стремилась к старшим, и они меня принимали.
Потом я Ольгу Мариныч видела ещё раз в 1931 году в совхозе «Покровское»,  бывшем монастыре, где мы из техникума из грязи копали картошку. У неё уже был ребёнок, она с мужем и родителями удрали в 1930 году из Хондобоковки, а то бы и их уничтожили. А дело было так: когда вы-гнали дядю Федю с семьей на улицу, и они ушли в Ропск, то мельница перестала работать, так как турбину мог запускать только дядя. Конечно, все умели, но ни один из Мари-ничей не стал это делать. «Не умею, не знаю, я не запускал турбину, не регулировал работу!» Вот и все. На них орали, их даже били, обещали «разобраться» с подкулачниками, и они уехали кто куда. Остался старик отец, что с него взять? Это случилось в 1930 году, а до этого я рвалась в Хондобоковку, на свою милую родину, любила реку, на которой выросла, любила островок, образованный каналом, ведущим к мельнице, и излучиной реки. Вода в канале регулировалась плотиной, где вода бурлила, образовав водопад, там было глубоко, страшно, а летом иногда, когда воды было мало, доски плотины высыхали, и мы бегали по ним, заглядывая под плотину. А за ней был песчаный берег, где мы и купались. В реке были песчаные перекаты, там я плескалась, не умея плавать, но потом сразу поплыла, это случилось рано, вот с тех пор я и плаваю…
С нами жил дядя, мой обожаемый дядя, добрый, любящий, всё делавший, чтобы нам помочь. Слышала разговоры, что-де меня надо учить, удивлялась, почему это там  нельзя было, ведь школа же была, где мама работала, и бандитов больше не было. Знала, что для нас строится в Ропске дом и что мы туда переедем, а здесь останется дядя и его жена Мария Матренок, дочь священника из Тополёвки. Она окончила семинарию, могла быть учительницей, но не работала.
А дядя долго выбирал себе невесту, до 1923 года (ему уже 28 лет) и выбрал в Тополёвке.
О его женитьбе и событиях, последовавших за этим, расскажу подробно, насколько помню. На свадьбу дядя привез из Ропска своего друга Степана Карповича Шипкова. Он был шафером на свадьбе, а я дружкой. Когда молодые ходили вокруг аналоя, я должна была стоять, а я ходила за ними, и все смеялись. А Шипков оказался друг ещё тот, он не просто, как в песне «не друг, а так…», а настоящий враг.
Правильно сказал Бруно Ясинский: «Не бойтесь друзей: в худшем случае они предадут вас…» Да, это был худший случай. Так вот, через некоторое время Шипков женился на Ольге, ещё бы, такая вот невеста: симпатичная, богатая. И что? Дом разделили пополам: нам спальня и кухня, выход во двор, им зал и столовая, эта часть обращена на улицу, выход через парадное крыльцо. Ладно, живут соседи же. Весной 1924 года мы с мамой переезжаем в новый дом в Ропск. Он построен на участке, довольно большом, принадлежащем дедушке. В конце этой земли стояло большое гумно, где и соседи хранили свой хлеб, где суши-ли, молотили цепами, а впоследствии мама отцу купила молотилку и веялку. Но недолго, вскоре наступило такое время, что и вспоминать страшно, так же, как во время налетов банды и ЧК.

* * *
Дом состоял из большой кухни с русской печкой, зала и спальни. На улицу выходило четыре окна, этот дом был самый большой на улице, да ещё в зале с другой стороны было невиданное там «венецианское» окно, двойное, широкое. А мама с улицы украсила дом диким виноградом. Дом был нарядный, красивый, но крыша была из дранки почему-то.
И вот первое утро, солнечно, незнакомо, мы завтракаем, а уже палисадник наш атаковали мои будущие по-дружки, живущие на этой улице. Выхожу, зажата, как дичок, все окружающие меня одеты плохо, бедно. Я оказалась в большой семье Лисовских, где была Дуня, на год старше меня, она и стала моей подружкой, ее сестра Нотя (Наташа) 1914 года, а ещё у них были Таня, Маня, Аня, Миша, Сер-гей. Павел где-то работал фельдшером, потом он стал врачом, расстрелян в 1937 году. При  обыске даже, говорят, срывали пол в его доме. Такой он был «враг». А старший Данила – тоже фельдшер, умер в революцию, как и их отец. И осталась несчастная тётя Анисья, добрая, безобидная, вот с такой оравой. А работник – один Миша, но он был очень ещё молод, Сергей, как и Аня были горбатыми. В одной семье – двое. Что можно сказать об этой семье? Там были вечные ссоры, даже драки. Мама их наказывала, выгоняла из дома, потом они снова возвращались в дом, снова ссоры, так они и жили. А Дуня была возле меня. Моя мама шила нам одинаковые платья, кормила её, вечно голодную, а она подворовывала у нас по мелочам. А когда Наташа ехала в педучилище, моя мама подарила ей одеяло, дала денег, даже куда-то ей зашила, чтобы не украли. А потом, помню, что тетя Анисья ходила в таком рванье, и мама меня к ним послала:
- Продайте нам ведро вишни.
Они удивились, у вас-де своей много, а я:
- Мама просила.
Принесли вишню, а мама даёт за это свёрток для тёти Анисьи. Там была юбка и кофта из синего сатина в белую полосочку. Это моя мама сшила для тёти Анисьи. Боже, что потом было! Прибежала к нам их мама, плачет, благодарит мою маму. Она её чуть успокоила. И это был её выходной костюм, чтобы ходить в церковь. А то было не в чем совершенно. Очевидно, в том костюме её и похорони-ли. Много моя мама им помогала, да и не только им. Чтобы рассказать дальше, надо поведать о семье Лисовских, с которой я была связана все семь лет, до окончания ШКМ (школа крестьянской молодёжи).
У них был огромный сад, где были яблони, груши, сливы, вишни. И как-то так получалось, что все это уничтожалось летом, зимой у них кроме хлеба, картошки, капусты ничего не было. Правда, и у них были до 1929 года лошадь, корова, свиньи. Но разве этим можно обеспечить такую семью? Это я теперь понимаю, что их окружала бес-хозяйственность, иногда безалаберность. А Миша был хороший работник и человек. Женился на хорошей девушке Тусе, жили мирно и спокойно. Вот он один был пахарь, кормилец и поилец. Сергей – инвалид, горбатый, со страшным лицом, обезображенным какой-то болезнью, где-то подвизался у новой власти. Он был сразу же расстрелян немцами. Сын «врага народа» Павла, врача, расстрелянного в 1937 году, Шурик, красивый и умный мальчик, жил в этой семье, так как и его мать-фельдшерица была в тюрьме. А во время войны Миша и Шурик были в партизанах, где и по-гибли. Таня – старшая дочь, вышла замуж, но, говорят, что рано умерла, оставив детей сиротами. Аня – горбатая умерла от инфаркта. Маня куда-то уехала, а вот с Наташей и Дусей я встречалась в Нарве и в Йыхви. Наташа, работая сельской учительницей, вышла замуж за Ивана Петровича Бабича, директора школы. Это был красавец.
У неё были дети – дочь и два сына. Муж несколько раз уходил от Наташи, потом возвращался, а потом всё-таки ушел совсем. А Наташа, уже пенсионерка, доживала в Нарве, младший её сын не выходил из тюрьмы. А вот с сестрой Дусей они так и не подружились. Было страшно слушать, что сестры говорили друг о друге. А Дуся была замужем за офицером Советской Армии, но он оказался в оккупации, скрывался от немцев, был мужем какой-то женщины, чтобы выжить. Дуся с дочерью и сыном была в эвакуации. После войны они нашли друг друга и поселились в Нарве. Она, окончившая педучилище, работала воспитателем в общежитии, он где-то рабочим.
Потом дети их выросли, дочь не вышла замуж, сын был женат, жил в Петергофе, но удрал от жены к родным в Нарву.
А потом муж Дуси – Андрей Долгов заболел. Сердце.  И она мне пишет в Запасное: «Мне противно сидеть дома, глядя, как он по часам пьёт лекарства, как по часам ест, пьёт… Не могу это видеть, ухожу работать на автобазу диспетчером».
И ушла, чтобы не видеть больного…
А когда он умер, то она говорила, что потеряла защитника своего и друга и тому подобное.
Почти так же, как с сестрой.
Я тогда не понимала многого, а она не была мне другом, держалась возле меня из-за выгоды, а вообще-то завидовала, злорадствовала, если что-нибудь было плохо, да и что о ней говорить, если она и с родными не ужива-лась. Бог с нею. Её давно уже нет.
И чтобы не возвращаться к теме о Лисовских, скажу, что они, получив от властей новый дом раскулаченного Бобрикова, перевезли его на свою усадьбу, где до это-го жили в полуразвалившейся лачуге, так и жили до войны.
Так вот дом Бобрикова стоял некоторое время пустой, а потом его отдали Лисовским. Они развалили свою «хатыню», перевезли на свою усадьбу этот дом, он - деревянный рубленый, потом его собрали, поменяв местами кухню и спальню, так как им нужна была большая кухня с русской печкой. И вот у них новый дом под железной крышей, но он стал какой-то низкий. А у Бобрикова он был на высоком фундаменте.
  А потом в Ропск при немцах пришла из соседнего села, вернувшаяся из Сибири, жена Бобрикова и, облив дом бензином, сожгла его средь бела дня. В нем жила овдовевшая Туся с детьми. Они едва спаслись. Сгорело всё.
Так Бобрикова отомстила за гибель мужа, сына, за погубленную жизнь. Что с нею было после войны, не знаю, может, так и дожила тихо, незаметно, но отомстила за зло злом.

* * *
Вернусь к Степану Карповичу Шипкову. Так вот, получив жену, полмельницы, полдома, ему этого показалось мало. Не думаю, чтобы Оля поощряла его действия, но он взял инициативу в свои руки, задумав всё отобрать себе. Он стал судиться, чтобы «по закону», как он говорил, отобрать мельницу, дом и т.п.
Был суд в волости - в Семёновке, но он, выдвинув требования отстранить мою маму и меня как наследников от имущества, ничего не добился. В волости ему отказали. Потом, не знаю, был ли где ещё его иск, а вот то, что осе-нью 1924 г., когда я уже училась в 1-ом классе, я тоже должна была быть на суде в губернии, в Гомеле. Что я пом-ню? Приехали в Гомель поздно вечером, темнота, тротуары с ямами, заполненными водой, в одну из них я и угодила почти до пояса. А добирались мы до Дома Крестьянина, где должны были ночевать. Нас там приняли, меня сразу отправили на русскую печку, где было тепло и уютно.
Потом заседание. Я перед судом. Зачем? А Шипков написал в иске лживые сведения, что я взрослая, что мама, венчаясь с папой, имела дочь, меня. Но у мамы есть мои метрики, есть и свидетели. Снова Шипков остался ни с чем. А что ему надо было? Ну, был он другом моего дяди? Как же дяде трудно было видеть этого подлеца на мельнице. А вот же пришлось.
Да, я ещё забыла рассказать о Гомеле. Там, будучи в Доме Крестьянина, нам бесплатно показали кино. Это был первый фильм в моей жизни. Назывался он «Дочь корабля». Он, конечно, был немой, кто-то играл на пианино. Но это было для меня потрясение. Люди ходят на картине по экрану. Об этом я с восторгом рассказывала своим соученикам, которые ещё о кино и не слышали. Лишь через не-сколько лет в Ропск пришло кино, демонстрировали фильмы в пожарном сарае, он был возле школы. До революции в Ропске была настоящая пожарная команда, были лошади, бочки со шлангами. На каланче был дежурный, и в случае надобности оттуда звучал набат. Пожалуй, пожарная команда (добровольная) существовала и при НЭПе, а потом лошадей забрали в колхоз, а все имущество растащили, и Ропск горел и выгорал без всякой помощи.
А в Гомеле со мной ещё был случай. Мы сидели в приёмной суда, мама в буфете купила мне пряник, я его ела, жевала, вдруг вынула изо рта гвоздь. Отдала маме. Мама смотрела на гвоздь, на меня, растерялась. А сидящие рядом, увидев, что было в прянике, взяли этот гвоздь, пряник и пошли в буфет, разразился скандал, что-то кричали. А я испугалась и думала, что они так кричат, гвоздь-де я им от-дала, не съела же. А возле буфета был скандал. Вот так прошла моя поездка в Гомель. Главное – кино.
Шли годы НЭПа, я о них расскажу впоследствии, а сейчас продолжу о Шипкове.
Кстати, когда я приезжала на свою родину, то Оля со мной общалась, как и я с её детьми: Стасиком (1924), Лией (1926), Светланой (1928).Сейчас в живых осталась Лия, но она парализована, до пенсии была преподавателем английского языка в ЛГУ.
Я со Светланой встречалась и в Купчино, у Пети и Галины Романовны, когда мы со Стёпой их посещали в семидесятых годах. Она умерла от очень тяжелого диабета, а Стасик, живший в Павловске, тоже рано умер. Олю я видела со страшной опухолью на шее. Думаю, что это наследственные недуги, так как говорили, что их мама, папина первая жена, была всегда больной и умерла очень рано.
Но Шипков оказался умнее, хитрее и этим спас себя. Началась кампания коллективизации. «На основе коллективизации уничтожим кулачество как класс!» Людей буквально загоняли в колхозы. Не хочешь – в Сибирь. Это я пережила в Ропске, расскажу потом подробнее.
А вот Шипков, смекнув, что дело пахнет керосином, куда-то скрылся. Исчез и всё. Нет его дома, нет на мельнице. А дядя мой, доверчивый, добрый, сидит себе, чего-то ждет. И дождался.
А Шипков скрылся здесь, в Царском Селе. Тогда же не было паспортов, а справку он мог купит в сельсовете. А Ольга с детьми осталась, надо же было ему здесь подготовить жильё и все прочее. И когда пришли те, кто задумал стать всем, когда дядю и его семью выгнали из дома, то Ольгу тоже выгнали. Дядя с семьёй ушли в Ропск, к сестре, а Ольга ушла в баню. Она наблюдала, как это быдло выносило её вещи из дома, как они делили их между собой, видела, как они рубили на 4 части топором её ковер. Ну, точно по-Маяковскому: «Чем хуже моя Нина?! Барыни сами. Тащь в хату пианино, граммофон с часами». Все растащи-ли, не нажились, конечно. А Ольгу и её детей, пока она там жила, кормили-поили женщины-соседки. Потом за ней кто-то приехал из Ропска, где жили родственники Шипкова, и их увезли, а потом она уехала к нему в Царское Село. Чем он занимался, не знаю. Здесь они жили во время оккупации. Конечно, он был другом немцам, но он был хитрый, не очень, очевидно, сотрудничал с фашистами, но чем-то был запачкан, так как сразу же уехали в Ленинград, где было легче потеряться.
Во время войны Лия и Светлана с помощью немецких пропусков посетили свою родину. Встретили их там, как родных, как дорогих гостей. Но, говорила Светлана, что они там ни чего не узнали: дома нет, пустырь. Его перевез-ли в Орликовку и в нем было техучилище. Мельницы нет – все разрушено. Нет плотины, нет моста. Людей там было мало, они бедствовали, немцы все отобрали, что и было. Но там леса, поэтому немцы появлялись редко, свои полицаи руководили. Вот спросить бы, зачем надо уничтожать мельницу? Её же надо было сохранить, беречь, пусть бы она работала, нашлись бы специалисты, она же кормила большую округу. Но произошло то, что поётся в песенке тех лет:
На окраине, где-то в городе,
Я в рабочей семье родилась.
Горемыка я, лет семнадцати
На кирпичный завод нанялась.

На заводе том Стеньку встретила
И, бывало, услышу гудок,
Руки вымою и бегу к нему,
По дороге накинув платок.

Но пришла война.
Безработица по заводу ударила вдруг,
Стенька вылетел, а за ним и я,
А за мной двести семьдесят душ.


А нагрянула революция,
И совсем озверел наш народ:
И по винтику, по кирпичику
Растащили весь этот завод.
Очевидно, эту песню, которая появилась в двадцатые годы прошлого века, помню только я. Но в ней та жизнь, та действительность.
Так вот Шипковы в Ленинграде. Ольга работает комендантом какого-то общежития, у них одна комната, где за занавеской живут родители. Думаю, что Шипков нигде и не работал. По моим наблюдениям, он вел хозяйство. Он говорил, как он умеет на рынке купить мясо, как он его готовит. Видно «светиться» всё же он не хотел, боялся.
Так тихонько он и дожил до конца, пережив Ольгу на два года.
Как же мы жили в Ропске? Я училась в первом классе, была совсем грамотная. Мой первый учитель Фёдор Иосифович Лаппо, добрый, красивый, мы его очень любили. Но проработал он только один год и уехал. Потом уже после войны, очевидно, в 1947 году я в газете увидела фамилию Лаппо, ректора Курского пединститута. Конечно, это был он.
Однажды он мне поручил написать заголовок для календаря погоды. Я постаралась, буквы раскрасила цветными карандашами, но вот у меня вышло, что два слова были близко расположены, и я между ними поставила запятую, ведь в книгах же я их видела. А Фёдор Иосифович сказал:
- Валя, запятую здесь ставить нельзя, для них есть особые правила.
Это вот я и запомнила на всю жизнь. Часто вспоминала слова своего первого учителя.
В первую зиму у мамы не было работы, все вакансии были заняты. Она вместе с дедушкой занималась хозяйством, что-то шила, вязала, обустраивала дом. А в 1925 году ей дали работу в селе Истопки, в восемнадцати километрах от Ропска. И мы с нею туда уехали. Село на берегу реки, школа у самой церкви, большая, деревянная, часть её имеет два этажа. На первом этаже жил сторож и уборщик-еврей с кучей детей. С ними, сидя у них на печке, я играла в дурака, в карты. А классная комната была одна, где сидели первый, второй, третий классы, по нескольку человек. Тогда учились не все, а кто хотел, это позже стало образование обязательным. Я училась у мамы во втором классе. С одним классом она разговаривает, а другие либо пишут, либо решают задачи. Такие вот были однокомплектные школы. И ничего, учились.
Однажды ученики попросились сбегать на реку за раками. Побежали и принесли ведро раков, черных, страшных, а я раньше видела их красными, вареными. Они их отдали маме. Она их закрыла чем-то, а ночью нас разбудили странные и страшные звуки, а это раки ползали по комнате.
Вечерами мы с мамой ходили в гости в какую-то семью. Велись разговоры, обсуждалась, очевидно, политика, мы там пили чай с кусочками сахара. За зарплатой мама ездила в Климов, оттуда привозила какао в голубых банках с изображением голландки. А какой же был вкус какао! Какой запах! Нынешнее – это бледная тень того, настоящего.
На каникулы мы ездили в Ропск, к дедушке, он зимовал один в тот год. Однажды дедушка угостил меня вишней из наливки, сделанной летом, где была вишня и сахар. И я с удовольствием ела сладкую вишню и вдруг свалилась под стол. Дедушка так испугался, что оставил меня на полу, а сам побежал в школу (она была близко), где шёл кинофильм, вызвал оттуда маму. И что же? Я сплю под столом, так как наелась «пьяной» вишни. Там же уже образовался спирт. А потом, рассказывали, что от косточек этих вишен пьяными были куры. Смех был, долго вспоминали об этом. Уж таким гоголем петух ходил!
Такой же случай, но ещё более трагический, описан Шолоховым.
А мне запомнилась дорога в Истопки. Едем с мамой на лошадке. Вот село Чернооков. Название-то какое! А объясняется оно просто: в середине села огромный водоём, берега отделаны бревнами, они черные, это озеро с бьющими ключами никогда не замерзало. Оно казалось в низине черным оком, обрамленным ивами. Оттуда и брали питьевую воду, на истоке, где лишняя вода выливалась, образуя ручей, женщины полоскали бельё, плавали гуси, утки. Зимой над этой водой стоял легкий пар. Какая там вода, не знаю, может минеральная, но мама всегда там набирала её в большую бутыль.
Вот такое чудо природы, думаю, оно живо и сейчас.
Я всегда рвалась в Хондобоковку, и вот два случая из наших поездок. Не все было хорошо, случались и неприятности, оставшиеся в памяти.
Хондобоковку, свою родину, я очень любила. Живя в Ропске с 1924 года, когда я начала учиться в первом классе у моего первого учителя Фёдора Иосифовича Лаппо, я всегда стремилась в Хондобоковку. Сидя на телеге, прыгала от радости, когда видела мою деревню. Много было и происшествий с поездками туда. Расстояние – 30 километров. Мама управляла лошадью, а я сидела, глазея по сторонам. Однажды весной мама поехала по другой дороге, покороче, через лес. За нами хотел бежать наш пёсик Цезарь, но де-душка его не пустил. И хорошо сделал, иначе неизвестно, чем бы кончилась наша поездка.
Едем по лесу по узкой дороге, вдруг лошадь остановилась и захрипела.
Мама:
- Валя, волки!
Впереди на дороге три волка. Я ей говорю, что это же большие собаки, но она знала, кого повстречали мы. Волки ни с места. Мама поворачивает лошадь в лес, держит крепко вожжи, лошадь идёт медленно, ведь кругом огромные сосны. Я смотрю назад, говорю маме, что волки идут за нами, но не приближаются. Вскоре лес стал реже, и мы вы-ехали в поле. Лошадь рванулась и понеслась.
-Держись, держись, не упади! – кричит мама, а лошадь мчится, я уцепившись за задник телеги, вижу, что в поле волки не пошли. Деревня, наша лошадь, как говорили «в мыле», не может успокоиться. Женщина, увидевшая нас, спросив, что случилось, сказала, что волки ночью задрали двух овец. Слава Богу, они были сыты, да и Цезаря не было с нами. Он бы искал убежища на телеге, тогда волки бы не пожаловали нас. Они ненавидят собак. Нам повезло и на этот раз.
А ещё я помню поездку зимой, очевидно, это в конце 1929 года, когда уже дедушки не было, он умер летом. У нас и лошади не было, очевидно, это было уже начало коллективизации, когда мама отдала лошадь в колхоз. А я ныла и ныла:
- Поедем, поедем, каникулы же.
И мама попросила Мишу Лисовского отвезти нас. Мама не хотела ехать потому, что был буран, дороги могли быть заметены.
Но я добилась, выехали. А света белого, что называется, не видно было. Дорога на Карповичи – непроезжая, Миша поехал в объезд. Потом вообще мы не знали, куда ехать, так было до вечера, лошадь выбилась из сил… Наконец мы прямо-таки воткнулись в ограду. Это был монастырь Покровское. Он совсем был в другой стороне от Хондобоковки. Мы там ночевали. Как? Что? – не помню. Знаю только, что монастыри уже жили последние дни. Их закрывали, монашек выгоняли. Помню, как они ходили по деревням, просили милостыню, как нищие.
А утром было солнечно, но дороги же все заметены. Ехать нам ещё вёрст двадцать. И так с трудом, где по льду речки, где по целине, где по полю, но движемся. Лошадь бедная чуть идёт, Миша тоже, так как в основном идёт рядом с лошадью, либо её вытаскивает. И вот радость! На возвышенности знакомые домики. Хондобоковка! К ней мы подъезжаем с другой стороны. Первый домишко. Тепло, приветливо. Мишу отправили сразу на тёплую печку, он сразу же уснул. Хозяева поухаживали за лошадью, она напоена, накормлена. А к дяде Феде послан мальчик, что мы-де у них. Только вечером, когда Миша выспался, ото-грелся, дядя нас всех забрал к себе.
Миша отдыхал в Хондобоковке несколько дней, потом уехал, а мы остались.
Вот такой почти трагедией закончились мои просьбы о поездке. Перед моим нытьём мама не устояла, а надо бы.
А вот ещё одна наша поездка с мамой в Хондобоковку. Зима, снега очень много, но дорога утоптана санями, правда, местами очень узкая, лежит в глубине, а вокруг бело, сугробы, сугробы. Едем не на санях, а на лёгком «возке», как называли сани со спинкой для удобства пассажиров. Они лёгонькие, у них полозья узкие, иногда металлические.
Едем, солнечно, морозно. Вдруг навстречу сани со стогом сена. Кому сворачивать? Конечно, нам, едущим налегке. Мама свернула с дороги, те сани с сеном проехали, нас задев даже. Мы были в сене. Но лошадь утонула по брюхо в снегу. Что делать? Помню, мама чуть не плачет, я сижу, сжавшись от страха: что же будет? Лошадь не может и шевельнуться, ей не повернуть назад. Думаю, что если бы мама пошла помогать лошади, то и она бы оказалась в снегу. У меня текут слёзы, лошадь хрипит. Она дрожит, это для меня самое ужасное. Сидим…
Но вот кто-то едет. Слава богу, нашлись же добрые люди! Двое мужчин остановились, наломали веток из вербы, растущей у дороги, вдвоем освободили нашу лошадь от упряжки и вывели её на дорогу. А она, бедная, дрожит… Потом и нас «поставили» на дорогу. Помогли маме запрячь лошадь, да мама и сама умела, и мы поехали за ними. Они ехали быстро, чтобы наша лошадь согрелась быстрой ездой. Вот и приехала в Ропск, к дедушке. Что только небывало в пути!
А вот же запомнились отдельные эпизоды.
Живём год в Истопках. Ездим к дедушке в Ропск.
В этот год (1925) запрещены ёлки! А я её так ждала! Дело в том, что ёлку наряжали на Рождество. А тут шло та-кое гонение религии! Церкви закрывались, как в Истопках, иногда все разрушалось, иконы бросали на землю, их топ-тали ногами, с куполов сбрасывались кресты, со звонниц – колокола. Они шли на переплавку. А священники? Кого куда: кого в тюрьму, кого на Соловки, кого в могилу. Теперь есть сведения, что в Ленинграде их закопали живыми. Дол-го шевелилась земля над их захоронением…
И это делали люди?!!
Да, они называли себя хозяевами жизни, коммунистами.
В Истопках к нам приходил какой-то отставной военный. Он подолгу разговаривал с мамой, иногда смотрел мои рисунки в общей тетради. Хвалил меня. А потом пере-стал ходить, и я слышала разговор мамы в той семье, куда мы иногда ходили вечерами: он хотел жениться на маме. Но она категорически отказала, ведь он был моложе её, а к тому же я была у мамы, да и не думает она жить в Истопках, а вернётся в Ропск.
Так и случилось. Следующий учебный год она начинала в Ропске. А через год была назначена заведующей начальной школой.
А вот в то Рождество, когда ёлки были запрещены, мама всё же нарядила мне сосёнку (не ёлку же!), и я с деть-ми сторожа-еврея любовалась ею и кушала с ними конфеты. Та сосёнка простояла только один день, но всё же для нас это был праздник.
А после, уже ёлки были узаконены, но на Новый год. А нам всё равно, лишь бы была ёлка! А разрешил ёлки секретарь ЦК ВЛКСМ Косарев.
Вот мы с мамой снова дома, в Ропске. Я учусь в третьем классе у Евдокии Яковлевны, хорошей учительницы. У нас всю зиму живет сын маминой подруги из Барановки, Женя. Он учился в четвёртом классе. Потом он куда-то уехал. Это был тихий спокойный мальчик, мы с ним хорошо играли, дружили, жили дружно. Но вот читать он не любил, а всё что-нибудь строгал.
А я уже читала и читала.
Мама выписывала «Женский журнал». Там было приложение «Детский уголок». Ещё выписывала «Чудак» - это предшественник «Крокодила», «Библиотеку зарубежных писателей», русскую классику. Всё можно было выписать. А наша-то библиотека осталась в Хондобоковке…
Ново-Ропск – большое село. В нём были четыре церкви: на Плану (так называлась главная улица, мы жили рядом), на Боровке, на Заречье и на кладбище. По-моему, в те годы работала одна – на Плану. Думаю, что эта улица очень широкая, прямая, оканчивающаяся круглой площадью с церковью, и была создана по плану. Она шла от вокзала, но от неё [церкви] ещё было три километра до желез-ной дороги.
А почему эта церковь функционировала, не знаю. Помню только, что поп Володька, как его называл дедушка, избегал заходить к нам, а если заходил, то они с дедушкой спорили о чём-то. Но когда на Пасху ехала подвода священника по улице, то и дедушка выносил то, что все клали на эту телегу: куличи, крашеные яйца и тому подобное. А мы, дети, удивлялись, как поп это всё съест. А дедушка, смеясь, говорил, что поп этим добром кормит свиней.
А я уже была пионеркой, ходила в красном галстуке, гордилась им. Не всех же принимали в пионеры. Плохо учишься – нельзя туда, плохо ведёшь себя – не будешь пионером. А вожатым был у нас Ицик. Он строил нас по два-три человека в ряд, давал кому-то красный флаг, кому-то барабан, и мы ходили по главной улице с песнями.
Пели такое:

Гони, гони монахов,
Гони, гони попов,
Бей спекулянтов,
Дави кулаков!

Вот такого рода «песенки» распевали мы, дети, под руководством Ицика (ох, и много же было евреев в Ново-Ропске, а в Климове – большинство населения, так как это была «черта оседлости»). А Ицик командовал: «аттвари». Это по его разумению: ать, два, три. Вот и ходили мы под эти «аттвари». Был у нас и дом, где мы собирались, нам что-то рассказывали, но это уже в конце НЭПа, когда кто-то уже бежал из Ропска.
А Ропск – село ремесленников. Не знаю, может земли на всех не хватало, а может, так уже повелось исстари, что в нём жили шаповалы. Это мастера катать валенки. Они объединялись в группы (бригады, по-современному), был у них старшой, его слово было законом. Он находил работу, договаривался обо всём, и шаповалы уезжали на всю зиму на заработки по округе. Приедут в село, всем нужны валенки, катают у хозяина, потом идут к другому, когда всей семье сделают валенки. Овец-то в деревнях держали много, вот и шерсть была.
А шаповалы настолько изучили психологию заказчиков! Их работа зависела от того, как их кормили, в каких условиях они жили, как к ним относились. У них даже был свой язык, чтобы хозяева их не понимали. Этот сленг знали в Ропске даже дети. Я вот запомнила одно предложение:
- Чузникорого не скумае  (Он ничего не понимает).
Этот сленг, или арго, помогал шаповалам обманывать тех хозяев, которые к ним плохо относились, мало платили. Уже в суровые годы «великого перелома», эти трудяги, сидя в Новозыбкове на полу вокзала, говорили на сленге, и их, бедолаг, забрали в НКВД. Не знаю, как они доказывали, что они не шпионы, долго их там мурыжили.
Было много и сапожников, да каких! Недалеко от нас жил великий мастер своего дела, он нам всё делал на заказ, ведь купить было трудно. Но он, почуяв недоброе, уехал в Москву. Потом говорили, что он работал на обув-ной фабрике, но погиб от несчастного случая.
Так что даже ремесленников преследовали, били по рукам; ишь зарабатываешь, а я вот рядом ничего не умею, но хочу быть всем, хочу быть хозяином жизни, мне это обещали, хотя и пропиваю всё, что только можно.
Я училась в начальной школе, здание из кирпича, рядом учительский деревянный дом с прекрасными квартирами, куда мама впоследствии и переехала. Школа стояла на горе, окаймленной сиренью, и у учительского дома был плодовый сад. А дальше – низина, там ещё улица, река, там и колодец с питьевой водой. И я, как коза, наловчилась с коромыслом и двумя вёдрами бежать по тропинке вниз, к колодцу, а вот в гору я уже чинно несла полные вёдра, боясь пролить драгоценную воду.
А со стороны улицы – равнина. Вот так расположено село. Рядом со школой пожарный сарай, я уже говорила о нём, он существовал до 1929 года, потом всё отошло к колхозу и погибло. Не стало и пожарной команды. Ропск горел, как хотел.
Но были же годы НЭПа – спокойные, богатые, когда никто не запирал дом, когда никто не воровал, когда даже нищих не было. Евреи, очень многие, держали магазины, была и кооперация, где работали два честнейших человека, всеми уважаемые Пётр Корнеевич и Яковенко, не помню имени-отчества. Их очень уважали за их честность, порядочность. Были вот и такие продавцы. А евреи? Они торговали, в основном, промтоварами. Мама посылает меня с кусочком батиста к Ёське. Иду.
- Дядя Ёся, мама просила три аршина такого вот батиста.
- Пожалуйста, Валечка, пожалуйста, вот, отнеси маме.
А я ведь иду к нему без денег, мама сама потом рас-платится.
Всё у них было. Если не было, закажи, доставят. Это в магазинах на базарной площади. Всё было дешёвое, все могли купить, думаю. Конечно, сейчас понимаю, что не у всех же были деньги, надо же было иметь работу, а где в селе работа? Жалованье же получали учителя, фельдшер (он был один), служащие в сельсовете и всё? Была и аптека.
А какие были ярмарки!
Ново-Ропск – село торговое. По каким-то праздничным дням испокон веков проходили здесь ярмарки. Накануне – подторжье. Уже съезжаются (все на лошадях) те, кто издалека что-то привёз: муку, зерно, привёл скот, лошадей на продажу. За ночь они должны отдохнуть.
Накануне являлся и цыганский табор. Они останавливались в особом месте на План;. Там весь вечер звучал бубен, музыка, цыганские песни, пляски. Вокруг собирались зрители. А самое интересное то, что на площади у церкви устраивали карусель. Какая она была нарядная! И мы потом катались там, сидя в лодочках, на скамейках, а мальчишки на лошадках. Карусель – это великолепно! Мы собирали пятаки, чтобы покататься там. Да ещё эти медные пятаки чистили песком, а мама смеялась, говорила, что от этого они дороже не станут. Она ими снабжала и Дуню, вот мы с ней и садились на карусель.
Были и другие увеселения на площади. Был какой-то помост. Там выступали, очевидно, клоуны. Толпа хохотала, но нам – детям, интереснее были качели и, так называемые, «гиганты». Это когда вокруг столба с колесом вверху и прикреплёнными к нему верёвками – сиденьями, желающие очень высоко взлетали, даже страшно было. Мы, девочки, не решались там кататься.
А на всей площади и прилегающих улицах шла торговля. Там было всё: горы фруктов, овощей,  вёдра яиц, мука в мешках, мёд в бочонках…
Изобилие, запомнившееся мне навсегда. И такие ярмарки в Ново-Ропске были несколько раз в год.
А что было после ярмарки?
Мусор, грязь, а ведь кто-то всё убирал, и вскоре вез-де было чисто и прибрано. Кто-то же руководил всем.
Кроме ярмарок, были просто базарные дни, когда там можно было купить всё, что угодно. Если продавали, значит кто-то и покупал же.
В годы НЭПа мама для дедушки купила молотилку и веялку.
Теперь на нашем гумне все уже пользовались машинами, никто не молотил цепами. А я вот помню, как шла молотьба цепами. На  току лежит рожь, снопы развязаны, лежит колосьями в середину ряда, внутрь, а вокруг стоят, например, несколько человек. И каждый бьёт так, чтобы только он в это время бил цепом по колосьям. Это было большое умение – соблюдать этот ритм молотьбы. Нужно было иметь большое мастерство и физическую силу для этой работы.
Хочу вам, мои дорогие потомки, рассказать, что та-кое цеп, чем молотили хлеб. Это длинная палка, отшлифованная до блеска, она выше человеческого роста, а к ней приделан кожей бич, тоже палка, но длиной с метр. Кожа давала возможность двигаться бичу. По ритму, звуку молотьбы можно было определить, сколько человек молотят. Молотили в основном мужчины, женщинам это было не под силу. А уменье надо было иметь большое, чтобы цепы не задели друг друга. А уж сила нужна была!
А когда появились машины, то одна лошадка, чей хлеб молотился, ходила по кругу, и машина молотила. Это уже было возле гумна. А веялку приводили в движение усилиями своих рук. Но это уже была благодать для людей.
Почти все наши соседи по нашей небольшой улице имели свои места на гумне у дедушки. Так и текла спокойно в эти годы жизнь.
Мама из Москвы выписала семена цветов. Пришла маленькая посылочка, но чего только там не было! Она же всё выписала, что хотела, прочитав о семенах в журнале.
И вот во дворе дедушка делает палисадник из штакетника. Ведь у нас есть лошадь, корова, телёнок, затопчут же.
Двор большой, этот палисадник тоже не маленький. Окна кухни и спальни выходят на него.
И летом у нас – чудо!
Невиданные цветы: астры «Страусово перо», георгины из семян, душистая резеда и ещё много-много,  чего я названий не помню.
А у забора, под вишней, мой гамак, где мы с подругами качаемся, вываливаемся иногда на землю, но видим всё это цветущее, благоухающее чудо.
Помню, что все учителя побывали у нас, все просили семян, мама их потом и снабжала ими. Были и все соседи, ведь все же проходили через двор, когда по субботам топи-ли нашу баню. Вот ведь как дружно жили соседи: всё дела-ли совместно. А это зависело от жизни: спокойно – соседи мирно живут, делить нечего, какой-то раздор у властей – люди делаются нервными, тоже начинаются раздоры между соседями.
И вот каждую субботу топится наша баня: кто несёт охапку дров, кто воду. Её много надо греть, людей надо попарить и вымыть немало.
Сначала в «первый пар» идут мужчины с мальчика-ми. Долго они парятся, зимой выбегают в сад, окунаясь в снегу. Хохот, крики! Потом идут «бабы» с нами. Нас много, поэтому сначала парят на полк; нас, мы, бывает визжим от горячего пара, веников, а женщины смеются, поливая нас водой. Мы моемся и бежим одеваться в предбанник, а он холодный – поэтому быстро, быстро натягиваем на себя одежонку – и в дом скорей.
А уж у женщин начинается самое главное: долго они там беседуют, долго парятся, долго сидят, кто на лавках, кто на досках пола. Помню, что мама возвращается из бани поздно, я уж давно «просохла», читаю, либо уже в кровати лежу.
Так было до «великого перелома».
А ещё что сделали сообща все соседи, так, сложившись, наняли умельцев, и они вырыли недалеко колодец. Он был очень глубокий – 30 аршин! Его строили долго, потом возили цементные кольца, опускали их вниз, так и обустроили хороший колодец. Воду доставали длиннющей верёвкой при помощи вала, вращая его вручную. А до это-го питьевую воду брали из колодца на План;. Это далеко.
Но вот почти каждую весну от нашего дома до колодца образовывалась огромная лужа, к колодцу было не попасть, а он был выше этого «озера». Я научилась плавать на лодочке-душегубке, как её называли из-за неустойчивости круглого дна. По-моему, дедушка её когда-то сделал из толстого ствола дерева. Я очень хотела ею овладеть и овладела, работая одним веслом. Несколько раз я всё же бултыхалась в холодную воду, но потом  научилась управлять этой душегубкой.  Это то же самое, что езда на велосипеде, нужно умение держать равновесие. И вот я была водовозом. Всем желающим доставляла по два ведра воды за одну по-ездку. И гордилась этим. А мои подружки, стоя на берегу, как цыплята, завидовали мне, как умеющему плавать утёнку.
По субботам возила воду для бани. Меня хвалили, а я уж так старалась!
Потом вода уходила, грязь высыхала, жизнь налаживалась.
Несколько раз, помню, наш погреб благоустроенный, со входом из кирпича, да и весь он был выложен кирпичом, заливался водой. Это была беда: бочки с яблоками, огурцами, капустой плавали вверх дном, картошка, свёкла – всё в воде. Через несколько дней вода уходила, и мама нанимала кого-либо, он выносил мокрую картошку к нам на пол в зал, там она высыхала. А погреб сушили всё лето. И такое бывало.
В эти спокойные годы люди и относились как-то по-доброму друг к другу. В конце нашей небольшой улицы, напротив хаты Лисовских, стояла маленькая избушка, где жили Харитина и её сын Петька Щуцкий. Он старше нас был, вредничал, мы его не любили, он был с бельмом на глазу, чем-то повредил его в детстве. Он затихал только, когда кто-то из нас рассказывал о прочитанном. Особенно часто это делала я, так как читала такие книги, что до сих пор помню их содержание. Так вот все соседи решили по-мочь Харитине, «сбросились» кто деньгами, кто материала-ми, кто своим трудом, и за одно лето построили ей сносный домик. Даже мы, дети, работали на этой стройке: что-то убирали, что-то подносили. А уж когда Щуцкие справляли новоселье – это был праздник для всей улицы! У них в доме была одна комната, но с большими окнами, светлая, тёплая.
Были и богачи рядом с нами. У Тюпичей была пасека. Это был пчеловод, что называется, от Бога. Зимой он мастерил деревянные бочонки разной величины, а летом ухаживал за пчёлами, причём без сеток, не как я в Запас-ном, то ли они его не жалили, то ли он не обращал внимания на их «козни».  Вот у него мама покупала мёд в бочонке, и мы его ели всю зиму, до следующего. Работал он, его же-на, старший сын. Работников у них не было, а ведь вот по-гибла же семья в раскулачивание.
Расскажу об этом после.
А ещё был большой дом у Бобрикова. Чем он занимался? Точно не знаю, но видела, что он на паре лошадей уезжал куда-то, а когда возвращался, то его воз был чем-то наполнен и покрыт огромным куском кожи (пленок-то не было) от дождя. Очевидно, он привозил товары откуда-то, а уж евреи, имевшие магазинчики, их у него покупали. Вот, очевидно, он был оптовик, снабженец. Но семья была очень тихой, шума у них не было, его жена и двое небольших сыновей, в основном, были в саду, во дворе, с соседями общались мало. Но ведь он и Тюпичев тоже помогали строить дом Харитине. Никто же не отказал людям в чём-нибудь. Эта семья тоже была уничтожена в тридцатые годы.
Ещё были примеры взаимопомощи друг другу, дружба  людей.
Как только придёт стадо коров, хозяйки управятся с хозяйством, то обязательно выходили на улицу, на скамейку у дома Гриньковых, там беседовали обо всём, разговаривали о хозяйстве, о детях. Мама нередко тоже с ними сидела, а мы, девочки, вертелись рядом.
В это время, в годы НЭПа, мы часто с мамой посещали её подругу, приезжавшую к старой матери из Москвы. Это была Юлия Николаевна Лапинская, имевшая дочь Таню, старше меня на три года. Я очень её любила, ждала её приезд, она научила меня играть в серсо, в крокет, потом и я имела эти игры.
Таня мне рассказывала о Москве, мне всё было интересно. Они к нам тоже приходили, да ещё кто-то из учительниц и вечером все отправлялись на прогулку по дороге в другое село. Не помню, сколько километров все шагали под разговоры, а мы, девчонки, то шли рядом, то бегали, то слушали разговоры взрослых.
Вот и Бровничи.
Все идут в школу, там знакомая учительница поит всех чаем, и мы идем обратно. Светит луна, звёзды, так интересно ночью на дороге, обсаженной вербами, мы не боимся, с нами же наши мамы. Но радуемся, когда приходим домой.
Потом взрослые говорят, что далеко ходить не надо, а потом всё повторяется снова.
Я очень любила этих москвичей, ждала их приезда, как праздника. Таня мне советовала, что нужно читать, учила меня правильно говорить, а то в Ропске был такой говор – закачаешься. Рядом Украина, Белоруссия – вот это соседство создавало такой язык, что лучше было молчать, чем говорить.
Кстати, слово «лох» не теперь возникло. Я его в детстве слышала, особенно у Лисовских, мимо хаты которых ехали из других деревень «лохи». Так они называли всех, кто не из Ропска. Это-де глупый, чужой. А сами-то!
Так что, «лохи» родились не теперь, а давным-давно.
Лапинские приезжали в Ропск каждое лето, потом умерла их бабушка и сестра Юлии Николаевны (мама её звала Улей). Дом был закрыт, зимой он одиноко стоял, как сирота. А потом наступил «великий перелом», всё было переломано, загублено, уничтожено. Этот дом забрали для колхоза, и наши друзья больше не приезжали в Ропск. А я в 1934 году ездила впервые в Москву и жила в Черкизово у Юлии Николаевны. Тани не было, она, окончив техникум с химическим уклоном, была где-то в командировке.
Потом расскажу об этой поездке.

* * *

Чтобы закончить воспоминания о годах НЭПа, надо ещё рассказать, кто мне запомнился тогда своим трудом.
Почти в центре села стоял двухэтажный кирпичный дом, принадлежавший «Лапику», таково было прозвище этого еврея – великого мастера готовить баранки, бублики. Он жил с семьей на втором этаже, там же был и магазинчик с кипящим самоваром и свежими баранками. А делал он их на первом этаже. Он их сначала варил в кипятке, потом на прутьях совал в раскаленную печь и вынимал вскоре оттуда это душистое, тающее во рту чудо. А запах какой стоял у его дома. Не забыть его вовек.
И вот придёшь к нему, он даст связку на шпагате каких попросишь: сдобных, маковых, ореховых бубликов… можно взять горячими, можно холодными. Один он был работник, а детей куча. Думаю, что достаток был, но ведь нажит он его трудом. Но всё это было до двадцать девятого года, когда наступил такой же чёрный период, как и при банде. Не знаю куда исчез Лапик (прозвище, означающее заплатку, пятно). Видно, у него было родимое пятно на лице, отсюда и прозвище.  Дом осиротел, вскоре развалился.
А ещё нужно рассказать об аптеке. В Ропске на Заречье была больница, где работал фельдшер, всеми уважаемый человек. Да он был опытней многих врачей, такой был внимательный, помогающий больным. А вот аптеки не было, ездили за лекарствами за двенадцать километров в Климов.
А потом, очевидно, в 1925 году открылась аптека в центре села, возле базарной площади. Это был домик, где продавались лекарства и жил аптекарь с семьёй, конечно, еврей, но знающий, добрый, он стал всеми уважаемым человеком.
Придут к нему с жалобой какой-то, а он даст нужное лекарство, вот все и довольны. И как-то Таня-москвичка рассказала мне как сделать красивую рамку картинке. Мы пошли в аптеку, купили гипса, придя домой, разбавили его водой, на дно блюдечка лицом вниз положили красивую картинку, а потом вылили гипс на это блюдце. Когда гипс застыл, сняли с блюдечка картинку в гипсе. Красиво! И вот я показала моим подружкам. Как зачастили мы в аптеку, чуть не весь гипс купили, он же копейки стоил, а аптекарь, узнав куда мы используем гипс, не дал нам его.
- А если кто сломает ногу, руку, чем его лечить?
Так  умерил наш азарт хороший аптекарь. Он очень долго жил в Ропске.
* * *
В 1928 году я окончила четыре класса школы I ступени, перешла в пятый класс и должна учиться в школе II ступени, потом ШКМ  (так назывались школы).
Я вот до сих пор помню мою учительницу третьего и четвертого классов Евдокию Яковлевну.
Однажды она нам сказала, чтобы мы пришли в школу, когда начнёт темнеть, и она нам покажет на приборе, который есть в школе, как происходит день и ночь.
Пришли не все, конечно, сидим, за окнами почти темно. Евдокия Яковлевна вносит прибор – солнечная система. Зажигает свечу, и мы видим, как солнце, освещая часть земного шара, где наступает день, не даёт освещения на другую половину земного шара – там ночь. Как земной шар движется по своей орбите вокруг солнца, отчего бывают то зима, то лето, как Земля вращается вокруг своей оси, отсюда, повторяю, день и ночь. Вот ведь как это наглядное пособие запомнилось мне на всю жизнь. Да, очевидно, не  только мне одной. Хорошая была учительница.
А потом новая школа, новые учителя. Директор Бессонов – интеллигентный, добрый, умный человек. Однажды он для нас, пятиклассников, прочитал повесть Неверова «Ташкент – город  хлебный».  Как мы слушали! Как он хорошо читал! Но это было один раз. Потом он уехал, а на его место пришёл Кондрат Иванович, учитель математики. Не знаю, знал ли он её, а нас он ничему не научил. Вот стоит он с мелом у доски, что-то объясняет, вдруг, посмотрев в окно на улицу, говорит:
- Телёночек побежал!
Мы все к окнам. Это урок математики?
А потом было новшество: учиться бригадами. Нас усадили за столы по восемь человек. Одни сидят лицом к доске, другие – спиной. Стол – бригада. Один выучил что-то, ответил, оценки ставят всей бригаде. Кому что нравилось, тот то и отвечал. Я, конечно, отвечала по грамматике и по литературе. Бывало, что наш литератор Андрей Степанович Карасёв, звал меня к доске и просил рассказать то, что я недавно прочитала. Я рассказывала, все слушали.
А читала я очень много. Мало того, что прочитывала журналы и книги, которые мама выписывала, так ещё мама у своих знакомых брала книги Лидии Чарской. Эту писательницу, конечно, никто уже и не знает, а зря. Её книги оставили след в моей жизни, их содержание помню до сих пор. Это «Дом шалунов», «Люда Власовская», «Княжна Джаваха», были  и ещё.
Особенно меня потряс «Дом шалунов». Вот краткое содержание. Петербург. Няня с трехлетним Никой на набережной. Вдруг к ней подошёл знакомый солдат, она разговорилась, а Ника уже у реки. К нему спускается деревенская женщина, берёт его за руку и уводит куда-то. Когда няня опомнилась, Ника исчез. Что было в доме! Трудно передать горе его родителей. А Нику увезли в деревню, эта женщина не имела детей, ей очень понравился этот красивый мальчик в матроске, она назвала его Колькой, и он стал жить в этой семье. Пока была жива эта женщина, его жизнь ещё текла кое-как, а когда она умерла, её мужу этот мальчик уже не был нужен, и он отдал его в подпаски в школу для шалунов. Это был своеобразный интернат для детей богатых родителей. Они отдали своих детей в эту школу, чтобы хоть как-то их воспитать, а то они совсем от рук отбились. И вот появился подпасок – мальчик-сирота восьми лет.
В книге много рассказывается о быте, занятиях «трудных» детей. Я лишь немного расскажу о развитии сюжета.
Однажды, шалуны выбежали во двор, когда стадо коров возвращалось с пастбища. Один шестилетний мальчик был в красной рубахе, а бык, рассвирепев при виде красного, бросился на него, но дорогу ему преградил подпасок Колька. Бык поднял его на рога, бросил на землю… Пастух сумел отогнать разъяренное животное от лежащего мальчика. Вскоре его унесли в лазарет, где врач обработал его рану, успокоил, что мальчик будет жить.
Об этом узнали родители шалуна в красной рубахе, приехали из Петербурга и навестили того, кто спас их сына. Мать, увидев раненого подпаска, сразу повернула его голову и увидела за ухом родимое пятно.
- Ника! Мой Ника! Это он! Какое счастье!
Вот так Ника снова обрёл свою семью.
И вот я рассказываю, класс замер, учитель тоже слушает, а оценки ставят всей бригаде. Какие? 100%.  Были и такие. Какие только опыты не ставились на моём поколении!
Помню и «Лизу Власовскую». Это жизнь гимназисток, оторванных от семьи, живущих в замкнутом мире за-крытого учебного заведения. Рассказывается об учителях, классных дамах, нравах самих гимназисток, у них ведь тоже было то, что теперь в армии называют «дедовщиной». Как старшие гимназистки издевались над «синюшками», это первокурсницы, одетые в синие платья, над «зеленушками» - это уже второй класс, но ещё не старшие, хозяйки дортуаров (спален), столовой, прогулок.
«Княжна Джаваха» - жизнь знатных людей Кавказа. А там тоже, то набеги абреков, то похищение детей знати, то войны, то кровная месть. Это история народов Кавказа, она такая же, как и сейчас.
А «Пещера Лейхтвейса»? А «Палач города Берлина»?  Ну, это уже детективы того времени. Здесь, и благородные работники, и преступления во дворцах.
А  ещё я читала и классику.
С удовольствием и большим интересом прочитала «Детство», «Отрочество», «Юность» Л.Н.Толстого. Я их так расхваливала, что Серёжа не хотел их почему-то читать. Так и не прочитал?
Любила Аксакова, особенно «Детство Багрова-внука» и другие его произведения.
Разве можно перечислить то, что я прочитала в детские и отроческие годы. Поставлю, бывало, стул спинкой к маминой кровати да ещё что-нибудь повешу на спинку стула, а керосиновую лампу, стоящую на столе, прикрою абажуром из газеты, чтобы потолок не освещала, и читаю, читаю, лёжа в кровати. Мама проснется:
- Спать надо, скоро же утро.
Я дуну на лампу, потушу и усну. А потом снова на следующую ночь за книгу. Это было счастье, когда меня ожидала интересная книга.
Сейчас, конечно, нельзя восстановить весь тот список мной прочитанного. Если мама не приносила книги, которые, как говорили, я прямо-таки «глотала», то я читала то, что было у нас.
Прочитала все книги Мельникова-Печерского. А первый роман «В лесах» меня так заинтересовал, что я тут же прочитала «В горах» и все другие.
Читала Крестовского, читала зарубежную литературу. Помню, Марфа Петровна Шакуло, мамина коллега, кстати дочь покойного священника, сказала, что роман «Боги жаждут» Вале читать ещё рано, так Валя его сразу же и прочитала, правда, мало в чём разобравшись в прочитанном.
Очень любила Алексея Кольцова, поэта из крестьян, знала наизусть многие его стихотворения, помню, подружкам декламировала «Хуторок». Любила Никитина, за-чем-то даже переписывала его стихи в тетрадь, читала все басни Крылова, помню, что у нас была маленького формата его книга, но с прекрасными иллюстрациями.
Читала Пушкина, Лермонтова, особенно Некрасова, знала много стихов наизусть. Я любила их декламировать, особенно на утренниках в школе. Это я начала уже в 1925 году, весной, учась в первом классе. Даже помню своё первое выступление, а вот стихотворение частично забыла.
Но это же было восемьдесят один год тому назад!
От павших твердынь Порт-Артура,
С кровавых маньчжурских полей
Калека-солдат изнурённый
К семье возвратился своей.
Пришёл он, в убогой избёнке
Ему не узнать никого:
Чужая семья там ютится,
Чужие встречают его.
- Где мать? Где жена? Где сынок? –
- Жена твоя, сядь, отдохни-ка,
Небось твои раны болят…
С большою толпою народа
Пошла ко дворцу и она,
Избита казацкой нагайкой,
До ночи едва дожила.
- Где сын мой? –
- Твой сын в Александровском парке
Был пулею с дерева снят…
- А мать? Где мать моя? –
- В могиле лежит твоя мама,
Не вынесла тяжких утрат…
Заплакал герой Порт-Артура:
- Зачем я вернулся сюда?
- Зачем я помилован пулей?
- Кому моя жизнь здесь нужна?
Вот с этого стихотворения началась моя «карьера» декламатора, лектора и продолжалась она почти до 2000 года, до отъезда из Магнитогорска, меня очень просили в техникуме, в библиотеках города что-то рассказать, о чём-то поведать слушателям. Так было и в Йыхви, то есть, кто не учился у меня, по лекциям в клубе «Шахтёр». Это я услышала на пятидесятилетии школы, куда мы со Степой были приглашены.
Помню юбилей Чехова. На сцене готовы декорации пьесы «Иванов» Таллиннского русского драмтеатра. А я читаю лекцию, стоя перед занавесом. Окончила, зашла на сцену. Ко мне подошёл, очевидно, режиссёр, поблагодарил меня:
- Спасибо за прекрасную лекцию, вы очень хорошо говорите, таких лекторов в Таллинне мы не слышали.
Артисты тоже хвалили. Мне было очень неудобно, никто не говорил мне таких слов. Поаплодируют – и всё. Правда, все вечера Восьмого Марта, да и многие другие начинались с моих выступлений, но я не придавала этому никакого значения. Были и хвалебные отзывы в местной газете. Это же было и в Магнитогорске. Ладно это уже другое время, другая жизнь, а я вот снова «прыгнула» через годы.
А надо вернуться ещё в школу II ступени, где я училась с осени 1928 по весну 1931 года.
Я уже рассказывала о литераторе Карасеве Андрее Степановиче. Он любил нам задавать писать в классе сочинения: то «случай из моей жизни», то сочинение, кто больше слов употребит (вот считал же их кто-то), то «моя кошка», «моя собака» и тому подобные.
А результат?  Приходил Андрей Степанович с пачкой тетрадей и говорил:
- Как всегда лучше всех у Вали и Шуры.
Потом мы вслух читали свои сочинения.
А другие? Разное было. Было в классе много евреев, особенно страшным, поэтому, наверное, и вредным, завистливым был Шифрин (и у артиста та же фамилия). А Веня Тенин – был безобидный еврейчик, он всегда что-то спрашивал, хотел лучше учиться. А Баша-Маша  (башмак по-нашему)?  Это тихая девочка, как и её двоюродная сестра Миня. Они куда-то исчезли в тридцатом – тридцать первом годах. Так вот у них было с грамматикой совсем плохо, не умели они и сочинения писать.
Надо рассказать ещё об одном учителе, проработавшем у нас месяца три, он уехал обратно в Новозыбков. Это был талантливый художник. Он учил нас рисованию и черчению. Как я любила его уроки и эти предметы! Получала у него «отлично» - такие оценки ставил только он. Чтобы хорошо чертить, ходила за двенадцать километров в Климов  за тетрадями для черчения и рисования.
К сожалению, он уехал, больше не было этих предметов.
А ещё был удивительный учитель Иван Иванович Дементьев. Его то снимали с работы, то восстанавливали. Жил он на втором этаже, снимал квартиру со своей старушкой-женой. Это была пара – старая интеллигенция, до Ропска он работал в гимназии, когда их закрыли, вот сюда он и приехал. Он преподавал физику и биологию. Мы о нём были наслышаны, что это такой учитель, каких больше нет. И вот, учась в шестом классе я с ним и познакомилась, а вот в седьмом его снова не было, не было и физики.
Он был строгий, но объяснял так, что даже лентяи знали его предмет. А самое интересное, мы уже знали о нём, что он отвечает на любой вопрос учеников. Его засыпали записками, и он на все отвечал. Что только не было в этих записках! И за что его снимали? Не знаю.
Не раз он с женой был у мамы в гостях, они пили чай с вареньем, разговаривали, они брали у нас читать книги. Что потом с ними было? Не знаю.
А химию преподавал какой-то солдат, который её совсем не знал. Мы тоже. Потом, учась в техникуме, изучая органическую химию, зная её, я поражала преподавателя (да и не я одна) отсутствием знаний по неорганической химии. Он нам говорил:
- Дом у вас без фундамента.
Конечно, а где нам было его взять?
Мама не обращала внимания на мою успеваемость. Но вот однажды, когда я шла в школу, мама спросила, какой у меня первый урок. Я ответила, что география.
- И что задано?
- Полуострова Европейской части.
- Ну, расскажи, какие же?
А я ничего.
- Садись, выучи, потом иди.
Села, за десять минут выучила, ей назвала их, а в школе выручила свою бригаду на 100%.
До сих пор помню: Канин, Кольский, Скандинавский, Ютландия, Пиренейский,  Апеннинский, Балканский, Крым (нужны они мне, а вот сидят в голове зачем-то).
А потом ещё раз заставила меня выучить формулы.
Странное было обучение, да и учителя были такие, что и в памяти не остались совсем. Менялись беспрерывно. Думаю, что программ-то никаких не было, а каждый делал то, что ему в голову придёт. А что характерно, так это то, что учились очень немногие. Население Ропска было большое, а учились единицы. Кое-кто окончил два – три класса и уходил из школы. Семилетку заканчивали человек двадцать.
А тут наступил 1929 год – год «Великого перелома». Да, действительно, всё переломали.
- Даёшь стопроцентную коллективизацию!
И вот весной 1929 года дедушка отвёл свою лошадку в колхозную конюшню, он, конечно, не нужен был колхозу в 72 года, а лошадь, молотилку, веялку, землю – всё сдай. И он сдал. Потом, помню, не спал ночи, утром уходил проведать лошадь, приходил и говорил, что лошадь плачет, он тоже плакал…
Да и не он один. Лошадей-то согнали в большой сарай, а они там кусали друг друга, дрались, не привыкли ведь к новой такой жизни, у каждой же была своя конюшня. Думаю, что поэтому дедушка и заболел, слёг и больше не встал. Как старик мог пережить всё это?
Мама меня почему-то отправила в Хондобоковку, а оттуда меня отвезли в Семёновку, где у родителей жены дяди Феди был новый дом. Отец её, священник, очевидно, ещё служил в Тополёвке, а семья уже жила в Семёновке, думали, что там их не найдут.
И вот я у Матренков. Там Зина, моя ровесница, её сестра Лида, старше года на четыре, два мальчика-подростка и старшие дочери Варя и Шура, они замужем, живут отдельно, иногда навещая старую, как мне казалось, маму.
Мы с Лидой и Зиной ходили на реку, Лида нам интересно рассказывала о своей учёбе, только я не любила, когда она меня обнимала и целовала, если я возьму и помою пол в доме. Дома-то я мыла давно уже полы. А я к таким «нежностям» не была приучена, мама со мной не сюсюкала. Её слово было для меня – закон, я выполняла всё, что мне было поручено. Поэтому, видно, почти и не наказывала она меня. А на моё нытьё:
- Ох, болит, болит.
Мама отвечала:
- Заживёт!
Вот и ной тут.
Потом за мной приехали, и я узнала, что дедушки у меня уже нет. Я очень плакала, горевала. Бабушку-то я не помню, она умерла, когда мне было года четыре.
Дом опустел. Когда начался учебный год, мама пригласила к нам жить Нюру Губанову из Бровнич, чтобы мне было веселее, она училась в седьмом классе и снимала квартиру в Ропске. А у нас она жила просто так, только по понедельникам привозила с собой буханку хлеба. А всё остальное – наше, особенно она любила мёд, что стоял в бочонке в чулане. А мама очень часто уходила на собрания, занятия, какие-то комиссии. Бедные учителя, им жить не давали.
А сколько слухов! Сколько страхов! Вечные собрания то всех жителей улицы, то всей одной стороны, всё шумит, гудит. А организаторы новой жизни и сами не знали, что надо делать, как колхоз организовать. Нашлись и активисты, «сильно партийные». Особенно усердствовал Мишка Ляшков,  он из местных, но жил несколько лет где-то, был женат, имел ребёнка, бросил семью и явился в Ново-Ропск, чтобы руководить «новой жизнью». Не знаю, но думаю, что если он окончил четыре класса, то это хорошо, зато в новом клубе, который был построен в годы НЭПа, он был всем: и заведовал, и назывался избач (от слов изба-читальня), а главное – появлялся в зале и бегал по зданию с наушниками на голове. Что он там слышал? Смех да и только. А вот же с наушниками не расставался, иногда они у него на шее были. Не было тогда в Ропске ни электричества, ни радио.
Я слышала разговоры, как люди «шли» в колхоз. Лисовские сразу вступили, лошадки тоже лишились, а у кого не было, те так просто стали колхозниками. А уже зимой стало трудно: не на чём привезти дров, торфа. Лошади голодали, стоять не могли, но люди знали, что если не примут в колхоз, то вышлют в Сибирь. Мама рассказывала, что старики плакали:
- Примите, всё отдам,
Кого-то принимали, а кто-то, затаившись, ждал беды.
И вот весна 1930 года. Сообща-то работать не умели, лошади еле-еле ходили, часть полей не вспахана, а председателем колхоза был бывший пастух (!). А ведь раньше  пастухом был самый никудышный хозяин. У него ничего не было. Он ходил со стадом коров, по очереди кушал у тех, чьих коров он пас и там же ночевал. А ведь бедноте почёт. Вот он и стал председателем. Что он мог сделать? Он неграмотный, напьётся с утра, спит где-то. Зато бухгалтер был опытный человек, мой двоюродный дядя Василий Иванович Счастный. А что там было учитывать? Результат – ноль. И потом же всем известно, что на трудодни колхозники получали «палочки». То-есть им ставили трудодень, а на него – ничего. Какой-то урожай сняли – всё сдать государству: идут великие стройки, вроде Магнитки, Кузнецка и тому подобных.
Всё для рабочего класса!
А в селе начался голод.
Не было уже магазинов, исчез Лапик с его душистыми баранками, осталась только потребительская кооперация, которую называли «потребиловкой».
Что осталось у людей? Огороды. А там только картошка, кое-какие овощи, да сады. Садов в Ропске много, но урожай в садах ведь не каждый год. Да яблоками сыт не будешь.
Совсем изменилась жизнь. Люди мрачные, а кто побогаче – затаились. Уже нет ярмарок, нет даже базара, где мама покупала хамсу, так она любила солёную рыбу. О селёдке и не думали, забыли её вкус. А ещё недавно на базаре были горы воблы, бочки селёдки. Куда всё исчезло?
По-моему, уже учителям дали карточки на кое-какие продукты.
На улице часто видим нищих, каких-то заморенных детей с женщинами в рванье. Откуда они? Стало как-то страшно, тревожно.
И вот 1930 год.
На основе сплошной коллективизации уничтожим кулачество как класс!
Таков был лозунг, провозглашённый Сталиным.
До этого вышла его статья «Головокружение от успехов» о перегибах в коллективизации. А кто сказал о полной коллективизации? Да он же. А потом кто-то виновен стал. Лишь бы не я?
Какие-то люди, чаще всего верхом на лошадях, подъезжают к какому-нибудь дому. Что там? На улице слышны крики, женский и детский плач. Потом кто-то вы-водит хозяев, они с узелками, сажают их на телегу и увозят. Потом начинается погром. Кто-то что-то несёт, кто-то ломает, кто-то хохочет. Соседи притихли. Не выходят из своих домов.
Расскажу о раскулачивании Тюпичева, знаменитого пчеловода(!).
Днём подъехали к его дому несколько мужчин в «коже». Откуда снова, как в двадцатые годы появились эти кожанки? Но раз в кожанке – значит начальник, хозяин жизни.
И вот выводят на улицу Тюпичева, его жену и двух сыновей. У них ничего нет в руках. Жена рыдает. Соседям приказано уйти с улицы. Увезли их. Дом пока закрыт. Омшаник тоже (это место зимовки пчёл). Я уже не знаю, когда вывезено всё добро из этого дома, очевидно, ночью. Куда? Кому? Не знаю. Потом, уже при новом  председателе колхоза, который был овощевод, хотели создать пасеку, да ничего не вышло. Видно, пчёлы погибли без умелого ухода.
Какое-то время дом стоял забитый, потом его разобрали и перевезли к станции, где его отдали кому-то приехавшему.
А Бобриковы? Тоже их вывезли ночью. А как было страшно! Уже случилось несколько пожаров. На Заречье кого-то раскулачили, только увезли хозяев, а ночью дом загорелся, а с ним вместе сгорели ещё три хаты.
Потом ещё был пожар днём. Хозяев хотели раскулачить, но их кто-то предупредил (а это был отец какого-то шаповала, а они стояли друг за друга). Дом горит, а хозяев нет.
И вот так, ложась спать, я на стуле готовила платье чтобы быстро одеться, а то если рядом загорится, то и не выбежать. И вот лежишь ночью и слушаешь: слышен набат или тихо. А при пожарах звонили на каланче бывшего пожарного сарая и на колокольнях храмов. Жуткие были ночи.
Так вот дом Бобрикова стоял некоторое время пустой, а потом его отдали Лисовским. Они развалили свою «хатыню», перевезли на свою усадьбу этот дом, он деревянный рубленый, потом его собрали, поменяв местами кухню и спальню, так как им нужна была большая кухня с русской печкой. И вот у них новый дом под железной крышей, но он стал какой-то низкий. А у Бобрикова он был на высоком фундаменте. (А судьба этого дома описана мною в первой тетради).
А ещё я хочу рассказать о кулаках и их судьбах. Примерно в 1932 году вернулся в Ропск сын Тюпичева, ему было лет шестнадцать. Он был у нас однажды вечером, придя вместе со своей тётей, она была учительница, работала вместе с мамой. А я, видно, пришла на выходной день из Климова. Мы уже жили в учительском доме, поэтому у нас были и Губаревы Ольга Ивановна и Анна Ивановна, они жили в соседней квартире, даже дверь не закрывалась между квартирами. И вот этот подросток рассказал, что отец умер, обморозив ноги, брат заболел, и мама ему приказала уйти из Сибири, как уходили другие подростки, добраться к родственникам. И вот он добрался. Я его видела уже чистым, подкормленным, но то, что он рассказал, осталось в памяти как беспрерывные страдания, как смерть близких, как ужасы перенесенные этими людьми. Мало их уцелело. Но некоторые всё же возвращались и мстили за свою погубленную семью, жизнь, как это сделала жена Бобрикова, устроив пожар, который уничтожил её родной дом.
Но больше о кулаках, их судьбе я узнала из письма Павла Чернова, ученика Стёпы, окончившего седьмой класс четвёртой школы весной 1939 года. А я туда пришла в августе 1939 года.
Павел Чернов мечтал найти своего учителя Степана Ефимовича, которого уважал, любил, помнил даже во время боёв под Смоленском, сидя в окопе, слушая громыхание взрывов, залпы оружейных выстрелов. Сам ничего не мог сделать: его окоп был разрезан пополам, выйти он не мог, стрелять – нет ничего, все использовано… И он, сидя в земле, видел причудливые трещины в стенке окопа и вспомнил урок геометрии и то, как он, доказывая теорему, поставил на стол табуретку для наглядности, как его за это похвалил Степан Ефимович. Он говорил, что просто отвлёкся, всё равно-де скоро и его убьют или он будет погребен под землёй глубокого окопа. Отвлёкся. Прислушался – тишина. «Может, я оглох?» - подумал Павел. Что-то сказал – слышно, а почему же тишина? Да, бой прекратился, отошли немцы. Он говорит, что выбираясь из окопа, несколько раз падал вниз,  потом услышал русскую речь. Счастье! Жив! Выбрался всё же, но едва живой, так как несколько дней просидел без воды, пищи, без боеприпасов. Потом, он говорил, горстка оставшихся в живых, нашла воинскую часть, и он продолжал воевать. Разное вот бывало. А когда Астафьев, прекрасный писатель, рассказывал о таких же случаях, то критики говорили, что это солдатская, окопная правда, что она не нужна никому. А куда же её? Забыть?
А Стёпа рассказывал об этом Павлике Чернове и его брате Мише, которые учились в четвёртой школе, но были одеты в полувоенную форму, а спрашивать их об этом было нельзя, всё было запрещено. И вот Павел прислал нам письмо на шести листах, где описал свою жизнь. Жил он в Челябинске (не знаю, жив ли?). Он руководитель духового оркестра. Долго служил в армии, тоже играл в оркестре. Это его письмо, рассказавшее о его семье, о судьбе семьи, трагедии её, у нас забрали в музей четвёртой школы (это новая школа). Пришла к нам учительница, узнав, что до войны мы работали в четвертой на Пятом участке. А в Магнитогорске есть четвёртая школа  на Правом берегу. Там есть музей, и мы ей дали много фотографий, написали воспоминания и отдали письмо Чернова. Кстати, к шестидесятилетию Победы мы и сюда получили письмо из четвёртой школы, и я им выслала много материалов.
Так кто же эти Черновы? Что за форму они носили?
Их отец, коренной уралец, жил недалеко от Магнитогорска в казачьей станице. Он крестьянствовал. Но весьма успешно. То есть ту землю, что получил, как и другие, на души, не продал, не пропил, как многие, не запустил так, что на земле вырос не бурьян, а кустарник, а работал, работал. Павел вспоминает, как его пятилетнего, отец сажал на лошадь, под брюхом лошади связывал его ноги, чтобы он не свалился, и он бороновал поле. «Лошадью же я управлять умел!» И у Чернова были урожаи, все росло, он соблюдал севооборот. Как уж это дошло до Москвы, никто не знает, но Чернова наградил Почётной Грамотой сам Михаил Иванович Калинин. Очевидно, была какая-то кампания по поощрению  хозяев. Чернов-отец очень гордился Грамотой! Она висела на стенке в рамке и под стеклом.
А его односельчане? Кто как жил. Это было до 1929 года. Была сочинена даже частушка:
А Чернов, наш Чернов, красны рукавицы.
А мы съели все давно,
Дай нам хоть пшеницы!
И Чернов давал. Кормил просящих. А потом коллективизация, раскулачивание. Кто кулак? Чернов! Куда его? В Сибирь!
И повезли бедолаг в товарных вагонах в Сибирь. Где-то их «сбросили» с поезда, куда-то повели, повели. И это даже с малыми детьми. Правда, Павел говорил, что дети умирали уже в вагонах, как и старики. Их на станциях забирали, где-то закапывали.
Их заставили пилить лес, строить землянки, шалаши. Отец сразу же занемог, как он говорил, мать и старшая сестра работали, надо же было до холодов хоть что-то соорудить.
Павел говорил, что самое страшное было – вши. Они съедали голодных людей, и он, мальчишка, из дощечек делал гребни вычёсывать вшей, по десять копеек про-давал их. Потом отец их умер. Мать, обняв мальчиков, сказала:
- Уходите, спасайтесь, идите в Магнитку.
Там у них жила с семьей сестра. Мать осталась с дочерью. А Павел и Миша ушли. Он рассказывал, как они добирались до железной дороги, как ели корни, траву. Как потом на маленькой станции их покормил кассир, очевидно, как они забрались в товарный вагон и поехали… Слезали, что-то добывали из еды, снова ехали, однажды даже под полкой в пассажирском поезде, а добрые люди им туда совали хлеб. А всё же ехали и приехали. Нашли сестру в бараке. У неё бедность. Она только согрела воды и вымыла их в корыте, да ещё сумела их остричь ножницами, хоть уродливо, но всё же они стали чистыми.
Куда деваться. И Павел, сообразительный, а ему было двенадцать лет, а Мише тринадцать с половиной, этот был тихий, несмелый. И куда же они отправились? В НКВД к начальнику. Со смехом дежурный их завел к главному.
- Вот герои требуют пропустить к вам!
Начальник-еврей, добродушно так улыбнулся и спросил:
- Ну что же вам от меня надо?
Павел рассказал всё: и про хозяйство в станице, и про грамоту Калинина, и про дорогу в Сибирь, и про дорогу в Магнитку.
- Что хотите с нами делайте, мы же не виноваты ни в чём, да и умер там наш отец, да там все умрут, вот мы и ушли.
И начальник сказал:
- Куда пойдете в детдом или в ИТК (исправительно-трудовая колония) воспитанниками?
- Конечно, в ИТК!
- Ну, так идите!
И их отвезли в ИТК, сначала дали им по миске каши («боже! объедение!»), потом отправили в баню, остриг-ли машинкой, надели на них кое-что от взрослых, а мальчишки-то маленькие, повели в комнату и уложили на одну кровать. Павел вспоминает, что это был рай, они сразу же уснули. Потом с них сняли мерки и сшили им костюмы, как у обслуги ИТК, сшили им и сапоги, благо мастеров было хоть отбавляй.
И вот они учатся в четвёртой школе. Так и закончили её в 1939 году. А потом? Они получили образование оба. Павел рассказал, что и мама погибла в Сибири, а сестра там вышла замуж и осталась жить в какой-то деревне. Вот такие были «кулаки», такие муки выпали им, такова судьба многих хороших людей в России.
* * *
А вам, мои дорогие, надо же знать о семье Сподаренко, ваших предках, попавших в колесо истории, которое их и размололо: кого уничтожило, кого мучило преследованиями, тюрьмами. А за что?
Был Столыпин, тоже реформатор и тоже погибший из-за этих самых реформ. «Крестьяне, кто умеет работать, кто хочет работать и достойно жить, идите на отруба (хутора), уходите из сельских общин, они нужны для тех, кто не хочет или не может трудиться!» И крестьяне, мечтавшие расстаться с общиной, ушли на отруба. Им дали землю, живите, работайте, богатейте.
И Ефим Сподаренко (отец Стёпы) со своим отцом-стариком и 5 детьми ушел в хуторяне. Это в десяти верстах от Чернещины, где раньше они жили. Земли – чернозём, но он, умный хозяин, понял, что сам он усадьбу не обустроит, и он нанял немца, который у него с год жил, показывал, где что строить, он помог окружить весь хутор пирамидальными тополями, которые в тридцатые годы были видны в этой ровной, как стол степи от Чернещины. Построен дом (за несколько лет), сараи, амбар, заложен сад. Потом построена ветряная мельница. Земля, хорошо обработанная, давала такие урожаи, что хватало себе, скоту, даже можно было продать, чтобы купить одежду, обувь, а здесь же на хуторе родились два сына. А всего детей было семеро. Две дочери - Анна и Федора и пятеро сыновей: Фёдор, Василий, Иван, Владимир, Степан.
Потом здесь же жили племянники отца, осиротевшие, они были ещё детьми. Все работали, а зимой дети учились. Стёпа рассказывал, что всё своё детство и отрочество пас своё стадо. Так и вырос он в степи.
До революции отец зимой ездил по окружающим сёлам, брал у людей скот: тёлок, бычков, коров и угонял их в Киев. Там он их продавал кому-то, тот расплачивался только золотом, а потом отец расплачивался этим же золотом с хозяевами скота. Они ему доверяли, все были довольны. Так как в таком виде продажа была более прибыльна для хозяев, чем продажа в селе, где они получали гроши за корову или бычка. Все были очень благодарны отцу Стёпы, верили ему, уважали его и всю его семью. А летом все работали на земле, а работа там от зари до темна. Стёпа и Володя учились в Чернещине, где им снималась квартира, всегда одна и та же, у хороших людей. Старшие сыновья уже учились в Виннице, Полтаве. А летом вся эта большая семья жила на хуторе, трудясь и думая, что так будет всегда. Но… война, революция, потрясения. А пока на хуторе всё спокойно. Думаю, что в годы НЭПа семья жила спокойно, хорошо. А вот уже 1929 году – коллективизация – как же хуторяне? Да это же богачи, подождите, дойдут до вас руки! (Чьи?  Бездельников! Пьяниц, пропивших давно свою землю, а давали же всем на «едаков» или «подушно», как тогда говорили).
Но у Сподаренок были друзья, они предупредили, что их отправят в Сибирь. И представьте: в одну тёмную ночь на одной телеге, положив кое-что с собой (что можно было увезти на телеге?), выпустив скот из сараев, хозяева уехали из родного дома. Можно себе представить это? Что пережили эти страдальцы? Их же руками всё здесь создано, всё построено, всё такое родное, дорогое…
Взрослые, дети кто где. Стёпа, шестнадцатилетний, оказался в Харькове, поступил в техникум. Но ведь нашёлся же негодяй:
- Это сын кулака.
Исключили.
Стёпа пошёл работать в артель одного еврея коновозчиком. Артель ликвидирована. Он уехал в Среднюю Азию, где работали на стройке Фёдор и Василий. Добрался как-то, выжил в дороге, а что там было – это ужасы, больше не скажешь.
И вот он с братьями.
Они работают в бригаде, стал работать и Стёпа. А вот кормили их скверно: каша всегда подгорелая, всё не-вкусное, и Стёпа однажды сам сварил обед для рабочих, им еда так понравилась, что его сделали поваром, а того, не-годного, прогнали. Сколько он там был, не помню. А почему он умел готовить? Да потому, что дома он иногда готовил, когда и мама уходила на поле работать.
Он был способный: всё схватывал, делал, и у него всё получалось.
А потом, когда сестра Дора с мужем (по фамилии Ницак) оказались в Магнитогорске, где сестра стала работать в четвёртой школе сначала учительницей пения, а потом в начальных классах, Стёпа приехал в 1931 году к ним. Он окончил в Чернещине семь классов, вот его «академия». А его сразу же назначили учителем в украинскую школу. Были и такие. Конечно, помогла ему сестра. Представляете учителя в восемнадцать лет? А вот его первые ученики помнили, находили его в Магнитогорске, писали ему, приезжали к нам.
Его учительская карьера – это уже другая тема, тоже очень интересная, а вот где же родители? Они в Донбассе. Бедствуют. Однажды Стёпа летом поехал к ним, идёт с поезда, навстречу его  мама несёт что-то на базар продать, чтобы купить хлеба. Хорошо, что приехал сын, снабдил стариков деньгами, но всё же отца арестовали, кулак же. Не знаю, сколько он пробыл в тюрьме, но его отпустили умирать, так как он был совсем плохой. Он немного прожил ещё и умер зимой 1940 года.
Мир праху его, бедного мученика!
А мама их где только не жила!
Владимир был мастером на маслозаводе в Виннице, он был уже женат. И вот мама у него. Там же она жила и во время войны. А после войны Владимир был в тюрьме, потом на Колыме, так как завод-то работал при немцах! А что он мог сделать? 10 лет каторги! Потом он приезжал к нам в Эстонию,  Стёпа покупал ему путёвку в санаторий, дал деньги на зубы (что сделали и другие братья), но он всё пропил, даже те подарки (целый мешок), которые мы передали его детям. Он и умер раньше всех своих братьев, хотя был ещё совсем не старым. А мама потом жила в Сквире (под Киевом) с Дорой, я их посетила в 1967 году. Она уже ничего и никого не помнила, сидела на кровати, по-своему подогнув ноги (так точно может сесть Леся, её правнучка). Она меня спросила:
- Ты Катя?
Почти не двигалась, все гадала, разложив сахар, хлеб, уголь, соль и держа грузик на ниточке. Что уж она там узнавала, никто не знает.
Там же она и умерла в 1968 году.
Пусть земля ей будет пухом!
Скажите, где, в каком государстве были такие издевательства над теми людьми, которые трудились, что-то наживали, учили детей, помогали просящим? Нет таких страданий, какие перенесли эти люди, бросая всё, что они нажили, а ещё хуже – погибая в Сибири. Можно сейчас представить страдания этих мучеников? А это же было в Советском Союзе. А сколько раз голод уничтожал людей? А эпидемии?
Несчастная наша Россия, не говорю уж об Украине и других республиках, которые испили до конца чашу мучений. За что? За какие грехи? Кто ответит за этих мучеников? Страшно, что потомки об этом ничего знать не будут. Страшно.
А судьба всей семьи Сподаренко – это другая тема.
Вот уж поистине так, как поётся в измененной песне:

Я другой такой страны не знаю,
Где так всё испортил человек!
* * *
Много было пожаров, много и арестов в связи с этим. Слышишь, что забрали того-то. И сгинул человек. Потом были убийства: погибали в основном парни, молодые мужчины. Случались и драки, но больше всё-таки было связано с раскулачиванием. Что-то не поделили, кого-то тронули, у кого защита была, кто-то что-то сказал о колхозе, о той «светлой» жизни. Брали и за это. Не знаю, чтобы кто-то возвращался домой после ареста.
В школе все притихли. Не было живых голосов, смеха. Многие уже были голодные, кое-кто уже оставил учёбу. Однажды днём раздался набат. Все бросились из классов на улицу. Пылает дом недалеко от школы. Так всё и сгорело. Разве наносишь вёдрами воды из колодца, а пожарная команда давно ликвидирована. Очень много было пожаров. Мама плохо спала, я тоже была в напряжении.
А тут дядя Федя с семьёй пришел к нам. Они пришли в 1930 году, но жили год в пустом доме двоюродного брата, а в 1931 году перешли к нам в дом. Надо же было заводить какое-то хозяйство, корову, свиней, сажать огород, кушать же что-то надо. Дядя стал работать бухгалтером в артели какой-то, так и работал до декабря 1937 года, до ареста.
И вот однажды мама ушла на очередное собрание. Мы спали. Она пришла утром и сразу стала рассказывать, что произошло в клубе: убит Мишка Ляшков.
Дело было так: Ляшков что-то говорил, стоя за столом спиной к окну. На столе керосиновая лампа. Все сидят, слушают. Вдруг выстрел. Ляшков падает на стол, лампа гаснет. Чей-то голос:
- Сидите, сейчас будем звонить в Климов.
Кто-то побежал в сельсовет, где был телефон, звонил, вернулся:
- Всем сидеть, ожидать следователя.
Сидят до рассвета. Утром видят, что пуля, пронзив Ляшкова, попала в стену. Приехали из Климова. Осмотрели, всех отпустили.
Вот мама нам и рассказывала о том ужасе, который они там пережили той ночью. То ли убили только Ляшкова, то ли ещё будут стрелять, чтобы всех перебить. Думали и такое.
Всё село взбудоражено. Начались аресты. Человек шесть-семь увезли. За что? Что им предъявили? Но знаю одно, что не возвращались эти люди обратно, а горе поселилось не только у родителей Ляшкова.
Помню его торжественные похороны в центре села в ограде памятника. А там стоял памятник, кому, чему? Не знаю. Раньше наверху был двуглавый орёл, потом его сбили, уничтожили. Может этот памятник в честь какой-то по-беды России? Тогда не интересовалась, а сейчас уже не узнать. Так вот в этой ограде его и похоронили. Помню, что на его груди, там, где была рана, лежал цветок. Его родителям, конечно, было тяжело, а остальным? Либо молчали, что-то думая про себя, либо его жалели. Я потом, в ту же осень 1931 года, поступила в техникум с его сестрой Нюрой.
Но надо рассказать и о финале этой истории, из-за которой столько молодых людей погибли.
Во время немецкой оккупации умирал от туберкулёза директор школы Шелемех (он есть у нас на фотографии). Немцы, зная о его болезни, стороной обходили его дом. Умирая, он попросил пригласить к нему священника, чтобы исповедоваться.
- Не могу умирать с таким грехом!
И что же?
Он в исповеди поведал, что это он убил Ляшкова из обреза, который и сейчас лежит у него под стрехой крыши, за то, что тот не давал покоя его жене Вере Павловне, очень красивой, молодой. Она тоже была учительница, работала с мамой в начальных классах.
Вот и вся классовая борьба  (так же как у Кирова, Николаева и жены Николаева, о чём недавно рассказывали «Санкт-Петербургские ведомости»).
С тем и умер Шелемех, мир праху его.
* * *
Вспомнила.
Исповедуясь, Шелемех просил священника всё передать русским властям, когда немцев не будет. Так и было. После изгнания немцев, священник обо всём рассказал властям, потом и был изъят обрез из-под стрехи крыши. Как говорил священник, умирающий и позвал его, чтобы он рассказал людям, кто убил Ляшкова, чтобы арестованные были реабилитированы.
Но были ли? Думаю, что все они погибли на Колыме, либо на лесоповале в тайге.
* * *
Осень 1931 года.
Мама узнала, что в Климов переводится сельскохозяйственный техникум из Сычёвки (из-под Смоленска). Она мне сказала, чтобы я отнесла туда документы. Экзаменов никаких не было, принимали тех, у кого свидетельство об окончании семи классов и справка о соцположении.
Из Ново-Ропска поступило туда много. Часть на отделение овощеводства, а я и девочки – одноклассницы на отделение плодоводства. Но уже к ноябрю – декабрю в техникуме остались лишь я и Нюра Ляшкова (сестра убитого).
Я тоже хотела бросить учёбу, но мама снова отправляла меня в Климов.
Прежде всего расскажу о преподавателях и директоре, которые приехали из Сычёвки. Директор – небольшой «колобок» с красным лицом – Воронков Спиридон Тихонович и его секретарь – большой упитанный и тоже краснолицый – Степаненко. Это был настоящий Санчо Панса при Дон Кихоте, но они поменялись ростом. Степаненко ведал всем: стипендией, пособиями и тому подобным.
И вот назначаются стипендии: 36 рублей – детям рабочих, 24 – детям колхозников и 18 – остальным. Учителя были приравнены к рабочим, а я вдруг получаю первую стипендию – 18 рублей. Почему?
Степаненко, ухмыляясь:
- Ты и так богатая.
Что это? Какие-то слухи появились о моём происхождении? Не знаю, но всё может быть, так как из Ропска поступил Колтунов, всегда что-то имевший против меня. Сам же он, учась со мной в седьмом классе, и рот ни разу не открыл, никогда ничего не отвечал, так как ничего не знал, ведь бригада выручит. А я была на виду, некоторые учителя меня хвалили. И здесь зависть? Очевидно, нельзя пережить чьё-то превосходство.
Я пошла сразу домой. Мама взяла повторную справку в сельсовете. И я пошла к директору с ней (по совету мамы), и Степаненко вынужден был дать мне 36 рублей. Не нравилась ему моя фамилия, моё отчество, это он мне высказывал:
- Что-то барское.
Ладно, стипендию дали, а потом в сентябре же от-правили на картошку. Идёт дождь, грязь. Мы ковыряемся в холодной грязи, ночью спим на нарах в храме. Там приготовлена солома, на ней мы и спим. Чем-то кормят, не помню, но мы в лесочке печём картошку, ею утоляем голод. Но вот беда: я натерла ноги сапогами, которые были вечно мокрыми. Чуть хожу. Меня пожалели и оставили печь картошку. Пришли кушать, а у меня её целая гора готовой. Помню, как удивился Саша Ребенок, он думал, что я и делать-то ничего не умею, «маменькина дочка». Хвалили меня ребята, а ноги стали совсем плохие, я не могла надеть сапоги. Меня отправили в Климов и ещё одну девочку Аню Сороковую. Сидим в общежитии. Приходит завуч Жаков:
- Сейчас придёт врач и посмотрит ваши ноги.
Пришла его жена, посмотрела и сказала:
- Девочки, поезжайте-ка домой, лечите ноги, а то плохо будет.
И вот я дома.
Мама парит мне ноги в воде с травами. Сижу так часами. Мажет чем-то мои раны. Чернота и опухоль проходят, раны заживают.
И вот я в техникуме.
И что же? На каждом собрании меня «честят» за саботаж, за лентяйство. А про Аню – ни звука. И делает это Приходько, он из местных, сразу стал над всеми начальником. А сам-то не был на картошке. Ему об этом кто-то заметил. Ну что вы! Он же был занят здесь, в техникуме, он же деятель высшего класса! И вот в это время я и хотела уйти из техникума, но мама не позволила. А потом как-то всё изменилось. Обратили внимание, что я пишу грамотно и почерк ничего себе. И вот я пишу протоколы всех собраний, а они почти каждый день. А потом преподаватель Валентина Николаевна (не помню, что она вела) попросила меня пе-реписать какую-то её работу. И несколько вечеров я писа-ла, а она мне диктовала. Она говорила:
- Удивительно, у девочки почти мужской почерк.
Не знаю, какой у меня был почерк, но писала я грамотно, вот только запятые ставила интуитивно, не знала правил. А что дала нам школа крестьянской молодёжи? Какие знания? Никаких.
Я получила общее развитие, читая книги, журналы, слушая умные разговоры маминых коллег. А они беседова-ли о книгах, о статьях в газетах, я же слушала всё. Пожалуй, в школе никто больше меня не читал. А ещё я знала массу стихотворений разных поэтов.
И вот наша группа (девочки) живёт в одной большой комнате, спим на топчанах, на мешках, набитых соломой. Уже познакомились, подружились. Самая активная Кира Михайлова из Новозыбкова. Как она нас веселила! Сколько она нам рассказала юмористических историй, случившихся с нею! Сколько нам песен спела, я вот их помню до сих пор.
Вот одна из них (мотив еврейский, к концу строки голос повышается):

В местечке Гольшт;ны жила-была Сара,
Как вешнее солнце светла.
Она полюбила красивого гоя
И с ним из местечка ушла.

Отец её раввин весь день в синагоге,
Да мама – сварлива и зла,
А Сара любила красивого парня,
И ей тра-ля-ля, тра-ляля.


У ребе Лейфовича дом с мезонином,
Конторы и склады стекла,
Гордилось местечко его магазином
А ей тра-ля-ля, тра-ляля.
Пусть ребе Лейфович немножечко стар уже,
Не в том его слабость была,
А в том, что влюбился в красавицу – Сару,
А ей тра-ля-ля, тра-ляля.

О чём целый день говорят на базаре?
О чём не смолкает молва?
О том, что Лейфович посватался к Саре,
А ей тра-ля-ля, тра-ляля.

А Сара забыла родных и местечко,
Она увлекалась другим,
Она веселилась, счастливо смеялась,
Идя рядом с гоем своим.

(гой – изгой, не еврей)

И ещё помню: «Девушку из маленькой таверны по-любил суровый капитан…» и так далее. Здесь трагический конец:

И никто, никто не знал причины,
Даже сам хозяин кабака:
Девушка из маленькой таверны
Бросилась в море с маяка.

Это всё Кирины песни, её мне не забыть, но она не окончила техникум, выйдя замуж после третьего курса и родив ребёнка.
А на фотографии она у меня есть.
А ещё была Лена, которая подражала директору, который преподавал диамат и истмат нам, на I курсе! Вот программа!
Она била себя по коленкам и почти кричала:
- Весть в себе! Весть в себе! (Вещь).
Больше он и не знал, кроме этой вещи – «вести».
А мы хохотали до слез.
Это было вечерами, когда спать было рано, а делать нечего.
А я? Я тоже им что-то дала на память. Я декламировала стихи. Сколько же я их знала! И классика, особенно Некрасов. Почему-то я начинала с «Песни Ерёмушке». Как няня поёт Ерёмушке колыбельную. Потом «В дороге», «Огородник» и другие. Но моим слушателям очень нрави-лись стихи из журнала «Чудак». Такое вот:

Студент-математик забросил давно
Зачёты и комнату низкую.
Студент-математик сказал:  - Решено!
Увлёкшись высокой лингвистикою.

Прекрасное чувство не может расти,
Не может гореть в неизвестности,
И вот на бульваре скрестились пути
Бинома Ньютона и русской словесности.

Студент, приходя на свиданье, краснел,
Лицо принимало окраску кирпичную,
И он начинал вытанцовывать дробь,
Сначала простую, потом десятичную.

А ещё я приносила из дома вопросы игры «Викторина», которые печатались в каком-то журнале. Мама и её коллеги часто занимались этими вопросами, а я слушала, впитывала. Но мои девочки не хотели думать над вопроса-ми. А я до сих пор помню некоторые ответы:
- Откуда произошло слово «фашизм»?
- От слова фашина – палка, насилие.
А что можно сказать о занятиях. Почти ничего. Очевидно, не было никакой чёткой программы, что-то по-казывали преподаватели, на «пальцах» показывая машины, механизмы. Помню старика-плодовода Ивана Степановича Бажанова. Он вёл наш главный предмет – плодоводство, у него были даже муляжи яблок, на одном из них, таком аппетитном, остались чьи-то зубы. А оно стеариновое.
Но это же тридцать первый – тридцать второй годы – голод почти. Столовая в синагоге. Кормят – водой. Вечный голод – воспоминание тех лет. В выходной я дома. Там тоже не жирно, но винегрета вдоволь. С ним же возвращаюсь в техникум. А у нас в комнате крысы! Ляжешь, укроешься с головой, а крыса бежит по тебе. И вот я подвешивала корзиночку с винегретом к потолку, так крысы, разбежавшись по чьей-либо кровати, прыгали к потолку, но сваливались на пол. Вот был ужас. А Пузыревскую крыса укусила за нос. Тогда наша одна самая смелая, надев сапоги, поймав крысу, облила её керосином, зажгла и пустила в дырку. А мы, затаив дыхание, с вёдрами воды сидим, ждём пожара. Но, слава Богу, ничего не загорелось, а крысы ушли. Уж так мы благодарили нашу спасительницу. Потом нас перевели в другое общежитие, где мы жили по три-четыре человека в комнате.
Были дежурства по общежитию.
В холодное время нужно было нарубить дров, натаскать их на второй этаж, натопить все печки. Как я здорово научилась рубить дрова! Особенно в мороз, только полешки летели!
А меня всё больше загружали общественной работой. Ведь были взрослые девушки, такие как Тася Лось, её тётя – Лиза Кравцова,  Пузыревская.  Вот их не трогали, а я должна была ходить за четыре километра, из них два по лесу в посёлок Русский – учить неграмотных. И это ведь вечерами. Не знаю как я добилась, но со мной ходил ещё кто-нибудь. Однажды мы шли с Ваней Баженовым, маленьким, но очень остроумным мальчиком. Я провела занятия с женщинами (нашли учительницу!). Мы с Ваней идём через лес. Это осень. Темно. Ваня:
- Смотри, волки!
Оборачиваюсь – зеленые глаза невдалеке. Я со страха чуть не упала. А он хохочет:
- Собаки, собаки нас провожают!
И больше я не пошла в Русский. Не знаю, как всё обошлось, но туда никто уже не ходил.
А вот второй курс запомнила лучше. У нас новый преподаватель математики Экономцев. Он очень хорошо объясняет. А вот только фундамента-то у меня не было. Так и по химии, я очень хорошо знала органическую, любила её, но… без неорганической, да и физика так же. Очевидно, так было у всех нас. А в группе были и совсем взрослые Лузанов и Петров, отслужившие в армии. Они были очень хорошие парни, очень скромные, мы все их слушались, как старших.
И вот однажды, слушая внимательно преподавателя, я усвоила, как определить площадь треугольника. Прошло несколько дней, мы на контрольной работе. Задание: опре-делить площадь многоугольника и ещё решить примеры. И я в течение пятнадцати минут всё сделала. Разделила многоугольник на треугольники, умножила на количество, решила и примеры. Подняла руку, он зовёт к кафедре. Увидев решение, восклицает:
- Эврика! Молодец! Отлично!
Я села на место.
Но вокруг шевеление, вопросы, и Экономцев отправляет меня гулять на улицу. Гуляю, что-то долго никто не выходит. Подхожу к двери – тишина. Заглядываю, пре-подаватель зовет меня к доске:
- Расскажи, как надо выполнить это задание.
Я на доске произвожу то же самое, что и в тетради.
- Поняли?
Молчание. Потом разговоры, шум, я и сама удивлена, что одна выполнила это задание. Ведь в группе такие умные ребята. Наш Рыбагов – умница, на лицо такой некрасивый, а вот его ум – его обаяние. А какой же он был бедный. Осень, грязь, а Рыбагов в тряпичных ботинках на деревянной подошве. И такие были! Ходили и хоть бы что. Его ум всех поражал и покорял.
А Лузанов и Петров, отслужившие в армии, это тоже умники, а вот же и они не выполнили контрольную. Что это? Одна я слушала объяснение? Все сидели и были поглощены чувством голода? Вот это чувство – главное в те годы.
Ну и что же? Раз уж я такая отличница по математике, то иди и занимайся с отстающими. Вот это было задание! Мои подруги сидят себе, песни поют или что-то рассказывают, а я то готовлюсь к занятиям, то провожу их. Не помню, как это было долго, по-моему, до лета.
А что же было летом?
Практика. Месяца полтора мы в совхозе имени «Газеты «Правда» возле Клинцов. Чьё-то имение. Дом большой, разрушен. Остались кое-какие постройки во дворе. Большой запущенный парк, через который течёт ручей. Никого из преподавателей с нами не было, никогда не было и Приходько, вечного «начальника». А что делали мы? Мотыжили целину в питомнике, где были уже окулированные саженцы. А трава выше них, вот мы и боролись с нею. Но и окулировали сами, это очень ценная практика, потом это мне пригодилось, когда в 1935 году я начала работать в Госзеленстрое Магнитогорска.
А ещё мы сажали капусту, лук и тому подобное. Бы-ли вечно голодными. Это же 1932 год, продуктов нет. Ежедневно тарелка горохового супа, где две – три горошины и маленький кусочек чёрного, сырого хлеба. Мы живём в бараке, на общих нарах, заваленных соломой. Из дома привезли какие-то одеяла, вот завернёшься в него и спишь.
Запомнилась работа в воинской части, где мы сажали лук.
Вот там нас накормили!
Нас угостили кашей, такой вкусной, мы долго её вспоминали.
Долго мы вспоминали нашу помощь солдатам и их обед, которым они нас угостили.
Вот в эту практику, это же после первого курса, мы научились окулировке, то есть прививке глазком. Потом мне это очень пригодилось.
Условия жизни были очень тяжёлыми. Два месяца без бани, мылись в ручье, там же мыли и голову. Спали мы на общих нарах, я уже говорила. Ну и что получилось? Да, беда была, антисанитария, ну и результат…
А один раз нас послали опрыскивать яблони бор-досской жидкостью. Она красивого голубого цвета из-за наличия в ней медного купороса. А дня через три у меня руки покрылись водянками. То же самое ещё у двух девочек. Как брать мотыгу в руки? Водянки лопнули, образовались раны на обеих кистях. Тут уж ничего не взять. Даже в столовую идти неудобно. И мы уехали по домам за десять дней до завершения этой практики-каторги.
Дома снова мама парила мне руки с травами, да и аптекарь хорошую сделал мазь, и раны стали затягиваться. Но я всё остальное время ходила с забинтованными белыми тряпочками руками.
И вот однажды слышу, что к дому подъезжает какая-то повозка. Выхожу во двор, где была мама. Открывается калитка, входят директор Воронков и его верный лакей - Санчо Панса - Степаненко:
- Мы вот заехали посмотреть, как ты живёшь, показывай нам!
- Заходите, пожалуйста.
Зашли, прошли в зал. Уселись в кресла и стали рассматривать обстановку.
А мебель у нас была из белой лозы, очень талантливо выполненная. Это когда-то, ещё в двадцать пятом году мама заказала этот гарнитур из лозы известному в тех местах мастеру. Он привёз нам стол, диванчик, два кресла и стулья, не помню сколько. Этот мастер-умелец многих тогда снабдил такой мебелью.
Сидят мои гости, всё рассматривают. Степаненко показал на портрет папы, спросил, кто это.  Я ответила, что это мой папа.
- Барин, сразу видно!
А я ему объяснила, что он был специалист по установке турбинных двигателей, я об этом часто слышала. Потом поинтересовались, что у меня с руками, я им рассказала. Они поинтересовались, работает ли этот красивый граммофон, и я им поставила какую-то пластинку. Они ещё немного посидели и уехали. Мама при них не входила в дом, она знала об отношении Степаненко ко мне, незачем было их угощать. Правильно!
Зачем они приезжали? Проверить, болят ли у меня руки, а иначе отчислили меня из техникума (вот я рада была бы!).
Уехали.
Думаю, что других девочек они и не проверяли.
Так что поездка иx прошла зря. А осенью, когда начались занятия, одна девочка с больными руками, приехала лишь через две недели.
Учась на втором курсе, а это 1932-33 года – очень трудные, голодные годы, мы испытали на себе все лишения народа, выпавшие на его долю.
Нас, девочек, поселили в другое общежитие, где мы тоже боролись с крысами, холодом, голодом. Я жила в комнате с Аней Сороковой и Паней Плигиной. Аня маленькая, хорошенькая девочка из Новозыбкова из интеллигентной семьи. Я бывала у неё много раз. А Пана -  воспитанница детдома, как и её старшая сестра. Их мама жила в Брянске, а почему она отдала девочек в детдом – не знаю. У Пани была тяжелая жизнь, отсюда и её своеобразный характер и поведение.
Но жили мы дружно, да и с другими девочками тоже. Комнаты никогда не запирались,  доверяли всем и друг другу. А в соседней большой комнате, где жили семь девочек, проживала Соня Малева, красавица-еврейка из Клинцов. Точно, как в песне: «Как вешнее солнце светла» - белолицая, с румянцем на щеках, с красивыми волосами. Она была старше меня и многих девочек. Правда, она была несколько полновата, но это её не портило. За ней пытались ухаживать наши парни, но она не смотрела на них. А мы, зная её секрет, её болезнь, переживали о ней. Мы никому ничего об этом не рассказывали. И вдруг слух: Малева выходит замуж за нашего математика Экономцева. Мы все в ужасе. Разве кто-нибудь отчается постеречь Экономцева? Нет, конечно. Может, ребята бы это и сделали, но они не знали о ней ничего.
Соня ушла из общежития.
Её соседки радовались.
Но прошло немного времени, то ли месяц, то ли чуть больше, и Экономцев, уволившись, уехал из Климова. Для нас это была большая потеря: хороший он был преподаватель.
Соня осталась до лета жить на той же квартире, в общежитие она не вернулась.
И вот летняя практика.
Мы едем в город Козельск, этот городок рядом с Мичуринском, в совхоз, расположенный в Оптиной Пустыне. Это бывший знаменитый монастырь, известный не только в России, там знаменитое кладбище, где похоронены многие известные люди. Там покоится сестра Льва Николаевича Толстого.
Нас поместили на втором этаже храма, на первом была кухня и столовая. Парни жили в другом храме.  Храмы, некогда богатые, нарядные, оформленные знамениты-ми художниками и архитекторами, превратились в сараи с нарами, а на них солома, как всегда, где мы и спали. А территория, в том числе и кладбище, загаженная, растерзанная вандалами: на земле валялись памятники, кресты, всё в гря-зи, мусоре…  В склепах были туалеты. Кстати, после совхо-за там была колония несовершеннолетних преступников, они уж, что называется, всё там довели до ручки. Сейчас Оптина Пустынь – восстановленный монастырь, куда совершаются паломничества тысяч верующих и не только из России.
Что мы там делали?
Дали нам в руки мотыги, и мы работали ими в питомнике, борясь с травой, которая ростом сравнялась почти с плодовыми саженцами.  И так за день наработаешься, что ночью спишь до утра, не просыпаясь. И так изо дня в день. А год-то, 1933. Ну, какое там питание! Хлеб чёрный,  клейкий, какая-то похлёбка – и всё. Мне мама выслала сапоги по моей просьбе, а там были и коржики. До чего же они были вкусные. Я же не могла их кушать тайком, угостила девочек. И досталось всем по половинке.
А ведь с нами была и Соня Малева. Она так же работала, так же жила, как и мы, но страдала болезнью и оказалось, что она ждала ребёнка. Потом она уехала, больше о ней мы ничего не знали.
А однажды в Козельск приехал Приходько. Это наш «великий деятель», вечный председатель, оратор. Дали и ему мотыгу, он стал рядом с нами, но прошёл полряда и исчез. Исчез и всё. Уехал. На этом его «практика» и закончилась. А мы работали в совхозе два месяца, как каторжные.
Но вот закончилась «практика». Здесь мы ничего не получили полезного. А ведь с нами не было никакого руководителя, мы поступали в распоряжение хозяйства, и агроном или бригадир использовали нас как рабочую бесплатную силу. И вот мы уезжаем, нам дают по 4 килограмма хлеба! Надо же! Заработали! Едем в поезде. Утром я просыпаюсь, а на нижней полке пассажиры пьют чай с белыми булками. Я, и не только я, смотрим и глазам не верим! В Москве есть булки?! Не забуду эту картину. И вот я дома. Привезла хлеб. А потом Шура из Москвы нам выслала посылку с хлебом, но, видно положила его в ящик теплым, и он покрылся плесенью. Помню, мама обрезает его, а в это время входит в дверь женщина, у которой сломана рука (как она терпит!) с двумя детьми.
- Умираем, помогите!
 И мама ей отдаёт половину хлеба, который я привезла, и весь из посылки. Мама просит женщину:
- Не кушайте сразу, ешьте понемногу, ведь умереть можно.
Женщина кланяется, благодарит маму, рыдает и уходит в сад. Вижу, как дети отнимают у неё хлеб…    Потом они  уходят. Таких было много.  Мы обедали у дяди Феди, а я два раза ездила в торгсин  Новгород-Северска, я об этом рассказывала уже.
Обедать к дяде мы с мамой ходили потому, что у него было хозяйство: корова, свиньи, огород. У нас же ничего не было. Прожить на паёк было невозможно, вот мама и отдавала его брату, вместе прожить было легче. А завтракали и ужинали мы дома тем, что я привозила из  торгсина: манкой, сахаром. Так что чай был у нас, была и каша. Это же было и у дяди. Зоя и Лора тоже должны были кушать что-то иное, а не только то, что растёт в огороде.
Это было страшное лето. На улице лежали умирающие люди, а Украина вообще вымирала. А случилось это потому, что у колхозов легче было всё забрать,  чем у отдельных хозяйств. Всё и забирали, оставляли только семенной фонд, а иногда и его не было. А ведь уже появились разных направлений опытные станции: плодовоягодные, семеноводческие  и т.п. Они должны были позаботиться о высокоурожайных сортах,  о внедрении новых культур. И это они делали. Я же училась на отделении садоводства, мы много знали о достижениях Мичурина, и это не сказки о нём, а правда. Он  очень   много вывел новых сортов плодовых деревьев, особенно для тех мест, где о яблонях и не знали. Это такие районы как Урал, Сибирь. Мичурин дал стланцевые сорта яблонь, они росли возле земли, стлались по ней, а зимой они были под снегом и выживали. Да и много других сортов, которые получили Урал и  Сибирь. Это я знаю по своей работе, а не из литературы. В Челя-бинске была научная плодово-ягодная станция, на опорном пункте которой в Госзеленстрое города Магнитогорска я и работала.
Так вот  как жили колхозники. Только огород их кормил. А сколько он мог им дать? А хлеба-то не было. Скот тоже был уничтожен. Страшно вспоминать те годы, особенно 1933.
Помню, как осенью того же года мы сидели возле общежития и запели «Интернационал»:
- Вставай проклятьем заклейменный весь мир голодных и рабов!..
Вдруг наш сильно партийный Николаев закричал:
- Прекратите петь!
- Почему? Это же «Интернационал»!
А он нам приказал прекратить и всё тут. Голод – слово, которое нельзя было употреблять.
Очень трудной была зима 1933 – 1934 годов. А всё же мы учились. Правда, группы наши уменьшились.  Некоторые, не выдержав лишений, голода, уезжали.  А я каждый выходной домой бегу, да ещё кого-то с собой беру из девочек. Мама нас там чем-нибудь да накормит. С тем мы и в путь, снова 12 километров. Поезд ходил только ночью, поэтому приходилось ходить пешком.
К весне разнёсся слух, что техникум в Климове закрывают, что нас на четвертом курсе будут учить уже в Хотылёво, под Брянском (это две группы: плодоводов и овощеводов). Куда перевели младшие курсы, не знаю.
Не дали нам окончить техникум в Климове, где он работал только три года. Почему его расформировали? Из-за директора? Что-то было там неясное, да и не мог Степаненко работать честно. Очевидно, была какая-то проверка, что-то раскрылось очень серьёзное.
А что было на третьем курсе?
Однажды меня вызывают в канцелярию. Прихожу со страхом. А мне говорят, что я буду кассиром в столовой.
- Там же Прохоренко.
А он местный, климовский.
А Степаненко говорит:
- Он стал очень толстый, да и велосипед себе купил, видно, хлебом торгует.
А тогда велосипед был, как теперь «Мерседес».
Я им говорю:
- Не сумею я там работать.
- Что ты считать не умеешь? Малахов (это заведую-щий столовой, наш же учащийся) поможет.
Степаненко добавляет, что если будет недостача, то я же богатая, заплачу.
И вот я в столовой. Дежурный должен приготовить хлеб по 200 грамм на каждого, а питалось  человек 150, а я его выдать каждому  и получить деньги: за завтрак 20 копеек, за обед 30, за ужин 20.
А куда я их прятала? Да в ящик стола в комнате. Малахов принимал их у меня один раз в неделю. Так прошло недели три, потом я получила письмо от мамы, что это я домой не прихожу. А я ведь не могу, в выходные тоже столовая работает. А надо сказать, что тогда не было воскресений. Помню была пятидневка рабочая, а на шестой день – выходной. Точно не помню, но когда-то даже на короткий срок вводили и пятидневку, когда пятый день был выходным. Когда ввели воскресенье – не помню (в войну?).
И я попросила одну девочку посидеть в кассе, а сама пошла домой. Рассказала маме о нагрузке. Мама сказала:
- Завтра же откажись от этой работы. Деньги лежат открыто, хранить их негде, комната не закрывается, а деньги – вещь очень плохая. Если ты не откажешься, то я поеду к директору.
Я маму слушала во всём.
На второй день я пошла к Степаненко и сказала, что не буду больше работать в столовой, не буду и всё. И ушла. В кассе сел Малахов. А он у меня уже за две недели деньги не принимал. Я стала дома их готовить к сдаче, а у меня нет десяти рублей. Нет и всё. Где они? Улетели. У нас была гостья – сестра Пани Плигиной. Но на кого подумать? Не знаю. Хорошо, что десять рублей. Я прибавила свои и всё сдала Малахову. Потом посадили в кассу девочку из Климова, она деньги домой уносила, а не в общежитии хранила. Но как там у неё было, не знаю, а я вздохнула свободно.
Нам обещали, то есть нашей группе, что мы поедем в Москву на экскурсию. Мы уже готовы были, сидели на своих сумочках, и вдруг всё отменили. Экскурсия сорвалась. С тем разъехались по домам, ожидая вызова в Хотылёво, где ещё строили для нас общежитие.
* * *
Лето 1934 года.
Мама списалась с Юлией Николаевной Лапинской, своей подругой, что когда-то с дочкой Таней каждое лето проводили в Ропске, я рассказывала о них, и я поехала к ней в Москву. Жили они в Черкизово. Это была окраина Москвы, застроенная деревянными рубленными домами в два этажа. Я была наслышана, что в Москве-де воришки и мошенники орудуют на улицах, трамваях. И я, приехав в Москву, в каждом встречном видела что-то плохое, была настороже. Вот как я думала о столице, а эти же слухи шли из самой столицы.
Юлия Николаевна жила на втором этаже в маленьких двух комнатках, а кухня была общая на двух хозяев. Соседями была семья с двумя детьми, хозяйничал муж, а жена работала, так как она могла заработать больше мужа. Юлия Николаевна встретила меня приветливо, а Таня была в командировке после окончания техникума. Юлия Николаевна сказала мне, что Таня остригла свои чудные косы, так как трудно было ухаживать за длинными волосами в разъездах.
На стене у них висела какая-то картина художника абстракциониста. Я ничего не могла на ней понять и спросила Юлию Николаевну, зачем она имеет такую картину. Она мне ответила, что она на ней видит всегда что-то новое, а если смотреть на картины Репина или Перова, то на них же всегда одно и то же. Но для меня там была мазня и ничего нового я не видела.
Вот утром я уезжала из Черкизова в какой-нибудь музей. Юлия Николаевна говорила, какой номер трамвая мне нужен, и я ехала. За две недели жизни в Москве я посетила все знаменитые музеи. Потом я ещё бывала в Третьяковке, а вот в музее Изящных искусств и Историческом я была только в 1934 году.
Как же я впитывала увиденное!
Целый день на ногах, почти голодная, а иногда заеду туда, где не знают, как проехать в Черкизово. Тогда я узнавала, как попасть на Красную площадь, а уж оттуда я дорогу знала.
Шура и её муж Пётр Андреевич уже жили в Москве, но они были в отъезде.
Я устала, уже захотелось домой, и я уехала. Вот я дома. А там что? Страшная эпидемия дизентерии, уже умерло людей больше, чем в 1933 году от голода. У нашей соседки, Елизаветы Андреевны, тяжело заболел сынок Миша, такой славный мальчик, ему было лет 10-11. Помогали ему чем могли, но он умер. Фельдшер потом объяснял, что от этой болезни кишки делаются тонкими, как мокрая папиросная бумага, а если туда что-то попадало, кишка рвалась, человек умирал. Многие умирали, так как из кишечника лилась кровь. Помню, что Миша очень просил кушать, а ему не давали, только губы мазали чем-нибудь, вот так «лечили» в те годы. Да и некому было лечить, что мог сделать фельдшер с эпидемией без лекарств? А люди были ослаблены после 1933 года, вот и такая беда свалилась на всех.
Меня известили о том, что в Новозыбкове при опытной сельскохозяйственной станции работают курсы по апробации картофеля, чтобы я туда явилась. Поехала, остановилась у милой Ани Сороковой. Она тоже училась на этих курсах. Недели две мы изучали те сорта картофеля, которые уже были завезены в колхозы. Их - 10-12. А всего, нам объяснили, есть 300 сортов. Хорошо, что в наших районах ещё их мало. Мы научились определять сорта по вегетативной части: по листве, цветам. Сдали экзамен, получили удостоверения, официальные бланки актов, которые должны быть заверены председателем колхоза, его подписью и печатью колхоза.
Мне достался район вокруг Ново-Ропска.
У мамы в конце лета гостила Шура, а Пётр Андреевич был в санатории Кисловодска. Месяца полтора я в походах. Везде пешком. В пути заставал и дождь, и грозы. Сколько же я походила! Иногда приходила в Ропск, схожу в баню, чуть-чуть отдохну и снова в очередной колхоз. Помню однажды перед вечером я была на картофельном поле, написала акт о сорте картофеля, председатель подписал, поставил печать и предложил мне остаться на ночь у хорошей женщины, а уж завтра утром идти в соседнее село. Но мне хотелось поскорее домой, подумаешь, 6 километров пробегу вечером. И я пошла. Почти бежала, а ночь надвигалась ещё быстрее. А я одна-одинёшенька на этой дороге. Никогда не забуду тот страх, который я испытала. Я уже бежала, задыхаясь от усталости. Наконец-то деревня, кое-где светится огонёк, остальные избы тёмные. Вышла женщина, я спросила, где правление колхоза, она мне показала, там ещё были люди. Председатель отвёл меня к бабушке, жившей рядом с правлением. Характерно, что никогда и никто не отказывался меня  принять (да и всех нас, как рассказывали мои соученики), накормить, как говорили, чем Бог послал, спать уложить.
Спасибо, добрые гостеприимные люди в деревнях!
Очевидно теперь люди и там уже другие. А тогда угощали тем, что сами ели. А ели картошку с простоквашей (почти везде). Это если была у хозяев корова. Но на постой отводили не к самым бедным, а к хорошим хозяевам, у них было чисто, приятно, гостеприимно.
Удивительные тогда были люди!
Они же не имели ни какой информации: ни газет, ни радио, ни телевидения. Им было приятно поговорить с новым человеком, пусть этот человек почти дитя. Представляю, как встречали Аню Сороковую, маленькую, всегда казавшуюся десяти-двенадцатилетней. Я же была высокой, хотя тонкой тростиночкой. А ведь за время учёбы в техникуме нам приходилось очень много бывать в командировках.
Так вот, об апробации картофеля. Наконец-то работа закончена. Нужно ехать в Новозыбков на опытную станцию сдать акты и получить деньги, заработанные мною.
Шура уезжала в Москву. Едем вместе. День она ждёт поезда, я её устраиваю у Сороковых, она там отдыхает до поезда, а я мчусь на опытную станцию. Без труда сдаю все акты, всё оформлено правильно, получаю больше 300 рублей. Это были очень большие деньги. Мне говорят там:
- Девочка, спрячь их хорошенько, ведь едешь же ночью.
Я прячу их. Провожаю вечером Шуру, а позже уезжаю в Ропск. Благополучно прихожу домой и отдаю маме деньги.
- Так много?!
Она тогда очень мало зарабатывала. Да и её коллеги были удивлены, хвалили меня. А я знала, с каким трудом они мне достались,  сколько километров я прошагала и побегала по району.
Вот и сентябрь. Вызова в техникум нет. А тут одна учительница уходит в декретный отпуск на два месяца, и мама мне предлагает заменить её, поработать во втором классе. Я иду к маме на уроки, потом начинаю работать.
Ученики меня слушались, всё выполняли, в переменках я с ними играла во дворе, на уроках бы порядок. Мама, посетив урок, сказала:
- Молодец, ты хорошая будешь учительница.
А я подумала, какая же учительница, если я буду агроном. Прошли два месяца, поступил вызов в Хотылёво, я пришла проститься с учениками. Они все встали, захлопали в ладоши, увидев меня, а я сказала, что уезжаю, пожелала им хорошей учёбы. Они очень тепло простились со мной. Не знаю, не обиделась ли на меня их учительница.
Я уехала.
Должна ещё вернуться к учёбе в Климове. Зимой 1934 года, очевидно, в феврале-марте (стояли ещё морозы) нас сняли с учёбы и послали по колхозам помочь составить планы работы хозяйств. Нашли специалистов! Дали нам удостоверения, деньги, рублей по 60, а это были деньги немалые, и мы поехали. Нас, человек пять послали в Красногорский район. Я попала в село Медведи (вот название!), определили на квартиру. Одинокая женщина, в хате две пустые комнаты, очень чистые, она приветливая, добрая.
Днём сижу в конторе. Что-то смотрю в планах, а они в большой книге, там цифры, цифры. Ведь планы уже составлены председателем,  бухгалтером, агрономом. Зачем там мы были нужны? Что-то помню мне давали писать, я старалась, выполняла всё, что задано. Потом меня послали в соседнюю деревню, помню, как я там отогревалась на русской печке у тоже гостеприимных людей. Они делились всем, что у них было. Но не дай Бог сказать им, что у меня мама учительница. Тогда начинался вопрос:
- Чем же тебя угостить? У меня же только картошка да молоко.
Будто бы я из другого мира и кушаю что-то другое. Так было со мной один раз, а потом я уже отвечала, что мама работает в колхозе, как они.
Деревня Медведи имела школу-семилетку, я была знакома с молодой учительницей, зашедшей однажды в правление, а потом заходившей к моей хозяйке. Она жаловалась, что им уже год не платят зарплату, что кушать нечего. Ей помогали колхозники. А маме в Ропске платили, по-моему. Или это зависело от района? Не знаю, но тогда я подумала, хорошо, что я не учительница.
Думаю, что вот эта командировка была никому не нужна: ни нам, ни колхозам, а средств на неё угробили немало. Лучше бы учителям платили.
Вернувшись в техникум, мы разговаривали об этом ненужном деле, о потери времени учёбы. Кстати, Приходько снова никуда не ездил, так он был «необходим» в техникуме.
Теперь о Хотылёво.
Приехали мы туда в самом начале ноября. Общежития построены. Это одноэтажные бревенчатые дома. Нас, всех девочек группы, поместили в одну комнату. Спим на топчанах (это доски, лежащие на козлах). Матрас – мешок, набитый соломой, маленькая подушечка, одеяло и всё остальное из дома. Умывальник в холодном коридоре, на ночь воду нужно выливать, а то замерзнет. В общем – веселье, нас много. Парни живут в другом доме, к нам в комнату никто не заходит.
Из Климова перевели сюда две группы четвертого курса. А техникум здесь с уклоном полеводство.
Станция Хотылёво километров в двенадцати от станции Бежица, город Орджоникидзеград. А Бежица километров в тридцати от Брянска. От станции до техникума километра четыре и всё лесом. Это брянские леса, без конца и края. Перед техникумом – река, разливавшаяся в половодье до станции. Лес стоял в воде.
И вот перед нами дворец, каких я никогда не видела. Здание с колоннами, с куполом над залом, с теплым переходом в соседний дом. Поразили нас огромные окна с зеркальными стёклами. Стёкла в палец толщиной. Помню, что в одном стекле была выбита лунка, кто-то с улицы бросил камень, он не разбил стекло, а лишь немного выщербил.
А внутри! Конечно, революция не прошла здесь мимо. Хозяин имения граф Грабэ был очень богатый, так что-то, что было внутри дворца расхищено. Но кое-что осталось, очевидно, потому, что нельзя было это взять. Это множество зеркал. Вот перед нами длинный коридор. Одна стена – резные двери в комнаты, а вторая в зеркалах. Они в виде листьев, окаймленных красивой золочёной рамой. Сколько дверей, столько зеркал. В этих комнатах были наши классы.
А из зала вела золочёная дверь в кабинет, где одна стена – это огромное зеркало. Нам рассказали, что это зеркало и стёкла для окон привезли из Италии. Очевидно, это был будуар графини, а у нас там принимали государственные экзамены, а в другое время этот кабинет был закрыт. В нём была мебель, оставшаяся от старых времён, очень красивая массивная.
В имении было большое хозяйство: коровники, конюшни, пасека, фруктовый сад. Многое досталось и техникуму, поэтому там голода уже не было. Столовая наша была в храме, а он был построен для прислуги, так как граф был, очевидно, другой веры. Не знаю, не помню, кто работал в коровнике, в конюшне, но мне кажется, что не учащиеся. Но и нас иногда водили на скотный двор, что-то показывали. А раз было подсобное хозяйство, значит, и питание было лучше. Помню, нам выдавали талоны, их мы сдавали в столовой, деньги здесь не брали. Мы в канцелярии платили за талоны. Это было удобно.
А вот некоторые наши сокурсники из Климова сюда не приехали. Не приехали Доба и Шифра, не приехал и Приходько, наш «деятель». Думаю, что Воронков дал ему свидетельство об окончании техникума (если оно у него было), а Приходько, конечно, это тот тип, которые заполнили райкомы комсомола, партии. До чего же это был типичный пустобрёх, демагог, бездельник, такие вот и управляли страной, прикрываясь партией.
А мы учились, сдавали зачеты, писали контрольные работы, слушали лекции преподавателей. А вот их в памяти и нет. Какая-то серая масса. Один Пронкин, препода-вавший полеводство. Как-то он спросил:
- У кого хороший конспект?
- У Вали, у Вали.
Я отдала ему тетрадь. Через некоторое время он её возвращает. Он «исправлял» ошибки. В слове «который» красными чернилами написал ещё одно «р» и в других словах написал какую-то глупость. Мы все рассматривали мой конспект, смеялись. Не знаю, может кто-нибудь рассказал директору Премудрову (вот фамилия!) об этом, не знаю, но Пронкина больше у нас не было.
Запомнилась поездка в Бежицы на оперетту «Роз Мари». Как нам понравилась она. Думаю, что для всех нас это была первая оперетта. Мы потом долго вспоминали её, напевали песенки, веселились.
А ещё помню поход строем в какую-то воинскую часть, где была парашютная вышка. Нас выстроили в очередь (некоторые плакали, отказывались залезать на вышку), и мы стали взбираться на самый верх. Нас предупредили, чтобы вниз мы не смотрели, а взбирались мы по лестницам, очень было трудно. А потом на тебя надевают лямки пара-шюта, толкают с площадки, и ты летишь вниз. Дух захватывает, но вот и земля. Приземлилась благополучно. А парашют пошёл вверх. Помню, как прыгала Кроня Апарцина, а её валенки свалились с ног и приземлились раньше. Вот смеху было!
А вечером в зале поём хором, танцуем иногда.
И вот поздний вечер 3 декабря 1934 года. Мы уже улеглись вдруг кто-то ломится в дверь:
- Все в зал, сейчас же в зал!
Что случилось? Не знаем. Оделись, побежали, там уже полно. Директор стал за кафедру:
- Первого декабря убит Киров!
Ну и так далее.
- Враги революции действуют, мы будем бороться.
И тому подобное.
А мы ведь не знали до третьего декабря.
Так случилось, что не работало радио, не работал телефон. А один из учащихся поехал в Брянск, а там траурные флаги и всё такое. Он вернулся, и вот нам и доложили.
Потом собрания, беспрерывные угрозы врагам, запрещены все увеселения, долго длился траур. Как-то все притихли, какой-то гнет нас давил.
Но время шло. Наступила весна, скоро конец учёбы. В апреле поступили сведения, куда нас отправят на работу. Ведь всё было по распределению Наркомзема.
Уже есть места, где нам работать. Самое далёкое место – Челябинск, а то всё здесь, вокруг Брянска. Надо было записываться добровольно, кто где хотел бы работать. Слышу:
- Ну, Валя  -  маменькина дочка, останется в Климове.
- Да, уж нет, поеду в Челябинск!
И записалась туда первой, а за мной ещё шесть девочек: Лиза Кравцова, Шура Новицкая, Таля Короткова, Шура Гаврилова, Варя Лелявина, ещё одна девочка была – не помню её.
А в это время ко мне подходил парторг техникума Дыдченко, он только что тоже окончил, но отделение полеводства. Он просил меня поехать в Крым, в Курман-Кемельчи. А я:
- Зачем я туда поеду?
Он говорил, что это же Крым, что там я буду работать в саду и тому подобное.
А я ему:
- Нет и нет, позови кого-нибудь другого.
Госэкзамены сданы, ожидаем свидетельства, а их всё нет.
И вот представьте, молодые ребята, девушки, уже не учатся, а ведь никакого безобразия не было.
О пьянках и слышно не было.
Собирались в зале, пели, танцевали. Так продолжалось дней десять. Потом нам сказали, чтобы мы ехали по домам, а нас известят, когда документы придут. И мы разъехались.
Вот я дома.
Читаю, хожу в клуб в кино, встречаюсь с бывшими одноклассницами. Кое-кто совсем после седьмого класса не учился. А некоторые учились, приехали к родителям. Там тогда я встретилась с Шурой Барсуковой, Таней Яковенко, Маней Юрченко. Много рассказов, воспоминаний. Дуня Лисовская где-то в деревне работает в школе после педучилища.
Время идёт, а вызова нет.
Но вот извещение, что свидетельства уже в техникуме, нужно туда ехать.
Помню, что от станции до техникума плыли на лодке, так разлилась река. Вода долго ещё не уходила в свои берега.
А потом снова домой: надо ожидать направления Наркомзема. Ждём. Только  в конце апреля получаем эти документы, договариваемся с девочками, едущими в Челябинск, встретиться на Казанском вокзале такого-то числа. Всё, еду в Москву. На вокзале встретились, купили билеты в Челябинск и поехали смотреть Москву. Я была гидом, так как уже там бывала. Съездили на Красную площадь, ещё куда-то и так устали, что скорей бы в поезд и отдохнуть.




ГЛАВА 2. МАГНИТОГОРСК
Прибытие в Челябинск и Магнитогорск. – Быт и работа. – Знакомство с Николаем Пушкиным. – Отпуск в Ропске. – Студентка Учительского института. - Родилась Нина. – Мама в Магнитогорске. Болезнь и смерть мамы. – Конец брака с Пушкиным. – Начало учительства. – Знакомство со Степаном Сподаренко, Иваном Алексеевичем Перчуковым. – Школьная жизнь. – Семейные горести и радости. – Предвоенное время.

Едем, в вагоне много молодёжи,  едут студенты на практику, поём песни из фильма «Весёлые ребята». Значит, мы его уже видели.
Вот и Челябинск. Добрались до Облзема, там нас очень любезно встретил работник, ведавший распределением молодых специалистов, его фамилия Мильднер – немец, очень красивый брюнет (он был расстрелян в 1937 году). Он назвал нам города, где были опорные пункты Челябинской опытной плодово-ягодной станции. Я попросилась в Магнитогорск, так как много знала о нём, там жил брат моей подруги из Ропска.
- Пожалуйста, - ответил Мильднер.
И 23 апреля 1935 года я на вокзале в маленькой очереди к окошку «Для командированных». А в другую кассу очень много людей. Ко мне подошла старушка:
- Деточка, возьми мне билет до Магнитогорска, я еду от сына, он в тюрьме здесь.
Покупаю и ей билет, и вечером мы приезжаем в город, она ведёт меня переночевать к себе, спасибо ей. Живёт она с дочерью и внуками в бараке на пятом участке. Была у них прекрасная квартира в Соцгороде, но после ареста сына – секретаря горкома партии Кудрявцева, их оттуда выселили.
Вот там я познакомилась с клопами. До этого я их не знала. Я спала на полу, уж они накинулись на меня
* * *
Утром 24 апреля, поблагодарив добрых людей и простившись с ними, я поехала на Щитовые в Госзеленстрой. Трамваи тогда ходили до заводоуправления, и мне пришлось с пятого участка доехать до трамвая на маленьком автобусе по пыльной дороге, а потом уж на трамвае до остановки «Щитовые».
Вот и Госзеленстрой. Он в таком же типовом двухэтажном доме, как и все вокруг. Принял меня директор Дементьев. И сразу же всё было оформлено: направление в гостиницу (она была рядом), и мой оклад 314 рублей 70 копеек (эти 14 рублей 70 копеек – хлебная надбавка в связи с отменой карточек).
Пошла в гостиницу. Мне отведена комната в двадцать четыре квадратных метра на втором этаже, угловая, расположенная над кухней, где всегда была раскаленная плита и капающий «Титан».
Комната с мебелью, кровать с постелью, бельём, письменный стол, стулья, тумбочка. В комнате просторно, хорошо, солнечно. Надо же, думаю, вот повезло, что в первый же день всё устроилось. Напротив моей двери -  умывальники, дальше – туалеты. Порядок.
А на второй день я в питомнике. Он километрах в двух от Щитовых, идти надо мимо тюрьмы огромной, страшной.
Встретил меня заведующий питомником, суровый, неприветливый человек. Он показал мне участок плодовых саженцев опорного пункта, места моей работы. Но, увы, он меня заставил быть бригадиром у работниц питомника. Я вела учёт их работы: прополки участков клёна американского, лоха серебристого, барбариса, тополей – материала для озеленения города и комбината. Они же занимались и выкапыванием саженцев, их отвозили в город и высаживали. Занимались и поливом саженцев, ведь там дождей мало, а для этого из реки Урал были проведены трубы, по которым накачивалась вода в огромные деревянные чаны, вкопанные в землю. Чаны были 4 метра в диаметре и столько же в глубину. Сразу же расскажу о трагедии, произошедшей из-за такого чана с добрым, хорошим человеком – мастером озеленения Гумённым.
Однажды, в жаркий выходной день, он решил искупаться, прыгнул в чан, поплавал, а вылезти не мог, так как рукой не мог достать край чана, там была выбрана вода, а ногами не доставал дно. Он, бедняга кричал, просил помощи, уже терял сознание, когда на этот крик пришёл сторож. Гумённый был едва жив. Все его очень жалели, он был по-настоящему добрый человек, это не заведующий. Потом он снова работал, но ровно через год в тот же день он умер. Вот судьба!
А вот на своём участке я бывала мало, не понимала, что используют меня не по назначению. Кстати, мой непосредственный начальник Скатаров, приехавший позже меня из Мичуринского института, вообще не появлялся на питомнике. Чем он занимался, не знаю. Он приехал с женой – еврейкой Рябенко, страшно некрасивой, но доброй, не такой, как Скатаров.


* * *
Вот, я по любой погоде хожу на питомник, обувь-то рвётся, а купить негде и нечего, кроме тапочек, что продаются на рынке. А после дождя в Магнитогорске грязь – чёрная глина, ног не вытащить. И мама мне выслала туфли, но и они порвались за короткое время. А ещё была беда: нам не платили зарплату. Дадут 50 рублей, потом ещё что-то. Так и жили. Обедала я в столовой питомника, а в вы-ходные в столовой № 41, недалеко от дома. На кухню ходила лишь за кипятком, а там хозяйничали китайцы, маленькие щупленькие работники прачечной. Они были великие мастера крахмалить мужские рубахи, рассказывали женщины. Китайцы готовили обеды, так как надо было кормить своих упитанных русских жён-бездельниц. Но была одна пара: он молодой и высокий китаец, довольно сим-патичный, и его молодая русская жена. У них был сынок, ну такой милый китайчонок. По-моему, их фамилия Сяу-Ли. Я любила этого китайчонка, а он кричал, увидев меня:
- Валя, Валя!
И надо же, что через много лет в техникуме появился мастер производственного обучения Сяу-Ли. Я однажды спросила его о маме, он сказал, что она русская, жива - здорова. Я ему рассказала о Щитовых,
- Да, они там жили.
- А китайцы?
Все они были расстреляны в 1937-38 годах.
А ещё на кухне было много женщин, так как в гостинице жили семейные лётчики и авиатехники, было общежитие лётчиков, жили ещё много семейных людей.
Наискосок от моей комнаты жила Евгения Михайловна с сыном Толей десяти лет и с папой, интеллигентным стариком. Она учительница, но не работала, а потом устроилась работать, а тут вышел закон о свободе веры, вероисповедания. Они поверили, повесили в комнате иконы, положили библию на виду, а к ней зашли её ученики… И всё, Евгению Михайловну уволили.
* * *
Ещё о том времени.
На питомник из ИТК приводили работать «указников». Работы от них было мало, а кормить обедом их было нужно, и питомник отказался от их помощи. Кто же они? А это те, кто за несколько колосков получили 25 лет заключения! По-моему, этот указ вышел в 1934 году, где сказано, что за мелкое воровство последует суровое наказание – 25 лет! А что за воровство? Убрали поле, а там же потерялись колоски. Собрал их – тюрьма. Взяла женщина несколько картофелин – 25 лет! И тому подобное. А люди же голодали, хлеба же не было.
А вот в июле я получила работу по моей специальности: учила женщин окулировке, то есть прививке глазком. Нам в столовую доставили лозу, ножики с косточкой, мочалу.
Я их учила делать надрез на лозе в виде буквы «Т», косточкой отодвинуть край коры, осторожно туда вставить «глазок», то есть почку привоя. Потом разрез забинтовать мочалом. Мои ученицы овладели окулировкой за неделю обучения. Я им показала и копулировку, то есть прививку черенком, но этим, думаю, занимался лишь Мичурин, великий мастер.
Август – месяц верхнего  сокодвижения у растений, когда соки уходят постепенно в корни, готовясь к зиме, чтобы не вымерзли ветки. В это время мы начали работать на квартале, где росли подвои-дички. Каждая работница получила по 10 рядов, чтобы потом учесть результат, приживаемость привоя. Работали женщины хорошо, старательно, зная, что эта работа даст им большой заработок. Так и случилось. В сентябре уже всё было видно, глазки пошли в рост хорошо. Было очень мало брака. Все были довольны, женщины очень благодарили меня за науку. Даже сердитый заведующий питомником выразил своё одобрение.
А что интересно, я уже была на пенсии и в магазине «Уральский» ко мне подошла старая женщина и спросила, извиняясь, как меня зовут. Я ответила, и она сказала, что училась у меня прививке. Как она меня узнала? Не представляю. 18 лет и 55! А вот же узнала. Я была потрясена.
Но это работа, а ведь была и личная жизнь.
Коллектив в Зеленстрое был большой, было много молодёжи, озеленителей города, комбината. Надо сказать, что там, где возник город, была ковыльная степь, ни одного кустика, ни одного дерева!
А теперь? Это озеленение создано усилиями Зеленстроя.
Рядом с моей комнатой поселились Боря Иванченко и Виктор Савченко, окончившие техникум на Украине. Хорошие ребята были, они работали по озеленению города, и впоследствии Иванченко стал заместителем директора ММК по озеленению комбината. Увы, их уже нет.
Борис Иванченко дал распоряжение чтобы мне отпустили в марте свежих огурчиков, что было дефицитом тогда, когда мы летали на свадьбу Юры в Ленинград (1973 год).
В Зеленстрое была и комсомольская организация. А я же была комсомолкой. Руководила нами Наташа, конторская служащая. Она нас не обременяла ни собраниями, ни политзанятиями, а вот общественную работу поручала. Мне досталась школа. Несколько раз я побывала у ребят, они меня слушали.
Однажды я услышала по радио, что учителям удвоили зарплату, а я шла в школу, и там сообщила учителям о их новой зарплате.
Вот радость-то была!
А потом я подумала, что в школе мне было бы лучше, чем месить грязь на питомнике. Я задумалась об учёбе в институте.
А ещё я познакомилась со многими соседями. Вечерами молодежь выходила на крыльцо, беседовали, пели. Со мной познакомился лётчик Коля Зорин и его техник Ваня. Они всегда ходили вдвоём. Зорин был с пистолетом почему-то. Они меня приглашали на прогулки по улице, в кино.
И вечером 17 мая при встрече Зорин мне сказал, что завтра он совершит подвиг, он пойдёт на рекорд – на затяжной прыжок с парашютом. А 18 мая вечером, придя с работы, узнала от Вани, что Зорин погиб. Настолько был затяжной прыжок, что парашют выбросил стропы, а купол не наполнился воздухом. Все в доме его жалели, он был хороший человек. Потом, слышала, приезжал его отец из Мордовии, ему отдали вещи его сына, наполнив большой мешок, но по дороге их у него украли. Вот такая трагедия. Мне было не по себе. Я ещё не встречалась со смертью знакомых.
Потом ко мне вселили двух женщин, приехавших из Ленинграда. А до этого в Зеленстрой прибыли два инженера-озеленителя Григорьев и Ашот Татевосян. А это их подруги, они, очевидно, думали, что парни останутся с ними, но ничего не вышло. А мне с ними было хорошо. Особенно Лёля мне нравилась. Она казалась пожилой, но такая добрая, умная. А вторая Ирина всегда была расстроена, плакала. Они брали меня с собой, и мы впятером ходили по сопкам, в кино, в цирк. С месяц жили эти женщины у меня, потом уехали в Ленинград. Татевосян уехал в Армению, а Григорьев стал заместителем директора Зеленстроя.
И вот 18 августа 1935 года.
День авиации.
По радио шла агитация о большом празднике на аэродроме, приглашались все туда. И мы, молодёжь Зеленстроя, тоже туда пошли. Не помню, как мы добирались, он же был за Щитовыми, на Левом берегу, может пешком шагали.
Стоим в толпе зрителей. Самолёты взлетают и садятся, кого-то катают над городом. Вдруг видим, что к нам идёт лётчик. Это был Пушкин. Он молча взял меня за руку и повёл к самолёту. Я растерянно оглянулась, а мне кричат:
- Иди, иди!
Так же молча он сел на своё сиденье впереди, а меня техник усаживает на второе сиденье, сзади, это место учлё-та. Поднимаясь к сиденью, я каблуком проткнула крыло У-2, оно было из парусины с какой-то пропиткой. Уселась, взлетели. Страшный ветер, голова же голая. Лечу над горо-дом. Узнаю улицы, дома, даже свой дом вижу и белую занавеску, которую треплет ветер из открытого окна. Приземлились. Вышла. Поблагодарила лётчика и техника. А меня все мои знакомые расспрашивали о виденном. Там ещё кого-то катали. Не знаю, что было потом с Пушкиным, но он же совершил самоуправство. А меня все спрашивали, знакомый это мой?
- Да нет, просто сосед.
Я с ним и не разговаривала никогда.
А через несколько дней он меня повстречал, когда я шла из питомника. Я его боялась как-то, он был какой-то неприветливый, о нём женщины в кухне плохо говорили. А они всё знали.
А вот семья лётчика Нефедова была у всех на виду. Ему было лет 30, Фене, его жене, столько же, у них было пятеро детей. Жили они на первом этаже и тоже в одной комнате. Но Саша Нефедов был всегда приветливый, весёлый, а его Феня – золотой человек. Все их любили, их детей баловали чем могли.
Так вот Пушкина я боялась, а он рассказывал о том, что читает «Подлиповцев», где герои Сысойка и Апрська ему нравятся. А я давно записалась в библиотеку с Соцгороде, брала там книги, читала их всегда, когда было время.
А вот «Подлиповцев» одолеть не смогла. Неинтересно было читать о глухой деревне и глупых людях. А ему-то они так понравились. Он старался встретиться со мной, но я не отвечала на стук в дверь, либо уходила к Евгении Михайловне.
Осенью я являлась в контору Зеленстроя, что-то там выполняла, даже плакаты рисовала в Красном уголке.
А зимой я получила отпуск и уехала к маме в Ропск. До этого всё же дали деньги, я в огромной очереди купила себе материал на пальто, маме шерсти на платье. Заказала сшить пальто в мастерскую, так что в Ропск я поехала в новом пальто.
Как там было мне хорошо!
Каталась на лыжах с Зиной, сестрой тёти, потом к нам присоединился Саша Негус. Так мы его звали, он был брюнет, а до этого в страну приезжал какой-то Негус – чёрный. Весело было.
Однажды пришел дядя Федя, они с мамой пили чай, а я подкладывала дрова в печку. Дядя сказал:
- Валя, как хорошо ты говоришь!
Надо же, как изменилась моя речь за то время, какое я прожила в городе. В Ропске язык жуткий – рядом Белоруссия и Украина. И дядя заметил, что я изменилась. Надо же!
Потом снова Магнитогорск, Зеленстрой.
Весной работа в питомнике. А тут Скатаров посылает меня в колхоз «Красный Урал» за 15 километров пешком, конечно. Там будет закладываться сад. А был второй день Пасхи, как говорила Евгения Михайловна. Я ему говорила, что в колхозе работать не будут ещё дня два-три, а он: иди и всё тут. Пошла, было холодно ещё. Нашла дом председателя, а там гости за столом. Помню, что меня отправили греться на русскую печку, а они пили-ели. Так и было, гуляли в колхозе ещё дня три. А потом, им сад нужен?
- Не будем пока этим заниматься, нам сеять надо!
Пошла в город, рассказала Скатарову, а он:
- Снова пойдешь.
А сам никуда, даже в Зеленстрое не появляется, всё дома сидит, я же вижу, он живёт там же, где и я.
Потом снова я в колхозе, туда-сюда. Помню, от ветра и солнца обгорела, даже кожа сходила. Сад всё же посадили под моим руководством. Да уж, специалист, а вот же всё сделали. А инженер Скатаров так ни разу там и не был.
Потом снова питомник, а меня периодически отправляют в колхоз. Надоело. А тут ещё такое внимание Пушкина. Он встречает меня у питомника, даже узнал дорогу в «Красный Урал» и тоже меня встретил. Он предложил свою помощь: я выйду за него замуж, и мы уедем в Горький. Почему в Горький, не знаю, но знаю, что он там много раз был в командировках.
А я задумала учиться в институте. Только так можно было уйти с работы. Пушкин и в этом меня поддерживал. Мы зарегистрировали брак.
А я сдала экзамены в Учительский институт, причём пришлось сдавать математику, физику, химию. Но я сдала диктант на «отлично», а по остальным уж меня пропускали, так как шла я на литфак. И вот я уволилась с работы, я студентка.
Вскоре Пушкину дали квартиру в Соцгороде, кто-то уехал из лётчиков, и мы туда переехали. Третий этаж, есть отопление, есть мебель. А главное – хорошие соседи. Какие были люди!
И вот я учусь. В группе есть солидные мужчины и женщины. Со мной учились Денисов (будет заведующим ГорОНО г. Магнитогорска),  Данилейко (встретила потом его израненного, инвалида), Носырева и её муж Павкин, Василенко, Кочнев, Осипов и другие.
Учиться было интересно, особенно мы любили зарубежную литературу, которую читал Ауслендер. Красавец-еврей, он очень хорошо излагал о Гомере, а мы учили отрывки из «Илиады» и «Одиссеи».
Я читала всё то, что он давал по программе.
А древние римские писатели! Вот есть у Пушкина:
«Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал.»
Как Ауслендер расширил наш кругозор!
А когда дошли до Шекспира, то он нам рассказал, что Вильям Шекспир – это полуграмотный скототорговец. Не мог этот человек создать такие шедевры. А в то время жил лорд, писатель, но подписывал свои произведения псевдонимом «Шекспиир» - в переводе – метатель копья. И Ауслендер нам сказал, что мы можем придерживаться любой точки зрения. А мы тут же спросили:
- А вы как считаете?
И он ответил, что он уверен, что писал так талантливо Шекспиир, лорд. Ну, и мы, конечно же, с ним были согласны. А потом Ауслендера назначили директором драмтеатра.  Мы сдавали ему экзамены уже в театре, у него в кабинете.
А русскую литературу и литературоведение читал Низовцев, он считал себя выше всех, а мы его не уважали, зная о его грешках. Да и русскую литературу он нам давал невыразительно, вяло.
А вот курс русской и советской литературы в Герценовском институте талантливо вела Ивойлова, спасибо ей великое!
А ещё в учительском институте был Власов. Он нам читал языкознание и историю языка. Сами предметы – жуть, а уж сам он был вообще чудо. Рассказывали о нём анекдоты, а вот уж свой предмет знал он, как никто.
Русский язык вёл старик Богданович. Тоже вяло, неинтересно. А потом у него умерла жена, и он совсем сник. Жалко было старика.
Новую историю читал директор Василенко. Уткнётся в конспект и читает. Он был маленький, кругленький, а его жена, она училась у нас в группе, выше его на голову. А женился он на ней после взрыва на занятии по химии на подготовительных курсах, где почти вся наша группа училась. Эту девушку ранили в шею и лицо осколки сосуда, взорвавшегося от неудачного опыта. Он, говорили, навещал её в больнице, а после женился. Потом у них родился сынок, который умер в 3 года. Все им сочувствовали.
А древнюю историю вёл Тимченко, здесь уже все занимались кто чем хотел, а экзамены сдавали, Тимченко был добрый человек.
Потом, уже на последнем курсе, появилась молодая Андреева, читавшая русскую литературу, так как Низовцев был арестован.
Страшная судьба этого человека. У него была жена, дочка, но были и другие увлечения о которых мы знали, потом арест, а потом он был освобождён во время войны, и его нищего, голодного пригласила к себе студентка, жившая с родителями на посёлке, значит имевшая хозяйство какое-то, вот они и спасли его. А эта студентка была у меня на практике, когда я работала ещё в школе № 27, это был 1942/43 учебный год. И вот она и группа студентов побывала у меня на уроке по Чехову, все они и их руководитель Павел Михайлович (забыла фамилию) были в восторге, а руководитель сказал:
- Вот это учитель! Она никогда не уйдет из школы!
И вот эта студентка, придя домой, рассказала обо мне Низовцеву, а он ответил, что никого не помнит уже. Так ему досталось в тюрьме. А жена и дочь от него отказались. Не знаю, что с ним было дальше. Погиб, очевидно. Но вот же добрые люди продлили его жизнь.
И вот Андреева что-то рассказывала и произнесла «мАйор». Павкин непроизвольно:
- Может, «майОр?
Как она обиделась:
- Откуда мне знать эти звания? Зачем они мне?
И тому подобное.
Мы притихли, ну и ну. А я думала, что все знают это слово, подумаешь, какие сложности. Потом говорили, Андреева стала хорошим преподавателем, выросла, что называется.
А это был 1936/37 учебный год. Уже что-то назревало. По радио и в газетах всё больше и больше звучало: «Везде враги народа, смерть всем врагам».
А дома у меня счастья не было. Разные мы были люди. Одно хорошо, что Пушкин часто был в командировках.
О мёртвых либо хорошо, либо ничего. Это заповедь. Её надо соблюдать. Потом расскажу о его главных чертах.
Приближается лето, а меня мучает страшная тошнота, что-то не так. Оказалось, что у меня будет ребёнок.
Лето. Каникулы. Еду к маме. Везу подарки, даже бутылку шампанского. В Ропске же его нет. Чемодан большой, тяжёлый, в чехле. Дома запираю чемодан, зашиваю чехол и сдаю в багаж. А в поезде что-то тревожусь, воруют ли в багаже? Да, воруют.
Приезжаю в Ропск, получаю чемодан, а он мягкий. И уже, сидя в телеге, открыла чемодан, а там…
Приехала к маме в слезах. Всё украдено: одежда, обувь, подарки.
Грустное было лето. Меня все успокаивали, сочувствовали и говорили, что в багаже всегда воруют. Это я и будучи на пенсии испытала, высылая из Эстонии багаж. Всегда он разворовывался.
Вот страна Россия! Вор на воре. А сейчас? Все миллиардеры украли пол-России и живут себе в Лондоне, Тель-Авиве.
А потом снова занятия. Но тут началось: аресты, митинги, поиски врагов. Почти ежедневно нас собирали в актовом зале. Такой-то – враг народа! Поддерживаем ЦК и правительство! Уничтожить врагов! А идя в зал, мы думали: а кто сегодня враг? Недавно это были люди, которые управляли страной, теперь враги. А потом пошли аресты и знакомых, которые работали в городе, области.
И вот дома вижу донос Пушкина на Нефёдова в НКВД. Потрясена.
- Зачем ты это делаешь?
- И ты там скоро будешь!
- А ребёнок?
- Плевать!
Нефёдов арестован, вскоре арестован и Колотилин, комиссар аэроклуба.
Мне было страшно. Я попросила развода.
- Не получишь, никогда не получишь, а будешь добиваться, сгинешь!
Страшное время.
И каждый день слышно: враги везде, разоблачайте врагов.
Я редактировала стенгазету «Литератор». Однажды, Осипов, студент из моей группы, отслуживший уже на границе, написал стихотворение для стенгазеты. Ну как же его не поместить! Стихотворение же! А там были такие слова: «Спит застава, лишь медведь недремлющий бродил…» никто и внимания не обратил на это. А вот же корреспонденту «Магнитогорского рабочего» оно попалось на глаза. «Как это застава спит? Она никогда не спит! Кругом же враги!» И вот в городской газете появилась заметка о безответственном редакторе, допустившем политическую ошибку. Я в страхе, что будет со мной?  Но ничего не случилось. То ли никто не обратил внимания, то ли посчитали это мелочью. Вот так я попала впервые на страницы «Магнитогорского рабочего». А потом много-много раз я там упоминалась, но только с положительной стороны. Думаю, что в 2005 году я там была в последний раз, когда газета напечатала мою статью «Внимание, говорит Магнитогорск» о работе диктором радио во время Отечественной войны.
А газета «Литератор» умерла, никто и не думал её выпускать.
Числа с 20 декабря 1937 года я перестала ходить на лекции, но всё читала, выполняла дома, мне помогали мои сокурсницы.
Однажды ночью приехали из НКВД и увезли Пушкина. Я догадывалась, что это не арест, ведь обыска же не было. Да, он утром вернулся, но ни слова. А я и не спрашивала. Думаю, что была очная ставка. Ну что он мог наговорить на Нефёдова? А вот же что-то сочинил. А тут письмо от мамы об аресте дяди Феди. Как я переживала! Это и описать нельзя. Горе, горе!..
14 января родилась Нина.
Няня в роддоме заставила папу взять на руки дочку и нести домой. Он не хотел её брать. Хотел, чтобы несла я. А няня-старушка так накричала на него, что он взял.
А через две недели я уже пошла на лекции. За Ниной смотрела соседка Поля, у неё была дочка полутора лет. Её муж Архип был рабочий, зарабатывал мало, она уборщица, получала 30 рублей, а я ей платила 60, да ещё кое-чем снабжала. Хорошие это были люди, они мне очень помогали.
Нине было около месяца, как Пушкин уехал  в отпуск в Ленинград к дядьке, как он говорил.
Он, потирая руки, мечтал только об одном – пошиковать в ресторанах.
- Сидишь себе, а вокруг бегают официанты!
Вот такое было у него удовольствие от Ленинграда. А увозил он с собой толстую пачку денег. А ещё одна черта его характера: в деревне Быльцино Калининской области жил его отец. Сам Пушкин вырос с мачехой, но и она умерла, оставив дочку-дурочку, её даже в школу не приняли.
Так вот Пушкин не имел с ними никакой связи. Никогда не писал отцу, не помогал ничем. Когда-то, будучи курсантом лётного училища, он туда съездил. Вся деревня приходила на него смотреть, так как уехал нищим, босым, а приехал вот почти лётчиком. Больше он там не бывал и ничего об отце не знал, и не интересовался.
Он ещё говорил, что в деревне была только начальная школа, вот и все его университеты.
Нина росла хорошо, но бывало, что ночью плакала. Но кто из детей не плачет? А папа сердился. А весной 1938 года я получила сообщение, что мама больна, что мне надо приехать.
И вот с Ниной я еду к маме в Ропск. Это каникулы в институте. Да, мама «растаяла» прямо-таки. Не могла она пережить арест брата. А вот же сама захотела уехать из Ропска.
Потом было то прощание, о котором я уже писала, тяжело было всем. Да все и видели, что маме плохо, очень плохо.
Доехали до Магнитогорска. Нас встретил Пушкин на грузовике. Мама с Ниной сидели в кабине. Спасибо ему за это доброе дело. Маме стало плохо, она лежала. Я, что называется, разрывалась на части. Институт, Нина, больная мама. Хорошо, что Пушкина не было. Мама болела дома два месяца, а потом приказали её поместить в больницу, у неё подозревали туберкулёз. Так вот за эти два месяца Пушкин дома был не больше двух недель. Я уже говорила, что его ненавидели и боялись в аэроклубе, ведь знали, кто уничтожил Нефёдова и  Колотилина, поэтому он и был в длительных командировках.
А следующие два месяца, до 28 декабря 1938 года, я ежедневно в больнице на Ежовке. Сначала мама даже выходила ко мне в коридор, а потом уже не могла ходить.
А надо ещё рассказать, как тогда принимали в больницу. Все больные, даже очень тяжелые, сначала принимали ванну, потом им давали одежду. Своего ничего нельзя было надеть. Может, и нужна была ванна, ведь горячей воды же не было, люди мылись кое-как. Хорошо, если баня близко, а если далеко, да там очереди!
Я сначала подхожу к окну, потом иду в палату. Пускали, надев на меня халат. Мама уже ничего не кушала, но лекарства-то в больнице были, её лечили. Врач мне гово-рил, что у неё заболевание лёгких, а вот какое – не было ясно. Однажды она попросила меня принести ей бумагу, карандаш. Я принесла, и она мне передала письмо Феде, чтобы я послала ему на каторгу.
Она рассказала в письме, что умирает, так как не могла пережить его арест и тому подобное. Я, конечно, это письмо не послала. Он при чём? Он добровольно что ли туда попал? Но, думаю, что у моей доброй мамы было уже болезненное состояние такое, что она плохо соображала.
28 декабря её не стало.
Хоронили её 30 декабря. Здесь всё организовал Пушкин. Спасибо ему! Машина на кладбище пройти не могла, были заносы, и он нанял двоих извозчиков с санями. На одних я с гробом мамы, на других санях он и наши добрые соседи, которые полюбили мою маму, уважали её за знания, разум, доброту.
Был и ориентир могилы – памятник Хованскому, я писала об этом, у Юры это всё есть.
Очень тяжело мне было. Я перестала кормить Нину, но она это пережила легко.
Не помню как я сдавала сессию, помню, что в апреле 1939 года Пушкин уехал на длительные курсы комиссаров в Москву. На этом наш брак окончился. Всё. Я его уже не боялась. Ничего он не мог мне сделать в 1939 году. Пытался, но ко мне нельзя было придраться. Вызывали меня в райисполком к председателю Зникину, но я не пошла, а больше не вызывали. Но развод он мне не дал.
В июне 1939 года сдала госэкзамены и направлена в распоряжение ГорОНО.
В начале июля пришла за назначением в ГорОНО. Там было двое мужчин, я обратилась к старшему, это был инспектор Золотов, а заведующая была в отпуске. Молодой, а это был Стёпа, попросил Золотова назначить меня к ним. А тот:
- Ты же просил опытного учителя, ведь ушла же опытная Перижняк.
- А вот она и будет опытной.
Золотов дал мне направление:
- Школа номер четыре.
- А где это?
- На Пятом участке.
- Я живу в Cоцгороде и просила бы меня туда назначить.
Но так и оставили четвёртую школу. Я была недовольна. Стёпа проводил меня до трамвая, расхваливая свою школу, что мне там понравится и всё такое. Спросил о моём семейном положении и сказал, что он на месяц уезжает в санаторий, а в августе будет в школе.
Я пришла к директору Перчукову Ивану Алексеевичу. Он меня оформил и сказал, когда мне надо начинать работать с отстающими.
В августе я занималась с теми, кто оставлен на осень, потом приняла у них экзамены, все они были переведены в следующий класс, так как очень хорошо занимались в августе.
Потом знакомство с педагогическим коллективом. Очень много мужчин, много молодёжи. Пожилых мало.
Я подружилась с Еленой Михайловной Кудряшовой, библиотекарем школы. Надолго мы стали друзьями.
И вот мои уроки посещает завуч – Стёпа. После первого урока он, зайдя к Перчукову, сказал, что школа получила хорошую учительницу. Бывал на уроках и Перчуков. Он интересно вёл запись урока. Слева у него стояли либо плюс, либо минус. Например: «+» - хорошо прошёл опрос учащегося, «-»  - на стене нет одного портрета и тому подобное. Но и он хвалил меня, даже на педсовете рассказал о новой учительнице.
А с учениками всё было прекрасно: меня слушали, не шумели, уроки учили, любили, когда я им читала  что-то из классики. Это я делала по примеру моего директора из детства Бессонова, который читал нам «Ташкент – город хлебный» Неверова. И ученики просили меня  им что-то читать. Но у меня же была дома Нина, я спешила к ней, приносила ей и дочке Поли что-то вкусное, так как в школе была хорошая столовая. Дети меня ждали, сразу в сумку, а там булочки, печенье и тому подобное. А я за тетради. Тогда надо было проверить каждую работу!
Надо сказать, что Перчуков Иван Алексеевич был прекрасный организатор. Откуда-то доставал средства и устраивал на Новый год там называемые «площадки». Это были всем обеспеченные весёлые каникулы лучшим ученикам. Не помню, сколько было учеников, но больше сотни. Их очень хорошо кормили, а мы, учителя, их организовывали на разные выступления, игры и тому подобное.
В зале стояла нарядная ёлка, а дети веселились вокруг. Я работала с пятым, шестым, седьмым классами. Классное руководство в шестом классе. Я их вела два года до лета 1941 года.
Хорошие были ребята и в седьмом классе, где классным руководителем был Юдин Г.И., отличники – Миша Яхонтов, Яша Сикорский, Паша Крайнова и другие. А у меня в классе отлично учились Зина Ямщикова, Дина Перескокова, хорошо училась Маня Олейник. Зину посылали в «Артек». Сколько было потом рассказов! Кстати, и сейчас я с ними переписываюсь. А ещё мне писала Люба Жолобова, она умерла в 2002 году. Это мои знакомые с 1939 года! 67 лет мы знакомы!
А в 1998 году у нас в квартире раздался телефонный звонок.
- Валентина Станиславовна?
- Да.
- Я ваш ученик Яхонтов.
- Миша?!
- Вы меня помните?
- Даже помню, какое вы стихотворение декламировали на Новый год: «Спасибо тебе, Совнарком, что отменил оценку по пению, я же не могу, как Барсова, петь соловьём» (такое содержание).
Он удивился. А позвонил потому, что увидел в «Магнитогорском рабочем» наши фамилии в списке решивших кроссворд. Он сказал:
- Я чуть не упал!
И произнёс такие слова:
- Вы, Валентина Станиславовна, были для нас сплошное очарование!
Никогда не забуду это выражение. Оно не совсем понятно, но это его слова.
А потом мы уехали на лето в Эстонию. Приехав домой, я ему позвонила, но мне ответила дочь, что отец тяжело болен. И в ту же осень он умер от рака лёгких. Дочка его мне рассказала, что отец был парторг доменного цеха (это большая фигура на ММК). И вот она, побывав там в связи с похоронами, рассказала, что там же дышать нечем: газ, газ. Как он там работал! Жаль его, он был ещё не старик.
А мои «девочки», с которыми я переписываюсь, уже достигли восьмидесятилетия. Да, ещё пишет мне из Донецка Вера Бобык (Гайдар), помню она всегда сидела за партой рядом с Зиной Ямщиковой. Они и теперь дружат.
И вот в школе стоит нарядная ёлка. Я Нину принесла на праздник, чтобы она увидела красивую ёлку, детей. Она бегала, разговаривала, она рано начала говорить, смотрела на ёлку, смеялась. Ей было весело, она с девочками ходила вокруг ёлки. Там ещё был чей-то ребёнок, чуть побольше, она и с этим мальчиком делилась конфетами. Стёпа взял Нину на руки. Она обняла его и сказала:
- Как хорошо на ручках!
Ведь она не знала ручек папы. Пушкин её не держал на руках:
- Не умею.
А что тут уметь, надо чувство иметь!
А Нина не хотела уходить от Стёпы, особенно, когда он её поднёс к ёлке, к игрушкам, огонькам.
А в коллективе уже заметили, что Стёпа провожает меня до трамвая, иногда и до квартиры, что он как-то по-особому смотрит на меня. А его сестра Дора Ефимовна была против, она ему даже невесту находила, но он не пошёл на свидание.
Я уже ему сказала, что уйду от Пушкина, он ничего уже не сделает. Но уйти мне было некуда, так как Стёпа жил в домике у школы с сестрой и её мужем.
А что в школе? Меня вызвал Перчуков и довольно плохо отозвался о Стёпе и его братьях, которые побывали в Магнитогорске. Почему? Не знаю. Но, видно, у Ивана Алексеевича было плохое настроение на тот миг. Он иногда приходил в школу с таким лицом, что лучше ему не попадаться на глаза, а иногда на его лице улыбка, сама доброта. Но его уважали все, он был хороший директор.
Вот встреча Нового года – 1940. В столовой банкет. Выпили, развеселились. Начались выступления. Кто-то спел, кто-то рассказал что-то, помню, что и Стёпа декламировал по-украински стихотворение. А Иван Алексеевич вдруг схватил бутылку и бросил её в стенку, потом другую… Сначала тишина, потом хохот, шум, веселье. Но Ивана Алексеевича кто-то уже держит за руки. Вот так он веселился. А вот в школе никогда я не видела его жену Тамару. У них было две дочери, я их тоже не видела.
А тут уезжают на Украину сестра Стёпы Дора Ефимовна и её муж Андрей Ницак. Квартира есть, можно переехать, что я и сделала зимой 1940 года.
Я, когда Пушкин был в Москве, написала ему, чтобы он устраивал свою жизнь, чтобы просил назначение в другой город. Но в конце 1939 года он вернулся в Магнитогорск, и я вынуждена была перейти жить к Поле и Архипу. Там мы и жили с Ниной. Я слышала угрозы, мольбу, обещания райской жизни, но я просила только развод. Отказал категорически.
Мой уход к Стёпе дался мне тяжело. Я заболела. И Стёпе пришлось ухаживать за двумя детьми, как говорили наши коллеги. Они помогали нам, а Стёпа проявил такую заботу, такое внимание, этим он показал свой прекрасный характер, свою любовь ко мне и Нине.
А недавно Серёжа мне рассказал, что ему однажды поведал Иван Алексеевич Перчуков:
- Слышу, что в кабинете завуча идёт громкий разговор, а дело было во время урока, захожу, а там за столом друг напротив друга сидят Стёпа и Пушкин. На столе лежит пистолет.
Я им:
- Да вы что тут?! Молчат, и я вышел. Через некоторое время Пушкин ушёл, выстрела не было.
Мне Стёпа о пистолете не рассказал, а так между прочим, как будто это была мелочь, рассказал, что Пушкин угрожал убить его, на что Стёпа ответил, что тогда некому будет растить Нину, так как их двоих не будет.
А  вот о пистолете ни слова.
Больше ничего не хочу рассказывать, мне очень тяжело вспоминать те годы.
Да и вообще-то ещё жизнь в стране никак не налаживалась. А газеты были наполнены то славословием в честь Сталина, то снова говорили о происках врагов, вредителей каких-то.
Магазины были пустые, если что-то «выбрасывали», то это было счастье для тех, кто попал в то время в магазин. Так мне досталась швейная машина, которую я купила за 156 рублей. Это была такая удача! Так и другие товары. А продуктов тоже почти не было. Надо было попасть туда, где что-то «давали».
А вот же жили, работали, воспитывали детей своих и чужих. И жизнь казалась заполненной и интересной.
А потом в школе случилась катастрофа.
Пришла какая-то комиссия, а директор Перчуков из актового зала тащит за ухо мальчишку. И всё. Больше мы его не видели. Рассказывали, что он закрылся в кабинете, а потом как-то незаметно ушёл из школы, очевидно, во время урока. На второй день он не вышел на работу. Кто-то пошёл в барак, где он жил, но его комната была пуста. Никого и ничего. Ночью Иван Алексеевич выехал из города с семьёй.
А потом комиссии обвинили всех во всех грехах. Завуч тоже освобождён от занимаемой должности. За что? За компанию?
Назначен директор Ильяшенко, молодой, неплохой человек. Завучем стал Юдин Георгий Иванович, наш друг Гога, как мы его звали. Он москвич, сын расстрелянного большого начальника, выслан в Магнитогорск с матерью и сестрой. Жили они очень скромно, бедствовали. Юдин преподавал физику, хороший был учитель и человек.
Но новый директор что-то очень недолго работал в четвёртой школе, потом была назначена пожилая женщина. Это было какое-то «чудо» для школы. Придёт на урок, сядет и уснёт. Ребята видят, смеются, а мы, учителя, ведём себе урок, но говорим тихо, чтобы не разбудить директора.
А потом снова новый директор Дмитрий Дмитриевич Дёмшин. Он добрый, умный, хороший работник. Школа воспряла. Стёпа работает математиком и в соседней двадцать седьмой школе, так как в четвёртой у него была маленькая нагрузка как у завуча.
Мой класс – передовой, краснознамённый. Все успевают, даже шалуны Шеин и Лебедев.
Как-то лето 1940 года прошло быстро. Мы, молодые учителя, ездили на реку Урал за Среднеуральск, там был прекрасный пляж. Как же дружно мы все жили! Нам было вместе интересно, весело. Ездили с детьми, жёнами, мужьями. Там на костре что-то готовили, все кушали. Детишки веселились.
Летом 1940 года поженились коллеги Надя Шабашова и Гога Юдин. Свадеб тогда не было, но мы их поздравили на одном пикнике. Хорошая была пара. Надя родом из Среднеуральска, потом во время войны она туда и вернулась с маленькой дочкой Тоней.
Вот новый учебный год – 1940/41. Последний год мира. Но в Европе уже шла война. Германия, Англия, а потом и Франция уже воевали.
И вот однажды в учительской мужчины разговорились об армии. И географ, молодой, талантливый, умный человек, который пришёл после ухода Перчукова, а он преподавал географию, сказал что-то о силе немецкой армии. Она-де сейчас самая сильная. Через несколько дней его не стало. Арестован. А он совсем недавно женился на Тане Салтановской, учительнице младших классов, которая имела дочь. Мы так все этому были рады! А он! Он рассказывал, что у него есть доченька, которую он полюбил всей душой.
И вот такая трагедия. Потом все узнали, что донесли на него Жгулёв и Юдин. Зачем? А они-то кто?
Правда, Жгулёв – литератор, но я считала его очень слабым, он говорил по-вологодски, был инвалид, пострадавший на комбинате. Потом, когда в начале войны четвёртая школа была закрыта, он вообще ушёл на другую работу. Сам ведь был он неплохой человек, он был нашим другом до самой смерти.
А Юдин? Но и он понёс наказание, погиб неизвестно где, до фронта не доехал.
А Таню я видела как-то на рынке, она чем-то торговала, уйдя из школы. После войны в «Магнитогорском рабочем» была большая статья об этой паре. Таня ездила к нему на каторгу, иначе не назовёшь то существование, но он уже там ей дал понять, что к ней он не вернётся, а уедет на родину в центральную Россию. Она и туда съездила, но он был болен, не хотел её обременять, вскоре его не стало. Такая вот судьба знакомых нам людей не могла не оставить след в нашей памяти.
Сколько же было таких судеб! За что? Чем эти люди были вредны стране? За что она так жестоко уничтожала хороших людей?!
А уже зимой 1941 года что-то чувствовалось. Продуктов было всё меньше и меньше. Но мы жили как будто бы нормально. Нина посещала детский сад на Доменном городке, её носил туда Стёпа и забирал тоже. Этот процесс она очень любила:
- Как хорошо у папы на ручках!
А если я вечерами чем-то занималась с учениками в классе, то и она была там. Помню, была даже на педсовете и ничего, никому не мешала.
Я не рассказала об учёбе Стёпы. Он в 1938 году окончил четыре курса математического факультета пединститута. Учился на вечернем отделении. Можно представить, как он добирался с Пятого участка в Соцгород? В основном, рабочим поездом, а если его не было, то и пешком. А вот экзамены не сдавал, не допустили. Кто-то настучал – кулак, и ему выдали справку об окончании полного курса пединститута, но без госэкзаменов. Только в шестидесятые годы он их сдал с помощью доброго человека, который привёз из Министерства просвещения разрешение на сдачу госэкзаменов. Надо же было готовиться. И он это делал. Помню, как мы с сестрой Дорой, которая гостила у нас, радовались его диплому. Наконец-то!
А сколько нервов, трудов это стоило!
Зимой 1941 года была районная конференция учителей. В нашем районе она проводилась в девятой школе. И вот в вестибюле висит лозунг, где большими буквами написано: «Из опыта работы классного руководителя В.С.Пушкиной», а вся стена занята тем, что было в моём классе. Это графики успеваемости, стенгазеты, литературная газета, посвященная столетию со дня гибели М.Ю.Лермонтова и тому подобное.
А опыт-то – второй год работы!
И в докладе заведующий РОНО Куцепало несколько раз называл меня как лучшую учительницу. Было неудобно. Что за лучшая, когда вот сколько умудрённых опытом!
Я никогда не думала и не хотела чем-то выделяться. Это же было опасно. Это же зависть остальных, отсюда злоба, ненависть, даже сплетни, вымыслы. Через это я прошла, особенно в техникуме, где «перешла дорогу» Юдиной (совпадение фамилий).
Но и зима прошла. В начале лета молодые мужчины-учителя ездили на сенокос заготавливать сено для школьной лошади. Тогда в каждой школе была лошадь, ведь уголь, дрова и всё прочее привозилось на лошадке.
И вот эта компания едет на ночь, чтобы утром при росе покосить. Ехали на правый берег Урала, где сейчас город. Можно представить там сенокосы ещё в 1941 году?
Закупили продукты, что-то из выпивки. Говорят, что купили только ликёр, другого ничего не было. Едут, веселятся, предвкушая ужин на сенокосе. И кто-то из них сказал, что надо вот Егора (коновозчика) угостить сейчас. Кто-то достал бутылку, налил Егору в стакан, тот выпил, крякнул, ничего не сказал. А когда приехали на место, стали ужинать, то обнаружили, что растительного масла мало. Странно. А ликёр оказался нетронутым.
- Егор, что ты пил?
- То, что дали.
- Тебе понравилось?
- А я подумал, какую же гадость пьют интеллиген-ты!
Все хохотали, попадав на землю, а Егору сказали, что он по ошибке выпил масло, а не ликёр. Потом долго ещё вспоминали эту комедию.
Надо сказать самое главное, что это было счастливейшим временем нашей жизни. Особенно для меня. Я почувствовала, что значит семья, муж, счастье. Муж – это как стена на которую можно опереться, нет, это каменная стена. Есть же поговорка: как за каменной стеной. Я познала заботу, любовь, доброту, ласку. Какое это было золотое время для нас! Мы помогали друг другу и тем, кто нуждался в нашей помощи.
* * *
Вот один эпизод из моей той жизни. Примерно за месяц до рождения Нины, я в магазине застала картошку. Купила, конечно, да немало, а десять килограмм. Мне женщины посоветовали нести её в двух руках. У меня были две сумки, я так и сделала. Несу, встану, постою. Долго же нельзя стоять, декабрь ведь, картошка замёрзнет. Так я и несла её. Вот виден мой дом. Смотрю, у окна стоит будущий папа и машет мне рукой. Я ему жестом показываю, чтобы он вышел и донёс этот груз. А он всё машет рукой. Я даже оставила сумки на дороге и отошла от них, а его всё нет. Снова несу, жду, сейчас он мне поможет. Но увы…  так и до дома дошла. Постояла на первом этаже – нет никого. Оставить боюсь – украдут. Пришлось тащить груз на третий этаж. Прихожу, спрашиваю, почему он не помог мне. На что слышу ответ:
- Донесла же до дома, донесёшь и до квартиры.
Я села и подумала, что же меня ждёт в будущем. Получу ли я поддержку, помощь, сочувствие? Нет и нет. А что же это? Равнодушие, невоспитанность, жестокость или банальная лень? Очевидно, всё, но лень преобладала. Вот почему он из нищей семьи.
* * *
Мы имеем много друзей, они любили бывать у нас. Это были чаепития. Не знаю почему, но тогда выпивка не котировалась. Она была нужна только в редких случаях, в большие праздники или торжества. Вот бы теперь так! Представляете? Вместо водки, пива – хорошо заваренный чай в тонких стаканах на белой скатерти. А если на столе ещё и самовар, то это вообще восторг. А что к чаю? А что было: баранки, печенье, булочки и сахар, хорошо, если было варенье. Но в Магнитогорске его не было уже.
Как нам было хорошо и спокойно в то время!
Но что-то тревожное чувствовалось. В городе появились евреи из Польши, бежавшие от фашистов. С месяц их можно было видеть на улицах, где они что-то делали. Потом они исчезли кто куда: кто в контору, кто в ателье, кто дома открыл мастерскую. С одним таким сапожником мы со Стёпой познакомились. Он хорошо нам починил обувь. Жил с семьёй он в бараке в одной большой комнате. Он молодой и красивый, а жена старуха, возле неё четверо детей, и она никак не могла навести порядок в своём жилище. Видно, в Польше она этим не занималась. Он нам рассказывал, как они там богато жили, но вот проклятые немцы всё уничтожили. Да, им трудно жилось в Магнитке, но ведь живы же остались, а то бы сгорели в печах Освенцима. Думаю, что после войны все они вернулись в Польшу.
А как жили мои ученики?
Я же должна была посещать их дома, видеть их жизнь. Так вот: основная масса учеников четвёртой школы была из посёлка Шанхай. Да, Шанхай, так назывался посёлок из землянок, даже улицы имели свои названия.
Вот такой был случай. Послано письмо по адресу: «Шанхай, улица Восьмого марта, тому-то». И это письмо побывало в Китае, в самом Шанхае, где такой улицы не было. Письмо вернулось отправителю. Об этом я прочитала в газете «Магнитогорский рабочий».
Так вот посёлок Шанхай с землянками. А что это такое? А это люди, которым надоело жить в бараках, где шумно, скандально, грязно, ушли оттуда и стали из вечного дёрна делать пласты, складывая из друг на друга, таким образом возводя стены «дома».
Ведь Магнитогорск расположен в ковыльной степи, где ни кустика, ни деревца не было. А дёрн – вековечный, крепкий. Эти пласты шириной в полметра плотно прилегали друг к другу. Потом делались перекрытия из металлических балок, крылась крыша толевая. Уж как они укрепляли ещё стены, не знаю, но все эти пласты были покрыты глиной и побелены известью. Вот и землянка. Внутри плита, пол весь в половиках, чисто, уютно, светло и тепло. Так и жили мои ученики. Рядом с землянкой небольшой огородик с овощами, есть и курочки, поросята. Так обустраивались трудолюбивые хозяйственные люди, которые заботились о своей семье, о её достатке, о семейном уюте.
Иногда несколько землянок стояли друг возле друга. Это родственники так селились.
Вот я там и бывала у моих учеников. Так жили Зина Ямщикова, Вера Бобык, Маня и Валя Олейник и другие. Долго они там жили. До тех пор, пока комбинату не понадобилась территория, которую занимал Шанхай. И этим шанхайцам давали благоустроенные квартиры, в которые они очень неохотно переезжали. Вот, очевидно, они и начали садоводство в Магнитогорске. Но это было уже после войны, после тех событий, о которых мне надо рассказывать. Но как?
Мне очень тяжело вспоминать то страшное время. Боюсь даже думать о том, что я пережила. Боюсь, что могу заболеть от тех воспоминаний и ничего не описать.
Но ведь, очевидно, моим потомкам нужно знать, как мы жили в те годы, в книгах же вымысел. Правда только у тех людей, которые сами пережили те годы. А много ли таких осталось? Много ли таких, у кого сохранилась память, умение выразить свои мысли? Вот это и для меня так трудно! Мне кажется, что мои дети, внуки, правнуки не найдут для себя ничего интересного, так как почувствуют  мою неспособность хорошо и красочно описать те далёкие события. Ладно, буду думать, что пишу для себя, чтобы увидеть рядом дорогого моего Стёпу, моих маленьких детей.
Мне кажется, что это было совсем недавно.
Вот Нина, которой было два с половиной года, на вопрос электрика, есть ли у нас кипятильник, на мой ответ, что нет его, вытащила кипятильник из-под стола и отдала его электрику. Как он хохотал! И простил нам это нарушение.
А вот Серёжа, увидев немцев возле бани, прибежав домой, заявил:
- А немцы на людей похожи!
А вот и Юра, который писал под диктовку по радио песни, подписывал: «Слова Юры, музыка тёти Лёли».
Да сколько было таких случаев.
У Нины и Серёжи была игрушка – лошадка с тележкой. Нина на улице, увидев лошадь, сказала:
- Сломалась?
То же потом повторил и Серёжа.
А как Юра, увидев, что Серёжа занимается по математике с Наташей Масалкиной, написал: «СРОЖКА ЖНИХ С НОТАШКО». Вот и всё. А ему было около шести лет.
Правильно говорят, что милые дети маленькие, хотя они спать не дают, а вот от взрослых – сам не уснёшь. Правда, слава Богу, всё обошлось, дети выросли, встали на ноги. Но период отрочества у Нины и Юры был нелёгкий. Вредничали наши дети. Потом всё прошло. А у Серёжи этот период прошёл гладко, он очень помогал мне. Он ходил в магазины, всё покупал, а я готовила, ведь когда Юра пошёл в школу, Лёля уехала в Латвию на время (попросила пятый том Майн Рида, но так и не вернула). А так она честная, хорошая женщина. Она, бедная, посылала посылки в тюрьму мужу-шофёру, содержала его, а он, освободившись, бросил её.














ГЛАВА 3. ВОЙНА
Началась война. – Переход жизни на военный лад. – Война и школа. – Война и Магнитка. – Родился Серёжа. - Регистрации рождения и брака. – Семейная жизнь, быт. – Папу призвали в армию. – Граммы, карточки, талоны, очереди… - Диктор радио. – Письма с фронта. – О войне. – Тыловая жизнь. – Нина и Серёжа.   

И вот 22 июня 1941 года.
Солнечный, яркий день. Мы уехали на пикник большой компанией. Накануне Стёпа много магазинов и буфетов обошёл, чтобы найти что-нибудь вкусное, но что-то, говорил он, везде было пусто. Кое-что привёз каждый. Доехали на рабочем поезде, веселились даже в дороге. Расположились. Купались, загорали, женщины приготовили обед, детишки веселились. Нине понравилось прыгать в воду, чтобы Стёпа её ловил. Хохот, веселье. Вся молодёжь четвёртой школы на берегу Урала за Среднеуральском.
Покушали, ещё выкупались, позагорали и собрались уехать на рабочем же поезде. Ехали в товарном вагоне, тоже веселились, а остальные люди сидели молча, ведь никто нас не остановил. Приехали в город, уселись в трамвай и каждая семья поехала до своей остановки.
Мы вышли на Доменном. Идём, Стёпа несёт Нину, она почти засыпает, а мы весёлые, громко смеёмся. Навстречу идёт военный:
- Что, с прогулки? Веселитесь? А ведь война началась!
- Как война?
- Германия напала на нас, Киев бомбили.
Мы в ужасе. Дошли до дома. Что мы чувствовали? Кончилось наше счастье, надвигается что-то страшное, жестокое, смертельное. А ведь через пять месяцев должен родиться наш ребёнок. Как мы его ждали! Стёпа был уверен, что будет сын, ведь дочка уже есть, но и дочка тоже хорошо. Только было бы всё благополучно. А тут такое! Ужас!
Не знаю как прошла ночь, а рано утром к нам прибежала Елена Михайловна. Ну что же нам делать, кроме ожидания чего-то страшного? Встретились и с другими коллегами. А потом нам сообщили, что наша школа номер 4 закрыта и здание передано профтехобразованию, а мы переведены в школы номер 27 и 46. Отпуска отменены, все в школе. А что делать?
Мужчины, кто ещё не призван в армию, а уже несколько коллег призвали, работают на полях орошения. Водят туда и старших учеников, все должны трудиться. А женщины сидят в учительской и рассказывают кто что слышал о войне. Слухи страшные. У некоторых родные уже были под бомбами.
А питание? Уже введены карточки, за всем очереди, ничего нет. Счастье великое тому, у кого была корова. А такие были. Нина в детсаду, но Стёпа ещё что-то где-то достаёт. Мы не голодаем.
Директор Дёмшин перешёл вместе с нами, а прежнюю, уже старую женщину, освободили от работы.
Каждый день кого-то из мужчин нет, ушёл на фронт. А там – ужас! Отступление на всех направлениях. В городе появились эвакуированные. С каждым днём всё больше и больше в Магнитку прибывало эшелонов с заводами, то есть с оборудованием, людьми из Украины, Белоруссии. Эти производства потом так и остались на Урале.
А как же люди? Где их размещали? Сначала даже в палатках, под открытым небом, потом стали строить бараки, уплотнять жителей города. Потом появились целые посёлки, как у завода имени Лепсе.
И вот занятия в школах первого сентября. Веселья нет, есть угрюмость, тоска, страх.
Ушли на фронт Юдин Гога, Дёмшин Дмитрий Дмитриевич, Кротов и другие. Стёпа пока дома. Надолго ли? Как тут быть спокойной? Надя от Юдина ничего не получает, нет никаких известий. Волнуется, ожидает рождения ребёнка.
А директор Дёмшин оставил жену и двух детей в квартире при школе. Потом были слухи, что жена его не совсем нормально ведёт себя, так как хлеб, ну какой там хлеб, относит школьной лошади в конюшню, где проводит много времени. А её дети? А сами по себе, вечно голодные.
Потом, уже в 1945 году я получила письмо от Дмитрия Дмитриевича из госпиталя, где он находился после тяжёлого ранения. В письме он просит меня сообщить хоть кое-что о его семье. Письмо было написано на газете, бумаги, видно, не было. Я сходила в школу, в той квартире жили другие, о Дёмшиных ничего не знали. Что я ему могла ответить? Написала, что его семья живёт где-то в другом месте, но я не знаю где. А их, очевидно, уже и не было. Так мне говорили работники двадцать седьмой школы. Дело в том, что школьная лошадь пала, и жену Дёмшина поместили в психбольницу, а детей, очевидно, в детдом.
Надо сказать, что в войну торгаши, буфетчицы – это были цари и боги. Вот уж они жили! Всё, что было у людей, всё досталось этим торгашкам.
Буфетчица школы дала мне чайник сахарного песка за мои фетровые боты. А я несла чайник, как будто бы ки-пяток. А уж если у кого было колечко золотое или ещё что-нибудь, всё было у них.
В столовой продавали суфле, это сладкий напиток. И вот мне в трёхлитровый чайник наливается пять литров, я плачу деньги и говорю «спасибо». Вот так на нас наживались везде.
Стёпа посещал торгсин, так как ещё были золотые монеты, что-то покупал,  мы не голодали.
* * *
Когда Дёмшин, наш хороший директор, ушёл на фронт, назначена была Куцыгина, жена какого-то эвакуированного начальника. Ну, это было что-то! Во-первых, она не учитель, во-вторых, базарная баба. Почему-то невзлюбила учительницу Городнову. Она работала в начальных классах,  сама имела каллиграфический почерк, так же писали её ученики. Вот же была учительница! Что между ними произошло, не знаю, но Куцыгина придиралась к Городновой по всякой мелочи.
Однажды все мы в учительской. Кто-то сказал, что идёт Куцыгина. Городнова спряталась за шкаф. Вошла директриса, осмотрелась:
- А Городновой нет?
Городнова выходит к ней, а в учительской хохот.
- Я вам понадобилась?
Куцыгина вылетела из учительской.
А со мной тоже был случай. Она проверяла экзаменационные билеты. А там написано: «Придаточное предложение подлежащее», а на другом: «Придаточное предложение сказуемое». И вот узрев что-то ей непонятное, изрекает:
- Это что за бессмыслица?
- Никакой бессмыслицы здесь нет, - отвечаю я и улыбаюсь.
- Вы издеваетесь надо мной? – кричит она и зовёт завуча, очень слабую учительницу математики. Та тоже смотрит на эти билеты, как баран на новые ворота, а я улыбаюсь. А потом спрашиваю:
- Вы так давно учили русский язык, что забыли всё? Привести сюда ученика, чтобы он вам объяснил, что это значит?
- Не надо!
- Подождите, я сейчас вам принесу учебник.
И вышла из кабинета. Принесла им грамматику, показала эти придаточные предложения и посоветовала не судить о том, чего не знают, да ещё привела цитату из «Евгения Онегина», где говорится об уме Онегина:
- «С учёным видом знатока хранил молчанье в важном споре…», что лучше молчать, чем говорить глупость.
Вот такая была моя беседа с начальством. Да и не только у меня. Через два года «работы» Куцыгиной почти все хорошие учителя ушли из двадцать седьмой школы. Её вскоре уволили.
Кстати, ко мне ходили на уроки студенты пединститута под руководством Павла Михайловича Селезнёва. Я у него тоже училась, он читал педагогику. Иван Алексеевич Перчуков почему-то при воспоминании о Селезнёве называл его Пашей (за глаза, конечно). Девушки-студентки просились ко мне на уроки и по русскому языку, но особенно любили уроки литературы. А Селезнёв им говорил обо мне:
- Вот учительница, она никогда не оставит эту работу!
А потом, во время войны, он пришёл в студию, где велись радиопередачи, увидел меня и не удивился.
- Вы и здесь на своём месте, - вот его слова.
Но всё же он оказался прав, так как моё призвание – работа учителем. Думаю, что это лучшая профессия из всех, ведь учитель живёт в своих учениках, всё равно, хотят они это или нет, а частица учителя навсегда остаётся в них. Только уж очень бесцветных людей нельзя запомнить, та-кие есть везде. Ведь есть же учителя, у которых ученики «на головах ходят». Как же эти бедняги живут? Какая же каторга их работа.
А счастье в том, что идёшь на работу с радостью, а потом возвращаешься домой с радостью. Вот это и есть счастье. Так было со мной до последнего дня моей работы в техникуме. Рано я ушла оттуда, но, откровенно говоря, надоели пустословие на собраниях, на политзанятиях, сколько же было пустозвонства!
Николай Иванович Макаров, директор техникума, чьё имя теперь носит это учебное заведение, сказал при всех:
- Валентина Станиславовна, спрячьте свою пенси-онную книжку в карман, продолжайте работать!
Я его поблагодарила, но ушла на пенсию.
А зря, хотя бы довела мои группы один год. Хоро-шие мои ребята-электрики попали в руки строгого В.Д.Татаркина. И вот результат: «Ода Татаркину». Мне её дала Гаркави, преподаватель английского языка. Она рас-сказала, что на её занятии учащиеся что-то читали и улы-бались. Потом они ей дали это сочинение, она их упросила об этом. Какие же талантливые и умные ребята, ведь во многом они точно охарактеризовали Татаркина (его, прав-да, уже нет). Вот их сочинение:
Татаркину (ода).

Ты в меру глуп, и в меру ты начитан,
Педант не в меру, в меру самодур.
Твой голос плесенью старья пропитан,
В литературе ты знаток – как беловежский тур.
И до сих пор осталось тайной, скрытой мраком,
Каким путём попал ты к музам во дворец.
Тобой задушен, не один талант здесь плакал,
Любой толковой мысли у тебя придёт конец.
Твой ум – конспект,
С ним ты большая сила.
Из него ты ч;рпаешь чужие мысли и слова,
Но стоит отобрать его – тебе могила,
Ты умных слова три произнесёшь едва.
Лишь только голос твой услышим заунывный,
Мы падаем в глубокий сон, предав забвению себя.
И чудится нам звон цепей противный,
То бьются наши мысли в рабстве у тебя.
В аудитории навечно к стулу пригвождён,
Доклады задаёшь нам, мысли не имея…
Ты не учителем рождён,
Ты просто – унтер Пришибеев!
(группа Э-71)

Вот как характеризовали они преподавателя литера-туры. Что-то не любили его учащиеся.
Я, будучи председателем предметной комиссии ли-тературы, получала от преподавателей отчёты. Так вот, в одном из них у Владимира Дмитриевича я в трёх местах нашла отсутствие мягкого знака в инфинитиве и указала на это ему. Он смутился. Я ничего не сказала другим коллегам.
Сейчас я очень жалею, что не довела свои группы до экзамена, а тогда одно – вырваться на волю от того, что было. Но ведь как мы работали! Как верили во всё! Иногда, правда, что-то скребло душу, но работа забирала всё. По-том я расскажу о ней больше.
* * *
Снова ушла от войны.
Тяжело вспоминать войну, тяжело писать о людях, которые жили тогда. Даже внешне люди изменились. Су-ровые, горестные лица, не увидишь улыбки, не услышишь смеха. Но Магнитка – особый город, так как комбинат ковал победу. А разве это было легко? Рабочие комбината, а их тысячи, тысячи стояли у печей мартена, у доменных печей, у прокатных станов, они же буквально горели на работе. Комбинат – Молох, пожирающий людей. В прямом смысле этого слова. Металлургия – это огонь, газы, скрежет, насто-ящий гром вокруг. Как же надо было работать в те годы, что от горы Магнитной остался огромный котлован с ры-жими боками. А гора была рассчитана, то есть её руда, на пятьдесят лет. За четыре года войны вместо горы осталась огромная яма – могила Гитлера, как сказал экскурсовод, ко-гда мы были на экскурсии с отличниками индустриального техникума. Рабочие стояли у печей день и ночь. И теперь, если посмотреть на жителей Магнитки, то не увидишь ни одного металлурга, работавшего во время войны, они давно ушли от нас. Не могли эти люди быть долгожителями, не были они даже стариками, так как умирали, едва выйдя на пенсию в 50-55 лет.
И вот человек, целый день стоящий у огня, испыты-вающий страшную жару, дышащий отравленным возду-хом, за смену выпивающий семь-восемь литров газирован-ной воды, наконец-то попадает под душ. Сталевары гово-рили, что холодная вода приводила их в чувство, а уж по-том они включали тёплую. Переодевшись, немного отдох-нув здесь же, в душевой, шли по домам. От усталости не могли нормально покушать, хотелось лечь и не вставать. Тяжкий труд – металлургия.
А вот те, некоторые, конечно, кто прошёл ад боёв, фронт ещё живы, слава Богу. Пусть живут долго-долго, они же память о том жестоком времени, а как сказал академик Лихачёв: «Без памяти нет совести».
А кто стоял у токарных станков, работая над снаря-дами? Дети, буквально мальчишки, им даже ящики под-ставляли, так как они не доставали до станка. А кто упако-вывал тяжёлые снаряды? Кто таскал тяжёлые ящики с ни-ми? Да тоже подростки, в основном девочки из ФЗУ. Здесь же у станков они ели свой хлеб, здесь же сидя у ящиков, засыпали на 15-20 минут. А рабочий день был 10-12 часов. И люди работали, давали фронту снаряды и броню для танков. Да, Магнитка – это люди, которые ковали победу в полном смысле этого слова. Ведь каждый второй снаряд, каждый третий танк были из магнитогорского металла.
А город тоже готовился к налётам, так во дворе шко-лы ФЗУ, где мы жили, были вырыты окопы, а окна в трам-ваях были покрыты синей краской, которую только в 1944 году смыли, а окопы зарыли. Угрозы для города уже не бы-ло, фашистов гнали с русской земли.
* * *
А как было у нас в семье?
В ноябре 1941 года я получила отпуск, а в ночь на первое декабря родился Серёжа. Вечером 30 ноября Стёпа повёз меня на трамвае в роддом в Соцгороде, и  вагоново-жатая остановила для меня трамвай у роддома, хотя оста-новки там не было.
Утром Стёпа был уже в приёмной, и ему няня сказа-ла, что родилась девочка, а тут ему принесли мою записку, что родился сын, и он сказал, что верит жене, что родился мальчик.
Через несколько дней мы со Стёпой и сыном, кото-рого бережно несёт папа, возвращаемся домой. И вот уже идя от трамвая, Стёпа сказал, что Нина болеет корью. Раньше он не хотел меня тревожить.
Не помню, как добежала я до дома. С больной Ни-ной была соседка Нина Лемешко. Эта семья жила на том же школьном дворе.
Боже, какие страдания выпали на ребёнка, корь очень тяжёлая болезнь. А уж о себе я и не говорю. Мы сразу перенесли Нину в ту кроватку, которую приготовили для Серёжи, а его устроили на стульях. Я не спала ночи, сидела возле больного ребёнка, а о новорожденном даже не дума-ла. В то время мы познакомились с хорошим  человеком – врачом Галиной Павловной Павлович. Это молодая, краси-вая женщина, эвакуированная из Смоленска с маленьким сыном. Она была очень внимательной, знающей, потом она всю войну кормила наших детей, давала талоны на бесплатные обеды. Я каждый месяц в течение трёх лет хо-дила к ней домой, и она мне давала эти талоны. Спасибо ей, никогда её не забуду, всегда вспоминаю о ней с благо-дарностью.
Если надо было какое-то лекарство, Стёпа объездит весь город и найдёт его. Помню, девочка наша должна бы-ла дышать кислородом, а я случайно выпустила его, и Стё-па побежал в аптеку и упросил дать кислород, так как жена от горя перепутала краники. Дали снова. Потом доченька начала немного поправляться, слава Богу. Но, конечно, ей всё внимание, а Серёжа плачет. Один раз при медсестре, которая делала уколы Нине, заплакал сынок, а я занята воз-ле Нины. Эта медсестра как закричит на меня:
- Возьми ребёнка! Успокой его, а здесь ты ничего не сделаешь!
Какое это было страшное время, я не знала ни дня, ни ночи, не отходя от кроватки больного ребёнка. Потом уж мы узнали, что эта корь была особенно тяжёлой, в дет-сад не вернулось двенадцать деток. Ушли…  Я думаю, что умный врач Галина Павловна спасла нам ребёнка.
В это время, когда Стёпа ещё был дома, мы не голо-дали, даже помогали Галине Павловне. Ей же было очень трудно одной с сыном. Её мама учительница, депутат Вер-ховного Совета СССР, эвакуирована была в другой город. А потом Галина Павловна и мне помогала.
Нина стала сидеть, немного кушать, даже улыба-лась. Мы так радовались! Потом постепенно она и на нож-ки встала, но перестала слышать.
- Нина, иди сюда, на тебе шоколад, - а она не слы-шит.
Но нас успокоила Галина Павловна, это-де времен-ное явление, пройдёт. Так и случилось.
И только к февралю она окрепла, играла, говорила, смеялась, но на улице ещё не была. И вот только 13 февра-ля 1942 года мы пошли со Стёпой в ЗАГС, зарегистрирова-ли Серёжу и сами зарегистрировались.
Благо, что тогда в паспортах не было штампа о бра-ке, а развода у меня же не было, и я осталась с Ниной на фамилии Пушкина. Нина и в первый класс пошла под этой фамилией. А когда мы уехали из Магнитогорска и жи-ли в Шебекино, Стёпа настоял, чтобы Нина училась, имея его фамилию. Потом он её удочерил и всё было законно (а вот меня не удочерил).
Для маленького Серёжи нашли няню Лизу, девочку семнадцати лет, но ростом с десятилетнюю. Она жила в соседнем бараке, сирота, её содержал брат, охранник в тюрьме, и нявестка, как говорила Лиза. Она сидела с Серё-жей, пока я была на уроках.
Пока дома был Стёпа, всё было, вроде бы, нормаль-но.
* * *
И вдруг к нам приехала Галина Глинчевская с доч-кой Нелей, ровесницей Нины. Это первая жена Ивана Ефимовича, а он, руководитель маслопрома Орловской об-ласти, эвакуирован в Оренбург в том же качестве, но с но-вой женой Екатериной Фёдоровной Давыдовой, у которой был сын-дебил.
Какое-то время Галина жила в Копейске у Фёдора Ефимовича, но ей там не нравилось, и она решила осчаст-ливить нас.
Галина – медсестра. Ей дали работу в госпитале, а Неля-то была на моём попечении. А какой случай был с нами!
Она, приехав к нам, свой чемодан с вещами держала в кладовой, это была такая большая пристройка к дому. Там были и наши вещи, которые пока не понадобились. И вот, просыпаемся однажды, а выйти не можем, входная дверь закрыта металлической накладкой, в которую вставляется висячий замок. Стёпа открыл кладовку, чтобы выйти через окно, а оно выставлено… Все вещи Галины и наши похи-щены. Ужас! Крик! Слезы, конечно. Но, говоря короче, скажу, что милиционер с собакой пошёл по следу. Собака привела его на Доменный к дому, где на первом этаже и были наши вещи! Вот это была удача!
Когда мы с Галиной туда пришли, то где только не находили всё: уже в заправленной кровати, под кроватью, в диване, под столом и тому подобное. А у нас была в кладо-вой солёная баранина, так я бы и не нашла её, а милицио-нер нашёл, перевернув бочку с капустой, а там было и мясо, килограмма три-четыре,  но это же было богатство в то вре-мя.
Вот это оперативность!
А потом мы увидели в милиции и вора. Пожелали ему гибели в штрафбате, куда его отправили во время вой-ны. А он ни звука. Вот такая была история.
Слава Богу, что вещи Галины нашлись, мы не о своих беспокоились, а о её. Потом наша кладовая стояла пустой, летом там играли дети, места там было много.
Лето 1942 года. Стёпа ежедневно в школе, он с уче-никами ездит на поля орошения, так называлось хозяйство, где что-то выращивали. А я должна была тоже ежедневно бывать в школе, ведь отпуска же отменены. Женщины-учительницы либо болтали, либо что-то делали в библио-теке, в кабинетах химии, физики. А мне надо скорее домой, надо же троих детей накормить,  да ещё  и Лизу. Потом Нина стала посещать детсад, а вот Нелю Галина не устро-ила туда.
В июне заболел Серёжа. Что-то с желудочком. Токсическая диспепсия – диагноз страшный.
Неужели Лиза навредила?
Меня с ребёнком положили в больницу, а она дале-ко, в Соцгороде. Лечат, а улучшения нет. Я с ним одна в палате. Заходит кто-то в белом халате, а Серёжа в крик. Бо-ится малыш уколов. А сколько его кололи! А Стёпа у нас под окном ежедневно. Я открываю форточку и разговари-ваю с ним. Если скажу Серёже:
- Папа пришёл, - Серёжа смотрит на окно.
Уже много понимал наш сынок, а болезнь не отсту-пала.
Что от него осталось! Как же я страдала, глядя на него! Это не передать словами. Таких слов нет.
Но спасибо, что кто-то из врачей решил пойти на переливание крови. И вот у меня взяли кровь и влили этому малютке. Ему стало лучше! Он улыбается! Я его стала кор-мить, а то был на искусственном питании.
Пошёл на поправку сынок! Как мы радовались! У Стёпы потекли слёзы, когда я ему сказала об улучшении. Я впервые видела мужские слёзы…
И вот мы дома, слава Богу. Постепенно наш сынок приходит в норму. Лиза клялась и божилась, что ни в чём не виновата, но я ей не верила, что-то ребёнок выпил или проглотил, что вызвало токсикацию.
А в конце июля Стёпу вызвали в военкомат. Что со мной было! Я же знала, что придёт и его очередь идти на фронт, но это такое страшное ожидание… Вернулся до-мой, да, возьмут скоро. Через несколько дней всю эту ко-манду отправили в Чебаркуль.
И вот я одна с детьми. У меня нет ни угля, ни дров.
- Егор привезёт, - сказал Стёпа, уходя.
Да, Егор, он был хромой (вот счастливый!), обещал ему, но ничего не выполнил.
Прощались мы дома. Им запретили проводы на вок-зале. Я дошла с ним до трамвая, простились, как я шла до-мой, не помню. Его слова, что всё будет хорошо, что он вернётся, были у меня в памяти до его возвращения. Вот и сейчас я плачу.
Меня поймут только те, кто своих дорогих людей провожал на войну. Это же не просто разлука, это бои, это гибель, это страдания. Война – всегда ужас! Не дай Бог мо-им дорогим потомкам узнать это! Не дай Бог!
Какую радость принесло первое письмо Стёпы! По-ка в Чебаркуле, якобы будут там до снега, когда встанут на лыжи. Пока их учат чему-то. Он же математик, поэтому сра-зу зачислен в артиллерию. А много ли было тогда солдат с высшим образованием? Единицы. Было же много негра-мотных. Его всё время хотели отправить в училище, но он не хотел и как-то оставался в части.
А осенью уже их отправили на фронт под Ленин-град.
Все мы знаем, что он не мог потом спокойно про-ехать мимо платформы Шушары:
- Вот здесь была моя землянка, здесь мы разобрали железную дорогу, чтобы использовать шпалы.
И так всегда вспоминал, когда ехал мимо Шушар.
Писал он мне почти ежедневно, как и я ему. Я писа-ла каждый вечер, описывая прожитый день. Благо, письма были бесплатные, а конверты стоили полкопейки. Куплю пачку на пятьдесят копеек и пишу. Все письма вскрывались и заклеивались, ставился штамп: «Проверено военной цен-зурой».
А как же я жила? Как жили мои дети эти годы?
Трудно рассказывать об этом, как трудно вспоми-нать, но надо, дети просят.
* * *
Война…
И вот мы остались без кормильца, защитника, по-мощника во всём. А жизнь продолжалась. Дети рядом со мной. У них свой мир, но что-то и они притихли.
Я стала донором, пройдя жёсткие анализы, сдала впервые кровь. Взяли её в пол-литровую бутылку. Зажала ранку, посидела и ушла домой. И так через месяц. Один раз в два месяца я сдавала пол-литра крови. Зато получала один килограмм хлеба в день. Норма для детей была по че-тыреста грамм. Но что это был за хлеб? Он не крошился, так как это была чёрная, клейкая, тяжёлая масса. Что там было? Ржаная мука и картофельные очистки, их свозили из всех столовых на хлебозавод.
Были ещё карточки на продукты. Вместо четырёхсот грамм сахара в месяц, детям иногда давали финики – во-семьсот грамм. Двести грамм жира заменялись яичным по-рошком (американским). А вообще-то не было продуктов. Редко можно было что-то «достать» в магазине.
Нинина карточка сдавалась в детсад. А потом, когда Серёже исполнилось два года, то и Серёжу туда приняли, и его карточку нужно было сдать. Но мои дети потом были дома, а я на них получала питание из детсада. Туда я их водила на праздники, где Серёжа всех развлекал, деклами-руя стихи. Он это делал прекрасно. Все восхищались его талантом!
А ещё я имела два талона на детские обеды, я уже писала о доброй женщине-враче Павлович.
Бегу в детсад, покормлю детей. Поеду на Первый участок за обедами. Ещё покормлю детей. Немного карто-чек своих было, но когда была Лиза, она их воровала. А она у меня была, пока я весь учебный год 1942/43 работала в двадцать седьмой школе.
* * *
Летом я уволилась, нельзя было оставаться с Куцы-гиной. Многие учителя тогда ушли из школы. Искала рабо-ту. И однажды Гриша Громов, Стёпин знакомый, узнав, что я ищу работу, предложил мне устроится на какую-то базу (не помню, что там было). Я пришла, но начальник, со-лидный мужчина, побеседовав со мной, посмотрев на меня, сказал:
- Не та фигура.
Видно, на базу надо было бабу килограмм на девя-носто. А я была как стебелёк.
Осенью я была принята диктором в радиокомитет. Но об этом расскажу после.
Самое страшное было то, что у меня не было топли-ва.
Надвигалась зима.
Сколько было выброшено парт из школы, мы их уже почти сожгли. Осталось чуть-чуть мелкого угля. Надо эко-номить.
Однажды я проснулась потому, что у Серёжи нача-лась рвота. Я вскочила и упала на пол. Угорели… Нина заплакала:
- Голова болит.
Я доползла до двери и открыла её, вошёл воздух и холод.
Как же нам было плохо!
А ведь мне же надо везде успеть и принести детям питание. Шатаясь, дошла до детсада, принесла еду моим детям. Они уже ходили, но бледные, больные. Потом по-ехала в раздатку. Кое-как отошла.
Как же теперь топить печку? Не закрывать трубу?
Надо где-то искать «козла», так назывались электро-печи, самодельные, конечно. И однажды, возвращаясь до-мой, вижу человека, который несёт такую печку. Я к нему, прошу продать мне её. А он, улыбаясь, говорит, что он электрик и только что отобрал её. А я прошу, умоляю, рас-сказываю, как я с детьми чуть не погибла, угорев, что и угля уже нет.
- А муж?
- На фронте.
- Где вы живёте? Я принесу вам новую хорошую.
И принёс добрый человек. И взял какую-то малень-кую сумму, спасибо ему. И вот эта печка, включённая в ро-зетку день и ночь, нас спасала в войну.
Но однажды, когда я была на работе, а дома была Аля с детьми, пришёл электрик для проверки и хотел за-брать печку. Аля умолила его не брать до хозяйки. Утром, чуть свет раздался стук, я выключила печку, спрятала её, впустила электрика. Он за розетку, а она тёплая. Потом он спросил, где я работаю, где муж, поинтересовался не эва-куированная ли я, ушёл, оставив нам печку. Так она и грела нас до осени 1945 года, а потом стало что-то барахлить электричество. Сама кое-что исправляла в пробках, не си-деть же в холоде. А тут и Стёпа пришёл.
Но всё это было потом.
А ведь детям кушать надо каждый день. Небольшой участок земли у дома давал немного картошки, а второй в ограде садика ФЗУ, которым мы пользовались всегда, вдруг директор запретил мне использовать:
- Цвяточки буду сажать.
А я ему ответила, что пусть он идёт на войну, а уж после войны здесь будут цвяточки. Помню, что вскопала ночью, посеяла картошку, но собрала мало, так как сеяла поздно, а дождей не было в то лето.
* * *
На столе стоит электрическая плитка, на табуретке – Серёжа и просит:
- Дай «татики»!
Так он называл картошку.
Чтобы хоть как-то прибавить детям к тому супчику и той ложке каши, что выдавали им, я взялась вышивать шторы в детские ясли, где начальницей была Елена Ми-хайловна. Её по знакомству устроила туда соседка по квар-тире, которая работала в Горздраве.
Вышивала шторы месяца три.
Красивые получились – ришелье очень украсило их. Елена Михайловна иногда приносила детям по стакану сметаны. Это была роскошь.
Однажды я зашла в ясли посмотреть на мою работу уже на окнах. Красиво. Все хвалили. Мне налили с литр молока в кастрюльку, и я пошла домой. Не тут-то было. При выходе их яслей меня задержала бдительная уборщи-ца. Был скандал, молоко было разлито по полу, а она тре-бует идти в милицию. Пошли. Идём мимо моего дома, я поворачиваю, а эта сволочь такой крик подняла на всю улицу, что я пошла с ней.
Она рассказала, что поймала вот расхитительницу. А начальник милиции спросил у меня, где я работаю, сколько у меня детей, где мой муж , и сказал, чтобы я шла к детям домой.
- Спасибо вам, - сказала я, ушла, но больше в ясли не заходила.
Елена Михайловна иногда приходила, какую-то каплю давала моим детям, вот и вся её оплата за мой труд.
Как проходили дни?
До двенадцати часов я с детьми дома. Надо же и по-стирать, и убрать, и починить им одежду. Потом бегу в дет-сад. После бегу-еду в раздатку, там очереди, а что делалось в трамваях!
Это описала поэтесса Магнитки Людмила Татьяни-чева:
«… облит борщом
Или лапшой того же рода
Ты додавлен до Завода.»

Половина пассажиров с сумками, где кастрюльки с обедами для детей. Потом снова очередь за хлебом. Когда его привезут? Это же не то, что он есть всегда, как теперь, а тогда его возили редко, вот и очереди, очереди. На завтра не давали по карточкам. А вот за предыдущий день можно получить. И если я могла сэкономить, то получала целую буханку и несла её на рынок.
Продавала быстро, спрос был большой. По-моему, буханка хлеба стоила триста рублей. Точно не помню. А зарплата – четыреста рублей. Так что деньги – это чепуха, что-то съедобное стоило дорого. И вот у моих детей моло-ко. Но что-то мало, литра полтора, не больше. Но у меня была знакомая женщина, живущая недалеко, имеющая ко-рову. Уж как она её берегла, ухаживала, можно представить. А вот мои соседи Лемешко тоже имели корову, лошадь, оставшиеся от четвёртой школы, никогда и ничем мне не помогали, даже не продали детям молока. Правда, у них было много родственников, может, им они помогали. 
И так изо дня в день: очереди, беготня за супчиком, посещение рынка, где надо было купить соль, сушёную морковь для чая, несколько картофелин. Тогда торговали только на рынках, никаких киосков нигде не было.
Иногда посещала отдел социального обеспечения в райисполкоме. Там сидела хитрая еврейка, вежливая до «ушей», но редко дававшая какой-либо талон детям фрон-товиков. Помню, что в газете была статья о таких «деяте-лях», написанная фронтовиком по жалобе его жены:  «Вот закончим с фашистами, вернёмся домой и разберёмся с соцобеспечением. Мы найдём, кого они обеспечивали». Иногда всё же удавалось у неё получить карточку в молоч-ную кухню. Там огромные очереди, но что-то молочное дадут.
И вот такая беготня целый день. А дети? Летом они в садике ФЗУ, он в ограде, это у нашего дома. Даже во дво-ре у дома. На дорогу дети не выходили, она была в стороне, да и машин-то не было. А зимой, осенью дети в доме. Что они делали в моё отсутствие? Да всё, что хотели. Я же ча-сто прибегала домой, после каждой очереди.
Однажды Нина достала альбом с фотографиями, и они вдвоём разукрасили папу усами, досталось ещё не-скольким снимкам.
- Что же вы наделали?!
А что они? Улыбаются.
Нашлёпала по попкам, села и смотрю на них. Нина молчит, а Серёжа говорит, что усы они не будут больше рисовать.
- А другое будете?
- Да, можно глазки нарисовать.
Вот и всё. Пришлось альбом спрятать на шкаф.
А однажды, это ещё в самом начале, когда у них был котёнок, так они этому несчастному чистили зубы, да так, что у него во рту была кровь. Откуда такая жестокость? Я им рассказала, как ему больно, его же нельзя обижать, он беззащитный, маленький. Они в рёв, жалко котёнка, а когда мучили – не жалели. Они сидели молча потом, и я им рас-сказывала о войне, как плохо там детям, где убивают всех. Они же вот дома, а замучили котёнка. Оба долго говорили, что плохо делали, что не будут больше так поступать. Но больше у них не было котят. А уж потом, после войны жи-вотных они очень любили.
Я старалась дать им игрушки, чтобы они были заня-ты.
В магазине можно было купить только головку кук-лы, а всё остальное я сшила сама. Нина эту куклу очень любила.
Я давала им бумагу и карандаши, чтобы они рисова-ли. Это они делали, но ведь цветных карандашей не было.
И вот так изо дня в день: то очереди, то беготня, то домашняя работа, то занятия с детьми. Главная моя забота, чтобы их накормить. А сама? Помню, поднимаюсь по лестнице с пятого этажа на восьмой, где была радиостан-ция, голодная, даже голова кружится. Мечтаю, что вернусь домой, возьму хлеб с солью и запью его кипятком. Так вкусно! Иногда супчик, если была картошка. А ведь в ра-диокомитете были талоны на питание. Это я после узнала. Они их там между собой делили, а я что? Приду в редак-цию, когда их уже нет, возьму материал и уеду в Горком.
У Людмилы Татьяничевой про такое написано:
«Двести хлеба…
Если взвесить, там едва-едва сто де-сять
Но, храня себе покой,
Ты на всё махнёшь рукой.»

Везде обвешивали, обманывали, так уж заведено в России.
Я когда-то писала, что у нас жила Галина, бывшая жена Ивана Ефимовича. Она была, когда Стёпа уходил на фронт. Работая в госпитале, она, видно, рассказывала, что родственник идёт на фронт, и раненые ей говорили, чтобы она передала призывнику: умереть, но не сдаваться в плен. Вот с таким девизом шёл Стёпа на фронт.
Мне приходилось кормить Нелю, её дочку. Я проси-ла устроить Нелю в детсад, а Галина не хотела. Я её про-сила, чтобы она искала себе квартиру или уезжала, как она уже об этом не раз говорила. И, слава Богу, уехала она в Копейск, но её не приняли в семью Фёдора Ефимовича, а она где-то в бараке жила, но недолго, потом снова уехала куда-то. Я уже говорила, что она похитила ценную монету в пятнадцать золотых рублей. Это была очень редкая, очень ценная, уникальная монета. Я ей писала, просила вернуть, ответа не было, а уж потом, после войны, умирая, она пока-ялась, я её простила (это я уже описывала).
И вот, после отъезда Галины, Михаил Николаевич Жгулёв (инвалид), бывший наш коллега по четвёртой школе, потом работник ММК, иногда заходивший к нам, спросить о Стёпе, увидеть детей, просто побеседовать, ска-зал, что в их бараке есть хорошая девушка, которая живёт в плохой комнате, там дерутся все. Он привёл Надю Каспе-рову ко мне, и она перешла к нам жить. Было одно условие, чтобы к восемнадцати часам она была дома, так как я долж-на уйти на работу. Она согласилась.
Всё было, вроде, хорошо. Рядом с нею были дети, она с ними вела себя по-доброму. Бывали, правда, случаи, когда она приходила позже, но рыдала уже на улице, что узнала о своей мамочке, как ей там в Киеве плохо. Обманы-вала, конечно, но я же опаздывать не могла на передачу. Предупредила её, что если она ещё опоздает, то и уйдёт от нас. Больше опозданий не было, но к нам стал заходить юноша. Он ей приносил огромные куски рафинада, она иногда делилась с Ниной и Серёжей. А потом пришла ко мне мама этого юноши, спрашивала о Наде. А откуда я знала о ней? Мальчик этот уже кое-какие вещи таскал из дома. Зачем? Продавал, очевидно, что-то покупал Наде? Не знаю.
Но вскоре он исчез, а у неё появился офицер, до-вольно пожилой, очень образованный. Помню, он мне объяснял выражение «добыли на гор;». Они уходили, когда я к девяти часам вечера возвращалась с работы. И этот офицер говорил, что имеет серьёзные намерения, и когда Надя уезжала в Киев, а он на фронт, он дал ей свой атте-стат. Это значит, что она будет получать его зарплату.
Дальнейшую их судьбу я не знаю, но Надя украла мой диплом об окончании Учительского института. Зачем? Что он ей даст? Но, вот, оказалась такой подлой.
Жгулёв охал, ахал, а потом привёл к нам Алю Пого-релову. Эта девочка из Суджи, Курской области. Работала на комбинате, укладывала снаряды в ящики. Она была гра-мотная, начитанная. Я её пожалела и устроила в радиоко-митет корреспондентом. Там она была на месте, как гово-рится.
Она очень хорошо дружила с детьми, они её полю-били. Так и жила она с нами до нашего отъезда из Магнит-ки в марте 1946 года.
Но чтобы к ней не возвращаться, расскажу, что она тоже имела кавалера-офицера. Правда, у нас он был редко, чаще они уходили на прогулку. И уже когда мы жили в Шебекино (1946-1948 года), я от неё получила письмо и фотографию сынишки, с которым она вернулась в Суджу. Но увы… без офицера. Такая вот у неё судьба.
Во время войны не так уж было с обедами хорошо, что приедешь – получишь. Нет, разное было.
Однажды летом 1944 года пошёл дождь в то время, когда нужно было идти в раздатку. Это было воскресенье, в детском саду обедов нет. Думаю, подожду немного. Детей положила спать. А дождь превратился в ливень. Это была стена воды, лившаяся в течение двух часов. Сижу, жду, не видно даже здания школы, такой ливень. Наконец-то про-шёл. Везде стоит вода, кое-где до колена. Я, забрав свою сумку, туфли несу в руках, иду босая. Трамваи не ходят, размыло пути. Дошла до столовой. Она в низинке, как же ей досталось! Всё залито до окон, крысы плавают везде. Ужас! Это вижу не только я, другие тоже пришли, да и со-трудницы там стоят в воде.
Побрела домой. Чем накормить детей? Поискала в вещах, нашла мамину турецкую шаль, понесла к женщине с коровой. Дала сколько-то молока. А дети ждут. Пришла, накрошила хлеба в тарелки, залила молоком – кушают. Это был такой и ужин, такой и завтрак.
Спасибо, моя мама, ты спасла моих детей и на этот раз!
Этот ливень не прошёл просто так, погибло семна-дцать человек, идущих с полей. Их смыло в Урал, хлынув-шей откуда-то огромной волной. Об этом писали в газете. Как сообщить фронтовику о гибели всей его семьи?
Среди этих несчастных был и профессор-математик из Москвы. Он немного работал в двадцать седьмой школе, потом получил место в горном институте. И он вот так по-гиб, бедняга. Стоило ему эвакуироваться из Москвы? Но кто знает судьбу?
Разные случаи были, когда не знаешь, что делать, чем накормить дочку и сына. Так и было однажды.
Что-то не получила обед, не помню почему, иной раз его уничтожала эпидстанция. Что делать? Иду домой какая-то полумёртвая, не знаю, что будет с нами. Прихожу домой, а там перевод на посылку из Оренбурга от Ивана Ефимовича. Это была единственная посылка от него. Лечу на почту, скорей домой, открываю. Там чудо: масло, сыр. А как дать детям, чтобы они не заболели? Я сварила супчик, заправив его маслом, потом дала по кусочку сыра. Они его ели, очевидно, впервые. Серёжа – точно, Нина, может, ела до войны. Дала и чаю с бутербродами. Дети сыты, слава Богу!
Я тоже чуть-чуть съела. Боюсь, желудок отвык же от такой пищи, а мне заболеть никак нельзя, это же понятно. С неделю мы «шиковали», разве Надя Касперова могла не взять масла, сыра? Брала, конечно, а закрыть это добро бы-ло негде.
Спасибо Ивану Ефимовичу, дети как-то встряхну-лись, стали веселее, игривее, живее. Жаль было доедать им последний кусочек! А что поделаешь? Но я их заверила, что дядя Ваня ещё пришлёт, пусть не горюют. Они потом всё спрашивали, когда он пришлёт нам посылку? Он же тоже это сделал тайно.  Разве можно было в военное время, когда всё учитывалось на граммы, столько украсть кому-то? А это же так. Я же понимала, что это опасно, грозит тюрь-мой или штрафбатом. Что тут было обижаться?
Я уже говорила, что кое-что можно было купить или в магазинах, где что-то появлялось и выдавалось по карточ-кам, или на рынке.
Помню тревогу на рынке. Нам-то женщинам, это ни чем не грозило, а вот в 1941 году довольно часто рынки-толкучки окружались солдатами, пропускали по докумен-там, женщин – просто. Я не раз видела панику. Страшно становилось. Оказывается, были дезертиры, удиравшие и из госпиталей, и с фронта, и из призыва. Кого ещё там за-держивали, не знаю, но ту колонну охраняли сильно, уво-дили их в НКВД, оно было недалеко. Я эти проверки видела не раз. Видела плачущих женщин. Всё это было неприят-ным.
* * *

Я, кажется не указала норму продуктов по карточкам. Так вот:
- дети получали хлеба – 400 грамм (и иждивенцы? кто это? старики?);
- служащие – 600 грамм;
- рабочие – 800 – 1000 грамм.
Вот и я получала один килограмм этой липкой мас-сы, называемой хлебом.
Помню, что детям было положено:
- сахар – 400 грамм,
- жир – 200 грамм на месяц.
Вместо сахара в лучшем случае получали 800 грамм фиников, а вместо жира – 300 грамм яичного порошка.
А о карточках для взрослых забыла, но мало что до-ставалось. И эти крохи нельзя было застать.
* * *
Надо рассказать о моей работе.
С осени 1943 года я - диктор радио. Как я туда по-пала? Летом, слушая радио, оно никогда не выключалось, это были такие тарелки, висевшие на стене, ведь радио-приёмники в начале войны все сдали по приказу НКВД (везде их команда). И вот, слушая местные передачи, воз-мущалась неграмотностью диктора-девушки. То совсем иное слово произнесёт, вроде того, что в общежитие по-ступили турбогенераторы (это табуретки), то числительное так исказит, что смех просто:
- Залп из двести пушек.
Я всё думала, как же так можно работать, как же это не слышат люди.
Однажды, набравшись смелости, я позвонила из ФЗУ (они мне разрешали звонить) в радиокомитет и выска-зала свои замечания. Мне сказали, что требуется диктор. Председатель радиокомитета Валентина Андреевна Дег-тянникова попросила меня приехать в редакцию и погово-рить. Я поехала.
Редакция радио располагалась в Соцгороде в здании редакции газеты «Магнитогорский рабочий». Там, в редак-ции радио, меня встретили Горелько Мария, Путалов Ни-колай и машинистка. Дегтянникова расспросила меня о семье, об образовании (я пришла с дипломом), о муже и попросила почитать. Я прочла то, что приготовила редак-ция для вечерней передачи. Путалов воскликнул:
- Вот и диктор!
Дегтянникова попросила меня поехать с нею в сту-дию, чтобы я почитала в микрофон.
Поехали в горком партии. Это восьмиэтажное зда-ние, оно было тогда самым высоким в городе. До пятого этажа поднялись на лифте, там всегда была лифтёрша, а на пятом – пропускной пункт: стол, телефоны, кнопки какие-то, милиционер. Дегтянникова предъявила свой документ, и мы поднялись по лестницам на восьмой этаж.
Студия. Большое помещение, задрапированное чёрным сукном (чтобы не звучало эхо), во весь пол ковёр, пианино. В аппаратную окно, под окном стол с микрофо-ном, табло, которое загоралось, когда микрофон включал-ся. Там появлялась надпись: «Тихо, микрофон включён».
Меня усадили у микрофона, дали что-то читать, а Дегтянникова и дежурный техник слушают в аппаратной. Читаю, стараюсь взять тоном выше, как некоторые дикто-ры. А начальница мне говорит, чтобы тембр голоса был ниже, будет естественнее. Так и вышло. Читала старые сводки Совснформбюро, ещё что-то из хроники ММК.
- Всё, хватит, вы будете диктором.
И в тот же вечер я уже читала то, над чем работала редакция. Как? Не знаю. Конечно, дрожала, было страшно, ведь говорю на город и район. Потом втянулась, привыкла. Но дело в том, что мне надо было с Пятого участка ехать в Соцгород, идти в редакцию, забирать там материал и везти его в горком партии к Каганису, секретарю по идеологии. Он должен был читать его и ставить печать как цензор: «К выпуску разрешено».  Но не всегда он читал, иногда просто ставил печать, и я уходила в студию, где сама всё прочиты-вала перед выходом в эфир. Так я делала в начале моей ра-боты, а потом и читать перестала, надеясь, что всё будет хорошо.
Очень много было числительных, этим изобиловали сводки Совинформбюро. Но, слава Богу, ни разу не было запинки, ошибки. А вот однажды произнесла: «к;провый цех»,  после передачи был звонок и кто-то из комбината мне сказал, что этот объект называется копр;вый цех. Я побла-годарила, конечно. Понятно, специальные термины труд-ны, ведь никаких словарей для дикторов тогда не было.

* * *

Я не рассказала ещё как мы переписывались со Стё-пой. Я ему писала каждый вечер. Описывала каждый день нашей жизни. Плохое старалась скрасить, зачем ему там переживать о нас. Это я делала, придя с работы, «поужи-нав» кипяточком и хлебом. И вот я написала ему, что при-нята диктором. А потом получаю письмо от него, где он спрашивает, каким же директором я работаю. Но уже на второй день, получив моё очередное письмо, он понял, что ошибся. Так и рассказывала я ему о детях, о жизни, о рабо-те. А он мне писал тоже очень часто, а что он мог сказать? Он вспоминал мирную жизнь и мечтал о ней. Каждое письмо было вскрыто, была печать : «Проверено военной цензурой». Да, я это уже описывала, повторяюсь, извините.



* * *

Дома меня дети, конечно, слушали, и Серёжа всё повторял:
- Внимание, говорит Магнитогорск.
Он говорил, что тоже будет работать в радио, да ведь так и было, правда, не диктором, а инженером.
Передачи шли в прямом эфире, много было случаев-курьёзов. Вот наиболее заметный.
Объявляю, что у микрофона рабочий такого-то це-ха, называю его фамилию. Он читает свой текст. Я отошла от микрофона. Вдруг слышу:
- Ненавистные советские захватчики…
Я к нему. Читаю, точно, так напечатано. Я в ужасе, но не подаю никакого вида. Он дочитал своё выступление, я продолжила передачу. Закончив её, выключив микрофон, я ему показала, что он читал. Он побледнел. Что же будет теперь? Да ничего, он не виновен, напечатано же так.
Он ушёл из студии, а я жду звонков. Ничего. Никто не позвонил. Ушла домой. Материал забрала с собой, надо показать начальнице. Позвонила ей днём, что сейчас при-еду с материалом, где есть ошибка.
- Какая?
- Не может быть!
Приехала. Увидели. Молчание.
- Звонков не было?
- А ведь Каганису нужно сказать.
- Да, нужно.
Сказала. А он:
- А вы почему не увидели ошибку?
- А я этот текст не читала, это же не мой текст.
Что он мог сказать? Сам не обратил внимания. Всё время эти выражения «советские», «немецкие» слышатся, так и внимания никто не обратил, слава Богу.
А кто виновен – машинистка. Конечно, стрелочник всегда крайний. А ведь читали и Дегтянникова, и Горелько, и Каганис… Читали ли? Но так и ничего не вышло наружу.
Один раз в неделю была развлекательная програм-ма. Приглашались артисты театра, оперетты, коллективы самодеятельности. Меня поражала игра артистов. Они вы-полняли всё, что делали на сцене. Я их спрашивала об этом, зачем здесь это делать. А они отвечали, что иначе не получится.
Помню выступление знаменитого на весь Союз чтеца Яхонтова. Он тоже всё читал наизусть. После пере-дачи я, пораженная его памятью, сказала ему об этом. А он, засмеявшись, сказал, чтобы я напомнила ему, что у него есть портфель, а то он его везде забывает. Вот так.
Выступали хоры, певцы-солисты. Однажды сольно пел помощник первого секретаря Горкома партии Держа-вин (запоминающаяся фамилия). Он, как я узнала позже, был мужем Руковской, преподавателя химии индустриаль-ного техникума.
Много было выступавших, особенно руководителей комбината. Да, все побывали в студии, начиная с директора ММК. Да и руководители предприятий выступали по ра-дио, преподаватели и руководители пединститута.
Никогда не забуду передачу на весь Советский Со-юз, которая шла из цирка в честь пуска шестой доменной печи.
Но как об этом рассказать? Какими словами описать те чувства, которые испытывала я, стоя у микрофона?
На трибуне, построенной там, где был выход арти-стов цирка, находились те, кому предстояло выступать с речами. Это были руководители комбината, строители, до-менщики, гости из Москвы.
Видя, что я волнуюсь, кто-то подошёл ко мне и про-сил успокоиться, а я ответила, что буду спокойна, когда включу микрофон.
Так и было.
Дана команда начинать.
Наступила тишина.
Я, включив микрофон, говорю обычные слова о начале трансляции из Магнитогорска в честь пуска новой доменной печи. Но говорю это не обычным тоном, а не-сколько возвышенным, торжественным, что соответствова-ло событию.
Я сказала, что великому Советскому Союзу и това-рищу Сталину о досрочном пуске объекта доложит дирек-тор комбината Григорий Иванович Носов.
Потом с короткими речами выступали строители,  рабочие-доменщики.
На этом всесоюзная передача была окончена, о чём я сказала в микрофон.
Затем в эфир пошла местная передача, где городу рассказывали строители о том, что работа шла день и ночь, люди работали по две смены, чтобы приблизить победу над фашизмом. Да, действительно, это был героизм. За ко-роткий период возвести такой гигант! Нужно было, и люди работали. Ведь фронту нужен был металл. Это танки. Ма-шины, орудия, снаряды. И его давала Магнитка.
Ещё мне запомнились те, кто стоял на трибуне, они были в бинтах, наклейках на лицах. Оказывается, когда пошёл первый чугун из летки в изложницу (не уверена в названии), полетели огненные искры, они и ранили тех, кто стоял рядом. Изложница была сырой и заискрила. Но это была мелочь.
Главное – домна приближала победу!
А на второй день в лифте мне встретился секретарь Горкома партии и сказал, что я хорошо вела передачу.
А больше всего запомнилась передача с площади в День Победы. Восьмого мая все уже знали, что война окон-чена, так как Англия уже праздновала, это дошло и до нас.
Еду вечером на передачу. Я, как и многие, очевидно, начальники какие-то, имела пропуск на переднюю пло-щадку. Так вот они, зная, что я диктор, просили не начи-нать сегодня трансляцию, так как ожидали известие об окончании войны из Москвы. А что я могла сделать? Я должна в положенное время читать мой текст тридцать ми-нут.
А разве мне хотелось говорить о чём-то, мне больше всех, может, хотелось услышать торжественный голос Ле-витана, который бы сказал, что скоро вернётся Стёпа.
Но… увы. Я своё отговорила, еду домой, накрапыва-ет дождик, а что меня потрясло, так это масса людей, за-полнивших площадь заводоуправления. Ждут все изве-стий. Не знаю, стояли ли они там всю ночь или разо-шлись… но наш дежурный радиорубки проспал и включил радио на два часа позже. Но ничего, все услышали, радова-лись, плакали.
И вот та же площадь 9 Мая.
Я с Ниной и Серёжей тоже там. День солнечный, но ветер прохладный, Серёжу знакомые держат на руках, что-бы ему было теплее. Нина у самой трибуны, рядом ещё чьи-то дети. Я на трибуне у микрофона. Мимо проходят колон-ны рабочих, иногда с чёрными лицами, торопились, не умывались. Потом ведь им снова возвращаться в цех.
Помню слова:
- Вот идёт коксохим! Посмотрите на их лица! Сколь-ко радости и гордости в их глазах! Это и они ковали вели-кую Победу!
Вот такие речи звучали в той передаче.
* * *
Кажется, это было в конце августа, точно не помню. Получаю приглашение прийти в большой зал Горкома партии к девятнадцати часам такого-то числа. Прихожу, очень много людей, много знакомых. Оказывается, нас бу-дут награждать медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Я тоже получила медаль из рук председателя горисполкома. На медали изображение Ста-лина.
Надо сказать, что из радиокомитета награждена бы-ла только я.
Я же не просила эту награду, не знала о ней, а вра-гов нажила. Потом, в девяностых годах наградили всех, ра-ботавших в войну, но им дали лишь удостоверения.

* * *

А мне было тревожно. Я знала, что Стёпа в Праге, а там немцы не сложили оружие. Там война длилась ещё дня три.
Но вскоре пришло письмо от Стёпы, что он уже в Польше, слава Богу! Как мы радовались! Это не передать никакими словами.
А сколько было плачущих, ведь дорогие им люди погибли, либо пропали без вести. Таких было очень много.

*  *  *
Вернусь снова в  войну, в то страшное время.
Надо сказать, что у меня часто ночевала Надя Юди-на. Её Георгий пропал без вести. Очевидно, эшелон, где он был, попал под бомбёжку. Но я Надю успокаивала, что Гога вернётся. Так в это хотелось верить. А когда она ноче-вала, то я же её чем-то и угощала. Она хвалила мой супчик, кушала его. Один раз она сказала,  чтобы мы с Ниной в воскресенье пришли к ним в Среднеуральск, куда она вер-нулась к родителям с дочкой Тоней, она нас угостит моло-ком, так как у них была корова. И мы с Ниной пошли. Это было весной 1944 года.
Шли мы как-то и по территории комбината, по рельсам на скрапной площадке. Что меня поразило, прямо-таки потрясло, это горы немецких касок по обе стороны дороги. А горы – высотой с двухэтажный дом! Боже! Да сколько же немцев погибло!
- Нина, смотри, это же немецкие каски!
Мы стояли и смотрели, Нина, конечно, мало что по-нимала, может быть, но я была в восторге от увиденного.
Правильно сказали древние: «Труп врага хорошо пахнет».
Вот это было сильное впечатление, потом я расска-зала об этом в редакции, и кто-то написал об этом репор-таж, а я читала по радио об этой массе касок. Значит, побе-да будет за нами!
Вот мы пришли к Наде в её землянку. Да, это была землянка, она до окон была в земле. Сидим, ждём чего-то обещанного. Наблюдаю их жизнь. Отец Нади давно «не в себе», он, правда, не агрессивный, а сидит и бормочет.
Позднее, сестра Нади - Соня, красивая была девуш-ка, она имела потом хорошего мужа, работала учительни-цей литературы в десятых классах, тоже сошла с ума. Неко-торое время ученики молчали, хотя видели, что-то ненор-мальное, а коллеги-учителя заметили, что она стала сильно краситься, даже щёки, всё лицо, а потом выяснилось – су-масшедшая… Её сын-студент повесился. Вот гены…
Так вот сидим с Ниной и ждём у моря погоды. Ре-шили уже уйти домой, но Надя всё же нам дала по стакану жидкой простокваши. Вот и «попили молока». Но у Нади тоже что-то было не так, как у всех. Отсюда и её патологи-ческая жадность, которой она была известна многим.
Но этот поход дал мне радость, что скоро война окончится.
А были ли развлечения?
Да, были.
В Магнитогорске работал Московский театр сатиры. Зал всегда был полон.
Помню приезд ансамбля Моисеева. Мы ждали его выступления до четырёх часов утра, так как поезд опоздал, что было характерно для военного времени. И вот артисты в четыре часа утра вышли на сцену и так танцевали, что в зале был всеобщий восторг. Их провожала овация. Как их потом благодарили!
Не удивительно, в такие периоды как война, людям нужно отвлечься хотя бы на час, а то можно сойти с ума.
Говорят, что театр всегда был полон.
А кино? То же самое.
Я тогда два раза смотрела «Леди Гамильтон», «Мост Ватерлоо». А билеты в кинотеатр «Магнит» я покупала за-просто. Над кассой висит табличка «Билетов нет». А я по-кажу кассиру удостоверение диктора, и она всегда даст мне билет.
Надо сказать, что и тогда была реклама, только не называлась так, но я же ежедневно сообщала в передаче, какой фильм идёт в «Магните».
Но это было редко, мне лучше было дома, с детьми, с описанием прошедшего дня в письме Стёпе.
Но вот 1 мая 1944 года для нас был, вроде, праздник, так как Елена Михайловна уговорила меня пустить её с по-другой из горздрава и их знакомых офицеров.
Я сказала, чтобы они ушли в девять часов вечера, так как детям надо спать ложиться. Женщины принесли ту-шёнку, хлеб, печенье. Вот моим детям тоже был праздник. Они с удовольствием ели суп с тушёнкой, бутерброды и печенье. Вот не помню совершенно: была ли выпивка. Очевидно, не было.
Так нас пятеро посидели за столом, дети бегали ту-да-сюда, потом мы с Еленой пели, мы с ней давно «спе-лись», ещё в четвёртой школе. Я играла на гитаре, у нас получалось неплохо:
Ой да, ты калинушка, ты малинушка,
Ой да ты не стой, на горе крутой.
Ой да, вы солдатушки, вы ребятушки,
Вы скорей, скорей придите домой, домой.

А ещё мы с ней пели песню:
Славное море – священный Байкал,
Славный корабль – омулевая бочка.
Эй, баргузин, пошевеливай вал,
Молодцу плыть недалечко.

Долго я тяжкие цепи носил,
Долго бродил я в горах Акатуя.
Старый товарищ бежать пособил,-
Ожил я, волю почуя.

Шел я и в ночь, и средь белого дня,
Вкруг городов озираяся зорко,
Хлебом кормили крестьянки меня,
Парни снабжали махоркой.

Славное море – священный Байкал,
Славный мой парус – кафтан дыроватый.
Эй, баргузин, пошевеливай вал,
Слышатся бури раскаты!
Вот удивительно, помню эту песню до моих почти девяноста лет! Я хочу, чтобы мои дорогие потомки знали, какие песни звучали в то далёкое время.
Ещё раз повторю академика Лихачёва: «Без памяти нет совести».
Но такой праздник был один раз за всю войну. Не до них было.
И вот 1 января 1945 года. Я заранее купила ёлочку, купила несколько конфеток в дорогом магазине, который открылся на первом этаже ресторана «Атач». Когда дети уснули, мы с Алей украсили ёлочку, она стояла посреди комнаты, чтобы дети увидели утром это чудо.
Ночь, я засыпаю, слышу, что-то упало маленькое, потом ещё. Включила свет, а на полу две конфеты, а в угол побежала мышка. Надо же! Почуяли запах конфет на ёлке, залезли, перегрызли нитки, конфеты упали. Пришлось снять съедобное с ёлочки.
А утром у детей была радость!
А Нина сказала, что она видела в окно, как я несла ёлку, чтобы спрятать её в кладовке. Детям был праздник, да и питание стало для них немного лучше, так как дела на фронте были хорошие, фашисты бежали, кажется, уже вся страна была освобождена и лежала в руинах. Но фашистов уже били на их земле.
* * *
Я ещё не рассказала о том, что летом 1944 года Стё-па был ранен и лежал в госпитале в Боровичах. Потом он мне рассказал, как было дело, а в письмах ничего нельзя было говорить, где ранили, где сражались.
После снятия блокады Ленинграда их артиллерий-ская часть двинулась на Синявинские высоты, потом в Красный Бор, в Псковскую область. И вот там, во время обстрела, осколком мины ранило Стёпу в бедро левой ноги. Командир приказал лечить его в своём лазарете, так как он очень дорожил Стёпой, но рана воспалилась, появились черви… В госпиталь, иначе ампутация. И вот Боровичи. Сколько же он, бедный вынес! Марлевая салфетка со стреп-тоцидом, просунутая насквозь раны, очистила её. Но какая боль! Ведь никаких обезболивающих не применяли! Как же ему было больно! Но всё же в госпитале его подлечили.
Пробыл он там до глубокой осени и при выписке был направлен в пехоту. Он сильно хромал, но слава Богу, что кость не была задета, а ведь осколок прошёл насквозь, даже куски шинели и брюк были в ране в той стороне, где вылетел осколок мины.
И так как Стёпа был с образованием, его оставили в штабе писарем. У него был портфель, с которым он вер-нулся с войны, там были все документы его части. Жаль, что этот портфель мы выбросили при переезде. Стёпу и в этой части ценили за его трудолюбие, добросовестность, отзывчивость, доброту. Командир части очень часто инте-ресовался, где Сподаренко, особенно после обстрелов, бо-ёв.
Их часть шла через Эстонию, была в Нарве. Очень часто он рассказывал мне, когда мы ехали в Ленинград и проезжали мимо Синих гор, что здесь не было ни одного дерева, всё было уничтожено. А мы уже видели там лес.
Он мне рассказывал о том, как он ещё в Шушарах, выйдя к почтальону и получив моё письмо, вернулся в зем-лянку и нашёл свою шинель разорванную снарядом. Вот ведь как распоряжалась судьба! Только что он был в зем-лянке, а когда вышел, обстрел, снаряд поразил его землян-ку. Но его же там не было! Вот счастье!
Ещё он рассказывал, что во время блокады у солдат были признаки цинги, авитаминоз, хотя их кормили же чем-то. И вот приказ: всем выстроиться и выпить ковшик отвара сосны.  У котла стоит командир, попробуй не вы-пей… Это был целебный напиток, давали его несколько раз.
Потом ещё Стёпа рассказывал, как они, уже будучи в Германии, вели бой с фашистами, находясь на мельнице. Они знали, что мельница окружена, что им конец… Слышны крики немцев… И вдруг – тишина. Нет стрельбы, нет криков. Кто-то выглянул, а у мельницы никого. Немцы, погрузившись на машины, уехали. Стёпа потом говорил, что они с Ильиным, его другом, однополчанином, сидели и не могли поверить в это чудо.
А потом они называли тот день – вторым днём свое-го рождения. Это было девятое марта 1945 года. А Ильин уже знал, что дома под Псковом погиб его четырнадцати-летний сын, подорвавшись на мине. Такое горе было для отца-фронтовика. Стёпа с ним переписывался до смерти своего друга. Об этом нас известила уже его дочь.
Ещё Стёпа вспоминал своего хорошего командира, которому осколок попал в живот, и он, бедный ещё сделал несколько шагов, держа руками выпадавшие внутренности, рухнул на землю… Ужас! Даже видеть чужую смерть ужас-но, а чувствовать, что везде опасность на войне – вдвойне страшнее.
Но война  и притупляет чувства.  Однажды они ис-кали сослуживца, которого не видели в минуты короткого отдыха. И вдруг кто-то крикнул:
- Вот он!
А этот боец спал на палатке, накрыв ею троих уби-тых немцев. Потом он объяснил, что болото-де кругом, куда лечь.
Вспоминал Стёпа и то, что в землянках, где жили немцы, они не могли находиться из-за массы вшей, покры-вавших не только брошенные вещи, но даже стены. Вот это был ужас! Правильно говорит народное поверье: вши заво-дятся перед гибелью. Да, конечно, эти «вояки» выжить уже не могли. А как же наши фронтовики? Так было организо-вано, что периодически устраивалась баня. Бойцы мылись, потом надевали чистое бельё, а их верхняя одежда прока-ливалась в особых пунктах. Так что ничего антисанитарно-го не было.

* * *

Теперь перейду к нашей жизни в тылу.
В феврале 1945 года я получила посылку от Стёпы из Германии. Там были домашние вещи, мужской костюм. Всё как новое. Я продала костюм, правда, его купили не-охотно из-за узких брюк, в России была иная мода. Но всё же это было нам такое подспорье! Я могла детям купить еду, они уже прилично питались.
Стёпа писал, что может выслать одну посылку в ме-сяц. Я всего получила за три месяца четыре посылки. Он одну выслал на Гришу Громова. Так вот когда Гриша при-нёс нам посылку, я распечатала, а он:
- Это мне, это мне.
А тут две губные гармошки, и дети их уже схватили.
А Гриша:
- Дай мне одну гармошку.
- Отбирай у моих детей, - сказала я, но он это уже не сделал.
Я потом Стёпе написала, и он был удивлён поведе-нием своего знакомого, а в последствии, уже при покупке первого холодильника, где тоже был Гриша, Стёпа вообще с ним не стал разговаривать. А вот же простой шофёр, здо-ровенный мужик, а на фронте не был.
Эти посылки нам очень помогли. Я Нине сшила спортивный костюм, ведь она уже шла в первый класс, ку-пила ей платье, туфли. Серёже тоже купила туфельки, а пальто, шапки он носил Нинины.
Но эти посылки, где и мне была одежда и обувь, вы-звали зависть у тех, кто не воевал. Однажды ночью к нам кто-то решил проникнуть в окно. Я проснулась, разбудила Алю, включила свет, а окно трещит. А мы, дрожащие, сто-им, я с лопатой, Аля с топором. Вот вояки! А занавеску бо-юсь отодвинуть, видны же мы будем. Я вышла в коридор. Во дворе мужские голоса, уже затихающие. Мы с Алей не спали, конечно, до утра.
Утром я пошла в милицию, чтобы они увидели, в каком состоянии окно, какие следы. А там для меня но-вость:
- Мы же одного поймали, вот он, голубчик!
Оказывается, милиционеры ночью при обходе уви-дели двоих, вышедших из нашего переулка.
- Стойте!
А они бежать. Один упал, его и задержали, второй удрал. Я его «опознавала», будто бы видела его. Мне сказа-ли, что он нацмен, так называли башкир и других, то есть национальное меньшинство.
Я опознала. Он был в заключении до суда, а судил его военный трибунал открытым судом, чтобы другим не-повадно было. Помню, что председатель этого трибунала имел фамилию Турецкий. Как её забыть?
Суд проходил на территории ММК, нас привезли туда на грузовой машине.
Зал полон. Тишина.
Речь прокурора, строгого, очень культурного.
Обвиняемый – молодой башкир заявил, что если бы они влезли, то меня бы «кокнули», то есть убили. Они по-чему-то не знали, что нас взрослых двое, плохая у них была информация.
Потом я рассказала, как всё было, ответила на во-просы. После суда прокурор меня похвалил за моё выступ-ление, за мою речь, и я ему сказала, что я диктор радио.
- А-а-а! - произнёс он.
Потом добавил:
- Вот если бы на судах все так чётко и грамотно го-ворили.
Адвокат отказался защищать, так как подсудимый не требовал защиты. Его приговорили к десяти годам строгого режима.
Что было потом?
Потом я вставила в окна решётки, благо у меня был в студии начальник предприятия, где их делают. Без про-блем их сделали, я их сама принесла, сама так их вставила, так гвоздями приколотила, что Стёпа, желая их вытащить, не смог этого сделать, иначе и наличники вылетят. Так до отъезда мы и жили с решётками.
Я уже спала так, что любой шорох слышала, но больше «ночных гостей» не было.
Аля, имея друга-офицера, уходила после моего при-хода с передачи, и по моей просьбе, закрывала нас на вися-чий замок снаружи. В случае пожара мы могли выйти через окно кладовой. Зря я это делала, всё равно я слышала, ко-гда она возвращалась, я бы ей открыла сама.
А вот уже когда Стёпа был дома, но ушёл куда-то, а я шла с обедами из детсада, я видела, как к нашему дому по-ворачивают двое мужчин. Я уже бегу. Вот поворот, один у замка, второй у окна. А тут я. Они бежать. Перепрыгнули высокий забор школы и скрылись.
Прихожу, а Нина мне говорит, что она и Серёжа им кричали, что мама пошла поговорить по телефону, сейчас придёт. А тут и Стёпа пришёл. Мы решили, что нельзя оставлять детей одних. Очень тревожное время наступило. Почему? Да из-за амнистии в честь Победы.
* * *
Возвращаюсь к началу августа 1945 года.
На рынке я купила землянику, надо же детям дать ягодок. Перебрала, вымыла, дала в стаканы Нине и Серёже, они ели с удовольствием, а я немного земляники положила себе в чай и выпила перед уходом на работу. Идя к трам-ваю, я уже что-то почувствовала. Мне не по себе. Стою на остановке. Очевидно, у меня был такой вид, что женщина, подойдя ко мне спросила о моём самочувствии. Я ответила, что мне плохо, я задыхаюсь, а мне надо читать у микрофо-на. Она же сказала, что у меня красные глаза, что отекло лицо, и предложила довести меня до дома. Она и довела меня, сама бы я не дошла, упала бы. Какие были тогда лю-ди! Отзывчивые, добрые, ведь ей надо было куда-то ехать, а она позаботилась обо мне. Спасибо ей, доброй душе!
Аля испугалась, вызвала «скорую». Приехали:
- В больницу немедленно, не то умрешь.
А я, говорят, синяя уже, задыхающаяся.
- Нет, не могу в больницу, у меня же дети, нельзя их оставить.
Узнав, где я работаю, они всё же сами промыли мне желудок, вышла какая-то чернота. Что это? Отравление? А почему у детей всё благополучно? Но всё же врач был до тех пор, пока я перестала задыхаться, они ещё делали уко-лы, давали питьё. Долго они возились со мной, но вот спасли.
А девочки из ФЗУ, что жили в бывшей четвёртой школе, говорили, увидев «скорую», что я отравилась, так как началась война с Японией, что мой муж снова будет воевать.
В этот день радиопередачи не было. Утром я из ФЗУ позвонила в радиокомитет и объяснила моё отсут-ствие и что уже сегодня я буду работать.
Я думала, что земляника у башкирки была в цинко-вом ведре, потому я и отравилась. Но оказалось, что у меня острейшая аллергия на землянику. Потом, когда я сама со-рвала несколько ягодок и скушала, у меня начался также приступ аллергии.
Вот такая была почти трагедия, но мне помогли.

* * *

А в начале сентября, но уже было прохладно, когда я ушла на работу, Аля выпустила Серёжу во двор. Нина по-чему-то осталась дома. А вообще-то они были всегда вме-сте, как привязанные. А тут вот так.
Серёжа у дома, к нему подходит женщина и предла-гает ему ягодок. Серёжа общительным ребёнком был, по-шёл к ней на руки, и она отнесла его на Доменный, где сняла с него пальтишко и шапку. А вот ботинки не сняла, а у него были новые, только что купленные.
Вот ходит ребёнок раздетый у домов, замерзает.
Женщины, увидев его, спросили, как его зовут, он ответил, что Сеёжа, где отец – на фронте, где мама – на або-те, где живёт – на улице Туда (Труда).
А на вопрос где работает мама, он ответил, что в гокоме.
- А что она там делает?
- Говоит!
- А что говорит?
- Внимание, говоит Магнитогойск.
Тут одна женщина спросила его, не диктор ли его мама, а он сказал, что диктор. Она спросила:
- Твоя мама Пушкина?
- Да, Пушкина, а я Сподаенко.
И она сказала, что знает, где я живу, взяла Серёжу к себе на руки, закрыла его своим пальто и принесла к нам домой. Аля в испуге, что такое случилось, согрела Серёже чай, и он сразу уснул.
Что было со мной, когда я вернулась! Я будила Се-рёжу, думала, что ему та бандитка дала что-то, но он мирно спал.
Я в милицию. Пишу заявление, а мне говорят, вот уже третье сегодня. Одного ребёнка раздели в бане.
Потом я той женщине, спасшей Серёжу, а это была вагоновожатая, она меня знала, подарила большую шёлко-вую шаль. Спасибо добрым людям, что помогли моему сы-ну, не оставили же замерзать на улице. Тогда у людей было много добра, жалости к людям, желания помочь другим.
Амнистия тогда дала много криминала, это всегда так.
* * *
Ещё хочется рассказать, как вели себя дети в те го-ды. Серёжа везде следовал за Ниной. Она же была старше на четыре года. Играли они во дворе школы, в садике шко-лы.
Серёжа рос общительным, разговаривал со взрослы-ми, отвечал на их вопросы. В ФЗУ были у него знакомые – военрук, замполит, другие. И вот он знал, что военрук с од-ной рукой. Это был уже раненый на войне. И вдруг в школе этой появляется новый военрук. Серёжа бежит ко мне:
- Мама, а новый военрук с руками! У него две руки!
Пришлось объяснять ребёнку, что значит военрук, но, думаю, он и не понял этого тогда.
А ещё был у него друг замполит. Очевидно, это был добрый и ласковый человек, любящий детей, так как он часто разговаривал с детьми, игравшими в садике школы.
Был такой случай.
Шло в школе партсобрание. Ругались, упрекали друг друга, вдруг открывается дверь и входит Серёжа, ему три с половиной года. Председатель – директор, человек грубый, желчный:
- Мальчик, закрой дверь с той стороны!
Ребёнок не понял с какой стороны и, закрыв дверь вошёл в кабинет.
- Мальчик, что тебе надо?
И Серёжа звонким голосом, громко заявил:
- Мне нужен дядя замполит.
Тут замполит спрашивает:
- Серёжа, что тебе надо?
- Дядя замполит, мальчишки Нине не дают кататься на гигантах!
Хохот, все развеселились, напряжение спало.
Председатель:
- Ну, замполит, иди разберись с этим делом.
И замполит с Серёжей вышли уладить это обстоя-тельство.
А собрание пошло в другом русле. Все стали весё-лые, добрые, забыли все распри.
Это мне рассказала одна из сотрудниц школы и бла-годарила Серёжу, что он их всех помирил в тот раз. Вот так Серёжа выступил и защитником Нины.
Ещё однажды он, прибежав домой, закричал:
- Мама, немцев в баню привезли, а они на людей похо-жи!
До этого он видел в газетах немцев, не похожих на людей, печатались карикатуры.
Что интересно, так то, что Серёжа говорил о себе в женском роде:
- Я упала, я села, - и тому подобное.
Потом мы заметили это и стали учить его говорить по-другому, а потом уже летом он общался то с военруком, то с замполитом и стал говорить верно.
Стёпа высылал красивые открытки, особенно из Германии. И вот упала одна картинка, где изображена кра-сивая девочка. Аля ему всё говорила, что это его невеста, и он, подняв её, сказал:
- Постой, невесту пьисобачу.
Вот и такие «шедевры» у него были.
А то ещё вместо «попа» ему говорили «Европа». Од-нажды прихожу, а Серёжа с таким выражением говорит:
- По радио говорили – война в Европе!
Пришлось менять его словарь, его лексикон. Всякое было.
А Нина стихи не учила, не учил их и Юра, а читала хорошо, сказки любила слушать, рассказывала их Серёже, часто изменяя их в лучшую сторону. Это было хорошо. Она любила беседовать со взрослыми, конечно, Серёжа ей надоедал, что там говорить. А уж потом, когда она училась, то и обижала брата. Даже чуть-чуть что-то не так, и Серёжа в плач. Он был очень плаксивый мальчик. А Нина – нет, Юра тоже меньше плакал.

* * *
Однажды ко мне пришла Галина Павловна – врач:
- Почему не пришли за талонами?
А я уже получила три посылки. И вот я ей хотела подарить обрезы, туфли, а она взяла только обрез на блуз-ку, сказала, что у неё муж всем её обеспечивает. Я её попро-сила отдать талоны нуждающимся, очень её благодарила за помощь во время войны. Век её буду помнить.
А мои хорошие Поля и Архип в начале войны уеха-ли в деревню, в Троицкий район. Я их видела перед отъез-дом, Архип был болен, они говорили, что едут к родне, что у них там есть дом, усадьба. Да, очевидно, в деревне им бы-ло лучше. Спасибо им за доброту!



















ГЛАВА 4. ПОСЛЕВОЕННЫЕ ГОДЫ
Стёпа вернулся с фронта. - Серёже четыре года. – Страсть к перемене мест. – Переезд в Орёл. – Жизнь у Ивана Ефимовича. – Назначение в Шебекино. – Ди-ректор маслозавода. – Друзья и родные. – Путёвка в Евпаторию. Суд и переезд в Коньшино. – Готовы к новому переезду.

И вот приехал Стёпа!
Боже, ведь ничего мы не знали, а всё ждали, жда-ли…
Письма шли из Польши, где он руководил военным хлебозаводом какое-то время. Он писал, что скоро-скоро будет дома, а даты мы не знали.
И вот, представьте, открывается дверь, входит воен-ный. Дети во все глаза смотрят на него. Я бросаюсь к нему, а Серёжа заплакал почему-то. Нина смотрит, она уже при-шла из школы. А потом и она к нему подошла и прижалась к его шинели.
Он схватил детей в охапку и так они долго стояли. Может, Серёжа уже понял, что пришёл папа, мы же об этом говорили беспрерывно. И он замолчал, прижавшись к папе.
Никогда не забыть эту встречу!
Никогда!
Я стояла онемевшая, наполненная счастьем.
Он стал снимать шинель. Серёжа потрогал его награды, потом всё говорил:
- Папа, папа приехал с войны.
Стёпа угостил детей конфетами, дал им по булочке, а они всё смотрели на него. Потом он сказал, что с вокзала надо ещё доставить ящик с яблоками. А нам не хотелось с ним расставаться. Я уговорила его пока покушать, отдох-нуть с детьми, а уж потом съездить на вокзал.
Помню, что от трамвая он этот ящик тащил по зем-ле, тяжёлый был ящик. Яблоки! Дети наши их не знали. Осторожно попробовали, сморщились, конфеты, конечно, лучше. Потом привыкли и стали их кушать.
А Стёпа? Худой, вид болезный, но весёлый, живой, подвижный. Рассказал, что у него побаливает желудок, вра-чи сказали, что у него гастрит. Так он с ним и жил почти до девяносто двух лет, но гастрит уже превратился в язву.
Потом пришла Аля, порадовалась нашему семейно-му счастью.
А вечером мы со Стёпой поехали ко мне на работу. На пятом этаже горкома, у пропускного пункта, я сказала, что это мой муж, и милиционер, отдав ему честь, сказал:
- Пожалуйста, проходите!
И вот я в студии. Стёпа сидит рядом. В окно из ап-паратной смотрит техник Климов. Судя по моему настрое-нию, что-то не похоже на выступающего, сказал потом он. Я ему объяснила, что это мой муж, вернувшийся с фронта.
Климов поздравил нас, а потом через много лет он был начальником телерадио Магнитогорска  и у него ин-женером работал Серёжа.
Вот так мир тесен!
Стёпа удивлялся, как спокойно я читаю свои трид-цать страниц, как незаметно моего волнения. А я уже и не волновалась, а просто читала, это была моя работа.


* * *
Стёпа часто ходил со мной в студию, но бывало, что он должен был остаться с детьми, так как Аля уходила со своим Сашей гулять. Теперь это было просто, кто-то дома есть, да не кто-то, а папа, дорогой папа, которого так жда-ли.
Но интересно, что Серёжа проявлял свою ревность:
- Не тронь маму, она моя!
Это если Стёпа подойдет близко ко мне.
- А разве я её обижаю? Я люблю её, - говорит Стёпа.
А Серёжа кричал:
- Нет, это я люблю её, она моя!
Потом Стёпа, подозвав Нину, обняв их, сказал:
- Давайте вместе любить её!
На этом и решили этот вопрос.

* * *

1 декабря мы отмечали четырёхлетие Серёжи. При-шли к нам гости, наши друзья. Был Михаил Николаевич Жгулёв. Он пришёл со знакомой – москвичкой Верой Фе-офановной. Она была маленькая, ему под стать. Они потом поженились, у них родился сын Лёня. Мы с ними дружили до самой их смерти.
Пришла и Надя Юдина с учителем физкультуры из её школы. Она там была директором. Но у них так ничего и не вышло, он ушёл, сказав, окая по-вологодски:
- Лучше быть головкой мухи, чем хвостом слона.
(Никогда не забуду эту фразу).
Была Аля со своим Сашей, Елена Михайловна.
Все веселились, поздравляли Серёжу, что-то дарили ему, он там был артистом, декламировал, не стесняясь. На Нине было новое платье, она им гордилась, сидела рядом с Еленой Михайловной. Ей уже было почти восемь лет.
Гости рассказывали о своей жизни, просили Стёпу рассказать о войне, а он отвечал, что о плохом, страшном надо забыть поскорее, а не вспоминать.
- Что хорошего, когда убивают друзей? Вчера он был, а сегодня его нет. О себе там лучше не думать, лучше думать о детях, которые дома живут.
Все уговаривали нас не уезжать, а Стёпа твердил, что уедет и всё. Но ведь вернулся же! Правда, через четыр-надцать лет!

* * *

В эту зиму мне сшили в ателье из тех отрезов, что прислал Стёпа, красивое вечернее платье с вышивкой, пальто.
Мы посещали театр со Стёпой. А он был в военной форме, в хромовых сапогах. Не было у него ещё обуви, одежды штатской. В таком виде была половина мужчин. И вот однажды в фойе театра к нам подошла женщина, она сказала, что её дети учились у нас, и:
- Какая вы красивая пара!
Мы смутились, не ожидали такого комплимента. А она:
- Вы не видите, а на вас же все смотрят.
Ничего мы не видели, мы только видели друг друга.
Какое было счастливое время!

* * *

Дети были сыты, довольны, мы счастливы, что ещё надо?
Но вот теперь уже точно не помню, почему Стёпа не пошёл работать в Магнитогорске, почему он всё время говорил об отъезде. Да его брат Иван, он уже был в Орле, писал, чтобы мы ехали туда.
Зачем?
Как бы хорошо было, если бы мы остались в Маг-нитке!
Я бы работала на радио, он бы в школе.
Но нет, уедем, уедем. Стёпу всегда мучила страсть к перемене мест. Почему? Не знаю, а я не сопротивлялась.
Даже уже будучи на пенсии, имея дачу в Запасном, получали письма от Ивана Ефимовича, чтобы мы ехали туда. Зачем? И тут я ему ответила, чтобы он ехал к нам, у нас лучше.
И так мы жили несколько месяцев в ожидании отъ-езда. Ходили в театр, на концерты, в кино. Потом я по просьбе Стёпы пошла к помощнику секретаря горкома Державину с просьбой помочь нам получить вагон для пе-реезда. Он написал начальнику транспорта, тот дал вагон. Придётся объяснить, зачем он был нужен. Мы должны бы-ли взять с собой всю домашнюю обстановку, всё своё имущество. Тогда, после войны, нельзя было ничего ку-пить, не было мебельных магазинов. Да не было никаких, кроме продуктовых, где отоваривались карточки. А к тому же мы ехали туда, где была немецкая оккупация. Там были разрушения, население бедствовало. А вагон стоил копей-ки, вот мы его и получили. Там установил Стёпа печку-буржуйку, дверь открывалась, чтобы можно было пройти.
Погрузку на машину и в вагон осуществляли плен-ные немцы. Представляете грузчиков? Когда они выносили вещи из дома, увидели лук:
- Ой, цибуль, цибуль!
Я им отдала почти весь, оставив немного себе в до-рогу. Как они были благодарны! А как на них смотрели Се-рёжа и Нина! А они такие добрые, услужливые, улыбаю-щиеся, работали на совесть.
Немцы же построили в Магнитогорске целый квар-тал на правом берегу Урала. А колония их была на том ме-сте, где сейчас драмтеатр. Там, говорят, была чистота, по-рядок, дорожки по краям украшены битым стеклом.
Но много их там и осталось навеки в земле ураль-ской. Их кладбище было прямо у лагеря. Сейчас там Ги-промез и другие учреждения.
* * *

И вот мы в пути. Едем, живём как дома. Спим на кроватях, дети смотрят в окно когда хотят, печка топится, я варю еду.
Самое страшное, когда вагон пускают с горки к дру-гому поезду. Ужас! Стук, грюк, толчок такой, что можно упасть. Долго потом мне снились эти толчки.
Ехали почти месяц, представляете? Иногда подво-зили кого-нибудь днём. Помогали людям. Помню одного мужчину-повара, который меня учил делать пельмени. А вот Серёжа запомнил переезд Волги, где он увидел суда во льдах. Это его потрясло.
В апреле прибыли в Орёл, слава Богу.
Доехали.

* * *
Вещи привезли и сложили в сарае во дворе дома, где жил Иван Ефимович. Очевидно, с месяц мы жили в Орле.
Иван Ефимович очень был внимательным, особенно он полюбил Серёжу, использовал его как декламатора. У них часто были гости, помню, что Иван пил тогда только шампанское, и вот даже поздно вечером, когда к Ивану приходили какие-то друзья, он будил Серёжу, ставил его на стул, и тот развлекал компанию.
А Екатерина Фёдоровна -  женщина своеобразная, скупая (при всём том богатстве, достававшемся бесплатно),  вела себя сдержанно. Её сын Борис жил здесь же, это был несчастный жалкий мальчик. По-моему, он учился только один год, потом сидел дома. Но кое-что делал, где-то рабо-тал впоследствии.
Вот один пример. В кладовой висел окорок, на зав-трак отрезали кусочки, делали бутерброды и кушали. Од-нажды Иван уехал, утром я пошла нарезать ветчины, а око-рока нет. Я в ужасе: украли! Стёпа успокаивает меня, что не может такого быть. Звоню Екатерине на работу, а она:
- Ха-ха-ха, я убрала его!
Слава богу, не украли. А зачем убрала? Она же не купила его. Ела же она всё то, что подносили Ивану, а ей всё мало было?
А потом рассказывали, что они, переезжая на дру-гую квартиру, вынуждены были вывезти из погреба огром-ное количество масла (килограмм семьдесят) и сжечь в по-ле. Это мне рассказал шофёр Ивана. Он тоже «купался» в масле, что называется. А ведь был голод, карточная систе-ма.
Просто Екатерина завидовала нам во всём: что мы со Стёпой дружны, не ругаемся, как они, что дети у нас умные. А их общий с Иваном сын Алексей – тоже не отличался ни умом, ни поведением. Он закончил только 7 классов и от-казался учиться. Но ему повезло с женой. Люба -  из рабо-чей семьи, что возмущало Екатерину, хозяйственная, ум-ная, деловая. Если бы не она, Алексей погиб бы. У них есть дочь Елена, не знаю её, но думаю, что она в мать, хорошая девушка.
А Екатерине можно только посочувствовать. У неё в жизни не было счастья. Не было с первым мужем, от кото-рого она ушла, не было и с Иваном. Они часто ругались. Мы сначала, услышав скандал, очень переживали, потом Стёпа махнул рукой, а я не могла с этим смириться. Это не жизнь была, а каторга. Для обоих. Она ревновала «по-чёрному».
Надо сказать, что Екатерина Фёдоровна хорошо и выпивала. Меня поражало, что женщина сразу выпивает около стакана водки! Она же говорила за столом, что пьёт только один раз. Но сколько! Будут тут умные дети? А за-столья у них были частые. Кончались они руганью супру-гов. Она умерла раньше Ивана.
Екатерина Фёдоровна заболела, слегла, плохо было с сердцем. Иван Ефимович же уехал в санаторий. Екатери-на лежала дома одна, изредка к ней приходила Люба, гото-вила ей еду, убирала. И наступил критический момент. Не-кому было вызвать скорую помощь и она умерла. Люба об-наружила это через день, вызвали Ивана, он приехал, что-бы похоронить жену. Несчастная она была!
Иван Ефимович остался один. Раз в три-четыре дня к нему приходила Люба, что-то ему готовила, убирала. А так сидел он один. Ужас! Умер в 89 лет при Любе. Спасибо ей, что ухаживала за стариком. Сын Алексей его не посе-щал почти. Дочь Неля, живущая в Риге, не видела его с мо-лодости.
Так что трагическая судьба этой семьи оставила у меня тяжёлые воспоминания.



* * *

И вот Стёпе дали назначение в Курскую область, в Шебекино.
Поехали со своим скарбом на грузовой машине. До этого Стёпа уже побывал в Шебекино, нашёл квартиру у одной старушки-вдовы в Устинке, деревне, расположенной через реку от Шебекино.
Что можно сказать о жизни в Шебекино в течении двух лет? Расскажу.
Но сначала о дороге туда.
Это же 1946 год. Только что закончилась война. И вот видим огромное поле, заполненное металлом. Это был какой-то кошмар. На всём пространстве не было свободно-го места, а всё разбитые танки, машины, орудия…
Ужас!
Это было изображение ада наяву. Ехали медленно, ведь асфальта-то не было. Дети в ужасе смотрели на тот хаос из металла, простирающийся до горизонта.
А сколько же там крови пролито!
Сколько погибших!
Кому это нужно? Войну мог начать умалишённый. Как же досталось много горя, страха, труда непосильного тем, кто был на войне!

* * *

Наша жизнь те два года – это чувство того, что мы не на месте, что мы заняты не тем, чем нам положено.
Во-первых, в маленьких городках, в деревнях, где все знают друг друга, где все видят, что где делается, царит ненависть к соседям, зависть. Живут там, как пауки в банке. А уж к чужакам вообще настороженность, удвоенные за-висть и ненависть. Шебекино имело сахарный и спиртово-дочный заводы, всё разрушено во время войны. Руины страшные.
И вот рядом маслозавод, где Стёпа директор. И надо ему было браться за это дело?! Ну, не его это работа, а ка-кие условия были! Ведь не было холодильников, зимой за-готавливали лёд. Есть фотография, где Стёпа в шинели стоит на огромной куче льда, закрытого соломой.
Мастером работал больной человек, он и умер через год… от туберкулёза.
Стёпа страдал гастритом, но летом съездил в Бор-жоми, ему стало после лечения лучше.
Плохо то, что Иван брат родной, не научил Стёпу тому, как надо «кормить» райком, райисполком. А Стёпа по-честному, никаких взяток. А райкомы-то без взяток не жи-ли.
 Правда, секретари с жёнами были у нас в гостях од-нажды. Первый секретарь – Айдынян, напившись безоб-разно, уснул на нашей кровати. Его жена еле растолкала. Позор был, как он вёл себя. И такие личности творили суд и дело везде. Они распоряжались человеческими судьбами и жизнью. Не могли в райкомах работать честные, поря-дочные люди. Вот ушла же в техникум Лариса Ильинична, честнейший Человек. А вот Корнилова могла там «рабо-тать». Она могла о человеке говорить ложь, ересь, не зная его, лишь бы держать линию, приказ о снятии его, даже если всё вымысел. И такими в основном были райкомы и другие «комы».

* * *

Но были и светлые страницы жизни там.
Это учительница Нины – Зинаида Пешеходова и её муж Иван Иванович, директор начальной школы. Какие это были Люди! Это была отдушина для нас – дружба с ними. Иван Иванович – фронтовик, Зинаида Ивановна была эвакуирована, у них было два сына, умные хорошие мальчики. Дочь двенадцатилетняя умерла от пневмонии. Это было их вечное горе. Мы переписывались с ними все-гда. И вот в Запасное пришло письмо от Ивана Ивановича: «Умерла моя дорогая Зина, а я зачем-то живу…». Как я страдала из-за этого известия. Мы потеряли такого пре-красного Человека, Друга.
Ещё мы тогда познакомились с моими двоюродны-ми дядей и тётями.
Иван Иванович Счастный – известный врач в Бел-городе. Он лечил Серёжу после его «купания»  весной.
После воспаления легких у Серёжи была слабость, и Иван Иванович сказал, что у него бронхоаденит (а он вот курит!). Я с Серёжей была летом 1948 года в Евпатории в санатории «Мать и дитя». Ему стало лучше после тёплого моря.
А ещё мы посещали в Харькове тётю Пашу и тётю Марусю.
Они жили с двумя дочками Маруси Алей и Наташей в прекрасной четырёхкомнатной, богатой квартире, ранее принадлежавшей семье богатого, уничтоженного немцами, еврея.
А досталась она им потому, что муж Маруси – Голо-вин был работник исполкома, но он умер после войны, а эту богатую квартиру получить сумел. Здесь же жила и Прасковья Ивановна, профессор физики мединститута. Потом она помогла поступить туда Нине и Саше, сыну дя-ди Феди.

* * *

Что интересно, что мы со Стёпой в Ялте на пляже познакомились с еврейкой, отдыхавшей там же с двумя сы-новьями. Разговорились, и она мне сказала, что живёт в Харькове, работает врачом, окончив там же институт. А я ей сообщила, что моя тётя Паша там преподаёт физику.
-  Прасковья Ивановна?
- Да, это моя тётя.
- Боже мой, да вы же похожи на неё.
Вот такая встреча. Да, мир тесен.
А что потом было с тётей Пашей? Она была одино-кой почти до шестидесяти лет. Такая была статная, прият-ная, умная, а замуж не вышла. А почему? Её первая любовь Радченко женился на другой…  Но вот он овдовел. Нашёл Пашу, и они поженились. Когда я об этом сказала Нине, она даже не поверила, но это правда. Я знаю, что спустя двадцать лет они были счастливы (она 1902 года рожде-ния).
Думаю, что их давно уже нет, пусть земля им будет пухом!



* * *

Так вот, Шебекино.
Несколько месяцев я работала в школе. Всё было хорошо, я с учениками выпускала стенгазеты, каких в шко-ле не было. С детьми у меня были тёплые отношения. Они говорили, что любят мои уроки.  И мне с ними было хоро-шо.
А что было в школе? Директор был незаметный, будто его и не было. Завуч – пожилой фронтовик ходил в пиджаке, перешитом из солдатской шинели. А он был очень хороший учитель и человек. А вот всем верховодил парторг. Сидим, бывало, на политзанятии, а он за столом, как учитель, опрос ведёт:
- Кто занимает такой-то пост?
Молчание. Вызванный учитель молчит, называется следующая фамилия и так далее. Сижу, дрожу, тоже не знаю. Но на этот раз обошлось. И вот такие экзамены про-водились часто. Он был главой всего, хозяин, главный кри-тик.
Однажды подходит ко мне и говорит:
- Валентина Станиславовна, как же ученики хорошо о вас отзываются.
- Спасибо, но я скоро уйду из школы, так как мои дети дома одни, им плохо.
- Жаль, очень жаль, а я хотел вас ставить всем в пример.
- Нет, не надо, увольняюсь.
И я ушла из школы.
Дело в том, что дети были одни, они, конечно, без-образничали, с другой стороны, этот диктат парторга так опротивел, что я не могла его выносить, да и у Стёпы были проблемы. Чувствовали, что нам скоро уезжать.
И вот я уволилась, а ко мне домой пришли две мате-ри, умоляли вернуться в школу, что они мне помогут во всём… Вот и такое было.

* * *

Но хочу вернуться к лету 1948 года.
По путёвке еду с Серёжей в Евпаторию в санаторий «Мать и дитя». Нина и Стёпа живут в школе у Ивана Ива-новича, так как нам нужно было освободить ту квартиру, где мы жили, а квартира у нового маслозавода не была ещё готова. И Зинаида Ивановна кормила их, ухаживала, была нашей спасительницей.
А что в Евпатории?
Живём у моря. Санаторий – это несколько домов, а в середине дом – детская комната. Пляж женский, все лежат нагие.
И вот является в санаторий знаменитый Козловский с женой Андреевой и двумя девочками. Андреева – знаме-нитая актриса, певица, но совсем потеряла голос, говорила шёпотом после автоаварии. Им отдана детская комната. Матери возмущены, если они на лечении, детей девать не-куда. А Козловский идёт к морю через пляж. Женщины возмущены. Крики, ругань, в него бросают огрызками яб-лок, камешками.
А он:
- Да я вас и не вижу, не нужны вы мне, вас здесь нет для меня!
И что же?
А то, что слух о его хамстве распространился по Ев-патории и когда был объявлен его концерт, то зал был пуст. Он был в шоке и вскоре уехал. С тех пор я не слушала его пение, зная его характер. Да и к жене он относился плохо, все её жалели.
На сутки к нам приезжал Стёпа, он был где-то на юге в командировке и заглянул туда. Есть такая фотогра-фия.

* * *

И вот там, в Евпатории, мне приснился сон.
Я почему-то увидела во сне продавщицу мороженого маслозавода, с нею я была еле знакома, просто мне сказали, что это новая сотрудница, она реализует мороженое. Поче-му она мне приснилась? Не знаю. Но сон оказался вещий. Она переменила нашу жизнь. Вот и не верь снам.

* * *
Но вот путёвка окончилась, мы вернулись домой и узнаём о том, что случилось на маслозаводе. Летом было начато производство мороженого. Пришла работать по его продаже ушлая бабёнка. И что же? А то, что во фляги с мо-роженым клала и масло, которое воровала в цехе. Зачем? Продать? Как?
А вот же соседи выследили, что она что-то носит в свой погреб. Заявили, проверили и нашли около пятидеся-ти килограммов масла, лежащего в корыте.
Где был хозяин цеха – мастер?
Как она думала его реализовать?
И кто же стал виновным?
А Сподаренко.
Не мастер, не бригадир цеха, а директор. Почему? Во-первых, потому, что не кормил райком, во-вторых, жене секретаря райкома нужна была эта должность. И что же? Просто сняли Стёпу? Нет, устроили судилище.
Адвокат сразу сказал, чтобы мы не беспокоились, что это фикция, что Стёпа не отвечает за масло в цехе, что виновна воровка и тому подобное.
Но как нам не волноваться? Лучше не описывать то, что мы пережили. Но всё окончилось так, как и предвеща-ли: полное оправдание, а воровку приговорили к тюремно-му заключению.
Стёпу тут же назначили завучем школы маслоделия в Коньшино Курской области.
С удовольствием, с радостью расстаёмся с Шебеки-но, а вот трудно было терять друзей Пешеходовых.
Едем на грузовой машине со своим скарбом. В доро-ге заночевали в каком-то селе в школе, у учителей. Они нас приняли, как родных, помню каким вкусным чаем они нас поили! Утром поехали в Коньшино. Это большая деревня, школа маслоделия – отдельная усадьба с большими здани-ями, коровником, маслозаводом. Нам сразу дали хорошую квартиру, там же было общежитие девушек, там же жила семья директора Бадая (вот фамилия!). Для меня работы нет, а нам нужен ещё заработок. Стёпа рассказывает мне о нравах в этой школе. Бадай – помещик, владелец половины стада, бессовестно пользуется государственными средства-ми, все это видят и молчат. Больше работы-то не будет.
Нина учится в четвертом классе, как сын и племян-ник Бадая. Бадай сказал, что он устроит детям выпускной бал. Но увы… Оказалось, что у Нины все оценки «пятёр-ки», а у бадаят «три» и «четыре». Разве будешь тут бал устраивать? И что же? Учительница вдруг в журнале резин-кой уничтожает «пятёрки» у Нины, чтобы её учёбу сравнять с «достижениями» отпрысков Бадая. А я, получив документ, удивилась, взяла дневник Нины и пошла к директору. Он вызвал учительницу, она – ни звука. Он её спрашивает, а она молчит.
- Это Бадай тебя заставил?
Она кивнула головой и зарыдала. А директор Нине выписал новый документ, он сохранился у меня.
Вот такой Бадай.
* * *
А ещё был такой случай: сидят на крыльце у нашей квартиры Серёжа, Нина, племянник Бадая. У него в руках ружьё-мелкокалиберка. Я стою напротив ребят. Мальчишка держит ружьё так, что оно направлено мне в лицо. Мне не-приятно. Я просто инстинктивно наклонила голову к пле-чу. Раздался выстрел. Пуля пролетела рядом с моим ухом! Все притихли.
- Я же не знал, что оно заряжено!
А я не знала, что могла погибнуть в тот момент. Не судьба, видно, надо было жить, чтобы появился на свет Юра!
Мы чувствовали, что Бадай нам не друг, он боялся Стёпу. А тут пришло письмо от Фёдора Ефимовича, зову-щего нас в Эстонию, где есть нам работа
Так же с большой радостью уезжаем оттуда, чтобы уже не возвращаться к Бадаю. Мы потом узнали от Ивана Ефимовича, что того сняли с работы и осудили.
Вот и такие руководители были!





ГЛАВА 5. ЭСТОНИЯ
Йыхви, Алайые. – Школа. – Отношения с местными жи-телями. – 1 октября 1949 года – родился Юра. – Друзья и коллеги. – Лесные братья. – День рождения Сталина. - Лето 1950 года – Тойла. – Переезд в Йы-хви. Новая квартира и работа. – Ученики, школьная жизнь. – Смерть Сталина. – Эстония. – «Университе-ты» Нины. - Неприятности с Юрой. - Лекционная ра-бота. – Конец периоду жизни в Эстонии.   


И вот мы в Йыхви у Фёдора и Тани. Жили несколь-ко дней, сразу получили назначение в Алайые. Стёпа - ди-ректором школы, я - учительницей. Слава Богу, это наша работа. Ведь мы знали, что Стёпа не на своём месте, что надо заниматься своим делом, не чужим.
Алайые - деревня на берегу Чудского озера.
Школа – деревянное двухэтажное здание у самого соснового леса, у церкви, у озера.
Стёпа сразу же привёз из РайОНО и двух учитель-ниц начальных классов – Нину Петровну и Антонину Лав-рентьевну. Всем нашлись в школе и квартиры.
Интересно, что на первом этаже был и большой зал, если убрать перегородку на колёсиках. А если поставить её, то будут две классные комнаты. В этом зале проводились родительские собрания, иногда демонстрировались кино-фильмы, если приезжала кинопередвижка. Здание было построено с умом, что называется. Даже был туалет здесь же, у квартиры директора (и никакого, извините, запаха). 
На втором этаже были классные комнаты и квартира учительницы Зои Степановны Валандер, у которой был сын Боря. Впоследствии он учился у меня в классе в Йыхви с восьмого по десятый. Но после окончания, прожив одну зиму в Алайые он умер, очень его жаль. У него было боль-ное сердце, а он, как и все юноши в деревне… злоупотреб-лял самогоном. Очень жаль его и его маму. У неё, правда, был ещё старший сын, но он был от неё далёк.
А какой была наша жизнь в Алайые?
Деревенские – русские, потомки тех солдат, которые когда-то служили в армии двадцать пять лет. Если кто-то выживал, возвращался на родину, то надела земельного у него уже не было, тогда царь повелел этим солдатам се-литься на землях Эстляндии, а эстонцы отдавали этим рус-ским негодные песчаные земли у Причудья. Так образова-лись там эти русские поселения по берегу озера. Занима-лись рыболовством, выращиванием лука. Особых богачей там не было, но и не бедствовал народ. Плохо приходилось вдовам с детьми. Не было же у них кормильца-рыбака. Вот они бедствовали.
* * *
А к нам сначала относились плохо:
- Понаехали тут советские.
Это я слышала в магазине от женщины-вдовы, её фамилия Картежникова. Потом у нас с нею сложились дру-гие отношения, я расскажу об этом позже.
Волость Ийзаку в двенадцати километрах от Алайые. Если надо ехать за зарплатой, то Стёпе давал председатель сельсовета Боровиков лошадку с коляской. Ездил за деньгами Стёпа один раз в месяц.
А наша жизнь стала спокойной, быт налажен. Мы имеем всё: продукты, дрова, что ещё надо? В школе поря-док, дети ведут себя хорошо.
Приходит к нам женщина:
- Купите рыбу.
- Не надо нам такую мелкую, приносите крупную.
- Да вы попробуйте, это же ряпушка.
А мы и не слышали о ней. Купили. Какая вкусная, лучше не бывает. Потом, когда её приносили, я с удоволь-ствием её покупала, жарила. Вот уж где мы покушали рыбы!
Однажды приехал к нам заведующий РайОНО Якобсон из Йыхви. Посмотрел всё в школе, потом я зажа-рила, помню, целый тазик ряпушки, они со Стёпой, ещё был Боровиков, председатель сельсовета, ушли в лес, там расположились, конечно, с водочкой и закусывали этой ря-пушкой. Потом Якобсон вспоминал этот пикник, говорил, что такой вкусной рыбы он никогда не ел.
* * *
И вот однажды я списалась со своей двоюродной сестрой Шурой, живущей в Москве, послала ей денег на одежду Нине и Серёже. Получаем вскоре посылку, там пальто для детей, ещё что-то. А Нина Петровна, мне сказа-ла, что дети Картежниковой совсем раздетые, ходят в рва-нье. Я помню, что позвала девочку и мальчика и одела их в старую одежду Нины и Серёжи, даже пальто им пришлось впору.
И вот открывается дверь, врывается та самая скан-дальная Картежникова, падает на колени, я в ужасе, под-нимаю её, думала, что ей плохо, а она мои руки целует, плачет…
Это была незабываемая сцена, такое я видела только в театре…
А она, рыдая, благодарит меня, говорит, что я пер-вый человек, который помог её детям и тому подобное. Ед-ва её успокоили. Я потом ещё кое-что собрала и отдала де-тям.
Как-то в деревне «потеплели» люди, стали вежли-вые, услужливые.
* * *
А ещё было знакомство с эстонкой-хуторянкой, ко-торая носила нам яйца. Она, помню попросила за них по-ловину стоимости городской цены. Я удивилась:
- Что вы, яйца такие крупные, я вам заплачу две це-ны.
Она была удивлена, благодарна мне.
Приходила она к нам периодически, я ей больше платила, чем она просила, ведь надо же было ей идти дале-ко, да и яйца замечательные. Мы с нею были друзья. Я её угощала чаем, она такая уж вежливая была, русские не та-кие.
Расскажу о ней ещё и впоследствии, о её трагиче-ской судьбе и очевидно, она нас защитила, думаю, от «лес-ных братьев».

* * *
За десять дней до появления Юры я еду с фельдше-ром Ниной Александровной на лошади в Ийзаку, к врачу. Мне дают отпуск, хотя он мне полагался уже месяц тому назад, но работать же было некому в школе.
А я ещё решила выкрасить полы в квартире, благо краска была. Мы все перешли в комнату, где жили Нина Петровна и Антонина Лаврентьевна, пожили немного у Лютер, местной учительницы. Выкрасила полы, вонь страшная на всю школу, краска не сохнет никак.
И вот утром 1 октября, это была суббота, 1949 года Стёпа сходил за Ниной Александровной (она жила напро-тив школы), и она мне помогла. Я, видя, что она страшно нервничает, что её лицо покрылось п;том, успокаиваю её, что всё будет хорошо, чтобы она не волновалась (она, ока-зывается, принимала только вторые роды). Она потом рас-сказывала, что не она меня успокаивала, а я её, смеялась над собой.
Благополучно появился на свет божий Юрочка, хо-рошенький, полненький, сразу на меня пописал, немного покричал, пока Нина Александровна его «обрабатывала». Она его запеленала, положила на подушку на столик, и он уснул. Спал сутки!
В учительской в это время уже был Павел Иванович, услышав детский плач, спросил у Стёпы, кто это так пла-чет. И Стёпа ответил ему:
- Это родился Юрочка!
А ведь не знал, кто там родился, может, девочка а вот же угадал. А Павел Иванович ему:
- А как же, я же знаю, что женщины кричат в это время.
А Стёпа ему сказал, что его жена особенная, сумела вот родить сына без крика.
Нина и Серёжа где-то гуляли, потом пришли по-смотреть на братика. А он спит и спит. Вечером похолода-ло, а моя кровать у окна. Стёпа решил его утеплить одея-лом, а Юрочка вздрагивает при каждом ударе молотка:
- Слышит сынок!
Высохли наши полы, мы перешли в свою квартиру, у Юры своя кроватка. Нашли и няню – тётю Маню, как её звали дети. Это пожилая женщина из Ленинграда, вышед-шая с маленькой внучкой Люсей из блокадного города до-шедшая до Алаыйе, где её приютил одинокий старик. Спасла она Люсю, а о дочери и зяте ничего не знала. Как она перешла заграждения – не помнит, но ведь вышла же из Ленинграда. Она очень хорошо ухаживала за Юрой, пекла нам очень вкусный ржаной хлеб в голландке.
А я, как только поднялась, так и вышла на работу. Ходить же никуда не надо было. Всё в одном здании: квар-тира и работа.
Вдруг приехал врач. Ругала меня! Но я ей объяснила, что мне хорошо, что всё в порядке. Она, осмотрев Юру, похвалила его, смягчилась и ко мне, слава Богу. Она у нас покушала и уехала ещё к кому-то. И всё ведь на лошадках. Машин же не было тогда.

* * *

Да, я забыла рассказать ещё об одном. В воскресе-нье, 2 октября, Нина подходит ко мне, а у неё в поле пальто красивые яблоки.
- Где ты их взяла?
- Купила у эстонки.
- За что? У тебя же денег не было!
- Как не было, была же у меня красивая бумажка, вот за неё мне эстонка и дала яблок!
А эта красивая бумажка – царские деньги. Обману-лась эстонка, не зная, что это за деньги. А Нина – хоть бы что:
- Ну я ей дала же деньги, а она мне яблок.
Вот и всё. И такое было. Я думала, что та эстонка придёт к нам, мы ей уплатим, извинившись за девочку, но она не пришла.

* * *

Надо сказать, что в Алаыйе не было электричества, вечерами сидели с керосиновыми лампами, а в лучшем слу-чае были фонари-лампы «Летучая мышь». О таких освети-тельных приборах вы, мои потомки, уж и не знаете, а вот мои дети ещё видели их.
Каждый вечер на плите нагревалась большая ка-стрюля воды, и я купала Юрочку. Он рос хорошо, был кра-сивым ребёнком. Помню, что наши соседки ходили к нам смотреть на это купание. Ребёнку было так приятно лежать в тёплой воде, что он там засыпал.
Вытащишь его, бывало, тёпленького, завернёшь в простынку, и спит он себе до утра. Приходила Нина Алек-сандровна, приезжала старушка-врач из Ийзаку, хвалила нашего сына маленького.
Рядом со школой жили мать и дочь. Эту дочку поче-му-то звали Манька-Гусь. Рассказывали, что кто-то, заметив, что Маня поправляется, сказал, что у неё будет  скоро ре-бёнок. Она же:
- В суд подам, за оскорбление посажу! - и тому по-добное.
Но пришло время и мама Мани прибежала к нам:
- Дайте, пожалуйста, хоть что-нибудь завернуть ре-бёночка.
 Я собрала пелёнки, простынки, распашонки для сына Мани. Она его назвала Юрой. Были и такие случаи.
В деревне к нам относились уже хорошо. В школе тоже был порядок, дети учились. Главные предметы – ма-тематика и русский язык преподавали мы со Стёпой. А дру-гие – Лютер и Валандер. Думаю, что у них не было образо-вания. Но то, что было в учебниках, они давали детям.
Серёжа учился в первом классе у Нины Петровны, а Нина в пятом классе, помню, что она дралась с Беляевым, задиристым мальчишкой.
Я уже говорила, что секретарём и бухгалтером был Павел Иванович Бондарев, инвалид войны, у него была пе-ребита левая рука. Жил он в К;тазе, в соседней деревне. Она была в двух-трёх километрах от Алайые. Ученики ходили в нашу школу.
Павел Иванович жил с родителями, мы знали, что у него есть сестра, молодая, красивая, образованная, но больная туберкулёзом. Жила она в Таллинне, но вернулась к родителям и умерла. Это было большое горе для семьи, мы им очень сочувствовали.
Павел Иванович лето и зиму ездил из К;тазе на ве-лосипеде. А мы всё удивлялись, что и по снегу он умел ез-дить.
Однажды, весь наш коллектив был у Бондаревых в гостях. Помню, что у них была очень яркая лампа. А воз-вращались оттуда ночью по лесу. Там же всё побережье в сосновых лесах. Помню, что шли в темноте и громко смея-лись.
Потом Павел Иванович женился на Антонине Лав-рентьевне, она, деревенская девушка, вошла в семью, у них родились три дочери. Она впоследствии осталась одна, похоронив родителей, а потом и Павла Ивановича. А все дочери перебрались в Таллинн.

* * *

И вот однажды Стёпа уехал в Ийзаку за зарплатой. Ездил он обычно один, умея управляться с лошадью.
Вдруг кто-то прибежал и сказал, что в деревню на-ехали бандиты – «лесные братья». Они-де бесчинствуют в магазине, всё там бьют, забирают, что им надо, заставляют пить водку женщин, которые находились в магазине. Я очень испугалась. Тётя Маня, которая держала Юру на ру-ках, заплакала:
- Что же будет со Степаном Ефимовичем?
Вот и я тоже окаменела от страха за Стёпу. О себе я и не думала. Вдруг к нам приходит священник, он жил ря-дом с храмом. Он нам предложил уйти с детьми к нему.
- Вы же советские, они могут вас обидеть, так уже бывало.
Но я отказалась от его помощи. Пусть будет как бу-дет…  Только бы со Стёпой всё было хорошо. Сидим с детьми ни живы, ни мертвы.
Прибегает Маня-Гусь:
- Уехали бандиты, уехали в К;тазе!
Я к ней, обнимаю её, плачу. Нина и Серёжа сидят ещё, как испуганные котята. Они были наслышаны о зверствах «лесных братьев».
А тут вскоре и Стёпа с деньгами вернулся. Господи, как мы рады были! Рассказываю ему, а сама плачу.
Спасибо и попу, он хорошо к нам относился, мы знали, что он выпивоха, что отморозил себе пальцы ног, уснув в сугробе. Но человек-то хороший.

* * *

Был ещё с нами случай.
21 декабря целый день звонил колокол на церков-ной колокольне. Этот звук мешал нам работать, церковь-то рядом со школой. Стёпа послал ученика к попу с просьбой прекратить звон. А он сам пришёл в школу и объяснил, что это же день рождения Сталина, и ему приказала епархия звонить до восемнадцати часов.
Так и было. Это же Сталин в конце своей жизни вернулся к церкви, к религии.

* * *
А мы заметили, что нет больше той эстонки, что но-сила нам яйца.
Что случилось?
Потом, после ареста и убийства «лесных братьев», мы узнали, что она была у них разведчицей. Она приходи-ла в деревню и узнавала, нет ли там милиции или военных. Если всё спокойно, они туда врывались и творили самосуд: кого-то убивали, кого-то увозили с собой, мстили за своих родных, сосланных в Сибирь, раскулаченных. А вот нас, советских, не тронули. Очевидно, она рассказала им о нас что-то такое, что помогло нам выжить.
А счастье наше ещё и в том, что они отправились в тот раз не в сторону Ийзаку, а в К;тазе, вот и разминулись со Стёпой, слава Богу!

* * *

Но вот учебный год идёт к концу.
Прожили в общем-то неплохо эту зиму. Жители к нам относились очень хорошо, боялись, что долго мы жить не будем в Алайые. Там бы и жить нам: спокойно, красиво вокруг. Какой красивый чистый сосновый лес рядом, со-всем близко озеро – море. А берег! Это же чудо! Песочек чистый, какие замечательные пляжи.

* * *

Стёпа согласился поработать начальником лагеря в Тойла.
Это бывшее имение знаменитого Елисеева. Дворец разрушен в войну, сохранились служебные помещения. Имение располагалось на высоком берегу Финского залива. А кругом лес, лес.
В двухэтажном доме жили ребята с воспитателями, вожатыми, а мы в квартире, где окна выходили на море. Красиво! Я с Юрой, ему уже 10 месяцев. Он тяжёлый, но-сить его к морю трудно. Представляете, что и в Таллинне коляску было не купить. Не было!
Мне официантка носила еду, а Серёжа и Нина были в лагере.
И вот однажды к нам пришли военные и сказали, что из нашего окна подаются на море сигналы. Я даже рас-терялась, а потом вспомнила и расхохоталась. Взяла на ру-ки Юру, поднесла к выключателю, и он стал его, то вклю-чать, то выключать.
- Вот он диверсант! Когда ночью не спит, то так развлекается.
Они тоже посмеялись, но попросили не играть со светом. Хорошо, не будем.

* * *

Что интересно, что тогда в пионерлагере были Бо-гуцкий, Коноваленко и Иванов, мои будущие ученики и большие друзья до сих пор. К сожалению, Богуцкий, актёр-кукольник, уже ушёл из жизни, а с Юрой Коноваленко – генералом в отставке, и с Валерой Ивановым, врачом из Йыхви, до сих пор имею связь.
Вот Юре 28 февраля исполнится 70 лет! Поздравим его, живёт он в Белгороде.
И эти ребята там вели себя так, что Стёпе приходи-лось их останавливать. Они его там не любили. Это уже потом стали нам близкими друзьями.
Немного о Тойла. Это красота, которую запомнишь навсегда. Сейчас там санаторий, да и все праздники-торжества проводятся в Тойла. А Елисеев бросил это своё имение, так как его жена там покончила с собой. Он это не мог пережить и уехал оттуда навсегда.
В Тойла раньше жил поэт Северянин, там его музей в обычном сельском домике.

* * *

Но вот кончается август 1950 года, скоро в школу, и Стёпа назначается директором второй средней школы го-рода Йыхви, а до этого школой руководила эстонка (!) Марди, а её муж – директор эстонской школы.
А мне жаль Алайые. Там нам было уже хорошо и спокойно. Население – лучшие друзья. Многие очень про-сили нас не уезжать из деревни. Но увы…
И вот мы в Йыхви. Квартиры пока нет. Несколько дней живём в трехкомнатной квартире у Фёдора Ефимови-ча. Нам со Стёпой и Юрой отдали детскую комнату, а все наши дети спят на полу в большой комнате. Веселье, пока не уснут, а Фёдор Ефимович сердится. А тут ещё, не дай Бог, Юра заплачет ночью, то и совсем плохо. Конечно, мы их стеснили, нарушили обычный образ жизни, но что нам делать?
Наконец-то нам дали квартиру на улице Кайвури (Шахтёрская), недалеко от школы. Сразу перешли туда, хо-тя квартиру предстояло ремонтировать. У нас две комнаты и кухня. Дом – четырёхквартирный. Стёпа занят в школе, но и в квартире работаем, наводим порядок. Мебели же ни-какой нет, и Стёпа из школы привозит кровати, столы, шкаф (это всё записывается бухгалтерией с разрешения РайОНО). У Нины и Серёжи есть комната, есть и у нас с Юрой. А вот беда-то: кто будет с ребёнком, когда я пойду работать?
Приходила старушка-финка, но Юра криком кри-чал, не шёл к ней. Я написала в Алайые тёте Мане, и она приехала. Как потянулся к ней ребёнок! Узнал! Для неё то-же была маленькая комнатка, в которой впоследствии уста-новили ванну, колонку, унитаз. Но это уже потом, когда Юре будет восемь лет.
Теперь хорошо. Я могу спокойно работать.
Коллектив большой, все настороже. Новый дирек-тор, какой он? Да ещё жене место освободили, переведя одну учительницу в Ахтме.
Как-то сразу дружеские отношения установились с математиком Зинаидой Матвеевной Толомпойко (впослед-ствии, выйдя замуж, она станет Хомченовской) и с химиком Фернандой Ивановной Эннок – она эстонка, а Зинаида Матвеевна с финскими корнями. Вот какой интернационал был в школе.
Завуч – эстонец Мартин Андреевич Адамсон. Его жена, преподавала русский язык и литературу, тоже эстон-ка. Через несколько лет они были переведены в Сомпа, где он работал директором школы. Он рано умер.
В основном коллектив к нам относился хорошо. Но были две язвы – Титова и Бухтеева. Потом Титова уехала в Кивиыли, а Бухтеева, знаменитая сплетница на весь горо-док, ушла в вечернюю школу, где от неё мечтали избавить-ся. Бывают же такие!

* * *

Я получила классное руководство в седьмом классе, который выпустила в 1954 году. С этими ребятами я срод-нилась. Как я уже упоминала, до сих пор, через пятьдесят три года я общаюсь с Юрой Коноваленко, генералом в от-ставке, Валерой Ивановым, врачом, Ритой Чернышовой, учителем музыки, Галей Редькиной, директором школы.
Вот Саша Богуцкий, актёр-кукольник, посещавший нас уже здесь, в Пушкине, к сожалению, в 2002 году ушёл от нас навсегда. Как жаль его! Умного, талантливого, доб-рого! Осенью 2002 года он в радиопередаче о себе упомя-нул и нас со Стёпой. Он говорил, что это люди, повлияв-шие на его судьбу. Да, после окончания десяти классов он никуда и не поступал, не было у него денег на дорогу в Ле-нинград или куда-либо. Его мать – немка, работала маши-нисткой, что она могла ему дать? Да ещё мужей меняла ча-сто. Одного из них Саша звал Ян Друн (это венгерский по-эт). Кстати, отец Саши – поляк, у которого мать – англи-чанка (!). Да и сам Саша, был не Саша, а Ричард Ромуаль-дович. Но он стеснялся своего имени. Учась в школе, его называли Александром. Вот эта бабушка-англичанка и вы-везла его и его маму по Дороге Жизни из блокадного Ле-нинграда в Казахстан, а потом они переехали в Йыхви.
Так вот, как-то вечером мы по радио услышали, что продолжается набор в Ленинградскую школу культпросве-та. Мы со Стёпой сразу решили, что это для Богуцкого. А ведь идёт сентябрь, он не у дел. Стёпа вечером пошёл его искать и нашёл в кино. Вызвал его из зала и сказал, чтобы он сейчас же шёл домой, собрал вещички и пришёл на вок-зал, где будет и он со мной. Всё так и было. Через час Саша Богуцкий был на вокзале, где были и мы. Стёпа дал ему 100 рублей (моя зарплата была 120, билет до Ленинграда стоил 10 рублей) и пожелал Саше поступить в это учебное заве-дение. И он поступил. Весьма успешно там учился, стал получать какие-то роли. А я ещё несколько раз посылала ему деньги, надо же было помочь ему. Он это никогда не забывал. Всегда нас благодарил и говорил, что мы для него родные люди.
Впоследствии он стал работать на телевидении Ле-нинграда, где в передаче «Большой фестиваль» участвовал 12 лет. Потом перешёл в кукольный театр.
Но его судьба – это другая тема. Телевидение обе-щало его сыну Владимиру создать фильм о его отце. Но что-то не слышно. Так и остались только обещания. Пе-чально.
Богуцкий нашёл нас в Магнитогорске, узнав у Нины в Эстонии наш адрес, и написал нам такое тёплое письмо, что моя коллега Лариса Ильинична, прочитав отрывок, ска-зала, что такие письма нужно печатать в газетах, чтобы знать о людях и их делах. Он говорил, что тогда, в 1954 году таких денег (!) не видел, а вот Степан Ефимович дал ему на дорогу и на жизнь в Ленинграде эти денег из своих отпускных. Хорошо, что такая мелочь, как деньги, могли устроить жизнь хорошему, талантливому Человеку. Я забы-ла сказать, что отец его был расстрелян в 1937 году. Да, это был геноцид, постигший лучших людей, русскую интел-лигенцию.

* * *

Много времени проводила я с ребятами.
Надо же учесть, что тогда не было телевидения, ра-диоприёмники были не у всех. Школа для детей была и ме-стом получения знаний, и местом развлечения, отдыха, встреч с интересными людьми.
Сколько я пьес поставила со своим классом! Пожа-луй, что пьесы Розова запомнились не только участникам спектаклей, но и зрителям. А ими были и ученики, и жите-ли Йыхви, так как пьесы наши шли даже на сцене клуба «Шахтёр». Это были: «Её друзья», «Милочка», «В добрый час», «В поисках радости».
Потом, через несколько лет я получила письмо из Смоленска, меня просили выслать туда пьесы, которые ста-вились моим классом.  И как туда дошли слухи? Но я напи-сала туда, где они напечатаны, а у меня их уже не было.
Не забыть, с каким восторгом принимались эти спектакли и учениками, и их родителями. С каким удоволь-ствием играли мои «артисты». Это, конечно, Богуцкий, Ко-новаленко, Воскобойникова, сёстры Юдкевич и другие.
Помню на одной из репетиций Виля Воскобойни-кова (она себя считала звездой класса), что-то закапризни-чала. А Глаша (забыла фамилию), игравшая какую-то вто-ростепенную роль, попросила попробовать ей сыграть роль Милочки. И Глаша так сыграла, что Виля вообще по-меркла. Успех был колоссальный!
А ещё мои ребята танцевали под руководством Со-ломии Рувимовны Шульман. Это необыкновенно талантли-вый педагог-танцмейстер. Она приехала из Ленинграда, устроилась работать в клуб «Шахтёр», где была художе-ственным руководителем. Сколько она танцевальных номе-ров подготовила с ребятами!
Не проходило ни одного родительского собрания, чтобы не было прекрасных номеров танцев, пения, декла-мации, сценок.
Прекрасный хор моих ребят был подготовлен Ланд-ман. Эта полная, больная женщина была прекрасным хор-мейстером, аккомпаниатором.
Ну а я готовила чтецов, декламаторов. Очень люби-ли родители выступления Бори Валандера. Они просили:
- Баландер, Баландер!
И Боря им снова декламировал «Как мужик корову продавал». А Серёжа наш и Боря Валандер разыгрывали сценку с помощью рук и декламации «Старушка пошла продавать молоко».
Один раз в год проводились олимпиады школьной самодеятельности учеников района. Конечно же, наша школа занимала первые места!
А как обстояли дела с учёбой? А тоже неплохо. Нашу школу хвалили, ставили в пример другим. Осенью, придя в школу, ребята попадали в чистые, красивые поме-щения. Стены коридоров, полы блестели. Это поражало учеников, пришедших из других школ. Дело в том, что ди-ректор Сподаренко до всего доходил сам. И так везде. А нужно было бы спрашивать выполнение своих обязанно-стей у завхоза и других работников. А он всё сам. Надо, не надо, а полезет даже в канализационный колодец, вместо слесаря. Вот в этом его ошибка как руководителя. Сидит до ночи в школе, пока уборщицы всё уберут, а он проверит. Его ли это дело?
Дети занимаются в разных кружках, есть там учите-ля, а он всё должен проверить. А потом решил, что нужно ввести сменную обувь, чтобы было чисто, чтобы дети ды-шали чистым воздухом. Что началось! Не каждый имел та-почки, несколько дней разрешалось ещё приходить без сменной обуви. А потом директор стал на входных дверях и не пустил в школу тех, у кого не было сменной обуви. Сре-ди таких попались двое детей редактора местной газеты «Путь социализма». Ну и появилась статья «Грозный дирек-тор и тапочки». Раскритиковали директора. Но потом же все школы ввели сменную обувь. Это же ради здоровья детей! Вот так проводились «реформы» в школе.
Или ещё такое: в школе демонстрировали бесплатно кинофильмы. Школа платила какую-то сумму в кинопрокат, а детям это было бесплатно. Помню, как во-рвалась злая баба-начальница, кричала, требовала прекра-тить показы и тому подобное. А ребята хохотали. Но она всё же добилась своего. С детей брали 10 копеек, давали билет её кассиры. Нажился кинопрокат!
А я всё со своим классом была. Однажды читала им «Флаги на башнях» Макаренко, вдруг свет погас. Евсеев вскочил:
- Сейчас принесу свечку!
Побежал, он жил рядом, принёс, зажёг, снова читаю. Свет появился, радость. А ребята сидят, слушают, умоляют читать, а ведь голодные, буфета-то не было в школе, а вот же сиди с ними хоть до утра, и они не уходили. Интерес-ное время было. Сейчас это уже и  не понять: как жили без телевидения, а то и без радио. А жили же, и интересно жи-ли!
* * *
А что дома?
Юра пошёл к году, он хорошо развивался.
Иногда из Таллинна к нам приезжала Люся, краси-вая девушка, внучка тёти Мани. Она там уже работала на заводе после ФЗУ.
Однажды, прихожу обедать, а тётя Маня мне гово-рит, что Юра заболел. Смотрю, лежит ребёнок, то ли спит, то ли нет, непонятно.
- Что случилось?
- Юра ударился затылком о железную кровать и по-терял сознание.
Господи, что было со мной!
Сижу рядом с ребёнком, держу его ручку, а он от-крыл глаза и застонал. Я позвонила Стёпе в школу, он пришёл, нанял такси, и мы поехали в Кохтла-Ярве к дет-скому врачу (в Йыхви такого не было). Он посмотрел, Юра стонал, но ручки-ножки двигались. Потом он открыл глаза, что и надо было врачу, и он сказал, что сотрясения мозга нет, что это просто сильный ушиб. Пусть ребёнок спокой-но лежит. Слава Богу! Приехали домой, Юру уложила на мою кровать, села рядом и просидела так почти сутки. Я не сомкнула глаз, смотрела как он дышит, потом стал сам брать мою руку, держать её. А сам спал и спал.
Тётя Маня, конечно, испугалась, ведь не смотрела она за ребёнком, когда у неё гостила Люся. Сидела старуха и плакала, просила меня уйти поспать, но я не могла. Так и сидели вдвоём над спящим Юрой. Через сутки Юра сел, улыбнулся. Какая это была радость! А я не работала три дня. Постепенно он пришёл в норму, сам рассказывал, как он «бабах».



* * *
А ещё в один приезд Люси, я с ней сижу на постели тёти Мани, разговариваем, а тётя Маня пришла из магази-на. Её комната была рядом с кухней, а в кухню было одно стекло вынуто, так вот в это отверстие падает из кухни ба-тон колбасы. Люсе стыдно стало за бабушку, ведь мы же не закрывали ничего от Люси, кушай всё, что есть, так нет же, надо ей ещё отдельно колбаску купить (это же за наши деньги). Ладно, и это прошло.
Юра любил тётю Маню, а это главное. Но она по-ступила с нами нехорошо. Пошла, как будто погулять с Юрой, зайти к дяде Феде, его дочкам, мы их посещали, они к нам приходили, а сама решила таким образом уйти с ра-боты и уехать в Алайые. Кто-то из девочек привёл Юру до-мой, и мы узнали, что наша хорошая тётя Маня так нас оставила.
Не помню, сколько времени мы искали человека, который будет присматривать за ребёнком, ему уже шёл третий год. Я брала Юру в школу, он там был в библиотеке или в пионерской комнате. Но надо же было и семью кор-мить, и работать. А тогда мы работали, а не только уроки давали.
И вот нам посоветовали взять латышку, муж её шо-фёр попал в заключение. Это – Элеонора Юрьевна Дивря. Вот так у нас появилась тётя Лёля. Хорошая молодая жен-щина, честнейший человек. Она у нас жила пять лет. Всё, что зарабатывала, она посылала мужу, я ей помогала соби-рать ему посылки. А чем же всё окончилось? Ничем. Вышел и женился на другой. А она в конце концов уехала к брату в Латвию. Но Стёпа ей в трудовой книжке записал, что она работала в интернате школы. А Юра забыл свою Маню, Лёля была доброй, ласковой.
Юра очень рано стал читать и писать печатными буквами.  Приду домой, а он мне показывает песню, кото-рую разучивали по радио. Ведь успевал писать слова пе-чатными буквами! А в конце подпись: «Слова Юры Спода-ренко, музыка тёти Лёли». 
Юра, конечно, хотел, чтобы Серёжа с ним играл, а тот с другом своим Никулиным чем-то занимаются другим. Вот Юра, прочитав заголовок романа «Брат мой – враг мой» и сказал:
- Серёжка, это про тебя!
А однажды Серёжа с Никулиным закрыли Юру в комнатке-библиотеке, где книги стояли на полках, так Юра посбрасывал все книги с полок, так он протестовал против того, что его игнорируют.
А я всё с учениками.
Мой класс, который был выпущен в 1954 году, стал для меня родным. Да и я для них тоже. Сколько я писем по-лучала после! На все отвечала. Мои ученики заходили в школу, к нам домой. Так вот до сих пор и имеем связь. Я уже писала об этом.

* * *

Но надо рассказать моим внукам и правнукам о той жизни, той обстановке, при которой мы жили.
5 марта 1953 года рано утром раздался стук в нашу дверь. Прибежала (!) Ландман (она была очень полная и больная):
- Сталин умер!
Это было равнозначно землетрясению или изверже-нию вулкана. Вы не можете представить ту нашу действи-тельность. Только Сталин, везде Сталин. Утро начиналось звучащей по радио песней: «Сталин – нашей гордости по-лёт…». Везде были его изображения, памятники. В каждой классной комнате был его портрет. А что делалось на де-монстрациях! Сотни портретов Сталина, редко был виден Ленин, а всё Сталин, Сталин. Это был не царь, это было божество, благодаря которому мы существовали. И войну он выиграл, и всё он построил, так звучало всегда и везде. Да, бойцы в войну шли на гибель:
- За Родину! За Сталина!
Так уж были воспитаны советские люди, что не представляли свою жизнь, своё благополучие без Сталина. Вот ведь какая была агитация! Какая пропаганда! Это боже-ство, этот Сталин – всё. И вдруг! Он умер!? Что теперь бу-дет? О его болезни мы ничего не знали, готовы к худшему не были. Всё скрывалось от народа. Но помню его семиде-сятилетие. У нас, мы жили в Алайые, был ламповый при-ёмник на батарее, и вот в тот день Стёпа вынес его во двор, чтобы все слышали торжество в честь такого гения, отца родного и тому подобное  в его семидесятилетие. Сколько было славословия! А я всё ждала его ответа. А Сталин не произнёс ни слова! Почему? Ему плохо? Что с ним? Мол-чание. Секрет.
И вот 5 марта он умер, что было? Почти все плака-ли, проходя мимо его траурного портрета. Думали, что это конец света, всё, жизнь кончена. Как же без него? Как без гения? Что будет дальше?
А дальше был Хрущёв полуграмотный, недалёкий. И вот съезд КПСС. Хрущёв читает доклад о культе лично-сти Сталина. Это было как взорвавшаяся бомба. До сих пор Сталин – святыня, а тут о нём такое! Потом письмо об этом читали для всех членов партии. Всё перевернулось с ног на голову. Кто прав? Кто виновен? Где правда? Где ложь? Ду-май сам, делай выводы сам как хочешь.
Началась эра Хрущева. А ведь он приказал стрелять в демонстрацию рабочих в Новочеркасске, протестовавших против ухудшения жизни. Да их расстреливали прямо на улице. Об этом только шептали…
А потом быстрый расстрел Берии. А это кто? Зло-дей или нет? Сколько он погубил людей! А сам ли он это делал? Может, Сталин ему указания давал?
Теперь уж мы знаем, как уничтожались лучшие лю-ди. Списком. Сталин его подписывал – и всё, расстрел. А сколько уничтожил Хрущёв на Украине, когда там властво-вал. Он всегда перевыполнял план по репрессиям.
И вот эра Хрущева. Он, побывав в Америке, увидев кукурузные поля и тучный скот, решил, что только кукуруза решит все проблемы. Да, он собирался кукурузой засеять всю Россию до полюса. Не вышло.
А вот дешёвые квартиры, которые служат до сих пор, где потолки низкие, стены  тонкие, остались ему па-мятником. Это было благо для многих, и мы получили «хрущёвку» в Магнитогорске.
А жизнь была сложная, товаров мало, продуктов ма-ло, очереди, очереди.
Потом Брежневская эпоха. Работали мы по-прежнему много и честно, а вот жизнь становилась всё хуже и беднее. Магазины были пустые. Если что «давали», за этим были дикие очереди. Только хлеб был на полках, а всё остальное «доставали» или давились в очередях. А жили же. Работали, учили детей своих и чужих. Теперь ту жизнь не представить. Всё я видела, через всё прошла.

* * *

А что было потом?
Один год я отдыхала от классного руководства, но не тут-то было. Я работала в шестом классе, где классным руководителем был Максим Фёдорович Вилков. Он препо-давал географию, но с дисциплиной не справлялся. И как он до этого был директором школы в Кивиыли? Там его сняли, так нет же, Сподаренко принял его на работу, а дру-гие категорически ему отказали. Ну и плохо сделал! Во-первых, на уроках его был бедлам, а во-вторых, это был сплетник, наушник. Ученики его звали «Максимка». Так вот этот класс был в упадке. И на педсоветах о нём говорили, и родители жаловались, а я пожалела ребят и взяла классное руководство. Все благодарили меня, радовались. Вроде, всё стало налаживаться.
И вот однажды, проверяя дневники, я увидела у Жанны Бережной стёртые резинкой оценки, а на тех же местах стояли «пятёрки». Посмотрела в журнале, а там сплошные «двойки».
- Жанна, ты зачем это сделала? Ведь оценки же есть в журнале.
Не знаю, боялась ли она свою маму, отца у неё не было, но вот после школы она пошла в лесок, где бродила по снегу, а потом исчезла. Нет её ни дома, ни в школе. А тут ещё в стенгазете появилась на неё карикатура. Я была у матери, она как-то странно спокойно вела себя. Нет девоч-ки, я переживаю, а она спокойна. Просто знала, что Жанна живёт в Сомпа у её сестры. Это я потом узнала, а чего мне это стоило, один Бог знает. Была об этом и заметка в эс-тонской учительской газете. Вот до чего я дожила! Родите-ли в классе были возмущены, они защищали меня. Как же Жанна обиделась, что замечен её проступок, обвиняли её маму, а она отмалчивалась. А впоследствии Жанна всё же вернулась домой, не нужна она была тётке. Вот этот случай был для меня трагичным, я очень переживала, заболела.
Такое было со мной один раз за всю мою учитель-скую жизнь. Вот поэтому я и помню.

* * *

А что было потом?
Я прошу Стёпу дать мне 5 «Б» класс, «А» не хочу брать. Его вела четыре года Кирси – финка, к ней перешёл жить Вилков.
Но тут поднялось такое!
А там в классе «А» оказались дети секретаря горкома, директора шахты, учителей нашей школы.
И вот делегация родителей явилась к директору:
- Нам нужен учитель только Валентина Станисла-вовна. Морозову мы и в класс не пустим. Вы что, не сможе-те заставить жену взять этот класс?!
И Стёпа заставил меня работать в этом классе. Он меня умолял, просил, и я его пожалела. Итак, это тоже мой класс с пятого по десятый (это были годы с 1955 по 1960). Работала и с этим классом.
Помню, инспектор Министерства Просвещения ЭССР Клювгант, мои уроки потом «расписывала» по всей Эстонии. Она впервые увидела на уроке русского языка картину. А я при изучении темы «прилагательные» принес-ла иллюстрацию Шишкина «Рожь». Сначала очень кратко рассказала о художнике, его картинах, а потом обратилась к теме:
- Какое небо?
- Голубое.
Рожь – жёлтая, колосья – большие. Таким образом выявлено понятие о качественных прилагательных.
- Зерно какое?
- Ржаное, - относительное и тому подобное.
Потом ребята сами приводили примеры.
Клювгант просила меня написать методическую ра-боту об использовании картин на уроках русского языка. Я сначала пообещала, даже начала писать, потом поняла, что мне это ни к чему, это же целая диссертация. У меня нет времени на это.
Она бывала у меня и на литературе, помню урок по «Бородино» Лермонтова. Во время опроса мой ученик рас-сказал, что Лермонтов видел Пушкина на улице в Петер-бурге, но постеснялся к нему подойти и показать «Бороди-но». Он повторил мой рассказ, об этом я прочитала в жур-нале «Литература в школе». Этого, конечно, в учебнике нет, и вот этот ответ ученика очень понравился Клювгант, что она потом упомянула об этом в своей статье, напечатанной в «Учительской газете» (на русском языке). Она назвала ме-ня «сказочной учительницей».
Всё это слова, преувеличения, надо же было кого-то хвалить, ставить всем в пример.
А что мне это давало? А растущую зависть коллег. Одни этого не скрывали, другие тайно завидовали.
А тут ещё мои ученики взяли призы на школьной олимпиаде. А потом и в районной. Это класс тоже стал для меня близким, дорогим. Хорошие были ребята!
Мои выпускники 1954 года иногда посещали мой класс, рассказывали о своей учёбе, работе. Это было очень ценно для ребят. Вот они же учились здесь, а теперь учатся в Ленинграде, а вот Саша Богуцкий – актёр уже.
Во время зимних каникул проводились учительские конференции, нужно было готовить и учителям самодея-тельность. Наши учительницы организовали хор, а я под-готовила отрывок из рассказа Михаила Шолохова «Судьба человека».
И вот вечер выступлений. Зал полон. Я на сцене. Тишина. Рассказываю о встрече Вани с Соколовым:
- Папочка, как же долго я тебя искал!
Кое-кто вытирает глаза.
Аплодисменты. Никак не ожидала, что мне будет присуждена первая премия – настольная лампа. Ну, никак не думала, что жюри, состоящее в основном из эстонцев, присудит первую премию мне. Но так было.

* * *

А дома?
Юра пошёл в школу в восемь лет. Учительницей его была Валентина Африкановна Парфёновна, она же учила и Серёжу. Это хороший, честный учитель.
Учился Юра легко, как Нина и Серёжа.
До сих пор Юра вспоминает, что сидел за партой с Зоей Коноваленко, эта младшая сестра моего ученика Юры Коноваленко. Говорит, что не помнит её образ, но знает, что сидел с ней. А она в Израиле. У неё две дочери-умницы, живя здесь, они получили гранды на учёбу.
* * *
Надо сказать, что каждое лето мы семьёй куда-либо выезжали отдыхать.
Когда Юра был маленький, мы не ездили далеко. Но вот летом 1951 года я поехала с Юрой и тётей Маней в Алайые. Мы там гуляли в лесу, ходили по берегу озера. Ме-ста там изумительные! Но надо же мне было позагорать од-нажды, лёжа на мокром песке после дождя. И всё. Стала почти инвалидом через неделю.
Ни сесть, ни встать.
Воспаление седалищного нерва, радикулит на всю жизнь. Вот ведь как можно по глупости потерять здоровье. Много раз лечилась на курортах, это было возможно, путёв-ки давали бесплатно. Несколько раз побывала в Цхалтубо, Сочи, Кисловодске, Пярну. А теперь может учитель так ез-дить, лечиться?
А потом, когда Юра подрос, мы семьёй выезжали два раза в Пярну, Вильянди, ездили в Железноводск.
В нашем доме по соседству жила семья Гарибовых. Он начальник СанТехМонтажа Йыхви. Думаю, что он азербайджанец. Хороший он человек был. Она русская, вечно больная, лечившаяся «пелициллином». Была у них дочка Дина, красивая, умная девочка, ровесница Нины. Так вот он давал грузовую машину, мы все погружались с ве-щами, и его семья тоже, ехали в Пярну.
Вот уж страна – Эстония! Её можно всю пересечь за полдня.
И вот мы в Пярну. Снимаем квартиру и живём, как дома. С нами Лёля, она готовит кушать, по столовым не хо-дим. А Пярну – красивейший, благоустроенный город. Это город-парк, благоухающий цветами. А море! А ч;дный песчаный пляж! Располагались мы все на пляже у рестора-на. Юра всё время просил Серёжу:
- Пойдём, дёрнем за верёвочку!
Так полюбился ему туалет в ресторане, куда свобод-но можно было ходить. Так всё лето проходило в Пярну. Хорошо было!
Я запомнила одну квартиру, которую мы снимали в доме у эстонца. В спальне я вижу полированный шкаф.
- Вот хорошо, шкаф есть!
А эстонец-хозяин, улыбаясь, сказал, что это…  туа-лет. Как же прекрасно устроено и никакого запаха!
Умелые они люди, трудолюбивые, хозяйство у них в образцовом порядке. А в домах – чистота, уют. Усадьбы – образцовые огороды, где грядки обрамлены бархатцами. Это и красиво, и полезно, так как нет вредителей. А какие у них цветники!
И никто никогда не сорвёт цветок с клумбы, не со-рвёт яблоко или вишенку, которые растут почти на улице. Нам в России надо многому поучиться у эстонцев. Но рус-ские привили, конечно, свои привычки некоторым эстон-цам. А надо бы у них перенимать.
Чтобы не возвращаться к этой теме, надо рассказать об их колхозах, о ликвидации которых потом они очень жа-лели. Да, они умеют работать.
В «Огоньке» был очерк о колхозе у города Тарту. Председатель – еврей, колхоз – миллионер. Все колхозники жили в коттеджах, у каждой семьи был автомобиль.
А рыболовецкий колхоз имени Кирова? Миллион-ные доходы, свои заводы по переработке рыбы. Одни шпроты им давали невиданные доходы, так как славились не только в Союзе, а и за границей.
Вот так они жили, так работали, были богачами. А что потом? Ненавистную оккупацию сменили на…  анар-хию. В общем, как говорится, с водой выплеснули и ребён-ка. Ликвидировали колхозы. Кому лодка, кому парус, кому ничего. Потом они очень сожалели о прошлой жизни.

* * *

Однажды я ехала из Кивиыли в Сонду в автобусе.
Рядом сидела женщина-эстонка. Что-то она мне ска-зала по-эстонски, а я ей ответила, что я здесь гостья, живу на Урале, язык не знаю. Тогда она по-русски стала мне плакаться на свою теперешнюю жизнь: денег нет, надо что-то продать с огорода, чтобы был хлеб, так как работать негде в деревне, на хуторах.
- Как же мы хорошо жили при Советах! Какой у нас был колхоз!
И она стала рассказывать, что у них было всё: одеж-да, питание, жилище, дети могли учиться где угодно, что она была на Кавказе и тому подобное. И в заключение она сказала, что так хорошо жить они уже не будут никогда, как при Советах. Вот и делайте выводы. Не всё было плохо ко-гда-то. Об этом говорят простые люди.

* * *
А одно лето мы жили в Вильянди. В этом нам по-могла наша коллега Зинаида Матвеевна Хомченовская. Муж её сестры-учительницы был директором школы. Он нам дал возможность жить в интернате школы. Было всё: кровати с постелями, кухня с посудой. Прекрасно! С нами поехала и дочка Фёдора Ефимовича Лариса, её дома звали Лялей. Вот было веселье! Целые дни проводили у воды. Там была прекрасная запруда, небольшие водопады, дети с них любили съезжать в воду. Была и хорошая река, где все купались. Рядом с домом был фонтан, однажды Юра упал в него. Утонуть там было нельзя, но искупался в прохладный день. Помнит ли он это?
Хорошо проходили каникулы, дети жили среди кра-сивой природы, играли, веселились.

* * *
В 1955 году Нина окончила школу, как и Ляля, и они решили поступать в пединститут в Таллинне, да ещё на математический факультет. А мы летом со Стёпой и сы-новьями поехали в Железноводск, где лечились по курсов-кам. И такое было. Это значит, что мы жили на квартире, а лечение было санаторное. Питались в столовой. Всё было хорошо.
Возвращаясь домой, остановились в Москве у Шу-ры. В этот год открыли Кремль для всех. Дети со Стёпой туда ходили, они даже посетили Оружейную палату, куда давали очень мало билетов. Устали в Москве, с удоволь-ствием уехали домой.
Нас встретили Нина и Ляля Сподаренко, уже они студентки. Но им не повезло, они не сумели учиться в ин-ституте, Нина увлеклась плаваньем, а Ляля чем-то другим. Зимой они не сдали сессию и вернулись домой. Что де-лать? Надо повторять десятый класс. Стыдно снова ходить в свою школу, и Нина уехала с Лялей в Сафоново, где жила семья Фёдора Ефимовича. Там они обе посещали уроки в десятом классе. Экзамены они могли не сдавать, но всё же сдавали, чтобы не было пробелов в знании.
Рассказывали, что Нина написала сочинение о сво-ём желании быть врачом. Оно было такое интересное, что его читали потом в Сафоново. А Нина уже знала, что я списалась с тётей Пашей, которая была профессором фи-зики в Харьковском мединституте. Тётя обещала помочь Нине, что и сделала, спасибо ей. Жила Нина у неё, когда сдавала экзамены, а после ушла на частную квартиру, так как общежития не было. Харьков же был разрушен войной, ещё её следы были везде видны.
За время её учёбы разное было. Но как бы ни было, Нина стала врачом, получив назначение в Казахстан, в го-род Джетыгара. А года через два или три переехала в Эсто-нию, где и нашла свой дом.

* * *

А как мы жили? Работали с утра до вечера. Но не всё было ладно.
Однажды вечером нет Юры дома. Волнуюсь. Звоню Стёпе в школу. Юре, очевидно, было около девяти лет. Темно, а его нет, он уехал кататься на велосипеде…
Потом звонок Стёпы:
- Юра сейчас будет дома, ничего ему не говори.
Прибыл наш сын с велосипедом домой.
А потом я узнала, что же случилось.
Он с друзьями-мальчиками, там был и Витя Леппик, наш сосед, поехали в сторону Ахтме, где был аэродром ка-кой-то маленький. Кто-то из мальчишек там уже побывал и видел в земле термометры. И они туда поехали, чтобы их или разбить, или взять ртуть(!). Нужна она им была? Или ещё что-то сделать?
А их застала сотрудница, все удрали, а Юру с вело-сипедом она поймала. Он бы от неё убежал, а вот же жалел велосипед. И она с ним пошла к нему домой. Побывали даже на мызе Эдизе, где якобы Юра жил. Ночь. Он уже устал, потом сознался, кто его папа. И вот он с этой жен-щиной в школе.
- Что он сделал? Какой убыток причинил?
Она назвала сумму в 280 рублей (!). Это были очень большие деньги. Стёпа что-то имел, остальные занял у учителей, которые были ещё в школе. Дело замяли. Нигде не звука. И Юре мы ничего не напоминали. Думаю, что он этот случай запомнил на всю жизнь.
А Серёжа тоже «прославился» у нас. Однажды  с радостью приносит домой яблоки.
- Где ты взял?
- В саду у Новикова.
- Иди и положи их на место, нам ворованные яблоки не нужны.
Пошёл снова в сад Новикова и положил там яблоки под яблоню. Он потом говорил, что больше никогда не воровал.
А вообще-то Серёжа был мне правой рукой. Я гото-вила обеды, а он ходил в магазины и всё покупал. Ведь не было же холодильников. Представляете ту нашу жизнь? Ничего же не сохранишь до завтра. Надо каждый раз гото-вить: завтрак, обед, ужин. Вот Серёжа и ходил каждый день за мясом в магазин «с бычком» (там на витрине был нарисо-ван бычок). Он был моим помощником во всём. А Нина в это время училась в Харькове.
Кроме этого, я училась заочно в Герценовском ин-ституте с 1955 по 1959 год. В этом же году Серёжа посту-пил в ЛЭТИ.
А это было время Хрущёва. И что же придумал этот деятель? А студенты первых курсов должны работать у станков на заводах весь рабочий день, а учиться вечером (!).
И вот эти семнадцати-восемнадцатилетние почти дети должны были такую нагрузку выдержать! Да ещё в от-рыве от дома, не имея нормального питания и условий жизни. Серёжа жил в комнате на улице Зайцева у метро «Автово». Ему разрешила пожить С;ва, заведующая РОНО Йыхви. Эту комнату она получила как житель Ленинграда, потерявшая квартиру во время войны. И вот Серёжа живёт там, когда ему кушать? Когда учиться? Сколько он спит? И он заболел. Пришлось брать академический отпуск на год. Потом я расскажу о Серёже, а сейчас вернусь к жизни в пя-тидесятые годы в Эстонии.




* * *

Вы, мои дорогие внуки и правнуки, уже не можете даже представить ту жизнь, когда не было компьютеров, телевизоры были только в некоторых учреждениях, да и то такие, что ничего и видно не было, а радио тоже было не у всех.
И вот тогда райкомы партии, горкомы занимались агитацией и пропагандой в клубах, в больших залах учре-ждений, школ и тому подобное. А что это было? В основ-ном лекции на разные темы, встречи с артистами, спектак-ли. Различные даты-праздники сопровождались лекциями, выступлениями. Так вот, можно сказать, что главным и по-пулярным лектором в Йыхви была я. Я не хвастаюсь, упаси Бог, мне это не нужно, но я говорю правду.
Вечер Восьмого марта – на трибуне я с докладом в клубе «Шахтёр». Один раз доклад делала секретарь райко-ма, но зал шумел, не слушал, и она никогда больше не вы-ступала с такими лекциями-докладами. Плохо я сделала, что не сохранила вырезки из газеты, где рассказывалось о моих лекциях. Их было много и на разные темы, но в ос-новном на литературные.
Какая-то дата писателя. Мне приказано готовить лекцию. Написав её, относила в райком, там кто-то читал, утверждал, разрешал. Такая была цензура.
Однажды я готовила лекцию о Гоголе, назвав его великим писателем. Потом второй секретарь мне сказал, что он долго искал литературу, где бы Гоголь был назван великим. Нашёл, утвердил.
Помню мою лекцию в 1954 году, когда отмечалось пятидесятилетие со дня смерти Чехова. В Йыхви со спек-таклем «Иванов» приехал из Таллинна русский драматиче-ский театр. Очень хороший, кстати. Приезд этого театра был для Йыхви праздником. И вот перед спектаклем долж-на я выступить с лекцией. Зал полон, тишина, много уче-ников старших классов. Я рассказываю о творчестве, о жизни Чехова. Окончила. Аплодисменты зала. Я ухожу за занавес, чтобы спуститься со сцены. На сцене декорации спектакля и много артистов. Меня окружают, благодарят за лекцию. Кто-то из них говорит:
- Жаль, что вы живёте не в Таллинне.
Я растерялась, поблагодарила их за такой отзыв о моей обычной лекции на литературную тему.
О многих писателях я рассказывала в лекциях, были лекции и о Ленине, о культуре поведения. Эту меня попро-сили прочитать… в милиции. Слушали, задавали вопросы, просили приходить к ним ещё. Ну да, в милицию…
Характерно, что когда мы со Стёпой были на юби-лее школы в Йыхви, то к нам многие подходили, радова-лись встрече через столько лет. А одна женщина мне сказа-ла, что она у меня не училась, но знает меня по лекциям в клубе. Вот и такое было.
Было же общество «Знание», я была его членом, вот оно должно было просвещать людей. Очевидно, для того времени это было нужно. А теперь, наверное, мои правнуки смеются над тем временем, а зря. Мы работали с душой, наш труд остался в наших учениках, наших слушателях.
Кстати, моя лекционная работа продолжилась и в Магнитогорске. Огромный актовый зал техникума слышал мои лекции на многие темы. Здесь были лекции о Ленине, «В жизни всегда есть место подвигам», «О первых комсо-мольцах», «О Блоке». Да и не только в техникуме мне при-ходилось выступать с лекциями, а и в библиотеках метал-лургов, строителей. После лекции о Блоке в библиотеке «Металлург» один из слушателей воскликнул:
- Какие же преподаватели есть в этом (он напротив) техникуме! Спасибо Вам, приходите к нам ещё!
Я это описала не из-за хвастовства, я только немного рассказала о моей работе.

* * *

А что же в Йыхви? Работаем, знаем, что строится новая школа, Стёпа мечтает о ней. Но…  увы.
Выясняется, что Стёпа выдал аттестат зрелости Лу-генбергу Энделю Юхановичу, мужу Морозовой Нины Пет-ровны, с нею мы работали в Алайые. В Йыхви она дирек-тор Дома Пионеров и работает учительницей русского язы-ка и литературы в нашей школе. Мы, вроде бы, дружим. Просто им выгодно было дружить с нами. Вот Стёпа и сде-лал то, что перевернуло всю нашу жизнь. Сам же и запол-нил аттестат. А как? А так, что им и воспользоваться было нельзя. Пишет оценку «4», а рядом не «хорошо», а «четыре». Так аттестаты не заполнялись.
Стёпа не думал о последствиях, о семье, а просто, очевидно, выпив с Лугенбергом, стал этаким бравым мо-лодцом, заполнил ему эту бумажку и всё…  Не тут-то было.
А Лугенберга арестовали за взятки в автошколе, где он был начальником. К нему давно милиция придиралась за что-то. С ней не делился? А сам купил «Волгу» за сорок тысяч рублей. Ведь не за заработки же он её купил. За взят-ки. И не поделился, вот и арестовали. Тогда-то и выясни-лось, что у него есть аттестат за среднюю школу. А, Спо-даренко?! И тут началось! Разные комиссии, вызовы, не хо-чу даже писать об этом. Тяжёлое было время. А из-за чего? Из-за глупости, из-за бахвальства. Вот, мол, что хочу, то и делаю. Нет, голубчик, есть и на тебя управа. А тут ещё Вилков (географ), Максимка, как его звали ученики насплетничал в райком, что Стёпа неуважительно высказы-вался о секретаре Ойя, что тот не бережёт кадры. Вот и всё. Снять с работы, записать выговор в партийные документы. Свободен. Куда? В Магнитогорск, конечно.

























ГЛАВА 6. ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ

По объявлению Стёпа купил квартиру в Магнитке, и я уехала туда, а он с Юрой остался ещё в Йыхви, сдавал дела.
А что было у меня в Йыхви? А мне присвоили в том же году звание «Отличник народного образования», мой портрет снова на Доске Почёта города (много лет я там бы-ла). И я уезжаю из Йыхви в Магнитогорск.
До этого Стёпа продал «Москвич», его обманули, как всегда, так как он был очень доверчивый человек. Покупа-тель дал пачки денег, а Стёпа их считал как тысячи, а в не-скольких было по 500 рублей. Машина у нас была всего го-да два. Мы никогда не ездили одни, всегда с нами были наши приятели. А когда ездили в Ленинград, то машина оставалась у метро «Автово», но иногда Серёжа нас возил по городу, а Стёпа боялся.
Так что на переезд у нас деньги были.
И вот Серёжа меня встретил на вокзале в Ленингра-де, у меня температура сорок градусов, я попала в больницу со страшной ангиной. Ею я страдала в Эстонии, очевидно, из-за климата. На Урале я от неё избавилась. Потом всё же доехала до Магнитогорска.
Квартира, которую купил Стёпа заочно, была пло-хая, конечно, на Первом участке. Ладно, была крыша над головой, пока в марте 1961 года мы не переехали в новый дом, где я получила квартиру как старший воспитатель школы-интерната. В той квартире мы прожили почти сорок лет. Оттуда уехали к Серёже в Пушкин.
Но что за жизнь была на Первом участке?
Стёпа получил работу в ГорОНО. Он не хотел, но его заставили быть заведующим методическим кабинетом ГорОНО. А я сразу же получила работу в девятой школе, где должна была замещать «звезду»-литератора, заслужен-ную учительницу Канищеву. Правда, мне сказали в ГорО-НО, что часов дадут мало, но я поехала в девятую школу.
Директор школы Агапитов, познакомившись с мои-ми документами, дал мне всю нагрузку Канищевой, а не часть, как говорили в ГорОНО. Я проработала около четы-рёх месяцев. Всё было хорошо. Посещали мои уроки и за-вуч, и учителя. Потом я узнала, что коллеги-литераторы Канищевой не хотели работать в её классах. Это я узнала уже потом. Почему? Странно.
Особенно помню встречу с матерью одного учени-ка, а она у меня училась в четвёртой школе до войны. Она обнимала меня, благодарила, что я веду этот девятый класс, где её сын. Она говорила, что ребята в восторге. А я не по-нимала. Ведь их же учила «звезда». А когда я была переве-дена с этой временной работы в новую школу-интернат, то потом узнала, что Канищева имела большие неприятности, выйдя на работу после декретного отпуска. Ученики-старшеклассники её не принимали. Что они вытворяли! После опроса все уткнутся в тетради по математике, делая вид, что им неинтересно слушать Канищеву. Или просто уходили с литературы. Это был её позор.
Еле-еле утихомирили старшеклассников – не при-дёт в школу Валентина Станиславовна, не придёт. Всё рав-но им надо учиться, надо учить литературу.
Будет меня любить Канищева? А я её не знала со-всем. Потом мы встречались на сессиях в Челябинске, когда я и она стали депутатами областного Совета.
















































ОГЛАВЛЕНИЕ

Вместо предисловия……………………………………….5

Вступление…………………………………………………7

Глава 1. В начале века………………………………………9
Первые воспоминания детства. – Игра папы на скрипке. – Родословная папы. – Мама уезжает на Урал. – Семейная жизнь Петра Станиславовича. – Баба Кулина. – Деревня Хондобоковка и окрестности. – Мельница. – Брат и сестра. – Налёт банды Медведёвых. – Смерть папы. – Мельница по-сле смерти папы. – О могиле папы. – Мама – хозяйка. – Происхождение мамы. – Родня мамы. – Прасковья Ивановна Счастная – «тётя Паша». – Опять Медведёвы. – Засада красноармейцев. – Возвращение вещей, награбленных бан-дой. – ЧК – «красная шапка». – Золото. – Голод 1933 го-да. – Поездка в торгсин. – Светлые минуты детства. – Пе-реезд в Ропск. – Борьба за мельницу. – Школа в селе Ис-топки. – Поездки в Хондобоковку. – Возвращение в Ропск. – Шаповалы. – Быт в Ропске – годы НЭПа. – Любовь к лите-ратуре. – Учителя. – 1929–1930 гг. – «великий перелом». – Павел Чернов. – Семья Сподаренко. – Техникум в Климо-ве. – Летняя практика в Оптиной Пустыне. – Голод. – По-ездка в Москву. – Первый заработок. – Первые шаги в пе-дагогике. – Продолжение и завершение учёбы.

Глава 2. Магнитогорск………………………………….124
Прибытие в Челябинск и Магнитогорск. – Быт и работа. – Знакомство с Николаем Пушкиным. – Отпуск в Ропске. – Студентка Учительского института. - Родилась Нина. – Ма-ма в Магнитогорске. Болезнь и смерть мамы. – Конец брака с Пушкиным. – Начало учительства. – Знакомство со Степа-ном Сподаренко, Иваном Алексеевичем Перчуковым. – Школь-ная жизнь. – Семейные горести и радости. – Предвоенное время.

Глава 3. Война………………………………………....161
Началась война. – Переход жизни на военный лад. – Война и школа. – Война и Магнитка. – Родился Серёжа. - Реги-страции рождения и брака. – Семейная жизнь, быт. – Папу призвали в армию. – Граммы, карточки, талоны, очереди… - Диктор радио. – Письма с фронта. – О войне. – Тыловая жизнь. – Нина и Серёжа.

Глава 4. Послевоенные годы ………………………….216
Стёпа вернулся с фронта. - Серёже четыре года. – Страсть к перемене мест. – Переезд в Орёл. – Жизнь у Ивана Ефимовича. – Назначение в Шебекино. – Директор маслозавода. – Друзья и родные. – Путёвка в Евпаторию. Суд и переезд в Коньшино. – Готовы к новому переезду.
Глава 5. Эстония………………………………………235
Йыхви, Алайые. – Школа. – Отношения с местными жителя-ми. – 1 октября 1949 года – родился Юра. – Друзья и коллеги. – Лесные братья. – День рождения Сталина. - Лето 1950 года – Тойла. – Переезд в Йыхви. Новая квар-тира и работа. – Ученики, школьная жизнь. – Смерть Ста-лина. – Эстония. – «Университеты» Нины. - Неприятности с Юрой. - Лекционная работа. – Конец периоду жизни в Эстонии.   
Глава 6. Заключительная……………………………...277