Властитель. Эпизод шестой. 1808. Ошибка Бонапарта

                Эпизод шестой. 1808. "ОШИБКА  БОНАПАРТА"



               
                Брату Сергею: «Пусть Судьба не подарит тебе зла».



       Я смотрю на этого низкорослого  полнеющего человека в сером сюртуке и неказистой шляпе, и меня одолевает чувство недоумения,  ведь всего два  десятилетия назад он был каким-то безродным корсиканцем из едва сводившей  концы с концами  большой семьи.  Каким же  талантом надо обладать, чтобы, выйдя из островной провинции, вступив в армию обычным  лейтенантом, отмобилизовать  всех французов на революцию, возглавить армию,  достичь власти над страной, и нынче уже претендовать  на мировое господство? Незаурядным талантом! Воистину, он стал бы хорошим военным министром, кабы  не одолевающие его непомерные амбиции. При всём при том,   несомненно, что божье  Провидение ему всегда  благоволило, и в жизни способствовала удача.  Иначе он не стоял бы теперь тут  рядом, вызвавшись сопроводить меня верхом  до  царского поезда из пяти экипажей, приуготовленных возле дороги к отбытию из Эрфурта в Санкт-Петербург.

       Мы говорим с ним об условиях подписанного соглашения, о признании его брата королём Испании, закреплении финских земель за Россией, невозможности  российского союза с Австрией, и ещё о чём-то, уже не споря и не отстаивая, а вновь и вновь соглашаясь с тем, что уже говорено-переговорено, и не раз. Тем временем я пытаюсь вспомнить, когда же, когда я впервые услыхал  об этом удивительном человеке, заразился магией его личности? Пожалуй, лет тринадцать тому назад при знакомстве с Павлом Строгановым, бывшим непосредственным  свидетелем   французской революции…

 

       Помнится, было это осенью 1795 года в Царском. Тогда своим молодёжным кругом мы тусили  в новом дворце, подаренном моей славной бабушкой императрицей Екатериной II по случаю нашей с Лизой женитьбы . Следуя её наставлениям, мы репетировали там нравоучительные пьесы, однако это не мешало между делом обсуждать также и текущую  политику. Строганова привёл, кажется, Николай Новосильцев.

       – Ваше высочество, представляю вам графа Павла Александровича  Строганова, моего кузена, прежнего француза и    участника революционных  событий в Париже, – сказал Nicolas, подводя ко мне молодого человека приятной наружности, бывшего в офицерской форме Преображенского полка.

       – Вы и в самом деле француз? – обратился я к поручику, подавая ему руку.

       – Да. Я родился и воспитывался в Париже, ваше высочество,  по-русски выучился говорить только с семи лет, и по несчастию был якобинцем,– отвечал Строганов,  немного  волнуясь.

       – Вот тебе раз! Почему по несчастью-то? Что же это вы так, изменили якобинским принципам? – искренно удивился я, – Разве можно изменять принципам общества равных возможностей?   

       – Ваше высочество, я был не прав отчасти… то есть, совсем неправ, – пробормотал Строганов, потупив взор.

       – Свобода, равенство, братство. Разве можно отрекаться от якобинских принципов? Ведь это невозможно, граф! – говорил я, желая раззадорить поручика, – Как я жалею, что я не якобинец! Я бы непременно им стал!

       Строганов совсем смешался и не знал, что ответить.

       – Скажите, граф, я прочитал сегодня во французской газете про Вандемьерский мятеж, и что операцией подавления руководил некий  Буонапарте.  В заметке его очень хвалят, пишут, что только благодаря этому генералу Франция обязана восстановлению революционной законности и порядка. Как вы можете прокомментировать данное утверждение?

       – Я бы не гордился расстрелом из пушек безоружных депутатов Национального конвента, ваше высочество. Они имеют своё мнение. Пусть они настроены радикально, но с ними нельзя разговаривать с помощью пушек. Конечно же, завоевания революции требуется защищать. Безусловно, надо уметь защищать, но не так постыдно!  Позор французской Директории, стреляющей в своих коллег и сограждан! Кстати сказать, насколько мне известно, Наполеон Буонапарте отказался от предложенной Директорией  должности командующего войсками тыла. 

       Строганов говорил убеждённо и открыто, по интонациям его взволнованного голоса чувствовалось, что он действительно, сердцем переживает революционные события во Франции, его второй родине.  Между тем, выяснилось, что благополучие отчизны заботит его ещё больше, ибо по настоянию батюшки, графа Александра Сергеевича Строганова, совсем ещё мальчишкой он объехал  Россию вдоль и поперёк и насмотрелся разных бед вдоволь. Судьба страны была и мне небезразлична, несмотря на то, что  я отнюдь не грезил об императорской короне.  Однако я знал, что бабушка, удалив отца в Гатчину, готовит в наследники именно меня,  в такой щекотливой ситуации следовало бы иметь на всякий случай  надёжных  сторонников для поддержки. В общем, Павел Строганов мне понравился, и я ввёл его в круг своих друзей, радеющих за Отечество.

       В тот год мы часто собирались, летом – то Царском, то в Павловском, зимой – в Зимнем дворце, а чаще – во дворце на Каменном острове.  Я много   проводил времени вместе с моими новыми друзьями –  Новосильцевым, Строгановым и Чарторыйским, обсуждая с ними будущее России. Днём мы отправлялись на конные прогулки или играли в лапту, а вечером к нам присоединялась иногда Лиза с фрейлинами, мы музицировали, декламировали и танцевали.

       Конечно, нас, прежде всего, интересовало, как избежать участи французов, упредить революционный порыв масс, ибо положение народа в России было отчаянным, а государственное устройство совсем не соответствовало веяниям времени. Говорить об этом с императрицей Екатериной, ежедневные визиты к которой со временем превратились в пустой ритуал, мне было некстати, а сама она и слышать не хотела ни о каких нововведениях. В памяти старшего поколения  ещё маячил кровавый пугачёвский бунт, гражданская война, подавленная лишь с помощью регулярной армии. Я понимал, что подобных событий в будущем может просто не выдержать ни Россия, ни монархия, коли не принимать серьёзных шагов к ограничению самодержавия, перемене традиционных  сословных отношений и отказу от крепостного права. По молодости, по наивности мне казалось, что изменить государственный строй будет достаточно просто, ибо наши помыслы продиктованы доброй волей, народ нас поймёт, дворянство  поддержит.

       Адам Чарторыйский написал проект Манифеста о будущем конституционном устройстве России. Проект был сырой, сравнимый разве что с государственным  устройством Речи Посполитой, с той лишь разницей, что не позволял иностранным гражданам претендовать на русский престол. Мы приняли документ как вариант, но подвергли серьёзной критике, поскольку для громадного пространства страны и нравов её народа он был неприемлем. Однажды за чтением этого Манифеста меня застал отец, явившийся вдруг нежданно из Гатчины в Санкт-Петербург, не иначе как  по велению государыни.

       – Тебе надобно быть на смотре, а ты… Чем это ты тут занимаешься? – поинтересовался он, заглядывая на мой письменный стол.

       – Так… кое-какие проекты читаю, – промямлил я, смешавшись.

       Он взял со стола листки  и стал выборочно зачитывать:

       – Народовластие есть непременное условие  государства российского… Депутации формируют земства, которые  направляют своих представителей в Сенат (Сейм) сроком на три (четыре) года… Гарантом стабильности является государь, избираемый Сенатом (Сеймом) по представлению земских депутаций пожизненно…  –  Это что?..  Либо на устанавливаемый срок, поелику у него есть физических и духовных сил будет вдоволь… – Что это за чушь, я тебя спрашиваю? От Чарторыйского набрался??

       Батюшка во гневе был страшен: лицо побагровело, ноздри раздулись, губы сжались в омерзительной гримасе, глаза смотрели сквозь и ничего не видели, парик съехал, обнажая лезущие на лоб мокрые пряди, –  маленький злобный гном.

       – Вон из Петербурга! На ученья, в Красное! – он порвал листки и бросил мне в лицо, – Чтоб  духу твоего здесь не было до конца года!  А с Чарторыйским и Строгановыми я сам разберусь, не сомневайся! – и  pap`a  выскочил из комнаты, хлопнув дверью.

       Воинские учения начинались первого ноября, но я не спешил на сборы, рассчитывая задержаться на неделю-полторы и закончить начатые консультации, покуда от меня ещё не отослали моих друзей. Но случилось всё по-другому.   

       Пятого числа, рано утром, едва светало, меня разбудил камердинер Никита Петров:

       – Ваше высочество, поднимайтесь! Что-то неладно во дворце…

       – Что? Что такое?

       – Государыни покои на ключ заперты, охрана кругом… хотел у них мылом разжиться – у нас закончилось – ан нет, не удалось – весь корпус оцеплен. Говорят,  Безбородко приказал…

       Встревожившись, я вскочил с постели – «Что, что может быть? Переворот? Никак батюшка свои гатчинские полк`и привёл? От него, ведь, всё, что угодно можно ждать. Вот ещё, приключений не хватало! Конечно, пушек в его полках нет, но и две-три сотни мушкетёров вполне могут нас тут арестовать, конвоировать Шлиссельбург и заточить в казематы! Сила будет на их стороне. Коли это неожиданный, вероломный  манёвр, государыня не успеет приказ отдать конногвардейцам, преображенцам и семёновцам… мы просто окажемся тут в ловушке. – размышлял я, судорожно натягивая панталоны, –  Ах! А, ведь, у него в Гатчине Аракчеев –  артиллерист! Вдруг они и пушки сюда притащат? От Петропавловских стен прямой наводкой, а?.. В точности как Буонапарте прямой наводкой палил  по Нацконвенту? В точности как в Париже, а?.. Что Безбородко, статс-секретарь, гражданское лицо супротив них может сделать? – Ничего! И почему мне не сообщили? Не успели? Не смогли?..  Нет, будем сопротивляться до последнего. Лучше тут, дома умереть, чем в казематах!»      

       – Вот что, Никита.  Пойди, запри все входы со стороны лестницы. Все, вплоть до караульных, – приказал я, – Потом собери все ружья и пистолеты, какие есть. Приведи все в порядок. Все заряди. Патроны у меня в кабинете найдёшь в письменном столе, правый ящик  внизу. Саблю мою неси тоже сюда – боевую. А я пойду на половину Лизаветы Алексевны, учинить и там    оборону. У нас есть кто ещё, кроме тебя?

       – Митрич, истопник ходил, проверял. Их сиятельство, граф Строганов вчерась задержался у вас в кабинете, ночевал на кушетке.

       – Митрича никуда не выпускать. Строганова разбудить. Встречаемся в кабинете через полчаса.

       Я помчался к Лизе через потайную дверь, поднял её с постели, помог одеться, и пока она с горничной и дежурной фрейлиной Натальей Шаховской  приводила себя в порядок, пошёл, запер сам весь Лизин блок вплоть до спальни ключами. Пришлось повозиться, подбирая из общей связки подходящие к дверям.  В парадной опочивальне спала Лизина сестра, Фредерика, я схватил её в охапку и, ничего не объясняя, повлёк за собой. Таким образом, не было и восьми часов, как мы собрались сей жалкой кучкой обитателей великокняжеских покоев в моём кабинете отражать оборону. Я поделился со всеми своими опасениями, упомянув о недавнем неожиданном визите отца.

       Настало  время нервного  ожидания, казавшееся нам не столько томительным, сколько напрасным. Прошло несколько часов, настало по дворцовому расписанию обеденное время, а мы всё сидели в безвестьи, пили принесённый Шаховской утренний  кофе с булочками.

       – А мы не можем как-нибудь пробраться на крышу, посмотреть, что в округе творится? – спросил Строганов.

       – Истопник должен знать, – предположил я, – Никита! Зови Митрича сюда!

       Седовласый работник в фартуке поведал нам, что пробраться на чердак и крышу можно по винтовой лестнице из кухни, расположенной через коридор на третьем этаже. Немедля и секунды, мы  отправились туда. Я первым полез наверх. На чердаке было тепло и пыльно, пахло сушёными яблоками и чем-то ещё, вяленым. Я очутился там впервые.  Дощатый помост, проложенный поверх пластов  войлока  вдоль ряда  каменных печных кладок, уводил куда-то вдаль к кирпичным перегородкам, на которых крепилась замысловатая кровельная  арматура из балок, стяжек, треугольников и трапеций. Возле одной из печных труб в самом деле имелась лестница на крышу.  Я взялся за поручни.

       – Погодите, ваше высочество! Вдруг там стреляют. Давайте, лучше уж я первым пойду, – остановил меня Строганов.

       – Я пойду, – сказал Митрич, выступая вперёд, – Там люк на засов закрывается, надобно знать, как открыть сподручнее. Сноровка нужна. Я выйду и вас приглашу.

       В самом деле, минуту-другую он возился наверху с тяжёлым засовом, потом выбрался наружу, и уже оттуда нас позвал:

       – Полезайте, господа! Осторожно! Хоронитесь за трубой.

       Я всё равно поднялся первым.  Обширный двор был покрыт снегом. Сквозь голые ветви деревьев всё хорошо просматривалось. По периметру на расстоянии двух саженей друг от друга в караульной стойке  вытянулись  Преображенские стрелки. Кто их расставил? По чьей команде? Возле восточного подъезда стояла запряжённая четвёркой взмыленных лошадей чёрная карета с вензелем отца! Видимо, он не так давно приехал, поскольку экипаж не успели убрать с дороги, или же с умыслом оставили у входа. Никаких других повозок в доступной взору округе не просматривалось. Забыв об этикете, Строганов толкнул меня в плечо и жестом показал, что неплохо бы вернуться вниз на чердак, что мы и сделали из опасения  быть замеченными.

       – Какие впечатления, граф? – спросил я, спрыгнув на помост.

       – Мне кажется, что ваши опасения не напрасны, ваше высочество. Картина, прямо скажем, тревожная. Похоже на захват власти, государственный  переворот, – Строганов удручённо развёл руками.

       – Что будем делать?

       – Защищаться, ваше высочество!

       Другого ответа я от него не ждал. Вот по-настоящему преданный мне человек, истинный друг! Я обнял Павла:

       – Друзья и родные обычно зовут меня  Алекс.  Хочу, чтобы и ты меня так называл.

       Как только мы спустились в апартаменты и рассказали об увиденном, в дверь моей приёмной стали стучать, да так настойчиво и громко, что слышно было из закрытого наглухо кабинета. Женщины взвизгнули.  Фредерике сделалось плохо, Лиза принялась её откачивать и успокаивать. Я  послал Никиту в приёмную выяснить, что случилось, однако велел дверь не отворять никому.

       – Это их светлость князь Платон Зубов. Просит, чтоб открыли, – объявил Никита, вернувшись.

       Я пошёл убедиться, прихватив на всякий случай заряженный пистолет.

       – Je  suis  le  Prince  Alexander.  Qui  est  l`a*? –  мне  казалось,  что
французская речь лучше удостоверит мой статус, и, если это на самом деле  Зубов, а не подставное лицо, то он поймёт.

       – Ваше высочество! Откройте, это Зубов Платон, – донеслось из-за двери, так же по-французски, – Не бойтесь, здесь никого больше нет! Государыня при смерти!  Прикажите вашей охране, пусть мне отворят!

       Он проскользнул в приоткрытую мною дверь, весь взъерошенный,  всклокоченный,  испуганный, как пойманный кролик.  И след простыл от  налёта тупого высокомерия, великородной спеси и судьбоносной  избранности, присущего  обычно  премьер-фавориту императрицы.

       – Государыня при смерти, лежит без чувств  с апоплексическим ударом,– говорил он, всхлипывая, дрожащим голосом,– Безбородко распорядился выставить охрану, я едва прорвался к вам сквозь все кордоны… приехал цесаревич, Павел Петрович, они там заперлись с бумагами, должно завещание ищут… пустите в вашу компанию…

       Как оказалось, императрице сделалось плохо  около семи утра в туалете, где её обнаружил камердинер. Вместе с камер-юнгфершей Перекусихиной они попытались привести её величество в чувство, поднять с пола и перенести в кабинет. Но, не тут-то было, государыня в чувство не приходила, а вдвоём поднять её им не хватило сил. Тогда они стали кликать персонал у соседей и доложили статс-секретарю, графу Безбородко. За персоналом пришли этажом ниже к Зубову, он узнал о случившемся от своего камердинера Гришки. Общими усилиями удалось переместить бесчувственную императрицу в кабинет и уложить на матрац. Явившись из своей квартиры на третьем этаже, Безбородко немедля вызвал командира дворцовой охраны и попросил от имени государыни оцепить весь юго-восточный корпус и внутренний двор, никого не пускать и не выпускать. Таким образом, Зубова заперли в собственных апартаментах. Ему удалось вырваться за дверь чёрного хода лишь в третьем часу пополудни, уговорив одного из караульных за бриллиантовый медальон. Пробирался  Платон улицей, маскируясь сторонним прохожим, причём  едва не угодил под колёса экипажа цесаревича, влетевшего на всём ходу в ворота с полчаса  назад.

       ______________________________________
* Я принц Александр. Кто там?  (франц.)


       Все мы были сражены этим известием. Между тем, охватившая нас общая скорбь одновременно являла и надежду, что насильственный захват власти, всё же, не состоится. Я думал, если они найдут завещание и обнаружат в нём мою персону, то им проще будет уничтожить документ, чем всех нас  арестовывать, тем самым создавая себе оппозицию среди дворянства.  Оставалось ждать и всей нашей жалкой кучкой пленников государевой власти усердно молиться Господу о благополучном  исходе кризиса. 

       На следующий день в девять утра к нам вновь постучали. На этот раз обер-гофмаршал   граф  Николай Александрович Толстой сам пришёл сообщить с прискорбием, что государыня, причастившись святых тайн,  почила в Бозе в шесть сорок пять пополудни, наследник цесаревич Павел Петрович принял престол в полном соответствии с существующим актом о престолонаследовании, ведь каких-либо других распоряжений покойная самодержица не оставила. Меня, Лизу и Зубова пригласили попрощаться  с  умершей.



       … «Что же, пора прощаться!» – думаю я, поглядывая, как шталмейстер нетерпеливо ждёт отправления, придирчиво осматривает  наш конный поезд и лично подтягивает упряжь, – «Всё равно в карету не сяду – погода хоть и серенькая, но приятная,  проедусь, пожалуй, верхом на Лами вёрст десять…».

       Наполеон смотрит на меня пристально, взгляд у него какой-то тяжёлый, неуверенный, будто чем-то обижен.  «Зачем ему всё это? К чему столько обременительной  власти? Чтоб ежеминутно  успокаивать себя лишь тем, что он прозорливей и успешней других, от того и способен повелевать народами, как собственными слугами? При этом чувствовать, как куча прихлебателей из свиты  следит за каждым его шагом – как бы чем Его величество  не обделил! Ведь, пристальное внимание приближённых – удел любого властелина, шаг в сторону, и он уже под прицелом.  Уж мне-то – ладно, судьба такая. Но, ему-то зачем? Сидел бы и сидел у себя на Корсике, занимался бы унаследованными от своего отца тутовыми плантациями, расплатился бы с долгами, был бы избран в местный парламент, –  и то больше  пользы было».


    
       По смерти бабушки положение моё ухудшилось. С друзьями пришлось распрощаться, постепенно отец отдалил от меня всех, кроме Саши Голицына, остававшемся по-прежнему при моём Малом Дворе цесаревича верным товарищем и надёжным помощником, несмотря на полученную должность камергера Двора  Большого, а затем – командора учреждённого нового ордена Святого Иоанна Иерусалимского. Мы с Лизой жили преимущественно во дворце на Каменном острове и никого у себя не принимали. Получив назначения шефом гвардейского Семёновского полка и генерал-губернатором Санкт-Петербурга, я был занят чуть ли ни круглосуточно. С утра – военные экзерсисы и смотры, а после обеда – объезд города, доклады управленцев и распоряжения. Кроме того, добавлялись обязанности члена Государственного совета – бумаги, бумаги, бумаги порою совершенно бесполезные. Приходилось часто оставаться ночевать в Зимнем Дворце. В конце концов, я у отца попросился  с должности столичного генерал-губернатора, сказав, что не могу эффективно защитить  город от внутренних врагов и возможных  революционных посягательств, коли продолжу совмещать её с командованием гвардейским Семёновским полком. Государь внял моей просьбе, назначив главой города сначала графа Фёдора Буксгевдена, а через некоторое время – графа  Петра  Палена. 

       Кадровая чехарда в государственном управлении  была отличительной приметой тех лет. Несомненно, личные качества отца, его взбалмошность, нетерпимость к иному мнению, неумение сплотить ближайшее окружение единой целью, способность поссорить друзей и объединить врагов играли здесь ключевую роль. Многим из старшего поколения стал крайне неприятен тот спектакль, который он устроил из церемонии перезахоронения останков своего отца, несчастного императора Петра III из кладбища Александро-Невской Лавры в некрополь Петропавловского собора – одни шептались по углам, другие с невозмутимым лицемерием приветствовали это кощунство. Мой брат Константин  и я сам не раз подвергались отцом обструкции публично, а то и через его адъютантов, что особенно оскорбляло. Ростки демократии, как например дворянские губернские выборы, были уничтожены. Отмена жалованной грамоты дворянству по службе в армии настроила всё правящее сословие против государя. Солдаты и офицеры были недовольны излишней муштрой, физическими наказаниями и необходимостью чуть ли ни по нескольку раз в год одеваться в новую военную форму. Купечество сетовало на многочисленные запреты в поставке товаров. Издаваемые за рубежом книги и музыкальные ноты были запрещены. Народ раздражали всевозможные нелепые регламентации и ограничения  в быту, вроде цвета обшлагов или юбок, или же  выращивания цветов на окнах городских домов. Штрафы зачастую превосходили размеры доходов, тюрьмы переполнялись свершившими мизерные нарушения. Столица кипела в молчаливом гневе.

       С конца лета 1800 года ко мне стал часто захаживать  за советами относительно городского управления  бывший тогда генерал-губернатором Санкт-Петербурга граф Пётр Пален. Супруга его состояла при Лизе и руководила её  Двором. Потом отец отправил Палена в отставку. Потом снова назначил. Во всех суждениях графа чувствовалось вполне понятное недовольство устанавливаемыми порядками, а точнее – беспорядками. 

       – Мы находимся у опасной черты, ваше высочество, – сказал он  однажды, будто  ища у меня защиты от отцовского произвола, – И это будет бунт, приводивший, как это было не раз в России, к тяжёлым последствиям. Смею предположить, что государь всё свалит на вмешательство извне, исходящее  от англичан или французов. Между тем, причины только внутренние и кроются в нём самом. Кстати, иностранная Коллегия при шефстве обожаемого государем графа Ростопчина тоже стонет от высочайших инициатив:  то мы дружим с англичанами против французов, то с французами против англичан. Теперь придумали некий поход в Индию, заручившись поддержкой Наполеона Бонапарта, якобы тот делает благородный жест, отпуская пять тысяч наших пленных солдат, захваченных в Италии, дескать, не может сей благородный полководец нас также не поддержать в освобождении индийских земель от британского ига… бред.

       – Я вам сочувствую, Пётр Алексеевич. Знаю, что с государем работать непросто из-за его характера. Но вы, ведь, знаете, что мне вообще запрещено встречаться с иностранцами, я не совсем в курсе внешней политики, мне это должно быть неинтересно. Давайте лучше о мощении улиц и установке оград поговорим, – ответил я Палену, желая уйти от неудобных тем.

       – О мощении улиц? С удовольствием!  Не далее как вчера вашим батюшкой  приказано разобрать часть Невского проспекта. И знаете для чего? Чтобы этой брусчаткой замостить дорогу для транспортировки каменных блоков к площадке, где строительство нового замка на месте снесённого Елизаветинского дворца. Других инженерных решений тут  не нашлось. Это как? Умно?

       – Глупо. А зачем разбирать, и именно на Невском?

       – Не знаю. Спросите у вашего батюшки. Вы наследник цесаревич, вы можете его урезонить.

       – Ах, Пётр Алексеевич, вы преувеличиваете мои возможности. Я не имею никакого влияния на отца, он арестовывает меня за малейшую провинность.

       –  А кто имеет? Его фавориты? Мамзель, пардон, княгиня Гагарина-Лопухина? Брадобрей, пардон, граф Кутайсов?..

       Я не знал, как себя вести под  давлением бесспорных аргументов  собеседника. По большому счёту, он был прав, мне нечего было возразить.

       – Так вот, цесаревич, я прошу ваше высочество внять, наконец, государственным делам, – продолжал напирать на меня генерал-губернатор, –  В противном случае, мы вскоре пригласим французскую революцию к нам в гости, с потерей всего государственного суверенитета, естественно. Я не удивлюсь и такому распоряжению нашего несравненного  императора. Смею вас уверить, что инфантильность государя граничит с безумством, об этом ещё  отставной  доктор Роджерсон меня предупреждал.

       Пален вытащил из своей папки писанный каллиграфическим почерком листок:

       – Вот здесь проект Манифеста об отречении императора от власти при вашем регентстве. Прошу вас предъявить его вашему батюшке, сославшись на подобный опыт в Великобритании и в Дании.

       Кажется, меня впервые заставили очнуться от юношеских грёз о свободе и справедливости,  и обратить внимание на бедственное положение, в котором мы все очутились при неконтролируемой, не управляемой никакими государственными и общественными механизмами, абсолютной монархии. Причём, что удручало больше всего, моя персона оказалась на самом острие образовавшейся коллизии. Я вдруг почувствовал, что не только граф Пален смотрит на меня с вызовом и надеждой, а в его лице сотни тысяч страдающих от государева произвола людей – офицеров и солдат императорской гвардии, представителей высочайшего Двора, дворянства, промышленников,  купечества, мещан и крестьян, – и все они уповают на лишь  меня! От осознания своей личной ответственности за судьбу страны я совершенно растерялся, и, прочитав документ, не знал,  как ответить генерал-губернатору.

       – Хорошо, Пётр Алексеевич, оставьте мне этот проект, я подумаю и вам сообщу, – произнёс я после тяжкой, очень затянувшейся паузы.

       Он из кабинета вышел, а я, оставшись в одиночестве, не знал, как в данном случае поступать. Господь Бог  требовал от меня самостоятельности и решительности в действиях, а я был смущён и растерян. Подходить к отцу с манифестом о его отречении означало едва ли не подписать себе смертный приговор, быть изолированным от Двора и сосланным в Сибирь. С другой стороны, стремление служить Отечеству, улучшать жизнь его граждан, укреплять его связи с внешним миром было моим долгом и обязанностью наследника престола, ибо согласно подписанному государем Акту, в отличие от прошлых лет, престолонаследие теперь осуществлялось исключительно по мужской линии.

       Я смотрел на образа, истово молился, чтобы Господь меня вразумил, но ничего мне в голову так и  не приходило. В конце концов, я решил, что правду надо будет искать вместе с тем, кто первым войдёт в мой кабинет без доклада, ибо это был очень узкий круг лиц, которым я мог доверять, кого видел  ежедневно. Первым пришёл Саша Голицын со списком для представления к Малому двору. Я без слов протянул ему составленный Паленом  проект Манифеста. Он прочёл, прерывисто вздохнул и сказал, запинаясь:

       – Я встретил тут Платона Зубова, он с братьями что-то замышляет. Я ещё подумал, что он нарочно мне намекнул об отречении, зная, что я к тебе близок. А это кто принёс?

       – Граф Пален. Что делать, Sasha, я не знаю. Застрелиться впору… к отцу с этим я не пойду, он меня изживёт, это точно.

       – А что ты сказал Палену?

       – Ничего не сказал, но и не арестовал. Обещал подумать.

       Голицын присел в кресло  напротив, стащил с головы парик и участливо посмотрел на меня:

       – Не вздумай это визировать. Всё только устно, только устно, mon cher, иначе они и тебя подставят – у них не задержится.

       – Думаешь, это Зубовы воротят? – спросил я, вспомнив, каким унижениям подвергся Платон по смерти императрицы.

       – Конечно! А кто же ещё-то? Вся гвардия гудит от непомерной муштры и телесных наказаний – они и рады стараться, только и подогревают недовольство. Но, я гляжу тут уж и до Палена дошло – дело серьёзное, – Sasha стал нервно выщипывать из своего парика волоски, – Серьёзнее, чем поначалу можно было подумать… но ты ни в коем случае ничего не подписывай, Алекс, сторонись этого…

       – Как  сторониться, Sasha, если на меня только и глядят, и надеются! Кроме того, я шеф Семёновского полка, мне надобно им что-то говорить с твёрдостью в голосе, и не раздражать бойцов, не то, ведь, и меня вместе с батюшкой сметут – здесь ты прав. Сметут, безусловно, сметут… Что же делать? Что делать, – в отчаянии я закрыл лицо руками, с трудом сдерживая слёзы.

       – Да, в общем, и ты тоже прав, Алекс. Династия Зубовых нам не нужна. Несчастны будем, коли Романовы не преодолеют  кризис сами, – задумчиво сказал Голицын, – Быть может, нам собрать нашу  масонскую ложу? Туда мы Зубовых точно не приглашали…

       – Ты? Масон? С каких это пор?

       – Да, года два как. Под девизом: «Исток милосердия».  Там Строгановы, Куракины, Гагарины, Воронцовы, Горчаковы, Вяземские –  всего человек двадцать, в основном, молодёжь. Зубовых я не приглашал,  а тебя мы примем с распростёртыми объятьями.

       Идея мне понравилась. Выбрав время, когда на караул во дворце встал Семёновский полк, мы оделись в офицерскую форму Преображенского полка, чтобы не привлекать к себе излишнее внимание добровольных соглядатаев государя, и глубокой ночью отправились к Голицыну домой на собрание образованной им  масонской ложи испрашивать Судьбу о своих  чаяниях и заботах в умиротворении  кризиса  власти. Я взял  в сопровождение ещё трёх кавалергардов посильнее из своей охраны. Нашу кавалькаду, отправлявшуюся от Зимнего дворца, конечно же, заметили, и я не сомневался, что назавтра отцу непременно доложат о ночном вояже наследника. Между тем, необходимость получить свыше насущное  наставление о моём  предназначении в российской истории,  я счёл  важнее минутного родительского гнева.

       В старинном особняке Голицына, выходящем фасадом к реке, несмотря на поздний час и плотно занавешенные окна, чувствовалось движение. Ворота обширного внутреннего двора были распахнуты, весь он был заставлен  экипажами и санями, вокруг которых хлопотали кучера и прислуга. Дверь главного входа то и дело открывалась, и я видел, как дородный швейцар в богатой ливрее  пропускает  прибывающих гостей в дом. Нас, конечно же, ждали. Голицын привёл меня сразу к себе через боковой вход на второй этаж в масонскую комнату, где на стене в золочёной раме висел багровый крест, напоминавший Мальтийский.

       – Это эмблема Шведской системы, где нашу ложу «Исток милосердия», благодаря моим давнишним связям, успели  признать, – с гордостью пояснил Sasha, приглашая меня присесть за стол, на котором лежала Библия, железный циркуль, мастерок и угольник. Всё казалось мне интересным и значительным.

       – А зачем инструменты?

       – Мастерок – символ вольных каменщиков, масонов, строящих Храм истины, – объяснил Голицын, – В нашем понимании милосердие является одним из краеугольных камней мироздания. Милосердным был Иисус Христос, призывавший отвечать добром любому злу. Милосердными были его последователи, вспомним Андрея Первозванного, Николая Угодника, – все они следовали заветам нашего Спасителя. И мы тоже должны им следовать. При всём при том, мы должны ограничивать свои действия и обуздывать свои дерзания с помощью символических    наугольника и циркуля. Сегодня мы принимаем тебя в нашу масонскую ложу учеником. Ты должен выбрать свой девиз и пройти испытания, Алекс. Девиз заключён в этой вечной книге, – он указал на Библию, – Выбирай. Открой любую страницу, ибо все они священны, и выбери наугад любой текст.

       Я открыл Евангелие, и там прочёл: «…так как Сын Человеческий не для того пришёл, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления».

       – Как же прав Господь в своих нам заветах! – воскликнул, перекрестившись, Голицын, когда я зачитал вслух избранный отрывок, – А теперь,  вот тебе перо и бумага.  Напиши эти слова, а я их зачитаю в собрании, поскольку у тебя будет на глазах повязка.

       Я повиновался. Вверив судьбу божественному Провидению,  я был не властен над собой.   Голицын велел мне снять мундир и разуться.

       – Тебе надо придумать псевдоним, имя вольного каменщика. Какое бы ты хотел?

       – Не знаю… пусть я буду Алекс. Так привычнее.

       – Нет, у нас это недопустимо. В нашей масонской ложе каждый имеет свой псевдоним, и ты тоже должен.

       – Ну, хорошо. Тамино, принц Мальтийский. Пойдёт? – предложил я, вспомнив имя героя из оперы Моцарта.

       – Пойдёт. Теперь, принц Тамино, повернись-ка, я повяжу тебе глаза, отведу в зал и оглашу твой девиз.  Затем  тебя подвергнут испытаниям, уж и не знаю, какие такие сюрпризы для тебя придумают… а потом я  повязку с твоих глаз сниму, уж будь уверен. Сам не снимай, ни в коем случае. И не волнуйся, Алекс, всё будет хорошо, – успокаивал  Sasha, повязывая мне лицо шарфом, – И запомни, наше приветствие звучит так: «Правда с нами!».

       Он взял меня за руку и повёл неизвестно куда, вероятно, через лестничный проём. Было холодно, неловко и стыдно. Босиком, в одной рубашке и панталонах я чувствовал себя очень некомфортно. Повсюду струил запах ладана. Казалось, что терзаемый сомнениями, слабым, беззащитным существом с призрачной  судьбой и неясными мечтами я двигался вперёд к неведомой мне цели на ощупь сквозь бездну  Божественного Мироздания, а вовсе не в покоях дворянской усадьбы.  Когда же мраморный пол сменился на паркетный,   впереди с шумом распахнулись двери,  послышалась музыка, шаги, скрипы и вздохи,  я ощутил во всём  присутствие людей. Какое-то время мы стояли в этой суете, ожидая последних музыкальных аккордов.  Наконец, всё стихло.

       – Товарищи, сегодня мы принимаем в нашу масонскую ложу ещё одного каменщика, – произнёс Голицын, оставив мою руку, – Его зовут Тамино, принц Мальтийский.  Своим девизом он выбрал совершенно  случайно вещие слова из Евангелие о том, что «Сын Человеческий не для того пришёл, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления*».

      
______________________________
*(Матф. 20-28) в переводе с церковно-славянского (авт.)



       Ропот одобрения послышался вокруг.

       – Я думаю, что сегодня, пред всевидящим оком Лучезарной Дельты принц Тамино докажет нам свою истинную  приверженность Милосердию и Добру, которым мы с вами, и все наши товарищи, усердно поклоняемся, чтя их особенно в наступивший непростой, а порою и жестокий век преобразований и перемен. – продолжал Голицын, – Прошу вас, друзья, испытать принца Тамино,  укрепить его веру в нас, и в свою Судьбу.

       Ко мне приблизились сзади, сильно сдавив шею чем-то грубым, должно быть, толстой верёвкой. Я потянулся, чтобы освободить горло. Не тут-то было: руки мои  мгновенно схватили, свели за спину.

       – Тамино, ты смерд, а не принц, – произнёс кто-то у левого уха, скручивая бечевой мои запястья, – Признаёшь ли ты власть Лучезарной Дельты, источника нашей жизни, хранителя всех в мире событий?

       – Признаю, – захрипел я, ибо дышать в петле было невозможно.

       – А от чего бы ты, Тамино, наперёд отказался, будь твоя воля, от власти  или от жизни? – спросил некто справа.

       – От власти.

       – Ты лжёшь! Ты никогда не отказался бы от власти, будь она при тебе! Клянись пред Лучезарной Дельтой! – кто-то пнул меня под колена, и я рухнул, больно ударившись об пол. Между тем, меня удерживали верёвкой в вертикальном положении, как собаку удерживают на поводке.

       – А-а-ай! Они и впрямь убьют его! – истерически закричали в зале.

       – Не так резво, не так резво, господа! – успокоил моих мучителей ещё один  неизвестный  голос.

       Я почувствовал холодное прикосновение и острый укол на своей груди.

       – Клянись на Библии, Тамино, что ты способен отказаться от власти! Не то, расстанешься и с жизнью своею! – произнёс тот, кто доставил мне эту боль.

       – Не буду клясться! – выдавил я из себя, – Не буду никогда! Ибо сказано в Библии «Не клянитесь вовсе, ни небом, потому что оно престол Божий, ни землёю, потому что она подножие ног Его*». Господа, моё слово – да! А то, к чему вы принуждаете – от лукавого!

       И вдруг я услышал:

       – Стоп! Оставьте его. Снимите в него повязку,  развяжите ему руки!

       Передо мною в треугольнике портика над четырьмя мраморными колоннами сияла покрытая золотом Лучезарная Дельта – изображение глаза в лучах солнечного света. Между колоннами стояло дубовое кресло с большой спинкой, на котором сидел председатель масонской сессии, граф Александр Сергеевич  Строганов-старший с мальтийским жезлом в руке. Я стоял на части паркета с изображением  континентов  Земного шара.  Вокруг меня столпились человек двадцать молодых людей, примелькавшихся в государевом дворце  на балах и дворянских собраниях, Голицын был рядом.


____________________________________
* От Матфея Евангелие (34-35) (авт.)



       –  Тамино, мы принимаем тебя в нашу масонскую ложу «Исток милосердия»! Наденьте на него запон*! – объявил  Строганов-старший.

       Мне повязали короткий запон, имевшийся поверх одежды на всех участниках собрания, а граф Александр Сергеевич подошёл, обнял  от души и вручил символический мастерок. Затем мы отлучились в масонскую комнату  к  Голицыну, чтобы прийти в себя, умыться и переодеться, так как вся  рубашка моя оказалась в крови.

       Когда же мы вернулись назад, масонская сессия была в самом разгаре. Участники выходили в круг, держали страстные  речи и брали на себя обязательства.

       – Правда с нами, господа! Господа, революция на пороге России. Так, мы примем её, или отвергнем? – говорил стоявший в центре зала стриженый по французской моде кудрявый молодой человек в зелёном сюртуке с громадным жабо на груди, – Несомненно, мы должны её обуздать, подчинить революционную  энергию интересам страны и  народа. 

       – Это Иван Малышевский-младший по прозвищу Ребус, – шепнул мне Голицын.

       – Несомненно также и то, что у руля государства в наследственном троне мы должны видеть умного и смелого суверена, сторонника преобразований, а не одержимого местью душителя   всяческих свобод, – продолжал Малышевский, –  В данном случае милосердие мы должны проявить прежде всего к своему отечеству и нашим гражданам, страдающим от государственного произвола. Поэтому я, усердный каменщик Ребус, беру на себя обязательство служить народу, законной справедливости и общественной свободе!

       Малышевского сменил поручик Измайловского полка Семён Вицкой. Одетый по новой уставной форме в тяжёлый мешковатый камзол, разутый, но при  шпаге, с непокрытой головой, без  треуголки с буклями,  он выглядел ещё более нелепо, чем,  если б это было на плацу.


       ____________________________
* Масонский символический фартук (авт.)


       – Нынче  я  ещё  в увольнении, – говорил Вицкой по прозвищу Скрипка, –   И был в увольнении неделю по семейным обстоятельствам. Но, что будет завтра, когда  я вернусь в полк, не знаю. Я не спокоен за свою честь и служебное благополучие, ибо не знаю сам,  за какие такие нарушения в период отпуска меня могут наказать публично розгами,  посадить ли в карцер, или просто обругать ни за что, унизить перед солдатами, назвав придурком.  Быть может, я не приметил его сиятельство графа Аракчеева на улице и, приветствуя, забылся,  не пал пред ним  ниц, как это теперь положено? А может, косо посмотрел на его адъютанта?  Или, не приметил  супругу графа Кутайсова, мадам Резвую с детьми в саду на прогулке, ибо должен был аж за сто шагов встать пред ними по стойке смирно?.. Я не знаю, господа, что будет завтра, но терпенье моё, как и терпение многих офицеров в моём полку, начинает иссякать. Поэтому, перед всевидящей Лучезарной Дельтой я, усердный каменщик Скрипка, принимаю  обязательство не бунтовать и проявить милосердие ко всем тем несчастным, кто вынужден прозябать в этом сумасшедшем доме, именуемом нынче высоким  петербургским  обществом,  в том числе, и к самому себе.

       Следом выступили со своими обязательствами ещё несколько человек, речи которых также характеризовались большой горячностью и справедливым гневом. Все ждали моего выхода.

       – Дорогие товарищи, братья! – обратился я к присутствовавшим с волнением, – Я, усердный каменщик Тамино, готов подтвердить назначенный мне Лучезарной Дельтой девиз.   Что я пришёл к вам, чтобы служить и отдать душу свою для искупления. Мне очень трудно поверить, что дела в нашем государстве целиком зависят от меня, но я обещаю вам, что сделаю всё от меня зависящее, чтобы обратить внимание государя на давно назревшие проблемы, касательно дворянства, армии и всех наших сословий. Я считаю, что глубоко прав тот, кто видит  в энергии революции, разразившейся в Европе, во Франции,  источник, способный вывести нашу страну из оков абсолютизма. Монархия в России должна стать не карательной, а подлинной исполнительной ветвью власти.  В сочетании с законодательной и судебной властями, монархия должна быть подчинена интересам страны и её граждан. В то же время,  Государь должен понимать, что он является гарантом счастья и свобод каждого человека в нашей стране, независимо от сословной, национальной или какой-либо другой  принадлежности. Я думаю, что император  поймёт меня и поддержит назревшую  конституционную реформу. Если у меня разговор с ним не получится, то вы уже знаете, что я способен от власти отказаться  во имя счастливой жизни нашей страны и её граждан. Пусть тогда кто-то другой образумит его.  В этом, собственно, и состоит моё обязательство пред Лучезарной Дельтой, Господом Богом, и всеми вами, друзья!..

       Итог нашей миссии в масонскую ложу  был печален. Прознав о том, отец отлучил Голицына от Большого Двора и выслал в Москву с глаз долой, в тамошнее Голицыных имение до «особого распоряжения».  А меня он  арестовал в Зимнем дворце без права выезда в город, и даже к разводу Семёновского полка поначалу не допускал. Я вынужден был обитать на своей половине, коротая время за чтением книг и инструкций, проводя вечера в обществе Лизы и Като, их фрейлин, а также  фигурантов моей свиты, среди которых каждый второй за мною шпионил. Гулять дозволялось во внутреннем дворе, как в тюрьме, заниматься выездкой – в крытом манеже на первом этаже. Ежедневно мы с Лизой должны были посещать утренний молебен в церкви Спаса, и выходить в назначенное время к государеву ужину. О том, кто меня так подставил, я мог только догадываться, греша на «Досточтимого мастера» – графа Александра Сергеевича Строганова, подряжавшегося у батюшки камергером – хотелось верить, что в этом я ошибался.

       Впрочем, сомневался я не только в Строганове-старшем. Дважды за трапезой у государя присутствовал граф Пален и  многозначительно на меня смотрел.  Встречая его укоризненный, нетвёрдый  взор,  я с ужасом  вспоминал  о данных  обещаниях, совестился,  и в оправдание своё облегчённо вздыхал каждый раз, не найдя  подходящего момента, чтобы остаться  с отцом наедине и поговорить.

       Однако время тяжёлого разговора, всё-таки, настало. Однажды после обеда, когда император пребывал в хорошем настроении, я запросил аудиенции, и он,  прихватив со стола пару апельсинов, пригласил меня к себе в кабинет.

       – Ваше величество, позвольте мне высказаться по поводу государственных дел без лишних свидетелей, – с волнением обратился я к отцу, глядя на последовавшего за нами графа Кутайсова.

       – Иван Палыч, выйди. А мы посплетничаем пока, – добродушно сказал государь, – О чём же ты хотел  поговорить, Саша?

       – Освободите меня из-под ареста, государь. Дела в Семёновском полку не терпят отлагательств, а я лишён возможности не токмо на построениях и экзерсисах   присутствовать, но и вообще с ними общаться. Между тем, в полку обстановка очень накалена, ходят опасные, нехорошие слухи…

       – Правда? И о чём же эти слухи? – спросил батюшка, подбрасывая апельсин.

       – Что конституционная реформа давно назрела, но затягивается из-за того, что… Будто бы вы, государь, устали от дел и собираетесь отречься от престола в мою пользу.

       От сказанного душа ушла в пятки, я с трудом владел  собою и думал, только бы не выдать своих эмоций,  не лишиться от волнения чувств.  Я был почти уверен, что батюшка тут же прикажет  заковать меня в цепи и отправить в Петропавловскую крепость, ведь он неоднократно  вспоминал  эту историю в застольных беседах, намекая на печальную участь царевича Алексея, сына Петра Великого.

       Но, отец воспринял моё известие спокойно и начал жонглировать апельсинами. Один апельсин у него выпал и закатился в угол под конторку.

       – Вот чёрт! – досадливо воскликнул он и тут же кинулся на корточках   доставать  пропажу  с  помощью  трости,  однако   все  усилия были тщетны.

       – А-а, ладно! Скажу Захару – он достанет, пробормотал pap`a, вставая и отряхиваясь, и тут же обратился ко мне: – Думаешь, я не знаю? Знаю! Конечно, конституционная реформа назрела, сомненья никакого нет! И, несомненно, что с нею мы ещё намучаемся, врагов наживём – будьте уверены! Но, мы уже почти готовы к введению государственных изменений. Вот, взгляни, Саша, сюда, – он подвёл меня к макету нового замка, что строился за Летним Садом, – Крепость почти готова! Я там был сегодня, осталось немного отделочных работ. Сказочная красота! Версаль отдыхает! А какая мощь, ты бы видел! Она надёжно укроет нашу семью в период грядущих перемен. Назовём его Михайловским замком, именем Миши как порфирородного моего сына. Ведь, будущее за его поколением! Да хранит нас Архангел Михаил, мой покровитель!.. – батюшка перекрестился на образа, –  Так что готовься к переезду, mon cher. С первого февраля мы уже там. Так то! Съезди с Толстым, оцени отведённые для тебя покои. Думаю, Сашуня, ты останешься доволен замком, откуда мы будем провозглашать новую Конституцию России!

       – Я под арестом.

       –  Скажу, чтобы тебя освободили. Не сомневайся.

       – Подпишите распоряжение сейчас, государь, – попросил я, наученный горьким опытом.

       Он сел за стол, написал на бланке рескрипт, отдал мне и сказал:

       – Иди и не шатайся больше ночами по городу!

       Счастливый уж тем, что меня освободили, я вышел от отца с чувством исполненного долга. Однако я не был удовлетворён в полной мере, так как разговор о Конституции не получился, а проект Манифеста об отречении государя так и остался лежать у меня в кабинете под семью замками.

       Обстановка в Семёновском полку за время моего отсутствия раскалилась ещё больше. Полк замучили проверками военные инспекторы. Оскорблённые  унижениями и палочной муштрой офицеры стали возмущаться вслух, грозили неповиновением. Роптать и жаловаться на невыносимые инструкции и команды начали  солдаты.  Я ходил по казармам, успокаивал наличный состав, говорил, что надо подождать, что всё к лучшему изменится, как только государев Двор переедет в Михайловский замок. Там, мол, ровный плац, на котором удобней держать ногу и совершать построение, а для гарнизона созданы более комфортные условия. Нёс какую-то чушь, что новое всегда лучше старого, и служба уже не покажется им столь тягостной, а станет лёгкой, как во времена моей бабушки.

       В те дни меня не покидало ощущение, что все мы, я, моё окружение, мои гвардейцы, и весь Санкт-Петербургский большой свет, – все мы являемся участниками какой-то дьявольской игры в жмурки, но вот-вот я, наконец, угадаю, кто меня в очередной раз толкнул, повязка с моих глаз спадёт, и всё счастливо само собой разрешится. Однако игра затягивалась, превращаясь в подлинный нескончаемый кошмар. Переезд в Михайловский замок не привнёс в мою жизнь никакого облегчения. В отведённых для меня и Лизы  роскошных покоях, выходящих окнами на канал, всё было неудобным и чужим – ни книг, ни любимых вещиц и картин, ни друзей, ни откровенного общения. Только беспрерывно болела голова от невысохшей краски и свежей паркетной ваксы. Вопреки ожиданиям, плац оказался неудобным, тесным и неровным, что служило причиной совершения множества ошибок при построениях, на марше и манёврах.  Военных надзирателей это не волновало, соответственно жестокие наказания посыпались градом.

       Санкт-Петербургский бомонд встретил переезд императорского Двора безудержным весельем. На большом маскараде по случаю новой дислокации государя благополучно отвязались и напились более трёх тысяч человек. Но, потом опять наступили будни, и сияние праздника быстро померкло в ежедневных бестолковых экзерсисах и глупых  нововведениях, которые следовало исполнять под страхом жестокого  наказания.

       В двадцатых числах февраля ко мне вновь явился граф Пётр Пален.

       – Смею напомнить, ваше высочество, о давешнем разговоре с вами касательно конституционных реформ, – осторожно напомнил он, стараясь избегать моего взгляда.

       – Я говорил с ним, Пётр Алексеевич, но вы даже не представляете, что он мне ответил, – горько усмехнулся я.

       – Неужто согласился?!

       – Почти. Он мне сказал, что, конечно, конституционная реформа давно назрела.  Именно её мы и будем продвигать, спасаясь от возможных в связи с этим катаклизмов, как раз в построенном с данной целью  Михайловском  замке…

       Пален закрыл лицо ладонью и зашёлся от истерического смеха. Получилось вполне натурально. Я дал ему глотнуть воды, чтобы он успокоился.

       – Простите, ваше высочество. Вы… вы дали ему ознакомиться с проектом манифеста? – спросил он, придя в себя.

       – До этого не дошло, граф. Но, я остался доволен уж тем, что он освободил меня  из-под стражи.

       – Чудненько! А сегодня он как раз освободил Ростопчина от шефства  коллегией иностранных дел. Разгневался. Распоряжения об этом я ещё не видел, но мне сказали знающие люди.

       – Кто?

       – Кутайсов. Похвастался. Ваше высочество, самое время продвинуть наш Манифест. У нас теперь руки развязаны, Ростопчин уедет в Москву, бросит всех своих шпионов при Большом Дворе!  Кутайсов не обладает столь значительной поддержкой в окружении государя, ведь, для того, чтобы устроить сеть, тем более иметь,  хотя бы, одного верного соглядатая, ему надо месяц-два, не меньше. Решайтесь! Самая пора теперь вам  послужить Отечеству.

       Говорил граф горячо и убедительно, чувствовалось, что в данном случае он не лукавит.

       – Ну, хорошо, Пётр Алексеевич. Предположим, мы склоним его к подписанию сего Манифеста, –  я достал из секретного ящика два экземпляра, один из которых был предусмотрительно в точности скопирован по моей просьбе Голицыным, – И что? Где мы будем содержать отстранённого от власти государя? В Шлиссельбурге? Мне кажется, он не заслуживает участи несчастного Ивана Антоновича*.

       – Зачем в Шлиссельбурге? Вот Приоратский замок в Гатчине. Он сам для себя  построил. Пусть там и развлекается.

       Идея Палена мне понравилась. Приоратский замок отец возвёл  специально для Мальтийского ордена. По наивности мне казалось, что легко согласившись на отречение, он сможет спокойно заняться  созданием   своего российского «приоратства» сначала вдали от столицы, а затем его можно      будет спровадить на Мальту, где он вдоволь навластвуется в качестве Великого магистра Мальтийского ордена, обустраивая  «русский мир» в средиземноморье, и не теряя при этом  титула «Его величества». Сии соображения я не преминул тут же высказать графу Палену.


_______________________________
* Иван VI, русский император с ноября 1740 по декабрь 1741, царствовал в младенческом возрасте при регентстве своей матери, Анны Леопольдовны, племянницы императрицы Анны Иоанновны. Императрицей Елизаветой Петровной после дворцового переворота 1741 года младенец с матерью был отправлен в изгнание, а в 1746 году заключён в Шлиссельбургскую крепость, где был убит в результате попытки к бегству в 1764 году, уже в царствование Екатерины II. (авт.)


       – У вас светлая голова, ваше высочество. Вы будете замечательным регентом, – согласился генерал-губернатор.

       – Тогда, коли вы проект Манифеста об отречении императора в мою пользу считаете «нашим», то есть совместным, давайте его визировать. Вот вам чернила, перо. Второй экземпляр в точности соответствует первому, можете убедиться, он останется у меня.  Подписывайте оба. Я вслед за вами.

       Дрожащей рукой Пален взял листки и принялся их внимательно изучать. Похоже, он не ожидал такого оборота всего дела, а предпочёл бы вообще ничего не подписывать.

       – Вот тут, в преамбуле, где «Мы, император…», надобно добавить к сему: «Великий Магистр Державного Ордена Святого Иоанна Иерусалимского». Он это любит, – сказал  граф, закончив чтение.

       – Правильно. Пишите на своём экземпляре, а я – на своём, – предложил я, и мы сделали правки, подписав документ на двух листках, один из которых Пален взял с собой.

       «Будь, что будет!» – думал я, уповая на божье Провидение и выпавший мне пред Лучезарной Дельтой жребий  послужить Отечеству или «отдать душу свою для искупления». Об этом теперь каждый час и каждую минуту  молился я и в церкви, и наедине перед образами, ибо отсчёт времени до государственного переворота пошёл именно со дня этой беседы.

       Между тем, жизнь в Михайловском замке текла согласно установленному государем регулярному расписанию.  С утра я занимался у себя в кабинете документами и распоряжениями, затем – военными экзерсисами и выездкой,  через день присутствовал на разводе Семёновского полка. А вечером мы всей семьёй встречались на государевой половине и вместе с приближёнными к Его величеству особами смотрели приуготовленное для нас представление или концерт. Потом был ужин, и все уходили  на отдых. Завсегдатаями вечерних куртагов у императора были граф  Александр Сергеевич Строганов, генерал от инфантерии  Михаил Илларионович Кутузов, графиня Юлианна Ивановна Пален, ну и, естественно, граф Иван Павлович Кутайсов.  Всех их я недолюбливал по разным причинам, но главным образом, из-за их беспринципности в стремлении угодить государю. Любая глупость из уст отца вызывала у них если не бурный восторг, то всеобщее одобрение. Все друг за другом внимательно наблюдали, а то и слежку устраивали. 

       Графиня Пален, например, будучи статс-дамой и руководительницей Малого Двора моей жены, шпионила за нами постоянно, и я не сомневался, что не только содержание застольных разговоров у государя было все- непременно  доложено её супругу, Петру Алексеевичу, но и многое из нашей интимной жизни. За каждым вечерним столом, демонстрируя на своём компактном лице милую улыбку, а на копне завитых волос – сверкающую диадему, она поддакивала всему и всем, при каждом удобном случае подчёркивая  истинную преданность семейства Пален государю императору.

       Кутузов мне был неприятен ещё с прошлого царствования, несмотря на военные заслуги и личную храбрость.  При Дворе бабушки он завоевал особое расположение старшего Зубова тем, что готовил для фаворита утренний кофе, который носил Платону прямо в постель, имея, таким образом, постоянный к нему доступ в обход целой очереди из ходатаев. Однажды в виду срочности какого-то  вопроса  я тоже вынужден был прибегнуть к услугам Михаила Илларионовича, чтобы он доложил о моём визите, ибо к Зубову в тот день случилось не пробиться.  За ужинами у батюшки Кутузов преимущественно молчал, косил в сторону неподвижным раненым глазом, и мнилось мне, что он способен  сопровождать своим взором лишь каждую смену блюд, но не смотреть в глаза собеседникам.

       В один из вечеров был приглашён младший из братьев Зубовых, Валериан, генерал-лейтенант, командовавший прежде русскими войсками в походе на Персию. Взойдя на престол, государь отозвал войска, меж тем как успехи прерванной   военной операции в Переднюю Азию никем сомнению не подвергались. Всех Зубовых с императорского Двора тогда удалили. Теперь же, бывшие до недавнего времени в опале, братья Платон, Валериан и Николай Зубовы были возвращены батюшкой в Санкт-Петербург благодаря ходатайству графа Кутайсова, польстившегося на предложение Платона, обладателя титула «светлейшего князя», жениться на его дочери. Сватовство состоялось в ноябре прошлого года, когда всех их опять вернули, возвратив конфискованные было имения, и пристроили шефствовать кадетскими корпусами. Нетрудно себе представить состояние Валериана, получившего вместо почестей и наград за Персидскую операцию высочайшую «милость» в виде назначения  директором военного училища!  Весь ужин он  жевал, молча   упёршись глазами в стол, и отпускал  колке фразы в ответ на государевы прибаутки.

       За неделю до трагических событий на ужине присутствовал граф Пален. Он был оживлён, уверял всех, что обстановка в городе как никогда спокойная, а ситуация в войсках, вызванная недовольством от  палочной муштры, «быстро стабилизируется». По отбытии государя ко сну и завершении трапезы я незаметно позвал  Петра Алексеевича к себе.

       – Всё идёт, как мы  намечали, ваше высочество. Я сам был в Гатчине, осмотрел Приоратский замок и окрестности, – докладывал Пален, –  Предлагаю определить в охрану экс-государю четвёртый Преображенский батальон, передислоцировав его туда за сутки до отречения. Смею вас уверить в их абсолютной нам преданности. Это тот самый батальон, где супротив Павла Петровича имеется наибольшее возмущение, именно там штабс-капитан  Котельников получил ни за что  тысячу палок и едва не погиб от избиения. Командир полка Талызин мне сказал, что всё можно будет осуществить на следующей неделе, в период с десятого по пятнадцатое марта. Предлагаю следующий план операции. Мы захватываем государя ночью в его спальне. Наиболее подходящее время, когда охрана у него минимальна. Мы его одеваем, сажаем в карету и отправляем в Гатчину в сопровождении третьего батальона Преображенского полка, где он  подписывает отречение. А Гатчинский гарнизон я распоряжусь отвести загодя на учения, так что они ничего даже не заподозрят.

       – А сейчас в Приоратском замке есть кто? – спросил я, опасаясь, что он может запамятовать какую-нибудь деталь. Я был очень взволнован и с трудом воспринимал  сказанное.

       – Два сторожа, ваше высочество. И те мальтийцы, по-русски не разумеют. Государь не велел никого пускать туда без его ведома.

       Общая картина наших действий, вроде бы, складывалась.

       – Хорошо, Пётр Алексеевич, – сказал я, взглянув на график дворцовых дежурств,  – Вы говорите с десятого числа? В ночь на одиннадцатое на постах первый Преображенский батальон. Лучше тогда в ночь с одиннадцатого на двенадцатое. Будет дежурить мой Семёновский полк, третий батальон. Хорошо… А как вы дадите мне знать, всё ли готово?

       – Не извольте волноваться, ваше высочество. После того, как Павел Петрович отбудет в Гатчину, мы построим полки во дворе Зимнего дворца, и войска вам присягнут. Вот и всё. Думаю, что командиры полков, Талызин и Депрерадович, для этого уставные слова найдут. Как вы думаете?

       – Хорошо. Чему быть, того не миновать, Пётр Алексеевич. Я вас жду с нетерпением ночью с одиннадцатого на двенадцатое. С богом! – сказал я, отпуская от себя Палена.

       За ужином одиннадцатого марта государь был очень оживлён,  вопреки обыкновению он прокомментировал все блюда и всех приглашённых. Сторонних гостей присутствовало немного, исключение составил, пожалуй, лишь принц Евгений Вюртембергский, но и ему тоже досталось, как не умеющему держать вилку «по-русски». Затем, разгневавшись на наше отсутствие в давешнем войсковом смотре, на которое мы не имели ни устных, ни письменных приглашений, он  объявил моего брата Костю и меня вновь арестованными. Все мы, и Лиза, и Костина жена Анна, и Като, – все просто недоумевали, а матушка глядела на него с плохо скрываемым ужасом.

       Нервное состояние отца я объяснял себе  тем, что кто-то буквально  накануне доложил ему о времени готовившегося заговора, но в виду позднего часа, он не смог предпринять действенных мер к своей защите.  В  бессилии чем-либо противостоять батюшка и срывал на всех зло. Но, отправляясь под арест на свою половину в сопровождении гвардейцев Семёновского полка, я был не меньше его  испуган и оглушён опять нахлынувшим на меня несчастьем. Передо мной явно маячила перспектива окончить  жизнь в заточении.  Зайдя, я приказал камердинеру Никите вновь, как в памятные дни ноября 1796 года, принять меры к возможной обороне, зарядить всё имеющееся огнестрельное оружие, но на сей раз, двери на ключ не запирать. Сам я по проведении двух долгих часов наедине с  нехорошими мыслями и дурными предчувствиями решил в постель не укладываться, а ждать известий в кабинете на кушетке с пистолетом в руке. На каминных часах стрелки показывали без пяти минут двенадцать. Совершенно измождённый переживаниями, пребывая в глухом одиночестве и неведении, я забылся недолгим сном.

       Неожиданный резкий шум прервал мое забытье. Я вздрогнул, узнав в  стоявшем передо мной офицере вооружённого саблей капитана Полторацкого.

       – Государь! – выпалил он, стоя по струнке,  – Государь Павел Петрович  скончался апоплексическим ударом. Извольте царствовать, ваше величество!

       – Вы с ума сошли, капитан! – кажется, вскричал я и вскочил с кушетки, случайно нажав на курок. Прозвучал выстрел, пуля отрикошетила от пола в противоположную стену.

       Швырнув пистолет, я ринулся на государеву половину, отделённую от моих апартаментов круглой прихожей. Но, дверь была закрыта, пришлось вернуться, сойти вниз и поспешать через тёмный первый этаж. За мною бежал Полторацкий и ещё кто-то с факелом, я не разобрал. В гулком тёмном пространстве главного входа было полно семёновцев, расставленных по всем углам на площадках и на ступенях. Миновав долгий  ряд пустынных, холодных и необустроенных комнат с тусклыми видами  в закоулки заснеженного двора, мы поднялись по винтовой лестнице на бельэтаж.

       На полу перед раскрытым  настежь залом государевой библиотеки истекал кровью камер-гусар императорской охраны. Завидев меня, человек, оказывавший раненому помощь, поспешно скрыл своё лицо под шляпой. Я прошёл в библиотеку, где к своему удивлению вместо графа Палена увидел командира Изюмского полка генерала Беннигсена.

       – Случилось страшное, ваше высочество, – обратился ко мне Беннигсен по-немецки, видимо, опасаясь, что кто-то подслушает, употреби он здесь русскую речь, – Зубов старший в порыве гнева случайно пришиб государя насмерть. Я тут же послал к вам с этим известием.

       – Но, Полторацкий мне доложил, что государь скончался от апоплексического удара? – заметил я,  раздражаясь от слова «пришиб». 

       – В точности так и было. Ваше высочество, граф Пален прибыл чуть позже, Узрев это несчастье, он приказал срочно  вас разбудить таким вот печальным известием, а сам он с минуту назад  вышел  отменить операцию и отпустить карету, сей же час он вернётся. Зубов ударил государя  наотмашь в голову чем-то твёрдым, Павел Петрович упал и умер от удара. Должно быть, от  кровоизлияния в голову, – докладывал Беннигсен по-военному бесстрастно. 

       Я пошёл в спальню, ожидая увидеть отца мёртвым в кровати. Но смятая постель за ширмой была пуста и темна.  Огонь горел лишь в  камине, да на свечном трезубце, оставленном на письменном столе у окна. Кругом было натоптано, царил беспорядок, виднелись следы борьбы, находившиеся на столе книги скинуты на пол, стул перевёрнут, на сдвинутом ковре валялись бумаги и чей-то офицерский шарф.

       – А где?.. Где?.. – спросил я Беннигсена, не в силах вымолвить следующее слово.

       Генерал подвёл меня к камину, где на полу валялось измятое покрывало. Он поднял это покрывало, и только теперь, осознав весь кошмар случившегося, я ужаснулся: на меня в упор мёртвым  взором смотрело изуродованное ссадинами и кровоподтёками лицо батюшки с громадным опухшим синяком на левом глазе. Рот приоткрыт в кровавой гримасе, на шее, под вырезом ночной рубашки багровая полоса, – да они просто удавили его!

       Меня охватил приступ тошноты. Не в силах вынести это зрелище, я выскочил в соседнюю комнату. Там были ещё офицеры, все при оружии, в грязных сапогах, они слонялись в темноте вдоль стен и о чём-то молчали.  Позднее я выяснил, что мыслей в нетрезвых  головах заговорщиков   никаких не пребывало, кроме самых  трусливых о спасении  души.

       – Государь, не кручиньтесь так уж… ступайте царствовать с богом… Мы про… проложили вам путь к власти,   так   царствуйте  же, в самом-то деле! – сказал, подойдя  ко мне, один из офицеров генеральского чина. То был «светлейший» Платон Зубов, пьяный в стельку. 

       Всё было как в бреду.

       – Ты, сука! Кто просил тебя убивать! – я бросился  на старшего из братьев и  отвесил  ему такую увесистую пощёчину, что, вскрикнув от неожиданности, Платон  полетел на пол. Я напал на него, начал трясти за грудки, хлестал по его мерзкой физиономии, приговаривая: «Кто просил тебя убивать, сука? Кто его удавил? Кто?!», будто это могло повернуть время вспять и предотвратить свершившееся злодейство.

       Сия гадкая сцена длилась бы вечно, если б меня не оттащили от него и не поставили на ноги. Граф Пален налил мне из графина воды.

       – Выпейте, ваше величество. Ей богу, истерика нам всем не в помощь.

       – Вы правы, Пётр Алексеевич. Давайте сядем и поговорим, – предложил я, едва справившись с собой.

       Закрыв в спальне все двери, мы сели за письменный стол обсудить случившееся. Тело отца возле камина, покрытое куском оконной  шторы, не давало  мне  покоя.  Казалось, что даже мёртвым он руководит моими действиями.   

       – Рассказывайте, господа, всё как было, – попросил я.

       – Позволю заметить, государь, что вы зря так на Платона. Он здесь как раз не виновен. Называя вам старшего Зубова, я имел в виду Николая, а не Платона, – сказал Беннигсен.

       – Не велика ошибка, генерал. Яблоки  от яблони недалеко падают, – язвительно заметил я.

       – Ну, не суть, государь. Я при этом не видел и не присутствовал. Мы с Петром Алексеевичем условились разделить участников операции на два отряда. Я командовал первым из них. Мой отряд должен был захватить императора в спальне и согласить его подписать Манифест об  отречении, – докладывал, коверкая русскую речь, Беннигсен.

       – Ваше величество, я всё же решил, что  акт отречения лучше провести  здесь, в спальне, пока государь Павел Петрович ещё окончательно не проснулся. Если бы мы его повезли, один только Бог знает, что могло бы случиться в дороге, – сказал  Пален, вынул  из своей папки отредактированный нами экземпляр Манифеста и положил на стол, – Поэтому я доверил сие важное мероприятие генералу Беннигсену как наиболее опытному и заслуженному командиру, не один раз в боях доказывавшему свою преданность нашему Отечеству. Я полагал, что покойный государь скорее послушается советов Леонтия Леонтьевича и подпишет Манифест, несмотря на проявленную последнее время к нему   немилость. Тем временем, мой отряд вошёл в Рождественские ворота, и вашим именем, государь, поднял на караул весь Семёновский батальон.

       – Я  беседовал с покойным императором пятнадцать минут, ваше величество,  –  подтвердил Беннигсен, – Но не смог его уговорить. Он  категорически отверг отречь себя от власти, сказал, чтоб я этот Манифест использовал в другом месте. Он не читал и не посмотрел на него. Упёрся рогом, как говорят солдаты. Стал мне угрожать ссылкой и казнью. Не уговоривши его никак, я сильно растерялся, так как мои аргументы много весили. Уйти мирно от дел во славу Отечества и Гвардии, открыть самому  конституционную реформу, дать дорогу молодёжи, наследнику очень важно, многого стоит. Правду сказать, я растерялся и не знал, что делать. Время шло не в нашу пользу, так как государь мог воспользоваться своими возможностями, о которых мы могли не знать.  Но тут ворвались братья Зубовы вместе с целой кучей офицеров и требовать от него повиновенья. Они поставили его на колени, прижали его к столу и  думали его принудить подписать сей Манифест. Я вышел в соседнее помещение, полагал, когда вернусь, он станет сговорчивее. Но потом в спальне всё затихло, я пошёл проверить, и вот… Николай Зубов  мне признался, что он государя Павла Петровича оглушил ударом, и не может никак откачать его… вот здесь, прямо на полу. Таков вот печальный исход, государь, – заключил Беннигсен.

       – А кто его удавил? – опять спросил я.

       – Я тоже обратил внимание на офицерский шарф, что брошен на ковре, но не дознался, не успел… К тому же, я боялся Зубовых, что со мной поступят так же, как с государем. Их трое, плюс к тому их друзья, всего десять человек, а я один.  Они были в горячке, но  не были так пьяны, это теперь их разобрало, а тогда – нет, не были, от них можно было всего ожидать,  – ответил  Беннигсен. Это признание заслуженного, боевого генерала вызвало во мне доверие к сказанному.

       Неисповедимы пути Господни! Мне следовало подчиняться ударам судьбы, ибо пред всевидящим взором Лучезарной Дельты я обещал служить и отдать душу свою для искупления. И, за какие бы то ни было грехи  ближайшего окружения отныне   я должен был отвечать.

       – Господа, нам некогда теперь проводить подробное разбирательство, – объявил я генералам, – Ясно одно, что государь мёртв, а нам надо беречь наше Отечество. Этот Манифест мы теперь уничтожим, коли мой батюшка отказался его подписывать. Напишем новый от моего имени о том, что государь Павел Петрович скончался скоропостижно апоплексическим ударом. Что, вступив на российский престол, я обязуюсь вести Богом вручённый мне народ по законам, предначертанным моими прародителями во имя счастья и процветания любезной всем нам России, всех её граждан и сословий.

       – Смею предположить, государь, что в новом Манифесте надо обязательно упомянуть высочайшее имя Екатерины Великой, – добавил Пален, – Иначе, гвардейцы нас могут не понять.

       – Хорошо, граф. Напишите, чтобы я мог зачитать. Затем поезжайте в Зимний дворец строить полк`и к присяге. Леонтий Леонтьевича я попрошу распустить офицеров по своим квартирам, а самому оставаться здесь до моего появления. А я теперь пойду, извещу государыней и пришлю сюда доктора Виллие, чтобы он привёл императора в порядок и написал  медицинское заключение о его смерти. Я появлюсь здесь после присяги, действуйте по своему усмотрению согласно обстановке, генерал.

       – Так точно, ваше величество, – взял под козырёк Беннигсен.

       Я взял с собою в сопровождение Полторацкого и отправился к себе. Странно, но я не чувствовал усталости, наоборот какие-то новые силы освежали мою кровь, побуждая к действию, установлению во всём порядка и смысла. Прежде всего, следовало оповестить о случившемся maman, Лизу и Костю. Зная об отсутствии между родителями нормальных отношений, особенно последнее время, когда отец приблизил к себе Анну Лопухину-Гагарину, и вообще весь род князей Лопухиных, наградив их титулом «светлейших» в обмен на любовь старшей дочери, – зная об этом, я не питал иллюзий, что матушка воспримет новость спокойно. С ней может случиться такая же истерика, как со мной. Наблюдать, тем более, переживать её состояние мне не следовало, чтобы не провоцировать себя на необдуманные действия. Поэтому первое, что я сделал – разбудил Лизу,  поведал ей о ночной трагедии  и попросил пойти к maman и сказать, что с батюшкой случился апоплексический удар. Второе – я приказал Никите срочно привести ко мне доктора Виллие, которому дал соответствующие щепетильные поручения. И, третье – я попросил к себе Петра Волконского, единственного камергера в свите Малого Двора, которому я ещё мог доверять исполнение своей воли. Все эти меры позволили мне  в час пятьдесят пять  отбыть в Зимний дворец, а в три часа – предстать перед Преображенским и Семёновским полками  Императорской Гвардии:

       – Судьбам Всевышнего угодно было прекратить жизнь любезного Родителя Нашего Государя Императора Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11 на 12 число сего месяца. Я, восприемля наследственно Императорский Всероссийский Престол, восприемлю купно и обязанность управлять Богом Мне врученный народ по законам и по сердцу в Бозе почивающей Августейшей Бабки Моей, Государыни Императрицы Екатерины Великой, коей память Мне и всему Отечеству вечно пребудет любезна, да по Ея премудрым намерениям шествуя, достигнем вознести Россию на верх славы и доставить нерушимое блаженство всем верным подданным государевым…

       Оба полка мне присягнули с большим воодушевлением.



 

       … Трубят построение. Рота кавалергардов выстраивается впереди готовой к отъезду процессии.

       – Прощайте, ваше величество! – обращаюсь я  к  Наполеону с улыбкой, – Надеюсь, мы продолжим наши консультации и впредь?

       – Безусловно, сир. Я думаю, что мы найдём ещё немало поводов для встреч, – отвечает мне Бонапарт также очень любезно, почти по-дружески, – Вы же знаете, что я развёлся с Жозефиной из-за отсутствия детей. Мне нужен наследник.  Как вы отнесётесь к тому, что я сделаю предложение вашей сестре, Анне, по достижении ею совершеннолетия?

       «Ах, вот оно что! – думается мне, – Он хочет закрепить свою власть в потомках. А, ведь, был когда-то защитником революционных преобразований, сторонником молодой французской демократии! Куда ж подевался весь его революционный пыл? Ушёл восвояси, к монархическим истокам? А вдруг это ещё один шанс?  Шанс спасти мир от кровопролития? И, семье Романовых следует принести Лучезарной Дельте ещё одну жертву в целях  образования на всём пространстве Европы и Азии по-настоящему демократичного, развивающегося общества с конституционной монархической формой правления?»

       – Однако Анне всего тринадцать лет! – растерянно отвечаю я, и не выходит из головы, что, может, это действительно выход? 

       – Ну и что? Что же с того, сир?  Три года – не срок для достижения общего блага, – невозмутимо говорит Бонапарт, –  Я подожду. А мы с вами тем временем создадим условия для создания единого Евразийского политического устройства, а?  За вами теперь слово, ваше величество!

       – Хорошо. Мне надо подумать, – отвечаю я, пожимая на прощанье  влажную ладошку своего собеседника, – Однако, последнее слово в этом вопросе в нашей семье может принадлежать отнюдь не мне, а моей  матери, императрице Марии Фёдоровне. О результатах я извещу ваше величество письменно. Честь имею, государь!

       В пасмурный день сего, четырнадцатого октября 1808 года я выезжаю из Эрфурта в Санкт-Петербург, окрылённый неиссякаемой лучезарной  надеждой на лучшее будущее для меня и всех моих подданных. 


       (продолжение следует)

© Copyright:  на обложке гравюра Утвайта по рис. Филиппото (1880 г., фрагмент)