Ползком прополз в известный чин

А теперь мы сделаем то, чего ещё никогда не было: установим подразумеваемую дату, когда Сафар Маметев из «Осенних вечеров» был пожалован в «знатный чин» первого муфтия. Правда, по поводу «никогда» кто-нибудь может сказать, что ранее мы уже вычисляли дату, связанную с Безруковским, но дата дате – рознь! И поэтому я укажу разницу: если Безруковский начинал свой рассказ: «Это было в 18.. году», то Таз-баши обозначил время более неопределённо: «В тысячу... таком-то году (извините, хронология моя часто спотыкается), Амин, первый муфтий его ханского величества царя Кучума, после долгого и блистательного отправления должности своей, был, хотя и без всякой со своей стороны просьбы, неожиданно приглашен Азраилом пожаловать к нетерпеливо ожидающим его гуриям Магометова рая. Место первого муфтия очистилось…».
Но почему Таз-баши умолчал о XVI-м веке, когда жил Кучум, и не использовал слово «пятьсот», которое должно идти после слова «тысяча»? Ответ таков: если бы он сказал «тысяча пятьсот», то его сразу же разоблачили бы друзья-слушатели, которые возмущённо сказали бы: «Да зачем же ты лжёшь о дедушке из 16-го столетия, когда сам-то из девятнадцатого?!!» И действительно, представить себе внука, родившегося более чем на два столетия позже деда, трудно. Как читателям, так и друзьям Таз-баши. Однако согласиться с тем, что «сказка ложь» (а именно эти слова во время написания «Осенних вечеров» Пушкин и вставил в «Золотого петушка»!), и посчитать рассказ Таз-баши такой сказкой, может любой. И читатель, и слушатель.
Но всё же - как установить подразумеваемую Таз-баши дату, когда его дедушка получил должность муфтия, о которой мечтал с детства? А для начала определим возраст, который дедушка имел к этому моменту. Но можно ли это сделать? Да, можно, поскольку продолжительность мечтаний Сафара о должности муфтия чётко определена его словами: «С самой первой буквы азбуки судьба готовила меня на это место, И теперь еще, как вспомню о моем учении, муфтийство так и ходит по всему телу, начиная от ушей до подошвы включительно. В течение 30 лет я так сроднился с этой мыслью, что я и муфтий, муфтий и я - составляем одно неделимое… И я буду муфтием! Непременно буду!» (1). И в тот же день стал!
Но для исчисления возраста Сафара мы должны обратить внимание на то, что учиться «с самой первой буквы азбуки» он начал с 10 лет. Ну, а если к этим годам добавить ещё и тридцать лет его упорного ожидания, то в итоге и получатся те сорок лет, при которых Сафар стал муфтием. Запомнив эти 40 лет, мы придвигаем к себе биографию М.С.Воронцова - и надо же, именно в свои 40 лет (7-го мая 1823-го года) он и получил высокую должность генерал-губернатора Новороссийского края и полномочного наместника Бессарабии! Т.е. 7-го мая 1823-го года и является датой, которую подразумевал Таз-баши. Да-да, к той тысяче лет, которую он указал, надо добавить всего лишь 823 года.
Ну, а если упоминать о генерал-губернаторе, которого в царстве Кучума никогда не было, совсем уж неуместно, то намекнуть о некоем «наместнике» оказалось возможным. Вот слова Сафара при обращении к Кучуму о предоставлении должности: «Первый муфтий твой (да ниспошлет ему Алла все удовольствия рая!) оставил своего повелителя. Стул его сиротеет без наместника». Повторю: НАМЕСТНИКА! И спрошу: а какого наместника упоминал Пушкин 2-го июня 1824-года в прошении об отставке, адресованном в Коллегию иностранных дел? Ответ понятен: данное прошение сохранилось и в нём рукой Пушкина чётко написано о подаче его «через Новороссийского генерал-губернатора и полномочного наместника Бессарабской области» (2). Ну, а последним, как известно, с мая 1823-го года и был М.С.Воронцов.
Однако среди читателей может найтись какой-нибудь «Фома неверующий», который скажет: «Это случайность!» Ну, что ж, проверим это через придворную должность Сафара, которую он занял при дворе хана в 15 лет. Опять заглядываем в биографию Воронцова и надо же! - и тот стал придворным, т.к. в сентябре 1798-го года получил звание камергера! Камергер же, как говорит нам СЯП, это «почётное придворное звание; лицо, имеющее это звание». Немедленно вспоминаем пушкинские слова 1824-го года о том, что Воронцов «придворный хам» (3) и «придворный льстец» (4), и понимаем, что на момент ссоры с Воронцовым о его придворной должности Пушкин знал. Но почему же тогда возраст Сафара, получившего придворную должность в 15 лет, не совсем совпадает с возрастом Воронцова, который стал камергером на четыре месяца позже (15 лет ему было до 19 мая 1798-го года, дня его рождения)? Ответ можно начать с того, что Пушкин позволил себе погрешность, которую предварительно оговорил в правках «Конька» (а они могли производиться и синхронно с написанием «Осенних вечеров»!) путём добавления следующих стихов:
Ну, да что нам в том за дело,
Год ли, два ли пролетело,
Ведь за ними не бежать…
Станем сказку продолжать.
Т.е. сказочник как бы предупредил читателей о возможной погрешности («Год ли, два ли») своего летоисчисления! Ну, а четыре месяца разницы по сравнению с «год-два» - это, конечно, немного.
Однако нельзя ли ещё раз проверить, что под маской Сафара Маметева в «Осенних вечерах» прячется всё тот же М.С.Воронцов? Можно. Как? А по тем мыслям, которые возникли у Сафара перед его походом в ханский дворец за должностью муфтия: «Дурачье! - говорил мой дедушка, лежа на нарах в своей комнате и подняв туфли под прямым углом. - Выставляют свои достоинства, свои дела, а разобрать, так, право, все заслуги их не стоят засаленного аракчина. Я, говорит, одержал победу над остяками и вогулами... Да, большой труд поколотить трусов, имея при том у себя десять на одного!» Заглянув же в словари, мы обнаружим, что «вогулы» - это прежнее название народности манси, а «остяки» – это ханты. Оба эти народа проживали севернее Искера, столицы Сибирского ханства, и были северными соседями Кучума. Но писал ли Пушкин об остяках? Да, писал, описывая в черновике «Цыган» мысли Алеко: «И я б желал чтоб мать <моя> Меня родила в чаще леса Или под юртой остяка Или в расселине утеса» (5).
Так-так, герой живёт в цыганском шатре и отнюдь не в Сибири, а в Молдавии, но при этом думает про «юрту остяка»! Ну, а если для того, чтобы найти по карте место Сибирского ханства, нужно переходить на более южную от остяков территорию, то не попробовать ли и нам заглянуть на земли, расположенные немного южней Молдавии? Ну, а там, при Пушкине была турецкая территория, на которой греки и некоторые примкнувшие к ним жители придунайских княжеств в 1821-м году устроили восстание. Одного из этих «некоторых» Пушкин и показал в виде Кирджали, написав о последнем небольшую повесть. На неё мы уже выходили через туфли-шлёпанцы, в которые были обуты и сам Кирджали, и его друзья, и «жидовки», которые «шлёпали» ими в полном соответствии с определением этого вида обуви «шлёпанцами».
И вот в похожих туфлях стал ходить и сибиряк Сафар Маметев из «Осенних вечеров». Да ещё и с мыслями, которые могли быть у придворного турка по поводу неудачи греков в 1821-м году. Однако стоп! Ведь аналогичные мысли есть и в «Кирджали»: «Ипсиланти ускакал к границам Австрии, и оттуда послал свое проклятие людям, которых называл ослушниками, трусами и негодяями. Эти трусы и негодяи, большею частию, погибли в стенах монастыря Секу или на берегах Прута, отчаянно защищаясь противу неприятеля вдесятеро сильнейшего» (6). А теперь выстраиваем в ряд ключевые слова: трусы, вдесятеро сильнейший неприятель, погибли, - и сопоставляем их со словами Сафара: «Я, говорит, одержал победу над остяками и вогулами... Да, большой труд поколотить трусов, имея при том у себя десять на одного!». И после этого начинаем понимать, что, если заменить малочисленных и плохо организованных в военном отношении греков такими же неорганизованными и малочисленными «остяками и вогулами», то и получится весьма сходная картина их поражения от регулярных войск противника. Т.е. выходит, что слова из «Кирджали» Пушкин переделал для слов Сафара из «Осенних вечеров», что было сделать легко, поскольку в 1834-м году оба эти произведения писались практически синхронно.
Но почему Пушкин намекает на возможность сибирских татар быть турками (в своём творчестве, конечно!)? А таким образом он через общие прототипы героев готовит мостик для перехода к туркам из «Путешествия в Арзрум», беловая рукопись которого была готова уже в 1835-м году. И если в «Осенних вечерах» трудно определить того, кто спрятан под маской муфтия Амина, бывшего предшественником Сафара, то через мистификацию, когда в «Путешествии в Арзрум» вдруг появляется поэт-янычар Амин-Оглу, можно догадаться и о самом Пушкине. Ведь, как я уже говорил, пушкинисты разгадали эту мистификацию не только потому, что стихи Амин-Оглу были писаны Пушкиным, но и потому, что среди родственников Пушкина оказались Аминовы.
Но можно ли было Воронцову в 1823-м году при получении важной государственной должности беспокоиться о событиях 1821-го года? Не только можно, но и нужно! Ведь греки жили и в Молдавии, и в Одессе, а среди них были сочувствующие Этерии, т.е. потенциальные революционеры. И за такими людьми и в 1823-м, и в 1824-м годах, как известно, велось негласное наблюдение, о результатах которого Воронцов докладывал в столицу.
Однако уместно ли сравнивать турок с сибирскими татарами? Конечно, неуместно, но именно на это и рассчитывал Великий мистификатор. Тем более что для особо любопытных он честно создал ещё один мостик между турками и сибирскими татарами, вставив между ними своеобразную прослойку в виде татар Буджацких. Для этого он и упомянул Буджак, т.е. южную часть Бессарабии, как в стихотворении «Кирджали» (название, уже знакомое нам по пушкинской повести!), так и в «Цыганах». Ну, а в 1835-м году при написании «Записок бригадира Моро-де-Бразе» Пушкин пять раз упомянул Буджакских татар, воевавших, кстати, против русского войска («Буджацкие татаре вздумали было нас беспокоить» - ЗМ 337.9 и т.д.). В том, что все они, как и турки, были мусульманами, сомнений вроде быть и не должно.
Но нет ли ещё какого-нибудь перехода от сибирских татар, изображённых в «Осенних вечерах», к другим мусульманам? Есть! К персиянам из комедии «Кузнец Базим». И переход этот прячется в слове «пилав», которое Таз-баши произносит, говоря о прадедушке: «Особенно же он был неподражаем в пилаве с бараниной…». И хотя понятно, что «пилав» это всем знакомый «плов», но мало кто по этому вопросу имел такие знания, как замечательный пушкинский современник Владимир Иванович Даль, который чётко написал в своём словаре: «персияне произносят пилав, пилау, татары плов». Ну, и зачем же сибирский татарин Таз-баши неуместно называет плов по-персидски? Конечно, для переклички с героями пьесы «Кузнец Базим». Ну, а от них уже по другому блюду можно протянуть ниточку к неуместным словам Суворова из комедии «Суворов и станционный смотритель» о некоем «персидском супе», хотя в самой Персии ни Александр Васильевич, ни Александр Сергеевич (а именно он и спрятался под маской Суворова!) никогда и не были. Однако плов это и турецкое блюдо. И хотя Пушкин в «Записках Моро-да-Бразе» его не упоминает, но, когда три турецких паши «попросили рису вареного на молоке и наелись им, насыпав кучу сахара», то легко и догадаться, что речь всё-таки идёт о плове. Тем более что и Даль определяет плов словами: «рисовая каша с изюмом, крутая, разсыпчатая и политая топленым маслом…».
Однако вернёмся к дедушке Таз-баши и посмотрим - КАК именно он стал первым муфтием в ханстве. А вот как: «Чувствуя, что это решительная минута его будущности, дедушка мой призвал на помощь все свое мужество и упал к ногам гневного хана. - Отвечай, я тебя спрашиваю, -- вскричал снова царь, ударив ногой в пол. -- Гнев царя -- туча громовая, -- начал дедушка нараспев, и опустив голову. - Гром вылетает из уст его, молния сверкает в его взорах. Бедный червяк прячется от дуновения бури и ждет, пока свет солнечный оденет небо чела повелителя. Известно, что царь Кучум был поэт. Блестящие метафоры дедушки, как светлые искры, отразились во мраке его гневной души. - Встань и говори, что тебя привело ко мне, -- спросил он немного спокойнее. Дедушка мой, не переменяя своего положения, продолжал в том же тоне: -- Пред кротким веянием ветерка цветок поднимает свою головку, наклоненную бурей. Из чашечки его льется аромат благодарности, лепет листков -- гимн милосердию. -- Встань, говорю я, -- повторил царь Кучум еще снисходительнее прежнего. Дедушка решился встать на ноги, со сложенными на груди руками и с поникшей головой. -- Теперь объясни свою дерзость, которая заставила тебя нарушить закон дворца. -- Хан ханов! Царь и повелитель Сибири! Участие в твоей печали заставило презренного раба преступить закон священных палат твоих. Кучум посмотрел на него с удивлением. -- Говори яснее, -- сказал он дедушке. -- Первый муфтий твой (да ниспошлет ему Алла все удовольствия рая!) оставил своего повелителя. Стул его сиротеет без наместника. - Знаю, что ж из этого следует? -- Слабый ум твоего раба дерзнул проникнуть тайную мысль повелителя. Медленность твоя в назначении такого важного сановника сказала ему о твоей мудрости. -- Другими словами, мудрость раба превзошла мудрость его повелителя и нашла человека, достойного быть первым муфтием. Кто же этот избранник, по твоему мнению?-- спросил царь Кучум с невольной усмешкой. -- Раб твой готов принять на себя всякую должность от руки властителя, -- отвечал мой дедушка таким тоном, в котором под нищенским плащом смирения самонадеянность выглядывала во все его прорехи. Царь Кучум разразился неудержимым смехом. " Значит, дело идет на лад", -- подумал дедушка и даже осмелился поднять глаза на Кучума. После нескольких порывов веселости царь Кучум сказал дедушке: -- Для такого муфтия, как ты, надо придумать и новый церемониал избрания. Да сверх того, так как расстояние от настоящей твоей должности - состоящего на посылках - до должности первого муфтия очень велико, то ты должен предварительно пройти все степени чиноначалия. И, повернув при этих словах моего дедушку, царь Кучум стал угощать его ударами ноги в приличное место, приговаривая при каждом разе: "Вот тебе казначей! Вот тебе кравчий! Вот тебе постельничий!" Разумеется, что при таком необыкновенном производстве каждый новый чин невольно приближал дедушку к дверям с необыкновенной быстротой, так что чин постельничего достался ему уже в прихожей. Здесь царь оставил новопожалованного и воротился в свою комнату. Другой, не столь честолюбивый, как мой дедушка, и не одаренный такой проницательностью, довольствовался бы и этим. Но дедушка мой думал иначе. Приподнявшись с пола вследствие последнего производства, он, с обыкновенной своей настойчивостью в достижении цели, привел свое платье в надлежащее положение и снова вошел в опочивальню Кучума. Изумленный такой неслыханной дерзостью, царь Кучум несколько минут не мог выговорить ни одного слова. Этим молчанием дедушка мой воспользовался, как нельзя лучше. -- Раб твой не найдет слов для выражения благодарности. Но, хан ханов! Доверши свои милости и произведи уж меня в чин муфтия. Сказав эти слова, дедушка мой принял положение, самое удобное для производства в такой знатный чин, и стоял в ожидании. Царь Кучум недолго медлил своим решением. Но, судя по тому, что чин муфтия был верхом почестей, можно было предвидеть, что и производство в него должно было сопровождаться особенной торжественностью. Прежние чины -- казначея, кравчего и постельничего -- побледнели при блеске муфтиевского, и что там происходило по степеням приближения к дверям прихожей, то здесь совершилось одним разом, и притом с таким великолепием, что дедушка мой долго не мог привстать под бременем нового чина. Царь ушел в свою опочивальню, а дедушка мой, отдохнув от избытка счастья, медленно отправился домой. На другой день, ко всеобщему изумлению двора, дедушка мой сидел на стуле первого муфтия, хотя на первый раз и не очень спокойно, по некоторым обстоятельствам. История моя кончена».
Ну, а мы, немного вникнув в этот сатирический сюжет, сразу же и припоминаем следующие стихи Пушкина о Воронцове:
Достопочтенный лорд Мидас,
С душой посредственной и низкой, -
Чтоб не упасть дорогой склизкой,
Ползком прополз в известный чин
И стал известный господин.
Стихи эти Пушкин написал путём переделки следующих стихов И.И.Дмитриева:
Пролаз в течение полвека
Всё полз, да полз, да бил челом,
И наконец таким невинным ремеслом
Дополз до степени известна человека,
То есть стал с именем…(7).
Для того же чтоб отобразить дмитриевское «Всё полз, да полз» и своё «Ползком прополз» Пушкин и вставил в уста Сафара его сравнение себя с «червяком», т.е. ползающим животным. А учитывая длительное время доползания «до степени известна человека», добавил, что этот «червяк» - «ждёт, пока свет солнечный оденет небо чела повелителя». Повторю: ждёт! Кроме того, подчёркнута и сама длительность лежания Сафара на полу, который «упал к ногам гневного хана» и «решился встать на ноги» только после второго приказа об этом. Когда же Сафар говорит, что «мудрость раба превзошла мудрость его повелителя», мы немедленно вспоминаем слова Пушкина о «полу-мудреце» Воронцове. Короче, чуть не за каждым словом первого рассказа Таз-баши можно рассмотреть руку Пушкина. При желании, конечно. Однако есть и второй рассказ, о котором поговорим чуть позже.
Примечания.
1. «Сузге», с.297.
2. XIII,356.
3. Пс 92.7.
4. II,872.
5. Ц 446.
6. К 255.22.
7. «Модная жена», 1791г.


Рецензии