Сбежавшие. Глава 27

      Глава 27. ФИЛИППА ПРОСВЕЩАЮТ


      Филипп сидел за столом в небольшом кафе и смотрел, как на оконном стекле оставляет первые слёзки начинающий накрапывать дождь. Несмотря на субботний день, народу в трактирчике было мало, но достаточно для того, чтоб сердце Филиппа стало наливаться отвращением и к толстому дядьке, уткнувшемуся в газету и выставившему на обозрение свою лысину со смешно торчавшим клочком волос посередине, и к двум дамам, болтавшим ложками в чашках и языками в последних сплетнях, пока их возраст медленно, но верно катился к полувековому рубежу, и к каким-то малолеткам, жужжавшим за спиной. Ощущение пустоты, накинувшееся на него, когда он вышел из квартиры Марио, преследовало его повсюду, а если он и пытался от него избавиться, то на смену являлось глухое раздражение, скоро выраставшее в озлобленность ко всему. Он сердился на предпенсионных старух и лысого чурбана, на дождь за окном и длинный день — на жизнь вообще, взятым от которой так быстро пресытился, и никак не мог понять, как достичь того, что на самом деле было нужно. Часами, сутками — всегда, как и сейчас, — он вспоминал свои губы на губах Марио и представлял, как могли бы дальше развиваться события, но они почему-то не развивались. Филипп понимал, что Марио, изрядно напуганный его поведением в августе, вряд ли дерзнёт на встречный шаг, если сказал: «Ты сам всё решишь». Действовать предстояло самому. Филипп легко обзавёлся «Феррари» и, разъезжая по городу, думал о том, что было бы, если бы Марио сидел рядом; купил себе прелестную виллу и, расхаживая по комнатам, представлял, что было бы, если бы Марио шествовал вместе с ним. Но, как только вставал вопрос, что надо для этого сделать, Филипп пасовал, ничего не мог придумать, злился и на свою несообразительность, и на голову, пухнувшую от неясных мыслей, и на сердце, нывшее от глухой тоски, и на душу, полнившуюся непонятными стремлениями, плутал в лабиринтах смутных желаний, болтался по своим владениям и к вечеру возвращался к родителям уставшим и разбитым. В один из таких вечеров он зашёл к матери и с ходу начал каяться в состоявшемся свидании, выдавая его за несуразность, случившуюся от избытка свободного времени. Ирина Львовна сразу приободрилась: в сыновних хитростях она прекрасно разбиралась и перелом во взглядах заметила мгновенно.

      — Вот и славно: хоть что-то хорошее сделал, хотя, конечно, ещё очень мало для полного примирения, но время ещё терпит.

      — До чего время терпит? Почему мало для полного примирения? Он же сказал, что не держит на меня зла.

      — Ну… не держит зла — это состояние, так сказать, пассивное и требующее перевода в актив.

      — Какой ещё актив? Ты о чём?

      — Полное примирение, согласие и гармония, как я понимаю, — это ваша постоянная, постоянно вершащаяся и обоюдная любовь.

      — Ты опять? Почему у тебя вечно всё к этому ведётся?

      — Потому что Марио — это мужчина твоей жизни… то есть парень. И, естественно, взаимно.

      — Ага, старая песенка. А я его люблю?

      — Конечно. Не любил бы — не поехал бы.

      — Это просто долг вежливости.

      — А ты много таких долгов раздавал в последнее время другим? Филипп — и долг вежливости… Смешно…

      — Нет, вот к чему ты меня всё время подводишь?

      — Я ни к чему тебя не подвожу: слишком хорошо знаю твой характер и твоё упрямство. Тебя ни в чём нельзя убедить — ты должен сам в этом убедиться. Кстати, чисто женский подход… Просто то, что должно состояться, так или иначе, рано или поздно состоится и без моих подталкиваний. Это всё, знаешь ли, на небе и в гороскопах расписывается, а наше участие — и мои подкаты, и твои попытки увиливания — ничтожное и чисто эфемерное.

      — Узнаю фатализм Марио. Может быть, ты к нему приходила, чтобы вместе спеться?

      — Нет, я просто вдвое больше твоего прожила. Месяц тому назад ты представлял себе фонтан новых ощущений, тебе мерещились водопады шампанского и блестящие зады дорогих проституток. Всё это сейчас доступно — бери. А почему не берёшь? Да потому, что тебе это не нужно, это просто обёртка, и внутри даже не конфетка, а пустота.

      — А, а истина — только Марио, то есть его драгоценная задница…

      — Истина — это то, что не выкидывается из жизни без боли. Если ты жалеешь то, что потерял, — а ты жалеешь! — тогда это истина, и, пока ты не обретёшь потерянное, всё равно не успокоишься. Я не буду гадать, сколько в тебе к Марио дружбы и любви, — это не определяется дробями, процентами, числами, это отношение с постоянно скользящей и почти что незаметной линией раздела, ты и сам в этом не разбираешься. Ты не задумываешься о ценности того, что имеешь, потому что считаешь это непререкаемо, безусловно твоим. А представь, что одна из составляющих уйдёт. Дружба — маловероятно, я и сама в это не верю. Любовь. Губы, раскрытые для другого, глаза, распахнутые для другого, душа, жизнь, дыхание для другого. Сейчас, здесь, мгновенно представь. Тебе это понравится?

      — Это мне не понравится, но здесь нет никаких скрытых подсмыслов, как мне не понравилось бы и то, если бы я узнал, что ты завела любовника. Это тоже была бы ревность и тоже без сексуальной составляющей. Это присущий всем эгоизм, а любви он не несёт.

      — Как же не несёт? Значит, ты меня не любишь?

      — Я тебя люблю, просто это… это совсем другая любовь. Я тебя знаю, и ты всегда была со мной рядом, но я вовсе не хочу с тобой переспать, меня абсолютно не тянет к сексу с тобой. И с Марио то же: я его, может, и люблю, но вовсе не хочу. А поцелуй… Я и тебе могу сейчас такой влепить — никакой страсти из этого не следует, да и глупо её воображать. Глупо и… стыдно. Да, стыдно. Не разденусь же я теперь перед тобой догола, хоть ты меня не раз таким видела… ну, когда купала там или что… И перед Марио. — Филипп по привычке подождал отвращения после того, как сказанные слова предстанут в голове картинкой, но, как и во все последние дни, ничего не дождался, Ирина Львовна же громко расхохоталась, и сын посмотрел на неё с удивлением: — Ты о чём?

      — О стыде. Стыдно ему! Стыдно… Еве — после яблочка, тебе — перед клубничкой. — И мать снова засмеялась.

      — Ты вечно… вечно… — Филипп не знал, что «вечно», и, выйдя от матери, был уверен, что злится, пока до него не дошло, что на самом деле он давно улыбается, раздевая в мыслях и Марио, и себя.



      И теперь он сидел, смотрел на усилившийся дождь за окном и из следов, прочерченных упавшими каплями на стекле, составлял пять букв имени друга. Рассказ Марио сыграл с ним злую шутку, и Филипп вспоминал его взгляды, слова и жесты за последние месяцы — всё то, что Марио делал после того, как влюбился или понял, что любит. Филипп корил себя за то, что не присмотрелся раньше, не уяснил раньше, не привык раньше: кто знает, что бы произошло тогда — во всяком случае, не было бы хуже того, что случилось в августе. Вот тогда Марио был грустен, а тогда — задумчив. Вот тогда он, наверное, хотел сказать, но, видя равнодушный взгляд, крепился и молчал. Вот тогда он был растерян, а тогда — невероятно прекрасен. И каким же тупоголовым надо было быть, чтобы после пятнадцати лет, проведённых вместе, ни в чём не разобраться! Сиди, любуйся теперь на всех этих ублюдков и слушай жужжание за спиной!

      Делать было нечего, решение не находилось, и Филипп действительно начал прислушиваться к разговору за соседним столом.

      — Они же должны были уехать! — огорчался мальчишеский голос.

      — И я был уверен, но мать вызвали на работу, а пахан дома остался! — отвечал ему другой, такой же юный и огорчённый. — А у тебя что, тоже забито?

      — Ты же знаешь: суббота. Деньги хоть у тебя остались, чтобы какую-нибудь комнату на сутки снять?

      — Да я их все вчера потратил: купил кучу дисков и ещё предкам оставил. Захотелось похвалиться… Кто же знал, что так выйдет! А у тебя?

      — Откуда?

      — Надо было разделить на всякий случай, и сейчас как раз пригодилось бы. А хоть немного? Давай соединим!

      Послышался звон монет, мальчишки что-то считали.

      — Да нет, мелочь. Квартира на сутки меньше пятидесяти баксов не стоит, номер — тем более. Может, своему капиталисту позвонишь?

      — Да нету его, он к тётке поехал.

      — Оставил бы ключи!

      — Ага, чтоб в его хату любимый дружков водил! В садик, правда, можно залезть, но какое удовольствие под дождём трахаться! А твой профессор?

      — И сразу догадается! Нет. Не отдавал бы всё, хвастец!

      — Может, твоих в кино спровадить?

      — Да обед скоро! И ты же знаешь закон подлости: как надо, так сразу упрутся и с места не сдвинутся.

      — Ну что, мне тебя в подворотне раздевать?

      — А мне тебя — здесь, под столом? Ха-ха, очень интересно!

      Филипп вместе со стулом резко развернулся к мальчишкам и наглым оценивающим взглядом окинул обоих. Физиономии ему понравились, смутились они мало — это он тоже с удовольствием отметил. Чёрные локоны сидящего напротив, белокожего и тёмноглазого, который только немного порозовел, когда Филипп развернулся, спускались вниз красивыми ровными волнами; волосы того, кто сидел ближе, каштановые с русым оттенком, явно не дружили с расчёской, и, взъерошив их, Филипп нисколько не нарушил привычный беспорядок.

      — У мальчиков проблемы?

      — А в чём дело? — спросил Андрей, в свою очередь рассмотрев незнакомца и оставшись очень довольным увиденным.

      — В том, что я могу их решить. Я сажусь в машину, вы помещаетесь сзади, мы едем в «Россию», я снимаю люкс, а вы кувыркаетесь в постели в течение двух или четырёх часов — в зависимости от того, когда последний раз занимались физкультурой.

      — А где здесь ваш интерес?

      — Мне нужен билетик в кино, то есть в театр: я сажусь в кресло в пяти метрах от вас и смотрю спектакль.

      Андрей взглянул на Сергея, тот переводил глаза с приятеля на Филиппа и обратно. Филипп решил избавить мальчишек от последних сомнений:

      — Итак, с меня подвоз, номер, ужин и… полторы тысячи баксов каждому за сессию. Я здесь ещё десять минут. Согласитесь — стукните меня по спине. — Филипп развернулся обратно к своему столику и закурил сигарету. Сзади вместо внятных слов теперь слышался только приглушённый шёпот: лохматый настаивал и, казалось, небезуспешно. Вскоре Филипп ощутил хлопок по спине.

      — Поехали, только с тебя ещё кока-кола: я всегда после оргазма заливаю.

      — Куда?

      Они рассмеялись и двинулись к выходу.

      — Ни фига себе: «Феррари»! А у моего приятеля «Бентли», а у его, — и Андрей показал на Сергея, — пока ничего: он здесь недавно, ещё не приобрёл, зато дико умный.

      — Ну и развратная парочка! Что ж ты после «Бентли» на мели?

      — А я потратился. Дашь поводить?

      — И не подумаю. Сначала уговор, потом каталки.

      — А что это тебя потянуло на пассивное созерцание? Или разогреваешься?

      — Люблю красивую натуру. В киношке одни уроды и накачанные.

      — Если мерить по тебе, так все в сравнении проиграют. А ты нас на мобильник будешь снимать?

      — Нет, Спилберга приглашу.

      — Хотя бы стриптизом занялся, мы бы тебе помогли. Такой красавчик!

      — Я морально устойчивый. Тебя как зовут?

      — Андреем.

      — А тебя, беленький?

      — Сергей, только я ещё немного стесняюсь.

      — Мы тебя сухим красным подогреем — пройдёт.

      — А я не беленький…

      — Я кожу имел в виду, а не волосы.

      Мальчишки странно соединились в голове Филиппа: Сергей своей кожей напоминал ему Марио, глаза Андрея, хоть и были другого цвета, заставляли вспоминать своим лукавством синие очи того же Марио, когда он был весел и счастлив. Весел и счастлив… Странное чувство нереальности происходящего накатило на Филиппа: он думал о Марио и зачем-то вёз этих мальчишек в какой-то отель. Проверить своё понятие о стыде? Но какое они имеют к этому отношение? А ведь ещё десять минут назад казалось, что имеют, и самое непосредственное. Филипп снова начал плутать и в мыслях, и в чувствах. Глаза Марио, эти двое, проспекты меркнут и гаснут, на него наплывают какие-то волны, и он не может понять, хорошо это или плохо. Филипп тряхнул головой, отгоняя видение.

      — Ты что погрустнел?

      — Вспомнил причины того, что я делаю.

      Андрей перегнулся с заднего сиденья к голове Филиппа.

      — Иногда следствие уничтожает причину.

      — Если это начертано в линии судьбы. Ладно, приехали. Вылезайте, господа банкроты.

      Обычно ничего не стеснявшийся Андрей всё же немного притих, с любопытством рассматривая интерьер, пока Филипп оформлял номер.

      — Вообще ничего. Ты здесь раньше был?

      — Нет, не приходилось. В Москве жил в гостиницах, в Италии жил, а здесь не интересовался.

      — А ты и в Италии побывал?

      — Ага, с предками в отпуску.

      — А итальянцев заклеивал?

      — Нет, я же сказал, что морально устойчивый. Впрочем, тогда я был исключительно гетеросексуалом и доставался только женскому полу.

      — А сейчас?

      — А сейчас я колеблющийся и выясню, на чём остановиться, после созерцания вашего искусства. — Филипп обнял мальчишек за плечи и повёл к прилюдному прелюбодеянию. — Вы давно вместе?

      — С лета. Мы вместе в деревне отдыхали и грешили сперва по отдельности. А потом объединили усилия и влюбились.

      — И куда вас занесло?

      — В Михайловку, к тётке. Вообще-то мы тоже родственники — братья, только не знаем какие: четырёх- или пятиюродные. Что-то в этом роде.

      — А раньше часто виделись?

      — Какое там: два-три раза всего.

      — Жаль.

      — А почему?

      — Таким смазливеньким давно надо было ходить дуэтом. — Филиппу было жаль, что мальчишки раньше виделись так редко, лишь потому, что он всё вокруг подстраивал и подводил под свои отношения с Марио и искал аналогий, но распространяться об этом он не хотел и круто поменял тему: — Лет-то вам сколько?

      — По шестнадцать, мы одногодки.

      — Совсем малявки.

      — Мы ещё тебе фору дадим!

      — Не сомневаюсь, раз у вас одно на уме.

      — А тебе сколько?

      — Двадцать.

      — Хм… И ещё девственник.

      — Именно.

      У Андрея загорелись глаза.

      — Давай мы тебя, а ты нас, и будет двойное…

      — И не мечтайте: я отдамся только в любимые руки. Ладно, раз-два, поехали!

      Филипп скинул мальчишек в постель, а сам устроился в кресле, наблюдая за их вознёй. Оба были в ударе, дорвавшись до цели, которую считали неосуществимой каких-нибудь полчаса назад, и ублажали друг друга на славу — для себя и для того парня. К Филиппу они испытывали и признательность, и восхищение его красотой. Их поведение в постели являло собой довольно любопытный гибрид собственно секса, демонстрации достигнутых высот, абсолютно детского хвастовства, благодарности своему спасителю и лёгких попыток его совращения. «Надо же, — думал Филипп, — ни профессор, ни капиталист даром времени не теряли. Пожалуй, всё-таки стоит достать мобильник».

      — Давай к нам, — обворожительно улыбался Андрей в объектив телефона.

      Филипп молча покачал головой, боясь охрипшим голосом выдать возбуждение. Похоже, придётся их покинуть на пару минут.

      — Хоть вытащи! Чего зря изнывать?

      Вот наглец! И ведь младше на четыре года!

      — Ты так и ждёшь, чтоб я ещё и вставил.

      — Почему бы нет?

      «А, может… Нет, не может. Только с тобой».

      В постели не осталось никого, кроме Марио. Это его мочку Филипп сжимал губами, это по его груди скользили руки Филиппа, расходились на бёдрах и снова смыкались, лаская возбуждённый член, это влажные пряди Марио он отводил щекой, покусывая шею. По телу Марио метались блики приглушённого света, появляясь, исчезая и снова ложась на кожу. Он разворачивался в постели, запрокидывая свою голову и привлекая к себе голову Филиппа. Что Филипп делал сам с собой, он уже не помнил. Из этого сомнамбулизма, из волн наваждения его вывела острая боль, пронзившая тело. Филипп ошарашенно смотрел на мальчишек, приходя в себя. Андрей не терялся ни в какой ситуации.

      — У тебя тоже всё в порядке? Вот и славно…

      Филипп подошёл к парочке и присел на угол кровати.

      — Держи свою кока-колу, труженик. А тебе чего, беленький?

      Сергей, прижавшись к плечу Андрея, сиял белозубой улыбкой.

      — А мне ничего. Дай руку.

      Филипп мягко взял Сергея за запястье. Кто ему говорил, что это гадость, с чего вообще он это взял?

      Напоследок Филипп обменялся с мальчишками долгими поцелуями и номерами телефонов, заказал ужин, оставил деньги и вернулся домой в море новых, абсолютно неожиданных настроений. Не зайдя к матери, он прошёл к себе, кинулся в постель и заснул мёртвым сном, даже не раздевшись.