В землях, находящихся подалее от Ватикана – то бишь, и вовсе в другой стране – давно уже царила полноценная да суровая зима, утро выдалось нынче довольно морозным, однако безрадостным напрочь, снег, с небес нисходящий до городских асфальтовых дорог, серый какой-то сыпал, неприятный, не тот совсем, что не столь давно описал в красках Теофил пред вопрошающим Энрико – нынешний снег ничего общего с чудом описанным не имел, впрочем, вероятнее всего, ежели б глядели на него глаза какие-то иные, допустим, счастливые да житием своим довольные абсолютно, тогда бы, скорее всего, снег этот и был бы красивым да приятным взгляду, однако же смотрели на него глаза не таковые, а сашины, и в очах её тёмных, думами тяжкими исполненных, снег этот не нёс в себе абсолютно никакой радости да красоты, ибо как и вовсе могла быть в нём нынче радость да красота, когда озабочено сердце девичье горем наставшим, пленом лютым, в котором товарищ да отец названный девушки мрачной пребывал доныне, и невесть что и предпринять надобно, дабы оттуда его вызволить…
Лежала Саша на диване потрёпанном в квартирке своей тесной, одеялом мятым укрывшись да глядя в потолок невысокий - только что проснулась она, а проснувшись, тотчас думы свои нелёгкие продолжила, затем телефончик свой выудила из кармана толстовки, прямо на полу подле дивана брошенной, огладила спящего в ногах Бафу, легла вновь, а затем, набрав номер некий, приложила телефон к уху да какое-то время лежала так без движения, слушая мрачно да сосредоточенно гудки в телефонной трубке. Так и не дождавшись ответа, отняла она телефончик от уха, но об ином задуматься не успела и вовсе, так как тотчас вздрогнула от грохота некоего, донёсшегося со стороны балкона позади. Обернулась Саша поспешно, ожидая беды какой-либо, однако узрела Муху нежданного, завидел насекомый демон девушку да помахал тотчас рукою ей радостно, невозмутимо залезая в окно снаружи.
- Твою мать, через дверь не судьба? – буркнула Саша, покачав головой.
- Не серчает пусть так шибко дева черноокая, - ухмыльнулся Муха, с балкона перебравшись на кресло напротив дивана да воззрившись на Сашу бодро. – Не со злом же каким пришёл, с участием лишь!
Молча глядела Саша, как отряхивается он от снега мокрого, с волос его прямиком на пол смахивая да отираясь всеми своими руками, и несмотря на хлад настоящий воцарившейся не столь давно зимней поры, одет был Муха ровно так же, как и ходил он всегда, вряд ли и вовсе плащ тонкий чёрный мог бы защитить от мороза на самом деле, но особливо на мороз этот не обращал насекомый демон никакого внимания, быть может, в надпространствах иных всё же послабже чувствовались ощущения телесные этакие для определённых нечеловеческих господ. Муха заявлялся в квартирку к Саше довольно частенько, совместно с иными товарищами козлоногого, и казалось бы, особого какого-то резона водиться с этой компанией ему и не было, однако же, как ни странно, спустя некое количество дней после ухода Теофила в плен Муха вдруг объявился, влез в окно как ни в чём не бывало, отныне участливый да заинтересованный общением с Сашей и наставшею общей заботой.
Хотела было Саша сказать что-то, наконец, однако осеклась тут же, ибо заслышали они, как открывается дверь входная в прихожей тусклой – мрачно глядела девушка, как, о чём-то болтая, объявляется на пороге тётка её, владелица квартирки сей, ныне ведущая за собою какую-то женатую пару да бодро оповещающая гостей о прелестях данной да отнюдь не прелестной, на самом-то деле, жилплощади.
- Кто таковые? – подал голос Муха, заинтересованно таращась на нежданных гостей из кресла.
- Опять привела клиентов квартиру смотреть, - буркнула Саша недовольно. – Продать не продаст, но впарить кому-то, чтобы снимали и платили ежемесячно – вполне. Не было печали, как говорится…
- Хочешь, я выпрыгну на них из шкафа? – участливо осведомился Муха, расплываясь в зубастой улыбке. – Обделаются со страху да умрут.
Саша поглядела на демона скептично.
- Ну и более не придут зато! – пояснил Муха бодро под взглядом сим.
Не ответила Саша, перевела она взгляд на троицу пришедшую, молча наблюдала за тем, как проходят они в комнату соседнюю, как открывает шкаф тётка, вещая о чём-то клиентам, да как из шкафа этого вываливается на пол спящий доселе Черносмольный, в обнимку со сферою своей драгоценной. Мгновенно пробудившись да чудом не накрыв собою беззаботную тётку, отполз он поспешно в сторону, чертыхаясь, поднялся, отряхнулся, смерив недовольным взглядом гостей неожиданных, да затем к Саше в комнатку направился, сел на диван подле Бафы, посмотрел на девушку да на Муху.
- Неспокойно тут стало нынче, - посетовал он, покачав рогатою головой. – А уж ежели заселятся – так и вовсе житья нам не будет!
- Да знаю, - вздохнула Саша мрачно. – Решать быстрее надо, что делать дальше. Мы сколько дней уже думаем? Да что там дней – сколько месяцев. Так и не придумали ничего, только выяснили, где именно плен этот проклятый располагается. Но что толку, если, как ты говоришь, туда нам путь закрыт. Я ни хрена не знаю, что нам делать. И делаю то… - девушка поглядела задумчиво на телефон в руке своей. - …что могу.
Открылась дверь входная снова, да не услыхали скрипа её отчего-то ни тётка, ни пара женатая подле неё в комнате дальней, а в прихожую тем временем Сатана шагнул невозмутимо да чинно, закрыл за собою дверь, прошёл в комнату к товарищам своим, к стене подле проёма дверного спиною прислонился да руки на груди скрестил. Посмотрела на него Саша спокойно, поджала затем губы растерянно как-то, а затем оборотилась к телефончику в руке своей, вновь номер набрала неизвестный, приложила телефон к уху да легла устало снова, устремив взгляд печальный да мрачный в серый низкий потолок.
- Ответь, чудила… - проговорила она в полголоса, слушая гудки длинные в телефонной трубке. – Я же знаю, что ты там…
****
Не смог уснуть сегодня Теофил, хоть и измучен он был изрядно да вымотан прошедшею ночью в объятиях отца Энрико, однако так погано на душе его было да так горько, что не пришёл сон, не удалось во сновидения покойные провалиться нынче, хоть и взывал он к ним мысленно да всею душою; не стал утруждать преподобный возлюбленного своего утром сим, самостоятельно завтрак себе соделал да и удалился на работу вскоре, пуще прежнего счастливый, а Теофил же как лёг опосля всего без сил на бок да лицом в подушку, халат надев, в итоге священником страстным сорванный прочь - так и лежал, не шевелясь да пред собою глядя взглядом потерянным, разбитым. Дурные мысли клубились в голове его мошкарою настырной, сон до разума уставшего не допускали, образы всевозможные мелькали пред глазами Теофила печального, воспоминания неких прошедших лет, месяцев, дней – вот корабль космический да железный, зависший в высотах небесных надо всем миром, вот ангелов бесстрастных лица да демонов головы рогатые, стоит мир под громадою Небес, над миром сим нависших, всё в нём крутится да вертится, живёт, то бишь, судьбы с судьбами переплетаются да свобода на свободу влияет; вот молвит Сатана мрачный да серьёзный, в ангаре стоя, дрожащем от ураганного ветра:
«Чёрным по белому тебе: низвергнут красного дракона, закуют в цепи, и воцарится на земле благость извечная»
«Обожди, какой ещё дракон?» - прозвучал в голове Теофила его собственный голос с недоумением искренним.
«Красный дракон…это я»
Вот восклицания Азариила строгого звучат затем эхом дней минувших, аки молотком по мозгу бьют во своей категоричности: «Вот оно, число зверево! Вот он, зверь истинный, не может ошибки тут быть и вовсе!», сменяют дни друг друга в мыслях козлоногого сбивчивых, леса на горизонтах всяческих вырастают приятным частоколом, ветра шум мимо проносится, солнца свет сияет да затухает затем, а вот несётся куда-то вдаль да из памяти красный джип «Ренегад», со скоростью немыслимой далече стремится он, таращится вперёд глазищами-фарами жёлтыми да ревёт, ревёт, и рёв его подобен рыку зверя дикого, ящера древнего, дракона…красного…
Подтянул Теофил устало руку правую к глазами своим, поглядел на печать роковую, вырезанную на запястье священником жестоким.
- Низвергнут да закуют… - проговорил он хрипло в тишине комнаты спальной да полумрачной. – Нет, рогатый… То не о тебе было… - стиснул он руку в кулак отчаянно, сжался сам горестно, подтянул ноги козлиные к себе да хвост поджал, закрылся руками, пальцы дрожащие в волосы растрёпанные запустив горько, зажмурился да прошептал: - Это… обо мне… Это…я… Я… Я!… - не выдержал Теофил, не сдержал горести, зарыдал отчаянно, и в тишине комнаты спальной одиноким несносно звучало рыдание это несчастное, столь жалобным, что вряд ли бы и вовсе у кого-либо не ёкнуло в груди, ежели б этот «кто-либо» рыдание сие одинокое заслышал. Быть может, оттого и прозвучал спустя минуту в голове страдающего Теофила мирный да громкий Божий глас:
«Соберись, тряпка, что ж ты снова слёзы льёшь аки девица?»
- Быть может, потому, что меня аки девицу дерут еженощно?! – рявкнул вдруг Теофил в сердцах, едва ли не задохнувшись от гнева; вскочил он, сорвал икону проклятую со стены да и запустил ею в окно со всей дури, пал после без сил на колени, согнувшись да рыдая отчаянно, а когда на стену взглянул снова, узрел там икону опять, будто и вовсе в окно она минутою назад не вылетала, вдребезги стекло собою рассадив – стекло окна, к слову, целым было как прежде, ни царапины, ни излома.
«Да полно, родной, - тотчас раздался голос снова. – Я лишь ободрить хотел. А чего тебе не по нраву? Как девку – но приятно же!»
Будто дар речи после словес таких утратил Теофил бедный, ничего не сказал он, на икону таращась безумно, рот лишь раскрыл, роняя слёзы горькие на белую ткань простыни, попятился затем, слез с кровати да на ногах дрожащих прочь из спальни отправился. В малую гостиную пришёл он, слёзы с лица отирая небрежно, там дверцы бара встроенного раскрыл, да и не угомонился глас Божий после ухода его, прозвучал снова:
«Алкоголь – тоже бегство, Тео, тебе ли не знать?»
- Заткнись, гнида… - прохрипел Теофил разбито, содержимое бара разглядывая взором мутным, да не заинтересовали его нынче ни вина, ни кагоры да бакарди всяческие, протянул он руку, движением неосторожным бутылки пороняв друг на друга, да и выудил наружу прозрачную бутыль обыкновенной крепкой водки; откупорив крышку, запрокинул козлоногий голову да и осушил залпом целую бутыль эту внушительную, бросил прочь опустевшую, пошатнулся затем, расфокусировался взгляд его окончательно, да и рухнул Теофил на пол лицом вниз, пьяный в стельку да едва ли вменяемый и вовсе.
Невесть сколько времени пролежал так Теофил на полу в забытьи своём недостойном да глаза закрыв, однако же, спустя неизвестное количество минут, услыхал он постепенно, что зовёт его глас Божий настойчиво, поначалу будто из глубин океана плотного звучал оклик его требовательный, будто из толщи вод неких, глухо да едва различимо, да затем всё более явственным становился его голос, словно бы ближе говорил, отчётливее.
«Тео! Теофил! - разобрал козлоногий с трудом. – А ну, вставай! Звонит ведь! Вставай немедля!»
Не уразумел Теофил напрочь, кто там звонит да зачем вставать ему надобно, однако за постепенно проясняющимся гласом Божиим различил он тихий да настойчивый звонок чёрного стационарного радиотелефона на столе подле дивана.
- А мне…что за дело?... – выдал козлоногий с трудом, ибо плохо язык его нынче слушался.
«Возьми трубку, дурила, и уразумеешь сразу! Пятый раз уже звонит, не мучь да трубку возьми быстрее, покуда не прекратила!»
Открыл Теофил глаза, взглянул пред собою осоловело, да затем с неимоверным усилием подняться на ноги себя заставил, тотчас за сервант схватившись, дабы устоять суметь; поднял он голову, какое-то время на телефон надрывающийся глядел, шагнул к столику на ногах нетрезвых, на колени там грохнулся, о столешницу опершись, да не успел на звонок очередной ответить, затих телефон, звуков не издавал более. Уронил тогда козлоногий голову бессильно на столешницу, особливо неудаче не огорчившись, да однако же, спустя минуту, вновь раздался звонок телефонный, заставил Теофила вздрогнуть от неожиданности. И взял наконец козлоногий трубку, к уху приложил, сидя на коленях да взглядом мутными пред собою глядя, ничего не сказал, да и в трубке телефонной молчали отчего-то, тишина там гудела помехами едва различимыми, и молчал Теофил в ответ, ничего не соображая и вовсе, однако первым он молчание это странное нарушил в итоге, раскрыл рот да, брови подняв, едва разборчиво вопросил:
- Хто тама?...
Задрожало дыхание чьё-то в трубке чёрной телефонной, то ли от радости, то ли от скорби, впрочем, быть может, от того да от другого разом, и произнёс голос девичий горько, до боли знакомый да родной:
- Это я…
И узнал Теофил голос этот тотчас, опешил, остолбенел, затряслась трубка телефонная в руке его, мигом слёзы по щекам ручьями стремительными хлынули, и выдавил козлоногий мужчина хрипло, поражённо, вне себя от боли да счастья при звуке голоса этого долгожданного:
- Са…шок…
И обмерла Саша тотчас, оробела, ибо рыдания отчаянные да исполненные боли лютой из трубки её окатили да оглушили, включила девушка связь громкую, и все остальные, то бишь, Черносмольный, Муха, Сатана да встрепенувшийся Бафа, точно так же страдания эти услышали, притихли печально, слушая, как пытается сквозь плач свой да сквозь хмель крепкий сказать Теофил что-то, да не выходит у него это покамест, сдавили горло слёзы, вдохнуть не дают нормально, и пару минут длилось страдание козлоногого, молчанием тягостным товарищей его сопровождающееся, да затем выдавил он, наконец, с усилием страшным, над столиком в муке сердечной сгибаясь да зажмурившись горестно:
- Не позабыла… Не отринула… Я верил… Милая… Хорошая… Не молчи!!!..
- Не молчу!! – воскликнула Саша поспешно, вскочив на колени да трубку к губам поднося поближе, остальные товарищи тоже подались к ней, неравнодушные, обеспокоенные да взбудораженные тем, что удалось им, наконец, дозвониться до друга их несчастного. – Не молчу, Тео! Мы почти все здесь, я месяц или больше звоню на номер этот и дозвониться не могу нормально!! Почему ты не отвечал?! Он пытал тебя?! Что с тобою было?!
Открыл глаза Теофил поражённо, ибо вспомнил он, что и впрямь каждодневно звонил телефон этот на протяжении многих дней, однако не замечал он звонков этих, не слышал, ото всего на свете стеною незримой отгородившийся, изредка наблюдал, что снимает трубку Энрико, ежели вечером звонок вдруг раздавался, однако не помнил козлоногий разговоров, не обращал внимания, и сжалось сердце в груди его от осознания сего факта, будто совесть жгучая мышцу сердечную охватила мигом.
- Прости меня, родная… - прорыдал Теофил, покачав головой в отчаянии. – Прости дурака… Я не здесь был всё это время… Щёрт меня знает и вовсе, где я был… Прости меня, молю, за слёзы эти прости тоже, разумею, что неприятно тебе это слышать…
- Ты сдурел или что?! – рассердилась Саша, услыхав слова эти. – За что ты прощения просишь?! Ты… ты пьяный?
- Щу-щуть…
- Тео! – подал голос Сатана, нагнулся он ближе к телефончику в руках сашиных, окликнул друга своего лучшего да сына любимого печально да встревоженно. – Я тоже здесь, горе ты моё рыжее, как же больно мне слышать тебя таким!…
- И я здесь! – встрял Черносмольный, взмахнув руками нетерпеливо. – Держись, козлиная борода, мы вызволим тебя оттуда, заклинаю, держись!
- Други мои…сердешные… - засим рыдания возобновились с новою силой, и с минуту козлоногого было напрочь не дозваться, покуда не вопросила обеспокоенная Саша следующее:
- Скажи же ты уже, что там с тобою сейчас?! Мы спасти тебя хотим, но не знаем ни хрена, скажи хотя бы, в каких ты условиях, где и как он тебя держит пленным?!
- Милая моя… Не позабыла, не отринула дурака…
- Хватит! Ты слышишь меня?
Подуспокоился Теофил малость, отёр слёзы с лица, отдышался да ответил голосом охрипшим:
- Слышу, комарик, слышу… Я это… Дом тут за городом, весь опечатан, то бишь, не выйти мне, закляты стены… И на руках моих печати, гнида эта постаралась… Сил у меня никаких уж не осталось, да не скажу уж, чего тут со мной делают…
- На руках… - проговорил Сатана мрачно, выпрямившись, бесстрастным оставался, однако было видно прекрасно, сколько боли доставляют ему все эти сведения. – Бесчеловечно…
- Не ведаю я, родные, как уж вы меня отсель вытащить можете… - добавил Теофил горько. – Изнутри да наружу путей не наблюдаю я… Быть может, вам они оттуда, где вы нынче, лучше видны.
Распахнулась вдруг дверь входная квартирки сашиной резко, да и проскочил в комнату Чертовский внезапный, взволнованный, часто дышащий, видать, по причине бега быстрого – затормозил он подле всех, стремясь отдышаться, спросил:
- Ну чего?
- Дозвонились! – всплеснул руками Черносмольный, поглядев на чёрта.
- Брат!! – тотчас подскочил Чертовский к телефончику в руках Саши. – Живой!!
- Едва ли, - донеслось нетрезво да невесело из телефонной трубки.
- Ты послухай! – продолжил Чертовский нетерпеливо. – Нашёл я, что искал, колесил по городам да сведенья добывал усиленно, так и вот, слухай, чего сообщу, все слухайте: нам товарища найти одного надобно, Шур его звать, печатей заклятых это взломщик, помыслил я, что он-то и нужен нам в ситуации данной, как только разузнал о нём, сразу так помыслил!
- Что взломщик – то ладно… - ответил Теофил на это. - Дак токмо толк-то в этом какой, ежели не подойти ему ко граду сему?
- Так это на;м не подойти! – взмахнул руками Чертовский в сердцах. – Это на;м наказали таковое! А он-то к нашей компании не причастный, не наш, то бишь!
- Всерьёз?
- Отвечаю!
- Складно, ежели так... И где он?
- Где он?..
- Взломщик твой – где?
- Отыскать его ещё надобно, - помрачнел Чертовский разом. – Сказывают, и вовсе товарищ непростой, побегать за ним придётся, так что уже нынче должны мы за ним отправляться, далече, в город иной.
- Сегодня? – поглядела на чёрта Саша настороженно как-то.
- Попросту временем разбрасываться недопустимо. Разве можно сидеть сложа руки, покуда друг наш в беде?
- Нельзя! – встрял Черносмольный категорично, потрясая кулаками. – Недопустимо и вовсе!
- Сашок, - донеслось хрипло из трубки телефонной, все притихли тотчас, Саша же к телефону в руке своей оборотилась мигом.
- Что?..
- Не дрейфь давай, - в голосе козлоногого зазвучала едва заметная улыбка, пусть и вымученная, однако усиленно желающая выглядеть ободряюще. – С тобою други верные. Далёк путь да труден, но не одинока ты нынче, не даст тебя никто в обиду.
- Да за кого ты меня принимаешь, - мрачно ответила на это Саша. -–Ты там...страдаешь...а я опасности возможной страшиться буду? Бред.
- Ну и добро, в таком разе, - помолчал Теофил малость, задумавшись о чём-то печально, затем спросил: - Так…ты меня покидаешь?
- Не хочу, - прошептала Саша горько. – Но раз уж есть возможность спасти тебя, так и впрямь нужно немедленно этим заняться. Я… Я буду звонить тебе, при первой же возможности.
- Родная… Ввечеру не звони, с работы ирод приходит.
- Хорошо, - с минуту молчала Саша затем неловко, ибо хотелось ей сказать Теофилу бедному нечто тёплое, ободрить, объяснить, как дорог он ей да как важен, однако каждый раз, как собиралась она с духом для того, чтоб слова таковые, ответственные да сокровенные, произнести, перехватывало дыхание вдруг да не слушался голос, пропадал напрочь, да и сказала Саша мрачная в итоге лишь следующее, сухо да скупо:
- Держись там.
Засмеялся хрипло голос Теофила в телефончике сашином, усмехнулся да и ответил на это:
- Я тоже люблю тебя, Сашок. Страсть как дорога ты мне, комарик. Жив лишь мыслью одною, что есть у меня такая чудесная семья.
Задрожал телефон в руке девушки мрачной, к горлу комок подкатился некий, поджала Саша губы, стиснув телефон в пальцах тонких покрепче, да и кивнула в ответ:
- Угу.
С трудом на кнопку сброса вызова нажала она, с минуту сидела молча, опустив голову, и никто из присутствующих не решался нарушить молчания этого, ибо разумели все, что пусть и скупа на эмоциональные проявленья девушка эта мрачная, однако в груди её чувствования, вопреки сему, водоворотом страшным мышцу сердечную крутят, и бережно с этим надобно обращаться, ежели уж не суметь поддержать да облегчить сие, как, вон, у Теофила то всегда получается ловко – так хотя бы не лезть попусту, а ну как поранишь чуткое девичье сердце?
- Надо ехать, - сказала Саша, наконец, подняв голову да оглядев товарищей серьёзным тяжёлым взором. – Только… - она нахмурилась. - …на чём?
- О! – воскликнул вдруг Муха внезапный, до этого с упоением пожирающий и без того ветхую обивку старенького кресла, взмахнул он всеми своими руками, вскочил да к балкону устремился: - Наружу идите и ждите меня там! – и с этими словами выпрыгнул Муха в окно раскрытое да и был таков.
- Что-то мне это не нравится, - пробурчала Саша недовольно.
- Очередное странствие… - произнёс Сатана хмуро, Черносмольный да девушка поглядели на него внимательно. – Вечно не сидится вам всем на месте, - продолжил князь Тьмы задумчиво. – Вечно куда-то постоянно надо вам стремиться. Впрочем, за сие и горд я одномоментно. Стремление вперёд – то духа сильного да жадного до познаний и побед показатель. За мною, дети мои, не будем вынуждать нашего друга ждать попусту.
- Минуту, - поднялась Саша с дивана да направилась поспешно на кухню, глянула мельком на тётку с клиентами, о чём-то активно бранились они трое в комнате напротив, да и чёрт с ними, как говорится; прошла девушка на кухню да и обнаружила там Анжелику сразу же, сидела дева крылатая за столиком кухонным печально, кружку чая в ручках изящных держа равнодушно, и крыла её обширные лежали на полу грязном, ныне чёрные будто уголь, словно бы обгорелые все, безжизненные да больные.
- Слушай, - Саша остановилась чуть поодаль, в проёме дверном, взглянула с сожалением на крыла бедные, отвела взгляд. – Нам ехать надо, нашёлся выход, наконец.
- Чудовище это рыжее тебе важнее, чем я, - мирно ответила на это Анжелика.
- Ну не начинай, а? Побудь здесь, здесь никто не найдёт тебя, ангелы сюда уж точно не сунутся.
- А где же мне ещё быть. Конечно тут останусь, - обернулась ангелица на Сашу мрачную, улыбнулась ей слегка, кивнула печально. – Езжай, Саш. А я… Я знала, на что иду. Не тревожься попусту.
Кивнула Саша молча, развернулась да и направилась прочь, вздохнув, и не хотелось ей в самом деле оставлять подругу свою в положении горьком да одну, но да не с собою же брать её такую, в путь далёкий да опасный, не осилит бедная пути сего, ослабла дева крылатая, каждодневно переживая муку отмирающих крыл, пусть уж здесь обождёт пору эту страшную, пусть и одинокой, зато в безопасности явственно.
…Стоило только выйти товарищам во двор, как тут же подлетел к ним безумно да тормозами визжа чёрный Гелендваген, затормозил он резко, накренился в заносе да замер затем, а из окна, где сиденье водительское расположено, высунулся вдруг Муха внезапный да весело помахал удивлённым товарищам рукою.
- Ответ на вопрос твой, черноокая! – улыбнулся он улыбкою своей зубастой. – Ответ на вопрос твой! Врум-врум, в дали дальние!
- Если ты будешь за рулём – я не поеду, - мрачно возвестила Саша, одетая уже в куртку тёплую спортивную, ибо зима на дворе, всё же, а вот ботинок для неё в квартирке не нашлось, пропали они куда-то, хоть и были ранее, а посему стояла на снегу морозном девушка в тонких чёрно-белых кедах своих, с ноги на ногу переминаясь поминутно.
- Не страшится пусть дева смурная, у обыкновенных водителей две руки, а у меня – аж четыре штуки, вырулю, ежели пакость какая, да за всяким уследить успею! – не раскрывая двери, вылез Муха в окно, на асфальт спрыгнул да и унёсся куда-то прочь поспешно, с одному ему лишь известным помыслом.
- А долго ехать? – спросила Саша, обернувшись к Чертовскому.
- Да уж поколесить придётся, - развёл руками Чёрт. – Я на коне своём железном первее вас поеду, за мной скажите этому сумасброду рулить, так вернее будет.
- Привет, - раздался вдруг голос мирный да добродушный откуда-то справа, повернулась Саша да и узрела Ешу внезапного, подошёл он спокойно да с улыбкою своей обыкновенной, гитару любимую к себе прижимая; оправил он ворот толстовки чёрной да шарф коричневый затем, нисколь внимания на хлад зимы не обращая, посмотрел на компанию эту дружелюбно да возвестил затем:
- А я с вами. Можно?
Саша кивнула коротко, внимательно да с интересом скрытым разглядывая миловидного мужчину: особливо с ним доселе не общалась она, однако рассказывал ей Черносмольный о товарище этом удивительные факты, ибо вся их компания опосля роковой битвы в Ватикане уразумела, кто есть этот Ешу такой, да не осерчали они на это, ибо мало ли какие тайны хранит друг твой в своём сердце, у каждого путь свой да свои, персональные, особенности, а друг – он и есть друг, кем бы ни был, и любым он дорог тебе, любым мил твоему сердцу.
- А где костлявый? – осведомился Черносмольный тем временем.
- У него покамест свои заботы, - улыбнулся Ешу. – Вопросами сердечными отягощён он.
- Как? И беда беса рыжего его не тревожит?
- Тревожит, а посему за нас двоих я в путь этот с вами иду. А он, ежели что надумает нам в подмогу – позвонит! – и поглядел мужчина вдруг на Сашу, да прямиком в глаза взглянул ей, улыбаясь безобидно, однако и оробела Саша тотчас под взглядом этим, ибо до чего чист был взгляд этот пронзительный, до чего светлы глаза эти добрые да серо-голубые, сколь света в них да сколько мудрости тайной, и больно тотчас глядеть во глаза эти стало девушке, отвернулась она, нахмурившись, задумалась о чём-то неизвестном, а там уж и Муха воротился, спешил он к компании сей радостно да тянул за руку Вельзевула неожиданного, идущего за ним нехотя – выглядел Повелитель мух крайне недовольным, сжимая в руке свободной зонт свой поломанный да скептично поглядывая на собравшихся подле Гелендвагена товарищей.
- Ну чего, едем? Едем? – вопросил Муха бодро, едва остановились они двое возле друзей.
Саша удивлённо поглядела на Вельзевула. Тот хмыкнул высокомерно да скрестил руки на груди.
- Не помышляй, будто сам я жажду присутствовать здесь нынче, - проворчал он надменно. – Сам не ведаю, как и вовсе позволил себя упросить, - взглянул он затем на Дьявола со вздохом показательным, Сатана же ухмыльнулся да склонил голову слегка в знак признательности. Повелитель мух прикрыл глаза чинно да чуть поклонился ему в ответ.
- В который раз уже в путь долгий провожаю я неугомонных, - произнёс Сатана, оглядев собравшуюся компанию спокойно да с печалью тайною во глазах своих. – Благословляю, засим. Уберечь не сумею, ежели беда нагрянет внезапно. Берегите же друг друга, дети мои. В добрый путь.
Кивнули товарищи все как один, а Черносмольный возвестил вдруг серьёзно:
- Коли так, я главным буду!
- Ты? – усмехнулся Чертовский по-доброму.
- В каждом ко-о-перативе… - Хозяин болот, гордый тем, что слово этакое сложное ведает, воздел палец к небу назидательно. - …главенствовать должен некто, направлять деятельность общую, а иначе разброд случится, воно как! А посему не принимаю возражений! Вперёд, в путь! – и со словами этими направился он уверенно да бодро к автомобилю, взмахнув рукою повелительно, остановился подле дверцы задней, а после замялся, смешался, обернувшись на товарищей с досадою, и вопросил:
- Господа! А как, собственно, открывается сия телега?
Улыбнулась Саша, подошла да и открыла дверцу пред Черносмольным растерянным, Чертовский, смеясь, хлопнул Хозяина болот по спине дружественно да и удалился к Харлею своему, припаркованному невдалеке. Муха тем временем раскрыл перед недовольным Вельзевулом дверь сиденья подле водительского, Повелитель мух хмыкнул сердито, взглянул затем на радостного насекомого демона, покачал головой, усмехнувшись уже более мирно, да и сел на предложенное место, захлопнув за собою дверцу. Саша, Черносмольный и Ешу разместились позади, Хозяин болот – справа, Ешу – слева, а Саша, соответственно, посредине. Бафа выразил желание ехать в багажнике, туда его и определили, лёг он там да и приготовился ко сну, благодарственно мекнув при этом.
Запрыгнул Муха бодрый на место водительское, вцепился в руль да и провернул ключ зажигания затем.
- За чёртом давай! – поспешно сказала ему Саша, подавшись чуть вперёд. – Да не теряй из виду!
- Да! – воскликнул вдруг Черносмольный следом, погрозив демону пальцем да согнувшись в три погибели, ибо для роста его высоченного в Гелендвагене обыкновенном было, увы, недостаточно места. – За чёртом, немедля!
Ешу улыбнулся, взглянув на Хозяина болот, отвернулся затем да и в окно взгляд свой устремил спокойно, расположив на коленях тощих гитару свою извечную. Вельзевул, хмыкнув тихо, облокотился о дверцу высокомерно да подпер голову кулаком.
- Надеюсь на то, что водить автомобиль ты всё же умеешь, насекомое, - произнёс он спокойно да ухмыляясь малость. – Иначе недолгою будет поездка наша нынче.
- Не боись, доктор! – улыбнулся Муха, дёрнул за рычаг смены передач. – Погонем так, что сотрясётся земная твердь! Врум-врум, погонем!
- Этого-то я и боюсь.
Да и сорвался с места чёрный Гелендваген резко, стоило только зарычать да устремиться прочь Харлею впереди него, завизжал внедорожник тормозами да завилял, преодолевая повороты дворовые, вжалась Саша невольно в спинку сиденья, спрятав руки в карманы толстовки, какое-то время сидела напряжённой, настороженно наблюдая за тем, как неаккуратно да резко вращает руль Муха, периодически бормоча нечто себе под нос да весело таращась на дорогу безумными глазами своими, да в итоге спросила:
- А откуда у тебя такая машина?
- Какая? – ответил Муха бодро, не оборачиваясь.
- Такая…дорогая.
- За углом стояла, по нраву пришлась мне, вот и взял!
- Угнал? - подняла Саша брови удивлённо.
- Да что там «угнал»! Унёсся, улетел будто, чудо-зверь, чудо-телега!
- Какой ужас, она же…принадлежала кому-то.
- Было ваше – стало наше! – усмехнулся Муха, крутанув руль. – А пусть не раскидывают имущество где попало, неспокойное нынче время, ох, неспокойное! Разъезжают по пустякам всяким, им-то для чего таковая? Выпендриваться, зуб даю! А нам друга спасать надобно, наш резон пошибче, поважнее будет!
Помолчала Саша с минуту, задумчиво глядя на дорогу впереди, да затем сказала тихо:
- Это точно.
****
Заслышав гудки короткие да отрывистые, положил Теофил трубку телефонную на стол обратно, запустил пальцы в волосы растрёпанные устало да облокотился о столешницу, какое-то время сидел так подле столика, да затем произнёс в тишине гудящей:
- Спасибо.
«За что же?» - немедленно откликнулся глас Божий.
- За то, что не позволил звонок столь важный пропустить.
«Себе спасибо скажи, родной, безумию своему, то бишь»
Не уразумел Теофил, отчего сказал так Божий глас мирный, да не до того ему было, мысли его не тем были заняты, о разговоре телефонном минувшем лишь думы его были теперь, ибо неужто и в самом деле отправятся вот-вот други его верные до спасения его прямиком? Да как долго путь их будет длиться, не настигнет ли беда какая их в пути этом?
«Не тревожься о девке своей попусту, - прозвучал вновь глас Божий участливо. – Ничего с нею не станется, сильная она, выдюжит всё. Твоя ведь дочерь»
- Верно, моя дочерь… - вздохнул Теофил тяжко. – Оттого и волнуюсь.
«О себе помысли лучше наперво. Быть тебе в плену этом ещё долго, прежде чем найдут они искомое, да и того пуще, найти-то – одно, да вот дальнейшая задумка их – да удастся ли?»
- Замолчи да не жужжи так громко в башке моей, и без тебя тошно.
«Верно, чего о дурных возможностях? В лучший исход всегда верил ты, так и полно унывать, уныние – грех, ежели позабыл ты вдруг!»
- Не позабыл. И верным определение это смыслю.
«Ну вот и ладно. Что же теперь делать ты намерен? А пригляделся ли вкруг пошибче, как я тебе советовал?»
- Ну пригляделся, и чего же? – с раздражением ответил на это Теофил, понемногу трезвеющий, хоть и выхлебал до этого целую бутыль водки лютой. – Дом как дом!
«Дом-то ладно, а к любовнику своему – пригляделся?»
- Чего к нему приглядываться, как был гнида изуверская, так и остался! – вспылил козлоногий, подымаясь тягостно с пола да сдвинув сердито брови. – Чё те надо?
«А почто разговор тот был странный?»
- Какой?
«Да когда вопрошал он тебя об интересах твоих да мненьях!»
- Да будто знаю я? Дела мне нет до резонов его, нашёл о чём болтать! Заглохни уже, не желаю я говорить об этом!
И тут вдруг заслышал Теофил, на месте замерев тотчас, как открывается дверь входная в коридоре явственно – обмерло всё в груди его, забилось сердце перепуганно, но не успел козлоногий ничего помыслить далее, ибо спустя мгновение счастливый лик преподобного показался в проёме дверном комнатки данной.
- Здравствуй, козлёнок мой ненаглядный! – воскликнул отец Энрико, да как был он в тулупе своём зимнем, так и ломанулся к Теофилу с распростёртыми объятиями, стиснул возлюбленного своего страстно, и ощутил Теофил растерянно свежий хлад тулупа этого да влажность снежинок мелких, медленно тающих на чёрной плотной овчине. Далече было до вечера покамест, да разве не отправился экзорцист на работу утром? Разве не там где-то сейчас быть ему надобно?
- Соскучил страшно, радость моя! – продолжил восклицать отец Энрико, тиская Теофила неистово в объятиях крепких. – Какая тут, к чёртовой матери, работа, ежели дома меня ждёт счастье моё, с коим деннно да нощно быть я желаю, каждую минуту, секунду каждую? Погляди, что купил я тебе, погляди, родной! – выпустил он козлоногого из объятий, в коридор отправился поспешно, а вернулся с сумкой некоей обширной, на диван водрузил её под удивлённым взглядом Теофила, расстегнул да первым делом выудил оттуда опрятный бежевый тулуп с коричневым внушительным воротом да манжетами такого же цвета, продемонстрировал возлюбленному:
- Это тебе, любимый! Ежели ходить куда со мною - в таком будешь! Да насчёт мерок не тревожься, я тебя всего уже обтрогал, все твои размеры ведаю! – бросил радостный священник тулуп на диван подле, далее к сумке обратился, галстук оттуда достал неожиданный, цвета бордового. – Как увидал – тотчас купил, пойдёт тебе, складно будет да прелестно! А вот, погляди, чего! – за галстуком следом вытащил отец Энрико футляр с прозрачною крышкой, повернулся к Теофилу да в руки ему диковину эту сунул бесцеремонно, и увидал козлоногий поражённо, как полыхнули златом из футляра этого украшенья всевозможные, да столь много их было, колец, браслетов да цепочек всяческих, что помыслилось Теофилу невольно: это сколь же денег потратил на сие Энрико нынче? Целое состояние, не иначе, злато ведь шибко дорого племенем человечьим ценится!
- Не знал, что из этого более по нраву тебе окажется, - улыбнулся счастливый священник. – Так и взял всё, не стал церемониться! Нравится, милый, хороший, прелестный, нравится?
- Хватит!! – не выдержал столь шумного да отрадного напора Теофил, бросил он футляр на диван в сердцах, взмахнул руками сердито. – Я не ношу злато! Да и вовсе не нужны мне дары твои пустые!
- Как не носишь? Да погляди, как блестит чудесно!
- Я тебе что, сорока какая, на блестящее кидаться? Иди и вертай, ничего мне от тебя не надо!..
Хотел ещё Теофил добавить что-то, однако же осёкся вдруг, ибо направил улыбающийся отец Энрико на него дуло пистолета внезапного, вынув его из кармана тулупа своего чёрного – замолчал Теофил, напрягся, на шаг назад отошёл да замер, взглянув на священника хмуро.
- Поди в спаленку до шкафа, - повелел экзорцист ему мирно да ласково. – Оденься да возвращайся затем, мерить всё будем.
Ни слова не ответил Теофил на это, помедлил поначалу, мрачно глядя на улыбающийся ненавистный лик, да затем и послушался, и предстал перед отцом Энрико спустя пару минут в обыкновенной одёже своей, то бишь, в шортах джинсовых да в рубашке белой. Подозвал его рукою к себе Энрико ласково да и повязал ему галстук бордовый, под воротник рубашки укладывая его любовно да завязывая затем в узел красивый.
- На кой мне твоя удавка дурацкая? – буркнул Теофил, опустив взгляд на галстук. – Что за толк от этой пакости, душит лишь.
- Не ворчи, прелесть моя, - улыбнулся отец Энрико, склонив голову на бок да любуясь возлюбленным своим; раскрыл он футляр, на диван козлоногим кинутый, да затем, с минуту выбирав, какие из украшений взять первыми, выпрямился да повелел Теофилу надеть всё, что ему скажет сейчас. Засим, пришлось козлоногому надеть пару цепочек златых, перстни всяческие вместо своих обычных, а после всего этого заменил седой священник серьгу-колечко его на серьгу иную, златую да шибко схожую со своей собственной серебряной, то бишь, крестик перевёрнутый с камушком красным во средине своей. После этого поднял отец Энрико тулуп с дивана, напялил и его на Теофила мрачного, отошёл на шаг, сложил ладони умильно да проворковал:
- Ну что за чудо! Самый красивый козлёнок на свете!
Взглянул Теофил на себя в зеркало на дверце серванта напротив, скривился скорбно, узрев на себе чужеродные златые цацки, и не то чтобы не нравился ему металл этот, али же цвет его, али же нечто в нём иное – тошно было Теофилу оттого, что не по его воле красуются на нём драгоценности эти, а сугубо лишь по воле преподобного. Взял отец Энрико его за руку вдруг да и повёл прочь, в коридор, там захватил с собою трость с набалдашником в виде головы барана да и вышел вместе с Теофилом из дома наружу. Свежий прохладный воздух воцарился слишком резко да сразу для Теофила растерянного, замер козлоногий подле крыльца, покамест закрывал дверь входную на замок радостный отец Энрико, затаил дыхание, рот приоткрыв, да оглядел поражённо двор; несколько месяцев подряд провёл Теофил в доме этом без возможности выйти наружу, и столь долго длилось заключение это, что уж будто и позабыл козлоногий мужчина, каковы дуновение ветра всякого, шелест листьев древесных, шум мира свободного, и стоял он теперь растерянно, разом всё это вспомнивший, закрыл глаза затем печально, вдохнул поглубже да голову запрокинул медленно, наслаждаясь возможностью вновь ощутить себя хоть в самой малой степени свободным, возможностью жизнь почувствовать снова, вдыхая прохладный зимний воздух. Поглядел на него с интересом отец Энрико, и почувствовал Теофил взгляд этот тотчас, открыл глаза, голову опустил, посмотрев на него в ответ, спросил хмуро:
- Не боишься, что убегу?
- Не убежишь, - ответил священник мирно. – Печати не позволят.
Взял он Теофила под руку да и повёл к Кадиллаку своему чёрному, усадил на сиденье подле водительского, сам за руль сел, провернул ключ зажигания да и устремил автомобиль неспеша со двора до дороги; скрестил Теофил руки на груди понуро да и принялся глядеть в окно, покуда ехали они, думал о своём о чём-то да смотрел на проплывающие мимо дома, деревья, перекрёстки, далее всё больше людей попадаться на пути этом стало, ибо стремился Кадиллак чёрный в центр Ватикана прямиком, преодолел расстояние до Собора Святого Петра за неопределённое количество минут, тянувшихся для тоскующего Теофила крайне долго, а затем припарковал машину свою отец Энрико где-то вблизи площади да и повёл Теофила под руку неизвестно куда и вовсе. Но вскоре прояснился их путь, ибо привёл седой священник возлюбленного своего прямиком в сады близ Собора. Ватиканские сады предстали пред ними во всём своём обширном великолепии, и хоть и была нынче пора зимняя, однако зелёными стояли деревья в садах этих, лишь сверху крон своих припорошенные снегом: зимы в целом как таковой обыкновенно и не наблюдалось в государстве этом, ибо климат не располагал к сильным снегам да холодам, однако изредка снег всё же выпадал внушительно, что всегда было событием крайне волнительным да необычным для населения данных земель. Потому-то и стояли сады ватиканские зелёными под слабеньким снегом, что малость удивило Теофила, доселе таковое не наблюдавшего, с интересом разглядывал он красоты местные, когда шёл подле отца Энрико, под руку взяв его по его же указу, и вёл его неспеша экзорцист по аллее куда-то, постукивая о дорогу чёрною тростью.
- Я давно хотел побродить с тобою здесь, - сказал отец Энрико, наконец. Теофил поглядел на него растерянно: спокойным выглядел священник нынче, смотрел вперёд он, и взгляд его печален был малость отчего-то, задумчив по причине неизвестной.
- Ранее один тут бывал, - продолжил отец Энрико рассказ свой. – Нередко гулял по этим аллеям, просто так, без резону особого. Любо мне здесь почему-то. Вот и захотел тебе показать, а ну как и тебе полюбится.
Нахмурился Теофил с недоумением, ничего покамест не сказал, задумчиво поглядывая на спокойного седого священника.
- Здесь дух особый какой-то. Иной, нежели где-либо. Казалось бы, всего лишь парк, окультуренный, цивильный, искусственный… Однако мало кого и вовсе допускают в чертоги эти, по договорённости только. А нам можно. Ну, к Преосвященному близким. Бывало, уходил сюда, когда на душе неспокойно было, и бродил себе по аллеям да тропам сколь сердцу угодно.
- Отчего тебе вдруг может быть неспокойно? – спросил Теофил хмуро. – Тебя же ничто не волнует обыкновенно.
- Ну, - ответил отец Энрико, улыбнувшись печально. – Всякое порою случается. Ежели что и волнует в самом деле, такое, что тягостью на сердце оседает – обычно никому о том не сообщаю. Садам этим лишь всегда сообщал. Они бесстрастны, как и вся природа, к терзаниям душ живых, а потому не обидят словом неосторожным, не оскорбят насмешкой в ответ на твоё откровение. Но порою так хотелось участному кому-то высказать, не бесстрастному лику природы равнодушной, а точно такому же живому да чувствующему сердцу.
Не по себе как-то стало Теофилу в одночасье после слов этих, сжал он покрепче плотную овчину рукава экзорцистского тулупа, отвернулся, продолжил разглядывать достопримечательности местные. Но затем спросил вдруг:
- Тебя никогда не мучила совесть…опосля очередного убийства?
- Убийства? – переспросил отец Энрико, посмотрев на козлоногого спокойно.
- Ну, - Теофил вздохнул, перевёл взгляд на дорогу, едва заснеженную. – Замучишь ты очередную жертву рогатую, али изловишь да умертвишь по приказу иль по собственной воле – ведь не счесть такового было в жизни твоей… А когда-нибудь, ну мало ли, не мучила ли тебя случайно совесть лютая опосля содеянного?
Не ответил священник поначалу, отвернулся, вдаль устремив взгляд задумчивый да странный какой-то, а затем и сказал неожиданно:
- Мучила.
Опешил Теофил, ответ этот заслышав, раскрыл рот да уставился на экзорциста взглядом поражённым, хотел было вопросить далее, однако не успел, ибо раздался вдруг возглас внезапный да ехидный откуда-то со стороны:
- Ба-а! Кого я вижу! Теофил Батькович, вот так встреча!
Повернулся козлоногий растерянно да и узрел тотчас отца Закарию, скользнул змеёю падший серафим невесть откуда, поравнялся с ними, расплылся в улыбке недоброй, ядовитой, смерив мрачного Теофила неприязненным взглядом.
- Эк разодели тебя! – усмехнулся Закария, зыркнув на златые цепи. – Аки девку богатея какого-нибудь! Ишь, во злато!
- Зависть – грех лютый, ежели позабыл вдруг ты, святоша, заповеди Боженьки своего, - ответил Теофил ему ровно, отвернувшись от ехидного противного лика.
- Зависть? Да не дай Бог! – деланно возмутился серафим, явственно задетый замечанием за живое. – Мне злато такой ценою не надобно!
- Какой ещё ценою?
- Лучше деньгами заплачу за приблуды эти, чем натурою в постели!
Остановился Теофил резко, столь красноречиво взглянул на серафима наглого, что отшатнулся тот настороженно, однако тотчас и вернул себе смелость былую, прошипев:
- Что? Лишь глядеть можешь нынче, а соделать – не в силах, ибо запрет тебе от Господа таков! Посему не страшен мне взгляд твой, ничего ты мне не сделаешь, рогатик, молчи да терпи!
- Чё те надо, крыса пернатая? – процедил сквозь зубы Теофил, прожигая Закарию злобным горящим взглядом.
- Не гневи козлёнка моего, родной, - подал голос отец Энрико с улыбкою, доселе молча наблюдающий за разговором этим. – Ты нам мешаешь.
- Мешаю?! – разозлился отчего-то Закария вдруг, взглянув на преподобного с горечью в глазах своих. – Хочу и буду ходить с вами вместе, не указ мне ни ты, ни твоя скотина! Что, любо хвостатого трахать?! Мохнатого да копытного, от животины лишь немногим отличного!
Да тут же осёкся Закария язвительный, ибо схватил его за горло отец Энрико молча да с улыбкою своей прежней, так сильно сдавил, в воздух подняв аж, что захрипел серафим отчаянно, за рукав тулупа тягая священника судорожно в попытках освободиться да вдох сделать срочно.
- Следи за языком своим поганым, - сказал преподобный мирно, в глаза прямиком товарищу глядя. – А то ведь без него остаться можно, ежели лишнее сказануть, не подумав.
И бросил он после слов этих серафима задыхающегося прочь да наземь, упал отец Закария на спину, ударившись больно о твердь земную, захрипел, дыша жадно, но затем выдавил, настороженно глядя на отца Энрико снизу вверх:
- А всё же и впрямь, никак я в толк не возьму, разве не противно тебе?
- А что может быть противного и вовсе в том, кого любишь искренне? – вопросом на вопрос ответил преподобный. – В любимом всё красиво, от наружности до внутренности незримой, - кивнул он затем растерянному Теофилу, дабы вновь под руку взял его, и когда повиновался козлоногий, продолжил отец Энрико прогулку их совместную далее, добавив на ходу:
- Впрочем, вряд ли уразумеешь ты меня в этом. Поди прочь да более не попадайся нам тут нынче.
Оставив далеко позади Закарию, матерящегося в слезах им вслед, шли они дальше по аллее зелёной да снегом припорошенной малость, и думал Теофил, сбитый с толку, обо всём, что только что стряслось, звучали в голове его слова преподобного, гаснуть да затихать никак не желая: «В любимом всё красиво. Что может быть противного в том, кого любишь искренне? В любимом – всё красиво!»
- Прости за это внезапное недоразумение, прелесть моя, - с улыбкой сказал отец Энрико, взглянув на озадаченного Теофила. – Да не слушай этого дурака, слов его всерьёз не воспринимай. Ты самый красивый на этом свете, - нагнулся он и чмокнул козлоногого в щёку нежно, вздрогнул Теофил от этого невольно, отвернулся, священник же добавил: - И на том свете, впрочем, тоже! Во всём мире не сыскать никого, тебя милее.
Покачал Теофил головой, ничего на это не ответил, лишь взгляд опустил горестно. И так бродили они вдвоём ещё какое-то время, в ходе которого рассуждал отец Энрико на разнообразные, однако же не столь уж и важные темы, да затем, спустя полчаса примерно, приподнял седой священник рукав тулупа на правой руке, взглянул на часы наручные да и возвестил:
- Однако же пора нам до дому, иначе не успеем.
- Что не успеем? – не понял Теофил хмурый.
- Позже, прелесть моя, объясню всё позже!
Засим, возвратились они к кадиллаку чёрному да и укатили обратно на окраину, в дом преподобного вернулись, запер отец Энрико дверь входную, как только вошли они оба в прихожую коридора, снял с Теофила тулуп его заботливо да и возвестил бодро:
- Гости к нам придут вечерком, любимый! Нынче полдень, надобно тебе кушанья понаделать всяческие, можно не шибко много, ибо не они нам будут важны в очередь самую первую.
- Какие ещё гости? – недовольно буркнул Теофил, взглянув с недоумением на священника.
- Товарищи мои, - улыбнулся тот, склонив голову да снимая с плеч тулуп чёрный. – Когда лишь только очнулся ты от забытья своего да огонёк, любимый мною, себе возвратил, поутру и обзвонил я друзей моих, потому что похвастаться хочу пред ними, какой у меня козлёнок есть замечательный! Мы часто теперича собираться вместе будем, клуб у нас такой, по интересам!
- По интересам… - хмыкнул Теофил презрительно, особливо не вдумываясь во слова эти.
- Ты можешь в халатик свой одеться снова, только надень под него трусы да маечку, родной, оставил я их тебе в шкафу на полке верхней. Поторопись, милый, я покамест приберу малость в гостиной!
- Там и так убрано.
- Ну значит, скатерть постелю да камин растоплю. Давай-давай, иди, хороший!
Прошёл Теофил понурый в спальню, там разделся, обнаружил сказанное экзорцистом на полке в шкафу, то бишь, трусы-семейники серые да пёстрые и майку простую белую, напялил всё это, в зеркало взглянул невольно, нахмурился, узрев, что не до конца майка эта достаёт в силу полноты некоторых областей фигуры его, взялся тогда за края её, натянул пошибче вниз, услыхал, как от усилия сего хрустнуло нечто в одёже этой, плюнул да и оставил так, набросив затем на плечи фиолетовый атласный халат. Далее на кухню отправился Теофил, постукивая по полу копытами козлиными, бросил взгляд быстрый на Энрико - священник усердно расстилал по столу белую помятую скатерть, напевая под нос некую бодрую мелодию; на кухне остановился козлоногий напротив холодильника, раскрыл дверцу его, подумал малость, почесав затылок растрёпанный, да за продуктами необходимыми потянулся затем. А там и время до назначенного срока минуло вскоре, настал вечер, зажёг отец Энрико свет по всему дому, сходил на кухню осведомиться, готовы ли кушанья – оказалось, что готовы не все, допекается там в духовке нечто – приказал затем Теофилу отнесть готовые блюда на стол да расставить покрасивше, и повиновался козлоногий мрачно, сделал как велено было да к плите вернулся после. Да и раздался спустя минуту звонок в дверь входную, пронзительный такой – даже если не захочешь услыхать его, один хрен услышишь, затыкай уши – не затыкай. Поднапрягся Теофил малость при звуке этом, ибо как знать, что там за гости такие у изувера этого, небось ведь ему подстать, да и решил козлоногий не выходить с кухни покамест, тем более, что следить надобно за курицей, что в духовке запекается нынче. Невесть сколько минут прошло, покуда стоял так Теофил, опершись о столешницу близ плиты газовой да наблюдая за блюдом готовящимся, когда окликнул его вдруг позади голосок тихий да девичий:
- Здравствуйте.
Обернулся Теофил тут же да и обомлел напрочь, узрев неожиданное: стояла подле проёма дверного прелестная молодая девушка, печально глядела на козлоногого, руками себя приобняв так, будто зябко ей было малость; на голове её рога козлиные да тёмные красовались из-под волос гущи, волосы коричневые да не шибко густые, спутанные неопрятно, ниспадали до плеч тоненьких, и вся девушка эта тоненькою была такою, что создавалось впечатление, будто недоедает всерьёз, хотя и не нуждалось племя рогатое в еде обыкновенно; из-под волос ушки торчали нечеловечьи, а облачена была дева в длинную, потрёпанную неизвестную одёжу коричневато-серого цвета, то ли платьице это было прямое, не облегающее ничуть фигурку хрупкую, то ли и вовсе футболка была то, этого Теофил не разобрал. Из-под одёжи этой хвостик торчал длинный с кисточкою на конце, ножки стройные нагими были да босыми, глядела девушка на козлоногого мужчину молча, носиком курносым шмыгая изредка, и глазищи её прелестные, зелёные, тотчас сердце теофилово растревожили, ибо красивы донельзя были они на лице этом гордом, хмурились малость брови чёрные да строгие, а родинка на щеке левой да книзу ближе мушкою пронзительной темнела на бледной нежной коже, лишь добавляя прелести чудесному женскому лику. Однако же несмотря на всю хрупкость названную, в глаза бросалась явственно сила некая, вестимо, духа то сила себя оказывала в осанке прямой, в бровях этих строгих да в глазах серьёзных, ярких, умных.
- Здравствуй, - произнёс Теофил растерянно, тотчас запахнул халат свой пошибче, пояс потуже затянув, девушка же поджала губы пухлые, кивнула, затем спросила:
- Так это вы Теофил?
- Вестимо… - поднял брови козлоногий, жестом сесть предложил ей, указав на табурет подле столика, сам же у плиты стоять остался. Села девушка на табурет, ножки стройные под себя поджала, посмотрела на мужчину вновь да произнесла серьёзно:
- А я Огнешка.
Смирил растерянность свою Теофил, нахмурил брови, дабы думалось получше, вопросил:
- Ты как здесь, красавица? Неужто ты – гость ирода этого?
- Ну… - Огнешка склонила голову на бок уклончиво. – Не совсем. Хозяин, так называемый – гость, а я – так…необходимое условие присутствия в доме этом.
- Я… не совсем разумею.
Улыбнулась девушка с насмешкою доброй, сказала:
- Да уж вижу. Уразумеете, не беспокойтесь. Ещё, к тому же, не все подошли. Не будет ли у вас чашечки чая для дамы?
Спохватился Теофил, выудил из шкафа чашку белую поспешно, кипятка налил, затем заварки плеснул да и вручил Огнешке аккуратно. Приняла девушка гордая чашку из рук его, склонила голову благодарно, отпила чуть-чуть.
- А…А ты кем будешь, принцесса? – собравшись с мыслями, спросил Теофил, глядя на гостью с интересом, однако же обеспокоенно.
- В смысле? – осведомилась Огнешка, попивая чай да дёрнув ушком коротко.
- Ну, чертовка? Али же химера? Али же…
- Нимфа лесная.
- Нимфа… - проговорил козлоногий тихо, опуская взгляд да прислонившись к столешнице подле плиты. – Лесная…
- Вас опечалило это, - не вопросила даже, а прокомментировала теофилову эмоцию девушка, держа обеими ручками чашку с чаем.
Поднял Теофил взгляд снова, поглядел на нимфу растерянно, мотнул головой:
- Извиняй, прелестница… О своём задумался.
- Разумею, - кивнула Огнешка да сделала очередной глоток.
- А где… - козлоногий нахмурился да изогнул затем бровь с вопросительной неприязнью. - …хозяин твой?
- Да в коридоре с вашим лясы точит.
Помрачнел козлоногий разом, хмыкнул:
- Нет у меня хозяев.
- Так и у меня нет, - печально пожала плечами Огнешка. – Только хозяевам нашим, верно, это неведомо.
Усмехнулся Теофил невесело, кивнул:
- Метко молвишь. Так и, стало быть, ты тоже пленная, силою тебя подле себя держит очередной изувер?
- А не бывает иначе, - ответила Огнешка серьёзно да хмуро. – Человек… Жесток он да глух к чувствованиям иных живых да разумных душ. К собратьям своим глух он, что уж говорить о том, какое отношение к нам, рогатым, он имеет.
- Ну… Таковые не все, - решил уточнить козлоногий мужчина зачем-то.
- Да будто иных вы встречали когда-либо?
Подумал Теофил малость, а затем и кивнул:
- А встречал.
Огнешка хмыкнула.
- Не верю.
- Экая деловая. Не веруй, ежели не веруется, да токмо правду истинную говорю тебе.
- Мне хочется верить, - пояснила девушка печально. – Взаправду хочется. Но глазам своим только привыкла я верить, ибо лишь ими глядеть могу на свет этот.
- Мои глаза твоих ничуть не хуже, у меня они точно так же единственные, и видали всякое уж за житие моё долгое.
- А правдиво ли видели?
Помолчал Теофил, глядя на гордую девушку задумчиво да невесело, затем и ответил:
- Правдиво.
- О, так вот вы где, - раздался вдруг голос чей-то со стороны проёма дверного, поглядел Теофил в его сторону да и поднял брови, увидав гостя очередного рогатого: остановился там, о стену опершись коварно, стройный да полуголый товарищ, из одёжи на нём лишь тряпица чёрная на поясе покоилась; рога козлиные во лбу его росли да загибались чуть волною, волосы короткие да чёрные растрёпаны были, на лоб ниспадая частично, ноги гостя сего козлиными были, точно как у Теофила, однако чёрные, тонкие, худощавые под стать телосложению, из-под тряпицы хвост длинный да чёрный извивался с растрёпанною кисточкою на конце, руки когтистыми да, снова, чёрными были до локтя, шерстистости небольшие топорщились на груди, спине да плечах, а глаза пронзительно-жёлтые да со зрачками кошачьими, тёмными тенями окружённые, глядели на Теофила из-под бровей прямых да чёрных с любопытством да с ехидством неким; также на подбородке товарища данного чёрная да невеликая борода козлиная красовалась, уши его заострёнными были малость, а на шее тонкой окова странная обручем тяжёлым сидела, и цепь её нисходила до самого пояса, чуть покачиваясь в такт движениям телесным. Нечто было в персонаже этом рогатом такое, что тотчас напомнило Теофилу падшего серафима Закарию, то ли в глазах было общее что-то у этих двоих, то ли в улыбке коварной, да, пожалуй, и в глазах, и в улыбке оно, общее это, было разом, во всей фигуре стройной оно проглядывалось незримою аурой, и не понравилось это козлоногому тотчас, однако мало ли что может вдруг пригрезиться? Различны все на свете этом, и ежели вдруг один на другого порою похож чем-то, не значит это, что негодяй он ровно такой же, ибо ежели и похожи они, так всё равно ведь разные, разными путями по житию этому шествуют да разное в сердце своём несут, персональное.
- Господин Верховный! – расплылся в улыбке желтоглазый товарищ, разглядывая растерянного Теофила коварно, поклонился затем слегка, изобразив реверанс непонятный, вскинул после голову гордо да томно, добавил: - Как же вас угораздило!
- А ты ещё кто таков? – спросил козлоногий хмуро.
- Подопечный ваш! – обнажил гость в улыбке клыки острые. – Инкуб, как и вы, да не Верховный лишь, обыкновенный, а более ничем мы с вами не отличны!
- Да прям, - скептично хмыкнул Теофил.
- Ну не серчайте, господин Верховный, - инкуб склонил голову мирно. – Звать меня Амадей, - и, подойдя чуть ближе, протянул он элегантно руку для рукопожатия приветственного. Поглядел на него Теофил недоверчиво, да затем пожал руку ему крепко в ответ; улыбнулся Амадей будто смущённо, взглянув на козлоногого мужчину лукаво да снизу вверх, ибо пониже Теофила он был ростом, произнёс, пронзительно поглядев прямо в глаза Теофилу:
- А правду-таки сказывают о вас, дорогуша! Какой мужчина! И не посмотри, что вас один из трёх глав поганой экзорцистской братии под себя определяет еженощно!
Так сильно сжал Теофил молча да мрачно руку инкуба во своей руке после слов этих, что ойкнул тот жалобно, улыбаясь неловко, да изогнулся малость от боли, затем освободить руку из захвата этого прочного попытался, стиснув зубы, да не получилось ни черта.
- Прекрати уже шипение своё, змий, - подала голос Огнешка спокойно, наблюдая за тщетными потугами Амадея освободиться под тяжёлым взглядом Теофила. - Чего привязался?
- Да разве же со злом я с каким? – ответил на это инкуб, зажмурившись от боли. – Мы все тут одной бедою мечены, все под святошами, чего же этого стесняться? – открыл он глаза, поглядел на Теофила затем, состорил жалостливую мину, голову на бок склонив, да промурчал:
- Господин Верховный, лапочка, не могли бы вы…отдать мне руку мою?.. Пожалуйста!
Молча разжал Теофил пальцы, выпуская инкуба из захвата крепкого, и вздохнул тот с облегчением, тряся рукой, гудящей от боли, взглянул на козлоногого с улыбкою лукавой да сел на табурет подле холодильника.
- Не серчайте на него, - сказала Огнешка Теофилу сдержанно. – Он дурак.
- Ой, - отмахнулся от неё Амадей с усмешкой.
Теофил хмыкнул, окинув задумчивым взглядом двоих этих, затем спохватился, повернулся к плите да крутанул ручку, за пламень в духовке отвечающую, ибо вспомнил, что доготовилась уже курица явственно.
«Кто же владеет двумя этими горемычными? - подумал он, приоткрыв дверцу духовки да оглядев блюдо, не подгорело ли. – Да и много ли таких на свете и вовсе? Мало того, что измываются над племенем нашим как угодно воле собственной, лицемерно нижестоящими да грязными нарекая – сами же этих нижестоящих да грязных пользуют насчёт куражу да утех плотских, да где это видано-то? Какая-то, право слово, околесица…»
Мысли его тяжкие прервал внезапный оклик отца Энрико откуда-то из гостиной:
- Козлёнок мой, неси конечное кушанье да бокалы расставь! Заждались мы тебя!
Амадей хихикнул лукаво:
- «Козлёнок»? Страсть как мило!
- Захлопнись, ежели жизнь дорога, - бросил ему Теофил равнодушно, безо всяческих прихваток взяв из духовки готовое блюдо. – Нервы ни к чёрту, шуток могу не уразуметь, ежели двусмысленными какими прозвучат.
Не глядя на нифму да инкуба, простучал он копытами хмуро из кухни да в гостиную, противень с кушаньем в руке держа небрежно, поднял взгляд да и обмер малость от неожиданности, узрев непосредственного да давненько не виданного Папу Римского, в привычной своей дзимарре был он, рассевшийся на диване по-хозяйски, лишь митры на голове его не было нынче, а посему лысина явственная чуть поблёскивала в свете люстры при каждом повороте головы – обернулся Папа на вошедшего в гостиную Теофила, расплылся в улыбке недоброй, взглянув на пленника из-под густых чёрных бровей своих, хохотнул, хлопнув сидящего рядом отца Энрико по колену рукою грубой:
- Вечер добрый, скотинка! Чай, позабыл меня уж? А вот я-то тебя ой как помню! Хе-хе, не видал ещё тебя таким покорным! Ишь, домашний! В халате, умора! Жёнушка взаправдашняя, а, Энрико?
Задрожал противень с блюдом в руке Теофила мелко да едва заметно, ибо гневом полыхнуло во груди козлоногого тотчас, помрачнел взор, отяжелел страшно, и захотелось Теофилу бедному, взирающему взглядом своим горящим да жутким на смеющегося Папу, тут же размозжить противень тяжёлый об эту блестящую да ненавистную лысину, разбить до крови да так, чтобы насмерть, чтобы никогда более не звучал смех этот поганый, никогда чтобы более не глядели из-под чёрных тяжёлых бровей эти злые, крупные да надменные глаза.
- Поставь на стол, милый, - улыбнулся отец Энрико ласково, кивнув на подрагивающее блюдо. – Туда, подалее к прочему.
Не сразу повиновался Теофил, стоял он, прожигая мерзкий лик верховного иерарха католической церкви взором горящим, не мог и вовсе с места сдвинуться, ибо чудилось ему, что ежели пошевелится он всё же, то не сможет совладать с желанием эти жгучим, с хотением стереть улыбку гадкую с лица Папы противнем горячим в руке своей, не сможет да и сорвётся с места, наскочит, нагрянет, но что тогда будет, что там за кара такая падёт на товарищей его да на его собственную голову? А может, и пошла б угроза эта куда подальше?..
- Тео, - окликнул отец Энрико застывшего на месте козлоногого с нежным укором да более требовательно, завидев неладное.
Моргнул Теофил при звуке имени своего, будто опомнился, поглядел на преподобного малость растерянно, да затем и смирил свой пламень, погрустнел, отвёл взгляд да и к столу прошёл после, глухо постукивая копытами о мягкий ковёр.
- Экая цаца! – усмехнулся Папа Римский, проследив за шагами его с насмешкою. – Во злате весь и впрямь!
Ёкнуло нечто в груди Теофила при словах этих, ибо позабыл он доселе об украшениях, нацепленных на него седым экзорцистом, а теперь вспомнил тотчас, нахмурился с досадой, поставив блюдо на стол к прочим кушаньям, мгновенно сорвать с себя цацки эти возжелал, взглянув на перстни золотые на своих пальцах, но не решился, смолчал покамест. А Папа же тем временем гаркнул вдруг громогласно, оборотившись в сторону коридора:
- Франческо! Где тя носит? Поди сюда уже! – и сказал отцу Энрико после выкрика своего: - Познакомлю тебя с ним, наконец. А то возишься с козлом своим да не ведаешь, что прибавление у нас!
- Прошу простить за задержку! – послышался затем чей-то незнакомый голос со стороны коридора. – Залюбовался картинами, чудные пейзажи, право слово! А кто художник?
Теофил, подле стола остановившийся да поправляющий расставленные там кушанья, поднял взгляд понурый, в сторону голоса сего повернулся да и обомлел, подняв брови, ибо почудилось ему, померещилось, что покойный Кваттрокки стоит подле проёма дверного, на входе в гостиную, перехватило дыхание тотчас от внезапности этакой, да однако же моргнул козлоногий растерянно, брови сдвинув, пригляделся получше – нет, то морок был и вовсе! Не покойник нынче стоит там, да и глас-то иной, поболее грубый, да однако же что за диво, тот же самый наряд присутствует на священнике этом неожиданном, даже очки на носу сидят похоже, однако не круглые они, каковыми были у бедного Альберто, прямоугольны они формой своею, тонки оправою. Кардинал этот и впрямь похож был на почившего Кваттрокки страшно, до жути, однако же более крепок, выше, черты лица его грубее да неприятнее в целом, в глазах недоброе что-то, хотя и стремятся глаза эти беспристрастными казаться – у Альберто иными были очи его печальные, ведь святость в них некогда Чертовский углядел сходу, а тут – да какая тут святость? И в помине её во взгляде этом не было, тяжёлый то взгляд, иной, глаза тёмные, скупые. Да и брови тяжелее, хоть и строгие образом схожим, однако же массивнее, чернее.
- Да чтоб я знал, – ответил на заданный кардиналом вопрос отец Энрико, с интересом воззрившись на неожиданного персонажа.
- Позволь представить тебе нашего нового камерария! – Папа Римский вскинул руку повелительно, жестом сим приглашая кардинала подойти ближе, затем встал, Энрико поднялся тоже, пожал руку подошедшему в знак приветствия.
- Я о вас наслышан, - склонил чинно голову кардинал, поглядев на преподобного снизу вверх спокойно. – И ваше имя ведаю. Меня же зовут Франческо, рода Кавальканти, не слышали о таком?
- Не припомню, - с улыбкой ответил отец Энрико, прервав рукопожатие, и втроём они опустились на тёмный кожаный диван. – Стало быть, всерьёз вы наш новый камерарий отныне? – седой экзорцист покосился на беззаботного Папу, ибо, как и Теофил, сходства кардинала этого с почившим не заметить не смог.
- Всерьёз, несомненно, - заверил его кардинал Кавальканти. Вёл он себя с достоинством да сдержанно, голову держал гордо, осанку – прямою, отвечал вежливо да согласно этикету. – Его Высокопреосвященство, наш возлюбленный Папа, удостоил меня честью быть избранным на должность эту и в ряды ваши вступить затем.
Теофил фыркнул. Все трое поглядели на него тотчас, кардинал и вовсе так на него воззрился, будто бы только что заметил.
- Кавальканти… - пробурчал козлоногий, стоя полубоком к священникам подле стола да теребя заварку в ситечке небольшого керамического чайника. – Дурацкая фамилья. Будто исковеркали да плясать со склона кувырком пустили, - однако же не имел он претензий к фамилии этой на самом деле, да и сам будто не разумел, отчего брякнул это нынче, то ли из вредности, то ли по иной какой-то причине.
- Козлёнок вредничает! – улыбнулся отец Энрико, взглянув на Теофила ласково. – Какая прелесть!
- А! – выдохнул кардинал Кавальканти, воздев палец к потолку да глядя на мрачного Теофила с любопытством. – Так это и есть ваш питомец?
Услыхав столь нелестное определение, козлоногий фыркнул снова, отвернулся, звонко прихлопнув крышечку чайника поверх ситечка, а камерарий вдруг поднялся, подошёл к нему, за плечи развернул к себе бесцеремонно. Уставились они друг на друга разом, Теофил – растерянно да напряжённо, кардинал же – оценивающе, с прищуром внимательным.
- Хорош, - оценил священник, стиснул Теофила за подбородок пальцами грубыми, повертел голову его налево да направо, затем и вовсе в рот ему полез, на зубы взглянув так, как обыкновенно коням да кобылам их проверяют, козлоногий же отмахнулся возмущённо, отшатнулся, однако уйти ему камерарий не дал, развернул он его мигом, и не успел Теофил опомниться, как нагнул его кардинал Кавальканти резко да с видом бесстрастным, к столу пригнул безоговорочно да движеньем отработанным, полы халата фиолетового поднял да трусы оттянул, на хвостатый зад козлоногого взглянув с видом знатока сущего, да только в чём знание это заключалось – то не понятно было.
- Уди! – рявкнул Теофил перепуганно, поджав хвост невольно да устремившись отпихнуть от себя шибко делового священника, забрыкался, униженный обращением сим, будто товар какой разглядывал его этот неприятный новоиспечённый камерарий, аки вещь бесправную. Отпустил кардинал Кавальканти вырывающегося да переполошившегося Теофила, и отшатнулся козлоногий прочь, чуть стол внушительный не свернув собою, припал он к краю столешницы спиной, затем руками опёрся судорожно, скрипнув ножками стола по ковру мягкому, воззрился на священника с недоумением да настороженно.
- Добро-зверуха, - произнёс камерарий с ухмылкой сдержанной. – Копытный, хвостатый! Так на моего похож! Моё почтение, - приложив руку к груди, он склонил голову чинно, взглянув на отца Энрико. – У вас отменный вкус!
Да и впрямь так говорил всё это кардинал Кавальканти, словно бы о вещи какой отзывался, о редкой да оттого дорогой диковине, так об автомобилях говорят обыкновенно, например, али же о недвижимости, а ежели брать в расчёт и товарищей одушевлённых – о скакунах породистых рассуждают тоном подобным, и уж коли знатны да равнодушны – как с вещью обращаются с ними, с живыми существами, пользуя их на усмотрение своё да и напрочь не считаясь с тем, что животина бедная чувствует.
- Благодарю, - хмыкнул отец Энрико, изогнув бровь да улыбаясь обыкновенно, однако различил Теофил, взглянув на седого священника, что напряглись чуть брови его строгие, будто не понравилось ему соделанное камерарием действие, да в тоне голоса холодок засквозил некий.
- Признаться, прежде должности это я лишь мечтать мог о подобном, - возвестил кардинал Кавальканти, заложив руки за спину. – И несказанно благодарен вам, Ваше Высокопреосвященство, что наградили меня столь щедрым подарком в ответ на то, что согласился я заступить на должность эту немедленно. А ну! – и притопнул он вдруг ногою об пол, повысил голос, зазвучавший грубо, холодно. – Ко мне!
Тотчас выскользнул из недр кухни лукавый Амадей, крутанул хвостом, изогнулся змеёю да припал подобострастно к ногам камерария, томно запрокинув голову да глядя на хозяина своего вожделенно.
- Звали, хозяин? – голосом, томной неги исполненным, вопросил инкуб с ухмылкой, руками когтистыми обвив правый сапог священника.
- Молчать, пока не спросят, - бросил ему сухо кардинал да и вдавил затем подошву сапога грубую в нагую спину Амадея, пригнул его ниже, и прильнул тот послушно да молча к полу под давлением сим, закусил губу нижнюю с наслаждением да закрыл глаза, склонив голову рогатую на мягкий ворсистый ковёр.
- Вот так с ними надо, - хмыкнул кардинал Кавальканти, упираясь во спину инкуба грубою подошвой сапога да держа руки за спиною чинно. – Чтоб как шёлковые были, дьяволово поганое племя, низшее, под ногами нашими ползающее, под Светом Пречистым покорное да послушное, ибо там ему и место, Господом назначенное да отведённое.
- А! Каков! – хохотнул одобрительно Папа Римский, кивнув отцу Энрико на жестокого камерария. – Не то что Альберто, верно? Таковым и стоит гордиться, таковые и нужны нам в рядах наших!
Не в силах глядеть на наставшее зрелище, отвернулся Теофил горестно, к столу повернулся весь, голову опустив. «Но постойте, - пронеслось в мыслях его невольно. – Дак ежели этот ряженому назначен – а нимфа-то, в таком разе, чья?...»
Да и будто в ответ на вопрос его неозвученный, окликнул его верховный иерарх с насмешкою грубой:
- Слышь, скотинка! Да-да, рыжий, к тебе обращаюсь я!
Обернулся Теофил разбитый, взглянул на ухмыляющегося Папу.
- Глянь, какая у меня баба! А ну, девка, поди сюда!
Да и появилась затем в проёме дверном да кухонном печальная, тоненькая Огнешка, встала там, обхватив себя руками мрачно, поглядела на Теофила тяжёлым взором прелестных женских глаз. Обмер Теофил тотчас, повернувшись к ней да о стол опершись бессильно, затем на Папу взгляд дикий перевёл, и заколотилась мышца сердечная в грудной клетке гулко, тяжко, исправно там колючий да ядовитый аспид сжимал свои кольца раз от разу, ни минуты продохнуть свободно не дозволяя, давил да стискивал до боли, до рези страшной.
- Добыл её при очередной облаве, - поведал Папа Римский довольно. – Попала к нам за решётку, обход делал намедни, глядь – экая цыпа! Ляхи гладкие, сама не уродина, рожею, то бишь, недурна – ну и взял себе! Сказывали, пела раньше чудно, заслушаться! А нынче не поёт, барыня, тоже мне, отчего не поёт да почему – кто баб этих разберёт, верно?
Взглянул Теофил снова на Огнешку прелестную, та поглядела на него печально да горько, да затем и отвела взгляд под жестоким, грубым да громким смехом Папы Римского, отвернулась и вовсе, и разбередил взгляд женский скорбный сердце теофилово пуще прежнего, ибо да разве допустимо это – над женскою красотою насильничать? Тотчас и Анжелики миловидное личико из памяти себя оказало, заплаканное, покрасневшее, о прощении с мольбою к Теофилу взывающее, да растаяло затем, пропало, лишь жгучесть страшная не пропала за ним следом, в груди засевшая навеки.
- А в постели хороша, чертовка! – добавил Папа Римский, с интересом наблюдая за Теофилом бедным. - Выгибается ланью дикой, шипит будто кошка, да стонет так сладко, так чудно! Нимфа она, слышь меня, бес? Нимфа! Нимфа, говорю!
- Заткнись! – рявкнул Теофил беспомощно, зажав себе уши руками да зажмурившись горестно. – Заткнись, гнида!
- Как смеет питомец ваш разговаривать с Преосвященным в настолько дерзком тоне? – изогнул бровь кардинал Кавальканти, взглянув на отца Энрико. – Разве не научили вы его манерам хорошим, преподобный? – со словами этими шагнул он к страдающему козлоногому, который попятился тут же прочь, схватил камерарий его за волосы грубо да рванул так, дабы на колени он опустился тотчас, воспротивился Теофил этому, за сутану его схватился, оскалившись от боли, всеми силами на ногах устремился удержаться он, покамест клонил его безжалостно к полу жестокий кардинал, да недолго длилась битва эта яростная, ибо встал вдруг отец Энрико с дивана разом, резко на ноги поднялся, не говоря ни слова да не улыбаясь более, шагнул быстро к камерарию своенравному, встал к нему близко очень, воззрившись на него с высоты роста своего взглядом, горящим странно да с угрозою немою в огне этом хладном, и замерли Теофил да кардинал Кавальканти, прекратили сражение своё, вмиг на него устремили взоры, на угрозу эту немую да над кардиналом нависшую страшно. Обомлел Теофил как-то при взгляде на преподобного, поражённо на него уставился глазами широко раскрытыми, камерарий же вмиг обмер под взглядом седого священника, напрягся явственно, но ничего далее не успел соделать никто из этих троих, потому как раздался вдруг на весь дом тревожно пронзительный сигнал дверного звонка, дребезжащий да настойчивый. Обернулся отец Энрико в сторону коридора, а Папа Римский, всё время это с интересом глядевший на разворачивающееся действо, всплеснул руками сердито:
- Ну наконец-то, только его и ждали!
Повернулся отец Энрико вновь, посмотрел молча на кардинала Кавальканти, и разжал тот пальцы, стиснувшие волосы на голове Теофила, ничего не ответил, как и прежде сдержанный, козлоногий же отошёл поспешно в сторону, к столу попятился да там и встал, прислонившись к краю столешницы и глядя на седого священника как-то странно, задумчиво да одновременно поражённо.
- Принеси нам бокалы, козлёнок мой, - велел ему отец Энрико, поначалу на камерария смотрел он угрожающе да хладно, затем перевёл взгляд на возлюбленного своего, склонил голову на бок да добавил ласково: - Будь хорошим мальчиком, родной.
Да и отправился затем отец Энрико в коридор, дверь открывать гостю неизвестному, Теофил же поспешно ретировался в малую гостиную, ибо там бокалы в серванте хранились необходимые. Кардинал Кавальканти проводил козлоногого взглядом задумчивым, нахмурился чуть растерянно, да ничего так и не сказал, подошёл к дивану да опустился рядом с Папой Римским.
- Поостерегись, родимый, - усмехнулся верховный иерарх, покосившись на сбитого с толку камерария. – Да на чужое не зарься, не ровен час, твоё собственное отнимут.
Подошёл Теофил тем временем к серванту задумчиво, открыл дверцу, принялся доставать бокалы, да всё стояла перед глазами его картина минувшая – лик священника седого, в упор прожигающего взглядом хладным испуганного жестокого камерария; но что же вызвало взгляд, столь жуткий? Обыкновенно же самым первым был преподобный во всяческих издевательствах над душою живой, сам же обыкновенно на колени пред собою ставил! Что вдруг случилось? Так поглядел на кардинала, будто тотчас вонзит в глотку ему клинок серебряный! Отчего? Ревность? А может…
Прервал думы свои тяжкие Теофил невольно, заслышав со стороны коридора весёлые да бодрые возгласы, на них сосредоточился, пересчитал затем бокалы на полке.
- Гришка! Громов! – услыхал он радостное восклицание из уст отца Энрико. – Припозднился ты, неужто не уважаешь друга стародавнего своего?
- Обижаешь, белобрысый! – ответил бодрый незнакомый голос, чуть хриплый да грубоватый. – На всех парах спешил, ей-ей, не вру! Да сколько лет, сколько зим-то! Уж и не упомню, когда мы виделись в последний раз, а ты тогда со своими проходил близ Енисея, вроде, али совсем башка моя не пашет?
- Было дело! Да ты проходи, козлёнка тебе своего кажу, как и обещался!
- Кажи! Кажи, изволь, страсть как любопытно!
Помедлил Теофил малость, слушая голоса эти, да вздохнул затем, поразмыслив, что даже если здесь ему остаться да не выходить из комнаты этой к изуверам треклятым, всё одно, достанут, али сами сюда заявятся, а посему взял он бокалы в охапку да и направился мрачно обратно в гостиную большую, а едва лишь вышел, окликнул его Энрико, появляясь из коридора с улыбкою:
- Поздоровайся, родной, с товарищем моим давним, окажи ему честь этакую!
Остановился Теофил, поднял взгляд печальный на гостя нового, что встал близ коридора да подле отца Энрико – да и тотчас расширились глаза его от ужаса невыносимого, раскрыл рот Теофил, уставившись на мужчину дико, рухнули из рук его бокалы на ковёр мягкий, пополам разбились оземь, в осколки крупные обратившись, захрипел козлоногий под удивлёнными взглядами присутствующих, отшатнулся прочь, к двери запертой позади, да и выдавил ослабшим, дрожащим голосом:
- Демид…
Да будто и впрямь стоял пред ним нынче Демид Одноглазый, как прежде живой, высокий да широкоплечий, неопрятный, нечёсаный толком да с чёрной бородою своею, негустой, клочковатой, да только в рубаху монашескую по средину бедра нынче облачён был покойный староста давно почившей деревни под названием Зелёный Мох, в штаны простые рубахе под стать да в сапоги армейские грубые, глядел на едва живого от потрясения Теофила с ехидным прищуром, глазами чёрными, тяжёлым взглядом своим из-под бровей кустистых.
- Какой я те Демид, копытный? – хохотнул гость, с интересом рассматривая Теофила. – Я Гришка! Гришка Громов, монах православный, русский, ё-моё! Земляки мы с тобой, чертовщина!
Отдышался Теофил, в себя пришёл поболе, таращась на явление внезапное это, смирил испуг, мысли привёл в порядок да и разглядел, что нет в помине бельма знаменитого в глазу правом у мужика этого, здоровы оба глаза и впрямь, к тому же, чрез шею с одной стороны шрамы какие-то тянутся, до груди самой, вестимо, однако же как похож этот Гришка на Демида, о, схожесть новоиспечённого камерария с почившим Кваттрокки не идёт с данным сходством ни в какое сравнение! Как похож, будто одно лицо, лишь немногим отличен, быть может, борода чуть подлиннее, чем была у старосты, но более… Более не мог обнаружить Теофил бедный различий меж монахом этим да отчимом одноглазым из памяти своей, глядел да не видел напрочь, ибо тот же стан, тот же взгляд, тот же лик, всё ровно то же, такое же, да разве бывает подобное и вовсе на свете этом? Что же это нынче творится-то, что ж за день-то такой сегодня, почто, по какой причине, мертвецы нынче оживают, почто воскрешаются давно канувшие в небытие лики?
- Экий он у тя пугливый, слушай! – усмехнулся Громов, поглядев на отца Энрико. – Гля, что за глазищи! – он вновь взглянул на Теофила, покачав головой. - Ну и ну, да из глазниц же повылезут, ежели так и дале таращиться будешь, горемычный! И хде такого сыскали-то! А ну, - он нагнулся малость, поманил вдруг рукою кого-то из-за себя да наперёд. – Да выди уже, ознакомься с собратом копытным.
Да и вышел вдруг из-за него маленький козлоногий мальчишка, ребёнок совсем, облачённый в некое рубище грязного цвета, выступил он вперёд нерешительно, цокнув копытцем да за рясу хозяйскую держась, и поглядел на удивлённого Теофила смущённо да печально.
- Ну, чего сказать надо? – ласково вопросил его Громов.
- Здравствуйте, дядя Теофил, - произнёс мальчик тихо, голос его совсем детским звучал ещё, неокрепшим, и добило это и без того измученное теофилово сердце, медленно попятился козлоногий, глядя поражённо на рогатого ребёнка, упёрся спиною в дверь запертую бессильно, дыша тяжело сквозь приоткрытый рот, ничего не сказал, не смог сказать, ибо мутнеть всё пред глазами начало отчего-то, поплыло всё куда-то постепенно вместе со взглядом его, и узрел это отец Энрико тотчас, подошёл быстро к едва ли не теряющему сознание Теофилу, подхватил его под руки да и потащил его затем в соседнюю комнату, в гостиную малую, по пути мотнув головою Гришке Громову в сторону прочих гостей, дабы к ним присоединялся покамест.
- Ты чего такой впечатлительный, козлёнок мой? – вопросил отец Энрико натужно, волоча Теофила к дивану, усадил священник его на диван этот, к спинке привалив заботливо, сел рядом да поглядел на него мирно. – Ну? Что стряслось у тебя, родной?
Не ответил ничего Теофил, пред собою невидящим взором глядя, чувствовал он, будто отнимаются у него разом руки да ноги, колотится сердце обезумевшее в грудной клетке страшно да сознание едва не покидает голову рогатую, чудом лишь при нём остаётся, да и лучше б и впрямь ушло оно, сознание это, чем видеть пред собою мутное да плывущее куда-то пространство, чем видеть пред собою...
- Тео, - настойчиво сказал отец Энрико.
- Дурно мне, - ответил невнятно Теофил.
- Это я вижу. А кто вместо Гришки-то тебе пригрезился?
- Да есть…был…товарищ один… - козлоногий закрыл глаза, брови сдвинув устало да жалобно, дышать постарался глубоко да спокойно. – Отчимом он мне значился… Гнидой был страшной… Мыслишь, к тебе первому угодил я в плен?... Не-ет… Это он меня первым мучил… Всё детство мне изуродовал… А потом я его того… Копытом в лоб – и до свиданья… Сколь же лет минуло с тех пор… Уж позабыл им счёт…
- Отчим, значит… - произнёс отец Энрико задумчиво. Открыл глаза Теофил, покосился на священника слабо, узрел задумчивость эту да закрыл глаза опять.
- А у меня даже отчима не было, - сказал вдруг седой экзорцист. Теофил нахмурился, заслышав это, издал звук некий краткий, то ли интерес к разговору выражающий, то ли иное нечто.
- А как же мать? – спросил отец Энрико спокойно.
- А что мать?
- Она была?
- Была. Но меня не любила.
- Отчего?
- Оттого, что рога во лбу моём растут, вестимо. Ты обожди… Молвил ты, что даже отчима у тебя не было… Что значит «даже»?
- Да я в доме сиротском вырос, - просто ответил на это священник.
Помолчал Теофил малость, дыша глубоко с глазами закрытыми, затем произнёс:
- Ну… Порою сиротой быть стократ лучше, чем с такою семьёй, что у меня была. Да то не семья-то даже… Семья – оно чего означает? Семь-я. Семь «я», то бишь, единых, родных, горести да радости все единым целым переживающих, чьи бы из «семерых» этих горести да радости данные ни были… А семь – то число непростое… Семья - это когда все горою друг за друга, любовь когда да разумение…
- Я люблю. – Внезапно сказал отец Энрико, глядя пред собою в никуда. – И разумею.
Открыл глаза Теофил, взглянул на него растерянно да мутно.
- И за тебя… - добавил седой священник тихо. - …горою буду, ежели беда какая. Да как он посмел… - руки его грубые сжали вдруг обивку диванную с угрозою тайной. - …марать руками своими погаными самое ценное для меня сокровище?..
- Кто?.. – не понял Теофил, глядя на экзорциста настороженно.
- Тот, кто звучит так, будто исковеркали его да под откос кувырком плясать пустили, - последовал ответ. – Пустить бы и в самом деле его…под откос да кувырком…
- Знаешь… - произнёс козлоногий рассеянно. – Но кажется, впервые я с тобою, папаша, солидарен.
- Ну где вы там, любовнички? – послышался громкий да грубый голос Папы Римского из гостиной. – Небось, обивку диванную уж протираете собою от нас тайком?
- Обожди, Преосвященный, - ответил ему отец Энрико с улыбкой. – Придём сейчас.
- Я никуда не пойду, - устало да возмущённо возразил Теофил. – Да и ежели встану – лягу тотчас, мордою об пол с размаху, уразумей, рожа праведная, нет у меня сил боле.
Помолчал малость отец Энрико, затем встал, подошёл к серванту, раскрыл один из ящиков, порылся там да выудил затем пачку таблеток некую. Вернувшись на диван, достал он из пачки четыре таблетки да протянул козлоногому спокойно.
- Чего это? – спросил Теофил недоверчиво. – Задорные блинчики, что ль?
- Успокоительное сильное, - ответил священник, глядя на козлоногого с нежностью во взгляде, обыкновенно более безумном, чем нынче в комнате этой. – Действует наверняка, не найдёшь такое в аптеках повседневно.
- И откуда оно у тебя?
Не ответил отец Энрико поначалу, опустил взгляд, продолжая держать руку с четырьмя таблетками на весу.
- Порою… - сказал он, наконец. – Принимаю сам.
- Зачем?... – удивился Теофил, затаил дыхание отчего-то.
- Да это… - замялся священник малость, затем помолчал недолго, а после, вздохнув, посмотрел на возлюбленного с улыбкой и произнёс: - Да какая разница?
Хмыкнул козлоногий задумчиво, глядя на отца Энрико уже менее мутно, взял затем таблетки с руки его, все разом в рот отправил да и проглотил, ничем не запив. Священник улыбнулся:
- И даже не заподозришь, что, мало ли, отравить я тебя удумал?
Теофил мотнул головой отрицательно.
- Травят обыкновенно с иными глазами, - ответил он на это ровно. – Да по-иному отраву вручают.
Ничего на это не сказал улыбающийся отец Энрико, поднялся он с дивана, из серванта новые бокалы взял заместо разбитых Теофилом да кивнул затем козлоногому, дабы уж поднимался да шёл следом. Вздохнул Теофил тяжко да мрачно, медленно встал с дивана, на ногах нетвёрдых отправился вслед за Энрико в гостиную.
- А, земляк рогатый вернулся! – завидев его, воскликнул бодро Громов, сидел он вместе со всеми за столом, развязно развалившись на стуле да чуть покачиваясь на нём при этом. Окинул Теофил взором хмурым комнату, тотчас узрел, что Огнешка, Амадей да маленький козлоногий мальчишка стоят в проёме дверном кухонном, скучковались они там так, нимфа приобняла мальчишку за плечики малость, и втроём поглядели они на Теофила, Амадей – лукаво, Огнешка да мальчик – печально. Кольнуло тотчас мышцу сердечную в груди Теофила, отвёл он взгляд от троицы этой понуро, взял из угла комнаты совок серый, на колени пред осколками бокалов опустился да принялся руками сгребать их в этот совок.
- Не земляк ты мне, - буркнул он в ответ на возглас монаха, не поднимая взгляда.
- Да полноте, брат, экий смурной!
- Не брат мне тот, кто над душою живою насильничает.
- Ха! – усмехнулся Громов, покачав головой да наблюдая за тем, как осколки со звяканьем да звоном отправляются в серый совок руками Теофила. – Да будто сам не насильничал?
- Да в том моё от тебя отличье, - ответил на это козлоногий мрачно. – Что я за грех тяжкий себя со свету совестью сживаю каждодневно, а ты – нет.
- Ну и ну, какой совестливый! Добряком хошь предстать пред нами «негодяями», бес? Лучшим пред нами оказаться хошь?
- До добряка далече мне, токмо сидит в грудине нечто, что свербит нещадно, ежели пакость какую пред собой наблюдаю.
- Это мы-то пакость? – встрял кардинал Кавальканти строго. – Какой говорливый! Да не прижечь ли язык сребром поганцу своенравному?
- Да погоди ты, интересно шибко с чертовщиной побалакать, - отмахнулся от него Громов, поправил крестик деревянный на груди своей, поднялся со стула да и опустился на корточки перед Теофилом, прямиком в глаза ему поглядел.
- С каких земель ты, чудо? – спросил он с ухмылкой. – Да чьих будешь?
Посмотрел Теофил на него мрачно, затем на Энрико взглянул зачем-то – преподобный сел вместе со всеми за стол, раздав каждому бокалы да разлив алкоголь – а после вновь к монаху оборотился козлоногий и ответил ровно:
- Да уж нет и земель тех, откель я родом.
- Назови имя земель твоих, быть может, да припомню!
- Зелёный Мох, деревня лесная.
- Хм… А ведь и впрямь слыхивал, токмо давненько уж её не существует на свете этом, ох давненько!
- О чём я и молвил.
- А по отчеству тебя как величать?
Хотел было ответить Теофил тотчас, однако же призадумался, нахмурился, растерялся даже. «Сатанович? Дьяволович? Не… Люциферович? - пронеслось в голове его мигом. – Е-моё, экая ересь…»
- Ну? Чего молчишь? Али не ведаешь, кто батька твой? Бывает таковое, знамо, разумеем!
- Знаю я отца своего, - буркнул Теофил недовольно. – Да много имён у него, уж и не ведаю, какое выбрать отчеству ради.
- Да назови хоть одно!
- Сатана.
Поднял брови Громов удивлённо, обернулся затем на компанию.
- Не брешет? – вопросил он с любопытством. – Всерьёз?
- А этого я и сам не ведал! – улыбнулся отец Энрико в ответ. – Да не станет врать мой козлёнок, знаю я его, не из таковых он, правду молвить предпочитает!
Повернулся монах к Теофилу хмурому снова, почесал затылок растерянно, поднялся затем да обратно к стулу прошествовал.
- Ну дела-а! – протянул он, опускаясь на стул. - И кто ж он у тебя, преподобный? – обратился он к отцу Энрико. – Бес? Чёрт? Али иной кто?
- Инкуб Верховный, - с гордостью разулыбался седой священник. Громов аж присвистнул, впечатлённый услышанным.
- Верхо-овный! – он состроил важную мину. – Помереть да не воскреснуть, прости, Господи. Э, шкет! – он махнул рукой козлоногому мальчишке своему. – Подь сюды!
Собрал Теофил тем временем все осколки с пола, отошёл, определил их в ведро мусорное в коридоре, там и совок оставил подле, затем вернулся, остановился на углу коридора, воззрившись настороженно да мрачно на компанию священников за столом. Все давно уже приступили к трапезе, кардинал Кавальканти чинно да сдержанно потягивал вино из высокого бокала, попутно беседуя о чём-то заумном да научном с Папой Римским, который вряд ли и вовсе слушал его словоизлияния нынче, ибо с упоением уплетал целую жареную курицу, сидя во главе стола, то бишь, спиною к окнам; отец Энрико разместился подле кардинала, ничего и вовсе не ел, изредка прикладывался к собственному бокалу с вином, теперь же поглядел на остановившегося близ коридора Теофила да чуть улыбнулся ему при этом, сверкнув бликами на стёклах круглых очков; Громов расположился подле другого конца стола и сейчас выбросил руку в сторону кухни, жестом сим подзывая к себе своего подопечного. Мальчишка вжался в Огнешку поначалу, то ли испуганно, то ли нерешительно, помедлил, с печалью в глазах своих ясных взглянув на монаха, да затем поплёлся к нему нехотя, постукивая копытцами по ковру.
- Матвейчик мой! – возвестил Громов довольно, как только подошёл к нему мальчишка понурый, русый, тоненький такой, нечёсаный подобно хозяину своему, малость чумазый даже, остановился он около монаха, опустив голову да шмыгнув носиком курносым, ни на кого не взглянул. Громов приобнял его, прихлопнув тяжёлыми руками по тоненьким плечикам, продемонстрировал отцу Энрико.
- Сынуля! – добавил он радостно. – Гордость моя, чему бы ни принялся обучать его – всё исполняет, всё у него выходит складно!
«Сынуля? - Теофил с недоумением воззрился на монаха из-за угла. – Кровный? Да быть не может, не схож наружностью!»
- Где нашёл-то его? – ухмыльнулся отец Энрико.
- Да в капканчик угодил, что в лесу я на зверя поставил!
«А, не ро;дный всё же. Дак с какого перепугу он его сыном-то кличет?» - но мысли Теофила преподобный прервал вдруг, поглядел он на возлюбленного своего с улыбкою да жестом повелел подойти. Нехотя повиновался козлоногий, взял табурет да сел слева, подле Энрико, подалее от кардинала Кавальканти, что располагался нынче справа от седого священника.
- Такой покладистый, прилежный, загляденье! – продолжил тем временем Громов, прижав к себе печального Матвейчика. – Ну всё умеет, всё могёт, ей-ей не вру!
- Коли не врёшь, так кажи, чего он у тебя умеет, - усмехнулся отец Энрико.
- А и кажу! – встрепенулся монах азартно. – И кажу, отчего же не казать? А ну, шкет, - обратился он к мальчику. – А расскажи стишок, порадуй хозяев! Да как ты умеешь, с выражением, ярко!
- Дядя Гриш, - прошептал Матвейчик слабо. – Прошу, не надо, я не хочу…
- Какой я тебе «дядя»?! – рявкнул вдруг Громов, схватил бедного мальчишку за волосы светлые да и приложил с силою лицом о ребро столешницы крепкой. Вздрогнул Теофил, обмер, молча глядел, как скорчился на полу Матвейчик, разбитый нос зажав руками да тихо плача от боли страшной.
- Я тебе папка!! Батька я тебе!! – рассвирепевший монах рывком поднял плачущего мальчика с полу, на ноги поставил его грубо, рубаху его одёрнув. – Декламируй, щенок, да не хныч! Немедля!
Да и повиновался Матвейчик бедный, опустил он руки по швам робко, всхлипывая да шмыгая носиком курносым, из коего кровь алая так и продолжила литься, капая с губ да с подбородка на грязное рубище на пару со слезами горькими, впервые поднял взгляд козлоногий ребёнок, взглянув на Теофила напротив столь отчаянно, что резануло тотчас болью сердце теофилово измученное вновь, да затем опустился взгляд этот снова, и под взорами присутствующих да в тишине полной зазвучал чуть жалобный, стремящийся выглядеть выразительным детский голос, читать начал размеренно да отрывисто, так, как и декламируют обыкновенно стишки дети, не разумеющие покамест, как надобно читать их правильно:
- Над лесом бескрайним, над сводом небес,
Отрада для многих сердец и голов,
Склонится покорно здесь всяческий бес
Величию звона златых куполов,
Услада для слуха, для мирной души,
Звучит над простором земным перезвон,
В градах и в деревнях и в самой глуши,
Везде, отовсюду услышится он.
И нет для него ни препон ни преград,
Он Господу предан, он Богом любим,
Бежит от него в страхе дьяволов Ад,
Ведь Аду, увы, не угнаться за ним.
О, мудрая Церковь, о, славный народ!
Мы верой изгоним злых демонов лик,
Ведь Правда за нами, мы Господа род,
Господь триедин и навеки велик!
Капала кровь из носика курносого, покуда звучали строки эти из уст ребёнка рогатого, слёзы по щекам детским катились редкие, и глядел Теофил, едва живой от боли в грудине, на мальчишку козлоногого молча, не в силах спасти его, наказом Господа по рукам скованный, вцепился в табурет он, слушая дрожащий детский голос, произносящий внушённые да приказанные ему строки покорно, старательно, и сколь страшною была картина эта, сколь горьким было это зрелище – бесёнок в рубище, окровавленный да заплаканный, декламирующий слова во славу Господа да Церкви, слова, что говорить его заставили, хоть и не хотело того детское невинное сердце.
Как только закончил чтение Матвейчик печальный, хлопнул в ладоши Громов весело, хохотнул торжествующе:
- Каков, а? Ни строчки не запамятовал, ни словечка! Как на духу всё, складно да ладно! Добро, шкет, порадовал папку! Каков, а, преподобный?
- Славно, ничего не скажешь, - улыбнулся отец Энрико, поглядел затем на напряжённого да разбитого горем Теофила слева от себя. – А ты, козлёнок мой?
Опомнился Теофил от оцепенения своего, взглянул дико на преподобного.
- Чего?
- А ты стишки знаешь какие-то?
- Я вам что тут, шут гороховый, стишки читать… - мрачно буркнул козлоногий, да осёкся тут же, ибо наперёд мыслей словеса эти сорвались с уст его, то бишь, не подумал он прежде слов, а посему замолчал вдруг да и взглянул горестно на окровавленного да заплаканного Матвейчика. Тот поглядел на него в ответ, и слёзы ещё пуще потекли по щекам его чумазым.
- То бишь…я… - смешался Теофил, растерялся, вздохнул с досадой, опустил голову понуро да отчаянно. – Не то я хотел сказать…
- Как там звать твоего инкуба? – ухмыльнулся Громов, поглядев на Энрико.
- Теофил, я ж сотню раз уже говорил тебе!
- Ну звиняй, родимый! Подводит память окаянная! Теофил…Филька, значится!
Нахмурился козлоногий, ибо где-то да слышал он уже таковое в свой адрес, кто-то да переиначивал уже образом таковым имя его когда-то.
- Кажи нам уменья свои, Филька! – коварно усмехнулся монах, за плечико прижав к себе бедного Матвейчика. – Вишь, демонстрация тут у нас, друг пред другом хвалимся!
- Сдались мне демонстрации ваши, - мрачно ответил Теофил, отвернувшись.
- О, многое умеет козлёнок мой, - улыбнулся отец Энрико гордо. – Целуется, к примеру, чудесно, - и вновь он поглядел на Теофила, протянул руку да положил ласково на плечо ему, и ощутил козлоногий отчаянно, как крепко да жадно стиснул преподобный плечо его пальцами грубыми, незримо для всех, но шибко ощутимо для козлоногого.
- Цалуется? – хохотнул Громов. – Ну вы даёте! Кажи!
Да и подался тотчас отец Энрико к Теофилу, за волосы на затылке схватил его, дабы не отвратился тот, прошептал, прямиком в глаза возлюбленному глядя:
- Не противься, милый, будь хорошим мальчиком…
И впился священник после слов сих поцелуем страстным в губы горестного Теофила, схватился козлоногий за сутану на плечах его, зажмурился скорбно да и принял поцелуй этот, ответил, и возгласы одобрительным гулом раздались тотчас отовсюду, грубый смех Папы Римского послышался затем, Амадей закусил губу нижнюю томно, Огнешка же опустила взгляд, остальные глядели на целующихся с нездоровым интересом, лишь Матвейчик бедный растерянно смотрел, с отчаянием неким да с удивлением в глазах своих ясных. Затем и вовсе полез отец Энрико рукою под подол халата фиолетового, скользнув пальцами вглубь по бедру шерстистому, и тут уже воспротивился Теофил, отпихнуться попытался испуганно, прекратив поцелуй, и под страстным напором священника грохнулся с табуретом назад себя, мало того, и отца Энрико увлёк он за собой, рухнули они на пол под оглушительный хриплый смех Папы Римского, Громов захохотал тоже, хлопнув себя по колену да глядя весело на то, как подымается с Теофила сердитого улыбающийся отец Энрико.
- Эх, знатно козёл твой стряпает, скажу я! – после смеха возвестил Папа Римский, отряхивая руки да вытирая их о скатерть, ибо с курицей жареной уже было покончено. – Засим, можно и поговорить! Слышь, православный, - он обратился к весёлому Громову с интересом, опершись о стол. – А ты откель такой? Где тебя Энрико отрыл-то?
- Да богослов я странствующий, скиталец, то бишь, - повернулся к нему монах с ухмылкой. – Избуха у меня, правда, в лесу имеется, но отсель до неё далече. Да я из этих, из Чертополохов!
Нахмурился Теофил малость, заслышав наименование незнакомое, поднялся он с пола, сел на табурет обратно, поставив его на ножки деревянные, покосился на Энрико – седой священник поглядел на него в ответ с улыбкою, тоже обратно на стул севший, и видно было, сколь тяжко вздымаются плечи его от дыхания отяжелевшего, да видит Бог, прямиком на полу тут и оприходовал бы он Теофила, нисколь гостей не стесняясь, однако вовремя вопрос Папы прозвучал, изменил ситуацию наставшую.
- А, объединение «Чертополох», - кивнул верховный иерарх, потянувшись за бутылкой вина. – Православные экзорцисты, знаем. И что же, - он изогнул бровь чёрную, взглянув на монаха снова. – И впрямь у вас там главою херувим значится?
- Да болтать-то горазды, - пожал плечами Громов. – Я его, признаться, не видал ни разу, да сказывают, совсем недавно он благословление своё нам отдал, а доселе не было его. Токмо не экзорцисты, Преосвященный!
- А как величать вас?
- Бесобои.
- А в чём разница?
- Да ни в чём!
- На кой тогда называть иначе?
- Это тебе, Преосвященный, иначе! А мы бесобоями всегда и звались, то по-русски, по-нашенски!
- Вы только о том, чья вера верней, спор не начинайте, - ухмыльнулся отец Энрико, совершив глоток вина из бокала своего.
- Да упаси Боже! - всплеснул руками монах, подняв брови. – Пуст спор, ежели ни к чему не приведёт он по итогу! Да и полно, преподобный, ты ж разумеешь, что еретиками вас я не считаю напрочь, это у нас там почти все косо глядят в сторону вашей Церкви, а мне-то… На кой оно надо, ежели всё одно, единому Богу молимся, одному и тому же! А традиции, обряды да устои – оно мирское, пустое, мыслю я.
- Да за словеса таковые тебя свои же и распнут, - усмехнулся Папа Римский. – Традиции ему – мирское! От сказанул! Традиции – то дань верованию собственному, Господу великому то дань, неужто называешь ты их пустышкой?
- Эк ты перекрутил слова мои, - покачал головой Громов, осушил залпом бокал свой, куда плеснул вина наперёд, со стуком опустил его на столешницу. – Да раз уж на то пошло, веровать и без традиций можно, главное-то – веровать!
- Чего ж тогда в монахи ты подался, вот и веровал бы без традиций религиозных!
- А то уже моё дело, зачем подался! Моё житие то, не лезь в него! Я же в твоё не лезу, не брюзжу о том, что это Сын Божий глава Церкви Вселенской, Единой да Апостольской, и нет у Бога заместителей!*
- Это на что ты намекаешь, морда православная?
- На то, что не корю я тебя в том, что ни разу ты не главный, то бишь, что должность твоя надуманна да бредова!
- Это с хрена ли она бредова?! – взорвался Папа, вскочив со стула.
- Да с того, что заместитель Господа на земле – то околесица да ересь! И Господу лишь в поклонах биться надобно, а у вас тебе вдруг бьются! Это за каковые заслуги? – Громов с насмешкою встал следом.
- Да знаешь ли ты, что Господь сам мою деятельность благословил?!
- Эт когда такое было? Во сне? Али в бреду от хмеля?
- Ах ты гнусь собачья!! – да и кинулся поддатый Папа вокруг стола до Громова, только вот не замешкался монах и бросился от него в иную сторону да вкруг стола тоже, смеясь да бросая на бегу в адрес верховного иерарха католической церкви всяческие обидные наименования. И с грохотом да с бранью носились они так вокруг стола, Папа – за Громовым, тот – от него, Теофил придвинулся ближе к Энрико напряжённо, посторонился, дабы не снесли ненароком, а преподобный засмеялся весело, попивая вино:
- А молвил, что спорить не будет!
Опустил Теофил взгляд невольно да и узрел вдруг, что Матвейчик прячется под столом нынче, сел он там, согнулся весь да съёжился, а затем поглядел вдруг на Теофила, взгляд его почувствовав, да прошептал под грохот да шум, царящий вокруг:
- Мне страшно, дядя Теофил…
Поджал губы козлоногий с досадой, вздохнул затем горестно, ибо что он может сделать-то в положении собственном? Хочется спасти, уберечь да избавить от неволи хочется и мальчишку этого чумазого, и тоненькую гордую Огнешку, и даже вредного Амадея – только вот как? Как?.. Нагнулся Теофил малость, да и всё, что смог соделать нынче, это только протянуть Матвейчику руку, молча да печально. Тотчас схватился за руку его рогатый ребёнок, прильнул, ближе подался, уткнулся лицом в мохнатое колено мужчины да так и остался, и плечики его тонкие едва заметно подрагивали под плотною тканью грубой неопрятной рубахи.
- Э-хе-хе!! Славное пойло! Добротное застолье! – выдал вдруг в сердцах доселе сдержанный кардинал Кавальканти – поднакидался он знатно, то бишь, выпито им было довольно-таки порядочное количество бокалов, ударил он ладонью по столу грубо, откинувшись развязно на спинку стула, рявкнул:
- Ко мне!
Тотчас подскочил к нему подобострастный Амадей, в ткань сутаны на плече впился когтями, прижавшись вожделенно к хозяину, а кардинал вдруг запустил пальцы в волосы его чёрные, надавил рукою своевольно вниз да и отправил лукавого инкуба под стол постепенно, а вот зачем соделал он таковое – на первый взгляд и не ясно было, да только спустя миг опосля того, как исчез под столом Амадей покорный, запрокинул кардинал Кавальканти голову с наслаждением, а Теофил поспешно прижал к себе Матвейчика покрепче да и закрыл ему обзор рукою тревожно, по голове рогатой его огладив, дабы никуда он покамест не смотрел. Тем временем, образом каким-то неизвестным примирились на бегу Папа Римский да Гришка Громов, парою фраз перебросившись, остановились, хлебнув вина прямиком из горлышек бутылок, побратались, по плечам друг друга похлопав сердечно, и видно было, что и они захмелели уже изрядно, да и воскликнул монах, взмахнув руками да расплескивая вино вокруг себя невольно:
- Музыки не достаёт нынче! А ну, обождите! – со словами этими направился он в коридор, а вернулся оттуда, держа в руках гитару, которую с собою принёс он в гости. Громов уселся на диван, провёл рукою по струнам, покрутил головой зачем-то, шею разминая, затем вскинул руку, выдав:
- Чш! Тишина!
Все притихли, Папа Римский уселся за стол обратно. Громов примостил гитару поудобнее, коснулся струн, подумал малость, а затем заиграл, и мелодия зазвучавшая какой-то напряжённой почудилась Теофилу понурому, то есть, как бы и объяснить-то звучание это доходчивей да полнее – играл Гришка Громов некий повторяющийся мотив, не шибко быстрый, но и не шибко медленный, малость заунывный, печальный, притопывал монах попутно ногою в такт, и притопывание это не быстрым да не медленным было тоже, размеренным, гулким. Тотчас воцарилась в комнате этой совсем иная атмосфера, нежели была до этого, ибо и впрямь мелодия сия тоскливый посыл несла в себе, повторяющиеся раз от разу аккорды наводили на мысль об обрядовой музыке, о такой, под которую пляшут обыкновенно в ночи подле костров химеры да ведьмы лесные. И быть может, вопрос некий звучал в мотиве этом размеренном, а может, то была боль утраты, али же освобождённая из сердца тоска кружилась сими нотами – с каковыми мыслями играл Громов нынче, было неясно, да только поднял он взгляд, продолжая наигрывать по струнам, оглядел всех присутствующих коварно, и остановился на Папе Римском взгляд этот хитрый, а верховный иерарх повернулся вдруг в сторону кухни да и рявкнул:
- Танцуй! Без одёжи!
Огнешка, коей и был адресован приказ этот, нахмурилась печально, только пуще стиснула руками свои плечи, отворачиваясь, однако выудил Папа жестокий из кармана сутаны своей револьвер золочёный да и, не раздумывая долго, пальнул в сторону нимфы, да умышленно не попал, в стену пуля угодила, Огнешка же вздрогнула от грохота выстрела, зажмурилась, затем вдохнула поглубже, обернулась, поглядев на всех с немою тоскою в очах прелестных, и медленно пошла в гостиную, так пошла, как, верно, на казнь идёт преступник али как по рее осуждённый движется на смерть неминуемую. Мимо стола прошла она к области более просторной, что близ коридора располагалась, да и вскинула руки на ходу, сходу закружилась в танце грациозном под тоскливое звучание гитары в руках Гришки Громова, изгибалась да вилась аки лоза, коленки нагие подымая да ручками взмахивая печально, а затем и одёжу свою чрез голову стянула скорбно, обнажились аккуратные да упругие груди её, и защемило в мышце сердечной у Теофила нещадно при виде танца этого немого да скорбного, при виде лика женского горестного да при виде наготы беззащитной, глядел он вместе со всеми, как пляшет да кружится стройная нимфа, и посмотрела на него вдруг танцующая, взглянула, ресницами взмахнув да из-за плеча взор этот бросив, и тотчас узрел Теофил во взгляде этом немую мольбу, ему, козлоногому мужчине, адресованную, уловил молчаливый крик, взором этим прозвучавший – взывающий к помощи крик был это, мольба о спасении то была в секундном взоре несносно красивых женских глаз, но что, что же и впрямь может нынче сделать он, Теофил, дабы от мук да унижений избавить горемычных этих? Что же такое предпринять он может, да вскочить бы, вдарить со всей силы по мерзким рожам святош этих безжалостных, диким зверем наброситься да растерзать – это он, Теофил, может, как никто другой может он черепа вражеские раскроить своею яростью, однако же скованы руки его запретом Божьим, всем тут стократ хуже придётся, ежели сорвётся он да и нарушит запрет сей – о, Дьявол, да, может, и в самом деле нарушить?! Может, ну его к чёрту, запрет этот поганый, доколе глядеть на муки собратьев бездейственно?! Но что же будет-то опосля? Что же будет-то? Быть может, обман это всё, морочат, быть может, ему голову? Но Господь – он же не шутит, ежели и обещал таковое – исполнит, в таком разе, обрушится на головы рогатые, но да неужто отпора ему дать в случае этом не получится?..
Плясала так Огнешка несколько тоскливых минут, да затем остановилась, хоть и не закончил играть Громов, прекратила танец, запыхавшаяся, уставшая от интенсивной пляски, а Папа Римский, отхлебнувший изрядно из бутылки с вином, завидел это тотчас, рявкнул грубо:
- Чего замерла? Танцуй, баба!
Однако не послушалась Огнешка гордая, взглянула на верховного иерарха, выпрямилась, нагая, дыша тяжело, да взглядом, полным боли да тоски, воззрилась на мучителя своего твёрдо.
- Мы – свободное племя, - произнесла она ясно да с честью, не отводя взгляда. – И дух наш никогда вам, людям, не покорится, не унять вам адов пламень нашей свободной воли.
Побагровел Папа Римский от гнева лютого, бросил бутылку прочь, вышел из-за стола да на ногах, заплетающихся от хмеля, устремился угрозою страшной к нимфе гордой.
- Свободное племя? – хрипло бросил он, сверкая взглядом гневным из-под чёрных тяжёлых бровей. – Так вот те свобода!
Будто в замедленной съёмке видел Теофил разбитый, как хватает Папа Римский отшатнувшуюся от него Огнешку за руки да за плечи тоненькие, вырывается та отчаянно, безуспешно рукам грубым противится, да только взлетает в воздух кулак безжалостный, сверкнув златыми перстнями, обрушивается на лик прелестный женский, и под мелодию гитарную, что всё ещё звучать продолжает неизменно под размеренный стук подошвы сапога об пол, в самое сердце теофилово вонзается отчаянный, исполненный боли крик рогатой девы; пала Огнешка на пол, ручками тонкими закрывшись, Папа же налетел сверху тотчас на хрупкую бедную девушку, да и принялся бить её нещадно, жестоко да сильно, и каждый удар этот переживал Теофил так, будто по нему самому этот каждый удар приходится, глядел он с болью несносной в глазах своих, как кровью алою окрашивается ковёр ворсистый на полу под беспомощные вскрики Огнешки, глядел под звучание тоскливой да чуть дребезжащей мелодии, а затем не смог глядеть далее, сам не менее беспомощный, бесполезный да бессильный, да и отвёл взгляд печально, закрыл глаза.
__________________________________
* - Главным отличием Православной церкви от Католической является то, что главой Православной церкви является Иисус Христос, в католичестве церковь возглавляет "наместник Бога на земле", её видимый глава Папа Римский. И Православная, и Римско-Католическая церкви считают только себя «единой святой, кафолической (соборной) и апостольской Церковью», то бишь единственно верной и правильной.
"В православии существуют две точки зрения на католиков.
Первая считает католиков еретиками, исказившими Никео-Константинопольский символ веры (путём добавления (лат. filioque).
Вторая — схизматиками (раскольниками), отколовшимися от Единой Соборной Апостольской Церкви.
Католики, в свою очередь, считают православных схизматиками, отколовшимися от Единой, Вселенской и Апостольской Церкви, но не считают их еретиками. Католическая церковь признаёт, что Поместные Православные церкви — это истинные Церкви, сохранившие апостольскую преемственность и истинные таинства." (источник: Википедия)
Тлеющий Ад 5. Кровавые зори. Глава 2
© Copyright: Тот Самый Диктатор, 2020
Свидетельство о публикации №220030800105
Свидетельство о публикации №220030800105
Рецензии