Тлеющий Ад 5. Кровавые зори. Глава 3

Выехал вскоре чёрный Гелендваген из города да и покатил бодро куда-то в дальние дали по загородной трассе вслед за Харлеем. Машин, встречных да попутных, покамест встречалось мало, и никто из присутствующих в джипе не задумывался особливо о том, как именно будут они выруливать незаметными, ежели вдруг поток машин возрастёт до внушительных размеров – к примеру, а как же и вовсе быть чёрному Гелендвагену, ежели вдруг настанет так называемая «пробка»? Коли поблизости поле окажется – добро, как-нибудь да по полю этому можно обойти наставшую проблему, но а ежели вдруг да не окажется местности, подходящей для объезда? По этой, да и по многим иным причинам, нечисть обыкновенно и не суётся на трассы человечьи водителями, ибо тогда в разы повысился бы риск быть замеченными, то бишь, нарушен был бы тогда наказ Дьявола строгий. А кому оно надо? Никому.

Поначалу молча ехали, лишь Муха бормотал тихо себе под нос всякое, крутил руль да правил машиною на удивление исправно, а затем, видно, не выдержал всё же тишины тягостной, произнёс:

- Молчаливы товарищи, так пущай хоть музыканты незримые поиграют нам нынче! – с этими словами рукою свободной нажал он на кнопку радио встроенного. – И как только умудрились они туда запихнуться, ну и ну!

- Это трансляция всего лишь, - улыбнулся сдержанно Вельзевул, глядя в окно. – Али запись.

Не уразумел Муха слов его, покивал для виду, переключая каналы радио, а затем воскликнул:

- Во! Складный мотив!

Вцепился он радостно в руль всеми четырьмя руками да и заёрзал на месте под музыку, пританцовывая, заголосил одновременно с исполнителем:

- Сижу на нарах, как король на именинах! И пайку серого мечта-аю получи-и-ить!

Нахмурился Вельзевул, обернулся на завывающего блатняк Муху недовольно, а затем, не говоря ни слова, нажал на кнопку радио да и переключил на канал иной, и тотчас вместо шансона мелодия другая заиграла, зазвучала скрипками, клавишными да духовыми, словом, возвышенностью музыки классической наполнился салон автомобильный вместо мотивов тюремных.

Замолк насекомый демон, покосился недовольно на Повелителя мух – тот прикрыл глаза да покачивал головою под музыку, всем видом своим источая аристократическую любовь к истинному музыкальному искусству. Нахмурился Муха да и прервал усладу доктора, настойчиво переключив радио обратно на блатняк. Вельзевул, безмятежно наслаждавшийся классикой с закрытыми глазами, тотчас сдвинул брови сердито, лишь только зазвучал шансон опять, оскорбляя слух желтоглазого демона своими невежественными текстами – открыл он глаза, взглянул на Муху неодобрительно, а тот тем временем вновь повеселел да ёрзал на сиденье под музыку в такт, глядя на дорогу впереди да улыбаясь радостно. Молча нажал на кнопку Вельзевул мрачный, возвращая себе звучание духовых да струнных, да теперь взгляда от Мухи не отвёл – насекомый демон прекратил радоваться, поглядел на доктора недовольно, потянулся к панели с кнопками ту же, да и принялись они оба отпихивать руки друг друга от кнопок радио встроенного, то одному удавалось сменить канал ненароком, то другому, ни говоря ни слова махали они руками друг на друга неистово, сопротивляясь попыткам соперника оставить звучать желанную композицию, шум подняли знатный, сердито отбиваясь друг от друга, а затем вдруг нажали оба на иную кнопку случайно, и раздались тотчас из динамика завывания совсем другого порядка, лёгкие, танцевальные, однако же мерзкие какие-то, пустые. Разом замерли Муха и Вельзевул, воззрились на радио одинаково удивлённо, поглядели друг на друга, прокомментировали играющую попсу одинаковым отвращением на лицах, да затем и разнесли вдребезги бедное радио, дабы и вовсе более не звучало оно никоим образом.

- Можно было просто выключить, - буркнула Саша тихо. Ей никто не ответил, с минуту опять ехали молча.

Саша поглядела в окно справа. Мимо мелькали всевозможные деревья, поначалу, ближе к городу позади, частыми встречались какие-то магазины, заправки, стоянки да жилые районы, но чем далее нёсся по трассе чёрный Гелендваген, тем меньше цивилизации попадалось на пути, и вскоре поля слева да справа распростёрли свои массивы на многие километры вдаль да вширь, то окультуренные, то, наоборот, дикие, но где из них какие – под снеговыми массами понять это нынче было сложно; кое-где виднелись ветряки – огромные тощие ветряные мельницы, будто устало вращали они своими лопастями над широтами полей, на горизонте али чуть поближе порою, и не по себе стало Саше как-то глядеть на них, тоскливо да странно.

- Слуш, - девушка пихнула вдруг Черносмольного коленом. Хозяин болот, согнувшийся в три погибели, встрепенулся, посмотрел на неё вопросительно чернотою капюшона рогатого.

- У нас же получится спасти его? – спросила Саша понуро да тихо.

Черносмольный ответил не сразу, он растерялся поначалу, затем вздохнул тоскливо, опустив взгляд на сферу в руках своих, а после сказал:

- Так ведь…нельзя не спасти. Нельзя, чтобы не получилось. Он надеется на нас, одинокий там мучится, допустимо ли и вовсе не справиться с грядущими заботами на пути до его спасения?

Помолчала Саша малость, глядя пред собою угрюмо, затем спросила иное:

- А как ты с ним познакомился?

Черносмольный усмехнулся задумчиво, и как-то тепло это у него получилось, будто с какой-то тайною нежностью.

- Забавный то был случай, - ответил Хозяин болот с улыбкою в голосе. – Я тогда его чуть не сожрал.

Саша подняла брови удивлённо, покосившись на товарища.

- Забавный случай? – уточнила она недоверчиво.

- Ага, - с прежней улыбкою кивнул Черносмольный, погружённый в воспоминания. – Он тогда только освоился в лесах диких, ну, несколько лет тогда минуло после избавления его из плена лютого…Хм… Н-да, отчего-то всю жизнь беса рыжего стремятся пленить да на цепь посадить…

- Что за плен-то?

- Не вопрошай, откель ведаю, но его отчим гнобил страшно, затем в подвале запертым держал до возрасту зрелого.

- Господи… - прошептала Саша поражённо.

- Не поминай треклятого! – бросил Вельзевул высокомерно. – Али забыла, в какой компании ты нынче, девка? Господа она тут поминает…

Саша взглянула на Повелителя мух мрачно, затем снова к Черносмольному обратилась:

- А дальше?

- А дальше в леса он направил житие своё, я подробностей-то не ведаю, но там он и избранницу свою отыскал затем, коей…лишили его супостаты окаянные, святоши, то бишь… Зимою одной нагрянули они, там и Энрико этот был, али как там его… Вот и наступила для беса рыжего очередная неволя. Да бежал затем, а там и сферу мою прихватил с собою, ну я и устремился опосля за ним следом по причине этой. Да сказать по правде… - Хозяин болот замялся, теребя в руках шар магический. – Ну… Рад я был, что предлог нашёлся, дабы за ним следовать. Он по нраву мне пришёлся, ну, бес рыжий. Теперича-то не бес он, а, воно как, инкуб Верховный… Да-а… Много лет длится житие наше, меняется всё, не стоит на месте… Да только дружба, коли истинная да верная, не меняется со временем, крепчает лишь. Год ли, век ли, вечность – ежели другом назвался, так за слова свои горою будь, за друга, то бишь, будь горою, горести да радости живи с ним как свои, словом да делом помогай, разумей помыслы его да деяния, да и предавать никогда не смей. Впрочем, ежели и впрямь то дружба истинная – так и предавать не захочется, а горою да подмогой, напротив, всегда стать готовый ты будешь. Энто выяснил я путём раздумий тщательных, - Черносмольный воздел палец к потолку, гордый достижением своим. – То бишь, и я на месте не стою, постигаю науку жития души живой да разумной. Житие – оно ведь и впрямь наука, кто-то умеюче с ней справляется, кто-то не шибко, да тут, как и во всех науках, прилежание важно, старание да познания жажда.

- Ты это, - прервала разговорчивого товарища Саша. – Расскажи мне о нём ещё что-нибудь. А то… - она вздохнула тяжко. – Ничего я у него спросить не успела. Ни какая музыка у него любимая, ни какие книги он читал да что о них думает, ничего толком из прошлого его не узнала, ни где он был до встречи со мной, ни что за цели у него в жизни, кроме той, которую мы с ним достигать тогда ломанулись вместе…

- Ты не горюй так шибко, - Черносмольный ободрительно да легко похлопал девушку по тощей коленке. – Он жив, и в том его сила. В том и всех нас сила, разумеешь? Покамест живы – знать, противостоять тягостям да горестям способны. А впрочем, кто знает, что там опосля смерти такое… Рассказать о нём просишь? Даже и не разумею, чего бы такое сперва поведать, - Хозяин болот устремил взгляд задумчивый в окно. – Ибо много в нём всего, право слово. Подчас он так говорит, будто не собеседника во своей правоте убедить жаждет, а самого себя, представляешь? Скажет – и напряжёт брови, дескать, а правильно ли сказанул, а вдруг иначе оно, так и помогите направить мыслю в русло верное! Разубедите, люди добрые, али, напротив, утвердите мыслю мою правильной! Чудной… Скажешь ему, что оно так – он ответит, что оно эдак, а скажешь ему, что оно эдак – он ответит, что так. Насчёт одного предмета он способен иметь разом два мнения, причём друг другу противоположных. Уразуметь подчас не может точно, прав он али ошибается, не раз говорил, что завидует по-доброму тем, кто безоговорочно да постоянно уверен в умозаключениях собственных, на них похожим быть стремится. Правда, не любит, когда умничают. Интел-ле-ктуалом его назвать, вестимо, язык не повернётся, однако же охоч он до познаний, хотя и признавался, что тяжко ему подчас думать, горестно говорил об этом, ибо за то корит себя страшно. А яркий – страсть! Эмо-цио-нальный, то бишь. Но как-то складно! Бывает, смотришь на иных ярких, а они голосят невпопад, со своими изъявлениями лезут, громкие, и плевать им на чувствования тех, кто вокруг них – о, от таковых куда подальше убраться хочется тотчас! А бес рыжий – он внимательный, ведаешь ли. Всё-то понимает, утешит, ежели понурый ты, уразумеет тягость стороннюю да шумом наседать не будет, ежели шум тебе некомфортный. А уж ежели заботою в плане сердечном одарить тебя возжелает – всё, не отвяжется, одарит так, мама не горюй! Разумеет он, понимаешь, что вокруг него, в товарищах да в иных, души точно такие же чувствующие, как и в нём, и внимателен он к чувствованиям душ этих, подчас о своих собственных чувствованиях будто забывая, то бишь, твои тягости он первее собственных ставит, и утешить их стремится лёгкостью собственной, о, да были б такими все… А что ещё мне в нём любо – так это пламень его негасимый. Волю свою он отстаивает да ей лишь следует, никакие колкости со стороны всерьёз не берёт, смеётся лишь задорно, али и вовсе мимо ушей пропускает, и тут лишь два варианта – ты либо за ним идёшь, либо отдельно от него, потому как невозможно за собою его вести, покорить себе помыслы его невозможно, аки танк прёт он на препоны всякие, не замечая их и вовсе, и уж коли возжелалось ему нечто – всё, с пути до этого нечта его не сбить и вовеки. На иных смотришь – да что-то всё не любо им, мерещится им вечно, будто ущемляют их али же смеются над ними, и унижает это их страшно, сумлеваются они вечно в могучести своей. Бес рыжий над такими и сам всегда смеялся, говорил, что страсть как малодушных не любит он, не разумеет, отчего малодушны они, потому как наука проста – бери да делай, да всё выдюжить будь добр, ни на кого не смотри, болтать-то все горазды, так и на кой слушать трёп этот глупый? Так ведь и согласен я с ним в этом.

Слушала рассказ Черносмольного Саша, дыхание затаив, всё запоминала, ибо важно то было несносно, а Хозяин болот вещал и далее, будто и вовсе умолкать не собираясь:

-  За ним, чего греха таить, как за стеною каменной. Иные словесно защищаются, а он возьмёт да и вдарит, не раздумывая шибко, и сам говорил, что мыслит часто лишь опосля соделанного. Грубоват он… Порою не шибко уютно рядом с грубостью этой. Нет, не то чтобы грубость… Жёсткость, что ли. Не ведаю, каковым словом это определить точнее. Какой-то он…

- Сильный, - подала голос Саша, малость зардевшись от смущения странного.

- Сильный-то да, но я об ином. Он…

- Смелый, - девушка потупила взор с едва заметной улыбкой.

- Да смелый, смелый! Но не об том я! Ну вот коли надо ему – возьмёт тебя за шкирку и тащит, берёт себе всё, что хочется ему, по-хозяйски! Везде-то он главный, везде-то его слушаются, даже если сам он о том не думает, иной раз так пошутит, что не уразумеешь поначалу, шутка это али угроза, и не обходителен он, не заботлив в целом, а забота его – это начистить кому-нибудь морду за тебя, забрать тебя себе и охранять, что в пылу сраженья со врагом, что в жизни повседневной. И это…

- …круто, - закончила за Черносмольного Саша тихо да пряча улыбку смущённую изо всех сил.

Хозяин болот покосился на девушку удивлённо, поглядел вновь на сферу в руках своих, покачал головой рогатой да вынес вердикт:

- Н-да, грубоват, грубоват… Ну да полно, в каждом есть и дурное, и хорошее. Так вот, об том, что два мненья различных разом он иметь может: сказал рыжий бес мне однажды, в баре то было, когда ещё тебя мы не повстречали – сказал он, что двояка истина, ибо сродни она цифре «шесть», один глядит на неё снизу да видит «шесть», другой же смотрит сверху да видит «девять». Воно как. Сказал, что не сам придумал это, ну про «шесть» и «девять», картинку таковую увидал в газете, и уж больно картинка эта ему приглянулась, ибо правдива она, чего греха таить, а рыжий бес истину страсть как любит. И дело даже не в том, что один из двоих смотрящих кривой али слепой, нет, оба они зрячесть имеют одинаковую – а в том дело, что под разным углом и правда разною предстаёт, да не обращается притом в кривду. Например, попробуй сказать ему, что люди хороши – возразит мигом, объяснив возражение своё. Сказать попробуй, что плохи они – и на то тебе воспротивится. Такой уж он товарищ, однако ведь и прав он в этом, ибо не хороши люди да не плохи. Разные они в душе своей, как и мы все, впрочем. Вот так и всё на свете этом две правды противоположных несёт в себе. Али и того больше, не ведаю.   

- А что он вообще любит?

- Куролесить с пьяну любит, таковая вот слабость у него к хмелю, тут уж ничего не попишешь… Побрякушки носить любит всякие, ну, украшенья, всегда как-то солидно стремится выглядеть али попросту складно, с девками куражиться страсть как охоч, на гармохе шибко добро шпарит, али как там оно зовётся…баян, во!

- Ого, он умеет играть на баяне?

- Вестимо! Вот вытащим его из беды – попроси, да и сыграет непременно, ежели любопытно тебе.

- А любимый писатель его? Знаешь?

Черносмольный с досадой почесал невидимый затылок.

- А вот энтого…энтого я не ведаю, он книг при мне не читал.

   Поговорили они ещё малость, да затем притихли, каждый задумался о чём-то своём. Затем на Ешу поглядела Саша ненароком – миловидный мужчина, держа на коленях тощих гитару свою, с доброю улыбкой глядел в окно, размышлял о чём-то, верно, любовался мелькающими мимо видами.

«А ты правда тот, кем тебя все молча называют, но никогда не говорят вслух?» - хотела было вопросить девушка, однако спросила в итоге совсем иное:

- О чём думаешь?

Обернулся на неё Ешу, улыбнулся дружелюбно, ответил:

- Да вот природою наземной наслаждаюсь. Красивы донельзя виды эти, при взгляде на них душа радуется, ибо мыслишь тут же, что уж ежели есть до сих пор вдали от городов людских такая красота – знать, и надежда есть до сих пор, на то надежда, что красоту эту оценить сможет разумное да чувствующее сердце. Ведь дан нам дух разумный да чувствующий затем… - Ешу снова устремил взгляд в окно, и едва заметно опечалился взор его почему-то. - …чтобы глубину жития собственного удалось нам уразуметь да прочувствовать.

С минуту он глядел так в окно, да затем повернулся к задумчивой Саше снова, вопросил с улыбкою мирной:

- В твоих глазах вопрос я наблюдаю, сестра моя, так отчего не вижу его в твоей речи?

- Вопрос… - растерялась Саша. - Да потому что вряд ли такое и вовсе уместно спрашивать у того, кто рога во лбу носит.

Ешу опустил взгляд, улыбаясь, поводил затем пальцами по корпусу гитары своей задумчиво, а после произнёс:

- Господа музыкою насладиться хотели. До великих классиков далече мне, однако так же далече я и от добрых людей, поющих о мытарствах тюремных. Посему, мыслю, вы не возразите, - и с этими словами устроил он гитару по-иному на коленях своих, улыбнулся Саше приветливо, затем провёл пальцами по струнам гитарным да и заиграл, и бодро зазвучала мелодия дребезжащая, быть может, чуть печально, но не горестно, светло да мирно, а затем и запел Ешу под музыку свою с улыбкою на устах:

- А в городе одном
Зимы почти что нет,
Там круглый год тепло
Десятки тысяч лет,
Туда и угодил
Однажды я весной,
И этим взбередил
Вокруг народ честной,
Никто меня не ждал,
Лишь только под конец.
Сюрпризом я предстал,
Господь в сюрпризах спец,
Что было опосля -
Да сумасшедший дом,
Но вся моя мысля
Немного не о том…

Ешу откинулся мягко на спинку сиденья, запрокинул голову и устремил взгляд ясных да светлых глаз в окно, на небосвод высокий, и продолжил песнь свою с улыбкой, так, будто вспоминает о чём-то нежно да с едва уловимою тайной тоскою:

- Моя родная мама
Была крутой девчонкой,
И жить в чертоги храма
Пришла ещё ребёнком,
Защитой грешных предков
Была она от Бога,
Пила предельно редко,
И то, не очень много.
По клубам не ходила,
Парней к себе не звала,
И вдруг меня родила,
Хоть обо мне не знала,
Но ей сказал приятель,
Приснившись тёмной ночью,
Что всех приду спасать я,
Что сын я, а не дочка.
Она сказала прямо -
«Рожу и воспитаю»,
Моя родная мама -
Она была крутая,
И тёмной звёздной ночью,
Среди овец и сена,
Ей было тяжко очень
И больно несомненно,
А только я родился,
Она меня спросила:
«Ну что, малой, явился?
Какой владеешь силой?»
В ответ заныл я рьяно,
Ведь знал, что всё напрасно,
И лишь родная мама
Моя была прекрасна,
Она сказала тут же
В ответ на эти крики:
«Не плачь, малой, ты будешь
Когда-нибудь великий,
Как жить, расскажешь людям,
А если не поможет,
Всегда мы рядом будем,
И я, и добрый Боже,
И если я не сдюжу,
То он поможет точно,
Не ной, малявка, ну же,
Гляди, какая ночка»

Не закончил Ешу играть, не сбавил темпа, и без слов подпевать мотиву этому принялся, и поиграл так ещё с полминуты, активно бередя струны тонкими пальцами, а затем подубавил интенсивность музыки, сбавил громкость, замедлил темп да и закончил песню свою тихо, мирно да спокойно:

- Моя
Родная
Мама
Была
Девчонкой
Видной,
Когда
Её
Не стало,
Мне было так
Обидно,
Но ей
Обидней
Было,
Я слышал
Её крики.
Она
Меня
Любила
И малым,
И великим.

Она
Меня
Любила
И малым, и
Великим...

Дёрнул Ешу за струны в последний раз и прекратил игру свою затем, опустил взгляд ясный, помолчал так малость, а после повернулся к Саше да посмотрел на неё с улыбкою дружелюбной. И уразумела Саша тотчас, что это и был ответ на вопрос её неозвученный, однако ничего не смогла сказать, подкатился вдруг к горлу комок какой-то непонятный при виде глаз этих светлых, о Боже, да почто же так больно смотреть во глаза эти? Почто так ясны они, так лучисты да добры, да и почто доброта эта, эта мудрость тысячелетий, так ранит-то, почто? Отвернулась Саша, откинулась на спинку сиденья угрюмо, держа руки в карманах толстовки, нахмурилась недовольно.

- А сбацай Вороваек! – подал вдруг голос бодрый да громкий Муха.

- Никаких тебе Вороваек! – возмутился Вельзевул тотчас.

- Тогда калинку!

- Это которая малинка?

- Ну не рябинка же!

- Ну эту можно.

- Отчего же и не сбацать, - улыбнулся Ешу мирно, вновь приготовив гитару к игре.

- Запе-е-вай! – всплеснул вдруг руками Черносмольный, некогда, при Теофиле, стеснявшийся петь, теперь же отчего-то осмелевший.

Ударил Ешу по струнам, и заголосил совместно с Мухой да Черносмольным:

- Калинка, калинка, калинка моя! В саду ягода малинка, малинка моя!!...

Зажала Саша уши невольно от ора наставшего, да тем временем выехал чёрный Гелендваген на трассу иную, покатил далее попутно песне задорной, и так бы и вопила троица эта народный весёлый текст и далее, если бы не взглянул Вельзевул ненароком в зеркало заднего вида, с усмешкою слушая нескладный хор товарищей своих.

- Доорались, - возвестил он, кивнув на зеркало. – Едут за нами.

Тотчас прекратили свою песнь Ешу, Черносмольный да Муха, обернулись все, включая Сашу, назад да и узрели, что гонится за ними машина некая, да и можно было бы предположить, что не за ними это, а просто так и вовсе, однако узрела Саша, тотчас ахнув, как высовывается из люка на крыше святоша некий, в рясу чёрную облачённый – выбросил вперёд он руку с пистолетом да явственно по колёсам Гелендвагена их целится нынче.

- Гони!! – рявкнула Саша, поворачиваясь обратно да вжимаясь в спинку сиденья.

- Да, гони! – подтвердил Черносмольный, взмахнув рукою, но ещё раньше возгласа его вдавил Муха педаль газа в пол, дёрнув за рычаг переключения передач, и припустил джип по трассе пуще прежнего, набирая скорость, завилял, ибо началась стрельба по колёсам – беспорядочно крутил руль насекомый демон, дабы не пробило пулями роковыми шины, чудом не заносило Гелендваген мощный, а там и Чертовского догнали, замахал он им руками, дабы пошевеливались, крутанул ручку газа да и устремил Харлей не менее шибко. Вельзевул же, спокойным оставшийся да беспристрастным, поведал надменно, с ухмылкою в окно глядя:

- А то иные какие-то экзорцисты.

- В смысле? – спросила встревоженная Саша, слушая напряжённо звуки выстрелов, доносящиеся снаружи.

- Одёжа другая, - пояснил Повелитель мух небрежно. – Православная. Признаться, мыслил я, что лишь экзорцисты под началом Папы Римского видеть нас способны. Да и не слыхал я до сих пор о том, чтобы православные на нас активно охотились.

- Да какая разница, кто там именно за нами гонится! – воскликнул Черносмольный, сгибаясь пуще прежнего, дабы не попали по нему, ежели в салон стрелять удумают. – Гони, гони, насекомый!! От не было печали!!

- Резон всегда важен, - хмыкнул Вельзевул презрительно. – Доселе не охотились, а тут вдруг начали – то неспроста, по причине это некоей.

- По какой?!

- Я те что, ясновидец? Кабы знал – сказал бы.

- Да-а, - Хозяин болот вдруг усмехнулся как-то печально. – Как молвил бы рыжий бес – ты явственно не проницатель!

- Нам нужно что-то придумать, мы так можем бесконечно гнать, пока бензин не кончится либо у них, либо у нас! – подала голос Саша с тревогою. – Есть у кого идеи?

- Бензин-то у нас не кончится, - заметил Ешу мирно. – Иные законы в надпространстве нашем для автомобилей людских.

- Давай, доктор, ты у нас мыслитель самый главный! – покосился на Вельзевула Муха, старательно выруливая из-под пуль. – Скажи, что делать!

Повелитель мух вздохнул показательно, закатил глаза, дескать, с кем я имею дело да за какие мне это грехи – однако и сам ответил не сразу, поначалу вопросил:

- Оружие-то вы хоть взяли с собой, горе-спасатели?

- Взяли! – хором ответили Черносмольный, Саша да Муха.

- Ну… - Вельзевул пожал плечами, обернувшись на товарищей, сказал, как само собой разумеющееся: – Отстреливайтесь.

Нахмурилась Саша решительно, страх преодолела усилием воли, открыла люк в крыше джипа да и высунулась аккуратно наружу, не шибко, а осторожно, в руке её револьвер тёмный мелькнул тут же, да и началась перестрелка эта неказистая, к коей и Чертовский присоединился, однако закончилась спустя пару минут тем, что задела пуля серебряная Саше плечо правое, вскрикнула девушка от боли жгучей невольно, обратно в салон рухнула, за плечо раненое схватившись, там Черносмольный к ней подался тут же, усадил на сиденье обеспокоенно, воскликнул в сердцах Вельзевулу:

- Хороший же из тебя советчик!

- Ну не я ведь её ранил, верно? – донеслось с переднего сиденья равнодушно.

- А ну! – рявкнул вдруг Муха, крутанул руль столь резко, что занесло Гелендваген тотчас, закрутило, и остановился джип чёрный затем, развернувшийся к погоне передом. Чертовский на Харлее затормозил подле, в заносе до земли накренив мотоцикл мощный.

- Ты что творишь?! – крикнула Саша, морщась от боли.

Автомобиль священников тем временем завизжал тормозами, завидев угрозу столкновения, завилял, задымил шинами об асфальт, остановился, тотчас повылезали из него монахи с крестами, пистолетами да кольями, однако из люка Гелендвагена Муха внезапный вдруг выскочил, сверкнули в руках его четыре лезвия ножей грубых, да и налетел безумный демон на растерявшихся преследователей – что было далее, Саша смотреть не стала, отвернулась она, зажмурившись, ибо боль жгла плечо её нещадно, услышала истошные крики, шум, топот, и длилось всё это не шибко долго, стихли постепенно крики, выстрелы прекратились тоже, далее тишина наступила гробовая, а затем шаги одиночные послышались, быстро к Гелендвагену они приблизились, и узрела Саша, открыв глаза, увидела в окно, позади Черносмольного, Муху, растрёпан насекомый демон был пуще прежнего, разгорячённый схваткой, безумный, завидел он, что глядит на него девушка, и улыбнулся ей своею жуткой улыбкой, и окровавлен рот его был страшно, будто не только лезвиями ножей рвал он нынче плоть вражескую, но и клыками острыми прямиком. 

…В связи с ранением Саши, пришлось компании этой отъехать в близлежащий лесок, обосноваться там ненадолго, в закутке за деревьями близ небольшой лесной чащи. Там сказал Ешу, что сходит он сейчас кое-куда, да вернётся быстро – вылез он из джипа да прямиком в чащу заснеженную направился, да и впрямь недолго он там странствовал, возвратился вскоре на сиденье заднее, взглянула на него Саша да и округлила глаза удивлённо, ибо держал миловидный мужчина в руке внезапное да неизвестное зелёное растение.

- Это что и откуда? – спросила девушка поражённо. – Зима же, не растёт ничего!

- Ищущий да найдёт, - подмигнул Ешу ей. – Это так же легко, как ежели б воду в вино обратить.

- Так а что это? – повторила Саша вопрос свой.

- Полынь это, - ответил Ешу мирно. – Ты не медли, сестра моя, дай на рану взгляну.

Смутилась Саша тут же, посторонилась, рукою закрывшись, однако поглядела в глаза мужчине, смешалась да и сбросила куртку, расстегнула толстовку, спустила футболку так, дабы плечо раненое оголилось.

Посмотрел на рану кровавую Ешу спокойно, затем уложил заботливо Сашу смущённую головою на колени себе, занёс медленно над раною руку с растением да и сжал стебель с листьями столь крепко, что задрожал мелко кулак его, а из кулака, выдавленный столь сильным сжатием, сок растительный закапал спустя миг, да прямиком на рану. Поморщилась Саша от боли, зажмурилась, а Ешу же проговорил, вполголоса, уверенно да мирно, капая соком полыни на окровавленную рану:

- Да и уймётся боль всяческая, успокоится дух да плоть, отторгнут муку; трава полынь, подари могучесть свою, честь окажи да внемли нужде моей, уйми страдание живою сутью своей, волею своей, кровью своей; поклон мой земле передай, что взрастила тебя, почесть мою ветру расскажи, что разнёс по тверди земной семя твоё, благодарность мою почве отдай житием своим, воде, воздуху, своду небесному; раб чертогов природных, прошу у тебя я услуги этой, ибо един я с тобою, а ты едина со мной; внемли нужде моей, трава полынь, отринь кровью своею хворь да боль, утешь муку плоти, и земле засим я предам тебя навеки, аминь.

И почувствовала Саша постепенно, как и взаправду боль уходит куда-то, исчезает, не болит более рана роковая, открыла девушка глаза, приподняла голову, на ранение былое взглянула и рот от удивления раскрыла тотчас, ибо на глазах затягивалась рана, медленно, однако заметно да верно.

- Это… это как так? – спросила Саша растерянно, посмотрев снизу вверх на мирного Ешу.

- Ежели правильно с природою обратиться, - ответил тот с улыбкой. – Поможет она тебе да союзником твоим станет. Она ведь тоже живая, разумная да чувствующая, и всё в ней есть, дабы существу живому от хвори да боли помочь. Только позабыли уж об этом люди, таблетки свои выдумали, иные лекарства искусственные, позабыли заветы предков, знания предков утратили. А сперва-то многое знал люд о природе живой, за что какой цветок отвечает да от чего иной листик поможет, каковая ягода пользою одарит… Да будто просто так это всё растёт? Будто в пустую существует? Нет, сестра моя. Всё есть на свете этом с каким-то резоном, с умыслом, по причине некоей. Природа – она для человека создана как дом его, как кров, как лекарство да как пища, и быть может, и доныне люди ресурсы её пользуют, да только ныне хозяевами люди к природе идут, а они не хозяева на самом деле, они одно с нею целое, и коли повырубит человек леса пуще, чем сейчас повырубил, коли опустошит земную твердь пуще, чем сейчас опустошил, коли перебьёт животное всякое пуще, чем сейчас перебил – погибнет и сам, канет следом за тем, что погубил, ибо не хозяин он над этим, а единое с ним целое.

Выслушала речь эту Саша, затаив дыхание, а затем кивнула понимающе, поднялась аккуратно с колен миловидного мужчины, села на своё место, оправляя футболку да толстовку с курткой застёгивая, сказала:

- Спасибо за…за лечение.

Ешу улыбнулся.

- Полыни спасибо скажи, сестра моя, ведь это она тебя вылечила.

Взглянула Саша на зажатую в кулаке товарища полынь, да затем и проронила неловко:

- С-спасибо.

- Благодарю, трава полынь, матерь природа великая, - Ешу поднёс кулак к губам ласково. – Выручила, так и сдержу я своё обещание, - с этими словами вышел он, отсутствовал время недолгое, затем вернулся вновь.

- Похоронил в почве хладной, - объяснил он Саше. – Ибо каждое живое по итогу пути своего в землю ложится.

- Ну что, всё? – осведомился Вельзевул, старательно вытирая белым платочком запачканный кровью рот Мухи – насекомый демон послушно сидел на своём месте да терпел это действие с косою ухмылкою. – Вот ведь замарался-то, чучело моё, - обратился он к Мухе с едва уловимой ласковостью в голосе, а затем взглянул на остальных. – Едем?

Нахмурилась Саша, потрогала плечо задумчиво, да затем и кивнула:

- Едем.

****

Ночью гости отца Энрико изволили, наконец, убраться восвояси, и преподобный любезно вызвался проводить их, то бишь, остался Теофил разбитый да убитый горем страшным в одиночестве на время некое. Поднялся он с табурета, пред собою глядя взором невидящим, прошёл медленно в спальню, закрыл за собою дверь да прислонился к ней спиной бессильно.

«Ну? Как дела?» - прозвучал тотчас глас Божий бодро.

Мрачно, отчаянно, страшно воззрился на икону Ока Божиего Теофил после слов этих, уставился взглядом тяжёлым, яростным, однако не выпустил ярость эту, ибо сил никаких уже не было, вместо того проговорил хрипло да горько:

- Как дела?.. Вопрошаешь, как у меня дела, гнусь ты подзаборная?.. – он направился на ногах дрожащих к иконе угрозою лютой, остановился подле кровати, прожигая икону взглядом тяжёлым. -  Да ему от силы лет двенадцать! Двенадцать, а то и меньше!!

«Кому, родной?»

- Бесёнку махонькому!! Невинное дитя, зелёное, несмышлёное, да ему б играть с одногодками в игрухи да в салки-догонялки, а его – со всей силы, до крови!! Денно да нощно, за малейшее несоответствие запросам этой мрази!! – Теофил сжал кулаки горестно, и слёзы потекли по щекам его в следующий миг, упал он на колени пред кроватью, посрывал с себя златые цацки, уткнулся лбом рогатым в матрас, пальцы в волосы запустив в отчаянии беспомощном. – Он предо мною стоял, тощенький, грязный, в обносках каких-то, да он жизни ещё не ведает, ни в чём он ещё не повинен!! Как же вырасти ему ладно да добро, ежели так над ним измываются с детства?!

«Ну ты же вырос»

- Посмотри на меня!! – взревел Теофил дико, сжав до боли волосы свои растрёпанные да сгибаясь будто в муке. – Я ли нормален?! В порядке ли я?! Нет!! Нет!! Нет!! Не может вырасти нормальным тот, кто сызмальства любви не ведал, а её заместо ненависть да злобу лишь получал, страхом да слезами отвечая на это!! Не может!! Не может!! И была бы у горемычного этого жизнь нормальною, нормальным бы вырос он, ежели б не эта мразь!! Ежели б не гнида эта, силки свои по лесу расставившая!! Да откель, откель берутся все эти твари?! Откель рождаются в умах их помыслы, что движут этой бесчеловечностью?!

«Тео»

- Заткнись!! Заткнись, ирод!! Это ты, ты, ты виноват в том!! Это по твоему они образу, по твоему подобию, ты здесь самый главный ирод, самый главный Молох, самый главный псих!!!

Не смог Теофил бедный кричать далее в истерике своей, охрип, захрипел, скорчился весь да зарыдал пуще прежнего.

- Да будто не ведаю я… - прохрипел, наконец, козлоногий бессильно. - …с каким помыслом разговаривать ты со мной начал… Таращишься с Небес ты на житие наше, и любо тебе наблюдать, как мучимся мы от волеизъявлений друг друга… Если бы не было любо – прекратил бы мытарства наши, прервал бы войны, наказал всех изуверов, наладил бы всё на земной тверди да в житие людском, но ты…ты не делаешь этого…Почему?...Почему?...Да потому что мы для тебя просто развлечение, просто кураж…

«Тео, всё не совсем так», - сказал глас Божий ровно, но не стал Теофил его слушать:

- Да хоть что ты мне скажи, скотина, не поверю… Не бывает такого на свете, чтобы так люди друг на друга похожи были… А он… Гляжу на него – и вижу иного, того, кого умертвил навеки, умертвил – а он живой, живой сидит, смеётся, зверствует, токмо глаз здоровый… Говорит со мной, глядит на меня – а я вижу того, другого, с рожею точно такой же… Это сделал ты… Всё у тебя специально, никогда не просто так… Ежели нет Ада, так и чёрт знает, куда там души отправляются опосля кончины… Может, обратно он спустя столько лет возвратился, другой жизнью зажил, о той не помня, да только суть поганую не скроешь, не изменишь ни смертью, ничем иным… Горбатого могила исправит… Нет… И могила не исправит, ничто не исправит и вовсе, ежели сам он того не возжелает… И снова мучит он бесёнка, да не меня теперь, а иного, такого же малого, каким тогда я был при нём… Всё повторяется… По кругу житие ходит… Всё повторяется…

«Родной, ты бредишь, успокойся»

- Ежели брежу я, тогда проясни дурной мой разум!! – вновь рявкнул Теофил, поднял голову, воззрился на икону горьким взглядом заплаканных выразительных глаз. – В чём смысл жития наземного?! Зачем приходим мы в мир этот, на кой, ежели всё в нём так погано?!

«В том смысл, родной, чтобы познать сумели вы себя, житие ваше да меня затем, познали чтобы всё вовне да внутри, прочувствовали чтобы душою чувствующей, разумной душою чтоб уразумели, - ответил глас Божий серьёзно. – Чтобы творцами стали, а не разрушителями, ибо я творец, а вы есть я, созидать вы посему обязаны как я. Чтобы возлюбили всё на свете этом, в единстве со всем на свете будучи; чтобы к совершенству стремились во всём – в разумении, в чувствовании, духовно, умственно да телесно, ибо ежели способно что-то стать лучше – значит, оно обязано это сделать, потому как разум обязан разуметь, для того предназначенный, так и то, что развиваться способно, обязано развиваться. Равновесие обрести должен дух разумный да чувствующий, гармонию с собою да со всем на свете, а обрести равновесие это должен он в самом эпицентре невзгод, в самом средоточии тягостей да мук, ибо ежели обрёл он среди сего гармонию собственную, значит, силён он, потому как в покое да комфорте гармонию обрести нетрудно, но фальшивою та гармония будет, потому как стоит только стрястись даже самой малой буре – рухнет сия гармония, разобьётся вдребезги. Также, родной, дополнительные цели да смыслы каждый сам для себя определяет, решает, для чего жить да куда стремиться попутно наказу моему вышесказанному. Отринуть обязан каждый навязанное, стороннее, фальшиво ценное, лишь своим путём идти обязан каждый на свете этом, воспитывая в себе добродетель да святость, зверя победив навеки. Мне продолжать?»

- Но зачем это?! Зачем?! Зачем оно тебе надо?! Зачем оно так устроено, какой в этом смысл?! – да будто не уразумел Теофил, что только что получил он ответ на вопрос, коим мучаются испокон веков умы людские, издревле да и по сей день; пропустил он будто мимо ушей ответ этот, что заполучить жаждут все разумные сердца на свете, проигнорировал всю тираду божескую, о другом вопросил тотчас сквозь рыдания да слёзы.

«Ты и впрямь хочешь знать это?»

- Да, твою мать!!

«Ну… - помолчал глас Божий малость, а затем и ответил: - Я просто так придумал»

Будто водою хладной окатили Теофила слова эти, замолк он, рыдать перестав, уставился пред собою в одну точку, стиснув одеяло в пальцах дрожащих, но затем вопросил печально:

- Откуда, скажи… Откуда ты такой взялся?.. Просто придумал… А тебя?.. Тебя тоже кто-то придумал?.. С чего началось всё?.. Как всё на свете возникло, и что было до этого вообще?.. Мне страшно… - козлоногий зажмурился горестно, роняя слёзы частые на белую ткань одеяла. - Мне горько, я ни черта не знаю, и мне страшно на самом деле от осознания того, что никто, никто в мире этом ни черта не знает… Сашок мне космос в телевизере раскладном показывала… Это оттуда глядят на нас звёзды нощно, оттуда и солнце сияет денно, но там, за космосом, ежели где-то он кончается – что? А ежели не кончается – как это возможно и вовсе? Мне страшно, ибо не могу я уразуметь это, не могу, не могу!!..

«Тео, - произнёс глас Божий с улыбкой да мирно. – Ты стремишься уразуметь это – и сие уже прекрасно»

- «Прекрасно»… - Теофил закрыл лицо ладонями да облокотился о матрас устало, сидя на коленях пред кроватью. – Да что в этом толку, ежели вряд ли я уразумею всё в итоге…

«Ты уразумей покамест смысл жизни собственной, тот смысл, что сопутствует глобальному в каждом житие наземном»

- Ты имеешь в виду…цель? – козлоногий отнял ладони от лица, поглядел на икону разбито.

«Именно. Ты же уже для себя определял её, только запамятовал, верно, сбил я тебя тогда, когда впервые мы по таксофону с тобой разговаривали»

- Сбил?.. – Теофил отёр слёзы с лица небрежно. – А до разговора… До разговора того куда я стремился? Дак это… - он шмыгнул носом пару раз, нахмурившись задумчиво. – Дак стремился я от гнёта святош избавить народ свой… - и обомлел он вдруг, уставился на икону снова взглядом поражённым. – Верно!.. Верно!.. О, дурная башка моя, позабыл, запамятовал, будто память отшибло!.. Порешил ведь я главною препоной стать им, да и пришить всех, дабы более они племя наше не мучили!!..

Замолчал он поражённо на какое-то время, глядя пред собою в одну точку, да затем опомнился и сказал голосом охрипшим:

- Спасибо.

«За что же?»

- За то, что напомнил мне путь мой.

«Себе спасибо скажи, родной. Безумию своему, то бишь»

А вот нынче обратил Теофил внимание на слова эти, нахмурился, на икону покосившись, однако ничего более подумать не успел, ибо раздался звонок в дверь неожиданный. Напрягся козлоногий, обернувшись на коридор, ни открывать не пошёл, ни попросту в глазок взглянуть дверной. Но звонок затрещал снова, затем ещё раз и ещё, после в дверь забарабанили люто, и услыхал растерянный Теофил знакомый истеричный голос отца Закарии:

- Открывай, погань, я знаю, что ты там!!

- Чего это ещё за явление?.. – произнёс Теофил, нахмурившись.

«Откроешь?»

- Да хрена с два.

Долбил в дверь кулаками яростный серафим ещё время некое, да затем стих грохот этот, не было его более слышно. Однако ничего не успел козлоногий ни подумать, ни соделать, ибо в окно вдруг бутылка внезапная стеклянная прилетела, вдребезги разбилась о решётку наружную, со звоном осколки наземь посыпались. Да затем вновь и вновь разбивались бутылки неизвестные о стену с той стороны двора, о решётку, о крышу даже, Теофил, не говоря ни слова, развернулся, сев спиною к кровати, прислонился так устало да и слушал молча, задумчиво, как вопит нечто пьяный вдрызг отец Закария, метая беспорядочно бутылки из-под водки в стену да окно в ярости лютой.

- Выходи, тварь!! – рявкнул нетрезво серафим, пошатываясь да взглядом мутным на окно ненавистное таращась. – Смелость найди показаться!! Знаю я, что ты там!! А-а-а, не выходишь, с-сука! Боишься!! – бутылки стеклянные продолжали со звоном разбиваться о стену. – Да почто так горит в грудине моей, почто?! Будь ты проклят, чёртов сатир, полубес драный, будь ты проклят!! Ежели б не ты, всё было бы иначе! Будь ты проклят, чудовище рогатое!! Будь ты проклят!!

И сидел так Теофил какое-то время, слушая отчаянную брань Закарии под звон разбивающихся бутылок, бесстрастно слушал проклятия в свой адрес, и до тех пор продолжался этот ужас, покамест не заслышался шум подъезжающего автомобиля. Грохот бутылок о стену прекратился, а Теофил поднялся тем временем, подошёл к окну неспеша да чуть выглянул за занавеску. Узрел он, как озлобленный да пьяный Закария бранится с подошедшим отцом Энрико, руками машет, гневом исказив свой серафимов лик, а преподобный не стал церемониться долго, за руки хватать его принялся, дабы со двора вывести прочь – голосил отец Закария брань невнятно, отмахивался да дебоширил знатно, но в итоге удалось седому священнику выбросить товарища вон, за забор да за ворота, гневно бросил слова некие напоследок отец Энрико, повелительно взмахнув рукою, дескать, убирайся прочь, покамест не нарвался, и Закария, плача да непристойные жесты руками изображая, на ногах нетвёрдых бродил ещё время некоторое подле ворот, поначалу бранясь яростно, затем причитая жалобно.

«А он ведь тебя семьёю считает», - прозвучал вдруг в голове Теофила глас Божий.

- Кто? – козлоногий отпустил занавеску, покосился на икону над изголовьем кровати.

«Энрико. Он ведь так и сказал, не помнишь? Люблю и разумею»

Опустил Теофил взгляд печально да мрачно, ничего на это не ответил, а затем и звук открывающейся входной двери послышался спустя мгновение.

- Папочка вернулся, радость моя, - раздался из коридора бодрый голос отца Энрико, а затем и в спальню прошёл седой священник, поначалу остановился в дверном проёме с улыбкою, взглянув на стоящего подле окна Теофила. Козлоногий поднял взгляд, поглядел на него в ответ.

- Эк серафимчика нашего понесло опосля алкоголя, видел? – ухмыльнулся отец Энрико.

- Слышал, - ответил козлоногий ровно.

- Ну то не беда, проспится и снова как прежде будет, - экзорцист прошёл к шкафу, снял там сутану свою, брюки, да халат красный надел вместо. – Нам с тобою тоже давно пора в кроватку, - он обернулся на возлюбленного ласково. Теофил обмер малость, отвернулся затем, скрестив руки на груди, устремил взгляд мрачный в окно сквозь полупрозрачный тюль. Отец Энрико приблизился к нему медленно, обойдя кровать, встал позади да близко, глядя на Теофила в упор сверху вниз, взором, обыкновенно горящим пронзительным огоньком безумия, и услыхал козлоногий слухом чутким, как отяжелело едва заметно дыхание преподобного, чувствовал он взгляд этот, в упор на него направленный, и страшно было под взглядом этим, до мурашек неуютно.

- Спасибо тебе за всё, - произнёс вдруг священник мирно, обняв Теофила нежно да крепко, уткнулся он в волосы его растрёпанные лицом, вдохнул любимый аромат, глаза прикрыв. Зажмурился козлоногий горько, все касания эти ощущая сполна, спросил тихо:

- За что «за всё»?..

- За всё, глупый, означает «за всё», - улыбнулся отец Энрико, прижимая возлюбленного к себе крепко да, чуть нагнувшись, в щёку его целуя мягко, вожделенно. – За то, что стряпаешь ты так складно… За то, что слушаешься меня без споров особых… За то, что со мною ты каждодневно да еженощно… За то, что и вовсе есть ты на свете этом…

Перехватило дыхание у Теофила после слов последних, и слёзы редкие снова по щекам его потекли ненароком.

- Ну чего плачет мой козлёнок? – вопросил снисходительно экзорцист, развернул он козлоногого к себе лицом мягко, отёр аккуратно со щеки слезу очередную.

- Да, верно, оттого же… - проговорил Теофил тихо, не глядя на священника. - …отчего небо плакало в день, когда я родился…

- От счастья? – улыбнулся отец Энрико ласково. И вновь будто водою хладною окатило козлоногого после вопроса этого. – От счастья, милый мой, родной мой козлёнок, от счастья?

И не ответил Теофил, закрыл он глаза горестно, голову опустил да и уткнулся вдруг лбом рогатым в грудную клетку отцу Энрико, молча роняя слёзы на красную атласную ткань халата.

- От счастья, мой милый, - решил за него седой священник с улыбкою, обнимая возлюбленного своего нежно да прижимая к себе. – Верно, от счастья. 

****

Поначалу и ночью мчал по дороге в дали дальние чёрный Гелендваген за Харлеем резвым, однако тогда, когда явственно носом клевать начал Муха уставший, в какой-то момент чуть не устремивший джип в кювет таким образом – тогда и распорядился Вельзевул сердито, что до утра переночевать где-то надобно, покамест целы все да невредимы. Черносмольный повелел за ним следом то же самое с крайне деловым видом, да на том и порешили, остановились в одном из лесочков заснеженных, подле обширного белоснежного поля. Чертовский возвестил, что прямиком на Харлее и прикорнёт, остальные же как были в автомобиле, так никуда из него и не вышли, ибо незачем и было выходить-то, разместились все поудобнее на местах своих да и заснули вскоре, и тишина гробовая воцарилась в закутке этом лесном, слышно было лишь, как ветер зимний да хладный гуляет во поле открытом, то вздымая дуновением своим снега россыпью снежинок мелких да лёгких, то шелестя нещадно сухою высокою травой, кое-где торчащей неопрятными кустиками из-под покрывала снежного. И покоя этого никто не потревожил, опосля погони той покамест иных происшествий не было, до самого утра проспали товарищи, а утром, чуть только посветлело на горизонте, проснулась Саша первою, полежала она малость так, закутавшаяся в куртку да продрогшая за время, отведённое для сна, а после достала из кармана телефончик свой, поглядела на время. Часы на дисплее ярком возвестили восемь утра. Подумала Саша о чём-то с минуту, затем привстала, оглядела товарищей спящих, в окна посмотрела опасливо, а после выбралась кое-как из джипа, стараясь не шуметь особо, встала кедами летними на морозный хрустящий снег, поёжилась от холода, подымая повыше ворот куртки, заприметила неподалёку лежачий древесный ствол да и направилась прямиком к нему. Села девушка аккуратно на древо это павшее, взглянула на поле обширное да безжизненное по причине холодов зимних, и как-то тоскливо в одночасье стало ей лицезреть окружение это, нещадно защемило сердце при виде поля белоснежного да пустого, чёрного леса вокруг да поблизости, в коем лишь ели стояли одетыми, да и то понурые они какие-то были, тощие да угрюмые своим тёмным цветом. Скучковалась Саша пошибче, затем набрала номер в телефончике своём да приложила телефон к уху.

Теофил тем временем отходил морально да телесно от очередной ночи в объятиях отца Энрико, в гостиной малой лежал он на диване бессильно да лицом вниз, однако же стоило только раздаться звонку радиотелефона на столике вблизи, тотчас откуда-то силы нашлись новые, вскочил козлоногий взбудораженно, к столику бросился, не сходя с дивана, схватил телефон, да и услышала Саша в трубке голос его уставший, чуть хриплый, однако же решительный:

- Сашок, ты ведь?

- Я, - улыбнулась девушка облегчённо. – Я боялась, что не ответишь.

- А я боялся…- Теофил лёг бессильно, голову на подлокотник диванный положив, вздохнул тяжко. - …что не позвонишь. Как ты тама? Вы в пути?

- В пути, но отдыхаем сейчас. В поле мы, остальные спят, а я вот…проснулась почему-то.

Засим, рассказала Саша Теофилу новости последние, то бишь, как погоня неожиданная вдруг нагрянула да как исцелил добрый Ешу рану сашину, более того, сказал ведь Вельзевул надменный, что православные это святоши были, не ватиканские.

- Эвона как… - пробормотал козлоногий мужчина растерянно. – Так то, ежели верно я смыслю, Чертополохи за вами гнались. Поведали мне тут о них вечор…н-да… Так ежели не ватиканские, чего им от вас понадобилось? То ведь, думается мне, не случайная была встреча, целенаправленная она была с их стороны, погоня эта.

- Так не знаем мы, что им от нас надо, мы впервые вообще их повстречали.

- Поостерегитесь, как-нибудь… Не нравится мне это. Я мыслил, что, уж коли не ведают о вас святоши батьки римского – так, стало быть, безопаснее путь ваш будет… А воно как оно обернулось…

- А что, реально экзорцистами Папа Римский руководит?

- Ну да, а чего?

- Удивительно просто… - Саша задумалась малость, не глядя на поле да на лес угрюмые, а себе в ноги взгляд опустив, на снег подле кедов летних. – Я кучу раз его по телевизору видела, когда ещё тебя не повстречала… Мужик как мужик, обычный человек… А он, оказывается, знания столь огромные скрывает, такие, о которых вообще не подумаешь ни разу, на него глядя. Оказалось, что на свете существуют и реальные экзорцисты, и нечисть, и всё вот это вот, невидимое людям… Капец, Папа Римский…

- Да чего ж ты удивлена-то так?

- Да просто порою живёшь вот так, и видишь вещи одними, а они на самом деле совсем иные, чем ты их видишь. Везде тайны какие-то, скрывают от людей что-то, вот зачем он скрывает, что нечисть реально существует?

- Кто?

- Да Папа Римский!

- Да пёс его знает! Я…не ведаю о том и вовсе, мало ли чего у него в башке.

- А может, не просто так он скрывает, не просто так у него тайны эти все… Ведь всё в мире этом по причине какой-то происходит.

- Эх, принцесса, да кабы знал я – тотчас сказал бы тебе знание своё.

- Ну ладно… Я не о том поговорить хотела. Ты… - Саша поджала губы неловко. – Ты там как?

Не ответил Теофил поначалу, да вздохнул столь тяжко, что и расхотелось девушке тотчас мучить его расспросами сими, а посему исправилась она быстро:

- Прости, я просто… Боюсь за тебя.

- Ну… Коли жив, комарик, так и ладно.

Вздохнула Саша, помолчала малость, а затем спросила:

- Слушай… А какой у тебя любимый цвет?

Мурашки вдруг пробежали по спине Теофила невольно, нахмурился он растерянно, подумав о чём-то своём, да затем спросил вместо ответа:

- А ты…зачем это вопрошаешь?

Растерялась Саша, напряглась, заслышав вопрос странный, ответила:

- Ну я просто хочу…хочу узнать тебя получше, душу…душу твою получше узнать хочу, понять подробнее, какой ты есть.

- Узнать…душу мою?

Сжал козлоногий напряжённо пальцами трубку телефонную, ибо в голове его да из памяти прозвучал тотчас нерешительный голос преподобного:

«А какой…у тебя…любимый цвет?»

- Так это, ты ответишь? – раздался сбивчиво в трубке телефонной голос сашин неуверенный.

- К-красный, - ответил Теофил, очнувшись от мыслей внезапных.

- Я…так и думала, - девушка улыбнулась слегка. – Мне тут Черносмольный поведал, что ты на баяне играть умеешь… Это так круто. Мне, конечно, больше электронная гитара нравится, если выбирать инструмент какой-то, но, в целом, уметь играть на чём-то – это реально здорово. А какую музыку ты любишь?

- Да мне всякая по нраву, которая за душу берёт как-либо. А ты?

- Ну я вот рок слушаю, тебе нравится рок?

- Спрашиваешь! – Теофил усмехнулся, покачав головой. – То ж дьяволова музыка-то! Как её нам, рогатым, не любить!

- А почему дьяволова?

- Да пёс её знает. Знать, потому, что свободна да своевольна так же, как племя наше, так же громка да неистова, как дух вольный да непокорный.

- А у тебя есть любимый писатель?

- Писатель… Да я, Сашок, книг-то не столь много за житие своё читывал, чтоб на вопрос таковой ответ у меня имелся… Каюсь. Однако люблю книжки умные, такие, где на вопросы сложные отвечают внемлющим.

- Ты имеешь в виду философию?

- Ну, быть может… Башня опосля таковых гудит страшно, однако надобно думать, Сашок, мыслить надобно ещё пуще, ещё шибче, обо всём на свете, ибо только так до истины добраться ты сумеешь.

- А почему тебе так важна истина-то?

Подумал Теофил над вопросом сим, нахмурившись, да затем сказал:

- Потому как не ведать истины равноценно житию во лжи. А мне во лжи жить не хочется. Уже нажился, хватило. Некогда беззаботным был, да беззаботность эта и сгубила счастье моё, о, да если бы я ведал раньше о святошах треклятых, тогда бы хоть как-то сообразил, чтобы с ними не столкнуться… А оно иначе обернулось, потому что…потому что во времена те жить мне хотелось легко да просто. А так не бывает, Сашок. У дураков лишь, пожалуй, всё легко да просто, а в общем да целом житие – оно штука мудрёная, и простым не бывает. Ну, зато…Зато тебя я встретил, спас тебя, а иначе загибла бы ты, принцесса, в мире людском поганом одинокою. Чай, и впрямь не впустую выдюживал. Так о чём ты вопрошала, милая?

- А, ну…

Замолчала Саша, ибо захотелось девушке спросить шибко: «Расскажи мне о ней».  Но не решилась, не смогла, сама не уразумев полностью, по какой и причине, однако ёкнуло сердце в груди как-то странно, будто предупредить так попыталось, что не надобно вопрошать это, ни сейчас, ни потом, пусть и любопытно, пусть и важно, но – не надо, не стоит, не смей. И продолжила Саша спрашивать в направлении ином, касательно интересов Теофила да вкусов, поговорили они так ещё пару минут, замолкли затем, над разговором сим размышляя, а там уже и остальные товарищи проснулись в Гелендвагене чёрном, выпустили Бафу из багажника погулять, подтянулись постепенно к беседующей по телефону девушке, та на связь громкую переключила, и поболтали друзья так малость, никто равнодушным не остался, даже Вельзевул бросил издали колкость некую высокомерно. Но затем подошло время отправляться в путь далее, а посему распрощалась компания с Теофилом, заверив его бессчётное количество раз, что непременно спасут они козлоногого из плена лютого, особливо шибко Черносмольный ему пропагандировал это, потрясая кулаком в воздухе, неравнодушный к судьбе своего любимого друга. Посему положил Теофил трубку с улыбкою нежной, малость повеселел он опосля сердечной беседы, приободрился слегка, не так погано на душе его было теперь, но сил всё равно не появилось, а посему продолжил он лежать на диване, глядя пред собою взглядом задумчивым, закрыл глаза затем, а после и вовсе уснул, потому как ночью не удалось ему поспать полноценно, лишь пару часов на сон ночной у него получилось выгадать.

****

В чаще леса некоего неизвестного, далече от земель ватиканских, церквушка расположилась невеликая, белокаменная да потрёпанная малость временем, стояла она одинокою посередь разнообразных древ, ныне серых, нагих да оттого тоскливых для глаза, и купола золочёные посверкивали златом своим во свете тусклого утреннего солнца. К церквушке сей и прибыл в скором времени Гришка Громов, оставил он бесёнка своего где-то во скиту своём, заперев намертво, то бишь, без всякой возможности на побег со стороны бедного козлоногого мальчишки, а сам тем временем отправился на сбор назначенный, сбирались время от времени бесобои, участные в объединении «Чертополох», вместе, дабы указания очередные заполучить от своего пастыря, али же чтоб направил он их на очередную нечисть, али же и вовсе чтобы помолиться совместно, ибо, по разумению начальника, молитва общая объединяла души да сближала умы собою исправно, а близость духовная да умственная, общность помыслов да чувствований – то ценно да полезно.

Похрустывая плотным снегом под подошвами сапог тёмных, пробирался поначалу Громов, чертыхаясь, сквозь сугробы некие меж древами лесными, да опираясь поминутно о стволы древесные, дабы не навернуться о возможную да незримую под гущею снега корягу, ежели вдруг таковая на пути попадётся, клял мысленно зиму лютую, вспоминая о том, какова зима из себя в Ватикане да близлежащих к нему землях, однако затем одёргивал себя, с теплотою вспоминая леса широкие да бескрайние природы русской, летние, осенние, иные – зимние, правда, монах поминал с теплотою неособой, ибо, пробирающийся нынче по сугробам в заснеженной чаще, бранился он угрюмо, когда ветер морозный ударял в лицо ему ворохом снежинок острых, ежился от холода, ощущая, как нисколь сапоги его зимние нынче не греют продрогшие ноги, о, вот такие лютые зимы во стране этой прекрасной, однако же да полно, есть на свете местности, в коих зима лютее стократ, ибо в сравнении всё познаётся меж собою, неоднозначно всё на свете этом, взаимосвязано с прочим. Однако так уж повелось у Гришки Громова в жизни – ежели идёт он по лесу летнему, обязательно начнёт недовольствовать мысленно, что жрут его комары нещадно, что клещ окаянный в морду лезет, да и в целом что жарко в пору летнюю, некомфортно в одёже монашеской чёрной, к коей солнце печёт более, чем к иному цвету; ежели по осеннему лесу идёт, непременно пройдётся словом крепким в отношении слякоти, луж на тропках, подчас столь незаметных за листвою павшей, что непременно ступишь в них, да со всего маху, звонко, в грязи измажешься, слякотью рождённой, да и в целом мокрое какое-то всё в лесах осенних, промозглое; но обязательно, шествуя по лесу летнему, помянет Громов словом тёплым лес осенний, кляня при этом летний; шагая по осеннему, помянет с теплотою летний, осенний же бранью обложит крепкой; в зимнем лесу находясь, проклянёт хлад да весеннюю пору назовёт распрекрасной, а по весеннему лесу блуждая, найдёт непременно, к чему прицепиться недовольством, да в пример положительный приведёт лес зимний. Впрочем, не один он, Гришка, такой на свете этом, ибо есть таковая натура у граждан многих, таковая, которая недовольна имеющимся да действительным, рассуждая отчего-то, что иное что-либо всяко да непременно лучше, чем это имеющееся, а, заполучив иное что-либо, и тем недовольна натура эта, ибо во всём она прежде всего дурное видит да ставит дурное это наперёд хорошего. 

Одет был Гришка Громов как и прежде, только поверху рубахи монашеской куртка у него была нынче тёмно-коричневая, кожаная да грубая, сурово глядел бесобой вперёд, поминутно затягиваясь самокруткою в пальцах замёрзших, и не было в его взоре былого ехидного прищура, коим он глядел на Теофила в гостях у отца Энрико, будто разом что-то в нём, в Гришке, посуровело вдруг, огрубело, впрочем, и в гостях он не отличался особой какой-то мягкостью, всё равно жёсткость духа, одиночеством да борьбою всяческой закалённого, неизменно оказывали собою стан его, плечи широкие, брови тёмные да глаза, выразительные взглядом своим тяжёлым – пожалуй, было даже в Громове нечто, что роднило его с жестоким Папой Римским, с коим не столь давно сцепился он словесно во споре о религиях – глаза их похожи были, сидело в глазах этих нечто общее, отражаясь во взоре тяжестью да какой-то немою угрозою, что ли.

Тем временем собрались подле здания белокаменного некоторые бесобои, бородатые монахи в рясах чёрных, о чём-то шушукались они да спорили, видать, ибо недовольно хмурили брови да грозили пальцами друг дружке, мотали головами, трясли бородами во гневе али же в запале спора. Подошедшие в то время двое иных бесобоев встряли в спор заинтересованно, сунулись к сотоварищам бодро:

- О чём склока нынче, братья? 

- Да вот, разрешить тягость одну никак не можем! – ответствовал им некий русый монах.

- Каковую?

- Утвердил ведь Апостол… - русый подался ближе, понизил голос. - …что, дескать, благословление нам, экое диво, херувим некий выделил, да токмо не видали мы ни благословления, ни херувима – а ну как обдурил нас схимник?

- Цыц ты! – бросил ему испуганно другой, с бородою куцей. – Обдурил! Да как о нём таковое говорить ты можешь и вовсе? Как язык твой поворачивается на словеса такие поганые?

- Го;спода тоже не видали ни разу, - бросил иной из компании. – Однако же веруем да знаем, что есть он! Отчего тогда херувиму не быть?

- А оттого и не быть! – шикнул на галдящих русый. – Отчего б ему нам показываться? Да многих ли вы знаете, к кому ангелы так нисходили?

- Нет, не многих…

- То-то!

- Дак ведь были же какие-то всё равно!

- Поимённо назови!

- Да разве упомню я имена-то?

- Не упомнишь, вестимо, потому что и нет этих имён!

- Есть!

- А вы, братья, чего скажете? – вновь повернулся русый к подошедшим. – Болтают средь нас о херувиме, а ну как правда?

- Дак болтать-то – одно дело, - один из двоих этих усмехнулся, покачал головой. – Ты толпе брякни – она и подхватит, ежели и не уверует даже, дак молву разнесёт всё равно! Скажу я: не уверую, покамест не увижу!

- Но сказал Господь, - возразил некто. – Уверуй – да и увидишь!

- В херувима веруем, - воздел палец к небу второй из подошедших. - Однако же в присутствие его подле нас не уверуем, покамест не увидим и впрямь!

- Дак может, пущай покажет нам его Апостол!

- А ежели нельзя?

- А мы попросим! Язык не отвалится, даже если откажет схимник!

- Ну не знаю…

Какое-то время поспорила компания эта ещё, да вскоре вдруг попритихли все, ибо невдалеке завидели бесобои фигуру тёмную, высокую, покачивалась фигура эта на фоне снегов белых, шла к церквушке неспешно, палкою узловатой аки посохом передвигая, всё ближе да ближе силуэт тёмный становился, и вскоре заметными выступили черты лица почтенного седобородого старца, да всё во чертах сих какое-то прямое было, строгое, быть может, то нос прямой да тонкий таковое впечатление делал, да и брови, однако, под стать ему были, а глазами мудрыми хлад духа покойного глядел изнутри, светлы были глаза эти, однако тяжёл был их взгляд, печален да суров, ибо сидела в нём тяжесть знаний да опыт прожитых немалых лет. Облачён был старец этот сухой да одномоментно статный во схиму великую, то бишь, ряса чёрная на нём сидела, хитон затем да мантия, аналав с изображением страстей Господних, объемлющий плечи скупые, на голове старца куколь остроконечная присутствовала неизменно, в общем, обыкновенное облачение великосхимника нёс на себе старец, идущий до церквушки лесной нынче, и не было у монаха сего имени, а впрочем, было оно, однако ведал его лишь Бог совместно со схимником, а бесобои же, Чертополохи, то бишь, звали своего пастыря попросту Апостол, с уважением обращались они к нему да с трепетом неким даже, ибо нёс собою Апостол и впрямь святыни некоей ощущение, ауру благородного духа, чистого да великого, и под взором его мудрым обыкновенно робел люд всяческий, потому как непростой то был взор, непростые глаза, затаившие в себе столь многое, что и не счесть, не высказать, схоронить лишь в духе своём навеки да преисполниться этой несметности.

- Отец! – воскликнули бесобои, стоило только Апостолу подойти к церкви близко. – Отец! Разреши спор наш, просвети души смущённые правдою истинной!

Остановился старец, взглянул на монахов спокойно да бесстрастно, и в который раз поразились бесобои мысленно тому, как тяжёл взор глаз, цветом своим лёгких, да как таковое и вовсе возможно?

- Я слушаю вас, дети мои, - ответил Апостол на восклицание монахов, и чист был глас его, низок, да точно так же благороден, как и весь его вид.

- О херувиме вопросить разреши! В тайне от нас держишь ты знание это, однако же хотим мы знать, внемли просьбе нашей, окажи честь узреть его напрямик!

Помолчал старец, оглядев взором ясным бесобоев раздосадованных, однако надеждою исполненных явственно, да и произнёс:

- Дух смятённый да и в деле смятение своё окажет, ибо помыслы его туманны будут да путанны. Жажду познания в глазах ваших наблюдаю я, жаждете вы определить для себя самих, лжец я пред вами али же правду глаголю. Так и внемлю я просьбе вашей, дети мои, ибо в неведении держать вас нет резона, потому как нет у меня от вас тайн, честен я с вами да искренен во своих помыслах. Так и узрите же, за мною вас я прошу.

Обомлели монахи, зароптали, нахмурился русый, заслышав слова эти, потому как успел он уже поспорить с кем-то на рубли, что нет на самом деле никакого херувима, и продуть пару-другую тысчонок ему ой как не хотелось. Устремились бесобои за Апостолом в церквушку, там встали все они напротив иконостаса, позади старца рассредоточились от стены до стены. Чинно да спокойно прошёл схимник далее, свечи повсюду разжёг на местах нужных, затем кадило взял он, распалил в нём ладан, с кадилом в руке встал напротив иконостаса, воздев руку правую к небесам незримым, и поначалу тихо, да затем всё громче, запел молитвенную песнь, покачивая кадилом в стороны да разгоняя вкруг себя благовонный дымок от сгорающего ладана.

- О, божий слуга херувим тетракрылый, благословивший деяние моё… - расслышали монахи, стоя позади Апостола да недоверчиво косясь друг на друга. – Имя твоё известно мне, лик твой почётен мне, Свет твой да Благодать твоя милы мне, ближний к Господу, Вторый подле Господа, услышь да внемли рабу Божиему, низойди Светом Пречистым до суеты мирской, ибо к тебе взывает благословлённый тобою…

Размахивая кадилом, отошёл Апостол подальше от иконостаса, пару шагов назад совершив да заставив сим попятиться и остальных, и, одурманенные запахом ладана, мутно да будто сквозь пелену некую видели бесобои нынче, как взлетает да опускается кадило златое словно бы в съёмке замедленной, как вьётся повсеместно дым фимиама полупризрачный, да и поплыли мысли куда-то, смешались, спутались, а затем воссиял вдруг свет перед Апостолом да монахами, неистовый да пронзительный столь, что зажмурились все окромя схимника, а когда открыли глаза, то и обомлели разом, ибо спал свет этот невозможный, а вместо него раскрылись пред потерявшими дар речи крыла обширные да белоснежные, и четыре штуки их было, одна пара покрупнее, другая помельче, разверзлись они пред Апостолом да монахами от стены до стены, да затем смирили громадность свою, сложились, шурша перьями невесомыми, и повернулся ко всем, доселе спиною стоящий, херувим истинный самый, а ежели сказать по правде да искренно, то был это Азариил персоной собственной, как прежде облачённый в одёжу свою белую, строгий да малый ростом.

Во все глаза глядели бесобои на явление это белоснежное, да ни слова не сказали они, напрочь поражённые, упали все разом на колени, согнулись в поклоне благоговейном, лбами об пол ударившись, один лишь Апостол стоять остался среди них, бесстрастный да серьёзный.

- Не гневись, тетракрылый да пречистый… - подал голос схимник ровно да ясно. – …ежели не ожидал ты узреть кроме меня здесь кого-то, да то ученики мои некоторые, это их да прочих благословил ты на зрячесть, это им даровал ты способность видеть житие незримое, попутное человеческому. Воззвал к тебе я нынче, дабы отчитаться пред тобою за выполнение порученного от тебя нам.

- Что ж, поведай, монах, - ответил на это Азариил, и приподняли некоторые монахи головы свои слегка, дабы хоть одним глазком взглянуть на то, как говорит настоящий да неподдельный херувим. – Настигли ли вы тех, кого повелел я настигнуть да ко мне привести?

- Пятеро учеников моих за ними в погоне пало, - ответил Апостол, склонив голову виновато. - Один лишь целым остался, ибо схоронился под автомобилем от погибели неотвратимой, - повёл старец рукою в сторону монахов, да и вышел из гущи всеобщей некий растрёпанный юноша, плюгавый, неопрятный, подошёл он, споткнувшись по пути, к Апостолу, не спуская взгляда завороженного с херувима, встал рядом со схимником.

- Вещай Свету Пречистому да не утаи правды, - сказал ему Апостол строго.

- Н-ну… Тама… - запинаясь, начал юноша, вскинул руки затем, изображая нечто. – Там выскочил какой-то страш-шный урод! И рук у него – аж четыре, ей-ей, не вру, четыре! Во лбу рога поганые! А зубищи вострые – с кулак, во, ей-богу, с кулак! Налетел каракатицей, рвать всех принялся, я едва уцелел, я даже… - монашек прижал руки к паху да лицо жалостливое состроил, добавил в полголоса: - …обписался…

Заслышались смешки тихие со стороны монахов прочих, схимник же не изменился в лице, лишь борода его дрогнула слегка, то ли от неловкости за неказистого подопечного, то ли от чего-либо иного.

- Так и вот, - продолжил плюгавый парень, таращась на херувима серьёзного. – Не изловили никого, они далее покатили на машине своей, и машина-то бесовская, верно, чёрная вся, заморская!..

- Благодарю, сын мой, возвращайся к братьям, - прервал его Апостол спокойно, и монашек вернулся в ряды сотоварищей, по прежнему нелепо зажимая руками пах. – Коли дал ты нам зрячесть, - обратился старец к Азариилу, который покосился на странного плюгавого парня, да ничего не сказал. – Так и выполним мы твою волю, ты лишь скажи, Пречистый, что надобно нам далее делать.

   Нахмурился Азариил, руки в карманы пальто засунув, затем прямиком во глаза ясные да мудрые поглядел взглядом суровым и произнёс твёрдо:

- Каждого рогатого, копытного али иного на пути своём умертвите да из мира этого, Господом соделанного, клинками да распятиями изгоните прочь, да любого, кто побратается с демоном, кто возлюбит его али у себя приютит, покарайте по закону Божиему смертью непременной. А за машиною этой чёрной да за теми, кто в ней, все силы направь ты. Изловить их надобно любой ценою.

   Помолчал Апостол седобородый время некое, глядя задумчиво да строго на херувима белоснежного, а затем произнёс:

- Да прости же раба Божиего за слова следующие, только ведь молвил нам Господь – «не убий», и пусть и рогато дьяволово племя, да только разве не предосудительно ли убийство каждой души живой, хоть человеческой, хоть бесовской?

- Опять ты со своей моралью треклятой, старик, - раздался вдруг голос грубый да громкий со стороны дверей. Обернулся Апостол, примеру его и монахи последовали, а в дверях церквушки маленькой стоял, ухмыляясь сурово да поминутно затягиваясь самокруткой, высокий да статный Громов, только не Гришка нынче, среди бесобоев этих, а Григорий самый настоящий, ибо не посмели бы монахи объединения «Чертополох» фамильярничать с одним из двоих своих возглавителей. Совместно со схимником седобородым собрал некогда Громов бесобоев всяких в союз этот да и был в нём главною движущей силой, тогда как Апостол, в первую очередь, заведовал морально-нравственной нишей; возглавлял Громов все походы, все облавы, и ежели и называли его как-то за глаза монахи, то лишь по закрепившемуся за ним мгновенно прозвищу Гром. А прозвище это, по фамилии даденное, и впрямь подходило главному бесобою безоговорочно, ибо столь яростного поборника демонической да нечистой силы ещё поискать пришлось бы; знали монахи, что всегда при себе носит он два кольта внушительных с пулями серебряными, да и безо всякого колебания пускал он их в ход, стоило только объявиться в поле его зрения искомой нечисти; суров был бесобой Гром со своими подчинёнными, аки командир военный, такою же жёсткостью несло от всего его вида, от гласа, от приказов да распоряжений, да и впрямь страшно походил он на Демида покойного и в этом, и в наружности своей, только, пожалуй, был Демид гораздо более язвителен да уязвим морально, тогда как Громова, напротив, задеть было нелегко, ибо крепче он духом был, в себе он был увереннее. И подчас поражались бесобои прочие рвению его до расправы над нечистой силой, будто личная какая-то была у него обида, али же иное что-то – то неизвестно было. Также неизвестно было монахам, что этот суровый да жёсткий «полководец» держит во скиту своём бесёнка самого настоящего да к тому же и сынишкой его кличет ласково, один лишь Апостол то ведал, ибо другом он был Громову лучшим да верным, не попрекал ни в чём да ни за что не корил, окромя, пожалуй, того лишь, что слишком уж груб был Громов во своих методах да шибко категоричен во мнениях. Вот и сейчас разделились мнения этих двоих на два же различных фронта – не одобрил Апостол приказ, Азариилом высказанный, Громову же приказ сей не показался жестоким али же безнравственным, остановился он в дверях, левую руку засунув в карман куртки кожаной, а правою поднося самокрутку к губам, и глядел взором мрачным да чуть насмешливым на белоснежного херувима, коего видел он не единожды до сего часу, хоть и сказал тогда Папе Римскому совершенно иное. 

- Слыхал, что крылатый тебе вещает? – добавил Громов, затягиваясь самокруткой. – А коли вещает, так, стало быть, на то воля Божья, противу воли Божьей выйти захотел?

- Никогда в жизни своей я против Его воли не шёл, - ответил схимник бесстрастно да спокойно, глядя на товарища ясным взглядом светлых мудрых глаз. – А ей лишь следовал исправно.

- Ну так и кончай лясы точить, - Гришка усмехнулся, кивнул затем фамильярно Азариилу строгому: - Не боись, у нас с тобой интересы схожие. А искомых твоих настигнем, только время дай.

- Надеюсь, - не шибко дружелюбно взглянул на него херувим, затем склонил голову в адрес Апостола чинно, попрощавшись таковым образом, да и исчез тотчас во вспышке ослепительно-белого света, взмахнув своими огромными да внушительными крылами.

- Гони мой выигрыш, - пихнул русого монаха в бок товарищ его некий, с коим побился он об заклад близ церквушки. Русый закатил глаза с досадою, нахмурился да и буркнул:

 - Да чтоб ты им подавился.

…Удалились спустя минуту бесобои прочь от церквушки, ибо наказал им так Громов – сбираться наказал, потому как с утра завтрашнего выдвигаются они да прочие Чертополохи в путь далёкий. Вышел Громов из церкви наружу, на воздух морозный да свежий, вдохнул полной грудью, окинув взором хмурым нагие древесные стволы вокруг, самокруткой затянулся, да тотчас и окликнул его седобородый схимник, выйдя следом спокойно:

- Друг мой.

Остановился Громов, хрустнув снегом под тяжёлыми подошвами армейских сапог, повернулся к старцу.

- Где был ты намедни? – вопросил Апостол бесстрастно.

- В Ватикан к корефану мотался.

- К тому беловласому мерзавцу?

- Ну на кой сразу «мерзавцу»? Ладный он, чего наговариваешь на человека? Али оттого, что католический, а не православный?

- Оное тут ни при чём. Дурное он в тебе поощряет, друг мой. Власы белые, а душа – чёрная.

- Опять ты со своими нотациями! – Громов сердито сплюнул на плотный лесной снег. – Сам я решаю, с кем водиться мне, а с кем нет, не батька ты мне, чтобы отчитывать.

Вздохнул Апостол едва заметно, произнёс печально:

- Уберечь лишь хочу я тебя от беды очередной. Нехорошая то компания, Громов, поостерегись, ведь с дурным поведёшься - так и наберёшься дурного, ибо пуще оно липнет к натуре, чем благое, за тебя лишь беспокойство моё, тебе бы в молитвах почаще дни проводить, в единении с духом Божиим, а ты что же? Вместо облегчения тягости своей очищением духа своего, вместо молитв, вместо уединения во скиту собственном да достижения затем успокоения духовно да умственно навеки – ты к дурному стремишься, да и усугубит оно тягость твою, сыграет роль нехорошую, злом лишь откликнется по итогу. 

Не ответил Громов, затянулся он самокруткой, отвернувшись, выдохнул дым призрачный во хладный морозный воздух.

- Ранее ты меня слушался лучше, - добавил старец с сожалением. – Поначалу знакомства нашего и вовсе каждое слово моё боготворил, да то говорю я не с тем помыслом, будто важно мне, чтобы почитали меня, нет, с иным помыслом речь моя нынче. Гибнешь ты, Громов. Гибнешь сам – и губишь невинные жизни.

- Невинные жизни? – не выдержал бесобой, повернулся к схимнику с усмешкою косой. – Ты и вовсе себя-то слышишь? Чудовищ то гадких жизни, монстров бесчеловечных, зверей свирепых, что разом готовы растерзать тебя, стоит только спиною тебе к ним повернуться! – ярость лютая, ненависть страшная в глазах его тёмных полыхнула, безумно таращился Громов на товарища своего, покуда громко да злобно произносил слова свои, и видел Апостол печальный, как дрожит пепел нечаянный, обронённый с самокрутки дымящейся на окладистую чёрную бороду. – Нету в них ни черта разумного, ни черта человечного! Они лишь подлые да богопротивные твари, не ведающие жалости, зло они лютое, так и жажду я со злом этим расправиться навеки!

Глядел схимник на разъярённого бесобоя со снисходительностью да сочувствием во взгляде мудром, и когда выплюнул Громов тираду свою целиком – сказал ровно:

- Богопротивные? Да не потому ты их так страшно ненавидишь. А потому лишь, что тебе они, персонально, противны. Не корю я тебя за то, ибо причины твои ведаю, однако выслушай совет мой спокойно да ему внемли: смири эмоции свои, ибо они тобою верховодят, над помыслом разумным царят. Смири – и когда утихнут эмоции, тогда путь откроют они помыслу разумному, тогда и уразумеешь ты, узришь, что неправ.

- Неправ! – фыркнул Громов с неприязнью. – Да я у тебя кругом неправ получаюсь, извечно, то бишь, как ни послушай!

- Пожил я дольше твоего, друг мой, во скиту одиноком да долгом просветлел мой дух, упокоился разум, истины несметные открылись мне, созерцающему да мыслющему, и в покое своём, отринувший мирское, во гладе, в одиночестве да в лишениях всяческих, обрёл я несоизмеримо большее, чем ежели б жил в достатке да среди мне подобных, ибо достаток расслабляет дух да разум, тогда как лишения во строгости их держат да во здравости, а общество отвлекает дух да разум от самих себя, звучит шумом посторонним, покой да целостность твои нарушая. Мирское да суетное отринувший, единым стал я с просторами небесными, с мирозданием сущим, вознёсся дух мой к высотам бытия, и там узрел я множество истин, кои человек за жизнь свою может и не познать вовсе, даже если просты они да понятны.

- И что ж ты такое делал, что до всяких истин додумался? – хмыкнул Громов равнодушно.

Склонил голову Апостол печальный, глядя на товарища тяжёлым взором несносно печальных глаз, да затем и ответил:

- Думал.

Усмехнулся бесобой, ничего на это не ответил, отвернулся вновь.

- И одна из тех истин, что хочу я донести тебе посему, - продолжил старец. – В том заключается, что каждое существо живое, разумное али же живущее инстинктами, рождается в мире земном с исконным правом на житие это, каждое существо живое имеет право на жизнь так же, как и причину да смысл эта жизнь несёт существованием своим.

- Слухай, говори проще, а?

- Каждое живое существо, ежели живёт оно – необходимо да нужно в мире этом, и не судия ни ты, ни я, ни иной кто-либо, всякому существу живому, особливо не судия тот, кто мыслит, будто некое из живых существ, али же и вовсе вид его целиком, право на житие не имеет, более того, тот не судия, кто мыслит, будто кто-либо на свете этом сугубо плох али же сугубо хорош. Душа живая добро да зло несёт в себе одномоментно, и недопустимо забывать об этом никому из нас.

- Да не могут монстры эти быть хоть в чём-то хорошими, разумеешь ты это али нет?! – Громов снова сплюнул в сердцах. – Когти даны им, чтобы рвать, клыки даны им, чтобы пожирать, рога даны им, чтобы вспарывать, и зрячесть во тьме ночной дана им, чтобы на нас вести охоту успешную!

- Друг мой, - Апостол вздохнул печально. – Тигру, льву, иному хищнику, даны когти да клыки, зрячесть во тьме дана тоже, однако зверь дикий в ласке да любви пуще кошки али собаки ручным да добрым становится. Двояко всё в жизни этой, как же ты уразуметь это не можешь? Да не браню я тебя насчёт сего, ибо ведаю я, отчего эмоции смирить ты никак не можешь.

- Раз ведаешь, - Громов сердито да с угрозою какой-то поглядел на седобородого старца. – Тогда кончай свои нотации. Обрыдло - сил нет.

И со словами этими бросил он самокрутку во снег хладный, наступил на неё тяжёлою подошвой сапога армейского, да и пошёл прочь, засунув руки в карманы куртки, и стоял Апостол молча подле входа церквушки, глядя ему вслед тяжким взором печальных да мудрых глаз, стоял так долго, пока не скрылся тёмный силуэт товарища за частоколом лесных нагих дерев.

А Громов мрачный в избуху некую скупую вернулся вскоре, в свою, то бишь, обитель одинокую, где-то на окраине леса расположенную, вошёл, подозвал к себе бесёнка, радостно да ласково его встретив, опустился перед ним на корточки да обнял сердечно, по голове огладил, в щёку чумазую поцеловал, затем, счастливый будто, вопросил нечто, ожидая ответа определённого, однако когда пробормотал мальчишка козлоногий нечто тихо да понуро, рассвирепел моментально Громов, размахнулся, ударил наотмашь по маленькому чумазому лицу, и бил бесёнка, упавшего на пол со слезами на глазах, яростно да жестоко, а там уже и рассвело окончательно, да всё равно как-то пасмурно осталось, сыпал снежок мелкий с небес серых, кружились над лесом тёмным да безрадостным снежинки махонькие, посверкивали наперебой каркасом своим невообразимо прекрасным, настолько симметричным, что и задумаешься порою ненароком, да разве может быть таковое и вовсе в природе да на свете, чтобы нечто, казалось бы, возникшее само по себе, непроизвольно да безо всяческого контроля со стороны, образом каким-то неведомым было так складно, так ровно да так продуманно? Да не бывает такого и вовсе, да поглядите вы на снежинки махонькие, поглядите, насколько богаты они во своих формах, насколько и впрямь симметричны и с виду и во строении молекулярном, но как таковое может возникнуть само? Как может неразумное само выстроиться ровным да слаженным строем друг к другу? Нет, о, нет, во снежинке крохотной явственно виден помысел сторонний разумный, в каждой симметрии продуманность да замысел виден взглядом невооружённым, и кружатся по ветру в зимнюю пору эти несносно прекрасные произведения искусства, летят с небес эти шедевры созидательной мысли, в полях, в лесах, в городах людских они по воздуху вьются, и так привык к ним люд человечий, что за особенное что-то их и не принимает вовсе, ибо мыслит, что ежели повседневно оно да объяснимо наукою – то, знать, обыкновенно да и не несёт в себе ничего чудесного. И так ко всему относится люд человечий, ибо ко всему привык он, ко всем красотам мира, а уж ежели привык – значит, более не видит красоты этой первозданной, которая, тем временем, никуда и не девается вовсе, всё так же необыкновенна, поразительна да бесподобна краса природы наземной, небесной, космической, и прелести своей не теряет она из-за того лишь, что кто-то когда-то к ней так безобразно привык.