Мамины сапожки

     В прежние-то времена кладбище было местом тихим, спокойным, безлюдным. А как же иначе-то? Когда хоронили близкого человека, говорили: «Спи спокойно».
     А сейчас на кладбище-то все по-иному. Приезжают люди к могилам своих близких на машинах, с лопатами, ведрами, сумками со снедью, спиртными напитками. Ну и какой уж тут покой усопшим, одно только беспокойство.
     А я редко посещаю могилу мамы и только лишь для того, чтобы убедиться, что не разрушили вандалы памятник на могиле, не сдали ограду на металлолом.
     В воскресный день на кладбище особенно многолюдно. У могил и одинокие фигуры, и группы людей. Кто-то окапывает могильный холмик, убирает мусор, сухую траву, а кто-то ограду красит, цветы на могиле высаживает.
     Но можно увидеть и сидящих у могилы на скамейках за столами, выпивающих и закусывающих, поминающих усопшего. И непременно на столе стакан водки с краюхой черного хлеба.
     И появился на кладбище ритуал, о котором в советские-то атеистические годы и не слыхивали, а сейчас он уж и в обычай вошел: беседа на могиле со своим близким усопшим.
     Вот и на соседней могиле, слышу я, пожилой мужчина беседует со своей усопшей женой. Рассказывает он ей о детях, о родившихся без нее внуках. Но слышит ли она его?
     А я стою у могилы мамы и ничего не чувствую, и нет слез в моих глазах, и не пытаюсь я заглянуть в потусторонний мир, поговорить с мамой, рассказать ей о своем житье-бытье. И есть ли этот потусторонний мир-то? Возможно, вы меня осудите: мол, беспамятный, бесчувственный. Но, сами посудите, как могу я что-то чувствовать, плакать, разговаривать с мамой, если знаю, что мамы уже давно нет на земле, а в могиле лишь один прах.
     Быть может, вы со мной не согласитесь, но я убежден, что своими частыми посещениями кладбища и, мягко сказать, своими странными ритуалами на могилах мы нарушаем покой усопших. А надо бы посочувствовать усопшим-то, ведь намучались наши близкие-то, настрадались, устали от жизни, и спят они, и не нужны им ни гранитные памятники, ни кованые ограды, шедевры дизайнерского искусства, не нужны им и наши поминания на могилах со слезами, стенаниями, водкой. А нужны усопшим только покой и тишина.
     И вот, чтобы не нарушать сон спящих в гробах, не беспокоить маму, я и вовсе отказался от посещения кладбища.
     Но я каждый день вспоминаю маму.
     В прихожей моей квартиры у стены, рядом с вешалкой для одежды и обуви, стоят сапожки мамы. Стоят сапожки на том же месте, где мама сняла их в тот трагический для нас день. И когда я смотрю на мамины сапожки, то вижу ее живую, сидящую на низеньком стульчике, снимающую со своих ног сапожки и сетующую на плохую погоду.
Сняв сапожки, мама прошла в свою комнату, пожаловалась на усталость, прилегла… И умерла.
     И эти мамины сапожки (у мамы была маленькая ножка, носила она обувь тридцать пятого размера) коричневого цвета, с черными лакированными вставками, застежками на три кнопки, утепленные изнутри овчиной, вызывают у меня глубокое чувство любви и нежности к маме.
     И умиляет меня стоптанный каблучок на правом мамином сапожке. У мамы последнее время болело колено, и при ходьбе она припадала на правую ножку, вот каблучок-то на правую сторону и стоптался. Все собирался я сапожок к сапожнику снести, чтобы подбил он каблучок-то или наклейку на него какую сделал. Но не успел. Умерла мама.
     И я храню мамины сапожки. В них частичка ее души, тепла. И мне кажется, что мама рядом со мной.