Весь день провёл Шур вне квартирки своей, он и вовсе мало проводил в ней времени обыкновенно, не имел привычки дома сидеть, шастал по городу извечно он, выслеживая да вынюхивая, и то крал что-либо исподтишка, то разбои совершал иные, в квартиры людские забирался сквозь щелки малейшие в окнах да в стенах, дабы заимствовать из людской жизни какие-либо драгоценные безделушки, впрочем, из тех домов лишь красть он мог столь безнаказанно, на входе которых не стояло защиты кровной, сложная для разумения штука это, защита сия, невесть откуда она берётся порою – к примеру, в домах деревянных да деревенских издревле самостоятельно люд все окна да двери заклинал травами да словесно, ибо знавал люд, как делать это надобно, веровал в силы иные да знал о них, а потому от сил этих кров свой защитить стремился; пережитком веков сих минувших, в квартирах современных наблюдались порою иглы, воткнутые в стены близ прихожей да двери входной, то крест-накрест две иглы определены оказывались прямиком над входом, то одинокая иголка в стене торчала слева али справа, словом, какие-то квартиры да всё же были обережены заговорами от сил иных, но какие-то – нет, и из последних как раз и выносил Шур коварный обыкновенно ту или иную драгоценность, не обязательно златую да брилльянтовую, это и попросту могло оказаться безделицей сущей, коей никто бы затем и не хватился вовсе; осведомлён был Шур превосходно о городской преступной жизни, о людской, то бишь, знавал он, где обитают негодяи городские да преступники всякие, шнырял в обителях их тайком, никем не замеченный, да по привычке своей нашёптывал им лукаво, науськивал на новые разбои, на беззаконие новое, управлял, то бишь, хотениями преступными из тени своей, как изначально куратором преступного мира людского воцарился он, чёрт обыкновенный, так и не изменил ни разу назначению этому самовольному, в демона тем самым обратившись(иерархия проста: черти да бесы – обыкновенная нечисть, без сил особых да без влияния внушительного на людские судьбы, массовка этакая, также, чёрт от беса отличается тем, что хвост у него длинный да со стрелочкой треугольной на конце, свиномордые они бывают, более человечьи наружностью да менее, разнообразны собою, бесы же хвостов таких не имеют вовсе, но тоже всякие бывают да друг от друга разительно отличные; иные да прочие виды также в массовке этой имеются помимо чертей да бесов, демоны же – по чину стоящие выше, чем предыдущие, иерархию внутреннюю имеют тоже, есть, к примеру, близкие к чертям да бесам, а есть, напротив, к Лордам Адовым ближние, Лорды же – демоны высшие, к Дьяволу близкие да в свиту его входящие; по силе различаются демоны, по масштабности влияния своего на человечьи жизни, по могущественности собственной, и главное отличье демона от нечисти простой, пожалуй, заключается в том именно, что демон нечисти сильнее да влиятельнее. К примеру, Бура, Нежить Синепламенный, опосля того как главою над кладбищенской нежитью воцарился, демоном значиться стал, тому и сила его собственная поспособствовала изрядно, ибо изначально как-то сильнее чёрта обыкновенного был он, пламенем голубым да хладным владеющий). Однако, напрочь не волновала Шура иерархия Тьмы Рогатой, ибо изначально он себя к культуре рода своего не относил, обособленным был от этого, равнодушным и к целям дьяволовым, и к борьбе Небес с Адом извечной, не участвовал в этом да и не собирался, своею жизнью жил, персональною, появившейся однажды в одном из подвалов городских на рубеже двадцатого века, а впрочем, это совсем уже иная история. В общем, жил жулик рогатый этот, как и подобает жулику, и боялись собратья его страшно, ненавидели да с неприязнью глядели вслед ему, ежели мимо он проходил, потому как всё равно было Шуру, кого дурить да обманывать, человека али же собрата, не обращал он на родовую принадлежность внимание, одиночный да себя против всего ставящий, решил он для себя, что отдельный он ото всего на свете, сам по себе, то бишь, да по своим живёт правилам – и так и жил, собственно, делал лишь то, что сам желает, по своим каким-то законам судил всех и вся, и не было посему ни друзей у него, ни семьи тем более, ни хороших приятелей даже, всех от себя отвратил Шур невольно, да, впрочем, и вольно не стремился к таковым связям, ненужными их считая да бесполезными и вовсе.
В общем, нынче занимался Шур ровно тем же, чем и всегда – зажав подмышкой магнитолу некую украденную, невесть зачем и нужную ему, крался он оперативно в тени одного из переулков, ухмыляясь довольно, остановился затем на углу, обернулся; погони никоей не наблюдалось, то бишь, никто за ним не гнался, тихо было в переулке этом, и приуныл демон от этого малость, нахмурился да и вновь кинулся прочь, однако едва обернулся он наперёд, как столкнулся вдруг с кем-то из местных рогатых пьяниц, врезались они друг в друга, а мимо ещё пятеро товарищей пронеслось напуганно.
- Куда прёшь, дурила? – ощетинился Шур, поправив магнитолу подмышкой.
- Фу ты ну ты! - пьяница взглянул на жулика встревоженно, узнав его тотчас, попятился, затем погрозил ему пальцем растерянно. – Вот ты где! Из-за тебя прессуют жителей мирных, ну спасибо, как говорится!
- Атканай с дороги, чё за пургу гонишь, баран?
- А вот поди и узнай, чё за пургу! А мне проблем лишних не надо, своих хватает! – и со словами этими обогнул пьяница рогатый Шура да и унёсся прочь в панике тихой, следом за товарищами своими. Нахмурился жулик, не разумея, что и стряслось-то, подкрался он затем к углу поближе, выглянул осторожно, так, чтобы незаметным, по возможности, остаться – да и узрел он вдруг удивлённо чёрный Гелендваген, припаркованный неаккуратно подле тротуара, а возле джипа этого компания некая была: девчонка мрачная да черноокая стояла возле раскрытой задней дверцы, руки в карманах держа, высоченный некто в плаще чёрном да в капюшоне рогатом по сторонам оглядывался растерянно, миловидный молодой мужчина с гитарой бродил по поребрику тротуарному беззаботно, а некий демон неизвестный, наружности жуткой да аж с четырьмя руками, держал одного из местных жителей рогатых грубо, к столбу фонарному прижав, да яростно ответа некоего от него добиться пытался, таращась на бедного горожанина безумным взглядом разных глаз. Единственный, кто был знаком Шуру из компании сей – так это Вельзевул, сидел Повелитель мух на месте переднем в Гелендвагене чёрном да с ухмылкой наблюдал за четырёхруким демоном, опустив стекло в дверцу, облокотившись о дверь да подперев голову рукой чинно.
- Отвечай, паскуда! – расслышал удивлённый Шур слова демона, что тряс рогатого горожанина нещадно, в столб фонарный его вжав. – Нам возиться тут некогда! Где печатей взломщик, Шуром значащийся? В этом он граде, надурить не пытайся!
Отшатнулся Шур после слов этих обратно за угол, припал там спиною к стене, пред собою таращась встревоженно да магнитолу подмышкой сжимая руками обеими, пробормотал:
- Оба-на… А чё за кипиш?.. По мою душу?.. Раз один из начальников там – попадос конкретный, срок впаяют мама не горюй, хана мне… Не-ет, на понт не возьмёте! – взглянул жулик в сторону угрозы, за углом таящейся, усмехнулся решительно. – Вложить меня любому тут не западло, но догони, начальник, если сможешь и вовсе! – и со словами этими бросился он прочь, обратно вглубь переулка тёмного, не разобравшись толком, в чём и вовсе-то дело да и впрямь ли пришли за ним с дурными намерениями – но не могла и вовсе образоваться в голове жулика рогатого мысль, что с миром действительным пришли к нему, а не с угрозою какой-либо, потому как никто с миром не приходил к нему доселе, не было у него опыта такого, привык он, что либо убить его хотят, либо избить, либо иное зло соделать, а потому и не помыслил, что компания эта странная, силой выбивающая из местных рогатых жителей сведенья необходимые, с просьбой о помощи пришла к нему, в умениях его ловких нуждаясь, а не стереть жаждая их со света этого навеки.
…- Да не знаю я, где он! Не знаю! – воскликнул бедный рогатый товарищ, зажмурившись от страха пред ликом пугающим да разноглазым – тряс его Муха нещадно, пару раз головой о твердь столба фонарного приложив, да только не вытрясти знаний образом таким, тем более, ежели нет их, знаний этих, и вовсе.
- Отпускай, - усмехнулся Вельзевул, отвернувшись. Повиновался Муха, отбросил несчастного прочь, и кинулся тот моментально да испуганно в ближайший проулок, оглядываясь в панике да спотыкаясь поминутно.
- И как тогда мы его найдём? – подала голос мрачная Саша, стояла она подле Гелендвагена, прислонившись к нему спиною, разглядывала улицу да прохожих задумчиво да понуро.
- Ищущий да найдёт, - улыбнулся Ешу, старательно удерживая равновесие на узком поребрике. – Главное, искать усердно, град большой, а мы только-только прибыли, рано отчаиваться, сестра моя, да и вовсе, отчаяние - то грех лютый. Выпусти покамест друга своего четвероногого из багажника, задо;хнется.
Нахмурилась Саша, тотчас к багажнику подошла, кое-как, с усилием тяжким, открыла его, и выпрыгнул оттуда бодрый да вовсе не задыхающийся Бафа, однако заскучавший точно, заблеял он радостно да скакать вокруг принялся резво, покачивая перепончатыми крыльями да мотая рогатою головой. Опустилась Саша на корточки, подозвав к себе весёлого Бафу, огладила его всего да по холке потрепала дружелюбно, однако вздохнула затем печально, окинула взглядом товарищей. За всё время путешествия их, не шибко долгого, устала девушка от постоянного общения, да и попросту от присутствия подле себя иных личностей – не была Саша общительною по натуре своей, более того, уставала она в итоге от контактов вынужденных, вот и нынче одной ей побыть захотелось, отдохнуть от шумного Мухи, от высокомерного Вельзевула, от Черносмольного с Ешу тоже, хоть они и не наседали с разговорами особливо, однако ведь терять время попусту недопустимо, ведь не просто так они все собрались вместе в путешествии этом, друг сашин наилучший да отец теперешний мучается в плену лютом, а она тут устала, видите ли, утомилась она тут… Опустила Саша голову, кляня себя за слабость эту, но так уж заведено в мире этом – разные все, друг от друга разительно отличные, и не столь внешне даже, сколь внутренне, душою своею, и хотелось Саше мрачной быть такою же, как Теофил, что никогда и вовсе от общения не устаёт, напротив, казалось, живёт общением этим, одиночеству компанию шумную предпочитая – но увы, не такая она, как козлоногий мужчина этот, иная, и не плохо это, не предосудительно да не неправильно, просто особенности свои, персональные, отсель вытекают непременно, одна из которых – нестерпимая потребность в одиноком да тихом отдыхе ото всего на свете.
- Я отойду на минуту, - сказала Саша хмуро, поднимаясь да отвернувшись ото всех.
- Одная? – встревожился Черносмольный отчего-то, да попросту обещался он другу своему лучшему оберегать дочь его от бед всевозможных, не допускать бед этих до девушки мрачной. – Куда? Давай с тобою мы сходим!
- Не надо, - бросила Саша неучтиво. – Я…быстро, подождите меня здесь.
И пошла девушка куда-то прочь, куда - сама не ведала, засунув руки в карманы куртки да похрустывая подтаявшим снегом под тонкими подошвами летних кедов. Бафа увязался за нею следом, и вдвоём они скрылись вскоре за углом невдалеке. Там обнаружила Саша остановку автобусную, с козырьком да с лавочкой, села девушка аккуратно на лавочку эту хладную, в уголок, вздохнула снова, наблюдала с минуту, как носится напротив Бафа, пугая весело голубей да огибая ловко идущих мимо прохожих – но затем так тоскливо стало девушке вдруг в одночасье, такими тягостными да тоскою исполненными почудились ей многоэтажки серые на той стороне дороги да снег редкий с ними совместно, что вытащила она из кармана телефончик свой, номер набрала известный да приложила трубку к уху затем. Однако, спустя внушительное количество протяжных гудков, не Теофила заслышала она, к сожалению собственному – голос отца Энрико в телефончике её раздался, потому как не пошёл преподобный на работу с утра, остался он с Теофилом разбитым, не смог в одиночестве оставить его опосля того, что с ним случилось; поджала губы Саша горестно, нажала на кнопку сброса вызова, опустила руку печально. И вроде сама же она одною остаться стремилась нынче – однако вдруг одиночество это будто острием ножа хладного сердце пронзило, озябла Саша, закуталась в куртку свою пошибче, а Бафа, обернувшись на понурую да поникшую девушку радостно, остановился, прекратив веселиться, поглядел на неё так малость, затем подошёл, внимательный к женскому горю, да пихнулся мордочкой в её коленки, положил рогатую голову на них да взглянул на хозяйку участливо, сочувственно.
- Ме! – выдал козлик требовательно, будто сказал на языке своём «Не унывай, со всем справимся!». Улыбнулась Саша, посмотрев в глаза эти ярко-оранжевые да искренние, выудила руку из кармана да огладила благодарно чёрный да забавный козлиный носик.
- Боюсь я, - сказала она печально. – Что ни хрена мы сделать не сможем.
Бафа то ли мекнул, то ли фыркнул, встряхнув головою – означал сей жест, что глупости это, всё сможем мы да всё сдюжим.
- Просто… - продолжила девушка задумчиво. – Мне страшно подумать о том, что будет, если и впрямь у нас ничего не получится. Я…никогда никого не спасала. Не одна я, знаю, с этими вместе, но… Хороша же команда. Чокнутый псих, высокомерный вельможа, коему всё по боку, один из себя командира строит, но от опасности любой за других прячется, а последний…вообще… - не договорила она, осеклась, ибо узрела вдруг, что вышел из-за остановки Ешу улыбчивый, встал он рядом, дружелюбный да молчаливый, поглядел на растерявшуюся девушку мирно.
- Что «вообще»? – осведомился он с улыбкою.
Не ответила Саша, смутилась, опустила взгляд. Ешу склонил голову снисходительно, затем подошёл ближе да присел рядом, шарф свой оправив да гитару уложив на колени. С минуту оба они молчали, Саша, голову опустив, пред собою глядела мрачно, Ешу же с интересом во глазах светлых наблюдал за проезжающими мимо автомобилями. Бафа, мекнув кратко, снова затеял гонять голубей.
- И как тебе…в людском мире теперь? – спросила вдруг Саша тихо, не поднимая взгляда.
Ешу улыбнулся, глядя на цветной длинный автобус с рекламою неизвестной, остановившийся подле остановки этой, ответил затем:
- Интересно.
- Интересно?
- Столь многое изменилось с тех пор. Быть может, не в лучшую сторону всё же, однако всё одно, любопытно глядеть, куда житие людское стремится. Ранее, вон, таковых и в помине не было, - он указал рукою на автобус. – А нынче же есть. И сколь многого не было ранее, что для теперешнего человека столь обыденно да привычно… Мир меняется неустанно. Не стоит он на месте, несётся куда-то ежесекундно, точно так же, как ежесекундно к гибели несётся всё то, что мы с тобою вокруг видим.
- В смысле?
- Ну вот сидим мы на скамье деревянной этой, - Ешу опустил взгляд, коснулся скамьи аккуратно. – И мыслим, будто всегда она здесь стоять будет. Будто недвижима она и вовсе. Однако ежесекундно разрушается древесина эта, действуют на неё влажность погодная, али сухость, али иные состояния природные, да и древесина живая – она ведь не вечна, как у всего на свете, есть у неё конец жития собственного. Так же и с асфальтом у нас под ногами, и с автомобилями, с остановкой этой, с городом целым да и с людьми, несомненно, тоже. А человек угасает намного быстрее, чем та же древесина. Меняется мир ежесекундно, каждый следующий миг жития его от предыдущего отличен, и особенно чётко видит сие тот, кто идёт чрез года, смерть свою познавший однажды да опосля неё пошедший далее. Мне несметное количество лет, сестра моя. Я видел, как расцветали да гасли цивилизации, как строились да разрушались города, человеку же, коему срок отведён столь малый в житие наземном, в Яви, то бишь, обыкновенно не видно далее этого срока, ибо в нём заключён человек, будто бабочка, в банку полупрозрачную посаженная – не летит бабочка далее банки этой, а ежели и зрит сквозь границы её, то видит мутно да плохо сквозь толстое, искажающее картину стекло. Многое я повидал за житие моё долгое, и всё было мне интересным, куда бы оно ни неслось при этом.
- А почему… Почему выбрал ты здесь жить? А не…а не где там после смерти находятся.
Улыбнулся Ешу малость, и увидела Саша, взглянув на него мельком, печаль некую в улыбке этой мирной.
- Да не упомню уж теперь, то ли я всерьёз так выбрал, то ли за меня так решили, - ответил он дружелюбно. – А мне, тем временем, везде любо. Все миры, все жизни увлекательны да разнообразны, и познавать их да разуметь – одно удовольствие. Покамест мало ты ведаешь, сестра моя, ибо лишь недавно ступила ты на путь свой нынешний, остаться в мире человеческом не возжелав, и многое узнать тебе предстоит на пару с отцом твоим теперешним, ежели захочешь ты этого. Отчего страшишься поездки нашей?
- Я… - замялась Саша, помрачнела, буркнула затем: - Я не страшусь.
- Страшишься. А тот страшится, кто в силы собственные не верует.
- Ты мне скажи, - перевела девушка тему, подняла она голову да посмотрела на добродушного Ешу внимательно. – Ты что, на людей совсем не злишься?
- На каких? – спросил миловидный мужчина с улыбкою.
- На тех, которые… - Саша опустила взгляд на перевязанные бинтами руки его. – Да, в общем-то, просто, на всех.
- Нельзя злиться на несчастных, - последовал на это мирный ответ. – Несчастье собственное добрых людей на дурное правит, тягость собственная туманит разум да на поступки дурные толкает. Они не виноваты, - Ешу положил руку на плечо Саше, посмотрел на неё взглядом светлым да добрым. – Ведь они не ведают, что творят.
Саша хмыкнула задумчиво, обдумывая слова эти.
- А по-моему, - сказала она тихо. – Виноваты. Потому что надо ведать, что творишь да что делаешь.
Ешу улыбнулся тепло, убрал руку с плеча её, склонил голову.
- Ты так…так улыбаешься вечно, - добавила Саша затем. – Как будто горя у тебя никакого нет в жизни, как будто не случалось с тобою то страшное, что с тобой случилось. Ты…как живёшь ты с такой болью в душе и так при этом беззаботно улыбаешься?
Помолчал Ешу малость, глядя внимательно да улыбчиво на серьёзную девушку, да затем и ответил:
- Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны за правду изгнанные, ибо их есть Царство Небесное. Иго моё благо да бремя моё легко, и ежели не простим мы иным согрешения их, иные нам согрешения наши не простят тоже. Возлюблен мною ближний всякий, возлюблен и дальний, и как могу быть я злым, ежели тягость каждого разумею да вижу: они не ведают, что творят, они несчастны пуще тех, кому несчастие даруют. Простил я всех, сестра моя, и ты прости, как я простил, ведь сжалиться над ними нужно, а не серчать на них.
Отвернулась Саша после слов этих, задумалась, молчала какое-то время, а затем сказала:
- Не знаю. Смирению ты учишь, а смирение претит моему духу, гадко оно да недостойно.
- Недостойно чего?
- Духа сильного.
- Но что же тогда дух сильный должен с тягостью своею делать? Вечно от неё мучиться? Али же отпустить, простив несчастных, её тебе подаривших? Они уже, наперёд, наказаны. Уразумей это – и не сможешь на них сердиться.
Вздохнула Саша, поглядела на Ешу снова, спросила горько:
- Тебе правда не больно?
Но не ответил Ешу, улыбнулся лишь, отведя взгляд, затем встал со скамьи да сказал мирно:
- Пойдём к друзьям нашим, заждались они уже, как и цель наша общая тоже.
…Вернулись они к Гелендвагену чёрному вскоре, да и завидела Саша, что Муха, Черносмольный да подъехавший минутою ранее Чертовский спорят о чём-то меж собою, а Вельзевул, сидя в джипе на месте своём как и прежде, газету читает невозмутимо.
- Ну так коли главный ты, так и главенствуй давай! – всплеснул руками Муха насмешливо, таращась взглядом безумным на Черносмольного. – А то главный-то главный, а сказать, чего делать надобно, нормально не можешь!
- Всё я могу! – возмутился Хозяин болот, держа подмышкой сферу да недовольно упёршись рукою в бок. – Ты прежде на народ честной не бросайся так шибко, а то всех распугаешь, никого не найдём!
- Так скажи, на кого бросаться, на того и наброшусь, в таком разе! – усмехнулся Муха. – Мне разницы нету, на кого!
- Ни на кого не надо! Обожди!
- Мы лясы точить вечно можем, - подал голос Чертовский, сидя на Харлее своём да поминутно внимательно осматриваясь. – План-то какой? Давай я придумаю, раз ты не можешь.
- Могу! – отмахнулся от него Черносмольный, затем помолчал малость растерянно, замялся, поглядев на товарищей, а после ближе к Мухе наклонился.
- Слухай, - проговорил он нерешительно, потирая шею неловко. – А энтот, вельможа желтоглазый, да может путное что предложить способен? Иди и спроси у него, что нам делать!
Поглядел на Хозяина болот Муха взглядом своим безумным, да затем склонил голову растрёпанную на бок и вопросил, на себя указав:
- Я?
- Ты!
- А сам чего?
- Иди и спроси! – настойчиво протянул Черносмольный, развернув насекомого демона да подтолкнув его в спину к Гелендвагену. Усмехнулся Муха, обернувшись на товарища с насмешкою беззлобной, да затем опустился наземь, подполз к джипу резво, взялся за край дверцы да возник в проёме окна открытого пред читающим газету Вельзевулом.
- Привет, доктор! – возвестил он, улыбаясь зубастою улыбкой своей да таращась на Повелителя мух радостно.
- Ага, - ухмыльнулся тот, не отрываясь от чтения.
- Рогатый капюшон попросил, чтобы я тебя спросил, не знаешь ли ты, чего нам делать!
- Эй!.. – недовольно прозвучал позади Черносмольный, который не хотел вовсе, чтобы вопрос данный был сформулирован именно так, с указанием его участия в этой просьбе.
Усмехнулся Вельзевул, покачав головой, ответил, скользя взглядом по тексту колонки новостей:
- Пущай сферу свою использует, ежели и впрямь восстановил своё войско. Вмиг найдут вашего взломщика, по граду рассредоточившись.
- Точно! – оживился Черносмольный, хлопнув себя по лбу. – Как же сам я до сего не додумался!
- Обожди, - осадил его Чертовский серьёзно. – Святоши неспроста за нами гнались. Может, не стоит покамест такого внимания привлекать?
- А привлечём? – поглядел на него Хозяин болот растерянно.
- Ну, ватага целенаправленной нежити не останется незамеченной точно, - хмыкнул чёрт.
- Тогда… Тогда не целое войско созову! И накажу тени держаться! Мы тут провозимся долго, ежели только впятером будем!
- Ну ты главный, ты и решай.
…Вернулся Шур решительный в квартирку свою скоро, вбежал по ступеням резво, там окинул всё добро своё взглядом пристальным, да и плюнул затем, выхватил с полки шкафчика коробок спичечный, поджёг его весь да и бросил без сожаления всякого в груду добра награбленного.
- Врёшь, не возьмёшь! – усмехнулся жулик, запихнув в мешок пиджак свой да на плечи лямки закинув, в куртку же облачился на всякий случай. – Ворам – власти, мусорам – по пасти! – зачем-то добавил он, воскликнув сие дерзко да девизом этаким, подбегая к окнам напротив, хотя, собственно, как-то да ни к селу ни к городу оно было сказано, да и подпрыгнул демон затем ловко, а приземлился на пол колёсами мотоцикла своего чёрно-красного, и на мотоцикле этом вылетел наружу, выбив окно колесом передним да ухмыляясь коварно, а позади уже пылал внушительный да опасный пламень, дым валил из окна наружу, и переполошились прохожие, большинство застыли на месте, воззрившись на пожар удивлённо, однако нашлись и те, кто бросился тотчас вызывать пожарных, а Шур на мотоцикле резвом с грохотом приземлился следом да и понёсся прочь, огибая горожан да петляя по улочкам умело. Какое-то время ехал он так, задумав убраться подальше от опасности нагрянувшей, в другой город устремился и вовсе, не разобравшись как следует, в чём дело да резонно ли так от новости недавней бежать, убеждён был Шур, что не могут интересоваться им без помыслов дурных, а с иными, напротив, потому без остановки мчал он на мотоцикле своём всё далее и далее, размышляя о всяческом, вспоминая многое да глядя на дорогу впереди ранее коварным, теперь же – серьёзным, горящим уверенностью взглядом пронзительно-жёлтых светящихся глаз. По зову Черносмольного тем временем явилось войско его болотное, да и наказал нечисти Хозяин болот найти да привести искомого, и бросились мгновенно выполнять приказ сей скелеты да иные жуткие твари, в тени переулков шныряя да света избегая старательно. Дабы времени не терять попусту, решили товарищи затем, что надобно и им на Гелендвагене поколесить по городу, ибо так оно вернее будет, шанс наткнуться на искомого при таком раскладе выше – Чертовский первым унёсся прочь на Харлее своём, прежде условившись с остальными, что к вечеру встретятся они на этом же самом месте, и в случаи поимки взломщика, и в случае неудачи. На том и порешили.
****
Проснулся Теофил поздно утром, прежде, чем попыталась дозвониться до него Саша; открыл глаза он, сонный ещё малость, отёр лицо рукою устало, вздохнув, затем обнаружил, что снял с него очки кто-то заботливо, покамест спал он, ибо в очках спать – удовольствие не шибко великое; найдя очки свои подле подушки, надел их Теофил, да затем вздрогнул, услышав слева от себя мирное:
- Доброе утро, козлёнок мой.
Повернув голову, узрел козлоногий, что не отправился нынче отец Энрико на работу свою и вовсе, сидел он полулёжа с ноутбуком раскрытым на коленях, накрывшийся одеялом да успевший уже переодеться в халат свой красный – поглядел преподобный ласково на возлюбленного своего, малость растерянного да помятого после сна, улыбнулся ему, затем снова взор свой в экран ноутбука обратил, печатать нечто принялся, попутно поинтересовавшись:
- Как спалось тебе, хороший?
- Погано, - ответил Теофил, взгляда напряжённого со священника не спуская, а в мыслях, эхом из памяти недр, прозвучали вдруг слова экзорциста недавние:
«Верни к жизни девку козлёнка моего, ежели возможно оное»
И прочно там слова эти засели, в голове, гудящей малость, повторялись да повторялись вновь, покоя сердцу измученному не давая.
- О, ну не печалься, радость моя, - ответил отец Энрико сочувственно, постукивая кнопками клавиатуры встроенной. – Кофеёк я тебе заварил, будешь, милый?
- Обойдусь, - задумчиво буркнул Теофил, затем на ноутбук поглядел невольно, спросил зачем-то: - А чего ты там делаешь?
- Сайт у нашей церкви имеется собственный.
- Что это?
- Ну… да не бери в голову, родной. Просто, порою, пишут нам нуждающиеся в совете, то бишь, вопрошают о разном верующие, просят тягость сердечную облегчить, вот отвечать им приходится.
- И…что ты отвечаешь?
- Да чушь всякую.
Теофил хмыкнул презрительно, нисколь ответом сим не удивлённый, отец Энрико поглядел на него с улыбкой, добавил:
- Так, милый мой, о чуши-то и вопрошают. К примеру вот, гляди, - он подозвал козлоного к себе рукою ласково, тот помедлил поначалу, да затем подвинулся ближе, взглянул в экран яркий.
- «Святой отец, скажите» - прочитал отец Энрико один из вопросов на сайте. – «Если я пропустила воскресную молитву, Бог теперь не пустит меня в Рай?» Или вот: «Моя собака проглотила мой золотой крестик, скажите, после того как она им испражнится, его снова освящать придётся?»
Фыркнул Теофил тихо, покачав головой, да спросил затем:
- И что, может, для них узнать ответы на вопросы эти подобно познанию смысла жизни. Вопрошают они это, ибо доверяют вам, чинам церковным, разумеют вас как ведающих да мудрых. А вы втихаря над ними ржёте… Да нешто нормальных вопросов нет вовсе?
- Есть и нормальные, отчего же. Да и полно тебе, родной, ежели б отвечали мы совсем спустя рукава, оное без внимания не осталось бы, возмущения бы посыпались в сторону церкви нашей.
- Люд за помощью к вам идёт, мыслит, что неравнодушны вы. А вы… Да ну вас, - Теофил отстранился малость, сел, на подушки спиною откинувшись подобно отцу Энрико. – До лампочки вам беды их. Не всем, быть может, да только большинству.
- Так то люди, что ли? – усмехнулся преподобный, печатая ответ кому-то из вопросивших. – Баранов стадо, не более.
Поглядел на него Теофил с ухмылкою косою да невесёлой, наблюдал с минуту, как руки седого священника порхают над клавиатурой ноутбука да как поблескивает кольцо с изображением креста во свете экрана ярком.
- Страшно подумать лишний раз, - произнёс козлоногий спокойно затем. – Что ежели уж святоша словеса таковые произносит – каковые тогда речи в адрес люда простого с уст иных авторитетов да глав мира сего за глаза срываются.
- А для чего тебе об этом думать? – улыбнулся отец Энрико, глядя на текст на экране ноутбука. – То далёкое, в жизнь твою не лезущее.
- Как не лезущее? Я за мир этот целый в ответе, коли уж родился в нём да живу в нём аки в доме. За домом хозяин ухаживает обыкновенно, в чистоте его держит, сор за порог выметая, облагораживает всячески да следит, не прохудилась ли кровля, крепок ли остов… Вот и я следить обязан, как и каждый на свете этом, неравнодушен я к дому своему, к крову, то бишь, мой он, мир этот, а коли мой – за него я в ответе, сор за порог обязан выбрасывать, кровлю чинить, ежели прохудилась, да остов крепким держать усердно.
- Никогда не любил работу по дому, - усмехнулся отец Энрико, закончив печатать да закрыв ноутбук. – Уборщиц это обязанность, не моя.
- Едва ли не каждый в мире этом как ты мыслит на счёт сей, к сожалению, - покачал головой Теофил. – В том и беда-то вся.
В это время звонок телефонный из гостиной малой раздался, то Саша, сидя одиноко на лавочке деревянной, на остановке автобусной, дозвониться до козлоногого попыталась безуспешно. Отложил отец Энрико ноутбук в сторону, поднялся неспеша да отправился до телефона, но скоро вернулся, сел на кровать обратно, как и сидел, на вопросительный взгляд Теофила улыбнулся:
- Ошиблись номером, наверное.
Отвернулся Теофил, поджав губы с досадой, ибо уразумел, кто звонил, а преподобный поглядел с минуту на возлюбленного своего мирно да ласково в тишине спаленки полумрачной, затем спросил:
- Как твои раны?
Помедлил Теофил с ответом, до плеча коснувшись перемотанного, нахмурился малость, мотнул головой:
- На мне быстро заживает.
- Я не только про телесные.
Взглянул на священника козлоногий растерянно, не сразу уразумел, о чём тот молвил, однако же понял затем, опустил взгляд в смятении, ничего не ответил. Подался к нему осторожно отец Энрико, ближе подсел, да и будто не было в нём нынче угрозы обыкновенной, что чувствовал Теофил неизменно всякий раз, когда вот так к нему изувер этот устремлялся – обыкновенно хватал он возлюбленного своего за волосы али за горло, зажимал собою, грубым был да боль одну дарил, а тут вдруг аккуратно коснулся отец Энрико волос Теофила, огладил, поправив одну из встопорщенных прядок, затем по щеке его провёл нежно, да и затаил дыхание Теофил, узрев в глазах светлых за стёклами очков круглых печаль некую да будто и впрямь сочувствие.
- Я не должен был оставлять тебя одного, - произнёс преподобный тихо, горько, любуясь каждою чертою любимого лика. – Только я могу тебя мучить. Они… Они по-злому тебя истязали. Без любви, без любования, эгоистично да враждебно. Но я к тебе не враждебен. Я с любовью тебя терзаю, счастье моё. Беззлобно, со страстью искренной, уразумей меня, прошу.
Опустил Теофил взгляд, не смог более глядеть во глаза эти светлые, да и озноб некий по спине пробежал от слов этих, к тому же.
- Они заставили плакать мои любимые глазки… - огладил отец Энрико лицо козлоногого руками обеими, осторожно да легко, глядя на него печально. – Осквернили собою красоту мою так страшно… Дурной серафим помыслил, будто противно мне станет целовать тебя после его присутствия… Не может уразуметь он…что ничто в любимом противно быть не может… - наклонился седой священник малость, запустив пальцы в волосы растрёпанные рыжие, да приник поцелуем чувственным к губам Теофила разбитого, закрыл козлоногий глаза горько, однако не воспротивился, не отстранился, напротив, ответил на поцелуй этот спустя миг, и заключил отец Энрико его в объятия ласковые, поцелуя не прерывая, всего его огладил, всего ощутил с любовью искренней, лечь заставил, подавшись к Теофилу шибче да нависнув над ним сбоку – сжал Теофил пальцами подрагивающими ворот халата его красного, каждое касание жаркое чувствуя сполна, поджал ноги козлиные к себе невольно, и скользнула рука священника по бедру его шерстистому плавно, закончил отец Энрико поцелуй, ближе к Теофилу наклонился, в шею его напряжённую дыша в муке вожделения, прошептал горячо:
- А чего дрожат ножки мои любимые?.. Хорошие, мягенькие, прелестные… Мучить тебя сегодня не буду я, козлёнок мой… Собою не вторгнусь покамест… Любо мне, когда от услады стонешь ты, так усладу и по-иному подарить возможно…
И скользнула рука его вглубь, под полы халата фиолетового, да и вцепился Теофил пальцами рук дрожащих пуще прежнего в ткань атласную халата отца Энрико, издал стон смущённый, протяжный да чувственный, уткнувшись лицом в плечо священника печально.
- Да, мой хороший… - прошептал преподобный, обняв его рукою свободной да поглаживая заботливо растрёпанные рыжие волосы. – Папочка сделает козлёнку приятно… Папочка любит своего козлёнка… Да, мой хороший, папочка рядом…
Да и впрямь не причиняли касания отца Энрико нынче боли да муки, нежными были, заботливыми да внимательными, и стонал Теофил отчаянно, зажмурившись да вжимаясь в преподобного судорожно, изнемогал под ним, смущённый да беспомощным себя ощущающий, слушал шёпот седого священника, сгорая от стыда, однако услада неимоверная все мысли собою затуманила вскоре, и глядел отец Энрико на лик его скорбный, отстранившись чуть да в каждую черту этой сладостной муки вглядываясь жадно, шептал голосом дрожащим:
- Вот как чудесно!.. Красивый, совершенный… О, мой козлёнок… Боже, как это мило… Папочка рядом… Папочка не сделает козлёнку плохо…
Да и стиснул вскоре Теофил ворот халата красного судорожно, отчаянно, выгнулся под отцом Энрико скорбно, простонал горестно: «О Боже, да-а!..», а после уткнулся лбом рогатым в грудь преподобному, оскалился от удовольствия нестерпимого, зарычав глухо, и прижал его к себе седой священник, вне себя от вожделения лютого, завершил спустя миг действие своё, и упали они вместе на подушки белые, дыша тяжело, разгорячённые да отдышаться стремящиеся. Зарылся Теофил лицом в халат преподобного горестно, ибо уразумел он только что, что сорвалось с уст его столь бесконтрольно в момент самой неистовой услады, а отец Энрико спросил чуть хрипло, на возлюбленного своего взглядом, мутным от возбуждения, глядя:
- Хорошо тебе было, козлёнок мой?.. Понравилось, прелестный?..
- Ничё мне не понравилось… - буркнул Теофил смущённо да мрачно, не поднимая взгляда.
- Да полно тебе, родной. Ежели б не нравилось тебе – не кончал бы каждый раз, глаза закатывая так сладко.
И тут телефон некий зазвонил вдруг – не тот стационарный, что на столике в гостиной малой покоился, а иной какой-то, из ящика тумбочки подле кровати сигнал его донёсся мелодичный. Повернулся отец Энрико в сторону звонка, вдохнул глубоко, уставший изрядно от чувств, столь шибких, да затем на бок перекатился, перегнулся чрез край кровати, выудил из ящика мобильник да приложил к уху затем, на кнопку нажав необходимую.
- Да?
- Слухай быстро, друг мой, - раздался из мобильника взволнованный голос Гришки Громова. – К тебе припрутся наши щас!
- В смысле? – преподобный лёг на спину, пригладил волосы, растрепавшиеся малость, Теофил, дыша тяжело да на боку лёжа, в подушку белую лицом уткнувшись, поглядел на него устало, заподозривший неладное.
- Наши по городам ходят с проверками, - зазвучал вновь голос Громова. – Уже согласовали с Батькой Римским, подписал он договор данный, дабы конфликтов никоих не разжигать меж церквями, я сам о том узнал только что, а они в обход уже отправились, приказ начальства исполнять без моего даже ведома.
- Что за приказ-то? О чём?
- Повелено нам каждого, кто с нечистью знается, повязать да суду предать подобающему! Рассредоточились мы по городам разным, я сейчас далече, ничем не могу пособить! Да и странным было бы, ежели б приказ вышел твой дом стороной обойти, люд-то дремучий, на бесов обозлённый, один хрен к тебе вломились бы! Потому мыслил я, что авось и пронесёт, в Ватикан не попрутся, ибо там Батька ваш, все дела… Ан нет. Прячь чертовщину свою, брат, да так, чтоб не нашли! Ежели найдут – хана, родимый.
- Понял, - ответил коротко отец Энрико, нажал на кнопку сброса вызова, в ящик кинув телефон затем, обернулся к Теофилу. Тот, всё и без объяснений расслышавший, вопросил лишь одно:
- Куда?
Схватил его за руку отец Энрико мигом, за собой потащил, вскочили они вместе да кинулись куда-то прочь – в гостиную привёл Теофила преподобный, прямиком к двери, извечно запертой, порылся он в кармане халата, выудил оттуда ключ, провернул в замке.
- Побудь тут покамест, - раскрыл он дверь пред козлоногим встревоженным, подтолкнул его в комнату тёмную, захлопнул после дверь эту да и принялся печати на неё определять оперативно, бормоча под нос латынь – по всему периметру печати эти начертал преподобный, руками взмахивая уверенно да быстро, и затем то было нужно, дабы дверь сию с глаз посторонних спрятать, то бишь, чтобы стена голая двери вместо предстала взору гостей незваных грядущих. После и символы магические на стенах скрывать он принялся, ибо подозрительными они показались бы бесобоям, да и успел завершить это вовремя, раздался, наконец, звонок в дверь, неприятный обыкновенно, поправил отец Энрико халат свой, затянув потуже, пригладил волосы седые да и пошёл в коридор. Раскрыл он дверь спокойно, воззрился на пришельцев бесстрастно да с улыбкою своей привычной. А тех, тем временем, двое было – в рясах чёрных да со всяческим оружием святым на поясах, предстали они перед Энрико напряжённые малость, бородатые да чуть взъерошенные, один помоложе был да русый, другой – постарше, темноволосый да смурной какой-то, вышел он вперёд, продемонстрировал преподобному бумагу с печатью да подписями, возвестил:
- День добрый, мы…с проверкой прибыли, тут дело такое…
- Да уж ведаю я, - не стал слушать объяснения бесобоя отец Энрико. – Коли надо – милости прошу, мы люди честные, Господу преданные, и скрывать нам от него нечего.
- Просим прощения, всего лишь формальность, не обессудьте, - кивнул старший бесобой, махнул русому, и прошли они в дом, обстучав от снега ботинки свои подле входа.
- Ба-а, ну и хоромы! – выдал русый, снимая шапку да осматриваясь, как только в гостиной после коридора очутились они.
- Цыц ты, – пихнул его локтем старший недовольно. – Деревенщина, ей-богу! – и обратился затем к беззаботному отцу Энрико: - Оглядимся тут быстренько да и уйдём вскоре, ладно? То меры вынужденные, отец… Слушок прошёл – мол, повелось средь нашего брата, то бишь, средь священников всяких, привечать у себя нечисть поганую… - шагнул бесобой далее, и с товарищем вместе принялись бродить они по гостиной, разглядывая окружение, впрочем, быть может, не столь следы пребывания нечистой силы рассмотреть пытаясь, сколь разглядывая богатое убранство дома. Отец Энрико с улыбкою устремился за ними следом.
– Слыхивал я, что они, экая пакость, даже влюбляются в чудищ этих рогатых! Вероотступники чёртовы, мы, значится, бесобои, а они… - старший нахмурился, погрозив пальцем да взглянув на преподобного серьёзно. – А они, прошу прощения – бесо*бы!
Заслышав такое наименование, фыркнул отец Энрико весело, бесобой же отвернулся невозмутимо да продолжил распинаться о чём-то далее, одною рукою по-деловому придерживая пояс с добром бесоборческим, в другой же покручивая шапку свою, что снял прежде.
Теофил тем временем, стоя в комнатке тёмной, слушал разговор этот внимательно, к двери прильнув осторожно, затем вздохнул, потеряв к сему интерес, обернулся. Доселе не бывал он ещё в комнате этой, теперь же взглядом заинтересованным изучал обстановку местную: неосвещённой была эта комнатка, очень тесной, вдоль периметра шкафы какие-то неизвестные наставлены были с утварью разной – видимо, данное помещение как кладовая значилось, однако внимание Теофила привлекла дверь квадратная в полу, деревянная да с кольцом железным вместо ручки, постоял козлоногий малость, глядя на дверь эту задумчиво, да затем и поддался любопытству, нагнулся, дёрнул за кольцо вверх – дверь приоткрылась, не заперта никоим образом оказалась, и тогда раскрыл Теофил дверь эту полностью да аккуратно, дабы шума не издавать, и предстали взору его ступени каменные, нисходящие до некоего коридора внизу. Почесав затылок растерянно, обернулся Теофил в сторону голосов приглушённых, что доносились из гостиной едва, затем повернулся обратно да и спустился прямиком вниз, стараясь не стучать копытами своими шибко громко. Пройдя коридор этот, не освещённый также, длинный довольно да холодный, узрел Теофил дверь иную, обыкновенную, дёрнул он за ручку на себя, да и открылась дверь затем. Зайдя в помещение следующее, тут же и обомлел козлоногий напрочь, в который раз озноб по спине его прокатился, замер он, закрыв за собою дверь прежде, взглядом поражённым воззрился на то, что в комнате этой было. А помещение данное тоже не шибко большим было, но явственно больше, чем прежняя кладовая; посередь комнаты да чуть левее крест стоял внушительный да деревянный, такой же точно, к какому прибивали Теофила зимою той роковой в плену экзорцистском, ко входу боком был повёрнут он, собою пол да потолок соединял прочно; справа где-то кушетка у стены скупая покоилась, а напротив входа, у стены дальней, протянулись два шкафа внушительные да длинные, друг к другу поставленные близко, и полки их множественные уставлены были по истине страшными вещами: узрел Теофил поражённый многочисленное святое оружие, клинки всякие, колья, распятия да иные ужасы, были тут орудия и пошибче, приспособления для изуверств всяческие то были, кои и описывать-то жутко, словом, угодил козлоногий прямиком в некую камеру пыточную, да столь много было тут всякого, что могло с лёгкостью быть применено к нему, Теофилу, что отошёл козлоногий мужчина на шаг невольно, вжавшись спиною в дверь да взора испуганного с множества этого страшного не спуская, и ни на чём взгляд остановить надолго не мог, от одного ужаса на другой тотчас взгляд его перескакивал, ибо не счесть было этого на полках роковых шкафов, ни малейшего пустого места меж изуверствами сими не было. И заслышал вдруг Теофил шаги из коридора явственные, отшатнулся он от двери, что открылась спустя миг, да и шагнул в комнатку отец Энрико улыбающийся, закрыл за собою дверь на ключ, обернулся к возлюбленному затем.
- Любопытно стало, прелесть моя? – произнёс он ласково, нажав на выключатель в стене да свет тем самым тускловатый зажигая, и увидал Теофил обречённо, что прежний огонёк безумия горит во взгляде глаз светлых, попятился козлоногий, завидев, что устремился к нему угрожающе отец Энрико после слов своих, упёрся Теофил спиною во шкаф, оглядевшись затем судорожно, однако ничего сообразить не успел, ибо подался к нему преподобный резко, сжал горло его рукою грубой, сдавил сильно, и схватился Теофил за запястье его горестно, освободиться пытаясь да с ужасом на мучителя своего глядя.
- Комнатку сию для тебя я обустраивал, радость моя, - произнёс отец Энрико, вглядываясь в испуганный лик возлюбленного своего жадно, безумно. – Погляди, сколь много тут всякого для тебя я припас! А крест, крест-то – узнаёшь? Тот самый крест это, с собой я его забрал, ведь то память драгоценная, на кресте этом впервые предстал передо мной ты моим! А ну, милый, родной, примерь вот этот ошейничек, страсть как пойдёт он тебе, прелестный! – со словами этими выудил вдруг отец Энрико с полки шкафа кованый да тяжёлый ошейник с цепью некоей, подобный тому, что Амадей на шее носит, и воспротивился Теофил отчаянно, вывернулся в панике из-под руки преподобного, бросился ко двери входной, припал к ней со всего маху да ручку задёргал люто, однако увы, ведь запер отец Энрико дверь эту на ключ, не выйти теперь Теофилу наружу, как ни пытайся.
- Ну куда ты, хороший? – нагнал его седой священник с улыбкою ласковой, но отмахнулся от него козлоногий, ломанулся в панике куда-то прочь, разумея, что вряд ли ограничится преподобный лишь этим треклятым ошейником. И удирал так Теофил бедный от отца Энрико какое-то время, по комнате мрачной носясь от него бешено, покуда не перехватил его экзорцист да и не огрел ошейником кованым по голове прямиком, желая сим добиться лишь одного исхода, что и приключился, впрочем: поплыло всё пред глазами Теофила да и рухнул он на пол к ногам преподобного, потеряв сознание от удара этого сильного. А очнулся спустя несколько минут, всё так же на полу лёжа. Открыл Теофил глаза, поморщившись, ибо гудело в голове знатно, однако ничего не успел ни соделать ни подумать, ибо вдруг поехал куда-то назад себя, по полу пыльному да хладному – запаниковал козлоногий, дёрнулся, ощутил вдруг, что на шее его кованый ошейник замкнут прочно, руки к ногам на цепи длинные прикованы, а сам он без одёжи напрочь и вовсе, забился он, завертел головой да и узрел, как подымает его отец Энрико на цепях прочных под потолок, чрез крюк некий цепи эти перекинув, намертво прикованные к ногам Теофила козлиным. Повис Теофил бедный под потолком вниз головою да в полный рост, ошалело на преподобного глядя да освободиться пытаясь судорожно, воскликнул севшим от ужаса голосом:
- Верни меня наземь, гнида!..
- Ну что ты, родной, - нагнулся к нему отец Энрико ласково. – Я ведь только начал.
Выпрямился седой священник, любуясь Теофилом нагим да беспомощным, покачивающимся на цепях в попытках освободить хотя бы руки, что прочно были скованы цепями длинными с ногами его копытными да более короткой – меж собою, дабы шевелиться никоей возможности почти и не представлялось. Обошёл отец Энрико страдающего возлюбленного своего, пояс халата развязав попутно да наземь бросив, а затем вдруг взял с полки шкафа плеть тугую да чёрную, вернулся к Теофилу обратно, размахнулся с улыбкою вожделенной да и со всей силы огрел козлоногого мужчину плетью этой, безжалостно да резко. Вскрикнул Теофил отчаянно да надрывно от боли лютой, выгнулся, на цепях покачнувшись да зажмурившись от боли горестно, а преподобный замахнулся снова – да и хлестал с упоением да к удовольствию своему бедного да истошно вопящего под ударами сими Теофила, ибо боль то была нестерпимая, мучительная да страшная, но не столько боль заставляла козлоногого рыдать да хрипеть со слезами на глазах под пыткою этой зверской, изгибаясь невольно с жаждою избежать очередного удара, сколь унижение лютое да горькое, несомненно охватившее страдающее да измученное сердце.
Закончив с занятием сим вскоре, нагнулся отец Энрико к иному крюку, что был вбит в пол да удерживал цепь собою – отцепил преподобный цепь от крюка сего, и рухнул Теофил тотчас на пол с грохотом да звоном цепей, скорчился там, до полусмерти плетью избитый, преподобный же подошёл к нему неторопливо, наслаждаясь мучением его с улыбкою нежной на устах, затем открепил все цепи с оков на руках да ногах, схватил возлюбленного за цепь на ошейнике кованом, рванул к себе, дабы поднялся козлоногий с пола – и закашлялся тот от рывка сего, приподнялся с трудом, замученный да скорбный, на колени едва встать успел, как дёрнул отец Энрико его за собою за поводок этот, проворковав любовно:
- Пойдём, пойдём, моя прелесть! Вставай, не заставляй папочку ждать!
Едва ли не упал Теофил вновь от рывка этого, вцепился пальцами он в цепь натянутую, взглядом затравленным воззрившись на мучителя ласкового, поднялся кое-как на ногах дрожащих, и схватил его преподобный за волосы грубо, за собой потащил да и бросил к кресту деревянному затем. Припал Теофил спиною ко кресту этому бессильно да и воспротивился тут же отчаянно, когда подался к нему седой священник да руки его к оковам поперечной балки креста пристёгивать принялся. Однако не получилось остановить напор экзорциста безумного, и очутился Теофил прикованным к кресту деревянному надёжно, в довесок и ошейник тяжёлый на шее его пристегнул отец Энрико к кресту за карабин специальный, к шкафу затем наклонился да взял оттуда кол серебряный да вострый. С отчаянием горестным воззрился Теофил на клинок этот в руках мучителя, отвернулся, да и дрогнули бёдра его мохнатые, ощутив, как водит по ним острием кола серебряного отец Энрико вожделенно.
- Дрожат мои любимые ножки… Боже, как мило… Копытные, прелестные ножки… Давай, козлёнок мой, покричи для папочки снова… - нагнулся преподобный ближе к страдающему возлюбленному своему, занёс клинок над грудью Теофила, огладив его рукою левой по щеке, мокрой от слёз, да и вонзил вдруг острие куда-то подле ключицы, неглубоко, но до крови мгновенной, и повёл твёрдо лезвие это поперёк, слушая в упоении, как кричит хрипло Теофил бедный под пыткою этой, выгибаясь да вырвать руки из оков стремясь судорожно. Потекла по обнажённой груди козлоногого кровь алая из раны страшной, и с наслаждением наблюдал отец Энрико, как бегут вниз кровавые да быстрые струйки из-под клинка серебряного – закончил преподобный действие это, отбросил кол в сторону и вовсе, а затем выудил с полки кляп какой-то непристойный да в миг Теофилу определил в рот, застегнул прочно, сколь бы козлоногий при этом не противился.
- Ты чудесен, радость моя, - прошептал горячо седой священник, подавшись ближе да обдав дрожащую шею Теофила дыханием жарким. – Как же могу я красоту твою не воспеть… Держался прежде… Но сам ты в комнатку эту зашёл… - огладил он возлюбленного нежно, к кресту деревянному прижимая, поцелуями страстными одаривать начал, подхватил затем козлоногого мужчину под бёдра мохнатые да и воцарился единым с ним рывками настойчивыми, слушая вожделенно, как кричит да стонет Теофил скорбный с кляпом во рту, окровавленный, измученный да со слезами на глазах жалобных.
- Красивый… - выдохнул отец Энрико, в упор на возлюбленного взором безумным глядя да двигаясь в нём резко, сильно да страстно, ощущая под пальцами приятный короткий мех козлиных ног. – Совершенный… Любимый… О, мой козлёнок… Покричи для папочки, хороший… Вот какая прелесть!… Как же я тебя хочу, о, как же ты сладко стонешь!...
Далее иными способами мучил жестокий отец Энрико Теофила бедного, ибо много чего было во шкафах роковых комнатки этой мрачной, и до беспамятства так замучил, потерял козлоногий сознание в момент некий, ибо никоих сил у него не осталось в итоге, а очнулся на кушетке подле стены спустя время невеликое, в халат уже одетый да без оков всяких. Узрев перед собой стену, понял он, что на боку лежит, однако оборачиваться отчего-то не хотелось, да и попросту ни на что уже не было сил, мутно как-то пред глазами всё было, болело всё тело, казалось, места живого на нём нет. И лежал так Теофил, взглядом потерянным в стену тёмную глядя, дышал тяжело да размеренно, и никоих мыслей в голове не было нынче напрочь, ни о чём не думалось, лишь слёзы поминутно снова текли по щекам невольно. И вздрогнул Теофил вдруг, когда опустилась на плечо его рука тяжёлая, а отец Энрико, улыбнувшись ласково да подсев к нему на кушетку, произнёс тихо да мирно:
- Ну как ты, радость моя? Очнулся?
Закрылся от него Теофил рукою отчаянно, к стене подвинулся ближе да уткнулся в неё лбом печально.
- Ну, - преподобный огладил его по плечу нежно, склонив голову на бок. – Чего ты, хороший?
- Ты чудовище… - выдавил вдруг козлоногий слабо да едва слышно.
Прекратил отец Энрико поглаживание нежное, замерла рука его на плече Теофила, и молчал седой священник поначалу какое-то время, пред собою в никуда глядя, да затем сказал на это:
- Ежели б не твоё любопытство, как знать, быть может и сдержался бы далее.
- Так я ещё и виноват?..
- Нет, ты не виноват, ни в коем разе…
- Ты больной…
- Тео…
- Не человек ты и вовсе… Зверь в глазах твоих… Монстр… Но не человек…
И развернул вдруг отец Энрико Теофила за плечо к себе резко, сжал его за горло, вдавил в кушетку сильно. Вдохнул козлоногий судорожно, взглядом уставшим воззрившись на преподобного, да и переменился взгляд этот тотчас, страх в нём промелькнул отчётливо, ибо узрел Теофил с ужасом, что вынул экзорцист из кармана халата пузырёк некий, впрочем, что в пузырьке этом – догадаться было нетрудно. Вода святая сверкнула в тусклом свете лампочки сквозь стекло пузырька рокового, и схватился за руку преподобного козлоногий испуганно, освободиться устремившись, однако тщетно, крепко держал его седой священник, давил на горло до хрипов, до кашля, поднял он руку с пузырьком этим, откупорил зубами, пробку выплюнув прочь, навис над паникующим Теофилом угрозою страшной да с огоньком безумия в глазах светлых, да и поднёс к лицу возлюбленного с улыбкою лукавой. Замер Теофил тогда, ощутив касание хладного стекла на щеке своей, тяжело дышал он, чувствуя, как водит преподобный горлышком баночки этой медленно да вожделенно сначала по щеке его, а затем и вовсе по губам приоткрытым – панику лютую сдерживал Теофил изо всех сил своих, взглядом отчаянным глядя на безжалостного отца Энрико, помнил он, каково оно – действие воды святой, да пуще сребра она всякого, невыносима боль от её касания, да снова испытать эту страшную пытку напрочь посему не хочется, на другой край света бежать лучше от штуки этой страшной, не видеть никогда более да рядом не находиться, однако нынче так близка она, до мурашек, до рези в сердце да до слабости в ногах козлиных, и в панике этой тихой тяжко вздымалась грудная клетка Теофила испуганного, задрожали руки его, сжимающие запястье экзорциста, сбилось дыхание напрочь, судорожным звуча да частым, и глядел на страх этот отец Энрико с вожделением недюжинным, с безумием во глазах своих любовался он жадно Теофилом горестным, глядел в упор в глаза его, исполненные боли да страха - однако затем опустил преподобный взгляд свой, смешавшись будто, нахмурился чуть, отвёл после руку с пузырьком от подрагивающих губ возлюбленного, разжал и горло его следом, сев обратно, как сидел до этого. Вжался Теофил в кушетку спиною, руки к груди прижав отчаянно да голову в плечи втянув невольно, удивлённо глядел он на то, как посмотрел отец Энрико на баночку с водою святой в руке своей задумчиво, да как, руку опустив окончательно, вылил воду эту на пол молча – не уразумел Теофил напрочь, что случилось вдруг такое, поражённо взглянул он на пузырёк пустой, затем снова на седого священника взгляд перевёл, а тот, вдохнув глубоко, поглядел на козлоногого печально малость да мрачно, а затем спросил вдруг:
- Кофе…будешь?
- К-какой…кофий?.. – тихо переспросил Теофил.
- Который я тебе утром соделал.
Опешил козлоногий от вопроса этого, растерялся и вовсе, а Энрико, ответа никоего не услышав, рявкнул вдруг грубо, раздражённо:
- Кофе будешь?!
- Да б-буду!.. – ответил поспешно Теофил, таращась на экзорциста удивлённо, нахмурился он, разглядывая мучителя своего растерянно, и сообразить старался отчаянно, что же такое приключилось сейчас да отчего не завершил пытку свою изувер этот треклятый, что помешало, что вдруг решение его изменило?
Отдышался отец Энрико тем временем от вспышки гнева собственной, приложил он ладони к лицу со вздохом уставшим, затем опустил руки, поправив прежде очки на носу, как-то замученно взглянул на Теофила да и сказал спокойно, ровно:
- Тогда пойдём.
…Минуло вскоре аккурат часа три. Отец Энрико да Теофил снова в спальню полумрачную переместились – преподобный, на кровати да на подушках спиною расположившись, вязать на спицах вдруг принялся зачем-то, выудил пряжу со спицами из ящичка тумбочки близ кровати да и продолжил некогда начатое вязание своё, Теофил же, поглядев на это удивлённо, ничего не сказал, сел в кресло устало в одном из углов комнаты сей, взял в руки стоящий подле кальян да и закурил его вскоре со взглядом потерянным, всё ещё не отошедший от минувших пыток, и погано на душе его было, ибо слишком много дурного за дни эти приключилось, слишком много боли испытать выпало. А спустя пару десятков минут звонок внезапный в дверь раздался вдруг, отвлёкся отец Энрико от занятия своего, поглядел в сторону звука, затем отложил вязание на тумбочку да пошёл в коридор. Взглянув в глазок, хмыкнул он невесть с какою и эмоцией, затем положил руку на дверную ручку, помедлил слегка да и раскрыл дверь затем. Взору его скептичному Папа Римский предстал неожиданный, стоял он на крыльце растерянный малость и облачён был в традиционную зимнюю одёжу верховного иерарха католической церкви – на голове его камауро присутствовала красная да обитая мехом белым, столь похожая на шапку Санты Клауса, что поначалу Папа даже стеснялся выходить в ней на люди, ворчал, дескать, глупо выглядит; на плечи поверх дзимарры его обыкновенной моцетта накинута была, как и камауро красная да с белым мехом вкруг, и стоял Папа в одеянии этом не шибко тёплом, обхватив себя руками да с ноги на ногу переминаясь от холода, глядел на отца Энрико нерешительно малость, неловко, что не было для него характерным и вовсе.
- Холодно нынче, не правда ли? – усмехнулся он нескладно, потирая плечи руками. – Обыкновенно как-то послабже у нас морозы… Меняется мир, там, где хлад был лютый, нынче зелень цветёт открыто, а где тепло круглый год обитало – там холодает явственно…
- Что тебе нужно? – грубо вопросил отец Энрико, оттого грубо, что обида на товарища своего сидела в его сердце, ибо обошёлся верховный иерарх с возлюбленным преподобного столь плохо да без разрешения на то, а ведь знал, что дорог Теофил седому священнику страшно.
- Ну полно тебе, не серчай на меня! Еле от телохранителей отбился, не пускают меня никуда без ведома, да свои у меня уловки, дабы беспрепятственно обойти охрану эту… Не стал уж тебя утруждать, сам прийти решил, я ведь…виноват всерьёз, ты это, извини меня, разумею я, что оскорбил тебя сильно.
Не ответил отец Энрико на извинение это, молча глядел он на озябшего Папу, пускать в дом его не спешил, однако и дверь пред ним закрывать не собирался всё же.
- Ну чего? – вопросил Папа Римский, с печальной надеждою во глазах крупных глядя на товарища. – Всерьёз прощения прошу, мы же друзья с тобою со времён незапамятных, ни к чему нам ссориться да грызться в обидах, не повторится более ошибки прежней с моей стороны, клянусь, ей-богу!
Хмыкнул отец Энрико уже куда более мирно, да затем посторонился и кивнул другу, дескать, проходи уже. Обрадовался Папа Римский явственно, зашёл в дом тотчас, там стянул с себя и шапочку камауро злосчастную, в который раз наградив её недовольным взглядом, и моцетту, определил всё это на вешалку, после за отцом Энрико в гостиную малую последовал.
- Не верю, что лишь извиниться припёрся ты нынче, - сказал преподобный, жестом пригласив товарища к дивану. Сели они вдвоём, поглядели друг на друга спокойно.
- Неужто мыслишь ты, что не настоль дорога мне дружба с тобою? – возмутился деланно Папа Римский с ухмылкою мрачной, потирая ладони друг о друга, ибо замёрзли руки основательно.
- Как знать, - усмехнулся отец Энрико в ответ.
- Да что ты, в самом деле? Я тебя из приюта твоего вытащил любезно, не иной кто-то, я же и путь тебе открыл, со мною совместный, до чина, коим обладаешь ты нынче! Нешто повод какой за все года эти у тебя появился, дабы усомниться в дружбе нашей всерьёз?
- Почто серафима с камерарием не остановил, в таком случае?
- Опять ты о том… Ну не подумал, каюсь! Не помыслил, что так страшно осерчаешь ты!
- Эк интересно, а как же не осерчать мне, ежели с любимым моим сотворили столь гадкое?
- С любимым… - Папа задумался о чём-то, опустил взгляд, нахмурившись.
- Что стряслось-то? – поглядел на него отец Энрико внимательно да с ухмылкою снисходительной.
- А что стряслось? – встрепенулся верховный иерарх. – Ничего не стряслось! С чего ты взял?
- Ну как! Чрез весь город тебя ко мне принесло, вряд ли столь шибко в тебе совесть взыграла, иное тут что-то.
- Ты это… - Папа смешался, сдвинул брови чёрные напряжённо, затем мотнул головой: - Горячительного у тебя есть глотнуть?
Усмехнулся Энрико, глядя на смятённого товарища, да затем повысил голос, позвал:
- Козлёнок мой! Подай нам бакарди, родной!
Спустя минуту донеслось из коридора постукивание копыт козлиных размеренное, и вошёл в комнату мрачный да помятый Теофил, несущий с собою кальян небрежно – прошёл он к серванту, из бара достал бутыль бакарди, затем к столику напротив дивана подошёл, со стуком поставив на столешницу бутыль эту, буркнул недовольно:
- Самому взять не судьба было?
- Не ворчи, любимый, - улыбнулся ему ласково отец Энрико, Папа Римский же взглянул на козлоногого задумчиво да вдруг сказал:
- Слыш, рыжий, ты, это самое, останься.
Поглядели Теофил да Энрико на него разом, козлоногий – с недоумением, преподобный – с интересом, да затем вопросил Теофил ровно, дымя кальяном непринуждённо:
- На кой?
- Ну надо! – недовольно да с нажимом ответил верховный иерарх, мотнул головой в сторону окна: - Ежели рядом сесть не хошь, так вон, у окна постой.
- Сам разберусь я, где стоять мне, - хмыкнул козлоногий равнодушно, да и впрямь к окну отошёл, прислонился там к стене спиною, попыхивая кальяном, воззрился на Папу враждебно.
- Так ты не ко мне пришёл, значит, - ухмыльнулся отец Энрико, посмотрев на верховного иерарха так, будто догадался о чём-то, а затем поднялся он с дивана да и прошествовал к двери со словами: - Ну, не буду мешать. Но ежели обидишь козлёнка моего – сам тебя обижу следом, попомни слова эти, друг мой.
Когда скрылся преподобный за углом, в коридор устремившись, взял Папа Римский бутылку бакарди, открыл, глотнул из горла прямиком, на стол вернул затем да поглядел на Теофила взглядом тяжким, рукавом дзимарры отерев рот. Козлоногий так и стоял всё, кальян покуривая да прожигая врага мрачным взором.
- Нда-а… - протянул Папа неловко, переведя взгляд свой обратно на бакарди, поглядел с минуту, как рыжеют блики тусклые на коричневой стеклянной бутылке, затем сказал в тишине тягостной: - Не ведаю я, как и сказать-то.
- Говори уже, - неучтиво бросил Теофил.
- Не разумею я ни черта в делах сердечных… - кое-как начал мысль свою Папа Римский, не глядя на козлоногого мужчину да сцепив руки в замок взволнованно, сидел он, облокотившись о колени, да выглядел нынче растерянным каким-то, смятённым. – Ведаешь ли, - он усмехнулся неловко. – Обыкновенно, ежели понравилась девка – силой брали мы, по молодости гормоны-то лютовали, во времена студенческие… Впрочем, с возрастом ничего и не изменилось особо. А так, чтобы о любови какой-то задумываться – да не задумывался вроде, чушью всё это для меня было изначально, ну бывало, ёкнет в грудине что-то при виде бабы иной, дак оно и ясно, отчего - оприходовать надобно, значит… Особливо и не следил я, что там за чувствования в груди происходят, ну происходят да и ладно, как говорится, по боку они мне были обыкновенно, оттого ещё, что целью своею озабочен я был люто, не до иного мне было. Теперь же – что цель?.. Смутил ты меня, бес, речами богопротивными, видимо. Запутался я малость. Облавами давненько не руководил, это, вон, Энрико всё организовывает, а я… Помню, как впервые название для экзорцистов своих я выдумал. В.А.Т.И.К.А.Н., то бишь. Это вычитал о Ватикане реальном в книжках тогда, столь заболел им, что не смог назвать иначе. А она, оказывается, организация подобная, до меня уже была придумана. Называю я их В.А.Т.И.К.А.Н.ом до сих пор, да только официально они Опус Деи* зовутся, то бишь, экзорцисты мои туда вхожи…Однако мною даденное название мне милее. В него вложил я своё, персональное, жажду собственную побороть грех да скверну мировую. По малолетству, помнится… - Папа улыбнулся тепло, в воспоминания погружённый под взглядом Теофила мрачного. - …изображали втроём мы, будто уже Папа я, а они двое, то бишь, Энрико да Альберто, экзорцисты мои верные, вместо посоха моего златого нынешнего тогда палку брал я длинную, сверху загнутую крючком этаким, а эти двое колья выстругивали из древесины, и представляли мы, как на нечисть прём совместно, репетировали будто… Теперь же вместо палки крючковатой у меня действительный посох папский, а у экзорцистов моих – оружие реальное, серебряное да осиновое. Несутся года неистово, да будто вчера ещё я мальчишкой был только, глядь – а сегодня уже старик. И в ненависти лютой жизнь моя прошла, оказывается… Со свету этого так яростно стремился я изжить всю вашу братию… А тут вдруг – запела! Никогда при мне не пела, а при тебе, бес, запела вдруг… Да что в ней, в этой песне? Что в ней? Что в ней так страшно взволновало меня да не отпустит никак, что в напеве этом девки рогатой было такое? Не разумею напрочь, хоть убей… К тебе пришёл я, бес, ибо более обратиться мне не к кому. Энрико мимо ушей пропустит, Закария…видал я его, он, вон, на дворе заднем у вас чудесит, пьяный вусмерть. Ты скажи мне, - Папа глотнул бакарди вновь, поднял голову затем, поглядел на задумчивого Теофила серьёзно, с мольбою сдержанной в глазах выразительных. – Что в песне той, а? Что в ней такого?
Не сразу ответил Теофил, прекратил он дымить кальяном, выдохнул дым мутноватый изо рта, на верховного иерарха поверх очков понуро глядя, да затем и сказал спокойно, мрачно:
- Слёзы всего народа нашего в песне той. Боль сердечная в ней тысяч мужей да жён наших, стон муки предсмертной тысяч загубленных судеб рогатых звучал гласом девичьим одиноким.
Опустил Папа Римский взгляд, затем закрыл лицо ладонями устало, вздохнув тяжко.
- Не разумею я ни черта… - проговорил он отчаянно. – Девка как девка… Рогатая, к тому же… Нет у рогатых души, да только ежели и впрямь её нет – отчего тогда плачете вы так же, как люди плачут? Ведь… Ведь слёзы льют оттого обыкновенно, что грустно али больно там, в грудине, где душа расположена, вроде… По логике-то так оно, вроде бы, выходит… А я ж за девками-то и ухаживать не умею, получается. Брал извечно попросту да и весь сказ, а оное, вишь ли, девкам-то не любо… Чёрт их разберёт, что им любо… Я же, разумеешь ли, взял себе бабу эту рогатую, ибо по вкусу она пришлась мне – и позабыл будто, что рога-то у ней! Извечно за рога сживал со свету, а тут – напрочь их будто не заметил… Разумеешь ли, странное дело какое-то, при взгляде на неё не только в штанах ворочается, но и там, в грудине, понимаешь? Я ей шубу – она нос воротит! Я ей колье алмазное – бросила им в меня да и весь сказ! Одёжу ей нормальную дарю, а она, всё одно, в рванине своей шляется, кушанья ей приношу знатные – не жрёт ничего хоть ты тресни. Что надо-то ей, а?
- Свобода, - ответил Теофил ровно.
- А?
- Свобода нужна ей, а не глупости твои ненужные, ценности никоей не имеющие.
- Ценности не имеющие! Это за такие-то деньжищи! Щас, свобода… Себе я девку эту взял, не отпущу теперь, о какой свободе молвишь ты, бес, в таком разе?
- Имя-то ты хоть её ведаешь? – спросил вдруг Теофил.
- И…имя? – растерялся Папа тотчас, воззрился на козлоногого удивлённо. – Чьё?
- Девки твоей, чьё ещё? Мы меж собою поимённо друг друга оттого не зовём, что священно имя души живой, понапрасну воздух им сотрясать не надобно, у вас же к именам небрежно относятся. Ни разу по имени её не назвал, «девка» всё да «баба».
- Имя… - Папа Римский нахмурился, отвернулся, да и уразумел вдруг, что и впрямь имени-то не спросил он, не помыслил о том даже, будто не живую душу себе забрав, а вещь какую-то безымянную.
Усмехнулся Теофил презрительно, вновь кальяном затянулся. Поглядел на него верховный иерарх снова, смотрел с минуту, как летят к потолку невесомые да полупрозрачные дымовые колечки, чуть покачиваясь да разбиваясь затем о твёрдую поверхность потолка, а после спросил:
- И каково оно?
- Имя?
- Имя.
Помедлил Теофил с ответом, ещё пару колечек к потолку изо рта выпустив, да затем ответил:
- Огнешка.
Опустил голову Папа задумчиво, взор мрачный да чуть рассеянный на блеск колец да перстней златых своих устремив, да только не на них глядел, а куда-то вглубь мыслей собственных, и произнёс затем тихо, медленно да печально чуть:
- Огнешка…
Внимательно глядел на него Теофил мрачный, покуривая кальян молча, не понимал, как и возможно-то не обращать внимания ни на чужие чувствования, ни на свои собственные, ведь ежели на оное внимания не обращать – значит, на душу живую не обращать его и вовсе, зрить да не видеть, одну лишь наружность наблюдая.
- С натурою женской бережно обращаться надобно, - сказал козлоногий затем. – Ибо цветку нежному она подобна: чуть дёрнешь за лепесток неаккуратно – завянет, зачахнет, умрёт. Как бы ни был силён цветок этот нежный, как бы прочно в почве ни сидел он корнями – от обращения дурного хиреет, ибо чу;ток слух его пуще нашего, мужского, шибче цветок этот к касаниям неаккуратным чувствительный. Оберегать его нужно да лелеять, а ты?
- Что я? – спросил Папа Римский понуро, не поднимая взгляда.
- Давишь этот цветок так, будто и жаждешь убить его напрочь.
- Да нет… Не хотелось бы… Чё ты мне вообще втираешь тут?! – вспылил вдруг верховный иерарх, вскочил он с дивана, воззрившись на Теофила сердито. – Бабам сила нужна, так и даю я силу!
- Их защищать надобно силою своей, а не убивать. Сам вопросил о помощи, так и ответствую я, да и не ради тебя, а ради нимфы лесной только.
Возник в дверном проёме отец Энрико, прислонился он плечом к стене, руки на груди скрестив, поглядел на разозлённого Папу изогнув бровь. Папа Римский повернулся к нему, хмыкнул небрежно, обратно на диван кожаный уселся.
- Запутали вы меня со своими любовями конкретно, - он взял бутылку бакарди со столика, глотнул из горла в который раз. – Ни хрена я теперь не знаю… Огнешка… - произнёс он имя девичье задумчиво, усмехнулся растерянно. – Чудно;е имя… Будто пляска какая вкруг костерка лесного... Ладно, - поднялся он тяжко с дивана, на Теофила взглянул мельком, затем на Энрико поглядел взором мрачным. – Пошёл я. Идиллии вашей мешать не буду более. А ты, - он вновь обернулся к козлоногому, указал на него пальцем, да и будто угрожающим жест сей выглядел, однако сказал верховный иерарх иное: - Благодарствую. Хоть и рогатый – а, быть может, и впрямь в делах сердечных да смыслишь. Иначе...иначе с чего бы при тебе она запела тогда. При мне не поёт – а при тебе запела. Н-да-а...
****
Вечер настал вскоре да шибко быстро, стемнело в городе неизвестном, в коем так старательно разыскивала компания на Гелендвагене чёрном взломщика печатей злосчастного – ни с чем вернулись они к месту условленному, там и Чертовский подъехал, остановился он подле джипа на Харлее своём, и опустила стекло в дверцу Саша, пихнув Черносмольного в бок, дабы посторонился малость.
- Безрезультатно, - возвестил чёрт, заглянув в салон. - У вас, вестимо, тоже.
Засим и войско болотное возвратилось к хозяину своему, сунулся один из скелетов жутких в окно раскрытое, лязгнул челюстями звонко:
- Поймать – не поймали, но видали его, на чудище ревущем из града унёсся он, не догнали.
- Как хоть выглядел-то? – спросил Черносмольный серьёзно.
- Красный весь, в чёрное одет, глазищи жёлтые из черноты на роже смотрят. Лик человечий, да рога изо лба торчат.
- Знать, хотя бы на пути мы верном… Так и что же, - поглядел Хозяин болот растерянно на товарищей, махнув рукою на нежить, дабы восвояси убиралась покамест. – Далее ехать нам надобно?
- Ну уж нет, нынче никуда не поедем! – подал голос Вельзевул надменный. – Осточертело, отдых нужен, такой, как подобает, ночь переждём, с утра отправимся!
- Да где переждём-то? Тут?
- Согнувшись в три погибели? Нет уж, увольте, одного раза уже хватило, - и засим махнул Вельзевул Мухе рукою, повелев в переулки ехать, там, нырнув в темноту плохо освещённых улиц, колесили они какое-то время, да затем сказал Повелитель мух, где остановиться надобно, и припарковал Муха Гелендваген чёрный подле одного из домов. Чертовский остановился рядом, слез с Харлея, подождал, когда выберутся все из джипа, и вместе они гурьбою этакой да во главе с Вельзевулом чинным направились к одной из дверей неприметных, а на двери этой тем временем рога козлиные украшением покоились прочно. Не по себе стало Саше отчего-то при виде двери этой – темно было в переулке безлюдном, тихо, лишь чуть поскрипывали ставни окон с выбитыми стёклами да ветер шуршал где-то на крышах и в скудных ветвях нагих зимних деревьев. Раскрыл Вельзевул дверь жуткую уверенно да по-хозяйски, шагнул в темноту помещения хладного, постукивая острием зонта по полу да заложив свободную руку за спину, за ним Муха бодрый направился следом, осматриваясь с интересом, затем Черносмольный прошёл, нагнувшись ещё шибче, чем Вельзевул высокий до этого, а Ешу положил руку на плечо Саше настороженной вдруг, сказал мирно:
- Не бойся, сестра моя, иди вперёд, а я за тобою буду.
И удивительно, но успокоил голос его тёплый тревожное биение девичьего сердца, шагнула Саша вслед за Черносмольным в черноту помещения этого, руки в карманы засунув, а Ешу да Чертовский с Бафой тотчас пошли за нею, и шла так компания эта какое-то время по коридору длинному да тёмному, попадались на пути им поначалу всякие змейки крылатые да прочие мелкие пакости, однако далее всё больше встречаться стало всяческих личностей рогатых, косились они на Сашу молча, неопрятные, грязные да подчас смердящие гнилью, землёю сырой али тиной, и не разумела Саша, настороженно глядя на них в ответ да держась ближе к Черносмольному, отчего так смотрят они на неё, ежели во лбу её рога сидят такие же – однако быстро молва в любом народе летит, что в человечьем, что в рогатом, и знали многие среди этих товарищей, что дочерь Хакасского это нынче тут шествует, и перешёптывались меж собою некоторые, открыто на неё таращась, пред Вельзевулом же кланялись непременно, расступались покорно да послушно, и под взглядами этими дошла наша компания вскоре до коридора иного: узрела Саша, что в стенах двери многие располагаются, и в правой стене очередью они выстроились до конца коридора, и в левой, в коридоре же самом личности всякие шляются неприятные, у стен толпятся дамы непристойной наружности, шныряют пьяницы да дымят цигарками курильщики, возле дам вышеупомянутых вертятся, кто-то и вовсе на полу валяется в состоянии невменяемом, тянет отовсюду куревом, алкоголем да грязью, и гадко стало в одночасье Саше мрачной, остановилась она вместе с друзьями, когда велел Вельзевул здесь его подождать да отлучился куда-то после, видела девушка, как зыркают на неё всякие мужики рогатые, мимо проходя да оценивая с интересом мерзким наружность её, как косятся дамы непристойные на компанию их, тошно да одиноко стало вдруг Саше посередь всей этой гадости, да вдруг рядом голос Ешу тихий послышался:
- На меня посмотри, сестра моя.
Повернулась к нему Саша печально, взглянула прямиком в глаза светлые да мирные.
- Не одна ты нынче, - улыбнулся ей Ешу добродушно, взял он вдруг девушку за руку, и ощутила Саша под рукою своею шершавость грубых да плотных бинтов.
- С тобою все мы, - продолжил миловидный мужчина. – Более того, и он с тобою тоже, - поднял он руку вместе с рукою сашиной да и коснулся так аккуратно кулончика в виде баночки прозрачной, что покоился за толстовкою чёрной с тех самых пор, как туда его определил Теофил, о коем и напомнил сейчас Ешу мрачной Саше. – И по воле его, а также по собственной воле тоже, не допустим мы беды до тебя ни в коем случае. Ты одна из нас, ты сильнее, чем те, кого страшишься ты, уверуй в это да не бойся более, ничего они тебе не сделают, ежели сама ты того не допустишь.
Нахмурилась Саша малость, ибо вспомнила она тотчас, как говорил ей слова похожие Теофил однажды, и стиснула девушка руку Ешу крепко да уверенно, кивнула молча, а там и Вельзевул возвратился – выяснилось, что ходил он за ключами от номеров местных, то бишь, двери все эти дверьми комнат для постояльцев оказались, и безо всяких оплат да услуг предоставили Повелителю мух вахтёры тутошние ключи от двух самых лучших номеров местных, что друг подле друга находились прямиком. Черносмольному, Ешу да Саше повелел Вельзевул занять первую комнату, вторую же он благополучно приватизировал для себя и Мухи, Чертовский же и вовсе сказал, что не будет спать нынче, да и удалился куда-то прочь засим, в обстановке местной уверенно себя ощущая да привычно. Черносмольный первым прошёл в комнату, Вельзевулом указанную, Ешу за ним шагнул вместе с Бафой бодрым, и поспешила Саша к ним присоединиться скорее, однако у двери самой схватил её некий мужик рогатый да неприятный за локоть неучтиво, осклабился:
- Скучаем, красавица?
Вырвалась Саша из захвата его судорожно, рванулась в проём дверной да и захлопнула за собою дверь тотчас, закрыла на все имеющиеся там задвижки.
- Господи… - прошептала она, переводя дух да чувствуя, как колотится в груди перепуганное, едва живое сердце. Обернулась девушка, дыша тяжело, окинула взглядом мрачным комнатку. Небольшой была комната эта, единственная кровать имелась в ней, не шибко великая, стояла ближе к стене левой, справа шкаф косой располагался, дверь ещё одна наблюдалась, в ванную ведущая, в стене напротив окошечко было небольшое, и несмотря на то, что заявлен был номер этот как один из лучших – неопрятен был он, неуютен, ветхое всё в нём было какое-то, то ли отсыревшее, то ли окосевшее от времени, цвета тусклыми были, грязными, лампочка одинокая под потолком болталась, пол деревянный с щелями чёрными меж досок поскрипывал да похрустывал под шагом каждым, и помыслила Саша невольно: ежели уж это – самый лучший номер, то каковы же, в таком разе, прочие?
- Взбрело ему, тоже мне, - пробормотала девушка недовольно, имея в виду Вельзевула и его тягу заночевать «как подобает». – В какой-то гадюшник притащил нас, страшно заснуть тут будет.
- Да вроде обыкновенно тут, - пожал плечами Черносмольный непринуждённо, в креслице драном слева от кровати обосновался он, поглядел на Сашу чернотою капюшона беззаботно. Бафа на кровать измятую запрыгнул, там походил малость, повертелся, да и улёгся затем, сложив перепончатые крылья. Ешу присел на стул возле окошка, ойкнул, когда стул этот хрустнул под ним ненадёжно, засмеялся затем мужчина добродушно, посмотрел на Сашу с улыбкою мирной.
- Не серчай на него, - произнёс Ешу, положив гитару на колени. – Он не удобств возжелал и вовсе. С созданием собственным наедине побыть ему захотелось.
- Мало ли что ему захотелось… - прошла Саша осторожно к кровати, будто боялась, что под очередным шагом её рухнет пол подгнивший к чертям собачьим, села затем на кровать, на одеяло мятое, сняла с себя куртку зимнюю. – Может, вернуться в машину, пока не поздно… - поглядела девушка в сторону двери запертой, вспомнила мужика страшного, прочих нелицеприятных персонажей, что продолжали хождения свои в коридоре за дверью этой, опустила голову затем понуро, решив, что лучше уж тут остаться покамест, Ешу же, наблюдая за ней дружелюбно, сказал:
- Не унывай, сестра моя. Всё не так плохо, как ты мыслишь. Ночь переждём, а утром далее отправимся, приляг на кровать свободно, отдохни от салона машинного, коли есть возможность.
- Мог бы и не тащить нас за собою этот вельможа треклятый, - вздохнула Саша раздосадованно. – Надо было и впрямь в джипе остаться, не подумалось мне ранее, что в такой заднице мы окажемся, - поразмышляла она о чём-то малость, да затем, постелив под себя куртку, легла и впрямь, не разуваясь да иной одёжи не снимая, свернулась так калачиком, уткнулась лицом в ткань куртки горестно. Черносмольный тем временем уже вовсю строчил что-то в чёрной записной книжечке своей, выудил её из недр сферы вместе с пером чёрным да записывал теперь нечто самозабвенно. Ешу же поглядел в окошко небольшое мирно, разглядел там двор некий задний, снег неопрятный на асфальте да нагие сухие деревца, затем взял гитару с колен, произнёс тихо, думая о чём-то своём, персональном, с едва различимою печалью в глазах лучистых да светлых:
- Спи, сестра моя, пусть ничто твой сон не потревожит. А я спою тебе покамест, дабы лишь песнь моя была тебе слышною, вместо голосов этих, что из коридора до сердца твоего остриями клинков незримых доносятся.
Тронул Ешу струны гитарные, и задрожала струна натянутая под пальцами его ловкими, когда заиграл он мотив чуть печальный, медленный, осторожный, да запел затем тихонько, мирно:
- Когда я опять научился дышать,
И зрить, и ходить по земле,
Хотел я затем всем о том рассказать,
Но только, увы, не сумел.
И не потому что не мог говорить,
Ведь голос обрёл я и речь:
Я вдруг убоялся их гнев повторить
И к злобе народы привлечь.
И в страхе меж них малодушным ходил
По улицам их городов,
И видел такое, что не было сил
Найти к описанию слов.
И тяжел мой крест был
На слабых плечах,
Занозы сажал на бинты,
Я нёс и ужасное слышал в речах,
Немеющий до хрипоты.
Меня в подворотнях кололи ножом,
В подъездах бросали к стене.
Хотя я нигде и не лез на рожон,
Они подходили ко мне,
Как будто я их самый истинный враг,
Несущий одну ерунду.
И крепок ударом был каждый кулак
С кастетом стальным на виду.
Повысил Ешу тон напева своего, отчаянным зазвучал припев этот да надрывным, будто боль в нём какая-то всколыхнулась внезапно:
- На утро проснулся в кровати своей я,
Оделся, обулся и вышел наружу,
Скрипят одинаково старые двери,
И летом во зное и в зимнюю стужу,
Я шёл по проулкам, но взгляды прохожих
Смотрели как будто в меня и насквозь,
И всё в одночасье я понял, похоже,
И далее шли мы отдельно и врозь.
Я речи их слушал и помыслы видел,
И крест на плечах тяжелел всякий раз, - понизил Ешу голос, чуть замедлил темп, взмолился будто:
- О Боже, скажи, разве чем-то обидел
Я некогда внемлющий взгляд этих глаз?
В маршрутке опять для меня нет мест,
И не говорит
Никто
Со мной, - и произнёс Ешу полушёпотом да с улыбкою горькой на устах, глядя в окно на заснеженный тёмный двор:
- Мне просто приснилось, что я
Воскрес,
Приснилось, что я
Живой.
Чуть поиграв на гитаре молча, продолжил мужчина затем песнь свою, второй куплет начал:
- Пытаясь смирить малодушный свой страх,
Я думал им знание дать,
Бинты развернуть на дрожащих руках
И крест на плечах показать,
Сказать, что терновый венец мне не жмёт,
Сокрыв окровавленный лоб,
Сказать, что Отец всех их любит и ждёт
В чертогах небесных утроб.
Но я не сказал. Не услышит глухой,
И глупо глухому кричать.
Я слов не нашёл и унёс их с собой,
Решив в этот раз промолчать.
Но только порою, молчать не сумев,
Мне совесть твердит «говори» -
И крепок ударом тогда каждый гнев
С кастетом стальным во крови.
И снова зазвучал голос Ешу надрывно да печально в такт возросшему темпу музыки тревожной:
- Когда просыпаюсь на утро я снова,
Я каждый раз мыслю по новой начать,
Чтоб все горожане услышали слово,
О коем я всё не решаюсь вещать,
Тогда выхожу я, одевшись, наружу,
Но снова все смотрят в меня и насквозь,
В глазах их при этом лишь зимняя стужа,
И снова идём мы отдельно и врозь.
Я еду в маршрутке, в углу самом вставший,
Чтоб кто-то случайно плечом не задел,
Я вновь просто путник, настолько уставший,
Что кофту свою наизнанку надел.
С крестом и с гитарой я наперевес,
Но сам я печали
Своей
Виной, - и закончил Ешу полушёпотом горьким, глаза прикрыв да улыбаясь легко, мирно:
- Я просто ошибся,
что я
воскрес,
Ошибся, что вновь живой.
Какое-то время играл Ешу самозабвенно мотив свой, будто вдаль куда-то стремящийся, и слушала Саша песню эту с глазами закрытыми, лёжа на кровати неопрятной, чуть напряжёнными были брови её тонкие, ибо щемило в сердце нещадно от слов песни этой, от мелодии, в коей и без слов муки незримой было достаточно, а голоса, из коридора доносящиеся, и впрямь затихли, замолкли, ибо не только в комнатке данной песнь эта слышимою была, но и в коридоре тоже, распугала словами своими нечисть прежнюю, ибо многим вдруг не по себе как-то стало в одночасье – убрались восвояси личности эти неприятные, косясь на дверь роковую недовольно, разбрелись кто куда, да и уснула Саша вскоре, думая о песне звучащей, погрузилась в сон незаметно, а Ешу доиграл, в последний раз по струнам поведя рукою, замолчала гитара в руках его, дребезжание струн беспокойных затихло, улыбнулся слегка миловидный мужчина, поглядев на мирно спящую Сашу, а после прислонился к стене плечом да с улыбкою печальной принялся глядеть в окно, думая о чём-то персональном да никому мыслей этих не высказывая и вовсе.
… Вельзевул тем временем, слушая песнь Ешу тоскливую да подойдя к кровати, предельно схожей и по виду внешнему, и по расположению с той, которая в соседнем номере наблюдалась, расстегнул пальто своё задумчиво, снял, уложив на кровать аккуратно, выпрямился затем да закатал рукава рубашки своей белой до локтя. Из ванной комнаты поблизости донёсся до него шум воды приглушённый – это Муха с любопытством крутил вентили крана невесть с какой и целью. Раздумывая о чём-то своём, направился Повелитель мух неспеша к ванной комнате этой, раскрыл дверь да и взглянул на насекомого демона спокойно – тот с интересом в глазах своих безумных стоял нагнувшимся над ванною ржавой да зубами острыми с азартом ухватить пытался шумливую водную струю, что не давала ему покоя всякий раз своею неистовой сверкучестью. Заслышав, что открылась дверь, обернулся Муха на доктора, расплылся в улыбке жуткой да радостной при его виде, отстал от струи водной, крутанув вентиль, да остался стоять чуть согнувшись, как, собственно, всегда и стоял он, на весу держа четыре руки свои да в локтях согнутыми.
- Шумливая блестяшка! – поведал он Вельзевулу бодро. – Я зубами хвать-хвать, а она сквозь!
Повелитель мух закрыл за собою дверь, прошёл в ванную комнатку, шибко малую да узкую – слева ванна от начала до конца протянулась и более ничего, справа от неё – пространство небольшое, в коем едва уместились Вельзевул да Муха, за Мухою – раковина умывальника, точно так же проржавевшая да неопрятная, да и в целом всё здесь, в помещениях данных, как и в комнате спальной, неприглядное было глазу иному, жаждущему находиться в чистоте да комфорте, неприглядным всё здесь было и для Повелителя мух надменного, ибо антисанитарию подобную истово он ненавидел, однако отчего-то таковая обстановка присутствовала обыкновенно везде, где сбиралась нечисть, в местах подобных, в подвалах да подворотнях тем более, не считало нужным племя рогатое в чистоте жить да в порядке, вестимо, то общенародной чертою этакой было, без учёта тех единиц, кои ведали всё же, что такое уборка. Шагнул Вельзевул в комнатку ванную да остановился напротив Мухи приветливого, поглядел на него доктор с улыбкою едва заметной, затем велел:
- Выпрямись, сколько раз тебе говорил.
Глядя снизу вверх на создателя своего строгого, послушался Муха нескладно, распрямил плечи пошибче, а после вопросил, подняв брови да взирая на Вельзевула глазами круглыми, искренними:
- А зачем?
- Это вредит позвоночнику. К тому же, - Повелитель мух приблизился ещё на шаг, коснулся затем бережно да аккуратно плеч Мухи, огладил, любуясь своим творением. – В полный рост надо быть, во всю величину его. Вон какой ты у меня красивый, так не прячь красоту свою, гордо держись да твёрдо.
- Красивый? – Муха опустил голову горестно, да затем посмотрел на демона с надеждою жалобной. – Правда?
- Ну конечно, - улыбнулся Вельзевул ласково, и дикою показалась бы ласковость эта иным, ибо обыкновенно надменным, вредным да гордым был доктор, несносным и вовсе, и не то что ласковости какой-то – улыбки простой да доброй от него не дождаться было обычно, со всеми хладным он вёл себя, высокомерным, да ежели и улыбался, то с презрением лишь али с превосходством, а тут, наедине с творением собственным, вдруг делись куда-то и надменность, и презрительность, и прочее подобное, спокойно да с нежностью глядел Вельзевул на всклокоченного, неопрятного Муху, и не видел неопрятности этой, вокруг да во всём неопрятность видел, но только не в создании своём возлюбленном.
- Погляди, какой ты у меня складный, - Повелитель мух снял бережно с плеч насекомого демона пальто его чёрное, сбросил на пол, затем развернул Муху аккуратно к зеркалу побитому, что над раковиной кафельной к стене прикрученным висело, в майке чёрной остался Муха да с цепочкою стальной на шее, взглянул он на отражение своё робко как-то, несмело, узрел себя да и отвёл взгляд печально.
- Раз складный, – тихо проговорил он, не поднимая взгляда. – Почто тогда так от меня все шарахаются?
- А ты на дураков-то внимания не обращай, - с укором ответил Вельзевул, положив руки на стройные плечи его. – Ежели говорю тебе, что складный ты, так и верь мне, ибо я не лгу. Они кретины, и ежели что-то отличается от всего прочего – мыслят, будто уродливо оно да неказисто. Не могут они мыслить шире, чем научено мыслить, ежели запущена в головах их мысль в направлении конкретном – не могут перенаправить её, хоть убей, да уразуметь, что единственное направление – удел скудоумных, не могущих мыслить в сотне иных направлений разом. Гляди, как складно я тебя соделал, - поднял Повелитель мух голову насекомому демону аккуратно, дабы на себя он воззрился вновь, затем плечи его нагие огладил, любуясь изгибом каждым, по шее Мухи пальцы его бережные скользнули, и прикрыл глаза Муха невольно, ощущая касания эти приятные молча да дыхание затаив. Открыл он глаза снова, однако теперь не на своё отражение посмотрел, а на отражение доктора, и кольнуло сердце невольно при виде улыбки этой ласковой, с коей любовался им Вельзевул искренно да нежно.
- Не верь никому, ежели дурное о тебе говорить будут, - подошёл к Мухе Вельзевул вплотную и вовсе, нагнулся, и мурашки пробежали по спине насекомого демона, когда почувствовал он на шее своей напряжённой горячее дыхание доктора. – Ежели видят они кого-то уродливым, - проговорил Вельзевул жарко, вдыхая аромат чуть подрагивающей кожи обмершего Мухи да запуская руки под майку его спереди. – Сами они уродливы, в таком разе, в иных то видят, чем преисполнены сами…
- Доктор… - дрожащим голосом выдавил Муха, смущённо поглядывая в зеркало да дыша часто, робко, коснулся он рук Вельзевула невольно, чувствуя, как гладит его Повелитель мух с наслаждением да всё пылче, и стон невольный с уст его сорвался, когда припал Вельзевул к шее его поцелуем горячим, страстным.
- Ежели словам моим не веруешь ты… - и обхватил вдруг Вельзевул нетерпеливо да по-хозяйски Муху смущённого поперёк торса, поднял, оторвав от пола тотчас, образом таким потащил его прочь из ванной комнатки да в опочивальню. - …тогда уверуй действиям!
Опомниться Муха не успел даже, как бросил его на кровать помятую Вельзевул страстно, навис над ним затем, вжав его собою в матрас потёртый да целуя в шею в упоении неистовом, и вцепился в него насекомый демон всеми четырьмя руками своими, изгибаясь под поцелуями сими да постанывая сдавленно, робко.
- Доктор, а как же… - прошептал он сквозь стоны эти с досадою, едва уловимой. – А как же…херувим?..
- Чего ты о нём вдруг вспомнил? – Вельзевул остановил напор свой, упёрся руками он в матрас жёсткий да посмотрел на Муху строго.
- Доктор по пернатой крысе не скучает вовсе? – спросил тот, с надеждою глядя на желтоглазого демона.
- Я… - да и хотел было Вельзевул ответить, что, мол, да, не скучает, однако не смог отчего-то, да и сам тотчас тому удивился, нахмурился, затем рассердился и вовсе. – Да на кой вопрошаешь ты? Замолчи со своими вопросами, покамест рот попросту тебе не заткнул!
- Доктор ещё симпатишнее, когда опасный, - улыбнулся Муха лукаво, смущаясь, но затем вновь погрустнел. – Но… Наверное, крысу пернатую трогать приятнее было, чем меня?..
.
- Дурной, - покачал головой Повелитель мух с досадою, ибо понял он, что до сих пор помнит Муха то соитие их на рояле в гостинице. – Не приятнее. Что мне ещё соделать, чтобы поверил ты мне, насекомое?
- Пусть обещает доктор… Ежели встретит доктор херувима вновь…пусть убьёт его, коли и впрямь я доктору дороже.
Сжалось сердце подозрительно как-то опосля слов сих роковых, глядел с минуту Вельзевул на жестокого Муху молча да задумчиво, брови строгие напряжённо сдвинув, затем спросил:
- Почто покоя тебе он всё не даёт? С тобою ведь я нынче, а не с ним.
- А вдруг, увидав его вновь, с ним доктор окажется, а не со мною?
- Я свой выбор сделал.
- Обещай, доктор.
Вздохнул Вельзевул, уразумев, что не переспорить Муху ревнивого да не вразумить, а посему взглянул он на демона твёрдо да и произнёс в итоге, скрепя сердце:
- Обещаю.
Улыбнулся Муха обрадованно, заслышав ответ сей, Вельзевул же, улыбку эту узрев, ухмыльнулся невольно, ибо мало кого и вовсе так искренне порадовать могло обещание об убийстве непременном, да и с прежнею страстью подался он к творению своему, поцелуи да объятия жаркие возобновив, и отдался ему Муха пылко, всеми четырьмя руками расстегнул он пуговицы рубашки белой его, выгнулся весь затем, дабы майку с него Вельзевул сорвал рывком единым, опосля и брюки узкие стянул Повелитель мух с насекомого демона, подхватил его, целуя обнажённые плечи, на себя усадил, сев на краю кровати да стукнув каблуками туфлей чёрных о деревянный пыльный пол. В объятиях доктора млея, целовал его Муха в ответ, с отчаянием неким прижимаясь к нему да обнимая его руками множественными, стократ ближним к создателю своему быть желая, и сжал в итоге Вельзевул бёдра его нагие, надавил книзу требовательно да нетерпеливо, и Муха, стиснув его за плечи судорожно, осел со стоном протяжным по велению его, едиными воцарились они в тишине комнатки неопрятной, глядя друг на друга мутными от страсти взорами, и прошептал Муха затем, прямиком в глаза Вельзевулу глядя:
- Смотри, доктор… У меня тоже есть крылья…
А за спиною его раскрылись крыла прозрачные мушиные тотчас, не шибко обширные, невесомые, в скудном свете из окошка слева едва различимою радугой переливались они, неспособные к полёту при столь малых размерах относительно тела, однако всё равно красивые.
- Они не способны летать… - добавил Муха, дыша тяжко да с трепетом чувствуя каждое касание доктора. – Их всего пара… Но они же красивее, чем у херувима?... Красивее?...
Прекратил Вельзевул гладить возлюбленное творение своё, взглянул на Муху задумчиво, затем на крыла его посмотрел спокойно, а после обнял насекомого демона крепко, к себе прижав да уткнувшись носом в шею его, на крылья глядеть не перестал, миг некий понаблюдал за едва заметными переливами радуги на будто стёклышко прозрачных сегментах, а после и сказал:
- Красивее.
Да и отвёл взгляд как-то странно.
****
Уснул Ешу в итоге за компанию со всеми да прямиком там же, где и сидел, привалился он к стене плечом, руки на гитаре сложив своей, да и во сновидения погрузился невольно, впрочем, снился ему каждонощно один да тот же сон на протяжении веков несметных, не знавал Ешу снов иных, одна лишь грёза посещала его каждый раз, одни да те же кошмарные, страшные образы: толпы гвалт да гул по улицам града древнего разносится без конца, кричат толпы презрительно, насмешливо, гневно, вдоль дороги длинной, чрез город весь идущей, выстроились они жужжащими ульями да руками машут, вперившись взорами несметными в шествие роковое: под взмахами плетей стражи крест деревянный да тяжкий по дороге сей тащится, внушителен он, тяжел, едва виден под ним пленник бедный, тщедушный, что крест сей на плечах судорожных волочит, во крови пленник этот измождённый да обессиливший, венец терновый на голове его шипами плоть бередит, патлы спутанные на лицо худое налипли да едва передвигаются ноги – а лик тот из-за патл тёмных по глазам светлым да лучистым безоговорочно узнаётся, правда, боль нынче во глазах этих страшная, нет в них обыкновенного да чуть печального покоя, с коим глядит Ешу на свет белый издревле, скорбь в них да мука, однако нет в них злобы да и сильно сердце, насмешками да злобою сторонней истерзанное. Сменяются образы, сменяются чудовищные лики, глазами звериными да усмешками шакальими провожающие мученика под всеобщий гвалт: боль страшная ладони дрожащие пронзила, крики да плач горестный никого не разжалобит, никому не вонзится в сердце подобно гвоздям роковым, вошедшим в дрожащие руки – воцарился крест тяжкий да высокий над землями града древнего, корчится на нём в муке страшной пленник бедный, осуждённый без вины, однако нет в нём злобы как и прежде, чисто его сердце да во глазах горестных святость неизменна, и рыдает он на кресте этом, истекая кровью, и слышно сквозь рыдания эти сдавленно да искренно:
«Отче!.. Прости им!.. Они не ведают, что творят!...»
…Проснулся Ешу от внезапного стука в дверь. Вздрогнув, открыл глаза он чуть сонные, поёжился, ибо озяб малость в положении неподвижном, затем осмотрелся – Саша всё ещё спала на кровати, как и Черносмольный, что в кресле особливо не помещался, однако умудрился всё же кое-как там расположиться и теперь самозабвенно дрых, распластавшись по всему креслу да запрокинув рогатую голову на подлокотник. В дверь постучали снова, посему поднялся Ешу неторопливо, отложил гитару на стул, аккуратно прошёл к двери да затем вопросил дружелюбно:
- Кто там?
- Эт я! – послышался из-за двери голос Чертовского. – А ты-то мне и нужен! Выходи давай, дело есть!
Заинтересовали миловидного мужчину слова эти, немедленно возвратился он к стулу, размотал шарф, обёрнутый вокруг собственной шеи, повесил его на спинку стула, затем взял гитару да и вышел в итоге в коридор, прикрыв за собою скрипучую дверь. Узрел Ешу пред собою Чертовского да ещё троих нелицеприятных рогатых товарищей, одетых подобно чёрту, то бишь, в некоем рокерском стиле. Товарищи воззрились на него с интересом да покамест молча.
- Доброй ночи вам, друзья мои, - улыбнулся им Ешу мило, прижимая к себе гитару. – Что за вопрос направил вас ко мне нынче?
- У нас тут второй гитарист отвалился, - сказал Чертовский с ухмылкою. – Не басист, этот-то имеется… Так я поведал нашим, что ты лабаешь складно, а посему – сыграешь с нами? Концерту вот-вот быть!
- С вами? Сыграть?.. – взглянул Ешу с надеждою некоей на компанию эту, удивлённо брови поднял, гитару прижимая к себе крепче – доселе никто подобного ему не предлагал, хоть и отзывался он о себе как о рок-звезде вечно, однако то лишь фантазией его собственной было, хотелось ему попросту известным быть и впрямь, но до сих пор возможности не предоставилось, что ли, а впрочем, не обладал Ешу особливо пробивными качествами, кои позволили б ему давно уже затесаться в круги рогатых исполнителей да укорениться там своим, а может, он просто не думал о таковом, или же и вовсе не знал, как таковое делается, в общем, как взял он изначально гитару в руки, одинокий, так и шёл с нею по свету в одиночестве барда – да и удивился нынче посему, заслышав предложение лестное.
- Ну да! Только не на этой своей акустике, а на электрухе.
- Но я же… Я не ведаю мотива нужного…
- Ноты почитать дадим, а впрочем, ежели талант – так и по ходу сориентироваться сумеешь! Ну чего? Давай быстрей, времени уж нет!
- Сыграю! – кивнул решительно Ешу с улыбкою смущённой, товарищи рогатые загоготали одобрительно, Чертовский же схватил мужчину под локоть тотчас да и потащил за собою прочь. Миновав коридоры множественные да кучу разнообразных рогатых личностей вместе с ними, очутились они в итоге где-то за сценою, в гримёрке так называемой, впрочем, особливо на гримёрку это похоже и не было – просто небольшая захламлённая комнатка со стульями да с единственным зеркалом, тесная, забросанная побитыми инструментами да неприглядная на вид. Чертовский, выпустив Ешу из захвата небрежного, кинулся рыться в грудах сих, иной рогатый товарищ тем временем пихнул мужчине в руки мятые листки с нотами.
- Читани! – бросил он хмуро, затем вопросил более мирно: - Как звать-то тебя?
- Ешу.
- Ну давай, не подведи, Ешу. Толпа жаждет, и уж коли налажаешь – пеняй на себя.
Ешу, казалось, вовсе и не испугался угрозы сей, проводил он товарища этого взглядом мирным, затем поглядел на листы с нотами, а там уж и Чертовский выудил ему из общей груды гитару электронную да приемлемую, продемонстрировал затем:
- Подключим – мощно будет! Ну как? Уразумел ноты? Там уже на разогрев вышли, скоро и нам выходить.
- Я… - Ешу поджал губы неловко, поглядел на чёрта кротко. - …никогда не играл…со сцены.
- Ну и что?
Загромыхала музыка некая со стороны сцены, завизжала толпа с восторгом, и покосился Ешу в сторону воплей сих задумчиво как-то.
- Непривычно мне… - произнёс он тихо. - …о том знать, что толпа не только муки сторонней так шибко может жаждать.
Чертовский хмыкнул, засунул свободную руку в карман косухи да склонил голову, глядя на миловидного мужчину.
- Боишься? – спросил он мирно, без ехидства да без упрёку.
- Извечна нужда людская во зрелище, - посмотрел на него Ешу спокойно. – И будь то безобидное представление али же мука чья-то, всё одно, жаждут глаза людские, жаждут сердца да уши, и жажда эта подчас наперёд сострадания в натуре человечьей, любопытство наперёд сочувствия, и горько мне это лицезреть. Я не боюсь, друг мой, мне интересно увидеть, теми же ли глазами смотрит народ и на кураж безобидный, и на муку чужую. Ноты ваши уразумел я, не беспокойся, правда, доселе на электронной гитаре не исполнял я, иное у неё звучание, непривычным будет, да то мелочи и вовсе.
Чертовский кивнул, затем помолчал малость, а после сказал вдруг:
- Жаль, что беса рыжего нынче нет с нами. Я…хотел бы, чтоб все вместе мы сыграли. Шибко складно получилось бы.
- Я уверен, сыграем, - улыбнулся Ешу чёрту. – Да не однажды.
Да и настала пора на сцену выходить, наконец. Вместе с группою сей выбрел Ешу во свет прожекторов и узрел тотчас толпу рогатую да несметную, от стены до стены помещение данное нечисть всякая заполонила, чуть во тьме стояли товарищи эти, однако всё равно в полумраке данном различимы были их лики; махнул Чертовский Ешу, где встать ему надобно, сам же, ремень гитары своей через плечо закидывая, к микрофону подскочил бодро да и рявкнул:
- Здарова, бродяги!! Оглушим же тишину ночи нашею свободной волей! Не вижу ваших рук! Громче! Злее! Поехали!!
Взял Ешу гитару электронную в руки, чуть теряясь малость с непривычки, барабанщик хвостатый ударил в барабаны да тарелки, гитары зазвучали, иные инструменты, фонтаны огня полыхнули вдруг фейерверками где-то по бокам сцены да к потолку высокому, и завизжала толпа восторженная пуще прежнего, размахивая руками да беспорядочно прыгая на месте. Коснулся Ешу струн гитарных пальцами тонкими, общим грохотом оглушённый слегка, да затем, улыбнувшись едва заметно, заиграл полноценно, в атмосферу втянувшись, взглянул на прочих музыкантов, на Чертовского, что скакал подле микрофона с гитарою в руках да вопил в микрофон этот песнь некую агрессивно да дерзко, на радость толпе:
- Свободное племя,
Свободные нравы,
На нас Небеса
Не отыщут управы,
Наш батя рогатый
Небесному вдарит
При первой же битве
В азартном угаре!
Мы выживем там,
Где пернатые сдохнут!
По нам большинство
Из детей божьих сохнут!
Рога наши – знамя
Свободы и силы!
Пусть кто-то лишь вякнет,
Что мы некрасивы!
Мы видим во мраке,
Не чувствуем глада,
В ногах не ползём
У небесного гада!
Мы будем бороться
За нашу свободу,
За нашу семью
И за нашу породу!
Отскочил Чертовский от микрофона да в упоении зашёлся мощным гитарным соло, Ешу же, подыгрывая ему да глядя на бешеный танец его, перевёл взгляд на толпу. Глядел он на зрителей рогатых, беснующихся в восторге да руками машущих, да и несмотря на то, что не люди то были, а целиком да полностью лишь товарищи нечистые – увидал Ешу вдруг вместо них толпу иную, людскую, из сна своего недавнего, и, как и Теофил некогда, узревший, что нет меж демонами да ангелами никоей разницы, особливо когда и те, и другие, на муку стороннюю глядят толпою целой – увидел Ешу, что, хоть и изменились лики демонические на людские – глаза теми же остались, ровно так же глядели они на зрелище пред собою, и ежели б поменять зрелища эти местами, то бишь, представить, что зрит толпа людская концерт яркий, а нечисть – муку пленника окровавленного, никоей разницы не было бы, хоть мука, хоть кураж – всё одно для глаз этих, для человечьих ли, для демонических, лишь воплей гневных в толпе рогатой не наблюдается, но во глазах человечьих да демонических – одно да то же любопытство, одна да та же жажда.
«Почто нужно было тебе, Отче, дабы в жертву себя я отдал за грехи их? - вопросил мысленно Ешу, задумчиво бренча гитарными струнами. – Ежели ни на что это да будто и не повлияло вовсе… А ежели и повлияло, так на то, что вероучения ложные в умах людских родились - меня, а не тебя, Господом своим в учениях сих они назвали. На что была моя жертва, ежели остались они такими же, какими и были? Несметное количество веков задаюсь я вопросом сим да не нахожу на него ответа… Почто извечно в тайне ото всех хранишь ты задумки свои, Отче? Никому о них не говоришь, в неведении да неразумении остальных держа – почто?»
Поднял взгляд он, доселе на гитару в руках устремлённый, вновь на толпу восторженную поглядел, да и не было во взгляде его ни осуждения, ни неприязни – лишь задумчивость печальная из глаз этих светлых смотрела, беззлобная, спокойная да молчаливая, неспособны были глаза эти и вовсе на чувствования дурные, враждебные, даже если бы и вознамерились из себя враждебность какую-либо выжать – всё одно, не смогли бы, ибо дух мудрый зрит глазами сими, а там, где мудрость, нет места злобе, ибо слепа злоба, а мудрость – зряча; глядел Ешу задумчиво на бесчисленные лики нечисти во мраке концертного зала, игры на гитаре электронной не прекращая, видел судьбы в ликах этих, жизни сторонние, горести да радости персональные в себе несущие, каждого из рогатых разумел он, а посему улыбнулся вдруг мирно, прочь прогнал дурные мысли да думы свои нелёгкие да и всецело занятию своему нынешнему отдался, взглянул на вопящего песнь Чертовского, на иных музыкантов на сцене, закружился с ними в такт на месте, наигрывая дерзкий да бодрый мотив.
«Коли жаждут нынче не мук моих, а моего запала… - подумал Ешу с улыбкою на устах, разглядывая скачущую да вопящую рогатую толпу. – …Почто, в таком разе, мне печалиться? Не серчай, Отец, ежели беспечным тебе кажусь я. Я не беспечен. Лишь мечтаю порой…пред собою увидеть не тех, кто распятым узреть меня жаждет. А они…им не нужно нынче моё распятие, не нужно им, дабы замолчал я навеки. Просят они, дабы звучал я… Так и внемлю»
…Завершился вскоре концерт громкий да дерзкий, под овации бурные удалились со сцены музыканты довольные, разбрелись вскоре, а там и иные их сменили, другие заиграли, продолжилась ночь шумная да загромыхала новою музыкой вслед; вернул Ешу гитару электронную в гримёрку, забрал свою, к себе прижав с улыбкою светлой, вышел прочь, минуя толпы, и так в коридор неспеша выбрел, в закуток некий, где узрел вдруг Чертовского. Сидел чёрт на одной из четырёх ступеней невеликой каменной лестницы, курил задумчиво, о колени мохнатые облокотившись, размышлял о чём-то неизвестном, доселе, на сцене, резвый да суматошный, ныне же спокойный, молчаливый. Взглянул он мельком на севшего рядом Ешу, ничего не сказал покамест, продолжил дымить сигаретой, но спустя минуту нарушил молчание это, сказал:
- Складно сыграл.
- Благодарю, - улыбнулся Ешу, посмотрев на товарища мирно. – И ты, друг мой, прекрасно справился.
- А, фигня, - усмехнулся Чертовский, мотнув головой да стряхивая пепел с кончика сигареты на ступени. – Обычное дело. Наорался вдоволь – теперь и похандрить можно.
- Почто же похандрить? – осведомился миловидный мужчина участливо, прижимая к себе гитару.
- Да, вишь ли… - чёрт вздохнул, взглядом мрачным следя за проходящими мимо компаниями. – Со мною они орать-то орут, со словами всеми согласные, а чуть ткнут в них в самом деле распятьем али же клинком серебряным – от былого запала и следа не останется. Это они во тьме да при вдохновителях дерзкие. А чуть выйди они на свет – дрожью в коленках дерзость их отзовётся. В этом, впрочем, с людом человечьим они схожи. Поносят детей Божьих за малодушие – а сами…ничем не лучше. Помнишь? В таверне лесной. Тогда ещё с бесом рыжим знатно мы им рыла начистили… А ведь своих били-то. Не человечьих. Видать, единицы лишь и впрямь духом свободны. Остальными глупость да трусость руководит всё равно, что рогатыми, что иными. Ты мне скажи, дружище… - Чертовский поглядел на Ешу задумчиво да чуть прищурившись. – Оно так специально? Зачем-то оно так соделано, с резоном неким? Али само как-то так вышло?
Опустил Ешу взгляд, улыбаясь чуть, задумался, да ничего не успел ответить, добавил чёрт тотчас:
- Ведь живут же они зачем-то на свете этом такие. А зачем? Ума не приложу, сколь ни думал.
- Быть может, - подал голос Ешу, поглаживая гитару по грифу. – Ежели б все таковыми были, как ты, друг мой, али же как бес рыжий – передрались бы все, такие своенравные да по своему лишь разумению поступающие. Коли есть ведущий – должен и ведомый быть, ибо ежели некому следовать – к чему тогда вести?
Чертовский хмыкнул, ничего на это не ответил, с минуту подымил сигаретою, размышляя о чём-то, а после поглядел на товарища вновь – беззаботным выглядел Ешу мирный, с улыбкою разглядывал он лады на грифе гитарном да подкручивал колки, ежели и печалясь о чём-либо, то, как и обыкновенно, не говоря об этом ни слова. Поглядел на него так Чертовский какое-то время, а затем спросил вдруг в тишине закутка коридорного:
- Скажи… А каково оно – умирать?
Ешу прекратил крутить колки, однако на друга не взглянул, замерла рука его на грифе гитарном, а чёрт добавил:
- Больно?
Помолчал миловидный мужчина малость, да затем и ответил спокойно:
- Больно.
Тягостная атмосфера воцарилась на лесенке этой, ибо странным вопрос прозвучал данный, то ли растерянным, то ли тоскливым, впрочем, многое таил он в себе, что и словами-то не высказать точно, лишь почувствовать возможно, ежели чуткость к вещам, столь сокровенным, имеется.
- И порою, - добавил Ешу. – Обидно. Ибо…зачастую не сам ты решил, что умереть тебе надобно. Быть может, не страшно оно – умирать. А страшно, когда за тебя решили, что умереть тебе надобно. И страшно – умирать…в одиночестве.
Встряхнул Чертовский ушами с досадою, отвернулся, ибо мурашки по спине его пробежали после слов этих.
- В одиночестве? – переспросил он зачем-то, затянувшись сигаретой.
- Человек… - Ешу сжал гриф гитарный пальцами тонкими, взглянул ненароком на бинты на руке своей задумчиво. – Он ведь ничего о смерти-то и не ведает. Оттого так её страшится. Да и мы-то даже, ведь знаем, что не канет душа в небытие после сего – а всё одно, со слезами смерть близких встречаем, со скорбью в сердце. Что уж говорить о человеке, что не ведает. Но пусть и не страшна смерть на самом деле – недопустимо, чтобы душа живая в одиночестве её ожидала. Страшен лик грядущей перемены, больно умирать, мучительно, горько, и ежели нет никого рядом, кто бы проводил нас в путь этот новый – больнее да горче тогда стократ. Страшно быть одному в момент таковой. Страшно таковое одиночество.
- Он… - подал голос Чертовский, и задрожала рука его мелко, в пальцах когтистых сигарету сжимающая. – Был не одинок. Я был с ним. Ему было…не страшно.
Уразумел Ешу, о ком говорит чёрт с едва сдерживаемой горечью в голосе, кивнул мирно, ничего на это не сказал.
- Но разве это не жестоко… - Чертовский сжал кулак, дабы дрожь подлую утихомирить, в труху сигарету тлеющую искрошил в кулаке. - …Придумать смерть и не дать человеку о ней никоих знаний? Разве не жестоко это – спокойно глядеть, как во слезах да в страшной скорби хоронит человек близких, не ведая напрочь, в новый путь отправляет он их али же в небытие роковое и впрямь? И разве не жестоко… - повернулся чёрт к Ешу затем, взглянул на него мрачно. - …спокойно глядеть и на то, как истязают сына твоего изуверы да невежды, в муках страшных до смерти на кресте заставляя корчиться?
Помедлил с ответом Ешу, глядел он пред собою на пол тёмный да пыльный какое-то время, спросил в итоге спокойно:
- О Господе вопрошаешь ты так али о Дьяволе?
- О том да о другом разом.
- Почто же спрашиваешь ты это, друг мой?
- Потому что и в твоих глазах я святость вижу. Не разглядел тогда, ибо не глядел особо – но опосля увидел, всё же. И очередная это святость, которую терзают нещадно по воле Божьей.
- Я не терзаемый боле.
- Ой не ври.
Ешу улыбнулся мирно да снисходительно, да вдруг поднялся со ступени, гитару за гриф держа, да и будто уйти вознамерился, однако замер, когда окликнул его Чертовский, не обернулся, однако остановился всё же.
- Почто нынче с нами ты, а не на Небесах при Боженьке? Не думал? Рогатый по воле своей – не думал? А я скажу. Отец твой – безумец чокнутый, и ты, как и мы точно, это ведаешь. Недаром бинты на руках своих носишь, ибо тягость твоя сердечная навеки дырами в ладонях осталась. Ходишь этакий беззаботный, а глаза-то? Всё по ним видно, ежели поглядеть внимательно.
- С каким резоном молвишь ты мне слова эти, друг мой? – спросил Ешу спокойно да не оборачиваясь.
Усмехнулся Чертовский, глядя на товарища задумчиво да ехидно малость, но не было во взгляде этом враждебности, напротив, за ехидством сим сочувствие таилось искренное.
- Да забавляет меня гонка эта вечная, - ответил он, дёрнув мохнатым ухом. – Свет да Тьма друг пред другом испокон веков болтами меряются, да вот только пустое оно и вовсе, ежели поменяй ты местами Дьявола да Бога, а ничего не изменится. Что там у них за обида друг на друга – лишь им двоим известно, и оба тайное мутят, такое, о чём и сынам своим не говорят даже. Ведь и ты, друг мой, ни черта не ведаешь о планах Божьих. Он тебя – на крест, так просто, будто плевать ему на твои муки, а на кой оно надо было – хрен разберёт. Мне любопытно просто, бьюсь я за тех, кто мне дорог, а ты, а ты – за кого будешь биться?
Помолчал Ешу с минуту, глядя печально в пол тёмный пред собою, опустил голову, сжав гриф гитарный в руке покрепче, да и ответил тихо, едва слышно:
- Ни за кого.
И пошёл он прочь затем, оставил позади Чертовского да закуток тихий, по коридору да вдаль куда-то шёл Ешу неспешно, гитару к себе прижимая, да казалось, гитара одна и была у него нынче, одиноким брёл он по тёмным переходам, минуя всяческих рогатых товарищей да ни на кого из них не глядя, и чуть хмурился лик его, извечно светлый да добрый, напряжены были брови да улыбки привычной на устах не наблюдалось, да и шёл он без цели всякой, никуда не хотел прийти, но и на месте стоящим оставаться не хотел тоже – а чего хотел взаправду? К чему всерьёз стремился? Некогда, во времена незапамятные, научить он правде пытался, до народа человеческого знание истинное донести желал – но как ему на щедрость эту народ ответил? Как в глаза его искренние, светлые, поглядел, искренность эту за ложь да корысть посчитав? Некогда – учитель, ныне – музыкант, но чего он, Ешу, добивался, когда в мир наземный от Отца уйти решил? Почто спокойно рога в лоб свой принял, так, будто ерунда оно и вовсе, а не метка племени отступников? Собщался с нечистыми, Небеса Пречистые покинув, но почему, почему? Не смог в глаза смотреть, что на погибель его глядели равнодушно да молчаливо? Не нашёл себе места подле престола Божиего? Вообще, в целом, не нашёл себе места? Остановился Ешу в одном из коридоров, сел устало к стене спиною, гитару положив рядом, запрокинул голову да поглядел в тёмный потолок тоскливо, печально, ибо и сам он, казалось, не знал на вопросы эти ответов, а может, попросту не желал и знать, однако задели сердце измученное слова чёрта в закутке коридорном, забилось оно в груди тягостно да беспокойно, обыкновенно ровное в биении своём бесстрастном – бесстрастным был Ешу извечно, и одиноким по миру шествуя, и с Бурой Синепламенным, и с дальнейшей своей компанией, словом мудрым да тёплым помочь всем стремился, будь то рогатый али же человечий, наблюдателем сторонним оставался даже в самой гуще событий жизненных, и впервые нынче о том задумался всерьёз, а задумавшись, опечалился да поник.
«За кого ты будешь биться?» - прозвучали в голове недавние слова Чертовского.
«Ни за кого, - повторил Ешу мысленно ответ свой, в потолок высокий глядя. – Ибо пуста эта битва, из обид сотканная. Благость я в мир наземный принести хотел, но твоё, Отец, хотение с моим разнилось. Ты ждал моей смерти, молвил, будто так надобно, и о жертве моей я не жалею. О том лишь жалею…что всё равно она была впустую. Кто я, отец? Зачем живу я на свете этом? Извечно ли мне бродить по миру с гитарой в руках, мне, исполнившему волю твою да ставшему посему ненужным боле? Ничего я от мира не жажду, ни к чему не стремлюсь в этом мире… И не это ли страшно? Где я, Отец? - поднял Ешу руки пред собою да к глазам, взглянул на перебинтованные ладони свои с тоскою. – На кресте ли, как прежде? Навеки ли на том кресте я остался, что ничего боле, мёртвый, не жажду? Где я, Отец? Где я?.. - опустил он голову, подтянул к себе колени тощие да обхватил руками, уткнулся в них лбом рогатым да так и остался во тьме коридорной да под равнодушными взглядами проходящих мимо. – Где я?..»
****
Проснулась Саша внезапно для себя, и двух часов от силы не поспавшая, ибо разбудил её шёпот чей-то хриплый, незнакомый да посему тотчас сердце девичье страхом разбередивший: едва открыла глаза Саша, как тут же и закрыла, ибо узрела она, что стоят подле кровати её некие рогатые персонажи, на кровати один сидит даже, окружили девушку смердящие гнилью да тиной, страшные да жуткие, в одёжах неопрятных, смотрят на неё все как один, и вмиг страх сковал Сашу бедную намертво, перехватило дыхание, сжалась девушка едва заметно под этими взглядами, глаз не открывая, да и стиснула в кулаке невольно кулончик-баночку, что выбился из-за ворота толстовки да покоился рядом с рукою.
- Нелюдимая… - услыхала Саша затем. – Черноокая…
- Да цыц ты, разбудишь девку.
- Рога во лбу носит, а нас всех чурается…
- То дочерь Хакасского? Не похожа…
- Она это, она.
- Не похожа, говорю… Тот рыжий, она вся чёрная, тощая да бледная аки смерть.
- Не трогай, оторвёт за дочерь башку дурную.
- А сам он где? Давно не видать его, как в воду канул…
- Персона титулованная, в иных кругах теперь вертится.
- По блату его туда, знамо! Сам вполовину человечий, а вишь, дьяволов сынок… Грязнокровка в начальниках, а мы тут прозябаем, хоть и целиком правильные…
- Шо, завидно?
- Да пошёл ты!
- Цыц, говорю! Разбудите – завопит аки сирена, огребём за это.
- А чего вопить ей, ежели наша, а не человечья?
- Кровь поганая! Не наши они, не наши!
- Ты это в лицо Хакасскому скажи, рожа. Кишка тонка!
- Да мне б так, ни черта не делать да за родство лишь титул заиметь. Поди, в толпе девок там да в роскоши нынче, горя да бед не ведает!
- А чего Доктор здесь? Видали? Это с ним она пришла.
- Доктор? Да иди ты, во хмелю пригрезилось да теперича нам втираешь аки взаправду.
- Сам ты во хмелю! За стенкою комната его нынче, справа!
- Доктор… Надменная пакость! А ведь пернатым был некогда, божьей шавкой! Тоже мне, экая цаца, да пошёл бы и он с Хакасским вместе.
- В лицо ему скажи оное.
- Вот заладил, в лицо да в лицо! Надо будет – скажу!
- Так поди и скажи, коли надо.
- Дак покамест не надо.
- А когда будет надо?
- Вот когда будет, тогда и будет!
- И верно, не ходи, там чучело это с ним совместно.
- Какое?
- Братоубийца клятый, видал глаз его правый?
- А чего глаз?
- Аки кровь красный, иной, нежели левый, не бывает так у наших, сожрёт тебя да не заметит, это, сказывают, Доктор сам его соделал, души у чучела этого нет посему, ибо искусственное оно, не натуральное. Чего, не слыхал? С поводка Доктор спустил его однажды, так десятки наших полегли затем, то для устрашения было сделано, не иначе.
- Ну и дела…
- То-то и оно.
- Н-да…
- Ересью всякой от нечего делать в кругах этих элитных маются… С жиру бесятся, а мы тут ютимся аки псы бродячие, что я, не знаю, что ли?
- А кто мать-то?
- Чего?
- У девки Хакасского кто мать-то?
- Да пёс её знает. Можа, баба какая-то неизвестная, у него их сотни.
- Да поговаривают, не только баб.
- Всерьёз?
- А то. Да слыхивал, любовничек у него средь святош имеется.
- Да иди ты!
- Да вот те крест!
- Какой ещё крест?
- Так в народе человечьем говаривают.
- А ты за дурными не повторяй, али сам дурной?
- Это кто ещё дурной?
- Так чего там с любовничком?
- Видали Хакасского с экзорцистом под ручку.
- Продался врагу да родину продал вместе с задом своим хвостатым! Знамо, человечий! С человечьими и сознался!
- Да не вопи, а ну как ошибка?
- Да пошёл бы он куда подальше!
- В лицо это ему скажи.
- Опять ты со своим лицом!
- Так чего с девкой-то делать будем?
- А чего с ней делать?
- Дак ты посвататься хотел. Дерзай, дурила, ток смотри, шоб промеж ног коленом не зарядила, а мы подержим.
Обмерло сердце в груди Саши бедной после слов сих, да и хотела она вскочить тотчас да кинуться прочь, однако не слушалось тело, страхом скованное, перепуганная напрочь лежала девушка, глаза зажмурив, лихорадочно соображала, что же делать да как избежать беды грядущий, да вдруг раздался голос знакомый, чуть хриплый, со стороны двери входной:
- А ну отошли от неё, шакалы.
И удивилась Саша, заслышав оное, ибо то Черносмольный в дверях остановился – уходил он доселе куда-то, теперь же вернулся, но не был обыкновенно нескладным, напротив, в гласе его твёрдость звучала да уверенность непривычная, глядел он на нечисть чернотою капюшона рогатого с угрозою явственной, и напряглись под взором этим тиною смердящие, замерли нерешительно, особливо смелый подал голос:
- А ты ещё кто таков?
- Хозяин болот лесных, могущий в труху вас истереть, ежели не уберётесь прочь отсюда.
- Ха! – выдал особливо смелый в ответ. – На понт не бери, чудила, словесами яркими не испугать нас.
Не видела Саша того, что было далее, глаз по-прежнему не открывала, а потому не узрела, как откинул Черносмольный молча капюшон свой рогатый назад да как пасть огромная да жуткая с глазом посередь обнажилась пред нечистью хамоватой – уразумели тиною смердящие опасность верную, быстро прочь из комнатки ретировались, ни слова не говоря более, ибо лишь на словах обыкновенно бывали они смелыми, а ежели силу им показать, для них всерьёз опасную – мгновенно смелость вся и пропадала, точно как и говорил Чертовский недавно, и роднило это рогатых с племенем человечьим шибко да извечно. Спрятал Черносмольный пасть свою в капюшон обратно, прошествовал к кровати да и улёгся справа от Саши, спиною к стене в изголовье прислонившись да руки на груди сложив мирно.
- Спасибо, - произнесла Саша тихо, не оборачиваясь к нему.
- Ага, - ответил Хозяин болот беспечно.
- Не подумала бы, что ты так можешь.
- Порою я и сам от себя не ожидаю.
Обернулась Саша наконец, посмотрела на товарища с недоумением да интересом, Черносмольный поглядел на неё в ответ.
- Не ожидаешь? - произнесла девушка, нахмурившись.
- За меня обыкновенно войско моё болотное угрожает да силою действует. А я…не особливо и привык. Токмо ежели другу беда грозит… Чего и не соделаешь-то ради друга. Да что обо мне. Ты-то как?
- В порядке…
- Чего им было надобно?
- О нас говорили. Ну, как говорили… Хаяли.
- Это они умеют.
- Я хочу убраться отсюда.
- Скоро уйдём.
Помолчала Саша немного, затем села к стене, как и Черносмольный, и узрела, что до сих пор сжимает в кулаке кулончик, подаренный Теофилом некогда.
- Я скучаю по нему, - произнесла девушка тихо.
Черносмольный уразумел сразу, о ком идёт речь, вздохнул да кивнул печально.
- Я тоже.
- Позвонить хочу.
- Ночь… Лучше не стоит.
- Знаю… Думаешь, добыть взломщика печатей – идея удачная? А что если и ему к Ватикану нельзя? Вдруг Бог имел в виду, что никому из рогатых нельзя?
- Ну, вариантов иных у нас нет.
- Бред какой-то… - Саша вздохнула, покачала головой с досадою. – Неужели нет среди вас столь могущественных демонов, коим может поручить Сатана это дело? Я имею в виду, неужели никто кроме этого взломщика не умеет вскрывать печати? А как же другие демоны, Астарот, Белиал, Абаддон, прочие? Или и им нельзя? А что Шур этот, особенный какой-то? Не понимаю…
Черносмольный скрестил руки на груди, хмыкнул растерянно.
- Да и я не разумею особливо, - сказал он задумчиво.
- Дьявол вообще хочет нам помочь? Что он делает? Он могущественнее всех нас разом. Почему не он ищет этого урода, а мы? Тут нечисто что-то… Нелогично даже.
- Быть может, мы чего-то не знаем попросту.
- А может, нам просто дурят мозги.
- Кто? – удивился Хозяин болот, поглядев на мрачную Сашу.
- Да они, - ответила девушка хмуро. – Дьявол…и Бог. Вместе.
- Да ты что!
- А что? Мы же ни черта не знаем. Может, всё это, вся наша жизнь, за нас ими спланирована, и играем мы извечно по их сценарию. А они…развлекаются, на нас глядя. На всех нас, на людей, на чертей, на всех, не разумеющих, что всё это - один великий план.
Не ответил Черносмольный, покачал он головой да плечами повёл, задумавшись над словами этими.
- Может, подстроено всё просто, - добавила Саша, на кулончик прозрачный в руке своей глядя. – Каждый случай, каждая случайность. Но зачем – уже другой вопрос. Может, «куражу ради». А может, с иными целями.
- Да с какими?
- С такими, что известны лишь тем, кто всё и подстроил.
Вылез из-под кровати Бафа внезапный – поначалу на кровати спавший, переместился он в итоге под, а нынче проснулся, выбрался оттуда, забрался обратно, приветственно мекнул при виде Саши да лёг к ногам её мирно. Погладила девушка козлика по мохнатой спине, а Черносмольный, доселе задумавшийся, подал вдруг голос:
- Ежели даже и подстроено, как говоришь ты… Ну и что с того?
- Что с того? – переспросила Саша с удивлением сдержанным, обернувшись к товарищу.
- Ну да. Подстроено – не подстроено…в наших руках всё. И ежели никто нам не поможет, окромя самих нас – так и пусть. Спасём мы беса рыжего, своими силами управимся, а не управиться недопустимо и вовсе. Согласная?
Поджала Саша губы, хмыкнула, да затем и кивнула:
- Согласная.
****
Откинул Вельзевул голову к стене устало, вдохнув глубоко да волосы растрёпанные рукою пригладив, подле стены да в изголовье кровати севший – завершилось не столь давно соитие любовное да жаркое в темноте комнатки невеликой, нынче же лампочка тусклая под потолком горела, невесть зачем и нужная, ибо аки во свету видело во тьме племя рогатое, однако, быть может, то в целом для уюта своеобразного было соделано, ибо свет оранжевый электрический и впрямь уют привносил в комнату любую, тёплым он был потому что, домашним каким-то, а тьма – она хладная обыкновенно, в тона совсем иные раскрашена, во мрачные цвета да во сдержанные; сел так Вельзевул, дыхание переводя, без рубашки был он да в брюках, расстёгнутых небрежно, из-под банта чёрного выбились пряди отдельные, растрепались волосы чёрные да длинные, доселе тщательно собранные в хвост – пригладил их Вельзевул рукою устало, прикрыв глаза пронзительно-жёлтые, а затем взял в руки скрипку неожиданную да со смычком вместе, невесть откуда и взялся-то инструмент сей, да будто рядом лежал всё время, хоть и не было его там никогда; водрузил Повелитель мух скрипку эту на плечо себе да и заиграл спокойно некую мелодию неизвестную да красоты изрядной, поначалу медленно лилась сия музыка, да затем набрала силу, бодрее зазвучала, насыщенней. А там и Муха уж объявился – доселе в серванте он рылся у стены да подле двери, попутно вино попивая из горла бутылки тёмной, а затем, музыку заслышав эту, выпрямился, полуголый да слегка нетрезвый, выбросил руки вверх, сжимая в них найденные в серванте бутылки кагора, улыбаясь радостно, закружился на месте в танце пьяном, возглас издав протяжный да бутылками в руках потрясая.
- Доктор исполняет – знать, доволен доктор! – выдал насекомый демон весело, расплёскивая невольно в пляске своей вино из открытой бутылки. – Ур-ра! Ура! Не разумел звуки музыкальные Муха, когда – у-и-и – летал да жужжал, а когда жужжать перестал – уразумел, уразумел да возлюбил, ибо красив ка-лей-до-скоп звуков музыкальных, особливо в руках у доктора!
- Я что говорил тебе по поводу алкоголя? – подал голос Вельзевул надменный да сдержанный, играть на скрипке продолжая да подняв брови чинно. – На мозговые клетки влияет он пагубно, брось пакость, дурной, покамест и впрямь дурным не стал.
- Ежели всерьёз есть эти клетки – знать, заперт в них кто-то? Затем ведь клетки нужны, затем, дабы в плену кого-то держать за решётками!
- Это другие клетки. Впрочем, кому-то всерьёз они тюрьму даруют, образно. А кому-то – напротив, свободу.
- О чем говорит доктор так непонятно?
- О том, что как помыслим мы – таковым и будет для нас житие наше, ибо мысли наши неволей стать для нас способны, ежели не иметь над ними власти – и свободою могущи стать они, ежели нам покорны да подвластны.
- Мои клетки – моя свобода! У-и-и! – закружился Муха в танце пуще прежнего, на месте подскакивая да размахивая руками весело, и улыбнулся Вельзевул невольно, подняв взгляд украдкою со скрипки да на возлюбленное творение своё поглядев.
Когда закончил Повелитель мух игру свою, подскочил к кровати Муха бодрый, бутылки побросав прочь беспечно, запрыгнул да сел на кровать пред Вельзевулом, воззрился на него с улыбкою зубастой, выдал с любопытством:
- Расскажи ещё что-то, доктор! Знает доктор всё на свете, любо слушать, любо разуметь – не разуметь не любо!
Улыбнулся Вельзевул, скрипку отложив прочь да посмотрев на Муху мирно, склонил голову да вопросил, бровь изогнув:
- Снег не жрёшь боле?
- Не жру! – помотал Муха головою лохматой гордо. – А почему нельзя, доктор? Блестяшку хладную да бесцветную – почему?
- Ну во-первых, - Повелитель мух чинно сложил руки на груди, сцепив пальцы в замок. – Потому что хлад его простудить тебя может. А во-вторых, - укор прозвучал в голосе его строгом. – Там микробы. Грязь да сор в себя снег из среды окружающей впитывает, и ежели бел он на первый взгляд, растопи его да и узришь, сколь на самом деле он грязен. Как душа живая. Глядишь на иную – бела наружность да чиста как будто, а растопишь – грязь истинную да и окажет.
- А как руками могу я двигать? – выбросил Муха вперёд все четыре руки свои, будто показал их доктору.
- То мышцы так работают.
- А мышцы отчего движутся?
- От импульса.
- А импульс – это что?
- Это мысль неявная.
- А что руководит мыслью этой?
- Душа живая.
- Как складно! А откуда, доктор, душа живая берётся?
- От… - да и осёкся вдруг Вельзевул, на всё ответ у него имелся извечно, будто некогда заготовленный в мыслях да так там и хранящийся готовым, однако же для вопроса прозвучавшего не оказалось ответа в голове у Повелителя мух надменного, а посему растерялся он, смешался, нахмурился, пред собою напряжённо глядя, уразумел, что ведь и впрямь не знает он на вопрос заданный решения – но и впрямь, откуда душа-то живая берётся? Каков механизм её созидания, что для этого требуется? А ведь сам он, Вельзевул, существо живое да разумное создал – но душу, душу-то, откель взял? Сама она объявилась, что ли? Так выходит, лишь организм физический соделал Вельзевул, а не душу с ним вместе? Озаботился вопросом сим Повелитель мух знатно, ибо ежели не он душу Мухи соделал – знать, всё одно, не его это творение, выходит, но ежели всё же и душу умудрился он сверстать образом неизвестным – как же получилось-то оное? Самостоятельно, что ли, душа в организме живом зародилась?
- Доктор не знает? – осведомился Муха участливо да растерянно, без улыбки теперь.
- Я всё знаю! – отрезал Вельзевул грубо, хмурясь да усиленно думая.
- Не беда, коли доктор не ведает! Ежели только…ежели только странно одно, - призадумался Муха, глядя на создателя своего чуть взволнованно. – Как же тогда соделал меня доктор, если сам он не знает, откуда душа живая берётся?
- А вот взял и соделал! – взглянул на него Вельзевул сердито. – И получилось в итоге!
- А ежели…не получилось?
- О чём ты?
- Ежели… - опустил голову Муха растерянно, взором невидящим в одеяло на кровати уставившись. - …нет у меня души и вовсе?
- Чушь! – возмущённо повысил голос Вельзевул. – Ты и есть душа, сознание, коли угодно, в организм заключённое прочно! Разумная душа да живая, телом аки инструментом руководящая!
- А иные молвят… - Муха вновь поднял взгляд, печальный ныне да растерянный. - …будто нет у меня её и впрямь.
- Мозгов у них нет, а не у тебя – души, - хмыкнул Повелитель мух разозлённо. – Ежели хочешь – сожри невежд, они сего страшатся шибко.
- Можно? – расцвел в улыбке радостной насекомый демон тотчас.
- Коли опосля не будешь более дурными вопросами голову морочить…то можно. Господину скажем, что ни в чём не виноваты.
- Ура! – Муха вскинул руки обрадованно, улыбаясь жутко, Вельзевул же, взглянув на радость искреннюю, ухмыльнулся невольно тоже, покачал головой:
- Насекомое… Утром выезжаем далее, а у тебя сна ни в одном глазу. К чему вообще увязался в поход сей?
- Друзьям помогать надобно!
- Друзьям? Когда они тебе друзьями стать успели?
- Не серчай, доктор, не вечно же нам под земною твердью сидеть без дела!
- Не сидел я без дела.
- А что доктор делал?
- Я…газету читал. Не вопрошай ерунды! Лучше подай мне рубашку.
Подхватил Муха тотчас рубашку белую с пола, вручил Вельзевулу заботливо, тот поднялся с кровати тем временем, одёжу свою из рук его приняв, подошёл к зеркалу напротив. И прежде, чем надел Повелитель мух рубашку, помятую малость, увидел насекомый демон, взглядом за ним проследивший, что на спине доктора шесть шрамов страшных да продольных темнеют, три пары их, то бишь, торчат рубцами над кожею, неприятные, роковые, неизменные; накинул Вельзевул рубашку на плечи, надел, застёгивать пуговицы принялся чинно, да и ощутил вдруг, что обнял его Муха молча всеми четырьмя руками своими, сзади подойдя да к нему прижавшись крепко; прекратил Вельзевул занятие своё, пуговицы застёгивать перестал, повернул голову чуть, едва заметно нахмурив строгие брови, вопросил в тишине комнаты ровно:
- Чего ты?
- Хочешь… - ответил Муха тихо, обнимая возлюбленного создателя своего да щекою к спине его, израненной некогда, прижавшись. - …всех крыс пернатых перебью я да изгрызу крыла их поганые до праха? Всем перья повыдеру, всем леталки истерзаю, дабы махать ими боле никогда не смогли – хочешь?
Усмехнулся Вельзевул ласково, заслышав заботу этакую, однако ответил:
- Не дури, родной. Всех не переловишь.
- Переловлю.
- Да не вернёт мне это моих крыл.
- Не печалься, доктор, - Муха лишь пуще стиснул Вельзевула в объятии крепком. – Ежели б не твоё падение – летать бы мне безмозглою мушкой да жужжать до скончания времён речи заместо. Не знавал бы меня никогда доктор, ежели б не лишился крыл.
Хмыкнул Вельзевул, подняв брови, ибо дело молвил насекомый демон, логично рассудил, то бишь – повернулся тогда Повелитель мух лицом к заботливому творению своему, поднял руку да потрепал Муху по голове взъерошенной мирно.
- Спать иди, насекомое, - произнёс он с ухмылкою ласковой. – Утром выезжаем.
****
Ощутил Ешу вдруг, по прежнему в коридоре печально сидящий да лбом рогатым в колени упёршийся, будто изменилось нечто вокруг, иным стало – поднял он голову, очнувшись от мыслей своих тягостных, да узрел, что паника некая духом незримым по коридорам тёмным да хладным пронеслась, смятение некое идущими мимо овладело, остановились рогатые, растерянно толклись они да шептались друг меж другом, назад куда-то взгляды бросая встревоженные. Поднялся Ешу с пола тогда, гитару с собою прихватив, выпрямился, оглядываясь взволнованно, однако ничего соделать далее не успел – схватил его за руку Чертовский внезапный, из темноты возникший позади где-то, да и потащил за собой целеустремлённо да быстро.
- Что случилось, друг мой? – вопросил Ешу, прижав к себе гитару да с удивлением глядя на чёрта.
- Святоши у входа, - ответил Чертовский, не оборачиваясь. – На нас как-то вышли.
Спустя пару минут были они уже возле дверей в номера знакомые – да тотчас и раскрылись двери эти, едва ли не одномоментно выскочили из комнат Черносмольный с Сашей да Бафой и Вельзевул с Мухою, сгрудились все они в коридорчике тесном, друг на друга поглядев разом, в миг уразумели, что никому ничего объяснять не надобно, посмотрели затем в проход коридорный, в коем так же иные рогатые товарищи толпились в смятении да тревоге.
- Ну командуй, главный, - бросил Чертовский с усмешкой Черносмольному. – Чего нам делать надо.
- Нам… - растерялся Хозяин болот, покрутил головою, будто разглядеть где-то подле себя ответ устремившись, но Саша вдруг от тягости данной его избавила, поглядела она на Вельзевула надменного снизу вверх, узрела, сколь спокоен он нынче да сколь неизменен вид его высокомерный, собралась с духом девушка неожиданно для себя, будто ситуация тревожная её на это сподвигла, спросила Повелителя мух твёрдо:
- А как тогда, в ангаре против ангелов – можешь?
Хмыкнул Вельзевул, смерив Сашу взглядом высокомерным да с насмешкою будто, ни слова не ответил, однако развернулся да и направился чинно прямиком по коридору прочь, постукивая зонтом о грязный тёмный пол – возрастала паника средь народа рогатого всё пуще, всё шибче стремились местные от входа подалее убраться, на бег срывались, огибая Вельзевула спокойного, когда шёл тот невозмутимо в сторону совсем иную, ко входу в обитель Тьмы рогатой, где немногие из обитателей коридоров местных с трудом сдерживали напор бесобоев треклятых, дверь на себя тягая за ручку железную, дабы не открылась она, дверь, пред врагом лютым совсем уж без супротиву. За Вельзевулом бесстрашным затем и Саша устремилась, за нею и остальные товарищи тоже, пробирались они меж в панике бегущих прочь, остановились вскоре невдалеке от входа, ныне опасного, молча воззрились на то, как отогнал Вельзевул тех немногих, что дверь пред бесобоями сдерживали; отскочили рогатые прочь поспешно, расступаясь пред адовым лордом, раскрылась дверь тотчас, ввалились пятеро бесобоев с оружием святым наперевес да и замерли вдруг, остановились, увидав желтоглазого демона, молча головы подняли, глядя на него удивлённо, Вельзевул же ухмыльнулся надменно, смерив врагов презрительным взглядом, без лишних слов распался тотчас на дым чёрный, из мушек бесчисленных состоящий, да и сквозь бесобоев волною единой пронёсся, пронзил аки пулями всех пятерых, позади где-то предстал собою вновь, о зонт чёрный опираясь да руку чинно заложив за спину, монахи же, едва ли и вовсе уразумев, что стряслось, пали замертво на пол да и никогда более не поднялись.
- А шуму-то было! – произнёс Вельзевул с презрением. – Какая-то глупость.
- Доктор ещё симпатишнее, когда высокомерничает, - усмехнулся Муха весело, подползая к павшим да с интересом тыкая в каждого пальцем, проверяя будто, всерьёз ли окочурились али же притворничают нагло.
- Чую, не все это, - подал голос Чертовский, окинув серьёзным взглядом присутствующих. – Убираться надо, их не за местными принесло, за нами лишь.
- Они…преследуют нас, что ли? – нахмурилась Саша с недоумением.
- Неспроста уже дважды напали, - кивнул Черносмольный, поправив сферу подмышкой. – Не к добру…
Муха выглянул тем временем наружу, за дверь, то бишь, огляделся, после обернулся.
- Никого! – бросил он товарищам. – Но ежели столь просто дохлыми они валятся… - насекомый демон расплылся в улыбке жуткой да зубастой, поднял руки, в коих возникли из всполохов дымовых ножи вострые. - …может, подождём, в таком разе?
- Некогда нам, - ухмыльнулся Вельзевул, взглянув на него с едва уловимой нежностью во взгляде. – Иначе никогда искомого не достигнем.
- Точно, - Саша посмотрела на товарищей серьёзно. – Давайте, в машину надо, только вот…
- За мною едьте, - прервал её Чертовский, кивнув уверенно. – Учую след его, направленье нужное, то бишь.
Более не говоря ни слова, кинулись они из помещения данного вон да до Гелендвагена чёрного поблизости, быстро в нём разместились, как и сидели до этого, да и сорвался джип мощный с места затем, устремился за Харлеем Чертовского из города прочь, не медля более ни секунды.
****
Низошедший с Небес Пречистых, стерильный да белый, будто облако в высотах немыслимых али снег зимний в пору студёную, шёл Азариил, херувим тетракрылый, по дороге пустынной, что за городом неким находилась невдалеке, да то близ поля было заснеженного, пустого нынче, хладного, и поскрипывал снег размеренно под шагами ангела, под подошвами ботинок белых, и пожалуй, зиму наиболее любил Азариил строгий за то, что не липла к ботинкам этим чистым пыль дорог грязных наземных, грязь да сор, кои чувствовал херувим всякий раз под каждым своим шагом отчётливо, оттого так не любил он нисходить до мира наземного во всякие времена окромя зимнего, на то несмотря, что красив был мир да мил сердцу его ежегодно, от времени года независимо. Милы были красоты мира сердцу Азариила, однако лишь грязь данная омрачала их несколько, к коей не смог херувим привыкнуть за все сотни лет своего жития, да посему и спокойнее ему было нынче по тверди земной шествовать, то зная, что снег белый не столь грязен, сколь обыкновенная дорожная пыль. Да и шёл так херувим тетракрылый, аки снег белый, от снега вокруг едва и отличимый, глядел на путь свой из-за очков круглых да из-под бровей строгих, не чувствовал хлада(лишь самую малость, может), и крыла его сложенные да великие чуть трепетали перьями воздушными на хладном ветру - красивы они были, крыла эти, неотличные от снега белого, чуть сияли будто, впрочем, всякая белизна так сияет, ежели не допускают до неё ревностно никоей грязи, всякая белизна так велика да красива, ежели никоей чернотой она не опорочена. О своём Азариил размышлял о чём-то, чуть ёжась от порывов зимнего ветра, и в думах сих дошёл до лесочка ближнего, к домику деревянному, что близ лесочка этого располагался пятном тёмным. А то его, Азариила, домик был, в нём он доселе коротал дни свои за книгами да в одиночестве обыкновенном, после же Конца Света несостоявшегося отозвали херувима на Небеса обратно, и оттуда вёл он дела свои, особливо в мир земной не спускаясь, но спустя время некое ослабло к нему внимание и Божье, и ангельское, и вновь Азариил визиты свои в мир наземный возобновил, посему безо всякого беспокойства появился он тут нынче. Заскрипела дверь промёрзшая деревянная, ступил Азариил внутрь, отряхнул ботинки от снега налипшего, с плеч да с пальто смахнул снежинки небрежно, прошёл в комнату, там встал да и огляделся спокойно. Две комнаты было в домике этом невеликом, одна, что поболе, начиналась прямиком тотчас, то бишь, не было ни прихожей, ни тамбура, входная дверь вела прямо в комнату данную, и была комната эта не шибко великой, размеров средних, ковёр плотный да узорчатый на полу деревянном покоился, напротив двери входной, у стены, справа от окна, что посреди располагалось, кровать стояла узенькая, слева – стол да табурета два. Вдоль трёх стен шкафы стояли, книгами напрочь занятые, теми самыми, за коими провёл Азариил во времена былые столь много времени. Осмотрелся херувим, постояв так немного, затем далее прошёл неспеша, к стене слева, в коей дверь находилась в комнату иную, менее просторную, чем эта: раскрыл Азариил дверь, вошёл, слева ещё одна дверь предстала тотчас, в кухоньку маленькую вела, напротив входа – камин посередь да два окна по бокам, а справа у стены пианино стояло чёрное да одинокое, и подошёл к этому пианино херувим, поскрипывая половицами, остановился спокойно подле, пальцами тонкими провёл по крышке запылённой, ухмыльнулся едва заметно да печально как-то, поднял голову да поглядел в окно затем. За окном на фоне лесочка тёмного сыпал редкий да лёгкий снежок, наклонный под ветром, степенный, и задумался Азариил о чём-то, глядя на хлопья снежные молчаливо да с тоскою во взгляде своём, а затем сел аккуратно на табурет возле пианино, поднял бережно крышку тяжёлую да обнажил клавиши чёрно-белые, вздохнул как-то странно, проведя по ним рукою, а потом и заиграл неспеша мелодию некую печальную, лёгко касаясь гладких клавиш да глаза прикрыв, спокойным был да беспристрастным, и лишь брови напряжённые выдавали терзания сердечные некие, только вот что были за терзания это – никто кроме херувима не ведал.
…Тем временем, к домику этому издалека фигуры две направлялись, не белые уже, чёрные, ибо в рясы облачены они были да в полушубки тёмные; то бесобоев двое спешило к домику одинокому, один – русый, знакомый нам уже, ибо тот это был спорщик, что затеял разговор о херувиме подле церковки лесной не столь давно; второй же тёмный был, чуть старше да сердитый какой-то по жизни, за шапку свою держался он зачем-то, опасаясь будто, что ветром зимним сорвёт её с головы нынче, однако не столь и силён был ветер, хладен лишь да порывист. Да и в целом та же самая была то парочка, что заходила к отцу Энрико с досмотром по приказу начальства, да и не по дороге вовсе шествовали они, чрез поле заснеженное невесть откуда пробирались, проминая собою снег да подымая ноги выше тяжко.
- А я те говорю, - вещал настойчиво русый, грозя пальцем да поспевая за товарищем усердно. – Ежели ангел есть, стало быть, мир этот соделан разумом Божеским, а не возник сам по себе из ниоткель! Эволюция, эволюция… Чего она так умникам учёным сдалась? Да будто отрицает она Творца? Чушь экая, ну и создал животину всякую он такою, чтобы развиваться она умела, а эти, учёные, вишь ли, зрят лишь на видимое, а чтоб пошибче вдуматься да уразуметь, что всяко на свете этом быть способно, так, как даже мы не можем помыслить – то не, недоступно… И никто из индюков этих учёных не мыслит отчего-то, что не обладают они могучестью непосредственно в прошлое поглядеть да и узреть, как да что на самом деле было! Лишь следствие мы видим, а то, что причинами нам чудится – дак то точно таким же следствием быть может, на самом-то деле!
- Да захлопнешься ты когда-нибудь али нет, пресноплюй треклятый! – буркнул сердитый товарищ его, качая головой. – Все уши прожужжал пуще ветра местного!
- Да об заклад готов биться, что есть Бог на свете этом! Хошь, а? Давай на рубли!
- Да пропади ты со своими рублями!
- А, знамо, знамо! Разумеешь, что правый я! А я, меж тем… - русый осёкся, ибо навернулся, неаккуратно ступив да провалившись в сугробы пуще, взмахнул руками он, загрёб невольно снега в руковицы, чертыхнулся да продолжил, не обращая внимания на сердитость товарища да вытряхивая из руковиц снег: - А я, говорю, меж тем и прежде разумел, что неспроста всё так на свете этом! Вон, веришь-нет, на море бывал я, дак там, ей-богу, видал штуки этакие, в воде живут они да на дне сидят, и в раковинах их внутренность живая, да не просто живая, а аки расчёска щетинистая, аки ресницы какие-то там торчат.
- Чего ты мелешь? – остановился сердитый, обернулся да взглянул на приятеля хмуро.
- Я те говорю! – всплеснул руками тот, затем свёл ладони в рукавицах вместе да будто пасть изобразил так некую. – Вот такая пакость, да аки камень твёрдая, а то, что внутри – то живое!
Вздохнул сердитый с досадою явственной, глаза закатив да головой покачав, да направился далее, и непонятно было, уразумел ли он, что товарищ его о ракушках говорит морских, что гребешками зовутся, али не уразумел и помыслил, что тот ересь несёт очередную, в бреду хмельном некогда пригрезившуюся, ничего не сказал, устремившись по сугробам далее, а русый продолжил, упорно не прекращая своего трёпа:
- Дак вот, а после-то и узнал я, что пакость эта – нужная да непростая! Воду морскую да иную чистит она собою от сора всякого, разумеешь? Много там на дне животины данной, рассажена она по дну морскому да втихаря воду эту фильтрует, дак скажи мне теперича, опосля узнанного, то бишь – само вот оное возникло, да? Беспричинно, без умыслу всякого да просто так? Да чёрта с два! Специально она там посажена, дабы не попередохло житие морское, а ежели б не было животины этой – всё бы окочурилось! Но она есть, разумеешь? Ежели б не умысел разумный, разве было б так всё складно-то? Каждая животина, каждая травинка, иное да прочее друг с другом повязано неразрывно, всё оно, знамо, в системе действует, как организм единый, разумеешь? А на кой оно такое было б надо, ежели б образом неким из ничего само возникло? Всё помогает друг другу, сим житие всеобщее поддерживая, и в этом, молвишь, нет разумной мысли?
- Ты вот на кой вопрошаешь меня об этом? Чтоб ответил я?
- А на кой вопрошают, ежели не за ответом?
- Я умных книг не читавший, моё дело бесов травить да Господу службу несть.
- Чудак-человек! Дак говаривал же, будто не веруешь в Господа, а ежели не веруешь, кому тогда службу несёшь?
- Сказали несть – я и несу.
- А ещё мыслят умники учёные, будто Господь обязательно таков, каким человек православный его определил да описал. Вроде и умники, а допереть не допрут никак, что не может человек описать достоверно то, чего не видал никогда! Мало ли что в писании святом сказано! Коли есть Творец, так не обязан он таким быть, каким человек его представил, нешто шибко сложно сие уразуметь-то? А мне любопытно, каков Господь в самом деле! Всё б отдал, чтоб хоть глазом одним узреть его, тогда б и вопросил кое-что.
- И что б вопросил?
- В чём замысел всего сущего, разумеется! Да как жить надобно, чтоб оно, это, по истине да с пользою.
- Ты бесобой, дак бесов бей, вот те и польза. Сказал же Господь, Тьма Нечистая то зло дурное, дак ежели убивать зло это – добро делаешь, вестимо.
- А он всерьёз сказал это?
- Ну не шутил явно.
- Не! Я говорю, кто слыхивал, что говорил он это? Где оно написано?
- Говорю ведь, книг умных я не читавший, мне сказали, что говорил он так – я и верую.
- А ежели кривду тебе сказали?
- Ты в Господе сумлеваться затеял, что ль?
- Да не об том я!
- Пришли.
Да и вправду добрались они, наконец, до домишки искомого близ леса, подошли бесобои к двери деревянной, остановились, сапоги от снега околачивая, затем переглянулись.
- Ты первый, - подал голос русый, оправив окладистую бороду рукавицей.
- Это с какого я-то? – поднял тёмные брови товарищ его.
- Ты старший.
- А ты светлый!
- Чего?
- Шевелюра, говорю, у тя светлая!
- И чего?
- Светлых слуги Господни привечают с большим расположеньем, ибо светлые то, а не тёмные!
- Откель ты взял это?
- Да сказали мне.
- А ты их верно уразумел?
- Верно.
- А ежели кривду сказали?
- Ты в выборе Света Пречистого сумлеваться удумал?
- Да не сумлеваюсь я!
- Тогда иди! – сердитый пихнул товарища в плечо, да и после чуть не подрались они, толкаться да браниться принявшись тихо, но в итоге остановились, порешили вместе зайти, то бишь, разом – не постучавшись, раскрыли бесобои дверь да и втиснулись одномоментно в проём дверной, кое-как себя внутрь пропихнули усилиями совместными, очутились в комнате тотчас, переводя дух да ругаясь едва слышно. Да и сразу услыхали они мелодию красивую да печальную, из второй комнаты лилась она, ибо продолжал играть на пианино Азариил строгий, затихли бесобои посему, переглянувшись снова, да и направились к двери комнаты второй медленно, будто с какою опаской. Заглянув в комнату, увидали товарищи херувима за инструментом музыкальным, а увидав, как завороженные замерли в проёме дверном, таращась на белоснежные крыла его, ведь красивы были донельзя крыла эти, необыкновенны в величине своей да в белизне яркой, да и потом, не каждодневно же видишь пред собою чудо этакое, херувима настоящего да живого, взаправдашнего, с Небес до земли низошедшего всерьёз. Но спустя минуту прекратил Азариил игру свою, замерли руки его над клавишами инструмента музыкального, доиграв композицию красоты чудесной, и как только стихло звучание это окончательно, вопросил ангел, не оборачиваясь да глаз не открывая:
- С чем пришли вы ко мне нынче?
Растерялись бесобои, взволновались, русый спросил сбивчиво, рукою в варежке ткнув себе в грудь:
- М-мы?
- Будто кто-либо иной есть с нами здесь, - Азариил поднялся с табурета да повернулся, наконец, к нежданным гостям, строг был лик его да серьёзен, как и обычно, заложил он руки за спину да взглянул на бесобоев спокойно. Те прошли в комнату полностью, прекратив торчать из-за угла, склонили головы нерешительно, во все глаза таращась на ангела, которого, собственно, видали они уже в лесной церквушке, однако вид имели такой, будто впервые с ним нынче встретились; совладав с робостью пред ликом святого создания, возвестил русый затем, чуть охрипнув отчего-то:
- Доложили нам наши, дескать, положили искомые пятерых да и смылись непойманными… Не удалось изловить их, господин э-э ангел, рассудите, что делать далее надобно.
Азариил хмыкнул, выслушав рассказ сей молча, смерил бесобоев мрачным взглядом, да затем приблизился к ним и вовсе, и отшатнулись монахи малость, однако остановились, сверху вниз взирая на херувима, ибо мал был рост его, и факт данный большей смелости вселил в бесобоев растерянных, ибо так уж повелось в народе издревле, высокий подле низкого значимым более себе кажется, сильным да главным себя чувствует – а низкий, напротив, к досаде собственной, уязвимее себя ощущает, слабее, впрочем, то не всегда да не обязательно, однако обыкновенно да весьма часто.
- Пущай направятся ваши, куда укажу я, - сказал Азариил серьёзно. – Не изловить вам искомых таковыми методами. Тут…хитрость нужна. Покамест мы их ищем – они ищут цель собственную, персонажа одного, о коем я удосужился разузнать, от вас в отличие. От искомых покамест отстаньте…да на него переключитесь. Объясню, как найти его, внимайте да запоминайте.
Переглянулись товарищи меж собою да и кивнули затем, снова поглядев на херувима.
_____________________________
* - Опус Деи - Персональная прелатура Католической церкви, действительно существующая организация в Риме при Папе.
Тлеющий Ад 5. Кровавые зори. Глава 5
© Copyright: Тот Самый Диктатор, 2020
Свидетельство о публикации №220030800118
Свидетельство о публикации №220030800118
Рецензии