Утром отправил отец Энрико Теофила завтрак готовить, сам на диване в гостиной малой обосновался, бумаги разбирая некие из чемодана чёрного, да и времени прошло-то совсем ничего, когда забарабанил вдруг в дверь входную некто, затем, будто вспомнив о кнопке звонка, затрезвонил и вовсе, истерично да сбивчиво. Отвлёкся от бумаг своих отец Энрико, нахмурившись задумчиво, отложил дела в сторону да и направился к двери входной, нагнулся он, в глазок взглянув, нахмурился ещё более да и раскрыл дверь. Взору его спокойному Гришка Громов предстал разгорячённый, всклокоченный, опершись о стену стоял он, так, будто стоять ему и вовсе больно, поднял он голову, да и узрел Энрико тотчас, что слёзы частые по лицу его грубому катятся, тяжело дышит монах да хрипло, едва не срываясь на рыдания настоящие, а во глазах тёмных боль горит нестерпимая, мучительная да страшная. Ни слова не говоря, ввалился Громов в прихожую, стиснул седого священника за плечи, хрипя нечленораздельное нечто, отец Энрико же закрыл дверь, увлёк монаха за собой, и остановились они в гостиной, повис на экзорцисте Громов, рыдая судорожно да вцепившись в плечи его руками дрожащими, а там и Теофил из кухни вышел, взглянул на нежданного гостя растерянно, остановился вдали.
- Что стряслось? – спросил отец Энрико, поддерживая товарища под локти да глядя на него спокойно.
- Матвейчик… - прохрипел Громов сквозь рыдания лютые. – Он… Он… - засипел он отчаянно, скорчившись да сжав плечи преподобного пуще прежнего, дабы только на ногах удержаться, а затем и закончил тихо да натужно, вне себя от боли сердечной: - Умер…
Обмерло всё в груди Теофила тотчас, вытаращился он на монаха, а тот добавил, дрожа да мотая головою горько:
- Верёвочкой…удавился…
Не в силах более стоять на ногах, припал Теофил спиною к стене в проёме дверном кухонном, опустил голову, пред собою взглядом невидящим глядя, а из памяти недр лик мальчишки рогатого возник тотчас, сидел в воспоминании этом ребёнок бедный на коленях Громова, глядел на страшное зрелище пред собою да подле камина затопленного, а во глазах его остекленевших – гибель, роковая гибель детской невинной души, страшная трещина, навеки расколовшая собою неокрепший незрелый рассудок.
- Успокойся, - отец Энрико усадил Громова на диван, сам сел подле. – Не казнись столь страшно. Излови нового себе, тем же именем нареки, ежели хочется.
- Не разумеешь ты, что ли?.. – прорыдал Громов, воззрившись на товарища дико да вцепившись в рукава халата его атласного. – Мой…Матвейчик… Сын мой родный… Нет его боле, нет!...
- Да брось. Сынов таких леса полны, бери любого взамен.
- Ты что несёшь?.. Да будто вещь какую?.. Будто не живую неповторимую душу?..
- Да сколь терзал его ты, не удивительно, что помер он в итоге. Опомнись, друг мой, не сын он тебе, нового излови себе да ничуть не хуже будет.
Вскочил после слов сих Громов с дивана, таращась на отца Энрико спокойного да беззаботного взглядом безумным да яростным, вскинул он руку, тыча в товарища пальцем, прохрипел отчаянно:
- Друг?... Не друг ты мне боле… Глух ты к боли сторонней, я к тебе за поддержкою, а ты мне ухмылку свою гадкую…
- Сам же виноват, друг мой, - улыбнулся преподобный бесобою разъярённому. – Когда б не твоя вина – не указал бы я на неё. Но коли сам ты убил бесёнка своего всё же – так и говорю тебе оное, а на правду – на правду оскорбляться не след.
Едва не задохнулся Громов от гнева да обиды, захрипел, качая головой тёмною, отошёл на шаг.
- Ты…Ты… - выдавил он едва. - Верно молвил схимник, волосы белые, а душа…душа – чёрная… Ты… Ты чудовище, зверь, монстр, и во глазах твоих разума нет ни на грош… Как я убил его?... Как..ежели сам он…удавился?..
- А из-за кого удавился-то? Кто послужил причиною? Когда б бил меньше – быть может, и прожил бы он подольше.
- Я не бил!! – рявкнул Громов отчаянно.
- Бил.
- Я любил его!! Сына моего, родного, кровного, любил!!
- Ну кровного-то любил, а рогатого со свету сживал нещадно.
- Да ты сам свою скотину терзаешь пуще!! – махнул бесобой рукою в сторону Теофила разбитого в сердцах.
- Терзаю, - кивнул отец Энрико с улыбкой. – Но с ним я мучимый вместе.
Ёкнуло в груди у козлоногого нечто после слов этих тотчас, поднял Теофил голову, взглянув на преподобного растерянно, а тот добавил, взгляда с Громова обезумевшего не спуская:
- И сколь бы ни стремился ты к житию нормальному, друг мой, никогда тебе им не зажить, однако. Оттого вины своей признать не можешь, мысля, будто ежели признаешь, то не будет дороги обратно. А её и так нет, и чем скорее уразумеешь ты это, тем скорее узришь, что ты, как и я, точно такой же зверь, коим меня ты окрестил.
Покачал Громов головой медленно, буравя взором жутким ненавистный отныне лик, вскинул он руку вновь, указав на священника пальцем дрожащим, да и проговорил с угрозою лютой:
- Не друг ты мне боле. Прячь чертовщину свою, гнида, ибо лишишься дорогого так же, как я лишился, - не спуская взгляда тяжёлого с отца Энрико, шагнул Громов в коридор, спиною к двери входной устремился медленно, руки не опуская, преподобный же поднялся следом, остановился в коридоре, спокойно глядя на угрозу эту роковую да серьёзную.
- Попомни слова мои, католик, - прохрипел Громов жутко. – За всё ответишь, всего лишишься, отныне враги мы с тобою да и не дам я тебе житья отныне, попомни, изувер, моё слово…
****
Загорелась огоньком ровным лучина тоненькая на столе в избушке лесной да ветхой – это Апостол, старец седобородый, поставил её во мраке хижины, прошёл он правее, покачивая полами рясы чёрной над полом да опираясь о посох узловатый свой, остановился у стола этого, взглянул взором ясным да спокойным на иконы на стене, осенил себя крестом да голову склонил пред ними, да затем приставил посох свой ко столу, сам же сел на табурет, однако ничего не успел соделать больше, ибо ворвался в хижину полумрачную эту Громов разбитый, распахнув с грохотом скрипучую ветхую дверь да роняя снег с подошв сапог армейских на деревянный пол, бросился он к схимнику бесстрастному, упал пред ним на колени да и зарыдал, вцепившись в подол его чёрной рясы. Ничего не сказал Апостол, молча смотрел он на страдание товарища скорбного, протянул руку да огладил его затем по голове спокойно, по-отцовски заботливо.
- Прав ты был, старик… - прорыдал Громов, скорчившись пред старцем да лбом в колени его уткнувшись горестно, и слёзы частые капали неслышно на пол тёмный да деревянный попутно рыданию этому. – Кругом да как обычно прав…
- Что случилось, друг мой? – спросил Апостол тихо, беспристрастно, с печалью во глазах светлых глядя на бесобоя.
- Нет боле…Матвейчика… Сына моего ро;дного... Что делать мне, старик?.. Что делать?.. К приятелю своему мотался я снова... И нет у меня боле и приятеля, друга у меня боле нет... Прав ты был, схимник… Страшное он мне сказал...
- Что сказал он тебе такое?
- Что это я убил Матвейчика...
Помолчал Апостол малость, слушая задумчиво рыдания товарища, однако затем сказал вдруг:
- Правду молвил он, друг мой.
Затих Громов тотчас, прекратил рыдания, глаза открыв да вытаращившись пред собою поражённо, выпрямился затем, голову поднял, воззрившись на монаха в удивлении гневном.
- Что?.. – выдавил он, выпустил из рук ткань рясы чёрной, отшатнулся будто, на ноги встав да отойдя от товарища на шаг.
Вздохнул Апостол с досадою, поднялся он медленно с табурета, повернулся спиною к Громову да о стол деревянный опёрся руками с усталостью сдержанной. Взглянул он на образа на стене многие, опустил голову затем да и произнёс, и глубоким звучал его голос, уверенным да твёрдым:
- Сколь знакомы с тобою мы, друг мой? Годам не вёл я счёт, да и не важны они вовсе, лишь то хочу сказать я, что ни единожды за года эти долгие не дал тебе повода в дружбе нашей усомниться. Все твои тягости да радости разумел я как свои, - выпрямился схимник седобородый, повернулся к растерянному Громову снова, прямо стоял он да чинно, никоей немощи старческой в фигуре его не наблюдалось извечно, не клонила к земле его старость, напротив, почтенен был стан великосхимника седого, не горбилась спина да не сутулились плечи. – И уж коли приютил ты у себя бесёнка этого – знать, нужно так тебе было, уразумел я и это, ничего не сказал. И в этом, признаться, была моя ошибка, ибо молча смотрел на то я, как гибнешь ты день ото дня непременно, да только глух ты извечно ко словам моим, Громов, не стал бы меня слушать, ибо гордец ты да спесивец изрядный. И вот до чего гнев твой тебя довёл, вот к чему привела твоя спесь.
- О чём ты, старик?.. – с недоумением спросил Громов, с отчаянием во глазах тёмных глядя на монаха.
- Невинную душу загубил ты, друг мой.
- Да он сам!.. Он сам удавился!..
- Молвил ведь тебе я недавно, к дурному стремишься ты, да и усугубит оно твои тягости, роль нехорошую сыграет. Ежели б меня ты, гордец, послушал, ежели б не ходил до изуверов, был бы жив бесёнок твой тогда, впрочем, жизнь ли это была? Душу невинную губил ты день ото дня, ныне загубил окончательно, и сам ты это разумеешь тоже, оттого так злишься, оттого гнев твой так лют нынче тоже. Ежели хотел ты, дабы горе твоё утешил я словом тёплым – не утешу, прости. Не утешу, ибо сам виноват ты в горе этом.
Замахнулся Громов вдруг, так резко да внезапно, будто вдарить Апостолу мудрому по лицу кулаком задумал в гневе страшном, однако не испугался схимник, ни единая черта лика его стройного не дрогнула под жестом сим да не шагнул он прочь, никоим образом с места не сдвинулся, всё таким же стоял спокойным, с прежнею печалью во глазах светлых да мудрых на товарища несчастного глядел. И замер кулак бесобоя в воздухе, до цели так и не достиг, не смог Громов злобный ударить товарища своего давнего да друга лучшего, тяжело дышал он, слёзы роняя в бороду свою тёмную да таращась на старца во гневе лютом, да затем и бросился прочь из хижины, хлопнул дверью, выбежал на мороз да хлад глухого леса, не смог более глядеть во глаза эти светлые, устремился куда-то в чащу лесную, вне себя от боли сердечной. Апостол же повернулся к образам снова, стоял так с минуту, глядя спокойно на то, как медленно сгорает лучина тоненькая да как степенно да прямо горит огонёк её в полумраке комнаты, затем произнёс тихо:
- Сдержанности бы тебе, Громов… Погубит тебя твоя горячность… - поднял взгляд он на иконы, на лики святые на стене, осенил себя крестом медленно да задумчиво, да и добавил:
- Храни же тебя Господь…
****
Когда ушёл Громов прочь, бросив угрозу страшную отцу Энрико в коридоре тёмном, запер дверь преподобный спокойно, вернулся в гостиную затем, сел на диван, о подлокотник облокотился да основательно о чём-то задумался, пред собою взором невидящим глядя. Теофил по-прежнему в проёме дверном да кухонном стоял, к стене спиною прислонившись бессильно, глядел он в пол, в карманы халата руки спрятав, да в голове его одна да та же фраза крутилась раз за разом: «Не уберёг…Не уберёг… Не уберёг…» И боль немыслимая в груди сердце давила страшно, скорбь по бесёнку бедному, что жизни ещё не узнал толком, а уже с жизнью этой порешил проститься, глядел Теофил на лик мальчишки рогатого в памяти своей да себя в нём видел, себя, тоже малым некогда бывшего, забитого отчимом, в ненависти да во страхе росшего, да только так уж есть на свете этом да в жизни этой непростой, кто-то с лет малых волею обладает достаточной, дабы выдюжить все тягости, что судьба на пути жизненном уготовила, а кто-то, увы, иной совсем, и ежели ломать его нещадно изо дня в день – так и сломается, не сдюжит, не выдержит; думал Теофил о бесёнке горемычном да винил себя, за то винил, что не успел, опоздал, не спас да не защитил, а ведь ежели б спасти удалось бесёнка этого из плена тяжкого, так, может, и наладилось бы житие его, позабыл бы он муки прошлые да и зажил бы жизнью новой, и пусть любая мука след неизгладимый на душе оставляет каждой, всё равно, был шанс, что справится мальчишка рогатый с тягостью своею да отпустит, был, надо было лишь спасти, умыкнуть да хоть бы даже самостоятельно за опеку взяться… но жизнь распорядилась иначе. Не уразумел бесёнок, что всё выдюжить надобно, никто ему о том не сказал, а сам он о том не ведал, несмышлёный забитый ребёнок, о, да кабы успел Теофил прежде, кабы знал он, что случится нынче такое… Зажмурился Теофил горько, голову опустив пуще, ибо нещадно болело в груди да в мышце сердечной, так щемило страшно, что и заплакать не грех, но думы его тяжкие отец Энрико прервал вдруг, поднялся с дивана он, о чём-то своём размышляющий, да и сказал:
- Одевайся.
Поднял Теофил голову, глаза открыв, поглядел на седого священника растерянно.
- Ась? – переспросил он, ибо не уразумел, на кой.
- Громов на ветер слов не бросает, - взглянул на козлоногого отец Энрико. – Зная его… Убираться нам надобно. Одевайся, родной, я покамест Преосвященному звякну да машину к запасному входу подгоню.
Нахмурился Теофил встревоженно, на кухню вернулся, дабы плиту выключить, а после в спальню направился поспешно, задумчиво переоделся он в одёжу свою обыкновенную, краем уха слушая, как в спешке отец Энрико по дому носится, а надев рубашку с шортами, подумал козлоногий малость, пред шкафом стоя, да и порешил тулуп надеть тоже, особливой-то необходимости в одёже данной не было, однако мало ли, вдруг да для чего-то понадобится. За думами тягостными невесть сколько и времени минуло, да только ворвался вдруг отец Энрико в спальню, с улицы вернулся он, облачённый уже в тулуп свой чёрный да овчинный, к Теофилу подался он встревоженно, схватил его за рукав, потянул к себе.
- Быстро, родной! Они уже здесь!
- Кто? – с недоумением вопросил Теофил, однако услыхали они оба вдруг, как разбилось стекло в гостиной малой, а спустя секунду взрыв раздался страшный, сотряслись стены, закрылись Энрико да Теофил руками невольно, а затем в малую гостиную ломанулись тотчас, но остановились у двери, ибо пылал там вовсю пожар яростный, а в дверь входную уже ломились шумно да с ругательствами бранными – то бесобои по наводке Громова пришли карать вероотступника во гневе лютом.
- В кладовую, быстро! – велел отец Энрико, без промедления всяческого кинулся он ко шкафу в коридоре, выудил оттуда внушительных размеров сумку, обыкновенно использующуюся племенем человечьим при переездах да странствиях – увидал Теофил удивлённо, что оружие всякое из сумки данной торчит стволами да клинками вострыми.
- Погодь! – воскликнул козлоногий мужчина вдруг да и бросился обратно в спальню, запрыгнул он немедля на кровать неубранную, сорвал со стены икону с изображением Ока Божиего, а после, под заинтересованным взглядом Энрико, в гостиную малую пронёсся быстро, на то несмотря, что полыхала она в пожаре опасном, однако и не был вовсе пламень угрозою действительной для Теофила; схватил козлоногий со столика радиотелефон, засунул в карман тулупа, вернулся тотчас к седому священнику, икону сжимая подмышкой да руками обеими, и вместе бросились они ко двери, запертой извечно, ворвались в кладовую, затем и вовсе в коридор подземный бегом спустились, и всё никак не мог Теофил уразуметь, на кой несутся они в тупик явственный нынче, однако всё прояснилось тотчас, когда в комнате пыточной очутились они в итоге: подбежал отец Энрико ко шкафам сдвинутым, оттолкнул их друг от друга, и отъехали они в стороны, обнажая проход некий тайный. Немедля в коридор этот устремились Теофил да Энрико, с минуту бежали в темноте кромешной, да после оказались, наконец, от дома вдалеке совсем, вылезли наружу где-то на окраине за населённым пунктом, да там ожидал их уже чёрный кадиллак экзорциста, в который загрузились они мгновенно. Бросил отец Энрико сумку с оружием на сиденье заднее, провернул ключ зажигания, да и сорвался Кадиллак с места затем, устремился куда-то прочь, на дорогу выбравшись да путями окольными в центр города данного добраться желая, до дворца папского. Однако спустя какое-то время увидал Теофил, икону к себе прижимающий, в окно раскрытое выглянул да и узрел, что погоня за ними несётся явственная.
- Вот гниды, да чего им надобно! – бросил козлоногий растерянно.
- Смерти нашей, видать, - ответил Энрико спокойно, взгляда с дороги не спуская да не сбавляя скорости на поворотах. – Нам бы до Преосвященного добраться, не дозвонился до него я, а так бы выслали нам навстречу наших, экзорцистов, то бишь.
- Паскуды драные! – выругался Теофил, затем обернулся, на сумку с оружием взглянув мельком. – А ну, - икону к сумке бросив, перегнулся он целенаправленно, порылся в сумке этой, выудил оттуда два пистолета Узи, да после развернулся, раскрыл окно полностью, высунулся туда да и очередью выстрелов одарил сердито один из преследующих грузовиков.
- Держись, козлёнок мой, - подал голос отец Энрико, крутанул руль он резко, ибо узрел, что выскочили из-за поворота впереди ещё два грузовика роковых, путь до центра собою отрезав – повернул Кадиллак на улицу иную, однако на то несмотря, что палил Теофил по погоне из пистолетов нещадно, ответный огонь бесобои не открывали, да то потому лишь, что боялись зацепить кого-либо из горожан. А вскоре и полиции сирены раздались поблизости, в мегафон заголосил некто, дабы прекратилась погоня бешеная, однако к гласу этому никто не возжелал прислушаться, и образом таким вынесся Кадиллак чёрный с преследователями на хвосте из города и вовсе, по трассе устремился прочь, и долго длилась погоня эта, кончились у Теофила патроны, уселся он обратно да взглянул на сосредоточенного отца Энрико.
- И доколе гнать будем? – вопросил козлоногий мрачно.
- Не знаю, - ответил седой священник ровно, да в тот же миг и огонь по ним открыли, наконец, ибо мало было машин встречных, да чем далее от города становилась гонка эта, тем меньше их встречалось и вовсе.
- И у тебя никакого плана нет? – поинтересовался Теофил с досадою.
- Никакого. А у тебя?
- И у меня.
- Хотя… - отец Энрико призадумался, нахмурился малость.
- Ну? – оживился Теофил, поднял брови, с надеждою глядя на экзорциста.
- Есть…не лучший выход. Однако ради него остановиться надобно.
Да только более ничего не сказал седой священник, не успел сказать, ибо раздался позади где-то грохот гранатомёта настоящего, да и подкинуло Кадиллак чёрный волной взрывною, подлетел он вперёд капотом, перевернулся да рухнул наземь с шумом страшным, со звоном стёкла в дверцах треснули да посыпались. Очутились Теофил да отец Энрико вверх тормашками, малость ударом сильным оглушённые, однако не стали медлить, кое-как выхватил козлоногий патроны из сумки перевёрнутой, да затем выбрались вдвоём они из автомобиля побитого, друг подле друга встали. Тем временем окружили их три грузовика(полиция пропала куда-то, быть может, избавились от неё образом похожим, гранатомёт использовав не раз), высыпали из них бесобои с оружием наперевес, и уразумели беглецы, спина к спине встав да вскинув пистолеты напряжённо, что вряд ли отпор дать могут они нынче такому множеству, ибо и у бесобоев треклятых огнестрельное при себе, к сожалению, имеется.
- А ну, руки вверх, оружие на землю! – крикнул кто-то из монахов.
- Слухай меня, - бросил Теофил отцу Энрико тихо, целясь в толпу бесобоев двумя Узи разом, седой священник тем временем успел минутою назад из карманов тулупа свои собственные пистолеты выхватить. – Когда крикну – за телегу немедля прячься, - да и рявкнул он тотчас, особливо и не мешкая более. – Давай!
Кинулся отец Энрико за Кадиллак, туда, откуда не было угрозы вовсе, Теофил же рывком единым вырвал одну из дверц автомобиля побитого да как щит пред собою выставил, открыл огонь по бесобоям тут же, и не сразу сообразили те, что творится, а потому полегли тотчас многие, на землю пали убитыми, да и спохватились монахи, отстреливаться принялись, наконец, однако умело от пуль этих уворачивался Теофил, распалившийся во сражении данном, дверцей вырванной пули ловил да внимателен был предельно, обращаясь то влево, то вправо, да не стоя на месте одном - а когда уразумели бесобои, что бессильна и вовсе таковая атака, с клинками сребряными наперевес кинулись они к козлоногому гурьбою целой, и огрел тогда Теофил яростно дверцей кого-то из напавших, бросил пистолеты прочь, в рукопашную со врагом схлестнулся, а там и Энрико подоспел тоже, выбрался он из-за автомобиля да отстреливать горемычных принялся безжалостно да хладнокровно с расстояния этого. И по причине той, что не имели бесобои нескладные единой какой-то тактики, не слаженною гурьбою на противника кидаясь, а разрозненными группками, договорённости общей не имеющими, не в их пользу и битва сия закончилась по итогу, все полегли али ранеными али убитыми, и остановился Теофил, переводя дух да дыша тяжело, обнаружил, что вновь спиной к спине отца Энрико стоит он, священник же пистолетов заместо клинки в виде распятий в руках держит, окровавленные ныне да не раз пущенные в ход.
- Как складно дерётся козлёнок мой, - улыбнулся Энрико, дыша тяжело от интенсивной битвы да обернувшись к возлюбленному. – Любо-дорого глядеть.
- Ты давай, - мотнул головой Теофил с досадою, поглядев на него снизу вверх. – Чего там у тебя за выход нелучший? Валить надо, покамест их больше не стало.
- А ежели вернуться нам? – отец Энрико поглядел на трассу, туда, где город зачинался вдали, однако посерьёзнел тотчас, ибо узрел на горизонте знакомые силуэты очередных грузовиков, покамест далёкими были они, но грозились возрасти в размерах своих спустя минуты. – Н-да, не вариант, - отвернулся священник от горизонта, убрал клинки, порылся за пазухой, в кармане тулупа овчинного, выудил оттуда пузырёк с жидкостью некоей неизвестной. – То эксперимент наш недавний, - пояснил он, узрев недоумённый взгляд Теофила. – Начертать знак магический надобно, черти, родной.
- Какой знак-то? – не раздумывая особливо, вернулся Теофил к Кадиллаку перевёрнутому, вытащил с сиденья заднего икону Ока Божиего, возвратился к Энрико да круг обширный на земле, снегом чуть припорошенной да промёрзшей, чертить усиленно принялся углом иконы этой.
- Пентакль обыкновенный да символы некоторые, объясню сейчас…
Кое-как на земле стылой необходимое они вычертили усилиями совместными, да затем откупорил отец Энрико крышечку пузырька неизвестного, выпрямившись да встав в пентакль с Теофилом вместе, лицом к лицу.
- И чего? – вопросил козлоногий, изогнув бровь да глядя на священника мрачно.
- Словеса ежели произнесть необходимые, - объяснил отец Энрико с ухмылкою лукавой, ибо близким он был к возлюбленному во круге этом, глядел на него сверху вниз довольно да ласково. – Да плеснуть пакостью данной на круг, унесёт нас в дали дальние отсель, только вот… Не отлажена ещё система-то.
- В смысле?
- Куда угодно занести нас может. Работает через раз.
- От забота… Давай на грузовиках, покамест не поздно. Вон, покойные нам оставили.
- Противоугонка на них заклята. Вон, не видишь? Намалёваны на кузовах символы. То неспроста, сядем внутрь – да ежели и уедем куда, то лишь на тот свет.
- Всерьёз?
- И они заклятья некоторые разумеют, к сожалению.
Повернулись оба, поглядели на стремительно несущиеся к ним грузовики, да и сказал Теофил затем мрачно:
- Ну плещи свою пакость, коли так.
Да и согласился отец Энрико, вылил жидкость из пузырька на пентакль разом, латынь произнеся некую уверенно, затем стиснул Теофила недовольного в объятиях крепких, воссиял свет едва видимый, да и исчезли они затем во вспышке мгновенной, пропали, будто и не было их тут никогда вовсе, оставили подоспевшие к месту аварии грузовики ни с чем.
…А очутились мгновение спустя посередь снегов обширных, на равнине великой, что близ леса тёмного располагалась вдали от цивилизации всевозможной человеческой. Раскрыл Теофил глаза, доселе зажмуренные, напрягся, ибо ощутил изменения климата явственные – поднял он голову, да и разжал отец Энрико объятия свои тотчас, оба огляделись растерянно, почувствовали, что во снегу стоят по колено, покрутились на месте малость, то влево оборотившись, то вправо, головами вращая в поиске ответа на вопрос неозвученный, однако же и воскликнул Теофил в сердцах в итоге:
- Ты куда, твою мать, нас отправил?!
А вокруг снега великие лежали пеленою белой да безмолвной, невдалеке чернели ели да иные древа нагие, ветер гулял по равнине полевой хладный, и ни души живой вокруг не наблюдалось, тихо было да пасмурно, необжитостью дикой веяло.
Не сразу ответил отец Энрико, осматривающийся усердно да малость смятённо, да затем прекратил головою вертеть, поглядел на козлоногого спокойно, да и выдал в итоге:
- Давай рассуждать логически.
Засунул Теофил руки в карманы тулупа с досадою великой, на священника с укором глядя, пожал плечами:
- Ну давай!
- Близ Ватикана таковых земель нет, верно?
- Верно.
- Стало быть, мы не в Италии.
- Ну, стало быть.
- А где и вовсе лежат обыкновенно снега такие?
- Где?
Подумал отец Энрико малость, вспоминая усиленно знания свои скудные о географии стран да континентов наземных, да в итоге произнёс с улыбкою неловкой:
- В России?
Вздохнул Теофил недовольно, глаза закатив да икону подмышкой поправив, ответил на это:
- В областях некоторых – да, пожалуй. Токмо никак покамест не разузнать, где именно очутились мы нынче. Ну…коли уж угодили в неприятность этакую, - козлоногий огляделся снова, будто в поиске чего-то. – Стало быть, всё одно, на месте оставаться не следует. Пошли, папаша, авось куда-то да и выйдем. Это ежели на месте стоять, тогда не выйдешь, а коли идти-то, то всяк в итоге где-нибудь да окажешься.
- Постой, а телефон? – вспомнил вдруг отец Энрико. – Ты телефон прихватил с собою, надобно сообщить нашим, куда угодили мы.
Выудил Теофил радиотелефон из кармана тотчас, протянул священнику, и взял трубку чёрную преподобный поспешно, однако хмыкнул с досадою, ибо узрел на экранчике маленьком, что нет связи в местах этих глухих, не позвонить никому, то бишь.
- Н-да. Мы ещё… - вернул он козлоногому телефон спокойно. – …сумку с оружием запамятовали.
Сплюнул Теофил с досадою, ничего на это не ответил, да и направились они куда глаза глядят затем, друг к другу близко держась да опасливо по сторонам озираясь, а ну как выскочит медведь какой? Дикие места, непредсказуемые, всё же. Впрочем, угадал всё-таки отец Энрико, в России очутились они, на Урале снежном, посередь тех земель, куда лишь путешественники всякие и доходят-то, да и то, обыкновенно, в летнюю пору, ибо опаснее зимою в местах диких стократ, хлад да бураны от себя путников разумных отпугивают, потому как ежели заблудишься во вьюге какой – поминай как звали, в таком случае, околеешь быстро, а уж ежели в воду угодишь ненароком – до костей промёрзнешь, никакая не спасёт одёжа. Да и от зверя дикого по сугробам бежать тяжелее, а уж ежели глад настиг, летом да весною возможно хоть ягод отыскать каких-то, али же грибов, а зимою – что зимою? Стоят деревья нагие, уснула природа, ни ягод, ни грибов, животину поймать – не поймаешь, кто в спячке, кто в краях тёплых, словом, беда одна, особо отчаянным вызов.
Поначалу шли молча, в тишине всеобщей, слышно было лишь, как снег под ногами хрустит громко. Взглянул Теофил на отца Энрико мельком: надев чёрные да плотные перчатки, придерживал преподобный ворот тулупа своего рукою, кутаясь в него пошибче, ибо лютее стократ тут был мороз, чем в Ватикане доселе; глядел седой священник вдаль, чуть прищурившись, ибо колко было под ветром зимним глазам да лицу, и помыслил Теофил невольно, к хладу не восприимчивый, что, верно, несладко экзорцисту сейчас, к холодам столь шибким непривыкшему.
- Не то, что в граде вашем, да? – подал козлоногий мужчина голос, придерживая икону подмышкой да поглядывая на преподобного мрачно.
- М? – очнулся от мыслей своих отец Энрико, посмотрел на него малость растерянно.
- Говорю, морозы тут шибко крепкие, тебе, небось, непривычно.
- Ну, видал я морозы схожие зимою той, когда тебя повстречал впервые, - улыбнулся седой экзорцист. – В России ведь то было, далече от земель наших.
- А, точно…
- А ты, видать, и не ощущаешь хлада?
- Типа того.
- Чудно;. Удобно это, верно...
- Хлада не чувствовать?
- И потребности в пище тоже. Это...свободу бо;льшую даёт.
- Твоя правда. Слухай, а более у тебя заклятья минувшего нема?
- Нету, к сожалению.
- А иных не ведаешь? Словесных.
- Таковых, чтобы на местоположение влияние оказывали – не ведаю. У нас и вовсе...беда с этим.
- С чем?
- Ну, с заклятьями. Непростое ремесло это. Печати умеем ставить, а вот большее – то уже с трудом даётся. Да и, впрочем, не даётся, пожалуй. У Преосвященного в архивах дворца всякое интересное хранится, в том числе и предков знания, в письменах заключённые, но то ли люд нынче другой стал настолько, то ли иная тут причина – не овладеть никак мастерством предков далёких, а они, ведаешь ли, знавали многое...
- Это точно, измельчал люд человечий, всё далее его от правды да истины уводят... Так и что же, вражда теперича у вас с бесобоями?
- Вестимо. Конфликт изрядный воцарился, Гришка так просто нас не отпустит, доселе мир был меж церквями нашими, а нынче нарушен он своевольно, война теперь воцарилась негласная.
- Что же во словах твоих так задело этого ирода?
- Да то история долгая, не бери в голову, козлёнок мой. Скажи лучше, зачем тебе икона-то понадобилась?
- Да это… Понравилась просто.
- Ну, коли так…
Помолчали оба малость, шагая с усердием по сугробам глубоким да поскрипывая плотным снегом, да затем остановился вдруг Теофил, встал на месте задумчиво – отец Энрико заметил это, замер следом, вопросительно поглядев на возлюбленного да кутаясь в ворот тулупа.
- Слухай… - произнёс Теофил с досадою некоей. – Доколе ж нам так шествовать?
- Доколе? Так не ведаю я.
- Вот и я не ведаю. А мы так, тем временем, с месяц странствовать способны, ежели не более. Ведь…не знамо, куда идти-то. И я-то ладно, мне и впрямь хлад нипочём да еда не надобна, а вот тебе…надобна.
- Неужто беспокоится обо мне козлёнок мой? – улыбнулся отец Энрико ласково, казалось, его и вовсе никак не встревожили слова козлоногого о еде да хладе, а ведь правдивыми были слова эти, всё-таки.
- Я… - смешался Теофил, нахмурился, да затем рассердился и вовсе. – Да кому ты нужен, змея подколодная! Пошли дале! – и направился он сердито вперёд, недовольно похрустывая снегом под козлиными копытами своими. Отец Энрико с улыбкою последовал за ним, да наконец и промелькнула во глазах его тревога некая, будто только что уразумел он слова сказанные, только что осознал, что вряд ли выживал человек ранее без еды да во хладе таком доселе, если заплутал прочно – но промолчал преподобный, ничего не сказал, ворот тулупа рукою в перчатке придерживая, да и что тут говорить-то? Попусту время тратить.
Какое-то время снова шли в молчании гробовом, Теофил чуть впереди шагал, брови сдвинув нахмуренно, отец Энрико за ним по следам его наступал, ибо так проще идти было.
- На кой вообще надо было тебе вылезть с заклятьем своим, - пробурчал в итоге Теофил, добрались они до лесочка негустого, меж дерев нагих пробирались теперь. – Дали б отпор в битве да и весь сказ, от не зря бегство считаю я малодушным – вот, вот до чего бегство довело!
- Какой ворчливый нынче козлёнок у меня, - улыбнулся отец Энрико, глядя на козлоногого с нежностью во взгляде. – Ну не серчай, любимый, главное, что вместе мы да в безопасности.
- Да? – обернулся на него Теофил сердито на ходу. – Да ежели б на пути кто рогатый попался – быть может, и вывели б нас отсель, да только тут и наших нема! Вон, кругом взгляни – никого нету! Что за места! Обыкновенно хоть мерзавчики махонькие скачут да всякая мелочь по норам прячется… Удружил, ничего не скажешь…
- Ну милый мой, не бранись, не тебе ведь от глада помирать.
Остановился Теофил резко, обернулся с недоумением на отца Энрико – тот затормозил позади, с улыбкою поглядел на него в ответ. Покачал Теофил головой с досадою да и продолжил путь затем, хмурясь задумчиво.
Так, миновали они и лесок этот, и полей пару, чрез леса иные пробирались бесстрашно, ибо ни разу ещё в житие Теофила не бывало, чтоб заблудился он в лесу каком, всегда путь верный из чащоб самых непроходных находил; и за сим занятием безрадостным минуло аккурат часа два ходьбы непрерывной, посему окликнул Теофила отец Энрико в итоге:
- Передохнуть бы надо, родной.
Остановился Теофил молча, повернулся к преподобному, окинул его взглядом задумчивым: стоял седой священник, едва заметно содрогаясь от холода лютого, в ворот тулупа овчинного кутался он пуще прежнего да с ноги на ногу переминался во снегу лесном – едва ли и вовсе сапоги грубые спасали от холода хотя бы малость.
- Хилое вы племя, - произнёс Теофил мрачно.
- Что есть, козлёнок мой, - улыбнулся отец Энрико, только вышло у него это малость жалобно.
Покачал головой Теофил, вздохнув, да и внял просьбе озвученной – нашли они место подходящее подле дерев, оставил там козлоногий экзорциста с иконою, сам на поиски трута али сухих ветвей отправился, насобирал, в итоге, вручил охапкою отцу Энрико, сам же принялся снег раскапывать подле дерев сих, до земли стылой прямиком, тулуп предварительно сняв да подле бросив, ибо жарко от деятельности интенсивной стало.
- Вот ежели б не отнял ты мой пламень, - буркнул Теофил, остановившись над землёю, от снега освобождённой, да о колени опершись устало. – Тогда б всё это было стократ проще.
- Ежели б у тебя я твой пламень не отнял, - ответил отец Энрико с улыбкою. – Тогда бы меня ты им испепелил.
- Твоя правда… - вздохнул Теофил да и продолжил своё занятие, взял у преподобного хворост, разложил его на земле промёрзшей, далее кое-как искру добывать принялся, да в итоге и получилось всё, запылал хворост, костерок малый занялся на земле голой посередь леса зимнего, заплясал цветком оранжевым бодро.
- Благодарю, милый мой, - сел отец Энрико подле дерева, взбил руками ворот тулупа, дабы повыше был да пошибче грел, скрестил руки на груди, скучковавшись так тепла ради, затем взглянул на Теофила ласково. Тот стоял возле костерка, засунув руки в карманы шорт, да с тоскою некоей глядел на пляску яркого пламени.
- Присядь со мной, прелесть моя, - улыбнулся седой священник. – Чего стоишь там одинокий.
Помедлил Теофил малость, да затем и подошёл к экзорцисту молча, сел слева от него, и приобнял отец Энрико возлюбленного своего рукою, к себе прижал бережно.
- А я и не замечал доселе, какой ты тёплый, - с улыбкою нежной произнёс он вполголоса. – Костерка всякого пуще.
- Теплота привычная во хладе лютом стократ милее, - буркнул Теофил мрачно в ответ.
- Это точно.
С минуту сидели молча, оба глядели на костерок потрескивающий, думали о чём-то своём.
- Погляди, какая здесь тишь, - нарушил, наконец, молчание отец Энрико, поднял он голову, посмотрел спокойно на нагие верхушки деревьев на фоне белого да пасмурного небосвода. А здесь, в землях диких да в лесу зимнем глухом и впрямь царила тишина великая, ни шума автомобилей, ни голосов людей, ни городской суматошной шумливости не наблюдалось в местах этих необетованных, слышно было лишь, как ветер свистит меж ветвями промёрзшими, как поскрипывают стволы древесные да как потрескивает пламень костерка невеликого, а более – более не было звуков тут никоих, будто вымерло всё человечество разом, оставив лишь ветер хладный гулять по безмолвным да вольным просторам.
- Так спокойно, - продолжил преподобный под внимательным взглядом Теофила. – В городах нет такого спокойствия. Так бы и остаться тут навеки, созерцая кроны древесные пред светлым да ясным небом.
- Ты чего, помирать уже, что ли, собрался? – хмыкнул Теофил. Отец Энрико улыбнулся, опустил голову да поглядел на него ласково.
- Нет, что ты, - ответил он. – Просто…мыслью таковой решил поделиться. А ну как то же самое ты чувствуешь.
- Может, и чувствую, - Теофил отвернулся, окинул взором задумчивым окрестность. – На природе изначально я живший, впрочем, ты это ведаешь. Просторы лесные домом мне были любимым, что в летнюю, что в зимнюю пору, каждодневно на красоты природные любовался я…с любимою вместе.
Уколом болезненным в сердце преподобного слова отозвались эти, помолчал священник с минуту, отяжелел взгляд его явственно.
- Чего ты в девках этих находишь, - сказал он, наконец. – Капризные, хрупкие, не такие, как мы, совершенно.
- То в них и прелестно, что не такие они, как мы. На то они и девки, чтоб такими, как мы, не быть. Хотя и разные средь них встречаются, вон, знавал я одную, дак она лес валила пуще мужика всякого, а ты говоришь, хрупкие… Знавал и другую, что ни в жизнь капризов никоих не высказала, мужика себе такового ища, чтоб капризничал её заместо. Разные они, разумеешь ли, но натура женская едина, всё же, да тем и прелестна. А как застонут, так крышу и сносит напрочь, и поминай как звали. Да и каждый красив по-своему, что мужеский пол, что женский, а ты говоришь…
- Ну мне с тобою лишь быть любо.
- Да разумею уж. Ты это… - Теофил замялся, размышляя, говорить али нет, да затем сказал, всё же: - Я слыхивал, человек без еды протянуть с месяц может, ежели воду одну потреблять только. А воды нынче вокруг завались.
- Спасибо за заботу, милый, - улыбнулся отец Энрико. Теофил мотнул головой недовольно, отвернулся.
- Настрой поганый какой-то, - буркнул он мрачно. – Выдюжим странствие да бой дадим врагу, и не помрёт никто во странствии этом.
- Верно. Только за наших переживаю я. Неспроста не отвечал на звонок Преосвященный. И с ним стряслось что-то.
- Поганые бесобои… Ну чего, отогрелся?
- Ну так… Малость.
- Дотемна надо бы хоть на берлогу какую набресть. Без медведя;, хотелось бы. Я-то ничего, а ты в темноте слеп аки крот, да и на сон прерваться обоим надобно. Солнца ещё нема, не уразуметь, как ориентироваться.
- Сказывают, мох на северной стороне дерев растёт обыкновенно.
- Да тут и мха нема. На северной? На южной же теплее.
- Дак может, на южной растёт как раз, а не на северной.
- Так где, по итогу, растёт-то?
- Запутал ты меня, родной.
- А ты – меня.
- Ну и чёрт с ним, со мхом этим.
- Да, чёрт с ним, пусть растёт, где ему хочется.
Замолчали они на какое-то время, и каждый вспомнить старался усиленно в тайне от другого, с какой стороны дерев всё-таки растёт этот чёртов мох. Но так и не вспомнили. Затем решили, что далее двигаться надобно. Затушили костерок, снегом плотно засыпали, надел Теофил тулуп, икону взял подмышку, да и отправились они вглубь леса, возобновили поход свой вынужденный, стремясь хоть куда-нибудь дойти, авось и покажется вскоре деревня какая. Однако, миновав лесок, не узрели они никоей деревни, далее по полю устремились, по сугробам да низинам, в итоге и вовсе к озеру вышли некоему. Встали они на берегу заснеженном, налево посмотрели, направо – по брегу кусты росли частые, никоих тропок не было, одна сплошная пелена снега плотного. Тогда и вовсе чрез озеро отправились Теофил да отец Энрико, ибо крепок здесь лёд был под снегом белым, нечего было страшиться. После озера новый лес начался, как данность его двое эти приняли, устремились вглубь, по сугробам, смертельно уже надоевшим, да и в самом деле странными были места эти, вроде глухие да от человека дальние, а всё одно, никого из рогатых на пути покамест не встретилось, разве что однажды – увидал Теофил мерзавчика махонького, на дереве сидел он да глядел на путников глазищами удивлёнными, но убежал тотчас, стоило только попытаться подойти ближе, не ответил, скрылся за ближайшим сугробом навеки.
- Тьфу ты пакость! – сплюнул Теофил с досадою, нахмурившись. – Единственный шанс проворонили.
- Вывел бы? – спросил отец Энрико ровно, задумчиво шагая за возлюбленным по сугробам хладным.
- Да пёс его знает… Тут и вовсе места какие-то…странные, - Теофил огляделся напряжённо, окинул взглядом внимательным тёмные стволы лесных деревьев.
- В чём же странность?
- Для тебя, быть может, и ни в чём… Да токмо я много мест лесных повидал за житие своё, и уж на раз отличить места гиблые от благих могу.
- Гиблые?
- Да разумеешь ли… - козлоногий остановился, повернулся к седому священнику, кивнул в сторону дерев, на него глядя. – Тишь тут стоит какая-то тяжкая. Не нравится мне это. Ни одной души рогатой не видать, а обыкновенно в местах, от человека отдалённых шибко, токо так наших встречаешь. Пусть и зима нынче, то бишь, многие из наших в спячки попрятались…да не все ведь. А птицы?
- А что птицы? – отец Энрико внимательно глядел на Теофила, кутаясь в ворот тулупа.
- А ты не заприметил? Ни единой птахи не порхнуло нигде за всю дорогу, а птица, папаша, как и зверь всякий, на раз беду чует. Нема тут птиц, потому что места нехорошие. И наших по той же причине нема. Да и дерев скрип… Особый он здесь.
- Скрип? Дерев? – удивился экзорцист, поднял брови с недоумением. – Как могут деревья, так и скрипят, разве может быть звук этот иным?
- От природы далёкий ты, - с укором нахмурился Теофил, поправив икону подмышкой. – А я – близкий, и ведаю, как деревья скрипят, когда рядом зло бродит лютое.
- И… и как же они...скрипят? – озноб некий пробежал по спине Энрико, и не во хладе зимнем тут дело было, а в том лишь, что пробрали слова эти преподобного отчего-то, жутко в одночасье ему стало, не по себе как-то.
Помедлил Теофил с ответом, глядя на священника мрачно, да затем и ответил ровно:
- Тише, чем обыкновенно, да так, будто отворотиться от опасности желают.
Сдвинул брови отец Энрико напряжённо, ничего не ответил, а Теофил добавил серьёзно:
- Ты только шибче бояться не начинай. Учуют страх, а коли учуют – придут.
- Кто…придёт?
- Да пёс их знает.
Отворотился Теофил затем, продолжил путь далее понуро, отец Энрико же поспешно за ним последовал, да произнёс с ухмылкой, но тревожно малость, хотя, вообще-то, был он не из робкого десятка, безо всяческого страху обыкновенно опасность встречал всякую, самоуверенный да бесстрашный:
- Ежели б не сказал мне, что не надобно бояться шибче – я б и вовсе не начинал бояться и впрямь. А после слов твоих, родной, мне не по себе лишь пуще.
- И говори потише, - ответил на это козлоногий, поглядывая по сторонам ненароком. – Как деревья скрипеть потише стремятся, так и ты стремись тише говорить, а лучше молчи и вовсе. Чего, не знаешь, что ли? В лесах люд ваш токо так гибнет, слыхал я всякое, ведь в местах, от человека отдалённых, то бишь, в чащобах лесных, в горах дальних, в морских глубинах, в иных да прочих, где человек обыкновенно не ходит – там наши засели, да не те, что обыкновенно притязаний к путнику человечьему не имеют, а другие, коих потревожишь ежели – так и поминай как звали. Вон, по телевизеру я даже слыхивал, стремятся на природу неосторожные, а потом их и отыскать не могут, без вести сгинули да и всё, мыслишь, зверь задрал их? Иной человек загубил? Таковое случается тоже, да токмо не всё объяснить сим возможно, я тебе правду истинную говорю, ибо ведаю…
И тут остановился он резко да внезапно, так, что едва не налетел на него преподобный, да сразу же замер следом, ведь оба они узрели, вытаращившись куда-то вперёд, нечто, доселе никогда не виданное: невдалеке, но на расстоянии немалом, шёл куда-то мимо медленно да тяжко будто бы медведь огромный, на первый взгляд, однако рога козлиные да толстые на голове его сидели, а ведь не должно там быть рогов, на голове медвежьей, известно это точно. И шикнул Теофил тотчас встревоженно, голову опустив зачем-то:
- Не смотри на него!
Растерялся отец Энрико, однако уразумел спустя мгновение, опустил взгляд, да ощутил, как заколотилось отчего-то сердце в груди пуще прежнего.
- Почему? – спросил он шёпотом, глядя себе под ноги да выдыхая напряжённо призрачные облачка пара во хлад воздуха зимнего.
- Надо так, - ответил козлоногий тихо. – Не подымай взгляда, уйдёт, ты только в зенки ему не гляди, ни в коем разе.
- А кто это? Рогатый...медведь?
- Я названия не ведаю. Слыхал о нём ранее. То дух неупокоенный, зверя дух, некогда павшего по воле охотника, озлобленный да червями изъеденный. Много их, не одинок он. Не подымай взгляда, в зенки ему не смотри, беда случится, ежели не сдержишься.
Замолчали они, стояли на месте замершими да дыхание затаившими, оба головы опустили да прислушивались к звукам окрест, однако не слышно ничего было, тишина стояла прежняя, ни шагов медвежьих звука, ни треска кустов али ветвей, на пути его ломающихся, ни скрипа снега под шагами. И любопытство странное взыграло в отце Энрико вдруг, будто науськивали силы некие это, нашёптывали; поджал он губы с досадою, не разумея, тут ли дух этот треклятый али же ушёл он уже, да и беды-то навлечь на себя особливо не хотелось, однако страшно подмывало поднять взгляд, всё-таки, да разглядеть получше явление это неизвестное. С минуту боролся с желанием сим седой священник, однако закутался он пошибче в ворот тулупа овчинного, рукою его придерживая, закрыл глаза затем, сдвинув брови напряжённо, а после открыл да и поднял взгляд медленно, с опаскою. И тотчас обмер отец Энрико, будто рухнуло всё во груди куда-то вниз – прямиком со взглядом медведя рогатого он сразу встретился, стоял дух жуткий меж деревьев невдалеке боком да голову повернув в сторону экзорциста, и страшными были глаза его маленькие да круглые, светлыми точками сидели они в темноте этой ужасной рожи, пронзительными да неподвижными, пятнами чёрными да продолговатыми были очерчены; рога на голове да меж ушами сидели внушительные, высокие, извилистые да козлиные, а шерсть – то и не шерсть была вовсе, узрел это отец Энрико да ещё пуще обмер, ибо то черви извивались да клубились из тела медвежьего, вместо шерсти были они, по всему телу, то бишь, и во всеобщем извивании этом лицезреть безумный, больной какой-то взгляд пронзительных круглых точек по истине жутко было, страшно, дурно едва ли не до слёз.
Почувствовал Теофил неладное, тут же поднял он голову, обернулся, узрел, что глядит Энрико прямиком на медведя этого, взглянул козлоногий в панике и на дух затем – а тот развернулся да и направился к ним медленно, однако чем ближе он становился, тем пуще пасть его скалилась с зубами острыми да тем быстрее он приближался, вскоре и вовсе сорвавшись на бег.
- Дурной!! – рявкнул Теофил испуганно на священника. – Стреляй!!
Выхватил отец Энрико пистолет из кармана, вскинул руку, растерянный малость, стрелять принялся в монстра рогатого, однако дрожала рука, мимо цели свистели пули – прыгнул медведь червивый да огромный вперёд с рыком, вот-вот грозясь обрушиться на добычу да клыками страшными в плоть живую вцепиться, однако скинул Теофил с себя тулуп поспешно, рванулся вдруг к монстру да и вдарил кулаком с размаху чудищу червивому прямиком по морде. Отбросило медведя в сторону малость, сбило рывок его, глухо зарычал он, припав к земле на лапах когтистых, кинулся снова, да и сцепился с ним Теофил в драке отчаянной, Энрико же попятился, таращась на монстра во все глаза, к стволу древа ближайшего спиною припал да так покамест и остался, наблюдая за битвой отчаянной в ужасе да со ртом приоткрытым. Остервенело дрались Теофил да медведь рогатый, лапами страшными замахивался монстр да вцепиться во врага норовил зубами не медвежьими, острыми, и бил его козлоногий мужчина по морде всякий раз, глаза задеть старался, и равными они оба были по силе друг пред другом, ибо поболе у демона сил, чем у человека обычного, потому как не человек демон, а зверь более, вот и силы его звериным подобны, значит; замахнулся Теофил в очередной раз, стремясь рассадить до крови страшный червивый лик, однако раскрыл пасть медведь рогатый, и в пасти этой жуткой исчезла рука козлоногого тотчас, вглубь куда-то ушла, то бишь, а плечо боль нестерпимая пронзила следом: оскалился Теофил от боли этой, узрел, что впился монстр поганый клыками в плечо его правое прочно, а рука в глотке зверя мокрой располагается ныне, и ахнул отец Энрико, рот зажав себе в ужасе от увиденного, да и вновь вскинул руку с пистолетом злобно, прицелиться в чудовище устремился серьёзно; Теофил тем временем как мог старался освободиться из челюстей медведя червивого, отпихивался да разжать челюсти массивные медвежьи пытался, кровью истекая знатно, однако не отпускал медведь, лишь пуще плоть пронзал зубами, дабы и вовсе сомкнуть челюсти да откусить кусок от добычи строптивой. И раздался, наконец, выстрел пистолетный оглушительный, захрипел дух неупокоенный жутко, ибо в глаз правый пуля ему попала аккурат, разжал челюсти, и в тот же момент вырвал Теофил безжалостно язык из пасти его с корнем, рванул яростно с силою, да повезло так за язык скользкий ухватиться, дабы не выскользнул он из пальцев. Мигом кровь алая следом за действием сим хлынула, захрипел медведь червивый, замотал головою, забился да и пал наземь, на снег хладный, однако шибко силён был по природе своей, потому едва лишь оклемался малость – вскочил, бросился вперёд, но тотчас и всадил Теофил в глотку его ствол осины некоей молодой да небольшой, что поблизости минутою назад стояла, и рухнул монстр рогатый к ногам Теофила с осиною этой в глотке, пал шумно да более и не поднялся никогда. С ужасом глядел отец Энрико, к стволу древесному спиною припавший, как в миг истлела плоть медвежья, будто рухнула куда-то вниз, до земли, лишь черви остались одни клубиться да извиваться на снегу белом, кровью залитом – перевёл преподобный взгляд на возлюбленного своего, опомнился разом, ибо покачнулся Теофил вдруг, кровью из раны страшной снег под ногами заливая, да на колени грохнулся бессильно, зажимая рану рукою тщетно.
- Тео!! – подскочил к нему отец Энрико, едва не навернувшись по пути, ибо по сугробам бежать – то дело не шибко продуктивное; подался к козлоногому экзорцист в панике, не разумея и вовсе, что делать в ситуации данной, Теофил же, дыша тяжко, и вовсе наземь рухнул в итоге, на бок левый да здоровый, скорчился, хрипя да вдыхая хладный зимний воздух судорожно, загрёб снег ногами копытными в муке невыносимой да во снег лицом уткнулся горько.
- Велел же…не смотреть… - прохрипел он натужно.
- Что мне делать?! – воскликнул отец Энрико в страхе лютом за возлюбленного своего, на коленях пред ним сидя да взмахнув руками беспомощно. – Отвечай!! Что мне делать?!
- Это не всё… - выдавил Теофил невнятно. – Коли задел меня червивый – придёт лихо.
- Лихо?!
И вдруг крики некие жуткие разнеслись по лесу да над нагими древами – не вой, не лай, не иной звериный клич, а страшные, чуть глухие да истошные вопли, будто мужей да жён пытали нынче где-то, протяжными были крики эти, непрерывными, звучали голосами множественными, и в который раз мышца сердечная в груди преподобного рухнула вниз да забилась неистово, едва живая от страха, ибо вопли эти ни с чем не были сравнимы, их услышать надобно, чтобы уразуметь, о чём идёт речь, а словесно – словесно описать их и вовсе не достаёт возможности, вот насколь они ужасны.
- Бежать… Надо бежать… - Теофил попытался подняться, сгрёб в охапку попутно икону с тулупом со снега, и бросился к нему на помощь отец Энрико, напрочь перепуганный воплями не стихающими, кое-как удалось ему поднять Теофила, под руку здоровую придерживая, и прочь из леса рокового поспешили они убраться, ибо шепнул козлоногий едва слышно, что к озеру вернуться надобно – тащился он подле отца Энрико кое-как, едва ли не теряя сознание, и вёл его седой священник под руку да чуть приобняв, оба спешить старались, но падали не раз, по сугробам треклятым продираясь, а вопли адские всё не стихали, напротив, всё громче становились они, будто несётся издалека что-то, а что – неизвестно, не видно этого, лишь слышно. Вскоре озеро невдалеке показалось, минувшее не столь давно, брег свободный да заснеженный предстал вскоре да с кустами нагими кое-где, туда-то и устремился Теофил по причине неизвестной, будто от озера сего жизнь его и впрямь зависела – на последнем издыхании пробились они вдвоём чрез сугробы бесконечные, на озеро заснеженное выбрались; миновав брег едва, обернулся Теофил затем да и обмер тут же, пихнул отца Энрико, требуя, чтобы обернулся и тот – внял просьбе данной седой священник, оборотился да и застыл на месте, отпустил козлоногого, встал пред ним, от опасности собою закрыв: на берегу пред озером замерли в позах страшных некие чёрные да тощие существа, семеро их было, аки волки были они, однако вместо лап передних руки были человечьи, две пары помимо ног, чёрные аки смоль; на головах рога торчали козлиные, а вместо двух глаз на морде у каждого – один-единственный, посередь. Без движения были они на берегу, перекрученные все какие-то, замершие неестественно, все как один смотрели в упор на беглецов, близко от них были, однако далее да ближе не шли почему-то.
- Кто это? – спросил отец Энрико напряжённо.
- Гримы гончие, - ответил Теофил, зажимая рукою кровоточащую рану да едва держась на ногах. – Лихо одноглазое, за червивым пришедшее вслед. По мою они душу.
- Отойди, крест носящий, - произнёс вдруг один из гримов. – Отойди – тебя тогда не тронем.
После слов этих зашевелились все разом, изменили позы свои одновременно на иные, но сходные, замерли без движения вновь. Вскинул отец Энрико молча руку с пистолетом, выстрелил в говорившего – пуля угодила прямиком в грудь, но исчезла в черноте шерсти без вреда, закрутилась плоть вокруг неё воронкою, исказилась, да спустя миг прежний свой вид возвратила.
- Я мыслил, одного вы племени, свои своих не трогают, - произнёс экзорцист ровно.
- Лихо для всех едино, - ответил иной из гримов. – Для всех одинаково.
- Отойди, крест носящий, - прошипел другой. – Яви грязнокровку наперёд.
- Кровь его земель сих коснулась. Мы на землях сих да во крови его отныне, отойди с пути нашего, человек.
- Он наш. Отдай нам наше.
- Он мой, - ответил отец Энрико твёрдо да с угрозою хладной в голосе, и более не было в нём страха, лишь защитить дорогого да любимого жажда в груди горела нынче. – Не отойду, и до него вам не дойти.
Ни слова не сказали более гримы, лишь глаза их закатились вдруг разом, раскрылись пасти в улыбках жутких да языки дугами выгнулись, и вопли страшные, нездоровые, раздались над окрестностями вновь. Зашевелились гримы, перебирая конечностями тощими будто пауки, и отступил на шаг назад Теофил невольно, однако узрел вдруг мутно, как поднял руку отец Энрико, стянув перчатки да спокойно пред опасностью лютой стоя, и воссияло нечто в пальцах его светом белым да желтоватым чуть, хоть ничего там, вообще-то, доселе и не было – распятие светящееся в воздухе пред собою чертить спокойно экзорцист принялся, а покуда чертил, спокойно не менее произносил гласом ровным, монотонным:
- Крест животворящий, пречистый, избави от лиха ненастного, от морока тёмного, светом стань во тьме ночной, теплом живым стань во хладе мёртвом, благостию низойди да щитом предстань от лукавого, просящего охрани да страждущего упаси, дланью Господа огради от дурного да воцарись над миром всеобъемлющим спасом. Во горе, во радости, во болезни да здравии, покорный тебе раб Божий да и нуждающийся в тебе слуга Господень молвит, - и повысил вдруг отец Энрико голос резко, ударил ладонью в распятие начертанное, воскликнул громко да твёрдо: - Изыди, сила нечистыя, изыди, лихо одноглазое, сгинь да никогда не возвращайся более, и ныне, и присно, и вовеки веков, аминь!
Вспыхнул крест ослепительным сиянием, захрипели гримы, задёргались, перекрутило их пуще прежнего при виде креста святого да после слов произнесённых, забесновались они да заклубились, а после распались на червей земляных да и канули во твердь земную, пропав в белом снегу да оставив после себя лишь грязные кровавые пятна.
Тишина гробовая воцарилась над озером оледеневшим тотчас. Опустил руку отец Энрико, глядя на тёмные пятна на снегу, будто после обгоревшего чего-то оставшиеся, затем хмыкнул:
- Впервые получилось.
- Чего?.. – спросил Теофил, едва живой и вовсе, позади священника стоял он, чуть покачиваясь, глядел на него растерянно да мутно.
- Крест животворящий соделать.
- Он особенный какой, что ли?..
Отец Энрико повернулся к козлоногому, взглянул на него сочувственно, затем ответил:
- Тем он поддаётся лишь, в чьём сердце помысел чистый.
Ничего не ответил Теофил на это, закрыл он глаза устало, покачав головой неопределённо, отвернулся да и прочь по льду озёрному направился, зажимая рукою рану кровоточащую, и поднял брови Энрико удивлённо, ибо узрел он, как прорубь размеров внушительных мерзавчики махонькие на глубине невдалеке делают, откель только и взялись-то – приблизился Теофил к полынье соделанной на ногах нетвёрдых да затем и шагнул в неё без промедления, с головою под воду погрузился, и встревожился было отец Энрико, однако уразумел, что ничего не происходит опасного – сел он тогда на берегу да на снег прямиком, в тулуп поплотнее закутавшись, да и задумался о чём-то своём в ожидании возвращения козлоногого из проруби.
Опустился Теофил тем временем на самое дно да спиною вниз, открыл глаза, когда ощутил, что на дне лежит покойно – подплыли вдруг к нему нимфы да мавки озёрные, рогатые, перепончатые да прелестные несносно, обласкали, к ране прильнули, огладили её да оцеловали, улыбаясь да кокетливо хихикая, и ухмыльнулся Теофил девам в ответ, за хвост одну чуть не поймав шутливо, спустя минуту ласок этих указал себе на рот, дескать, воздух заканчивается да всплывать посему надобно, и вняли ему нимфы да мавки озёрные, подняли, увлекли за собою – да и вынырнул Теофил на воздух тотчас, вдохнул, от воды отфыркиваясь, подплыл к краю проруби, выбрался да сел там, ноги козлиные в воду спустив да чуть нагнувшись вперёд, дабы видеть, как кружат на глубине нимфы-кокетки, поглядывая на него снизу вверх да махая ему перепончатыми ручками. Махнув им на прощание в ответ, поглядел Теофил на плечо своё, на рану, то бишь – та не кровоточила более, да и ежели побаливала всё ещё, то самую малость. Поднялся он затем на ноги, взъерошил намокшие волосы, дабы поскорее высохли, вернулся к брегу да сел подле Энрико.
- Н-да… - протянул тот задумчиво, глядя пред собою. – Лютая страна.
- Хе-хе, - выдал Теофил, точно так же пред собою глядя, да более на этот счёт ничего не сказал.
****
Когда обсох Теофил окончательно(что произошло достаточно быстро, на то не смотря, что вокруг хлад стоял лютый), направились они вдвоём дальше, лес роковой обойти постарались, дабы более ни на кого не нарваться. Вскоре понемногу начало стемняться, ибо время миновало за полдень, к вечеру день клонился неотвратимо, и тревожило это и Теофила, и отца Энрико, обоим было известно, что ещё более нечисти вылезает в ночную пору, особливо той нечисти, которая не слишком-то и разборчива в том, на кого нападать – на рогатого али же на человечьего. Ежели б адекватные вылезли – быть может, дорогу у них спросить возможно было бы, но покамест на пути встретились лишь мерзавчики неговорящие да нимфы озёрные, что суши отродясь не видывали. Спустя пару часов непрерывной ходьбы произнёс отец Энрико вдруг с усмешкою:
- Видать, и впрямь я отвык от холодов столь шибких.
- А чего? – Теофил остановился, повернулся к священнику с недоумением. Шли они нынче по иному лесу, по такому, где птицы порхают без страху да где деревья скрипят без опаски.
- Дурно мне что-то, - ответил преподобный, поглядев на возлюбленного мирно.
- Как дурно?
- Слабость нездоровая какая-то, в голове тягость.
- Так может, от глада? – нахмурился Теофил.
- Да глада-то и не чувствую даже.
- Ну… А таковое бывало с тобой раньше?
- Бывало. Знакомое чувство.
- И чего означает оно?
- Жар у меня, видимо.
- Жар?.. – Теофил поднял брови, глядя на спокойного экзорциста растерянно. – Экая напасть ещё…
- Ничего, переболею да всё пройдёт, - улыбнулся ему отец Энрико.
- Н-да?
- Ну, думаю.
- Пошли далее, ночь уж скоро, берлогу отыскать надобно.
- Так ежели есть берлога – стало быть, в ней медведь. Одного нам уже хватило, родной.
- Я разумею, когда обжита берлога, а когда покинута. Пошли, - с этими словами отправился Теофил дальше, отец Энрико последовал за ним беззаботно, однако и замер козлоногий вдруг, вытаращился куда-то вперёд да вскинул руку, указывая на нечто, воскликнул:
- Чу! Глянь!
- Что там опять?! – Энрико выхватил из кармана пистолет, ко всему уже готовый, однако ответил Теофил неожиданное:
- Мох!
- Мох? – седой священник опустил руку с пистолетом растерянно, присмотрелся туда, куда указывал козлоногий, и вместе они воззрились на мох самый настоящий, на стволе древа впереди был он, зеленел на тёмной коре да и выглядел из-за зелени своей неуместным каким-то посередь зимних скудных красок. Не спуская взгляда с находки этой, будто во страхе, что ежели не глядеть на неё – исчезнет тотчас, приблизились Теофил да отец Энрико к древу тусклому, остановились напротив, таращась на мох аки на седьмое чудо света, затем переглянулись.
- И как уразуметь, каковая то сторона? – вопросил Теофил первым.
- Да нам бы для начала вспомнить, с севера растёт он али с юга.
- Давай рассуждать логически.
- Давай.
Задумались на минуту, усиленно хмурясь. Затем сказал козлоногий:
- Юг – это там, где тепло. Быть может, мох с юга крепится, потому как тварь теплолюбивая?
- А ежели нет? – изогнул бровь отец Энрико.
- Что «нет»?
- Ежели не теплолюбивая?
- Тогда… - Теофил сдвинул брови да поправил икону подмышкой. – Тогда он должен расти с севера.
- И как уразуметь нам, на юге ли он растёт, оттого что тепло любит, али на севере, напротив, ибо любит хлад?
- А ежели, внезапно, наоборот?
- Что?
- Ежели на севере тепло, а на юге хлад?
- Тогда либо с севера растёт он, ежели теплолюбивый, либо с юга, ежели хлад ему более мил.
Поглядели они друг на друга снова, да теперь – раздосадованно али и вовсе жалобно, затем на мох взглянули злосчастный сердито, разозлились оба, сплюнули да и послали несчастное растение куда подальше, миновав подлое древо да с удовольствием оставив его позади. Однако спустя пару минут воскликнул вдруг Теофил, остановившись:
- Так ежели он зимою растёт, знать, хлад он любит!
- Чёрт, - отец Энрико замер следом. – Точно. Надо вернуться.
- Надо.
Развернулись, соделали несколько десятков шагов, но теперь остановился первым Энрико.
- Так а на кой мы возвращаемся? Мы ведь так и не уразумели, где хлад, с юга али с севера.
- Так, верно, с юга?
- А ежели с севера?
- Тьфу ты! – Теофил взмахнул руками с досадой. – Твоя правда!
Вздохнули оба, покачали головами, развернулись вновь да и направились туда, куда изначально и шли.
Долгий путь проделали они затем, по оврагам глубоким их носило, по полям да по чащобам неуютным, однажды волчья статья на пути повстречалась даже, да только так глянул на них Теофил да так зарычал угрожающе, что ретировались волки эти тотчас от греха подалее, и улыбнулся умильно отец Энрико, слыхал он и ранее, что рычать умеет возлюбленный его, но чтоб так громко да люто, аки зверь настоящий - такого ещё не слыхивал. В низинах во сугробы проваливались они десятки раз, друг друга за руки из беды сей вытаскивая, снегопад продолжительный вынесли, однажды и вовсе в речушку мелкую угодили, то бишь, вброд её переходить пришлось, да посему вскоре и ухудшилось ещё более самочувствие преподобного, кашель появился нехороший, ибо прихватило горло от мороза, повысилась температура, оттого говорил священник останавливаться всё чаще для отдыху, и глядел Теофил мрачно на то, как кашляет хрипло ирод этот, рукавом тулупа закрываясь дабы ещё больше воздуха хладного не наглотаться, глядел Теофил и хмурился напряжённо, сам не разумея, сочувствует али же равнодушен.
Вскоре и вовсе стемнело, до ночи лишь пара часов оставалась. Ускорил Теофил поиски берлоги, старательно окрест он рыскал да спустя ещё час и нашёл искомое, к общей радости; берлога обширною оказалась, просторною шибко, посему без проблем удалось в ней разместиться, сел Энрико подалее от входа, к стенке прислонился спиною устало да в тулуп получше закутался. Взглянул на него Теофил ненароком: вид имел седой священник замученный малость, поникший, то сказывалась продолжающая повышаться температура, тяжело дышал он, глаза прикрыв, пояснил затем, что глядеть больно, поминутно кашлял. Снял Теофил тулуп свой, вместе с иконою положил где-то рядом, затем, поразмышляв малость, соорудил небольшой костерок, такой, чтобы безопасным был в норе сей, не шибко великим. Запылало вскоре пламя невысокое, озарило собою темноту берлоги, уюта привнесло собою да покоя некоего.
- Благодарю, козлёнок мой, - улыбнулся отец Энрико, открыв глаза, будто сонные, да поглядев на мрачного Теофила.
- Угу, - буркнул тот, сев рядом, слева.
- А тебя не заражу?
- К людским болезням мы не восприимчивы.
- Ну и славно… - замолчал отец Энрико, голову опустил да руки на груди скрестил, дабы потеплее было, закрыл глаза вновь. Поглядел на него Теофил хмуро: вестимо, быстро рос жар болезненный, в условиях сих да без лекарств надлежащих ничто его не сдерживало, и видел козлоногий, что хоть и выглядит преподобный спокойным да беззаботным даже – дурно ему шибко, погано себя он чувствует в жаре том, слабость да тягость дарующем да с ознобом одновременно одолевающем.
- Никак, помирать собрался, - хмыкнул Теофил, то ли обстановку безрадостную шуткою разрядит попытавшись, то ли и вовсе невесть зачем.
- Нет, что ты, родной, - улыбнулся отец Энрико, не открывая глаз. – Полежу тут да и пройдёт всё вскоре. Заботливый у меня козлёнок… Костерок соделал снова да без просьбы… - зашёлся он кашлем хриплым, отвернулся, воротом закрываясь. Отвернулся и Теофил, поглядел на вход берлоги округлый, наружу, где тьма уже царила полуночная, глядел так какое-то время, о колени облокотившись да о чём-то своём размышляя, однако от мыслей сих отвлёк его вскоре тихий голос преподобного, зазвучавший внезапно вновь.
- Такая тишь… Ни звука, ни единого… Так и остаться бы тут навеки, бродить по полям свободным да не ведать более никоих забот…
Повернулся Теофил к отцу Энрико, нахмурившись малость. Тот по-прежнему сидел полулёжа с глазами закрытыми, спокойный вид имел, лишь тяжёлое да отрывистое дыхание его муку болезни выдавало собою.
- Да какие у тебя могут быть заботы, - хмыкнул Теофил в ответ. – Каким способом оприходовать меня да что приказать к столу соделать, вот и всё.
- Ворчит мой козлёнок… - улыбнулся отец Энрико. – Ворчит прелестный… Да-а, а и впрямь, почто стон услады да муки одинаков?.. Мне говорят…разные они, мол, ибо разное их порождает… А я не вижу, не вижу…
Напрягся Теофил малость, протянул он руку, приложил ладонь ко лбу священника, дабы силу жара уразуметь, ощутил, что ещё более возрос жар треклятый.
- В приюте меня чурались все, - продолжил тем временем отец Энрико, спокойным звучал голос его да будто бы и беззаботным даже, несмотря на слабость да едва уловимую хрипоту. – Дикие места и вовсе, ну, приюты эти… Столь давно это было, удивительно… Детство так быстро минуло, да впрочем, вряд ли оно и вовсе долго задерживается в тех, кто оказался в сиротском доме. Ежели взглянешь на детей обыкновенных, на тех, что с родителями гуляют без забот, а затем на сиротских поглядишь следом – уразумеешь, о чём говорю я. По глазам там всё видать. По ликам, любви родительской не знавшим, да по нравам, таковым, будто волками они вскормлены. На ликах их…не бывало улыбок обыкновенно. А я… - преподобный усмехнулся, взглянул на мрачного Теофила дружелюбно. - …с улыбкою жить привык сызмальства. Чурались этого, порою вопрошали, чему улыбаюсь я постоянно. А я на вопрос сей ответить и не мог. Малый был, не разумел самого себя. А когда повзрослел – и тогда не уразумел тоже. Хочется улыбаться, вот и улыбаюсь. Настроение хорошее. Будто любо мне всё, что пред собою вижу. Видать, и впрямь мозги у меня перекошены, ежели вокруг скорбны все, а я единственный с улыбкой. А может, наоборот, не у меня. Не ведаю, - священник покачал головой, улыбаясь. - Не ведаю… Да, чурались меня, как сейчас помню. Косились с опаскою. Посему один я был извечно, одиноким играл с камушками да цветочками, когда выгуливать нас водили, вдали от прочих был. А потом… А потом увидал вдруг бабочку. Махонькую такую, пёструю, сидела она на цветке ближнем, в траве, и крылышки её, тоненькие как лепесточки, раскрыты были узором своим к небу. Боже, как она была красива!.. Цветная, яркая, столь изящная да хрупкая, что казалось, прикоснись я – и рассыплется, порвётся, разобьются крылышки от касания моего на осколки цветные…так мне казалось. И поэтому…я коснулся.
Нахмурился Теофил при словах сих, взглянул на отца Энрико ненароком – тот глядел перед собою, вглубь воспоминаний своих взор устремивший, улыбался, и горел его взгляд привычным да обыкновенным огоньком безумия.
- Но я не хотел убить, - продолжил отец Энрико рассказ. – Я всего лишь хотел любоваться. Я поймал эту махонькую бабочку, усадил в банку, и…и закрыл крышкою, без каких-либо отверстий, плотною да сплошною крышкой. Не потому, что хотел убить. Потому лишь, что, малый да глупый ребёнок, не разумел, что дышать бабочке, как и нам всем, надобно. Долго наблюдал я за красотою этой хрупкой, взгляда от банки не отрывая…и заметил, как затрепетали вскоре крылышки цветные по-иному, не так, как доселе. Билась бабочка крохотная в банке стеклянной, зрила наружу, мысля, будто пред нею мир открытый, да не видя стекла, билась о стекло с помыслом выйти, не разумела, отчего выйти не удаётся, задыхалась под плотною крышкой… И тогда я узрел…узрел, сколь велика красота в мучении, сколь невообразима она на пике страдания истинного… Прекратила бабочка биться, легла на дно, крылышки к стеклу сложив, и было зрелище это так прекрасно, так печально да сокровенно, что крышку я…так и не открыл.
Помолчал отец Энрико малость, пред собою глядя, спустя минуту молчания этого вновь заговорил:
- Мне казали, что это плохо. Что так делать – плохо. Но не объяснили, почему. Никто не объяснил, что из себя таковое «хорошо» да «плохо». Мне объяснили лишь то, что я никому не нужен. Не нужен маме, папе, сверстникам, нянечкам, целому свету да целому миру… Объяснили, что коли я здесь, в приюте – значит, никому до меня нет дела, что никто меня…не любит. И это я… уразумел. А что из себя таковое «хорошо» да «плохо» - нет. Посему не разумел, хорошо ли али же плохо то, что я никому не нужен, хорошо али же плохо любоваться красотою, что узрел я, хорошо али же плохо не открывать крышку до самого конца… - преподобный закашлялся, прикрыл глаза устало, дыша тяжело, затем продолжил. – А когда я решил любоваться и красотой людскою – тогда воцарилась паника. Почему-то. Когда я созерцал наивысшую прелесть зверух, что забредали время от времени в район детдома – этой паники отчего-то не было. Мне кричали, что я изувер, но я не разумел, почто так они меня окрестили, ежели влюблён я во красоту эту и жажду её лицезреть. Мне сказали, что человека нельзя терзать ни лезвием, ни клинком, ни иным чем-либо, ибо человеку больно. Но они не объяснили, что в этой боли плохого. Я не разумею… До сих пор не разумею… Что в ней плохо? Что в ней дурно? Душа в муке этой – совершенна… Ежели б видели они так, как вижу я… Тогда бы тоже всё поняли… Но они не видели, никто не видит и доныне. А красота человеческой али, позднее, демонической муки прелестнее стократ, ибо разумный лик неразумного красивее… И стон муки сладостный – о, как же я в него влюблён, мила мне скорбь во глазах чистая, да ежели б со зла я… А я ведь…не со зла… Красива душа во страдании искренном, и возлюбить красоту эту, обнажить красоту эту должен я, ибо жажду… В житие влюблён я, во красоту его нестерпимую, что в мучении лишь раскрывается наиболее… Ничто меня на свете не волнует…кроме красоты этой…
Поджал Теофил губы с досадою, спиною к стенке земляной прислонился, слушая сбивчивую речь священника молча, думал над словами этими да рассказ сей прерывать не торопился.
- У каждого безумие персональное имеется, ведаешь ли… Разнится стон услады да муки, одинаковый на первый взгляд…и в том моё безумие, что не вижу я меж ними различия… Что такое «плохо»?.. Что такое «плохо»?.. Мне говорили, я делаю плохо… Любование… Искал совершенство, любовался, но всё не то было, все не те… А ты – тот… Не разумел любовь я, а тебя встретил – уразумел… - повернул отец Энрико голову к Теофилу, приоткрыл глаза, взглянул на возлюбленного ласково. – Ты и просто так красив, родной… И в муке, и в усладе, и в покое… Не разумею я, что в действиях моих плохо…но взгляд твой мне о том подсказывает верно… И всё соделаю я нынче, дабы более не глядел ты на меня таковым взглядом… Глазки мои, круглые, тёмные… Рыжий, огонёк будто, весь хороший, как ни поверни… Всё в тебе мне любо, и наружность, и внутренность незримая, что…душою кличут… - опустил он голову снова, прикрыл глаза в муке жара скорбно, кашлянул пару раз. - О вас молвят, будто нет у вас, рогатых, души… О тебе так, любимый, молвят… А обо мне… говорят точно так же… Только ведь у обоих нас есть она… За рёбрами где-то прячется, всё чувствует, радуется за что-то да болит по чему-либо персонально… Молвил ты некогда, что нет у меня сердца… Но как же его нет, ежели вот оно, внутри, колотится, и всё, всё на свете собою чувствует?..
Замолчал экзорцист на минуту, а после открыл глаза с трудом, под взором Теофила мрачного глядеть принялся на костерок маленький, на пламень его беспокойный да яркий.
- Не хочу умирать… - произнёс отец Энрико внезапное, спокойно да печально малость наблюдая за пылающим во мраке костерком. – И не важно, что после смерти там будет… Вроде и ведаем, что не конец то и вовсе, а всё равно с ужасом слёзы роняем всякий раз, когда умирает при нас близкий… Горечь расставания да утраты… Ничем её не утолить… Прости меня, родной… Не разумел я прежде, близких не имевший, каково оно – любить, да какова утраты горечь… Не было у меня близких, да и меня…никто не любил. И не любит. Никому я не нужен, такой…такой дурной… Не за что меня любить, в самом деле… Нормальных лишь любят… Обыкновенных… А странных чураются извечно… уразуметь их не стремятся, с опаскою косятся али с презрением… Оправдать себя никак я не желаю, ибо ежели глядят на меня извечно так, как ты, родной, глядел не раз – стало быть, заслужен взгляд этот, взгляд, в коем лишь ненависть да страх, а ведь там, где страх, как там и вовсе быть любви?.. Не ужиться им друг с другом, любви да страху, а коли и ненависть вдобавок – шибко трудно на любовь её переделать… Но быть может…всем нам не хватает понимания…да любви этой треклятой… Преосвященному, серафиму, Гришке, иным да прочим, что ходят по улицам городским мимо, в мышце сердечной храня ото всех в тайне свои тягости, потерянные, злобные…Оттого вся злоба, что теплом любви никто её не утолил… Да только какая тут любовь, ежели никому нет дела друг до друга… Только ты есть у меня, Тео… Да и ты…меня не любишь… Ненавидишь и вовсе… Но ненависть – то эмоция сильная… шибче любви подчас… Ну и ладно, в таком случае… Лучше ненависть, чем поганое, глухое равнодушие… - закрыл глаза отец Энрико вновь, дыша тяжко, запрокинул голову на ворот тулупа овчинного да к стене, прошептал:
- Один ты у меня есть… И ничего мне более не надо… Ни дома, ни богатств, ни иного… Ибо ты мой дом, ты моё богатство, ты моё всё… Так за тебя я испугался…когда кусил тебя медведь поганый… Испугался, что потеряю…Отважный у меня козлёнок… Храбрый, сильный… Красивый несносно… Какая тишь… Так спокойно… Так спокойно…
Замолчал отец Энрико окончательно, и сидел Теофил какое-то время, глядя пред собою взглядом мрачным да обдумывая слова преподобного, да затем поглядел на священника, спохватившись будто, пригляделся, не помер ли. Но заснул отец Энрико попросту, выровнялось дыхание его тяжкое, и спокоен был лик его во сне этом, лишь чуть напряжёнными оставались брови да румянец едва заметный на щеках стройных напоминал о болезни тягостной. Смотрел на него Теофил пару минут, невесть о чём и думая, ибо смятение странное овладело им, но затем вздрогнул, ибо заслышал в голове своей весёлый глас Божий:
«Чего зыришь – в штаны напузыришь!»
- Что? – Теофил с недоумением лютым поглядел на икону Ока Божиего, стояла она напротив, у другой стены, хоть доселе и положил её Теофил наземь подле тулупа, глядела на козлоногого взглядом незримым.
«Ну чего ты, родной, шуток не разумеешь? Сидишь смурной, вот и решил я разрядить обстановку!»
- Дурной, сразу видно, - буркнул Теофил, отвернувшись да устремив взгляд тяжёлый наружу, в темноту ночи.
«Обиделся, никак? Да полно, экий нежный! О чём думаешь?»
- Ни о чём.
«Не лги Господу, грешник!»
- Я гляжу, у тебя настроение хорошее.
«А у тебя каковое?»
- Да нет у меня и вовсе никоего настроения, чего привязался?
«Почто же нет? За любовника своего тревожишься?»
- Отвали от меня, слушай! – вспылил Теофил, гневно взглянув на икону. – Али хошь в костёр быть брошенным?
«Ну мы это уже проходили, Тео. На место вернусь из пламени, ничего не станется. Но всё же - ты не серчай - тревожишься точно»
- Не хватало мне всяким изуверам ещё сочувствовать, - хмыкнул Теофил с досадою странной.
«А как тут не сочувствовать? Всерьёз он помыслил, что помрёт нынче, и мысль таковая резонна»
- Почто же резонна?
«Ну как! Без лечения надлежащего опасна хворь людская, ты глянь, как жар его воспылал быстро, так и не утихает же, лишь повышается»
- И чего будет, ежели не спадёт жар этот?
«Помрёт бедный»
Нахмурился Теофил, опустил голову мрачно, глас Божий продолжил беззаботно:
«Хилое племя! Чуть холодок какой излишний – всё, беда! Ну и чёрт с ним, верно? Пусть помирает ирод в муках жара, туда ему и дорога, ты погляди лучше, какая ночь! Красоты местные дивны страсть, просторы, свободные от оков человечьего жития, пред тобою нынче в красе своей гордой, так и оставь врага здесь, помирать, то бишь, а сам иди прочь, ко свободе, к житию вольному, одиноким иди далее, без тягости этой, тебе столь ненавистной!»
- Оставить? – Теофил поглядел на спящего отца Энрико задумчиво.
«Ну конечно. А чего тебе сидеть с ним? Он тебе кто? Мучитель да деспот, ничего нет для него святого, ведь души у него, верно, нет, на кой и жить такому вовсе, ежели нет у него сердца?»
И ёкнуло нечто в груди Теофила после слов Божиих, речь преподобного недавняя вспомнилась тут же, ничего не ответил козлоногий покамест, продолжая глядеть на отца Энрико в смятении каком-то непонятном, смотрел на лик его чуть скорбный да спокойный, видел дыхание его тяжёлое да размеренное, и посидев так с минуту-иную, сказал вдруг ровно в тишине всеобщей:
- Спаси его.
«Спасти? - деланно изумился глас Божий. – Родной, ты в своём уме? Оживёт, от жара избавится – так и продолжится плен твой, мучить он тебя продолжит, дурной на голову да с разумением перекошенным!»
- Страшно это, - произнёс Теофил, мрачно глядя на спящего экзорциста.
«Что?»
- Умирать в одиночестве. Да и разве… - вздохнул козлоногий с досадою, подумал малость, затем договорил хмуро: - Разве виновен хворый во своей болезни?
«Во своей болезни… ты же не о жаре его молвишь?»
- Верно разумеешь. Не о жаре.
Ничего не ответил на это глас Божий, помолчал он недолго, а затем молвил слово единственное, и улыбка одобрительная в голосе этом звучала:
«Добро»
И заслышал вдруг Теофил шорох некий снаружи, из тьмы ночной да кромешной, напрягся он, повернулся тотчас в сторону выхода из берлоги тёплой, да и завидел удивлённо, как из темноты лесной лик девичий да рогатый объявился внезапно – вошла в берлогу смурная да стройная девушка, остановилась, дрогнув косичками рыжими, до самой груди нисходящими, взглянула на мужчину козлоногого, облачённая в коротенькое да рваное коричневое платьице да в накидку из меха поверх, и жёстким был взгляд очей прелестных, суровым даже. Ни слова не молвив удивлённому Теофилу, ступила она босыми стройными ножками по стылой да твёрдой земле, шмыгнула мимо, костерок да таращащегося на неё козлоногого миновала быстро, взмахнула вдруг над спящим отцом Энрико руками, травы да труху разбросав какие-то, затем к костерку обернулась, и в него нечто кинула, и вспыхнул тотчас пламень сильнее чуть, всполохом взвился шибче да затем утихнул, прежним пылая вновь. И бросилась девчонка курносая вон из берлоги, так и не вымолвив ни единого слова, скрылась во тьме ночной да и пропала с концами, только её и видели.
- Стой! – крикнул ей Теофил обеспокоенно вслед, махнув рукою да подавшись за девушкой чуть, да затем смешался, сел обратно, как и сидел, глядя растерянно да удивлённо в черноту лесной ночи снаружи.
Кто была такая? Откель взялась? Непонятно, неизвестно… Оставила травы с цветами раскиданные, невесть зачем приходившая и вовсе, пропала столь быстро, что помыслил козлоногий невольно, а уж и не почудилось ли ему вообще? Не почудилось ли, была ли девчонка? Да только врезались в память надёжно подскочившие на бегу рыжие тугие косички, да ножки нагие, бесстрашно ступавшие по снежному зимнему хладу, белизною своею навеки да крепко запомнились, и вопросил Теофил, продолжая глядеть наружу в смятении лютом:
- Чего это было такое?
«Что? - непринуждённо осведомился глас Божий. – <i>Где?</i>»
- Девчонка!
«Какая девчонка, родной? Не видал ничего я! А полюбовник твой отоспится – да и сойдёт жар затем, не буди только»
Вздохнул Теофил с досадою, покачал головой, да затем усилием мысли свои в русло иное направил, уразумев, что ничего ему не расскажет Господь треклятый, сколь ни допытывайся.
- Благодарствую, - кивнул он задумчиво, поглядев на священника да облокотившись о колени устало.
«Безумию своему спасибо скажи» - последовало уже знакомое в ответ, и изогнул бровь козлоногий недоверчиво, посмотрев на икону напротив, да ничего не сказал на это, промолчал, мысли свои при себе оставил.
…Не заметил Теофил, как уснул и сам, к стене привалившись спиною, но проспал он так недолго, ибо спустя час разбудил его ласковый голос отца Энрико:
- Спишь, козлёнок мой?
Пробудился Теофил ото сна, открыл глаза, повернул голову в сторону голоса – отец Энрико сидел подле него, боком к стене прислонившись, да смотрел на него лукаво, с улыбкою нежной.
- Люблю глядеть на тебя, когда ты спишь, - добавил седой священник, узрев, что проснулся козлоногий. – Посапываешь ты порою прелестно, мил да беззащитен во сне аки чадо, ей-богу.
- Сам ты чадо, - буркнул Теофил недовольно. – Видать, тебе лучше?
- Во сне пропал жар мой, - ответил отец Энрико, улыбаясь ласково. – Не чувствую болезни более.
- Ну и добро, - невольно сказал козлоногий, вздохнув да сев, да спохватился тут же, поправился: - То есть… прошла хворь да и ладно, нет мне до этого дела.
Усмехнулся седой священник с нежностью, кивнул на выход из берлоги:
- Стало быть, отправляемся далее.
- Уже? Дак…ночь же нынче.
- А ты хочешь спать?
- Ну не особо.
- И я не хочу. Чего время терять попусту. А ну как очередной медведь к нам заявится, берлога, всё-таки, а мне одного сполна уже хватило.
- Да во тьме ночной на кого угодно нарваться мы можем.
- Внимательно пойдём. Особливо ты внимателен будь, я-то не вижу в темноте ни черта.
Вздохнул Теофил, покачал головой, да и согласился затем, подумав, что вряд ли высидит до утра без дела в обществе изувера этого – лучше уж далее двигаться, хоть и, всё одно, вместе, да не столь оно обременительно, как ежели просто сидеть. Немедленно и выдвинулись в путь, покинули берлогу уютную, по лесу зимнему пошли далее, и долго так шли, с опаскою поглядывая по сторонам, но никого не встретили на пути этом, и вышли в итоге к полю обширному да заснеженному. Пошли и по полю, попутно разговаривая о чём-то меж собою да лишь под ноги глядя.
- Как же всё-таки темно в землях этих, - хмыкнул отец Энрико, кутаясь в ворот тулупа да шествуя по сугробам за Теофилом. – В городах-то фонари ночные повсеместно, вывески всяческие, темноты такой добиться можно во граде, ежели только все огни эти поотключать к чёртовой матери.
- Нас в ночи они особливо слепят, - ответил Теофил, подмышкою неся теперь не только икону, но и тулуп. – Неприятно от них, ежели к ним непривыкший. Мне примелькались, городским тоже, а поначалу жуть как дурно от них было.
- Надо же…
- Иное у нас зрение, нежели человечье, свои тут особливости. Да и в целом, разумею, что люду городскому в темноте ночной не шибко удобно было б, тьма ж тогда воцарилась бы кромешная, а зенки человечьи ни черта в ней не видят… Разумею я это, да токмо окромя фонарей ваших не видать ничего более, в рожу светят разноцветом своим да за сиянием этим главного не видно.
- Чего же?
- Небосвода. Так светят неистово светилки ваши электрические, что звёзды даже меркнут, не видать звёзд великолепия полного в городах человечьих, ежели только изредка, там, где фонарей поменее. Дабы узреть всё величие красоты звёздной – то за город податься надобно, а лучше и вовсе в дали дальние, необетованные.
- В такие, где мы с тобою нынче?
Остановился Теофил после слов этих резко, повернулся к отцу Энрико, тот замер тоже, встали они так посередь поля снежного, друг на друга растерянно глядя, да затем и запрокинули головы одномоментно, воззрились в высоты небесные. А там, в черноте кромешной да глубокой, сияли звёзды бесчисленные россыпью, всё небо собою они заполонили, и мало того, мало того, что отчётливыми были звёзды эти предельно, яркими, размеров разных – раскинулись меж ними цвета немыслимые галактики нашей, рукав её, что виден тогда лишь, когда света иного поблизости нет, царил он, ныне – Млечный Путь, во времена прежние – Небесный Ирий, в черноте небесной да ночной фиолетовыми, синими, пурпурными да прочими оттенками, будто космос напрямую был нынче над земною твердью, обнажённый, неимоверно прекрасный да великий, и обомлели Теофил да отец Энрико напрочь, узрев картину эту, не видели они прежде, что в небосводе нынче творится, ибо под ноги глядели, дабы не упасть в сугробах, мешали обзору кроны в лесу древесные, думы тяжкие да помыслы о том, как бы не нарваться на опасность какую – а теперь, обратив, наконец, внимание своё да о существовании небосвода вспомнив и вовсе, стояли Теофил да отец Энрико посередь поля зимнего в сугробах по колено, глядели на цвета космические да на россыпь звёзд пронзительных в высотах черноты ночного неба и слова не могли вымолвить, взгляд отвести не могли тоже, в миг будто ничего более в мире не стало, всё прекратило существовать в мире этом, кроме великого да невероятно красивого небосвода, лишь он был один нынче, один он был важен да единственный значение имел.
- Да почто же так оно?… - проговорил, наконец, Теофил, таращась на красоты небесные.
- Как?.. – спросил тихо отец Энрико, глядя на звёзды да затаив дыхание.
- Да вот… помыслил просто… Знаешь, бывает, займётся иная распря, грызёшься с кем-то из-за ерунды дурацкой, но только тогда лишь понимаешь, что ерунда это, когда на небосвод великий взглянешь, взор когда свой на просторы обратишь природные, на россыпь звёздную в вышине небесной. Тогда лишь уразумеешь, как ничтожны да глупы склоки эти. С иными бедами жития наземного ситуация схожая. Грызётся люд меж собой почём зря, а сверху на них громада вселенская молчаливо смотрит, и грызущиеся под громадою этой аки блохи незначительные, под взором её аки мошкара суетливая. Зачем, зачем так малы мы пред красотою этой?.. Дабы помнили, что беды наши всего лишь пыль пред ликом бытия?.. Али с иным каким резоном?..
- Пыль… Так душа ведь живая такой же космос таит в себе, мир там целый, отдельный, и быть может, так нам больно глядеть на красоту эту потому, что разумеем мы, что в нас такое же сокрыто, что нет никоего различия меж нашим космосом да тем, что видим мы нынче.
Прекратил Теофил глядеть на небо, на Энрико взгляд растерянный перевёл.
- Больно? – вопросил он с недоумением. – И тебе?
Поглядел отец Энрико на козлоногого спокойно да затем и кивнул утвердительно.
- Разве пылью ты себя чувствуешь под величием этим? – склонил он голову на бок, глядя на возлюбленного мирно.
- Отнюдь.
- А что тогда чувствуешь?
- Будто сам я размером с просторы Вселенские эти.
- То-то и оно, родной.
- А иные ничтожными себя ощущают.
- Ну коли ощущают себя такими – такими и являются.
- А ты?
- А я как ты.
Помолчал Теофил с минуту растерянно, затем вновь на небосвод великий взор свой обратил, да и потекли вдруг по щекам его слёзы искренние да настоящие.
- Да почто же?.. – проговорил козлоногий мужчина тихо, ощущая, как боль нестерпимая да тяжкая в мышце сердечной разрастается при виде красоты Вселенской. – Почто же понатыканы туда звёзды эти?.. Почто же висят они там и вовсе, почему, Господи?.. Дабы убить меня, не иначе!... Зачем, зачем светят они оттуда, зачем раскинулись по небосводу краски эти невыносимые, зачем и вовсе есть небо это, твердь земная под нею да и я со всем этим вместе?!.. Зачем, Господи?!.. По какой причине, с какою целью?!.. – бросил он тулуп свой наземь, икону взял руками обеими, к лицу ближе подняв, стиснул края её в пальцах дрожащих да уставился со слезами на глазах на образ святой, затем зажмурился да опустил голову горько, и задрожала икона в руках его мелко, ибо до боли сжал её Теофил, рыдания едва ли и вовсе сдерживающий. Подошёл к нему отец Энрико ближе, дотронулся до иконы спокойно, дабы руки опустил Теофил расстроенный, и взглянул на него козлоногий разбито, узрел взгляд его сочувственный, отвернулся, ничего не сказал.
- Быть может, - подал голос отец Энрико, глядя с нежностью на возлюбленного своего. – Затем оно есть, дабы спросил ты, зачем. А может, и ни за чем оно вовсе…а просто.
- Да как? Как это, «просто»? – посмотрел на него Теофил снова. – Ничего не бывает просто на свете этом, всему что-то предшествует, у всего смысл имеется… И нужно мне разузнать смысл этот, нужно так, что невмоготу аж…
- Но зачем?
- Просто…
- Сам же молвил, что ничего не бывает «просто».
- Всё на свете знать хочу я, всё хочу разуметь, умным да мудрым быть хочу немыслимо…. Мир великий – то дом мой единый, и болит по нему мышца сердечная люто… Мне нужно, разумеешь? Правда нужна мне, истина, все цели да смыслы разуметь желаю, все причины следствий нынешних, все помыслы Создателя да всю правду, что покамест никому не подвластна, о бытие, о космосе, о том, как устроено всё это от мала до велика… Разве…разве ты не желаешь тоже?
- Нет, пожалуй.
- Но почему?
Помолчал отец Энрико малость, подумал, на слёзы глядя, по щекам Теофила одна за другой бегущие, да и ответил:
- Да потому что нет смысла в жизни иного, кроме любви.
Затаил дыхание Теофил после слов этих, нахмурился растерянно, выдавил после:
- Сопливо звучит, папаша…
- Знаю, - улыбнулся отец Энрико мирно. – Страсть как сопливо. Да только ежели уразуметь мною сказанное – быть может, и поменяешь своё мнение. В любви мир этот создавался, ибо с любовью созидает родитель дитя своё желанное, и каждое древо, каждая травинка, цветок каждый растёт тут благодаря любви. Каждый зверь благодаря ей живёт, каждый ветер ей благодаря дует, ночь день сменяет из-за любви этой треклятой да мы с тобою стоим тут нынче по причине той же. По её причине и звёзды да космос над нами висят красотою своею, и во всём красоту мы видим за счёт любви только да и никак иначе. Вокруг она да в нас, и всё то в мире пустое, в чём нет её совсем.
- Так вот почему… - выдохнул Теофил, на священника доселе молчаливо глядевший. – Уразумел наконец…
- Что?
- Какого чёрта говорят, будто Бог есть любовь. Вот какого чёрта, оказалось. Уразумел. Уразумел… Но… - поднял Теофил голову снова, и вместе с отцом Энрико на небосвод невероятный поглядел. – Всё равно… Зачем? Зачем есть мир этот и вовсе?..
- А зачем родитель дитя своё рождает?
- Зачем?
- Чтобы жило, как он, живое. И дабы продолжиться в нём.
Помолчали оба какое-то время, думая о чём-то своём да любуясь красотами небесными, затем прекратили глядеть на звёзды, друг на друга посмотрели.
- Выходит… - первым сказал Теофил рассеянно. – Что благодаря любви я живу, всё-таки? Не по причине соития плотского, не по случайности роженый, а…по любви?
- Да, - улыбнулся отец Энрико. – И я, выходит, тоже. Пусть матерь да отец меня не любили… Жив я лишь любви благодаря.
Слова последние с болью в сердце Теофила отозвались почему-то, хотел он сказать что-то, да смешался, не сказал, задумавшись, отец Энрико же шагнул к нему ближе, вплотную встал да провёл рукою ласково по волосам его растрёпанным да рыжим, огладил лицо руками обеими, отёр слёзы со щёк, любуясь возлюбленным ликом.
- Что за глаза… - улыбнулся он, в глаза Теофилу растерянному глядя, что смотрел на него в ответ печально. – Сколь многое в них, вечность глядеть бы, да и вечности не хватит, дабы всё рассмотреть, что в себе они затаили. Галактик свет в них, пламень неистовый, шумливость крон древесных, да чего там только нет… Помнишь… зимою той, во штабе нашем… Сказал я тогда вещь одну…
- Какую? – тихо спросил Теофил, едва дыша и вовсе.
- Что не убью тебя, но и…но и жить тебе не дам, - замолчал отец Энрико на миг, любуясь возлюбленным, затем покачал головой печально. – Прости меня. Неправда это. Точнее, тогда, во времена те, оно правдою и было, но не нынче. Нынче хочу я…чтобы ты жил. Не ведал тогда я, что люблю тебя. А после уразумел, уразумел, когда пулею ты в сердце моём засел навеки… Я хочу быть опорою твоей да поддержкой, другом наипервым да любовником наистрастным, защищать да познавать тебя хочу во всех значеньях слова этого, и нет мне места в мире этом без тебя, Тео. Ежели не будешь ты жить – житья и мне тогда не будет. Уразумей меня, прошу.
Нагнулся он да и припал поцелуем нежным к губам Теофила приоткрытым, и не воспротивился растерянный козлоногий этому, закрыл глаза да на поцелуй этот ответил так, будто хотелось ему ответить и вовсе, обнял его отец Энрико бережно, огладил всего, а завершив поцелуй, к себе прижал крепко, уткнулся лицом в растрёпанные рыжие волосы его будто бы скорбно да глаза закрыв, прошептал:
- Души моей свет да мыслей моих морок… Весома любовная тягость, да одна лишь тягость это, которая мне по нраву… Я люблю тебя, Теофил. Искренно да навеки.
И прижался к нему Теофил горько, уткнулся в грудь лбом рогатым, растерянный, разбитый да горестный, сам не ведая, чего и чувствует, и вдруг заслышал роковое:
- А ты, козлёнок мой?.. Ты меня любишь?..
Отстранился Теофил от отца Энрико тотчас, отпрянул, замер напротив, на священника напряжённо глядя, а тот повторил вопрос свой с улыбкою:
- Любишь?
- Я… - да и не смог Теофил ничего ответить отчего-то, замер он так, дыша тяжело да таращась на экзорциста отчаянно, обычное хотел ответить - что не любит, то бишь, но не смог, сел голос, пропал и вовсе, лишь сердце в грудной клетке неистово билось, биением своим чувствования всевозможные тревожа пуще да в клубок хаотично путая. И расплылся отец Энрико в улыбке радостной, увидав смятение это, подался он к Теофилу бедному резко, будто коршун какой ко своей добыче спикировал, впился поцелуем жарким в шею его напряжённую, в объятиях стиснув, и от страсти этой хотел козлоногий отпрянуть прочь, да не смог, вместе упали они во снег ледяной, накрыл Теофила седой священник собою, ещё бо;льшим кажущийся из-за тулупа обширного, вжал в снег, в объятия заключив страстные да целуя шею возлюбленного со рвением вожделенным, а Теофил, противясь слабо, воззрился вдруг на звёзды в черноте небесной, ибо, на спине лёжа, в полной мере узрел он обширные просторы небосвода звёздного, краски все галактики туманностей увидел да в который раз умер от красоты этой в душе своей, умер да воскрес под громадою мироздания Вселенского, да и прекратил затем противиться, дыша тяжело да сбивчиво во хладе зимнем, ласкам преподобного покорно отдался, обняв его в ответ да закрыв глаза с наслаждением скорбным.
Тлеющий Ад 5. Кровавые зори. Глава 6
© Copyright: Тот Самый Диктатор, 2020
Свидетельство о публикации №220030800129
Свидетельство о публикации №220030800129
Рецензии