Тлеющий Ад 5. Кровавые зори. Глава 10

А зачинался путь Григория Громова множество лет назад, в землях русских да свободных, в году этак 1975, да не в городах, а в местности, от городов сих дальней, и были то прошлого пережитки скудные, посёлки хмурые да серые с домами деревянными есть в землях всяких, что от городов далече раскинулись на многие верста, и живут там старики да люд бедный, хозяйством занимаются домашним, промышляют земледельем да охотою всяческой. В одном из таких посёлков и родился Громов однажды, в семье охотника заядлого, и сызмальства пристрастил его отец к делу охотничьему, чуть только подрос мальчишка, чуть только поокреп, стал отец его с собою брать на вылазки в леса местные, вопреки возражениям матери, ибо таковы были слова его к ней: «Пущай растёт малец охотником, а не зверем. Зверь – добыча, а на добычу охотятся. Пущай охотится он, чтобы добычею иных не стал». Сказал так единожды да и не повторял более, и на упрёки материнские отныне даже не глядел. С псом резвым ходили отец да сын во леса дикие, и скоро научился Гришка стрельбе складной по живой цели, а о том, что цель эта – живая, чувствующая да жить жаждущая, как и всё, что живо на свете этом, мальчишка и не думал даже, ибо как сказал ему отец, что вот - ружьё, а вот – цель, так он и запомнил навеки, в частности особливо и не вдаваясь. И рос Громов преспокойно в условиях жизни деревенской да скудной, возмужал быстро, ловок был да крепок, силён, серьёзен, хоть и не без шутки 
в кармане, как говаривали местные – девок тамошних подкупала стать да манеры Гришки своевольного, ибо как придёт, как встанет, о забор деревянный опершись по-хозяйски, да как подмигнёт глазом тёмным, выдав хохму с комплиментом совместно, так и захихикают барышни, платочками закрываясь цветастыми да кокетливо поблёскивая на удальца лукавыми глазками исподтишка.

Опосля того, как исполнилось Громову лет этак двадцать пять, сыскал он, наконец, свою единственную: однажды днём сцепился он в драке с молодцами местными, с товарищами своими, да и не шибко серьёзною была драка эта, так, потасовка забавы ради, дабы силушкою молодецкой друг с другом потягаться; в запале брани сей проломили они стену в сарайчике некоем, подле него махались да и рухнули на доски ветхие, а те не выдержали, и ухнул Громов с товарищем одним внутрь сарайчика чужого, со смехом в сено прямиком они угодили, в стога обширные, барахтаться там принялись да сеном друг в друга кидаться. А затем замерли вдруг, ибо заслышали, что идёт кто-то, товарищ первым чрез дыру в стене обратно вылез, да и Громов за ним уж было собрался, однако приостановился, оглянувшись с любопытством растерянным, а после и сиганул вдруг в стог высокий поблизости, невесть с какою целью и вовсе. А в сарайчик тем временем вошла девица молодая, ведро несла она с собою, и замер Громов во стогу своём, из него ненароком выглядывая незаметным, затаил дыхание, ибо как же хороша была собою красавица эта, стройна, причёсана, изящна, и личико гладенькое да округлое сосредоточенным выглядело, серьёзным, когда поставила девица ведро наземь да обернулась, поглядев на растревоженное битвою сено. Чуть нахмурившись, оглядела она сарайчик, заприметила дыру в стене, однако окликнул её некто с улицы:

- Поторопись, Марья!

- Иду, отец! – отозвалась девица да и к стогу поспешила тотчас, дабы сена набрать для отцовской лошади. Да как только протянула она ручки прелестные к стогу, вырвался из недр его растрёпанный да внезапный Громов, хохоча добродушно, схватил Марью в охапку да увлёк за собой обратно, в сено. Разворотили они совместно стог этот, завалились на сене, и завопила девица, молотя кулачками по груди Гришке да зажмурившись:

- Чёрт!! Изыди, изыди!!

- Да какой я те чёрт, мать? – хохотнул Громов, стиснув девицу в объятиях крепких да любуясь её прелестным очаровательным ликом безо всякой угрозы али злобы. – Не бывает чертей-то!

- Не бывает? – прекратила вырываться Марья, открыла глаза, однако не подняла взгляда.

- А то!

- А кто ты таков?

- Гришка я!

- А чего в стогу делал?

- Тобой любовался!

- Мной?.. – девица покраснела, отвернулась смущённо, упёршись ручками в плечи Громова да глядя мимо него стыдливо. – А почему любовался?..

- Да красою такой как не любоваться?

- Видать, всем ты так говоришь…

- Почто же видать-то?

- О тебе я наслыхана, ты же Громов?

- Ну Громов!

- Всем девкам мозги ты запудрил, а я – а я не такая, вот!

- Не такая она! А экая ты, коли не такая?

- Другая!

- И чем же от всех ты отлична?

Подумала Марья малость, нахмурив прелестные бровки под весёлым взглядом Громова, а затем ответила тихо:

- Да есть одно отличие.

- И каковое?

- Не скажу.

- Экая ты тайная! Да зенки-то на меня подыми!

- Не подыму.

- Почто же?

- Испугаешься.

- Эвона как интересно… Да подыми, подыми, прелестница, нет ничего в этом свете, чего бы боялся Громов!

Поджала губы Марья растерянно да робко, а затем и поглядела на юношу печально, и обомлел тот напрочь тотчас, во глаза её взглянув, ибо были очи девичьи цвета разного, левый – коричневый, правый же – серый, светлый.

- Так это тебя… - выдохнул удивлённо Громов. - …ведьмою кличут местные?

- Не ведьма я, - ответила девица хмуро. – Уродилась такой да и всё.

- Ну и ну, ей-богу…

- Теперича я для тебя не красавица.

- Это почто же? Из-за глаз-то? Сдурела?

- А чего? Из-за них на меня глядеть боятся, не то что говорить.

- Дурные, видать!

- Кто? Глаза мои?

- Да те, кто глядеть да говорить боятся! Ну и очи, а! Что за очи! И впрямь особые! Да не видал я очей прелестней!

- Не видал?.. – произнесла девица растерянно да смущённо, во все глаза на весёлого Громова глядя. – Да как это?..

- А вот так! Теперича от тебя не отстану, моей будешь! Лишь в зенки твои разноцветные глядеть хочу отныне, других не надо! Как звать-то тебя, ведьмочка?

Помедлила с ответом девица, таращась на Громова затаив дыхание, да после и ответила тихо:

- Марья…

- А ну вон пошёл, паскудник!! – ворвался вдруг в сарайчик отец девицы да с вилами наперевес, и вскочил Громов тотчас, смеясь да подмигнув Марье напоследок, шмыгнул в дыру проломленную во стене деревянной да и был таков. Поднялась Марья с сена растерянно, глядя ему вслед, да затем и раскраснелась смущённо, опустила взгляд да и улыбнулась невольно под гневную брань отца за спиною.

С тех пор начал Громов за Марьей прелестной ухлёстывать, а она и не противилась особо, ежели только так, для виду да для пущей важности; чувства меж ними вспыхнули настоящие да пылкие, и с годик так погуляли они, а затем и обвенчались, и не стал этому препоною отец марьин, поворчал сначала малость, да затем и плюнул, ибо надёжен был Громов собою, с тех пор, как с Марьей гулять начал, всех девок иных от себя отвадил, да и ладный из него был работник да кормилец. А там и дитё у них появилось, мальчишка малый, коего нарёк Громов Матвеем уверенно, и жили они в домишке отдельном семьёю своей, покинув дома отчие да обосновавшись в хижинке на самом краю деревеньки этой, близ леса густого, и годам этак к тридцати воцарился Громов старостою местным, избрали его все единогласно опосля того, как почил старик Арсений, прежний староста – ответственным был Громов, деловым да хватким, и углядели все это за года прожитые, а посему в кандидатуре его как в единственно верной никто не усомнился. В житие семейном минуло лет десять, к тому времени подрос Матвейчик, исполнилось ему вскоре лет семь али восемь, да в год этот стали в посёлке события странные твориться, то пёс чей-либо убежит во лесок да так и сгинет бесследно, то овец передерёт кто-то ночью, то коров загрызёт; а опосля того, как пропал один из жителей деревенских – тотчас все тревогу забили в панике. И созвал Громов собрание немедля, на коем разговоры воцарились нелёгкие, решали все, чего делать надобно. Поначалу порешил Громов так: повелел он всем держать наготове оружие разное, двери запирать надёжно, опосля наступления сумрака никуда не ходить, ни из деревни, ни даже по улицам местным. И послушались жители, всё так сделали, как было им велено, и в напряжении данном прошло несколько тяжёлых дней. А на день четвёртый, когда вышел Громов из дому, узрел он четверых мужей на перекрёстке, окружила их толпа деревенская, стенали девы, дети плакали, и перепуганы были все страшно, ибо во крови были брошены мужья эти мёртвыми, и разодраны были тела их жутко, так, будто рвало их клыками чудище великое да неизвестное.

    Созвали собрание вновь. Некто предположенье выдал, дескать, зверь какой-то в окрестностях завёлся. Возвестил тогда Громов серьёзно, что зверь – это добыча лишь, а посему выследить его надобно да и пристрелить, покамест бед новых он не принёс. На том и порешили. Настал день, когда особливо смелые собрались вместе, захватив с собою ружья, и под началом Громова устремились они гурьбою в самую чащу леса.

- Не ходи, милый! – бросилась Гришке на шею пред выходом Марья. – Дурное предчувствую!

- Не выходи из дому, - повелел ей Громов мрачно. – Я оставил мужиков многих по деревне дежурить на время отсутствия нашего, а ежели что – прячься в подпол с Матвейчиком вместе, и даже коли тихо снаружи будет – не выходи, родная, ни в коем разе. 

Сказал так – и оставил Марью позади, возглавил вылазку смелую, и шли днём по лесу охотники гурьбою поначалу, да затем группами Громов приказал разделиться, в разные стороны направиться. Не разумели они, кого искать конкретно надобно, да порешили любую животину опасную стрелять немедля, ежели завидят. Шёл Громов по лесу в компании пятерых, внимательно окрест глядел, да и бродили они так по чащобам довольно долгое время, покамест не начало солнце к закату клониться. Заранее условились все группы, когда да где встречаться в итоге, дабы вместе уж в деревню вернуться, но когда подошла компания Громова к месту условленному, подле дуба лесного да внушительного, никого там окромя них не оказалось, и ждали они какое-то время товарищей обеспокоенно, однако же так никто из них и не вернулся.

- Слышь, Громов, - подал голос один из охотников встревоженно. – Чертовщина какая-то!.. Где все-то?

- Заплутали, быть может? – ответил другой.

- Да как? Места эти все из нас отлично ведают!

- Не можем мы это так оставить! Найти их надо!

- Да где искать? Сами сгинем следом, раз уж такое дело!

- Тихо, - шикнул на охотников Громов, стоя впереди всех да прислушиваясь.

- Чего? – шёпотом вопросил один из них, когда затихли все.

- Птиц не слыхать, - ответил Громов мрачно да тихо, сжимая в руках двустволку. – До этого пели. Сгинули звуки все, сами не видите?

Да и правду сказал Гришка, прислушались все и ни единого звука к удивлению собственному не уловили, ни пенья птиц, что звучало до этого кое-где, ни скрипа дерев, ни шороха листвы древесной.

- Это чего?.. – просипел вдруг один из охотников голосом севшим, взглянув себе под ноги. И опустил Громов голову со всеми вместе да и узрел тотчас, как стелется да ползёт по земле туман некий, да не обычный, а оттенок у него багряный как-то, страшный.

- В деревню! – рявкнул Громов тут же, и бросились все за ним прочь, растревожив ползущий да всё более сгущающийся туман подошвами грубых сапог. Бежали сломя голову, однако чем далее неслись они, тем меньше их становилось – обернулся Громов вскоре и замер поражённо, ибо никого из товарищей пятерых за собою он не увидел, одиноким стоял он меж дерев, лицезрея лишь туман один, по земле за ним ползущий. И кинулся Громов в панике немой прочь, не останавливаясь более, и выбежал из леса вскоре, не достиг его туман, не успел, в лесу остался безмолвном. Понёсся Громов до деревни со всех ног, запыхавшийся, разгорячённый страхом да бегом, в сумерках сгустившихся добежал до домов ближних да и обомлел тотчас, замер, на деревню поражённо таращась. Стояли пред ним дома деревянные, некогда целые, а ныне – порушенные все, изуродованные, изломанные, и кровью багряной залиты были улицы деревенские пустынные; поплёлся Громов по улицам этим, осматриваясь в ужасе, видел он бесчисленные трупы жителей, разбросанные подле заборов да домов, и ни души не было живой, ни звериной, ни человечьей. Вне себя от ужаса, сорвался Громов на бег да и достиг вскоре домика собственного, крышу узрел искорёженную в отчаянии лютом, а как только добежал до двери – раскрылась та пред ним вдруг, и вышла к нему окровавленная, истерзанная Марья, едва держалась на ногах она, пала тотчас, да подхватил её Громов, закричал хрипло:

- Марья!! Что случилось, что?! Где мой сын!!

- Он съел его… - прошептала женщина тихо, бессильно, и пусты были глаза её разноцветные, невидящим взглядом пред собою глядели, потухшие, блеклые.

- Что?.. – будто земля ушла у Громова из-под ног, ухнуло сердце куда-то вниз, и замер Гришка, жену свою за плечи руками сжав да таращась на неё взглядом диким. – Кто? Кто?!..

- Змий… - ответила Марья, и слёзы ручьями по щекам её окровавленным текли из глаз, остекленевших навеки. – О шести ногах копытных… Аки человек стоящий…но зверь дикий… Ты говорил…не бывает чертей… Ты говорил это… милый…

И более Марья ничего не сказала иного, затихла, обмякла в руках Громова, и прохрипел тот голосом севшим:

- Ведьмочка!… Нет!…Нет!! Нет!! Моя ведьмочка!!

Прижал он жену любимую к себе крепко да горько, зажмурился, роняя слёзы частые на ситцевое платье её, да затем скорчился весь, на колени пал, обнимая супругу почившую, да и зарыдал, закричал дико, страшно, ибо боль невыносимая мышцу сердечную в груди исполосовала безжалостно, и стоял так Громов подле дома своего порушенного, в муках адовых корчась да рыдая хрипло, затем согнулся совсем, наземь уложил жену, над нею навис, в землю окровавленную руками упёршись, засипел, захрипел, закашлял судорожно, головой мотая отчаянно, и будто надломилось в голове его нечто, что-то, что не вынесло боли утраты, что не смогло принять произошедшее да с ним смириться, и глядел пред собою Громов взглядом потерянным, дрожал да дышал судорожно, сбивчиво, покамест не услыхал позади себя спокойное:

- Веруешь ли ты в Господа, друг мой?

Обернулся Громов дико да и вперился взглядом во старца некоего, во схиму великую облачён был он, седобородый да почтенный, о посох узловатый опирался да рассматривал окрестности мудрым, печальным взором.

- Пошёл к чёрту, драный сектант!! – рявкнул Громов, в муке сердечной корчась да к земле пригибаясь во дрожи.

- О, нет, я лишь отшельник одинокий, - ответил старец спокойно. – Да вопрошаю тебя о том, крещён ли ты.

- Православный я!! – захрипел Гришка отчаянно, рывком из-за ворота крестик деревянный вытащил, показал неизвестному яростно.

- Стало быть, в Господа веруешь. А во Дьявола?

- И во Дьявола!!

- Почто же молвил, что нет чертей на свете?

- Да что тебе надо?!

- Твою семью убил демон.

Затих Громов, над землёю согнувшись, обернулся на схимника снова.

- Чего?..

- То не зверь лесной соделал. Молвила твоя супруга, Змий то был о шести ногах, аки человек стоящий.

- Какой демон?! – взревел Громов отчаянно, вцепившись пальцами в пыльную землю да сгибаясь в муке. – Что ты несёшь?!

- Я жажду помочь тебе, друг мой, - старец подошёл ближе, встал совсем рядом со страдающим Гришкой, глядя на него спокойно. – Страшное бремя легло на твои плечи. Хочу я, дабы ты узрел. Узрев, отомстишь за своих близких. Ты охотник, друг мой. Возьми ружьё да иди за мной.

Прекратил Громов стенать да хрипеть, затих, заслышал, что уходит старец куда-то прочь, постукивая узловатым посохом о кровавую землю. Обернулся Гришка на него, да затем на ружьё подле себя поглядел. Поднялся с колен он, жену свою возлюбленную на руки взял, отнёс в дом, на кровать там уложив, так, будто не мертва она, а спит просто, нагнулся затем, поцеловал её в лоб нежно, а после и пошёл прочь уверенно, ожесточился взгляд его, подхватил Громов с земли двустволку, выйдя из дома разрушенного, да и направился быстро вслед за старцем, исполненный решимости твёрдой. И привёл его схимник в хижину некую в лесной чащобе, усадил на табурет посередь комнатки, книгу взял неизвестную, да попутно чтению водою святой поливал Громова, коренья да травы вокруг разбрасывал, всяческие символы в воздухе чертил, иное да прочее исполнял уверенно да степенно, а опосля обряда выбежал Громов из хижины этой да в чащобы лесные кинулся, и носился там бешено, а покуда носился – глядел поражённо, как то тут, то там рогатые силуэты в кустах да кронах древесных появляются да исчезают, зверьки шныряют по норкам какие-то странные, доселе невиданные, словом, узрел Громов житие тайное племени рогатого, а насмотревшись вдоволь, с глазами дикими ворвался в хижину обратно, пал на колени пред старцем почтенным, что стоял подле стола да книгу держал в руках спокойно, и прошептал, глядя на него растерянно да дыша тяжело, устало:

- Да как это?.. Как это?..

- Многое сокрыто от людских очей, друг мой, - ответил старец чинно, поглядев на Гришку печальным взором своих светлых глаз. – И ежели одни рогатые мирно живут да зла человеку не приносят, иные подчас аки звери дикие, и губят невинные жизни порою, ежели никто им не перечит. Я лишь отшельник, Господу жизнь посвятивший, и далече мне до дел бесоборческих, ибо стар я, не сдюжу во схватках. Но ты, друг мой…

- Что надо делать?! – перебил схимника Громов, всплеснув руками. – Научи, старик! Научи!!

- Да нет тут особой науки. Словесно покамест не можешь ты, но сребром… - повернулся старец ко столу, выдвинул ящик да вынул оттуда серебряный патрон один, да не единственным был он, полно их было в ящике этом; протянул схимник патрон этот удивлённому Громову, и взял его Гришка, поглядел на него во смятении, а затем стиснул в кулаке мрачно да поднял взгляд на старца.

- Кто ты такой? – спросил он, глядя на монаха пристально. – И как зовут тебя, отшельник?

- Я Господа слуга верный да странник извечный, - последовал ответ. – Зови меня Апостол, друг мой. И да поможет тебе Господь.

…Набрав патронов серебряных в сумку на поясе, стянул с себя Громов одёжу прежнюю да ничего не надел взамен, с нагим торсом остался, решив, что так будет сподручнее да удобней, затем зарядил двустволку сразу, клинок осиновый прицепил на пояс тоже, да и отправился в лес на заре, опосля бессонной ночи, ибо поведал ему Апостол, что на рассвете всякая нечисть слабее. Многое ещё рассказал ему старец ночью этой, сидя на табурете подле стола деревянного, глядел он на Громова, что расположился на полу прямиком, двустволку в руках сжимающий, суровый, мрачный, и рассказывал ему разное, о житие собственном, как некогда боролся он против сил подобных, когда молод был да крепок, всю жизнь прожил одиноким, посвятив себя делу этому сполна, а затем, когда силы былой уже не наблюдалось в теле, ушёл отшельником на природу да таинства вселенские постигать начал. Рассказал Апостол Громову, что есть и Господь, и Дьявол, у Господа на Небесах – ангелы, у Дьявола на земле – нечисть, демоны да архидемоны, что «адовы лорды» зовутся, рассказал, что множество есть того, что с людских глаз сокрыто специально, да что не отвечает Господь за добро, а Дьявол – за зло, ибо едины зло с добром да в каждой душе они сосуществуют вместе, многое ещё поведал, а на рассвете осенил Громова крестом да кивнул молча, ничего не сказал более. И пошёл Громов в лес, нагой по пояс, крепкий, сильный, глядел он вперёд взором тяжким, мрачным да твёрдым, сжимал в руках двустволку верную, в самые чащобы забрался, спускаясь в низины да пробираясь меж ветвей да кустов колючих. Да и набрёл он вскоре на пещеру некую, что прежде никогда не видывал, сокрыта она была от глаз сторонних сучьями всякими, из древ была сварганена как-то да под землю уходила, не иначе. Без страху всякого пролез Громов сквозь сучья да пошёл вглубь да вниз, и тьма сгустилась вокруг него тотчас кромешная, однако вынул Громов из кармана фонарик старый, советский, и озарилась тьма эта затем светом его порядочно, так, что видно теперь всё было. Какое-то время шёл так Громов, стараясь не шуметь да не трещать сухими сучьями под ногами, зрил периодически наземь да видел, что во крови тут всё, кости разбросаны всякие, грязь тут да сырого мяса смрад гадкий. И вышел Гришка вскоре из коридора этакого в место более открытое, остановился тотчас, заслышав впереди движение. Направил он бесстрашно луч фонарика вперёд да и узрел тут же страшное, такое, чего никогда в своей жизни доселе не видывал: посередь множества людских трупов да спиною к Громову стояло нечто, что и не определить никаким словом, лишь описать подробно: высоким было существо это жуткое, багряное аки кровь, и торс его человечьему был подобен, однако же четыре руки из него росли совсем не по-человечьи; торс этот изгибался к низу да продолжался туловищем змеиным, а из хвоста этого длинного шесть ног копытных росли, без шерсти, чешуйчатые, как и вся прочая кожа. Стояло чудовище это на ногах копытных, согнув их в коленях, прямым держало торс, а на спине его два рубца параллельных да продольных темнели, будто от крыл каких-то, да гребень чрез всё тело топорщился шипами поочерёдными. На голове нечеловеческой рога росли обширные да витые, уши подобны козлиным были, чуть в шерсти, а шея – змеиная, изогнутая, и держал пред собою демон труп человеческий да в глотку ему вгрызался зубами вострыми. Завидев свет нежданный, обернулся монстр резко, и увидал поражённый Громов лик демонический да страшный, крупными были глазищи жёлтые, формы овальной, но измятой какой-то, неровной, со зрачками вертикальными тонкими; нос был как две щели чёрных, а пасть жуткая в улыбке чудовищной скалилась, и неизменным был извечно оскал этот на лике демона, вечно скалилась пасть его, либо в улыбке, либо во гневе, либо в иных чувствах каких-то, но зубы вострые да великие всегда обнажёнными были стороннему глазу.

- Змий о шести ногах… - прошептал Громов невольно, да затем ожесточился взгляд его снова, вскинул он двустволку быстро да и рявкнул яростно:

- Сдохни, тварь!!

Выстрел раздался оглушительный, однако отшатнулся демон в сторону, а затем остановился, обернулся весь к нежданному гостю резко, вперившись в него взглядом жутко, да и кинулся к нему тотчас, перебирая ногами козлиными страшно да руками когтистыми загребая землю. И понёсся Громов прочь, к выходу назад, ибо помнил он слова Апостола, о том были слова эти, что на свету слабее всякий демон, а посему наружу вывести чудовище это порешил Гришка, бежал он, стараясь светить монстру прямиком в глаза, и тормозило это демона знатно, рычал он да шипел, позади извиваясь где-то, врезался в стены, клубился, ослепляемый светом фонарика, и образом сим вывел его Громов наружу, от пещеры подалее, развернулся тотчас да пальнул в него из ружья, да снова не попал, увернулся Змий, скользнув в сторону, остановился невдалеке, выпрямившись в полный рост, снова взглядом жутким на врага вытаращился, произнёс вдруг, и шипящим прозвучал его голос, грубым, нечеловеческим:

- По-твоему, это, человек, справедливость?

- Ты ещё и болтать могёшь?! – Громов сунул руку в сумку на поясе, выудил оттуда патроны, быстро перезарядил ружьё, нацелил его на демона тотчас, рявкнул: - Зачем?! Зачем ты убил их, урод?!

- Ты охотник? – вопросил Змий.

- Охотник!

- Кровь на руках твоих, человек.

- Какая кровь?! Что несёшь ты?!

- Сколь жизней загубили вы, люди. Каждое живое, тобою убитое, жить хотело твоего не менее, но пало ради пищи для ваших ненасытных чрев. Я показал лишь, каково оно, жертвой да целью себя ощутить. Вы, человечье племя, пользуете природу для целей своих, у неё не спросив разрешенья. Вы бьёте живое, будто оно уже мертво, будто бесчувственно оно да безмозгло. Вы бьёте живое, будто хозяева вы над ним. Но вы не хозяева, человек, и ежели природа против вас обернётся – на место добычи вы станете. Нынче, человек, ты – зверь. Ты добыча, а я – охотник, я убью тебя да освежую так же точно, как ты поступил с сотнями животин лесных, убитых твоими руками. Кровь на руках твоих, человек, и меня ты не лучше.

- Заткнись!! – взревел Громов, снова выстрелил, да отошёл Змий прочь, не попала в него пуля. – Сравнил!! Животину да человека!!

- А в чём… - демон поднял голову, глядя на врага серьёзно да твёрдо. - …разница?

- Как это «в чём»?! Мы – люди, а они, они – звери просто!!

- И человек, и животное – живы. Оба чувствуют, оба разумеют, оба пропитание ищут, множатся, зрят, слышат, дышат. Оба право имеют жить на свете этом да отойти своею смертью. Оба избежать кончины стремятся, когда опасность видят. Ты, человек, мыслишь, коль разумнее ты – знать, выше. Но кто из вас разумнее всерьёз – вопрос открытый. «Не убий» - ведь так Господь вам молвил, - расплылся Змий в улыбке ещё более широкой, прищурил жёлтые очи, голову на бок склонив да шею изогнув змеиную, да и протянул с насмешкою: - А вы убиваете…

- Заткнись!! – и снова выстрелил Громов во злобе яростной, однако вновь отошёл в сторону демон, на мужчину прищурившись глядя, а затем смирил прищур, вновь голову поднял да вопросил:

- Ты когда-нибудь, человек, глядел во глаза животине опосля того, как пустил в неё пулю?

- Делать мне больше нечего!!

- Зря, зря!.. Знаешь, что во глазах её в момент тот, когда пала она да умирает в муке?

Покоробили малость слова эти Громова, да и спросил он грубо:

- Что?

Хмыкнул Змий с насмешкою, а затем и ответил:

- В них разумный страх. 

Замер Громов на месте после слов этих, да и вспышкою из памяти картина дней минувших возникла: пал олень бегущий, сражённый пулею из двустволки Громова, наземь рухнул на тропе, и подошёл к нему Гришка тогда с торжеством победителя, на рану кровавую в боку оленьем взглянул с ухмылкой, но не заметил, лишь краем глаза уловил, а теперь же вспомнил, уразумел да содрогнулся невольно: когда подошёл он к оленю, повернулся тогда тот слегка, головы не подымая, взгляд немой устремил на охотника, дыша тяжело от боли, и во глазах его чёрных, круглых, разумный страх горел при виде своего убийцы, при виде незримого лика погибели, разумный страх, разумная мука, разумная мысль…

- Ежели не говорит животина на языке твоём, человек, - прервал мысли Громова шипящий глас демона. – Не значит это, что ничего она не разумеет. И так же оно не значит, что иного языка для разговоров разумных у животины этой нет.

- Ты… - воззрился на Змия Громов растерянно, да затем вновь взгляд его ожесточился, вновь двустволку он пред собою вскинул: - Языком ты мелешь неспроста со мною!! Не надейся речами погаными меня смутить!! Ты зверь!! Зверь безмозглый, убийца, что нынче умрёт от руки моей навеки!!

- А для меня, человек, - ответил на это Змий. – Зверь – это ты.

И зашипел он тотчас, ощетинился весь, наготове держа когти, кинулся на Громова быстро да столь резко, что едва и успел тот среагировать, отшатнулся, однако когти страшные по шее его полоснули, и четыре борозды кровавых до самой груди заалели, не только лишь кожу разбередив собою, но и до плоти глубоко достигнув. Пал Громов наземь, от боли морщась, однако откатился тотчас, ибо вновь замахнулся Змий, кинулся демон, клыками совсем рядом лязгнул, но выхватил Гришка кол осиновый да сцепился с чудовищем во схватке лютой, размахивая колом этим яростно, и бились они так какое-то время, покамест не вонзил Громов с криком кол осиновый прямиком демону в грудь. Отскочил Гришка прочь, дыша тяжело, воззрился на Змия напряжённо. Тот выпрямился в полный рост, на ногах шести стоя, опустил голову, поглядев на кол, из груди торчащий, да затем на Громова взгляд перевёл, сказал спокойно:

- Не убить меня сим, человек, изгнать лишь. Я лорд адов, я вечен, и зубочистка эта не принесёт мне вреда.

- Скажи имя своё, тварь!! – рявкнул Громов отчаянно, кулаки стиснув. – Скажи, дабы ведал я, кого ненавидеть да убить мне надобно!!

Улыбнулся Змий широко да коварно, прищурился снова, голову на бок склонив, да и ответил:

- Не скажу. А ненавидеть да убивать ты будешь всех.

А затем запрокинул он голову рогатую вдруг, издал протяжный да жуткий хрип, а после распался на дым багряный, что взвился струями призрачными в воздух да навсегда растворился в вышине. И закричал Громов в отчаянии лютом, пал на колени он, ударив кулаками оземь, согнулся весь, скорчился, а вскоре прекратил свой крик, слёзы роняя молча на лесную да чуть влажную почву, и уставился пред собою твёрдым, мрачным взглядом, всё для себя уже решив.

…Когда вернулся Громов в хижину схимника, встретил его Апостол взглядом печальным да мудрым, ничего не сказал, взял со стола какие-то склянки да тряпицы, жестом пригласил его лечь на скудную кровать. Повиновался Громов окровавленный да уставший, лёг на спину, старец же сел на табурет рядом да раны его обрабатывать принялся спокойно.

- Он сказал, - нарушил тишину тяжкую Громов в итоге, не глядя на схимника. – Что не убить его, ибо он лорд адов. Я кол воткнул ему в грудину, а он это сказал. О бесобоях ночью ты мне поведал, старик. Порешил я. Вот чем займусь отныне. Собрать хочу я многих, дабы за мной в этом деле последовали. Ежели и впрямь по всему миру такие беды ходят – я должен их прекратить.

- Благое решение, друг мой, - ответил Апостол серьёзно, поливая зельем неким кровоточащие раны на груди Громова.

- Ты со мной пойдёшь.

- Пойду, пойду…

- Всерьёз?

- Спесив ты да горячен, Громов. Ты силою будешь, а я – рассудком хладным.

- Добро… - закрыл глаза Гришка устало да чуть хмурясь, а затем добавил: - Спасибо, старик. За то, что не дал загибнуть. Да за то, что путь указал дальнейший.

Улыбнулся схимник, ничего на это не ответил, а опосля того, как отоспался Громов основательно, облачился бесобой в монашескую рясу, да укоротил её после до колен, оторвав ткань с силою, ибо длина таковая ему мешалась, куртку свою тёмно-коричневую набросил сверху, и вышли вдвоём они куда глаза глядят, бродили по свету, сбирая заинтересованных монахов с деревень да посёлков всяких, а однажды обосновались Громов да Апостол в одном из лесочков - обосновались в ровно такой же точно хижине, которую покинули тогда, и не разумел поначалу бесобой, откель берутся в лесах разных напрочь одинаковые хижины, однако понял вскоре, ибо увидел, как Апостол, латынь произнеся некую да взмахнув рукою плавно, очередную избёнку близ сосенок вдруг начертал; остановились они в хижине этой до утра следующего, и понаставил Громов окрест капканов, на всякий случай, да вдруг попадёт в них животина какая, которую на завтрак зажарить можно. А когда вышел Громов утром проверять капканы эти, то узрел внезапно неподалёку, что в ловушку одну угодил бесёнок малый, рогатый да козлоногий мальчишка – подошёл бесобой к мальчишке этому, и воззрился тот на него испуганно, тягая безуспешно ножку свою из захвата капкана прочного да слёзы роняя на рубаху драную.

- Дядя… - выдавил бесёнок горько. – Не убивай, прошу…

А Громов наклонился к нему поражённо, растерянный какой-то, смятённый, протянул руку, огладив мальчишку по голове лохматой, да и выдал вдруг тихо, чуть хрипло да одухотворённо:

- Матвейчик…

Отчего так решил? Почему? Неизвестно было, увы, то ли сходство какое-то в мальчишке рогатом с сыном погибшим увидел Громов, то ли боль свою утолить так попытался, то ли нечто, надломившееся в голове его тогда, как-то так себя оказало нынче – тем не менее, забрал он с собой бесёнка бедного, хоть и противился тот, моля отпустить его к родителям на волю, да не слушал его Громов, принёс в хижину, представил Апостолу радостно – а тот поглядел на бесёнка бедного, затем на Громова взгляд печальный перевёл, ничего не сказал, вздохнул лишь да отвернулся к своим мудрёным книгам. И с тех пор сыном нарёк Громов бесёнка этого, насильно подле себя держал, и то с ним миловался аки с сыном взаправдашним, а то вдруг бил нещадно, озверев отчего-то, то ли на рога мальчишки в моменты такие взгляд его ненароком падал, то ли иная тут была причина ярости страшной, и загнобил бесёнка он люто, избивая каждодневно, а потом как ни в чём не бывало возиться с ним начиная, во страхе постоянном жил мальчишка маленький да несчастный, забитым стал, робким, угрюмым, не играл в игрушки, сидел где-нибудь да пред собою глядел печально, и видел всё это Апостол мудрый, говорить с Громовым об этом пытался, однако не слушал тот его напрочь, то в ярость впадал  какую-то, то и вовсе так себя вёл, будто не слышит, а там уж возросло вскоре количество бесобоев, за ним пошедших, и окрестил Громов организованное движение это звучным названием «Чертополох», ибо как нельзя точно отражало оно то, на что деятельность бесобоев была нацелена.

И то ещё заботило схимника, ко всему прочему, что начал Громов в вылазках до нечисти всех рогатых убивать без разбору, что мирных, что не мирных, и не раз говорил Апостол Громову, что не прав он в этом, да не слушал его бесобой, на всё рогатое племя озлобленный разом, отвечал, что все они одинаковы, что все они – звери лютые безо всякой жалости да без души. Да и в целом, опосля события того страшного в деревне порушенной стал Громов хмурым, жестоким каким-то, грубым, и ранее не отличался он утончённостью манер своих, однако весел был поболе, поболе норовом лёгок, а теперь же и вовсе посуровел страшно. Садился тогда старец пред иконами в своей хижине да и вопрошал Господа печально о том, верен ли путь, по коему идёт он, Апостол, али же где-то да свернул он не туда?

Во время одной из облав на нечисть с отцом Энрико познакомился Громов, обрадовался ему аки другу старинному, узнав, что и экзорцисты преподобного делом таким же промышляют, и не раз встречались они после, беседуя задушевно, да к себе всё звал отец Энрико бесобоя, о том рассказывал, какой Теофил у него есть замечательный, а Громов же, в свою очередь, о «сынишке» своём рогатом упоминал, да в итоге и свиделись у преподобного дома. В те же времена Азариил низошёл к Апостолу, разведав о Чертополохах да порешив ради цели своей их использовать, дабы не привлекать к себе внимания Небес особого, да так и добрались события до настоящего момента, до того, когда обозлился Громов на отца Энрико за то, что правду он ему молвил так просто, за то, что жив его возлюбленный остался в то время, когда погиб Матвейчик рогатый – но не смог бесобой Гром одолеть Теофила нынче, месть свою новую свершить не смог, лежал теперь он в пещере тёмной, истекая кровью да глядя пред собою устало, и вспоминал, вспоминал минувшие годы, сам не ведая даже, что и чувствует теперь пред ликом неотвратимой погибели.

А спустя несколько минут заслышал он, что идёт снаружи кто-то – и прошёл в пещеру к нему Теофил осторожно да мрачно, двустволку прихватив с собой аки память о старике Антипе, хоть и было ружьё бесполезным сейчас, без патронов-то; и воздел взгляд на него Громов раненый, поднял вдруг руку слабо, не говоря ни слова. Помедлил Теофил, глядя на бесобоя хмуро, а затем подошёл ближе, опустился на колени рядом да и взял Громова за руку крепко. И тотчас аки молотом тяжким по голове его огрело, столь сильный звон в ушах воцарился, когда вся жизнь бесобоя Грома промелькнула пред глазами Теофила поражённого, да невесть отчего и случилось это, будто предал ему Громов воспоминанья свои личные образом неизвестным, все сразу, потоком целым, да однако каждое событие уразумел Теофил из потока этого, не пропустил ни единого, уставился пред собою взглядом растерянным, дыша тяжело, ибо шибко резко на него всё это обрушилось, а Громов сказал вдруг слабо, хрипло:

- Прости меня, чертовщина… Прав был схимник… И преподобный твой тоже был прав… Загубил мальца я… Сам не заметил… Видать, на то лишь я и способен, губить… Что было, что стало – всё одно… Всё повторилось, хоть в иную обёртку завёрнутое… Как же возмужал ты, Теофил… А ведь мальчишкой зелёным тебя помню…И вновь от твоей руки я гибну… Запомнить бы да не повторить более ошибок всех – а забудется ведь точно… Негасимый… Сколь лет прошло, а всё горит… Горит… И пусть горит… Пусть никогда не гаснет… Прости меня за всё…И за то спасибо… что снова не дал ты мне себя одолеть…

Забулькало нечто в горле его вдруг, захрипело, задёргалось, да и замолчал Громов, остекленел взгляд его мутный, замер, неподвижный отныне да мёртвый, а Теофил, выслушав речь сию растерянно да молча, глядел на мёртвого бесобоя ещё какое-то время, силясь уразуметь сказанное правильно да ушам своим не веря, допуская таковую мысль, что всё, сказанное Громовым в агонии предсмертной, было бредом да и не более того, но, в целом, в предположение сие слабо веруя, а после опустил его руку, положил ему на грудь, поднялся с колен, напрочь смятённый, да затем обернулся вдруг, ибо заслышал хруст снега хладного. А у входа в пещеру Апостол остановился внезапный, взглянул он печально на Теофила, кивнул ему приветственно да чинно, а затем подошёл к почившему Громову, присел пред ним на колени, наклонился к нему да и произнёс тихо, закрыв глаза ему плавно:

- Покойся с миром… сын мой…не кровный, но дорогой не менее… Пусть дарует тебе Господь покой навеки.

Посидел так схимник какое-то время под растерянным взглядом Теофила, да затем огладил Громова по голове на прощание и поднялся, опершись о свой узловатый посох.

- Ты, это… - подал голос Теофил, махнул руками неопределённо. – С нами?

- Своя у меня дорога, демон, - поглядел на него Апостол спокойно. – Благодарю за то, что был он в момент ухода не в одиночестве.

   И после слов этих устремился Апостол к выходу из пещеры да и скрылся за углом скоро, и более никто его никогда не видел.

…Вернулся Теофил к товарищам по несчастью во смешанных да неоднозначных чувствах.

- Козлёнок мой! – тотчас подоспел к нему отец Энрико, оглядел всего, плечо огладил раненое. – Убил?

Посмотрел на него Теофил рассеянно да мрачно, а затем кивнул коротко, ответил ровно:

- Убил.

- Ну слава Богу! – всплеснул руками недовольный Папа Римский. – Мы тут уж околели от хлада! Веди нас, бес! Быстрее! Осточертели эти горы!

Нахмурился Теофил, пред собою задумчиво глядя, да затем опомнился под вопросительными взглядами, бросил, развернувшись:

- Да. Выбираться отсель надо.

И поспешили они прочь да далее, и где-то с полчаса ходьбы непрерывной по тропкам да выступам минуло, когда сгустился вдруг туман снова, да затем, спустя минуту, рассеялся, и вышла компания, к собственной радости, во поле некое из леса, то бишь, позади остались горы опасные да туманные, вновь Урал раскинул пред путниками свои просторы.

- Неужели вышли? – с облегчением вопросил Папа, усмехнулся бодро, шествуя по сугробам за Теофилом. – И не передохли! Теперь бы до районов жилых добраться!

- Интересно, куда все бесобои сгинули, - с улыбкою сказал отец Энрико, подле козлоногого неотступно шествуя.

Обернулся Теофил в этом время, почуяв вдруг неладное, да и произнёс напряжённо, остановившись тотчас:

- Вот куда.

Замерли все за ним следом, обернулись тоже да и узрели, что выходит из лесу вслед за ними обширная да чёрная толпа, бесобои, то бишь, из тумана рокового выбрались, да сразу врагов заметили, к ним устремились количеством своим несметным, и слишком близко были они, дабы попытаться сбежать, шибко малое расстояние было меж беглецами да преследователями неотступными.

Застыла компания, глядя на полчище это отчаянно да тревожно, опустил Теофил голову, взглянул на бесполезную двустволку в руке, да и не только у него – у всех тут патроны давно закончились, нечем отбиваться было, разве что кулаками. Вжалась Огнешка в Папу Римского испуганно да непроизвольно, и прижал тот к себе девушку крепко, посмотрел на товарищей. Закария и вовсе за отца Энрико спрятался трусливо, в руках преподобного же клинки в виде распятий сверкнули тотчас, спокойно глядел отец Энрико на толпу, к ним несущуюся, с улыбкою обыкновенной да без страха всякого, будто опасности не разумея и вовсе. Стиснул Теофил двустволку покрепче в руках, порешив ею драться, чуть вперёд всех вышел, воззрился на бесобоев бесчисленных мрачно да твёрдо, понимая прекрасно, что не выстоять им пятерым нынче против такого количества, да вдруг положил кто-то руку ему на плечо, сжал крепко. Обернулся Теофил растерянно и узрел изумлённо Буру, а тот кивнул ему приветственно, вилы чёрные держа в руке левой, да похлопал по плечу ободрительно. И узрел Теофил, точно так же, как узрели и бесобои, затормозив да остановившись тотчас, да как и Закария перепуганный, отец Энрико улыбающийся, Папа Римский мрачный, обнимающий встревоженную Огнешку, что прижалась к нему невольно – увидели все разом, как вылезают из-под снега многочисленные рогатые твари, нежить костлявая да кладбищенская выбиралась из-под земли промёрзшей, сквозь снег прорываясь да наружу, это Бура за собою войско своё привёл на помощь, и было оно в количестве своём не менее бесоборческого, но и не более, впрочем; выстроились в беспорядке рогатые воины, ожидая приказа, и ухмыльнулся Теофил радостно, хлопнул Буру по спине радушно, сказал:

- Спасибо тебе, сердешный. Ты жизнь мою спас нынче. И не её одну.

- А для чего ещё нужны друзья, - лязгнул челюстью демон, закатив глаза с досадою.

- Твоя правда, - усмехнулся козлоногий, а затем все они вновь к бесобоям оборотились разом, и в тишине воцарившейся рявкнул Теофил громко, взмахнув двустволкою вверх:

- Вперёд!!

И схлестнулись на поле заснеженном да белом два войска этих отчаянных, воцарилось побоище лютое, неистовое, а в лесу тем временем вышли из тумана двое бесобоев запоздалых, русый да сердитый, говорили они о чём-то, в кустах плутая, да затем раздвинул колкие ветви сердитый на краю леса, поглядев вперёд, да и присвистнул удивлённо, выдал:

- Ёк-макарёк! Ты гля!

И вдвоём воззрились они из кустов заснеженных на обширную да шумную брань во поле зимнем, глядели растерянно, как бьются друг с другом бесобои да нежить костлявая, и пробормотал русый, покачав головой:

- Вот это сече! Дела-а… Слухай, - посмотрел он вдруг на товарища. – А ты шибко к ним хочешь?

- Я-то? – поднял брови сердитый, снова на побоище воззрился лютое, огладил бороду задумчиво, да затем и сказал: - Да не, не шибко.

- Тогда ну их?

- А ну их и впрямь.

Развернулись товарищи да и пошли прочь преспокойно, проваливаясь в сугробы по колено да пробираясь сквозь колючие лесные кусты.

- Куда двинем? – вопросил русый непринуждённо.

- До дому. Осточертело по снегам таскаться.

- Угостишь друга пенным?

- А отчего ж не угостить?

- Скорей бы у печи погреться. Черти, бесы, да пошли они! Пущай живут как живётся.

- Пущай.

- Я, можа, деток хочу, да внуков засим, а мне уж четвёртый десяток.

- А мне – пятый. Девка у меня на примете есть… Страсть как хороша!

- Молодка?

- Румяна ликом.

- Ай да пёс!

- А чего же пёс-то?

- Да она на тебя, хрыч старый, и не взглянет!

- А вот и взглянет!

- Да зубы себе для началу вставь!

- А и вставлю!

- Скорей, батя её тебе пистонов вставит!

- А вот и нет!

- А вот и да!

- А вот и нет!

- Ну полно, полно. Ты лучше дослухай, что я тебе не дорассказал.

- Ох, Господь всемогущий…

- Знаешь, что такое микроскоп? Эт машина такая, ежели в неё глянешь, увидать можно житие малое, и то не выдумка, то взаправду, отвечаю! Так коли можем мы взглянуть на житие, столь малое, вглубь, то бишь, а там она, к слову, бесконечна и вовсе – знать, мы так же для кого-то большего малы, и коли на бесконечность вглубь длится жизнь малая, знать, на такую же бесконечность длится она и от нас, в жизнь бо;льшую! Но неужто сему нет предела? А ежели для кого-то так же малы мы, как то, чего углядеть в микроскопе можно – где, в таком разе, обитаем мы? В чём? В микроскоп глядел я, на каплю воды крохотную, и житие там кипело, страсть! Так ежели мы точно так же в капле какой-то засели? Ежели глядеть на нас в микроскоп огромный кто-то точно так же может, а мы того и не ведаем? Пробирает от этой мысли знатно, ведь не любо мне, когда соглядатай тайный за мною смотрит...

Шли они вдвоём всё далее и далее в лес, пробираясь по сугробам глубоким, да вскоре и скрылись в чащобах лесных с глаз долой, устремились до дому, и шли так долго, но не шибко, ибо ведали, в какую сторону им двигаться, а вскоре в лачуге деревенской у сердитого очутились, печь растопили, пенное по чаркам разлили да и зажили жизнью мирной, без облав на нечисть да во дружбе крепкой, верной.

...А тем временем продолжалась битва яростная во поле заснеженном да зимнем, бились бесобои с нежитью отчаянно да отважно, и то рогатые во снег хладный сражёнными падали, то Чертополохи, впрочем, бились монахи даже лучше, чем нечисть эта, ибо натренированы были шибко, и убавлялось понемногу войско костлявое, к великому беспокойству Теофила, которого вместе с остальной компанией окружили войны рогатые да Бура вместе с ними, и во брань кровавую не пускали.

- Мне биться надо!! А ну, прочь!! – негодовал Теофил во кругу этом, то на одного из воинов бросался, то на другого, но каждый раз в круг сей его возвращали, говорили:

- Мы охранить пришли вас да защитить от погибели, таков приказ нам.

- Да что б вас! – сплюнул козлоногий с досадою, глядя меж воинов рогатых на то, как падают наземь костлявые от рук бесобоев исправно. – Не сдюжим! Хоть бороду секи!

- Осади коней, рыжий бес, - бросил ему Бура, стоящий во кругу с прочими да взирающий на битву глазами округлыми да жуткими. – Справляются покамест мои воины.

Хотел было Теофил ответить ему что-то, да нахмурился вдруг, почуяв неладное, а затем обернулся. А с иной стороны тем временем новая ватага бесобоев неслась к ним, окольным путём каким-то нашли их Чертополохи другие да теперь на помощь спешили к товарищам.
 
- Да откуда их столько? – помрачнел Папа Римский, вместе со всеми завидев опасность новую. – От привязались!.. Да нешто столь мы пред ними виновны?

Поглядел Теофил на компанию во кругу растерянно: Закария по-прежнему за спину отца Энрико прятался, злобно зыркая на битву вокруг, Папа Огнешку прижал к себе на удивление бережно да поглаживал по плечу задумчиво, на козлоногого в ответ понуро глядя, отец Энрико же оглядывался поначалу с улыбкою, а затем на Теофила посмотрел тоже, убрал лезвия, опёрся о трость свою чёрную да вопросил спокойно, ласково:

- Что же делать нам, козлёнок мой? Я нынче не ведаю.

Поджал Теофил губы с досадою, опустил взгляд, затем запустил пальцы рук обеих в волосы свои растрёпанные со вздохом беспомощным, поглядел на битву с тревогою. Разумел он, что вряд ли выстоит в одиночку против такого количества бесобоев, ибо проверено было уж это, не прокатила отвага этакая насчёт экзорцистов некогда, так отчего бы сработать ей нынче? А у этих, у Папы да Энрико, да разве ж хватит сил тоже? Исправно защищали воины костлявые копанию их от нападок бесобоев, ловили собою пули, в круг стремительно летящие, да взамен павших от пуль сих новые воины на защиту вставали, но да конечно же количество их, иссякнет в итоге, и что же делать? Что же предпринять-то надобно?

- Ну? – бросил Теофилу неучтиво Папа Римский.

- Чего «ну?» - ответил козлоногий грубо, опустив руки, вздохнул затем вновь, добавил тихо: - Ни черта я не знаю…

Да вдруг и завидел он ненароком, что бегут силуэты некие вдали покамест да по направлению к месту битвы злосчастной, и пригляделся Теофил тогда, нахмурившись, ближе подошёл даже, а затем и выдохнул поражённо да встревоженно:

- Сашок!..

А вдалеке и впрямь неслась со всех ног Саша запыхавшаяся да мрачная, а за нею следовали неотступно и остальные товарищи, то бишь, Черносмольный, Муха, Шур, Чертовский, Ешу да Бафа, ворвались они в самую гущу битвы бесстрашно, и принялись Чертовский да Муха рубить всех налево да направо, защищая Сашу, что опрометью кинулась к стоящим воинам рогатым, завидев за ними издали до боли знакомую рыжую шевелюру, прорвалась девушка сквозь круг этот молнией да и бросилась на шею Теофилу со всего маху, и заключил козлоногий мужчина её в объятия тотчас, подхватил, закружил едва ли не со слезами на глазах, прижал он девушку к себе сердечно, зажмурившись горько, да и прошептал отчаянно:

- Родная моя… Жива да невредима, о, как же я по тебе скучал…

- И я по тебе тоже, - произнесла Саша тихо, уткнувшись лицом Теофилу в шею. – Я более тебя никуда не пущу, понял?

Улыбнулся Теофил тепло, зарывшись носом в чёрные волосы девушки нежно, да затем разжал руки, дабы наземь её поставить, но не отпустила его Саша, и без объятий сих на шее его висеть осталась.

- Экая ты лёгенькая, - усмехнулся козлоногий добродушно, глядя на девушку с теплотою во взгляде. – Аки комарик тщедушный…

- Комарик на Молохе к тебе прикатил, - ответила Саша с ухмылкою. – Знать, не такой уж и тщедушный.

- Без сомнений, счастье моё. Могучий комарик, храбрый.

И выпустила Теофила Саша из объятий своих крепких, встала напротив, поглядев на любимого друга да отца с искренним счастьем в очах тёмных.

- Какая прелесть! – раздался вдруг позади неё едва ли знакомый голос, впрочем, однажды слышала его девушка в телефонной трубке, да не сразу признала нынче. Обернулась Саша да и насторожилась тотчас, отошла к Теофилу поближе, ибо узрела пред собою высоченного отца Энрико, склонился тот чуть ниже к ней, опираясь о трость свою чёрную, да с улыбкою любопытной разглядывал девушку своим безумным взором.

- Ты кто такой ещё?.. – спросила оробевшая Саша.

- Сашок, - Теофил обеспокоенно прижал девушку к себе, шепнул на ухо едва слышно: - Это мой Молох.

Часто да гулко забилось сердце напуганное в грудной клетке Саши, смотрела девушка на отца Энрико напряжённо да настороженно, схватившись невольно за руку козлоногого, а преподобный же, выпрямившись, поглядел на Теофила ласково да сказал затем:

- Познакомь меня со своими друзьями, козлёнок мой. Кто это такая?

- Дочь моя, - ответил Теофил ровно, мрачно глядя на отца Энрико в ответ.

Нахмурился седой священник невольно, растерявшись слегка, поднял брови да вопросил затем:

- Дочь? От кого?

- От судьбы, твою мать. Не пугай мне девчонку.

- Приёмная я, - возвестила Саша хмуро, затем окинула взглядом остальных во кругу этом, Папу Римского узнала, ибо по телевизору его не раз видела, да ничего не сказала на этот счёт, обернулась к Теофилу затем:

- Мы взломщика печатей добыли.

Тотчас прошмыгнул к ним Шур ловкий, встал подле Теофила, засунув руки в карманы брюк, бросил:

- Вечер в хату, Верховный. Давай руки.

- А ну стоять! – обеспокоился тут же отец Энрико, шагнул он ко троим этим резко, отпихнул жулика прочь, Сашу едва ли не снёс собою, к Теофилу подался да за ворот рубахи его стиснул, в глаза прямиком ему воззрился:

- Печатей взломщик? Вот уж нет! Я тебя не отпущу! Не отпущу!! Ты мой! Мой навеки! Разве тебе не любо со мной, козлёнок мой?! Что ты задумал в тайне от папочки?!

- Уймись, дурной! - Теофил схватил его за запястья, чуть попятившись. – Нас всех порешат здесь нынче! Пришьют точно, ежели не дам я отпора нужного!

- Не отпущу я тебя!! Не могу!! Не хочу!! Ты моё, моё счастье!! Ты моё!!

- Ежели печати не вскроем – не будет у тебя более никакого счастья, ибо тотчас кол сребряный в грудину вобьют мне, не разумеешь, что ли? – о том, что Черносмольный способен призвать войско своё из сферы да в подмогу костлявым, козлоногий благополучно умолчал.

   Ничего не ответил на это отец Энрико, замолчал он, отчаянно на Теофила глядя, затем перевёл взгляд на битву вокруг.

- Соображай быстрее, ирод, - добавил Теофил хмуро. – Времени мало осталось.

Опустил преподобный голову горько, уразумев, что и впрямь нет нынче иного выхода, да затем подался к козлоногому ближе, впился поцелуем отчаянным в губы его на глазах у всех вокруг, а после и отошёл прочь расстроенно, поднял руку да и произнёс вдруг латынь некую. Взглянул Теофил тотчас на запястья свои, рукава рубахи задрав – и узрел, что распались начертанные линии да и пропали печати напрочь. Шур, увидав это, поднял брови да взмахнул руками недовольно, дескать, а на кой его и вовсе тогда сюда тащили, сплюнул сердито да отвернулся.

Глядел Теофил на запястья рук своих, затаив дыхание да ощущая, как пробуждаются силы его, доселе запертые, усыплённые да задавленные, сжал он кулаки крепко, и ожесточился взгляд его, отяжелел разом; взглянул Теофил с пламенем гнева во глазах своих на битву окрест, а затем оскалился, зажмурившись да голову опустив, поднял руки чуть выше, да и воспылал на кулаках его пламень великий да яростный, и опустил козлоногий резко руки свои вниз, голову запрокинув  в неистовстве собственных сил, да и перекинулся огонь с его рук наземь вне круга из воинов костлявых, и мигом поле обширное да зимнее заполыхало пламенным заревом, взвился огонь великий повсеместно, растопил снега до земли открытой, поглотил собою бесобоев всех, и вопли страшные заслышала Саша повсеместно, оглянулась она, узрела, как беспорядочно мечутся в огне этом монахи бедные, сгорая заживо, а воины рогатые стоят невредимыми, пламенем сим нетронутые. Да затем Ешу девушка увидала внезапно, подле товарищей своих да рядом с компанией во кругу остановился он, доселе удиравший от врагов исправно, а бинты на руке его правой загорелись вдруг, задетые ненароком огнём внезапным, и стряхивать пламень этот поначалу Ешу принялся, но затем бинты с себя сбросил попросту, и пали они наземь подле ног его, а мужчина же поднял пред собою руку, поглядев на неё печально, и увидела Саша поражённо, что в ладони его дыра сквозная зияет, окровавленная так, будто недавно лишь её там проделали, хотя, в общем-то, появилась она там множество веков назад. Ощутив, что на него смотрят, поднял Ешу взгляд с ладони своей да на Сашу поглядел в ответ, а затем улыбнулся вдруг дружелюбно да и опустил руку, спрятал её в карман своих джинсов.
Опустил Теофил голову, дыша тяжело да пред собою взором горящим глядя, а затем унял пламень на руках, поднял взгляд, посмотрел на отца Энрико зачем-то. Тот стоял напротив него да в ответ глядел на козлоногого, и во глазах его светлых восхищение любовное с отчаянием увидал Теофил точно, да так и смотрели они друг на друга, покуда не спал огонь неистовый, испепелив собою бесобоев бедных – стих пламень, смирил свою пляску, ушёл в земную твердь вскоре, оставил после себя обгоревшие трупы да свободную от снега почву, тёмную да безжизненную. Снег остался лишь там, где стояла во кругу из воинов компания наша, но даже там подтаял он от повсеместного жара, едва сохранился, невеликий да жалкий. Разомкнули круг воины костлявые да рогатые, отошли к прочим, все разом ушли во твердь земную; Саша, Бура, Ешу, Черносмольный, Чертовский, Шур, Муха да Бафа за Теофила отошли, встали там, напряжённо глядя на прочих. Папа Римский с Огнешкою да Закария остались подле отца Энрико. И смотрели две компании эти друг на друга в гробовом молчании, не нападая, но и бдительности не теряя, всё же, напряжёнными стояли в тишине воцарившейся да тягостной. А первым тишину эту отец Энрико нарушил вскоре.

- Тео, - произнёс он ровно, глядя на возлюбленного, свободного отныне, без печатей заклятых на руках.

- Чего? – отозвался козлоногий мрачно.

- Ежели против нас вы гнев свой обратите…испепелит вас Господь тотчас, так он мне сказал.

- Прям-таки испепелит?

- Лучше не проверяй, родной.

Помолчал преподобный немного, опираясь о трость свою да глядя на Теофила задумчиво, а затем вопросил:

- Что же нам теперь делать?

- А что нам делать? Я восвояси пойду, а ты – прочь.

Покачал головой отец Энрико отрицательно, невольно сжав набалдашник трости крепче опосля слов этих, вспышку гнева в мышце сердечной едва сдержав, сказал:

- Так ведь не отстану я от тебя, козлёнок мой. И былое возобновится, каждодневно взывать к тебе ритуалом буду, а ты терпеть мой вызов каждый замыслишь, однако ведь помнишь ты, чем обернётся это в итоге, ежели не сдашься.

Нахмурился Теофил, уразумев, что верно говорит преподобный, правду, то бишь, спросил невесело:

- И чего нам, вечно так бегать? Тебе – за мной, а мне – от тебя. Пленишь меня – вновь убегать задумаю, удеру снова, да повторится затем всё обратно?

- Выходит, так, - подумал отец Энрико с минуту, затем обратился к возлюбленному с едва уловимою мольбою в голосе: - Останься со мною, Тео. Я ведь не отступлю, ты знаешь.
 
Опустил Теофил взгляд, размышляя усиленно да стремясь найти выход из положения сего тяжкого, а потом на Огнешку поглядел невольно, поглядел – да и вспомнил её просьбу, а с просьбою и о цели собственной подумал следом. И осенило козлоногого вдруг, ибо решил он для себя всё давно уж, не сможет жить он покойным, покамест от гнёта святош народ свой не избавит, и что во плену, что на свободе – всё одно. Вспомнил Теофил житие своё изначальное, житие, в коем ни бед, ни горестей тягостных не было, покамест не заря роковая утром зимним, та самая, багряная да страшная, приведшая за собою по души народа лесного да рогатого погибель верную да муку в руках человечьих – доселе не могущий и помыслить даже, что таковое случится может, с великою болью утраты в мышце сердечной бежал Теофил прочь, опосля плена собственного, бежал куда глаза глядят да как можно далее, всерьёз мысля, будто навеки уйти от тягости этой сможет, но напрасен бег, коли угроза повсеместная по пятам за тобою следует; уразумел Теофил, лицом к опасности оборотился, дабы отстоять свою жизнь, отстоять честь павших, но Боже! По всему свету страдает народ рогатый от произвола треклятых святош, по всему миру гибнут семьи целые в угоду сторонним ошибочным разумениям, чужой воле в угоду, против воли собственной, а ведь все они жить хотят, все за жизнь цепляются как могут, и плевать-то, слабые ль, глупые ль, злобные али иные какие, да прежде чем осудить, на себя обратить взор свой надобно, рассмотреть получше, прям ли ты настоль, чтоб кривизною попрекать чужие души; плевать, не важное это! А то лишь важно, что все они, какие б ни были – души живые да чувствующие, свободные да вольные, и никто не вправе распоряжаться жизнями их на усмотренье своё, никто не вправе принуждать их к мучениям страшным, близких у них отбирать, лишать покоя да крова. Прекратить произвол этот непременно надобно, и уж ежели не боем смертным – иным тогда способом, какой только отыскаться сможет. Страшная мысль ударила в голову, роковая, да только вот единственно верная, по разумению Теофила, единственно возможная.

- Слухай… - произнёс козлоногий задумчиво, вновь поглядел на отца Энрико.

- Что такой, родной? – вопросил тот чутко.

- А давай… - вздохнул Теофил тяжко, провёл рукою по волосам растрёпанным с досадою, да затем собрался с духом, сказал твёрдо: - Давай сделку заключим одную, для обоих выгодную.

- Что же то за сделка такая?

- Я… свободным да сильным останусь, однако и при тебе одномоментно буду. По зову твоему каждому явлюсь да с тобою заживу свободе попутно, убегать не смея, а ты… А вы взамен святош своих распустите да никогда более не будете третировать народ мой так, как доселе вы это делали.

- Ты чего!.. – ахнула Саша да с прочими товарищами вместе, схватила Теофила за руку, отец Энрико же расплылся в улыбке радостной, заслышав предложение это, столь обрадовался, что аж глаза его заблестели счастьем – обернулся он к понурому Папе Римскому, что стоял справа от него с Огнешкою вместе, да и бросил категорично, аки приказ настоящий:

- Распускай.

- Экий резвый! – хмыкнул Папа, подняв возмущённо брови. – Да то задумкой всей жизни нашей было! А ты так просто – «распускай!» Ради какого-то козла! Что за чушь!...

Поглядел верховный иерарх затем на Огнешку печальную да гордую, стояла девушка возле него, кутаясь в тулуп обширный, смотрела на Папу спокойно да с едва уловимою тоскою во взгляде прелестных зелёных очей. Нахмурился Папа, взгляд увидав этот, растерялся и вовсе, отвернулся.

- Живые да чувствующие… - пробормотал он себе под нос, мрачно глядя на снег талый подле ног своих да опираясь о златой посох. Смотрели все в тишине наставшей на верховного иерарха молча да и видели отчётливо, что мучает его нечто нынче, мысли некие неизвестные, по причине коих ни согласиться он с приказною просьбою отца Энрико не может, ни отказаться от неё, впрочем. Спустя минуту поднял Папа Римский взгляд, на Огнешку посмотрел снова, а та поглядела на него в ответ какое-то время, да затем и опечалился взор её, и отвернулась девушка, взмахнув ресницами скорбно да разочарованно будто. И укол болезненный тотчас пронзил сердце Папы жесткое, отчаяние проскользнуло во взгляде, стиснул он крепче посох златой свой, а затем посмотрел на отца Энрико сердито да и бросил в сердцах:

- Да пошло оно к чёрту! И так уж всё осточертело! Распускаю, радуйся! – и обратился он после к Теофилу, указал на него пальцем злобно: - Только помни, бес! Ежели опасность от вас какая будет – на неё ответим, и уж тогда не попрекай нас ничем! А коли появятся иные, вон, как бесобои эти, мне неподвластные – на меня уж не пеняй!

- Добро, - ответил на это Теофил хмуро. – Условились.

И вдруг заслышали все трезвон телефонный да неожиданный – а то из кармана тулупа раздалось, в который Огнешка куталась; нахмурилась нимфа, выудила из кармана радиотелефон чёрный, вопросительно поглядела на Теофила. Тот поднял брови удивлённо, протянул руку затем, и передали ему телефон трезвонящий этот, взял козлоногий трубку, нажал на кнопку необходимую, прислушался.

- Ну чего молчишь? – вопросил из трубки бодрый глас Божий. – Давай на связь громкую.
Нахмурился Теофил, нажал кнопку иную, и зазвучал Господь отныне отчётливо для всех да ясно.

- Ну и ну, дети мои! Закуют дракона красного в цепи, да и воцарится отныне мир во всём мире… Да о чём бишь я? А, не важно! Стало быть, всерьёз прозвучала ваша сделка?

Вздохнул Теофил тяжко, поглядел на радостного отца Энрико, ответил:

- Всерьёз.

- Ты осерчал, Отче? – спросил Папа Римский мрачно.

- Осерчал? Да что ты, родной! Долгий путь прошли вы, дети мои, и любопытно глядеть мне было, как меняетесь вы на пути этом неизбежно. Мир меж крест носящими да нечистью… Какая прелесть! Да-а…порою для того, чтобы мир изменить, не война нужна, а любовь. Что война? Любви в ней нет места, лишь боль да злоба, а там, где нет любви – там и смысла нет. Ведь как же изменить мир к лучшему, ежели средство без смыслу для сего выбрано? Лишь горечь наплодит одну, злобою – злобу, насильем – насилье, на путь приведёт неверный. А дабы любовь воцарить…тут, перво-наперво, понимание требуется. Разумение. Миру наземному его страсть как не хватает. Оттого и войны все. Молодец, Тео, - обратился глас Божий к Теофилу. – Не подвёл. Да всё это безумию твоему благодаря. Иначе бы никогда не собщались! По телефону страсть как неудобно, не по нраву мне.

   Нахмурился Теофил растерянно, да из памяти слова покойного старика Антипа возникли вдруг:

«Ведь мир на земле, Господом сотворённой, ему не менее твоего надобен»

- Ты… - произнёс козлоногий смятённо, вдруг уразумев всё внезапно да разом. – Ты чего это? Всё…подстроил? Спланировал всё так, дабы в итоге я порешил одно? Дабы все мы в разговоре очутились этом?

- О чём ты, родной? – безмятежно осведомился Господь. – Ничего не знаю я, не разумею, о чём ты! Ну да ладно! Я зачем позвонил-то. Славно ты, Теофил, постарался. Всё сдюжил, не свернул с пути да и собой пожертвовал, а на такое...не каждый способен и вовсе. На жертву, то бишь, да ради других. А посему… Заслужил ты оное.

- Чего заслужил я? – насторожился козлоногий, дыхание затаил даже.

- По девке своей, небось, соскучил?

Вытаращился Теофил на трубку телефонную в руке своей, сжал крепче невольно.

- В житие вернуть её не могу я, ибо нет в житие ей более места, иной у неё путь. Однако ж заслужил ты, Тео, чтоб всякий раз отныне, как засыпаешь ты, с девкою своею ты виделся во сне аки наяву.

Задрожала трубка телефонная в руке Теофила после слов этих, во все глаза глядел козлоногий мужчина на динамик радиотелефона чёрного, откель слова роковые раздались бодро, и сбилось дыхание его, судорожным звучать стало, и задышал Теофил хрипло, в панике будто, словно бы припадок некий сейчас у него случится, да тотчас к нему товарищи его кинулись, за руки придержали, дабы не рухнул он наземь, ибо подогнулись уж колени ослабших от новости козлиных ног. Поплыло всё пред глазами Теофила, мутить начало да подташнивать даже, однако устоял он, дышать стараясь глубоко да друзьями поддерживаемый под руки, и вопросил хрипло да голосом ослабшим:

- Не брешешь?..

- Нет, родной.

- Всерьёз?..

- Серьёзнее некуда.

- Каждонощно?..

- Каждонощно, да и днём, впрочем, ежели днём прикорнуть удумаешь. Будешь к ней приходить во сне, и настоящей будет девка твоя, не грёза, рождённая разумом, ибо удивительно мир этот, к слову, устроен; мыслит человек, будто сны лишь плодом его фантазии быть могут – а они, тем временем, сны эти, шибко разнообразны, и подчас приключается в них такое, что фантазией обыкновенной назвать невозможно и вовсе, ибо то и не фантазия, а пространства иные, иные жизни, живые личности да взаправдашнее бытие, лишь иное малость, чем то, к коему привык человек.

- Спасибо… - прошептал Теофил едва слышно, глаза закрыв да вцепившись пальцами дрожащими в телефонную трубку, и слёзы по щекам его потекли быстрые, не смог он сдержать их да и не попытался даже. – Спасибо… Спасибо…

- Не меня благодари, Тео. А его.

Нахмурился Теофил, заслышав это, да тотчас и уразумел, о ком идёт речь, открыл глаза да воззрился на отца Энрико поражённо, растерянно.

- Поначалу не внял я его просьбе, - пояснил Господь. – А затем ещё раз он мне позвонил, спустя время некое, покамест спал ты. И в этот раз мы смогли договориться.

- Ты?.. Это сделал ты?.. – прохрипел Теофил, таращась на преподобного. Тот кивнул, улыбнулся ласково.

- Я люблю тебя, Тео, - произнёс он чуть печально. – Помнишь? Сказал же: хочу я, чтобы ты жил. А без девки твоей…тебе житья нет. Я никогда не смогу тебя отпустить…но готов делить тебя с кем угодно, лишь бы ты был счастлив.

Приблизился к священнику Теофил на ногах нетвёрдых, глядя на него во все глаза да дыша тяжко, встал напротив, опустив руку, сжимающую телефонную трубку, и подошёл к нему отец Энрико ближе, обнял крепко, прижал к себе сильно, а Теофил бросил телефон наземь да и стиснул священника в ответ в объятиях отчаянных, уткнулся лицом в ворот его тулупа, зажмурившись горько, произнёс тихо, благодарно:

- Спасибо… Теперь…я тебе верю…

- Я рад это слышать, счастье моё, - улыбнулся преподобный нежно. – Живи да будь счастливым.

Глядел Папа Римский на сцену эту понуро да мрачно, да затем повернулся к Огнешке, посмотрел на неё задумчиво. Стояла нимфа, глядя на обнимающихся с печалью некоей, опустила взгляд после, взмахнув ресницами прелестными, и вздохнул тогда Папа тяжко да тоскливо, подошёл к ней ближе да вдруг и повёл рукою над её запястьем. Поражённо воззрилась на него Огнешка, да затем взглянула на ручку свою, рукав тулупа чуть приподняв, и увидала, что исчезла печать заклятая с нежной да бледной кожи, не было там знака рокового более, клейма, надёжного доселе, там более не было. И посмотрела Огнешка на Папу Римского вновь, а тот отвернулся, опираясь о златой посох свой, да ничего не сказал ей и вовсе. И уразумела всё нимфа, бросилась она прочь, тулуп с себя скинув да икону Ока Божиего поверх бросив, в лесок прямиком удрала, остановилась на краю его, обернулась зачем-то, да после и исчезла за частоколом нагих дерев. Уткнулся лбом Папа Римский во свой златой посох, зажмурился горько, но затем открыл глаза, поглядел в небо, ибо заслышали все шум вертолётных лопастей, гул мощный, всё ближе становящийся к полю. А это за Папой пропавшим экзорцисты летели верные, три вертолёта аж из-за облаков показались вскоре, опускаться на поле начали.

Прекратили Теофил да отец Энрико обниматься, поглядели на вертолёты, да затем вопросил козлоногий, посмотрев на преподобного спокойно:

- Подбросишь нас, папаша? Отсель далече топать, сам знаешь.

Улыбнулся отец Энрико да и кивнул в ответ, огладив возлюбленного по растрёпанным рыжим волосам.

А тем временем Шур шмыгнул к брошенной телефонной трубке, подхватил её, прижал к уху, связь громкую отключив, воскликнул встревоженно да сердито:

- Слышь, ты Бог?

- Бог, - донеслось из трубки мирно. – Здравствуй, Шур.

- Это… - жулик замялся, покосился на шумливые да опускающиеся всё ниже вертолёты. – Мне знать надо… Поэт – у тебя?

- С ним всё хорошо, родной, - улыбка прозвучала в голосе Божьем спокойная. – Он покоен да светел.

- Он… Он на меня не злится?

- Нет, не злится. А ещё…хотел он, дабы ты тетрадь его нашёл. Стихи он там писал, да оставил в ней для тебя кое-что.

- Тетрадь… - выдохнул Шур растерянно, да затем опомнился, добавил понуро: - Замётано. Это, Бог… Передай ему…

- Что же?

- Что мне…что я… - вздохнул Шур, глаза прикрыв с досадою, да затем и произнёс: - Что он был чёткий.

Усмехнулся глас Божий в телефоне добродушно, а затем гудки короткие раздались после, и поднялся жулик с земли, выпрямился, вручил телефон Теофилу.

- Меня тоже подкиньте, - сказал он понуро. – Если можно…до города одного.