Лаокончик

Геннадию Петровичу передали, что его ищет Андрейченко. Это вовсе не означало, что Алла Викторовна мечется по цеху от станка к станку в поисках Геннадия Петровича. Ее в цеху он и не видел никогда. А означало это только, что она желает его видеть, и он должен к ней явиться. То есть, дуть в заводскую бухгалтерию. Андрейченко числилась бухгалтером. Но, числясь бухгалтером, она состояла в профкоме завода. И занималась бухгалтерией исключительно профкомовской, связанной с распределением благ трудящимся. И Геннадий Петрович отдавал должное, что это наука непростая. Повыше высшей математики. Пусть некоторые и называли ее занятие крючкотворством. А ты попробуй, свяжи крючками эту тончайшую материю. То Алла Викторовна отслеживала, чтобы каждому работнику досталось строго по курице, или по консервному набору, то выдавала талончики на заводской склад для приобретения дефицита, а то и одаривала особыми талончиками в склад центрального гастронома или, бери выше, центрального универмага. Туда, где счастливчиков ждали люстры, паласы, наборы постельного белья, туалетной бумаги. Ну, и естественно, на ней висели все праздничные продуктовые  наборы. А праздников в году было великое множество. И все нужно учесть. Не перепутать. В Новый год, на Первомай и Ноябрьские – каждому работнику. В Женский день – женщинам. В день Советской Армии – мужчинам и дополнительный ветеранам. К тому же имелись и отдельные поощрения от руководства, юбилейные, и за особые достижения. Это тоже было на ней.
 А дефицит на то и дефицит, что его меньше, чем разевающих на него рот. Талоны на дефицит выдавались далеко не каждому, а передовикам, ветеранам, победителям соцсоревнования и рационализаторам. Ну, и еще по особым профкомовским показателям. Нелегкая это работа, выбрать по сумме показателей тех, кто заслужил талон. Тем более, нелегко, когда у некоторых нет суммы показателей, а дать надо. Вызывают и говорят, что товарищ заслужил поощрения. Кроме этого, нужно не упустить, чтобы то, что предназначено для всех, получили все. И те, кто в эту неделю выходит в вечернюю смену. И те, кто в скользящем графике. И те, кто в командировках, или в отпусках, или на больничном. И мало ли где еще. И сделать нужно так, чтобы то, что оставлено для особо заслуживших, они получили тихо и без перешептываний по углам. И нельзя забывать о руководстве. И нужно, чтобы ни одна ревизия не придралась. Так что Алле Викторовне приходилось крутиться. И эта круговерть работала без сбоев и скрипов, как хорошо смазанный механизм. Без несправедливо забытых и обиженных. Геннадий Петрович был далек от разных комитетов, не был никаким приятелем Аллы Викторовны. Но у него с Аллой Викторовной никогда не случалось конфликтов и непонимания. Своих замороженных кур и наборы консервов он исправно получал. А из более существенного и вовсе не на праздник он в прошлом году получил палац. Красивый и модный. Престижный. Мечта любой советской семьи.
Палас долго напоминал о себе, не позволяя забыть какое благодеяние оказал Геннадию Петровичу профком. Он, так противно  вонял химией, что  пришлось его две недели проветривать на свежем воздухе, во дворике. Прямо у порога той халабуды, которую Геннадий Петрович с семьей снимал. Был такой риск, что украдут. В этом районе крали что ни попадя. Крали без зазрения совести. У их соседки  Маши - морячки регулярно крали со двора то одно, то другое. Маша жила напротив. Забор в забор. Через дорожку. Пока Геннадий Петрович не соорудил пристройку к кухне, из их кухни видны были Машин двор, и дом, зеркальное отражение их дома,  и окно ее кухни. Понятно, у морячки есть чего украсть. Но и Геннадия Петровича  не обошла беда. Точнее, его жену. Не так давно среди бела дня с веревки сняли трусики, которые Наташа купила у этой самой Маши по случаю. Они обошлись Наташе дешевле, чем на толкучке. Или Машин Витька в загранке от долгой разлуки позабыл, какова Маша в районе трусов, или покупал на продажу. Но эти трое трусиков оказались Маше малы. Вот они и перепали Наташе. Едва Геннадий Петрович попробовал заикнуться, что растягивающиеся трусики это не пиджак, и на Машу налезли бы, Наташа разозлилась, обозвала мужа и сказала, что он в этом ничего не понимает, хотя не плохо было бы, чтобы понимал.
- Нет, я имею в виду, что пиджак просто сложнее по конструкции, - попробовал оправдаться Геннадий Петрович.
- В человеке должно быть все прекрасно! Не только пиджак. И трусы тоже. Если тебе на свои трусы чихать, так мне нет. Я- хочу- себе - хорошие трусы! Понятно? Или тебе жалко?
- Да мне не жалко. Купила и купила, - Геннадий Петрович и не думал возражать, - Я просто к тому, что пиджак на виду, на человеке.
- На виду!  - Наташа не допускала и крупицы возражений, - Приучили вас мужиков думать, что пиджак важнее. Ваши совещания и планерки – это не вся жизнь. И на пиджаке одежда не заканчивается.
- А я что против? Но в пиджаке и рукава и карманы, в которых, между прочим, и документы и деньги. А  трусы чего?
- А в трусах кое-что поважнее, - усмехнулась Наташа, - А вам все пели: в скалу ли ты врубаешься. А потом всю жизнь ты только то и делаешь, что в скалу врубаешься. И не врубаешься, что трусы важнее пиджака. Короче я купила и точка. Нижняя одежда очень часто по значению выше верхней. Трусы должны придавать  женщине шарму
- Да никто с тобой не спорит! Вот только, если, как ты говоришь, человек есть мера всех вещей, так вы с Машей – меры разные.
Маша была крупнее Наташи и в груди, и в бедрах. Но безобидную шутку Наташа восприняла как обидный намек, обозвав мужа пошляком. Некоторое время она ходила надувшись. Но скоро причину ее обид украли вместе с прищепками. И месяц не попользовалась. Украли в выходной. Трусики мирно сохли после стирки. Наташа была почти рядом, на кухне. Белье все время на глазах. Отвернуться не успела, а их нет. Так и ушли мокрыми.  И вроде бы никто рядом не крутился.
 Муж и тут оказался крайним. Сколько она ему говорила, что забор – одно название, соплей перешибешь. Для умелого вора его, считай, нет. Геннадий  Петрович поморщился, посмотрел на осиротевшую веревку, где недавно висели трусики, на забор и вынужден был признать, что с  тягой жены к прекрасному одни проблемы. Его трусы никто не ворует.
Так вот, если мокрые трусики увели, то переживать за палас больше оснований. Хоть он и вонял. Геннадий Петрович не мог бросить дефицит на произвол судьбы. Пришпандолил к уголку паласа металлическую петельку. А петельку пристегнул на  навесной замок  к скобе для соскребания грязи с обуви, вбитой в землю рядом с входом. Раскатал палас, чтобы веветривался. При таких мерах охраны спереть палас сложно. И все же оставлять на выветривание в темноте, тем более на ночь он боялся. Палас проветривался  только часа  два-три, с того момента супруги возвращались с работы и пока не стемнеет. К ночи Геннадий Петрович замок снимал, палас скатывал, пеленал, как младенца, пленкой, принесенной с работы. Но вонь просачивалась. Кроме кухни притулить палас на ночь, было некуда. Комнаты в доме, который они снимали, шли одна за другой. Первая от входа и была кухней. Вентиляция – форточка в окне. Ночью вонь из кухни просачивалась в комнату, где спали Геннадий Петрович с женой.
Геннадий Петрович выветривал палас не просто из-за обоняния. Ваня  Омельченко, его коллега, прослышав, что Геннадию Петровичу выделили палас, предупредил: эту штуку нужно хорошенько выветрить. Там такая химия,  что пока духан не уйдет, не подходи. Гробит мужскую силу. Геннадий Петрович не то, чтобы поверил. Сколько паласов по стране! И ничего. Но береженого бог бережет.  Лучше выветрить. За время  выветривания Геннадий Петрович ослабления мужской силы не ощутил. Да и не было случая проверить. Потому что проблема пришла с другой стороны. У жены из-за химической вони к ночи разболевалась голова. Но, отметила Наташа, за время ночного хранения паласа на кухне, мыши, обнаглевшие последнее время, ночью на кухне не шуршали.
Когда вонь убавилась до приемлемого уровня, супруги решились расстелить дефицит на полу. Остатки запаха еще доставали. Но, проявилось много плюсов. Первый плюс декоративный. Под ногами не унылые коричневые половицы, а серое с золотистыми волнами чудо. Второй плюс - оздоровительный. Стало ногам теплее, в щели между половицами не дует. Если нужно ночью встать - чувствуешь босыми ногами не холодный пол, а теплый палас. Масса удовольствия. И половицы меньше скрипят.
Но не бывает так, чтобы мед, да еще ложкой. Очень скоро на паласе появились вмятины, соответствующие ножкам дивана. Кровати у них не было. Тогда бы они по комнате ходили бочком. Расстилали на ночь диван.
К тому же с паласом жену как подменили. Она теперь не позволяла мужу сидеть перед телевизором с пивом и чипсами. От чипсов крошки. Их из паласа не вычистишь. А от пива, могут быть пятна. А если друзья нагрянут, палас непременно требуется скатать. Потому что где Генины друзья, там и грязь. И Геннадий Петрович  понял: палас жене дороже мужа.
Это он давно понял про Наташу. Что бы он ни сделал, она была сначала категорически против, а потом преподносила, словно это сделано только благодаря ей. Начнет он, например,  резать из дерева какое-нибудь украшение для дома, - а он был любитель, - Наташа в штыки. Стружки, опилки и напрасная трата времени. Он вырежет и повесит в доме, она крутит носом, отворачивается. А спустя время, когда заглянет кто-то из ее подруг, она же и этой штукой хвастается, словно она как святой дух водила рукой мужа, когда он ваял. Даже о детях, она бесконечно повторяла, что сама их выходила и выпестовала. А со стороны  Геннадия Петровича было одно только  получение удовольствия.
 Что еще скажет женщина? Пусть она дипломированный юрист, но дома думает только о шмотках. Ну, и о детях. И говорит так, что ты получаешься кругом виноватым. А могла бы, раз юрист, что-нибудь поумнее сказать. Сидит себе в своей  задрипанной шараш-монтаж-конторе. Там не то, что талонов на дефицит, о премиях нормальных не слыхивали. Одна только выгода, что много свободного времени. Можно прошвырнуться по магазинам
А что касается паласа, такого  красавца - паласа ни у одного из их друзей на тот момент не было. Так что стоило временно выносить его на улицу и терпеть вонь и неудобства.
Кстати, первой на палас, как стервятник, спикировала Маша-соседка. Она в своей халабуде  напротив гадала, что это за экспозиция передвижников в соседском дворе. Знала, что Геннадий мастер на всякие художества. Оказывается, это не художество, а палас. Ему, как заслуженному работнику дали. И такое дело нужно обмыть.
 Сколько у нас тех праздников души?  И палас  тоже праздник души. Наташа вытянула соленья. Маша смоталась домой за винцом. Опрокинули за палас, за все хорошее. Маша, чуть разомлев, поплакалась,  что ее Витька, из рейсов возит только шмотки по мелочам, да парфюмерию. А пропивает сколько! Что привезет, то и пропьет. Так что не зашикуешь. Конечно, она и дочки обуты и одеты. И без денег не сидят. Но чтобы Витька привез палас, такого не жди. А жалко. А ведь она заслужила. По полгода без мужа  - это заслуженная работница. То ли дело -соседи. И муж под боком и палас на полу.  И на заводе то продуктовый набор, то куры.  Маша, захмелев, нахваливала соседа: И  резьбой увлекается, и палас выделили. И по тому, как Наташа молча кивает головой, Геннадий Петрович понял, что Машины похвалы ей, как вонь паласа. Он молчал и думал: пусть жена послушает, как его ценят чужие женщины.
Потом спустя какое-то время, Геннадий Петрович обнаружил, что  палас ему  выделили не за производственные показатели и не за красивые глаза. Все проще.  На заводе уже многих паласами осчастливили. И он среди общего потока. Просто не замечал этого. Как видно, на завод, а может быть и на город, нахлынул паласопад. Паласы появились то у одного из знакомых, то у другого. И у Наташиных подруг. А потом и  Маша – соседка позвала их обмыть свой палас. Ей конечно, в ее парикмахерской паласы не распределяли. И в магазине не продавались. Но она нашла, где купить. А когда Наташа увидела Машин палас, она лишилась дара речи. Он был так прекрасен, что хотелось лечь на него и умереть от зависти.
- В городе появляется что-то, - сказала Маша, - С рук можно достать.
- С рук можно черта лысого достать.
Наташа сделала ударение на  слове с рук. Или намекая или на то, что с рук – это не совсем честно, или на то, что Маша, благодаря своей работе маникюршей, имеет связи.
-  Пережили голод, переживем и черта лысого, - сказала Маша, - Мама приезжала, чуть не обомлела. У нас в доме  ни о каких таких паласах и не слыхивали.
Маша и в этот раз, немного захмелев от обмывания паласа, нахваливала Гену. Она, как человек артистической профессии уважает мастерство. Уважает, когда бог человеку в руки искусство дал. Вот бы Гена вырезал ей по-соседски что-нибудь этакое. Геннадий Петрович молчал. Вырезать для Маши он не хотел. Но жене полезно  послушать и понять, что от мужа не один убыток для дома.
 
Вот именно, не один убыток. Даже прибыток, думал Геннадий Петрович, направляясь в бухгалтерию к Алле Викторовне. Снова значит, что-то дадут, раз она его искала. А какие страсти кипели при распределении паласов! Рассказывали, секретарша директора возмущалась, что ценные вещи достаются не ценным людям. И тогда, рассказывали, Алла Викторовна ее осадила. Напомнила ей, что ценность людей утверждает профком и руководство, а не секретарша. Алла Викторовна не побоялась закрыть рот самой секретарше директора, которая, говорили, имела на директора влияние. Секретарша пыхнула и зашипела, как змея. Но Аллу Викторовну это не тронуло. И когда во время конфликтов, неизбежных при распределении дефицита, злопыхатели поднимали головы Алла Викторовна величаво игнорировала ядовитые плевки завистников. Вот уж действительно, есть женщины в русских селеньях.
 Геннадий Петрович понимал, что  Алла Викторовна не  станет звать его просто так. Зачем? Талончик на какой-нибудь дефицит?  Палас он уже получил. Значит, что-нибудь другое. Жена, вот, канючила, что ей под голой лампочкой Ильича тускло. А в магазине люстры хорошей не купишь. А вдруг, исполняя чаяния жены, дадут талон на люстру? Он шел в бухгалтерию, к Аллее Викторовне, а глаза затмил блеск шикарной люстры. С висюльками, как в холле. Нет, такая очень большая. Полкомнаты займет. Что-нибудь поменьше. А почему он решил, что это люстра? Вдруг это не люстра?
Когда Алла Викторовна увидела в дверях кабинета посетителя, она кинула на него из-под очков взгляд уставшей женщины. 
- Присядь, - она кивнула на стул, стоящий перед ее столом специально  для посетителей.
 Алла Викторовна, была немного моложе Геннадия Петровича. Но она ему тыкала. А он почтительно звал ее на вы. Ну и ладно. Если тебе тыкает член профкома, сидящий на дефиците, значит, так тому и быть. Ничего обидного. Хуже для нее самой. Держа себя солидной персоной, Алла Викторовна себя искусственно старила. И блеснуть нечем и о внешности своей не очень заботится, и еще тыкает вдобавок. Он сел. Алла Викторовна, тяжело вздохнув, наклонилась вбок. Над столом остался только край плеча с рюшечкой на платье. По колыханиям рюшечки  он догадывался, что Алла Викторовна, выдвинула нижний ящик тумбочки стола, и ищет нужный документ, что для нее, располневшей и давно забывшей о девичьей гибкости, такой наклон затруднителен. Но она страдает ради общего блага и ради каждого конкретного члена коллектива. Наконец, она положила на стол толстую потрепанную папку. Вздохнула, поправила очки, неторопливо развязала тесемки папки, порылась в бумагах, нашла нужные, сверилась с текстом и спросила:
- Ты ведь у нас жилья не имеешь?
- Вроде того, – пожал плечами Геннадий Петрович. Он хотел этим пожиманием плечами выразить неопределенность своего положения. Не имеет, но, естественно, не на улице живет.
- Вот тебе и вроде того. Тебе предоставляется комната на Сакко и Ванцетти. Знаешь? В заводских домах.
Геннадий Петрович был наслышан об этих домах. У черта на куличках. На самом краю города. На холмах. Выше только опоры высоковольтных линий, уходящих куда-то за тридевять земель. Городской транспорт к этим домам не доходил. Вода тоже еде доползала. Телевизор, хоть и на холме, брал с помехами из-за рядом стоящей подстанции. Казалось бы, подстанция должна быть гарантом, постоянства света. Но и со светом были перебои.
О кругах ада на Сакко и Ванцетти Геннадий Петрович знал. Рассказывали заводчане, которым выпало там жить, и которым просто деться было некуда. На этих холмах оседали не сливки общества. Но Геннадию Петровичу, хоть он тоже не из сливок, пока было куда деться. Уже полгода они жили в халабуде, которую они сняли  по дешевке у бывшей школьной Наташиной подруги. Подруга жены с мужем завербовалась куда-то на Север. Надолго. Вот и сдала по быстрому. Не Парк-Авеню, но и не Сакко и Ванцетти. И они уже притерлись. Так что, услышав про то, что профком его, наконец, осчастливил, Геннадий Петрович со слезами радости  на шею Алле Викторовне не бросился. Наоборот, он ответил с  горечью разочарования в голосе, словно ему предложили билеты на уже ушедший поезд.
- А где же вы раньше были? Я недавно снял квартиру на три года. Деньги за год вперед заплатил.
- Ого! – удивилась Алла Викторовна, - По крупному платим. Рокфеллер.
- Наскребли. Родители одолжили. Люди на север поехали. Просили за год вперед. Так я имею там три комнаты и не дорого, -  после того, как он пристроил  дощатый вестибюльчик к кухне, он мог условно и кухню перевести в разряд комнаты, - А как мы вчетвером в одну комнату влезем? Удобно так жить?
- Неудобно только на потолке спать. Одеяло спадает, - сказала Алла Викторовна, - Кому некуда влезь, тот влезет. Как раньше люди жили?
Геннадий Петрович был в растерянности. На чаши весов легли съемные две комнаты с кухней и коридорчиком, к которым они уже немного приросли и пока неизвестное, но законное бесплатное однокомнатное убожество.
- Я поговорю с женой? - попросил он
- Поговори, только не тяни с ответом.  Очередников нуждающихся много. Но я бы на твоем месте не отказывалась. А профком не любит тех, кто начинает юлить. Когда подойдет твоя очередь на квартиру, это могут учесть и отодвинуть тебя.
Когда он передал эти слова Наташе, та обозвала профсоюз подлой проституткой,  которая берет деньги со всех, с кем связывается, а потом продает любовь избранным. А остальных норовит кинуть. Да еще ревнив и недоверчив. Геннадий Петрович не первый раз слышал от жены высказывания в подобном духе. Он напомнил  про оплату больничных,  про палас и экскурсии, но этим только сильнее разозлил жену.
- Бойся  данайцев, дары приносящих, - сказала она, - Тем более что этот троянский конь за наши же деньги.
Но, поразмыслив, супруги решили, что себе спокойнее, принять профсоюзного троянского коня. И даже изобразить благодарность. Хотя, в любом случае, нужно предварительно осмотреть предложенные, квадратные метры.

И на следующий день. Геннадий Петрович сел после работы в тот заводской автобус, который делал остановку в самом низу улицы Сакко и Ванцетти. Он первый раз ехал этим рейсом, неверно рассчитал и вошел в автобус одним из первых. Оказалось, что людей в этот старый маленький дрындулет набивается до отказа. И транспортное средство так набилось, что Геннадий Петрович поздно хватился, что  с трудом на своей остановке выберется.  Выход из автобуса только около водителя, Пока автобус подпрыгивал на ямах серого заезженного шоссе,   идущего вдоль производственной зоны,  Геннадий Петрович начал протискиваться к выходу. И все равно не успел. Его остановка оказалась  первой. Автобус остановился, а он был только в середине. Он стал лихорадочно протискиваться к выходу. И ему показалось, что все уже знают, куда и почему  он протискивается. Что он направляется на осмотр предложенной ему жилплощади.
Он вышел не один. Вместе с ним еще трое, которые жили в заводских домах. Они, выйдя,  привычно отряхнулись после давки. Печальным понимающим взглядом, они поглядели на  нового товарища по несчастью. Так смотрят на новичка в камере, словно их, а не Сакко с Ванцетти приговорили к электрическому стулу, подумал Геннадий Петрович. Вышедшие из автобуса потопали вверх. А Геннадий Петрович остался ждать на остановке жену.
Хотя в эти дома на вершину холма вода доходила, мягко говоря, нерегулярно,  во всю ширину улицы, - а от  тротуаров остались только воспоминания, -  простиралась мокрая грязь. По одну сторону улицы, шел длинный ряд производственных гаражей, и авторемонтных мастерских. По другую - склады. Грузовые машины измесили все, куда могла ступить нога человека. И нога человека ступала в грязь. И машины буксовали в грязи.  Но никто из жителей, живших выше мастерских и складов, не жаловался. Они личных машин не имели. Лужи играли радугой и попахивали смесью солярки с сероводородом. Пока Геннадий Петрович с женой  дошли до нужного дома,  его брюки были по колено в грязи.
- «Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей» - печально произнесла Наташа.

Двор был снизу огорожен рядом сараев, сбоку, со стороны улицы – ветхим полуразрушенным каменным забором, по верхней части двора - самим домом, за которым городская застройка кончалась. И, наконец, последней стороной невзрачного прямоугольника служила стена какой-то подстанции и туалет. Разнообразия  этому пейзажу добавляли столб и  дерево. Между ними была натянута веревка для сушки белья. Как видно, будущая соседка, Нина Парахина, недавно делала стирку. И среди прочего на веревке, как флаги на судне, висели ее трусы.   Геннадий Петрович давно работал рядом с  Ниной.  Видел, что фигурой она не красавица. Но никогда не подходил к ней с такой меркой, как трусы.  А сейчас трусы говорили сами за себя. И за Нину. В таких даже Маша-морячка утонула бы. Такие  вор, доплати ему, не крал бы. И хотя новоселы пришли любоваться не трусами, и основным объектом внимания был дом, но нельзя отрицать, что белье убавило настроения. И дом походил на доходягу, по которому пора петь панихиду
- «Избушка там на курьих ножках, стоит без окон, без дверей», - мрачно пошутила Наташа, - Удивительно, что это строение еще имеет адрес. Как вообще тут умудряются жить люди?
- Умудряются, - Геннадий Петрович, понимал, что Наташа станет тут жить только под угрозой электрического стула.
- Присвоить адрес, для этого затраты не нужны, - язвила Наташа, - Куда там  англичанам. Их привидения предпочитают если и развалины, то замков. Засадить бы их вот сюда.
Геннадий Петрович не спорил. Если Наташа мыслила образно, ему на ум приходили  парадоксы. Живущие тут имеют в паспорте такой же аккуратный штамп с пропиской, как штамп живущих в центре, где есть и свет, и газ, и вода, и магазины, и кинотеатры, и тротуары, и урны на тротуарах. А еще он подумал, что до сего времени они с Наташей  еще являются, если не привидениями, так мертвыми душами, потому что по месту прописки оба не живут. Жилье у Наташиной подруги они сняли без прописки. Прописан он у одной бабуси, знакомой его родителей. А больше негде. Когда он еще холостым,  после института вернулся к родителям, пошел на завод, пропишись он у родителей, его  бы не поставили в очередь.  Больше шести квадратных метров на человека.   И это при том, что покойнику роют два квадрата. А живому, значит, достаточно всего на четыре квадрата больше. И чтобы избежать проблем с очередью Генина мама и договорилась с бабусей. Та прописала. Когда Гене в двухкомнатной родительской квартире стало неуютно, он съехал. Стал снимать углы, сначала сам, потом с Наташей, потом с Наташей и детьми. Но все время они жили не там, где прописаны. Мертвые души. И теперь им светило восстать из мертвых в умирающем, доме.
Явление новых жильцов протекало буднично. У порога их встретила Нина Парахина. Алла Викторовна, вручая ключи, предупредила насчет этой соседки. Сказала, что соседка прекрасная. Таких соседок только пожелать. Нужно сказать, пожелать ее, в смысле возжелать, Геннадий Петрович мог бы только в ужасном сне. Но соседок не выбирают.
Нина сразу указала на железный скребок, ведро с водой и веник рядом с дверью.   Специально, чтобы входящий отчистил и  отмыл обувь.
 Загроможденность коридора ломала перспективу, как в картинах модернистов. А вот перспективу застрять тут надолго Геннадий Петрович наиболее остро почувствовал именно в коридоре. Свою комнату ты можешь вылизать, золотом покрыть, но стоит выйти в этот коридор и печальная перспектива становится ясна. Он отсутствие перспектив, налет безнадежности увидел и раньше в лицах тех, с кем вышел  сегодня из заводского автобуса. Но, в отличие от них, у Геннадия Петровича имелись другие варианты. Платные.
Придется продолжать платить. Ничего не поделаешь. Нужно детей защитить. И не от грязи на улицах. Переселись они сюда - пришлось бы детей перевести в школу поблизости. А разве в таком районе есть нормальная школа? Чему тут выучат?

Дверь налево сразу у входа была открыта. Нина увидела, каким привередливым, въедчивым взглядом Наташа осмотрела кухню, и смутилась, словно Наташа заметит что-то неподобающее. Ничего неподобающего не было. Кухня как кухня. Как в фильмах об эпохе первых пятилеток. Старые плиты, старые кухонные тумбочки. Без претензий. На тумбочках дужки от замков. Нина, заметив Наташино изумление, пояснила, что это они запираются не друг от друга. К ним тут по ночам повадились ходить лихие гости. Утром зайдешь на кухню, а холодильник пустой, и из тумбочки, все, что могут, выметут. Вот они и стали тумбочки запирать. А холодильники перетащили в комнату Талалихиных. Те разрешили. Все равно тут не живут.
 Эта фамилия заставила Наташу насторожиться. С Талалихиными она пересекалась всего раз.  Пару лет назад завод организовывал на праздники поездку по Золотому кольцу. Гена с Наташей взяли с собой сына. А маленькую дочку оставили с Наташиной мамой. Были на экскурсии и Талалихины. Ребенка сдали родителям. Пока ехали, Валерик принял на грудь. Ирка с ним разругалась и отсела на свободное место. А свободным было место рядом с Геннадием Петровичем. Наташа  сидела  сзади с сыном. Села специально, чтобы объяснять дорогой, если ребенок не поймет экскурсовода. А Ирка, обидевшаяся на Валерку, вознамерилась, как видно, отомстить, направив свои чары на оказавшегося под боком Геннадия Петровича. Наташа, сидевшая прямо за мужем, по диагонали к Талалихиной, имела возможность наблюдать, как та беспардонно себя ведет. То хихикает, то что-то шепчет ему на ухо. И при этом выгибается дугой, выставляя на обозрение свой бюст. У Наташи был диагональный обзор Иркиных прелестей. Даже лучше, чем у мужа. И имелись причины заволноваться. Девица  - наглая хищница. К тому же моложе.
 Когда экскурсовод предупредил, что через пять минут будет остановка с туалетом, Наташа быстро сверстала план действий.  Она сына поручила мужу, сама же рванула в туалет, все сделала быстро, так, чтобы успеть зайти в автобус в автобус вместе с  мужем и сыном. И села теперь рядом с мужем. Приперла его к окну. А Талалихина не торопилась. Думала, наверное, что Геннадий Петрович никуда не денется. И пролетела, как швед под Полтавой. Наташа не без удовольствия наблюдала, как Ирка, увидев, что место рядом с Геннадием Петровичем занято, на секунду остолбенела. Поняла, что песенка ее спета. И пришлось ей только облизнуться и снова сесть с Валеркой. Даже непродолжительное дорожное вмешательство беспардонной Талалихиной оставило в Наташиной душе рубец. А тут просматривалось куда более основательное соседство. Уже не автобусное. К тому же такое,  что Гена, как Наташа понимал, вынужден будет в эти палестины периодически наведываться. Может наведываться и без ее ведома. Предположительное соседство Талалихиной, не сулило ничего хорошего. И поэтому Наташа, как бы, между прочим, спросила Нину, как часто тут появляются Талалихины. Нина усмехнулась. Они вообще не появляются. Видать, им есть, где жить. У Валерки родители богатенькие. А тут Талалихины - мертвые души. Слова про мертвые души   немного успокоили Наташу. Она сама была мертвой душой. И никогда не появлялась по месту прописки.
Нина Парахина не знала, когда появятся новые соседи. Не подготовилась, чтобы снять свое белье. Но другие вопросы была готова к отвечать. Она узнала, кто будет ее новым соседом, еще раньше, чем Геннадий Петрович услышал, что его ищет Алла Викторовна.  Она жила тут давно, прошла  через  соседей, как сквозь строй. Соседи были всякими. Она понимала, что соседи неизбежны, как дожди и снега, как болезни. А с Геннадием Петровичем, человеком, как она слышала, воспитанным и непьющим, Нина надеялась ладить. Она помнила нынешних новоселов еще по утренникам в заводском детском саду. Их сын ровесник ее Светке ходил в тот же заводской детский сад. Но тогда Нина не думала, что они окажутся  ее соседями. Нина даже  помнила, что жену Геннадия Петровича зовут Наташей. Слышала, что она работает юристом. По опыту развода с пьяницей – мужем, она юристов не жаловала и побаивалась. Теперь Нина со скрытым трепетом следила за пристальным Наташиным взглядом и выражением  ее лица. И когда она заметила, что чистота на кухне Наташе понравилась, вздохнула спокойнее. Она сказала, что за Зоя Константиновной, в комнату которой они теперь вселяются, была закреплена ближняя от входа выкрашенная голубой краской тумбочка. Сказала, что после того, как Зоя Константиновна умерла, пожаловала ее дочка. Пыталась вселиться. Ходила по кабинетам. Давила на заслуги матери перед заводом. Не тут-то было. Жилье ведомственное, а дочка заводу чужой человек. А ее мать значения не имеет. Профком ей скрутил дулю. Потребовал не только  освободить комнату, а привести ее в порядок. А дочка в отместку плюнула в душу профкому, не только не убрала, нагадила, как могла, в комнате, а ключ с собой умыкнула. Так что, прислали рабочих. Те влезли через окно. Сменили замок. Всю рухлядь Зои Константиновны валом выкинули в мусор. Только тумбочка на кухне уцелела. С посудой. Тумбочка, она и в Африке тумбочка. Посуда и в Африке посуда.
Геннадий Петрович думал не о тумбочке. Только сейчас он связал воедино выделение ему комнаты и еще не забытые им похороны ветерана завода Зои Константиновны Риховской. С месяц назад, кажется, он на проходной видел объявление о ее кончине. Портрет в траурной рамке и некролог, с перечислением ее заслуг перед заводом. Убогая комната заслуженной работницы никак не соответствовала  пышному некрологу. Геннадий Петрович мог представить себе усопшую, не иначе, как на траурном ложе, если не в колонном зале, так в просторной светлой комнате, сплошь усыпанной цветами. И из окна комнаты почему-то должен быть виден городской парк с его огромными липами и елями и с колесом обозрения вдали. И даже музыка, которую крутят в городском парке, должна быть слышна. А на самом деле из окна комнаты можно увидеть двор, поросший пыреем, полуразрушенный забор, унылые сараи, да туалет. А в окно доносится гул подстанции. А в комнате пахнет не цветами, а плесенью и старостью. Торжественные  речи с трибун: клятвы верности или некрологи, таят в себе обман.
Геннадий Петрович едва знал покойную. Она ушла на пенсию вскоре после того, как он поступил на завод. Но еще коптила небо в совете ветеранов.  На торжественных собраниях ее еще брали в президиум. Потом, когда она уже не появлялась на собраниях, вспоминали некоторое время, как опытного, требовательного, принципиального работника. Это на собраниях. А не на собраниях смеялись тому, что старушения двинулась, всюду видела измену и занималась склоками. Геннадию Петровичу от нее тоже слегка перепало, когда она еще работала. Как-то Зоя Константиновна привязалась к нему, почему у него подозрительно  странная, иностранная фамилия.  Он мог бы ее отшить, но чувствовал, что такой себе дешевле подробно  объяснить, что его дедушка попал в плен во время. Первой мировой войны. А был он венгром. Оттуда и странная фамилия. Зоя Константиновна тогда прищурилась и мрачно сказала, что у него должно быть, родственники за границей есть. А ведь завод, хоть и не оборонный, но раз  есть первый отдел и  военпреды, значит, нужно его перепроверить.  Бдительность  на первом месте. И как это ним первый отдел проглядел? На том и закончилось. Видать, первый отдел ей объяснил, что с Геннадием Петровичем все в порядке. И выходит, ему дали комнату Железного Феликса. Так на заводе звали Зою Константиновну.
 Ведя новых соседей к их жилищу, к двери в самой глубине коридора, Нина пробовала поймать Наташино настроение. Хорошо, если они, как Талалихины, будут мертвыми душами. А вдруг поселятся? Нина была готова ко всякому. Хуже придирок и попреков Зои Константиновны не будет. Пол коридора был чист. Кажется, Наташе и это понравилось.
Комната без мебели казалась достаточно просторной. А потемневший потолок и щели в полу и в окнах -  сущая  ерунда. Угол под потолком потемнел. Геннадий Петрович, открыл окно, и посмотрел на угол дома. Так и есть. Верхний край водосточной трубы обломился. И вода при дожде течет прямо на угол дома. Вот так она, ветеран завода, тут жила и умирала. И никому дела до нее не было?
Нина была откровенна. Она понимает, что для  Гены с двумя детьми эта комната не подарок. Но пусть соглашаются. Даже если переезжать не намерены. И ей, если честно, это очень подходит. Привезут, как Талалихины, стол, стул да кровать, чтобы глаза замазать. Тут из семи комнат живут только в троих. Она с дочкой и две бабуси, которые из своих комнат носа не кажут. А если из профкома нагрянут с проверкой, Нина всегда его прикроет, скажет, что он тут исправно живет.
Затем Нина повела новоселов по коллективным владениям. За новоселами закреплялся индивидуальный сарай. Нина указала на одну из шеренги дверей, напоминавших чудом уцелевших в кровавой мясорубке солдат. На двери висел замок. Где ключ, Нина не знала. Должно быть, дочка, озлобившись, и этот ключ забрала. Что в сарае, Нина тоже не знала. Да что там может быть, если в комнате ничего путного нет? Геннадий Петрович поглядел в щель между досками двери. Единственно, что мог там рассмотреть, край эмалированного таза.
И, наконец, туалет. Обыкновенный каменный люфт - клозет на улице. Знакомая каждому планировка с разделением на два лабиринтных входа, мужской и женский. По два очка в каждой половине. Без кабинок. Туалет оказался так же чист, как дом. Нина, смущаясь, сказала, что с туалетом, если они переселятся, возникнут накладки. Дело в том, что в доме живут только женщины. Бабье царство. Никто из мужчин к ним сюда не заглядывает. И в туалет, соответственно, не заглядывает. Последним из мужчин был ее муж-алкаш. Тому туалет был повсюду и без всяких различий. Иногда он припирался, когда там  Зоя Константиновна сидела. И она голосила на весть двор. А теперь тихо. Ни Зои Константиновны, ни мужа. Бабуси ходят на горшок. А потом выносят.  Так что проблем с туалетом пока нет. И он  стал чисто женским. После выдворения последнего мужчины, женщины привыкли пользоваться обеими половинами туалета. И так расслабились, что если вдруг в этот женский мир нагрянут мужчины, возникнут проблемы.
 Туалет  был последней достопримечательностью экскурсии. Стало темнеть, а фонари на улице не светили. Чтобы не увязнуть в грязи среди темноты новоселы поспешили домой, к  детям и родному  паласу.

  Однако не может быть, что исключительно все плохо. Беспросветно. Был и свет в темноте. На выходе из двора на улицу Геннадий Петрович даже притормозил чуть. У его ног в огнях лежал  город в огнях. Отсюда, с бугров,  он  был виден, как на ладони. Внизу у  отдающей бликами от фонарей излучины озера уютный центр. Там квартиры сменявших друг друга директоров Гениного завода. И главных инженеров. Менялись они часто, но квартиры, полученные от завода, оставались за ними. И та же Алла Викторовна где-то там внизу жила. По ряду темных верхушек тополей можно было догадаться, где проходят скверы. По линейкам света – где проспекты. В озере отражена лунная дорожка. И кое-где просвечивает река. Темным пятном лежит центральный парк. Вид с холма прекрасен. И Геннадий Петрович подумал, что одно частых из достоинств городских окраин – это прекрасная панорама города, наверное, Улица Сакко и Ванцетти не исключение.

После семейного консилиума решили: раз Нина обещает их прикрыть, Геннадий Петрович соглашается на комнату. Поспрашивали у друзей. И в результате привезли на новое жилье  старую раскладушку, два матраса, стол и три стула, старую этажерку, немного посуды.  И еще что-то из мелочей.

Первое время Геннадий Петрович страшно боялся разоблачения. Путал следы. Садился на тот заводской автобус, что шел в сторону Сакко и Ванцетти, потом шел к своему якобы жилищу со своими якобы соседями, живущими в домах чуть ниже, чуть ближе к цивилизации. В  этом районе  разница даже  в сто метров вдоль улицы очень много значила. Ниже живешь – ближе к цивилизации. Меньше топать по грязи в гору, вода доходит лучше, и телевизор лучше берет. А в его доме на верхушке живут самые безропотные. Отверженные типа Парахиной. А он не хотел становиться отверженным. Странное дело, подумал он, как так случилось, что там жила и Зоя Константиновна? Значит, в глаза ее хвалили. А никому до старухи дела не было. Или что-то другое? Наверное, старуха была не простой, если дочка приехала только на похороны. А может быть даже после похорон. Он бы себе такой судьбы не желал. Пышные некрологи его не трогали.
 Он ездил на новую жилплощадь с тяжелым сердцем. Помнил о проблемах с туалетом и заранее на заводе перед выездом в принудительном порядке опорожнял мочевой и кишечник. Словно он собирался в кино или театр. Но там какой-никакой, а туалет имеется. И, что самое главное, раздельный.
Нину и ее дочку, которая, должна быть ровесницей его сыну, он в эти свои посещения почти и не видел. Как зверь в клетке, ходил он по комнате, кружил по двору без цели, изображая проживание. Пусть соседи из заводских домов поблизости видят, что он живет. Правда, двор был огорожен сараями. Мало что увидишь. А  профком вдруг кому-то дал задание проверять, живет он или нет?  Он нашел в углу комнаты несколько ключей. Один ключ оказался от сарая. Ничего там интересного не оказалось. Только перевязанную веревкой стопку журналов  он перенес в комнату. Хоть чтением, если придется задержаться, убьет время.
 Все было против того, чтобы Геннадий Петрович ездил на Сакко и Ванцетти.  И погода в том числе. Ему казалось, его присутствие Нину стесняет. Она, как видно, привыкла себя чувствовать хозяйкой.
Нину напрягало его присутствие, а Наташу - его отсутствие дома.  Хотя жена  понимала важность отвлекающих маневров. Наташа вроде бы и жалела мужа, что он с таким режимом замотается. Но больше ее пугало виртуальное соседство Талалихиной.
Конечно, свои опасения Наташа держала в тайне. Она и про комнату ни словом на работе не обмолвилась. Как юрист, знала, хвастать приобретениями –дело опасное. Да и хвастать нечем. Втихую она перепрописалась на Сакко и Ванцетти. Никто из коллег ничего не заподозрил. И прекрасно.
Но на заводе, где трудился Геннадий Петрович, радостный факт новоселья утаить было невозможно. Ванька Омельченко сказал, что порядочные люди в таких случая проставляются. И неплохо бы, чтобы Генчик, как благородный человек, накрыл поляну. Но обошлось тем, что Геннадий Петрович купил  пару бутылок водки и колбасы, чтобы прямо в каптерке приземлиться после работы. В этот день Геннадий Петрович задержался.  Он не был пьян. Скорее грустен. Но от него пахло алкоголем и неизвестно где и как проведенным вечером. И Наташе пришлось по крупицам вытягивать детали и складывать мозаику вечера. Мозаика складывалась такой, что где то в углу казалось, таилась тень  полногрудой Талалихиной.
Хорошо, что Наташа не знала, какие гипотезы произрастают на удобренной фантазиями почве женского коллектива. Коллектива заводской лаборатории, где работала Нина Парахина. Девочки из лаборатории жалели Нину:  без мужа и с ребенком, с мизерной зарплатой и с ее данными без мужика и без надежды найти хоть завалящего. А тут козырь в руки.
Пару раз на неделе Геннадию Петровичу нужно было приходить в заводскую лабораторию. Он приносил образцы для испытаний или получал отчеты об испытании. До его прописки на Сакко и Ванцетти рутинная процедура занимала минуту.  Никому он был не нужен. Но теперь Геннадий Петрович  почувствовал, что его встречают оживленные улыбки и светящиеся любопытством глаза. Ему приходилось дольше обычного ждать протоколов испытаний. Хотя, конечно же, протоколы были заполнены заранее. И как-то во время такого ожидания Геннадия Петровича услышал, кто-то произнес слова, которые объяснили все. Кто-то сказал: там твой пришел. И он понял, что это сказали Нине. Геннадия Петровича это не только неприятно удивило. Даже возмутило.
 Нина ему не просто абсолютно не нравилась. Он даже не мог вообразить,  чтобы кому-то она могла понравиться. Может быть, мужу- алкашу когда-то, когда была молода? Но видно, женщины в лаборатории думали иначе. То, что они о Нине думали иначе, это Геннадия Петровича не трогало. А вот, что они вообразили себе, что его может хоть на секунду заинтересовать Нина, это его обижало. Это была несправедливость по отношению к его  тонким  понятиям о красоте.
Что думала на этот счет сама Нина, он не знал. И не интересовался. Ей в глаза не заглядывал. Одно должен был признать, что  после его прописки на Сакко и Ванцетти, в ее поведении ничего не изменилось. Она, слава богу, ему в глаза тоже не заглядывала. Ему оставалось надеяться, что шушуканья в лаборатории, отмежеваться от которых он был не в силах, улягутся сами собой.
 
Как-то, увидев его в столовой, Талалихина сказала:
- А ты, значит, теперь наш сосед
То, что Талалихины  могут открыто плюнуть на профком с его проверками, для Геннадия Петровича уже не было новостью. Но сейчас он почувствовал хотя бы гордость за то, что комнату получил честно. Конечно, ему грозило еще долго  жить с гордостью, но без нормальной жилплощади. И все-таки он с насмешкой  превосходства поглядел на Ирку.
- А ты что, соседка? Я тебя там не видел.
- И не увидишь. Что я там потеряла? – сказала Ирка.
- Могли бы по-соседски чаю попить.
- Да уж! Да я ведь знаю, что вы там тоже не живете.
- Я как раз там появляюсь, - сказал Геннадий Петрович, - Думаю, вдруг и вы появитесь.
- Ну и появляйся на здоровье, - усмехнулась Ирка, - А я не собираюсь ноги сбивать, да Парахиной мешать.
 - Не пройдет и полгода, как я появлюсь, чтобы снова уйти на полгода? – подсказал Геннадий Петрович
- Вот именно, - подтвердила Ирка.

Ее голос был тверд, ничего профком ей не сделает. А ведь была когда-то тише воды. Геннадий Петрович ел свои котлеты и вспоминал, как молоденькая Ирка, появилась на заводе. Тогда она была еще Морозовой. Появление хорошенькой девушки, не осталось не замеченным. Отмечено было не столько миловидное личико, сколько редкое сочетание тонкой талии и впечатляющей груди. Дисциплина превыше всего. Рабочая спецовка обязательна для всех без исключения. Но Ирка так себе ушила куртку, что ее уникальное фигурное сочетание проступало даже под спецовкой. А в столовой, когда она куртку снимала, и эффект усиливался. Даже Геннадий Петрович, хоть и на десять лет старше, - но для нее он мог еще быть просто Геной, - видевший Ирку мимолетно, и тот не мог не отметить, что тут есть, на что глянуть. Но он был к тому времени женат. Да и Ирка не смотрела в его сторону. Наверное, получила исчерпывающую информацию о заводских кавалерах, раньше, чем познакомилась с заводским оборудованием.
.
 Геннадий Петрович, не будучи бабником, слабо интересовался, что там с  Морозовой. И даже не заметил, когда та успела окрутить Талалихина. Или он ее окрутил? И о том, что они поженились, Геннадий Петрович  узнал чуть не самым последним много времени после их свадьбы. Вскоре Талалихина исчезла из поля зрения, и совсем забылась. После родов она раздалась. Исчезла осиная талия и  белая, как снег, кожа. Где та мечта поэта? Обыкновенная женщина, даже преждевременно отцветшая. Зато, теперь она и не глядела на окружающих, как королевна. Пример тому случай, когда Ирка подсела к нему в автобусе. Конечно, то было случайностью. Но все-таки. Жизнь состоит из случайностей. Но не он перед ней тогда прогибался, а она перед ним.

 Появление у Геннадия Петровича комнаты породило бурные фантазии не  только в заводской лаборатории. Спустя примерно месяц после перевоза мебели на Сакко и Ванцетти в гости, конечно, по старому, действительному, адресу заглянул Димка Луценко,  Генин школьный друг. Он не только дал тогда раскладушку и стул, а доставил  на тестевом «Москвиче» весь собранный мебельный винегрет по месту назначения. А в этот раз приехал с еще одним инвалидным стулом и этажеркой. У Гены примкнуть эти подарки было негде. Наташа бы не позволила. И друзья  сразу мотанули на бугры отвезти мебель. Ну и немного посидели. Вот тут Димка Гене и открыл глаза. Он начал с Чехова. 
- Если в пьесе на стене висит ружье, сказал он, оно по Чехову, должно непременно выстрелить. То есть, если имеется пустая комната, тем более на отшибе, - на отшибе даже лучше,- она должна отработать. По-своему выстрелить. Понятно? На отшибе – самое зашибись.
- Ну, положим, - пожал плечами Геннадий Петрович.
- Так вот диспозиция такая: у тебя ружье, а за мной патроны.
- Какие патроны?
- Какие-какие. Зажигательные.  Их вон сколько  по городу ходит.
- А ты не видишь, что тут соседка вечно крутится?
- Ну и пусть крутится. Соседка нам не помеха. Я ее не знаю, и она меня не знает.
- Тебя не знает, а со мной она на одном заводе работает.
- Тогда я бы на твоем месте с ней и закрутил. Дешево и сердито.
- Еще чего, - фыркнул Геннадий Петрович.
- Ну как знаешь. Но, имей в виду подвоз патронов за мной. За тобой ружье.
-  У нас в цеху есть один придурок. Чуть что, постоянно говорит: «а если бы ты вез патроны?»
- А я тут причем?
- Просто вспомнил.
- Не бойся. Я не придурок, - сказал Дима, -  У меня такой девиз - всегда держи порох сухим. Патроны за мной.

  Его слова показались  Геннадию Петровичу пустой болтовней о намерениях, о несбыточных желаниях.  И порох от такой жизни уже подмок. И обстановка вокруг была такой, думал он, что никакого удовольствия не получишь. Уже одно то, что Нина может застукать. А она, несомненно, застукает.  Пойдут разговоры. И, в конце концов, узнает Наташа. А кроме того по грязи непролазной последняя потаскуха не захочет таскаться. И все же Димины предложения не давали Геннадию Петровичу, забыть о ружье, которое должно выстрелить. Может быть, Дима смотрит в самый корень.  Может быть он прав?  Грязь кругом? А как в деревне? Этим не занимаются? А там все на виду. И потом, как поется, нам нет преград ни в море, ни на суше. Самое время расправить крылья, почувствовать себя человеком. Человеком с жилплощадью. Даже человеком с неэксплуатируемой жилплощадью на отшибе. На отшибе зашибись? Но с такой, как Наташа, можно больно ушибиться. Идти ва-банк, рисковать Геннадий Петрович боялся. Если Дима берет патроны на себя, так флаг ему в руки. Он ждал вестей от Димы. Но Дима не давал о себе знать. Ни Димы, ни патронов. Надежды юношей питают, а он уже не юноша. Время тянулось монотонно. Проклинаемая Наташей дорога на бугор успела подсохнуть. А Геннадий Петрович окончательно остыл.

После разговора с Талалихиной Геннадий Петрович стал прикидывать, стоит ли ему изображать добросовестного квартиросъемщика, если про комнату всё всем  известно? Если Талалихины забили на комнату,  почему бы и ему не забить. Притупился его первоначальный страх перед профкомом. И вот он прекратил, заметая следы,  то и дело ездить на Сакко и Ванцетти. Появлялся там все реже, и бесстрашно садился в  другой автобус,  который  вез его к семье. Алла Викторовна, хоть и пугнула проверками, их не устраивала. Мудрая женщина, она могла, не приподнимаясь со своего стула в бухгалтерии, все видеть и все понять. И вопросов у нее не возникало. И жизнь Геннадия Петровича вошла в прежнюю спокойную колею.
Наташа тоже переживала  по поводу  пустой комнаты. Причина ее переживаний  была иной. Стоило ей как-то попробовать построить Гену, поставить на место, как он выдал, что у него, теперь есть место, где он может переждать, пока она успокоится. И эти слова заставили Наташу насторожиться. И теперь в дипломатии семейного кнута и пряника чаще применялся пряник. Так что, пустая комната, работала еще и в качестве молниеотвода или регулятора семейного напряжения.
И если  Геннадию Петровичу случалось  подниматься  на Сакко и Ванцетти,   он плелся в гору, один, печальный, как монах, принявший обременительный обет. Это восхождения были редки.  А что касается Нины, так он чихать хотел на  глупые беспочвенные лабораторные ухмылочки, которые, тем более, вскоре увяли, не имея подпитки.
И вдруг, когда он пришел в лабораторию, Нина перехватила его. Она отвела его подальше в тупик коридора. Есть разговор не для чужих ушей. На недавнем заводском профсоюзном собрании, на которое он напрасно не явился, состоялись перевыборы профкома. И сектор жилья новый профком поручили Зеленич. А Нина  прекрасно знала, что собой представляет Зеленич. Эта въедливая дама работала зам начальника ее же лаборатории.  И Нина тут же ее охарактеризовала: в работе лаборатории  дуб дубом, но зато подловить на чем-нибудь,  хлебом не корми. Так что такие дела. Зеленич уже устроила Нине допрос насчет ее комнаты и ее соседей. И про Геннадия Петровича спрашивала.

О Жанне Аскольдовне Зеленич он знал только, что эта усердно и напрасно  молодящаяся малопривлекательная женщина пришла на завод не с улицы, а по рекомендации сверху, и сразу на место зам начальника лаборатории, и что она уже проявила себя ярой охотницей до общественных  нагрузок.
А Зеленич словно почувствовав, что Геннадий Петрович появился в лаборатории, вышла в коридор и, узрев новую жертву, пригласила его к себе в кабинет. Она не предложила ему сесть, как это делала Алла Викторовна. Геннадий Петрович стоял в центре ее небольшого кабинета, как нашкодивший школьник в кабинете завуча. А Жанна Аскольдовна, отвернувшись к шкафу, рылась в  документах, и, наконец, нашла  уже знакомую ему потертую папку
- Многие не имеют крыши над головой, в то время как некоторые шикуют, - сурово заметила  она.
- Вы меня имеете в виду? – Геннадий Петрович удивленно округлил глаза, - Я шикую? Я, скорее, кукую, а не шикую.
- Я не собираюсь вдаваться в ваши рифмы, - сказала Жанна Аскольдовна, -  Проверим и увидим, кто шикует, а кто кукует, и как используется предоставленное заводом жилье. Вот тогда и поговорим.
- Проверяйте, - пожал плечами Геннадий Петрович  и вышел из кабинета.
Он шел к себе в цех и думал, зачем его позвала Зеленич. Ведь она не сверяла данные. Только стращала его. И явно получала от этого удовлетворение.

Домой он принес печальную весть. Думали, судили, рядили. И наконец, себе смекнули, чтоб стоять на карауле. Возможно, Гене на время придется  переехать в эту проклятую комнату. Но знать бы, насколько. С такой непредсказуемой и злокозненной дамочкой, как Зеленич, не узнаешь, когда будет проверка.
 - В  профкоме тоже живые люди, - успокоила себя и мужа Наташа, - Больше им делать нечего, как  с проверками по захолустьям мотаться
  Но Геннадий Петрович не мог успокоиться. Консультации с Валерой Талалихиным ничего не дали. Того, с его папой, подводные  камни жилплощади  не беспокоили.

 Теперь как только Геннадий Петрович, появлялся в  лаборатории, он не торопился уйти. Он стремился увидеть Зеленич, и расшифровать в надменном блеске ее глаз, когда будет проверка. Теперь всякий раз, придя в лабораторию, он находил  Нину и спрашивал шепотом ее, что там Зеленич. Он чувствовал, что эти перешептывания  вызвали в лаборатории новый всплеск интересов к нему и Нине. Но ему на это было чихать. Зеленич важнее.
- Влюбился ты в нее что ли,  - усмехалась Нина, когда он спрашивал про Зеленич.
 Но Нина мало что могла ему сообщить о планах проверок. И Зеленич теперь в коридор не выходила. И все же в какой-то момент Геннадий Петрович  увидел  ее в лаборатории. Та хоть ему ничего не сказала, но как-то особенно посмотрела на него. Как Ленин на буржуазию. И Геннадию Петровичу показалось, что проверка грядет. Может быть, будет сегодня.
И, хочешь - не хочешь, придется тащиться на Сакко и Ванцетти. Он приехал сразу после работы. Конечно, не планировал  ждать до посинения. Он не успел предупредить жену. Но проверяющие не будут таскаться до ночи. Тем более, на улице дождь. Геннадий Петрович ждал, посматривал на часы и высчитывал, когда можно уехать домой. А вдруг коварная Зеленич этого как раз и ждет? И он ждал.
 Без телевизора можно обойтись. Но без элементарной вечерней чашки чая трудно. Ни чая, ни сахара, ни кусочка хлеба, ни ломтика сыра. Шаром покати. Как-то об этом он не подумал.  Таскаться по грязи вниз к магазину никакой охоты. Да и где тот магазин? Если он еще открыт. Пока вернется, вымокнет до нитки. А переодеться не во что. Вот и выбирай между голодом и мокрой одеждой. Нет, посидит еще немного и уедет.
Всегда хочется того, чего нет. Жутко захотелось чаю. У бабки, как Нина называла Зою Константиновну, в тумбочке он нашел древний, закопченный чайник и пару чашек. Но Геннадий Петрович брезговал пользоваться посудой покойницы. Однако, бдительная Нина Парахина, услышав звяканье, зашла на кухню и, вероятно, поняв незавидное положение соседа, пригласила на чай.
 Геннадий Петрович понял, чай никак не входил в планы соседки. Но оставить его лапу сосать она себе не позволяла. Он предложил такой вариант: перенести чаепитие в его  комнату. С Нининой посудой и ее припасами. Он правильно рассуждал: у Нины в комнате дочка. Зачем стеснять ребенка?  Но вдруг понял, что Нина может истолковать его предложение превратно. Но она не истолковала. Отреагировала спокойно. Она даже накрыла своей  чистой скатеркой его позорный стол.
Вечернее чаепитие с соседкой вдали от жены – это езда в незнаемое. Правда, так поэт сказал о поэзии. Но вечерний чай с соседкой может стать  прологом к романтической поэме. Геннадий Петрович вспомнил, как заглядывала, бывало, заглядывала на чай соседка Маша. Случалось, попадала, когда  Наташа с детьми уезжала к своим родителям.  А она так хотела компании, что приносила пирог и сидела у Гены,  ведя разговоры о жизни, о детях, и о  причудах своих маникюрных клиенток. Говорила, что дочки растут не по дням, а по часам. И теперь она вынуждена прятать подальше кассеты, которые  Витька привез. У Маши был видик и телевизор такой, на который с видика можно фильм пустить. А у Гены такого телевизора не было. Если бы был, она бы ему прокрутила. А у нее не крутанешь. Дочки – ушки на макушке. Маша уже  была готова описать, что в этих кассетах. Но потом плюнула, не стала.  Это видеть надо. Видеть, и, как говорила сама же Маша, кое-что взять на заметку.
- А чего? – как-то сказала Маша, - Японцы люди умные. Телевизор сделали так, что его и перенести с места на место – пустяк. Ты – телевизор, я – видик. И посмотрим фильм для взрослых в нормальных условиях. Без детей.
 Как-то, когда он приходил с женой к Маше на чай, она поставила фильм ужасов. Шепнула, что есть и эротический. Но на фильм для взрослых  не решилась. Как его смотреть втроем, тем более, когда за стеной в другой комнате Машины дочки. В кино Геннадий Петрович фильмы не для детей видел. Ради таких фильмов не стоило таскать из дома в дом импортную технику. Он понимал, что Машины фильмы, наверное, более смелы. Но он был не столь смел, чтобы Машины  с ней наедине. Но робкий зритель тянется к смелым фильмам. Он готов смотреть их, но одновременно боится пугающих перспектив. В перспективе такие закрытые просмотры могли довести до разрыва с семьей. А Геннадий Петрович таких последствий не хотел.
 Но  чай вместе с Ниной проходил спокойно, можно даже сказать, чопорно. Много времени в беседе занимал совсем не видик а всевидящее око Жанны Аскольдовны.  Нужно сказать, Нина ее нее любила и этого не скрывала. Из ее слов выходило, что никто в лаборатории ее не любил. Упоминание о Зеленич  настраивало  вечернюю беседу на сугубо деловую и нерадостную волну.
Нина вообще оказалась совершенной противоположностью Маше. Да, она тоже жаловалась, что дочка растет не по дням, а по часам. Но после того как Геннадий Петрович повторил Машины слова, что плохо когда дети не видят отца в доме, Нина жестко заявила, что никакого отца в доме им с дочкой не нужно. Был да сплыл. И, слава богу. Короче, Нина – не Маша. Ни о каких фильмах она ничего не говорила. Даже о самых невинных советских.  Сказала, что телевизор у них берет так плохо, что и смотреть не хочется. А в кино она сто лет не была. Да и как тут пойдешь в кино. Пока до кино дотопаешь по грязи, в зал не пустят.  И хоть она согласилась на приглашение  соседа, чаепитие, видно, тяготило ее. Она большей частью рассматривала варенье в своем блюдце. И никакого  намека на что-либо, никаких Машиных лукавых взглядов. Заметив вдруг в углу связку старых бабкиных журналов, которые он принес из сарая, Нина оживилась. Попросила для дочки. Ее Светка читает запоем. Геннадий Петрович  тут же  встал и снял со стопки несколько журналов. И Нина это сочла за сигнал  к окончанию ужина.
 Геннадий Петрович ее не гнал. Хотя бы потому, что  торчать одному в пустой  неуютной комнате, как в одиночной камере. Но удерживать соседку он боялся. Не дай бог, неверно поймет. А ему, чтобы его неверно поняла  некрасивая Нина, совсем было не нужно.  Оставшись в  одиночестве, чтобы убить время, он решил полистать бабкины журналы. Книг в комнате не было. Журналы даже удобнее. Короткие статьи. Можно накопать интересное. Говорили, что теперь в толстых журналах стали печатать такое, за что прежде на кол сажали. Но сомнительно, чтобы покойница с известными всему заводу буденовскими взглядами на жизнь интересовалась подобным чтивом.
Геннадий Петрович взял пару журналов, прилег на раскладушку и  стал читать. Но очень скоро он почувствовал нужно бежать в туалет. До дому не дотянуть. Но что делать, если оба крыла женские?  Но, как он понял из Нининой экскурсии, туалетом  по-настоящему пользуется только она, да дочка. Значит,  ему сейчас нужно убедиться,  что там никого нет.
Стоя на крыльце с листком, вырванным из бабкиного журнала, он оценивал ситуацию. Со стороны двора светится только его окно. В остальных двух света нет. Ну, одно, соседнее, Талалихиных. Там только холодильники и никто не живет. А бабуся, которую он так до сих пор и не видел, наверное, уже десятый сон видит. Под дождем  она в туалет не попрется. Нина в прошлый раз в связи с бабусями что-то упоминала о горшке. Обратную сторону дома, выходящую на бугры, с крыльца не видно. Там кухня, комната Нины и еще какой-то бабуси. Наверное, тоже древней.
 А  кишки танцевали. Ничего другого не было, как идти на риск. Цель оправдывала средства. Он подождал чуть-чуть и  шагнул навстречу неизвестности.
В туалете его окружила тьма египетская. На месте старушек соседок он предпочел бы ночную вазу. Сидеть в туалете пришлось долго.  Наверное, уже сюда никто не повадится. Вдруг он в ужасе замер. Послышались шаги. Как герой  Машиного фильма ужасов, он замер. Замер в жуткой, крайне неблагородной позе, ожидая драматической развязки. Но беда миновала. Неизвестный, точнее, неизвестная, выбрала другое крыло. Геннадий Петрович прослушал соло падающей в жидкость струи. Потом все стихло. Потом он услышал удаляющиеся шаги. Пронесло.
Как мало нужно человеку для счастья. Иногда избавление от досаждающих ста, даже пятидесяти грамм создает ощущение полета. Геннадий Петрович возвращался, словно на крыльях. Но и тут оказалось - не слава богу. Дверь коридора была заперта. Он вспомнил, Нина говорила, как их бабье царство страшится непрошеных гостей. И на ночь дверь в дом закрывают на засов. Значит, если вечером Нина или ее дочка и сбегают в туалет, то потом дверь в дом за собой закрывают. Залезть в комнату через окно?
Он подошел к своему светящемуся окну. Ему хватило сил и ловкости встать на выступ фундамента. Отсюда он уже был способен пошатать окно. Вдруг оно поддастся. Но окно не поддавалось. Пришлось отступить. И пришлось  стучать в дверь, стучать долго и  настойчиво. Наверное, Нина не учла, что в этот вечер соседа после чая приспичит. Наконец он услышал голос Нины Парахиной.
- Это Гена, - ответил он из-за двери.
Дверь открылась.
- Ой, - сказала Нина, - Я забыла сказать, что мы дверь на ночь на засов закрываем. От греха.
- А если кто ночью возвращается?
- А кто у нас ночью возвращается?
- А Светка, того и гляди начнет на танцы бегать.
- Пусть только попробует, - строго отрезала Нина, а потом печально добавила, - Да тут и танцев в округе не сыщешь. Одна пьянь подзаборная. А на танцы в город ехать нужно.  Вот меня звали подруги для тех, кому за тридцать. Это в  доме культуры железнодорожников. Так туда пока дойдешь по колени в грязи будешь. А как обратно? Кто по ночи тебя к черту на кулички пойдет провожать. Как услышат Сакко и Ванцетти, так всякий интерес пропадает. Такие дела.  Вы  засов не забывайте  закрывать.
Нине оставалось только посочувствовать. Живет с подрастающей дочкой в заводской комнате у черта на куличках, получает в своей лаборатории копейки. Мужа нет. Денег в обрез. Собой далеко не красотка. А годы летят, как птицы, и не добавляют привлекательности.
 Нина в чем-то и права. Тут на Сакко и Ванцетти привлекательность далеко не первая необходимость. Даже обуза. Тут нужно терпение и неприхотливость. Она вписалась в этот район. И отсутствие красоты вокруг – гармония с ее внешностью, ее даже успокаивает. А сейчас в темноте, если говорить о красоте, не видно было частых веснушек на негладкой коже ее лица, и соседка выглядела даже немного импозантнее, чем днем. Но Геннадию Петровичу было не до Нины. Он с тревогой прислушивался к своему кишечнику, предательски урчал: могу повторить.
Ожидая пока улягутся животные страсти, он лениво просматривал журналы. И вдруг! Между листов в середине журнала он обнаружил аккуратно вклеенный конвертик, в котором лежали целых пять стодолларовых купюр. Состояние! Пятьсот долларов это сколько его зарплат? Он не знал черного курса зеленых банкнот, но догадывался, что сумма приличная. Он до этого дня долларов в руках не держал. В стопке журналов, в сарае, тайничок был припрятан оригинально и смело. Зое Константиновне, если это ее заначка, не откажешь  в выдумке.
Оказывается, доллары - прекрасное лекарство от поноса. Разом позывы кишечника сменились другими позывами. Валюта взывала. Что первым делом предпринимает человек, нашедший на дороге деньги? Он внимательно смотрит, нет ли рядом еще. Геннадий Петрович понесся шерстить журналы. Работа кропотливая и небыстрая. Увы, в этой стопке он ничего не нашел. Он даже  разозлился на покойницу. Неизвестно, откуда взяла, но могла бы накопить побольше. Еще раз под гребенку, прочесал  старухины журналы.  Пусто!
 А есть ли в сарае что-то еще, достойное внимания? Он тогда не присматривался. Теперь не терпелось это выяснить. Но  что увидишь в темном сарае без фонарика? Подождет до завтра? Нет, не подождет. Он помнил, что на кухне, на полочке он видел коробок спичек. Для газовой плиты. Там же лежала и свечка. Свечка, наверное, на случай отключения света. Вооружившись ключом и осветительными приборами, он отправился к сараю. В сарайном ералаше, ничего такого, где можно спрятать деньги, он не приметил. Отложил обыск на светлое время, и вернулся в комнату.
Вопрос, кто теперь владелец долларов не ставился. Валюта принадлежит ему. А кому еще? Дочка тут была и все, что хотела, забрала. Геннадию Петровичу рисовалось обеспеченное будущее с таким же телевизором как у Маши, и с видиком, и в фирменных джинсах, и  у Наташки хоть завались фирменных трусов. Но к видику и джинсам вела скользкая дорожка. Валютные операции  противозаконны. Хотя, он слышал, из-под полы меняют.
 Какая тут к черту спокойная ночь. Что делать неожиданным богатством? Откуда покойная Зоя Константиновна получила доллары? Для чего она их хранила?
 С таким ценным грузом он не мог долго усидеть в комнате. Уже было так поздно, что никакой проверки комнаты не будет. За дверью Нины Парахиной было темно. Геннадий Петрович покинул спящий дом тихо, оставив дверь с открытым засовом. Ничего с Ниной не случится. Жена уже ложилась, когда он пришел. Взбудораженный, он полагал, что ошеломит ее новостью.
Но жена, любые достижения мужа умела вывернуть наизнанку, представить как чепуху. Пятьсот долларов? Конечно, приятно. Но это не богатство. Жена тут же посчитала, неизвестно откуда взяв цифры, сколько платят, в Америке юристу. И получалось, что средний юрист получает эту сумму за пару дней. А то и за день. А то и за полдня. А что касается перевода долларов в рубли, так пусть Гена не беспокоится. Доллары меняли, меняют и менять будут. В сквере перед почтамтом крутятся  филателисты, нумизматы и такие личности,  у которых прямо на любу написано, что они не то, что доллары,  из  камня золото извлекут.
- А у них на лбу не написано, что они из КГБ? – резонно заметил Геннадий Петрович,  - Это же опасно. Ладно бы десять долларов. А то стодолларовая бумажка. Там такой и не видели.
- Там такое видели, что тебе и не снилось, - спокойно сказала Наташа, - А ты - меньше трепи языком.
Трепать языком он не собирался. Но с американскими деньгами нахлынули тревоги и опасения. Даже на заводе он не мог расслабиться. Боялся появления незнакомых лиц. Обычно в цеху редко кто новый появляется. Все те же: слесари, токари, фрезеровщики, мастера. Нет такого калача, чтобы в этот шум, гам и хаос постороннего заманить. Главный инженер, например, в их цеху появлялся только перед авралом. И уж если незнакомец теперь появится – точно из КГБ. Пришли  его вязать  за валюту.
Но неожиданно появилась Нина Парахина. Она протянула ему что-то завернутое в газету. Ее Света нашла в журнале вот это. Это были две тонких металлических пластинки величиной примерно с ладонь. Тисненые иконки. Без рамок. Безделушки  такого рода,  Геннадию Петровичу были знакомы. Он увлекался резьбой по дереву. Пробовал и чеканку. Читал книги на эту тему. И хотя  в изделиях из металла специалистом не был, даже невежда видел, что иконки  -не безделушки. Выполнены мастерски. И это бабка хранила среди журналов. Верующей была что ли? Не скажешь. Или хранила как ценность? Увы, он не знал даже приблизительной цены таким вещицам. А консультироваться на этот счет он бы побоялся.
- И куда я это должен деть? –  с притворным безразличием спросил он Нину.
= Ваше дело, - пожала она плечами, - Мне не надо. Я неверующая.

Новое приобретение он принес домой. Наташе иконки так понравились, что она отказалась даже выяснять, сколько они стоят. Пусть будут. Она пристроила их на полке у зеркала рядом со своей  косметикой.
Та богатая событиями половина ночи, которую он провел на Сакко и Ванцетти, понемногу забылась. Уже Наташа безболезненно обменяла двести долларов. Уже Геннадий Петрович перестал бояться, что сейчас нагрянут с обыском. А уж  профсоюз и в грош не ставил. Забылись вечерние походы на  проклятый бугор. Все складывалось слава богу.
Не может быть, чтобы все слава богу. Геннадия Петровича отыскала Жанна Аскольдовна. На сегодня она наметила проверку, ту самую, о неизбежности которой предупреждала. Он, уже расслабившийся, почувствовал внезапный испуг. Дополнительно  испугался, что выдал, не скрыл испуга, и  Жанна Аскольдовна это заметила.
Но ей было не до его испугов. Она смотрела не на него, а на свои часики.  Сказала, что не собирает тратить на него драгоценное личное время. Это общественное дело. Так что проверки допускаются и в рабочее время. Много времени не займет. Пусть отпросится на полчаса раньше. В цеху без него работа не остановится. Она заберет его с заводской остановки за полчаса до конца работы. У нее машина.

 Три заводских автобуса уже выстроились на остановке и распахнули двери, чтобы хоть как-то от жары остыл салон. Но из проходной еще никто не выходил. Трудовая дисциплина превыше всего! Только Геннадий Петрович стоял рядом с автобусами и поглядывал в сторону стоянки легковых машин. Оттуда должна была подъехать Жанна Аскольдовна. Тех, кто ездил на завод на собственной машине, на пальцах можно пересчитать. Вон там дежурная директорская «Волга». Рядом личная директорская «Волга», Вот «Жигуль» главного инженера, инвалидский «Запорожец» хромого Дудина. И еще от силы машин десять. Кое-кто машины имел, но берег их и ежедневной ездой на работу по ухабам промзоны их не гробил. Вот, например, шли разговоры, что парторг Василий Петрович меняет машины, как перчатки. То и дело в обход очереди покупает новую. А старую загоняет за две цены. И тем  наживается. Говорили, даже права у него купленные. Водить машину он боится. Действительно, Геннадий Петрович ни разу не видел Василия Петровича за рулем. Да это и было бы странно. У того руки немного тряслись. С такими руками за руль не сядешь. И за станок не станешь. Парторганизацией руководить, другое дело, такие руки не мешают. Ладно бы только руки. Он частенько в легком подпитии. Очень безобидном, что руководить парторганизацией это нисколько не мешает. Но садиться за руль опасно. Даже если он как парторг сумеет, от автоинспекции отмазаться, все равно. Зачем ему риск? А вдруг кого собьешь. А Василий Петрович человек осторожный. Из размышлений о Василии Петровиче Геннадия Петровича вывел резкий сигнал клаксона. Его ждали   красные «Жигули» Жанны Аскольдовны.
 Геннадий Петрович машины не имел, водить не умел, ни разу не сидел за баранкой. Да он, наверное, и не смотрелся бы за баранкой. Другое дело Жанна Аскольдовна, во всем импортном, с сосредоточенным взглядом, уверенная в себе. Она, наверное, была единственной на заводе женщиной, водящей машину. Геннадий Петрович даже позавидовал, как она лихо рулит. Успевает и  баранку крутить и расспрашивать, как там ему, на Сакко и Ванцетти.
 В ее вопросах проскальзывал не столько интерес к быту городских окраин, сколько намерение подловить и изобличить. Желание, в котором проницательные классики марксизма легко бы обнаружили классовым антагонизмом. Геннадий Петрович, тоже, наверное, из соображений классового антагонизма, в душе возмущался. Кто уполномочил Жанну Аскольдовну проверять таких, как он? Профсоюз? Поди, до Талалихиных ей дела нет. А чтобы его проверить и времени рабочего не жалко и собственной машины. Кипел, но покорно отвечал на вопросы.
 Геннадию Петровичу пришлось еще и подсказывать дорогу. Передвигаться  по колдобинам Сакко и Ванцетти им пришлось со скоростью катафалка. Ямы на дороге не позволяли.  Жанна Аскольдовна кипела от возмущения, разозленная состоянием дороги. И все время говорила, что вот-вот закипит и машина. И таким тоном, словно это Геннадий Петрович отвечал за состояние дороги. И за погоду вдобавок. В салоне стояло пекло.  Опущенные стекла от жары не спасали.
Геннадий Петрович вышел из машины весь мокрый и не без скрытого злорадства отметил, что тонкая белая блузка плотно прилипла к спине проверяющей. Значит и профкомовские потеют как простые смертные, обрадовался он неожиданно открывшемуся очевидному факту. Зеленич расстегнула пару пуговичек на блузке и оттягивала ее на груди, пробуя таким образом обеспечить вентиляцию.
По двору можно было пройти только тропинкой, вымощенной обломками плоских бетонных плит вперемешку с кирпичами. Геннадий Петрович нес свой крест: вел Жанну Аскольдовну. И вдруг он услышал вскрик. Жанна Аскольдовна угодила шпилькой в щель между плитами, не удержалась, упала. Замазала руки и импортную блузку и расшибла коленку. Проверяемый помог проверяющей подняться.
- Поясница, - простонала Зеленич, и прибавила с досадой - Сбила с твоей проверкой всю поясницу.
Дальше она пошла босиком. Он нес в одной руке ее туфельки, а другой удерживал потную, грязную, хромающую и стонущую проверяющую, медленно и осторожно ведя ее к своей берлоге. В загроможденном коридоре им парой пройти было сложно. Он ее отпустил. Но Жанне каждый шаг давался с трудом. И пришлось Геннадию Петровичу ее придерживать, как позволял узкий коридор.
 Доковыляли до комнаты. Прежде, чем сесть, Жанна Аскольдовна, придирчиво прищурившись, оглядела стул. Брезгливо поморщилась. Не желала доверять свою драгоценную задницу шаткому и грязному стулу. Конечно, подумал Геннадий Петрович, мебель не из дворца. Но он выбрал для нее самый приличный, самый надежный из трех имеющихся в наличии разномастных стульев. Она безнадежно вздохнула, попробовала сесть, охнула, пошатнулась. Геннадий Петрович снова удержал ее и заботливо, как  раненого бойца, усадил.  Он поставил  другой стул рядом.  Помог Зеленич положить на него раненую ногу, принес в тазике воды, чтобы она отмыла от грязи руки. Дотянуться до коленки она не могла. Он осторожно, даже нежно, омыл чуть стесанную коленку, в  надежде, что его заботы будут оценены. Проверяющая не будет столь придирчива.
- Нужно чем-нибудь дезинфицировать,- сказала Жанна Аскольдовна, - Водка есть?
Водки у него не было. А так как они уехали с работы раньше, у Нины никого не было. К старушкам стучаться он постеснялся. Нашел на кухне соду. И с таким раствором в чашке вернулся в комнату.
- И как же ты тут живешь? - сказала Жанна Аскольдовна, неподвижно сидевшая на стуле, услышав, что ничего подходящего для ее раны он не нашел,
- Так и живу. Ну как легче?
 - Поясница такая штука, что сразу не проходит, - произнесла она тоном знатока.
- Все вылечивается, - тоном не меньшего знатока уверил ее Геннадий Петрович
- Как же! Лечится! Доживешь до моих лет, тогда почувствуешь.
- А я уже дожил и даже пережил. Какие ваши годы? - усмехнулся  Геннадий Петрович, - Вы ведь моложе меня, - Жанна Аскольдовна нахмурилась.
 Он подумал, что зря это сказал. Хотел женщине польстить. Назвать ее молодой. Но этот комплимент не должен был звучать, когда ее скрючило. Получилось – молодая, а скрючило. Невпопад.
- Теперь придется блокаду делать, - грустно произнесла Жанна Аскольдовна.
- Я знаю упражнения, которые все снимут. Они раскрепощают позвоночник.
- Брехня все это, - сказала Жанна Аскольдовна
- Некоторые не верят. И зря. Упражнения  помогают. Только их нужно делать постоянно, - очень серьезно произнес Геннадий Петрович. Жанна Аскольдовна улыбнулась.
 - Хорошо, потом покажешь.
Между тем, аккуратно и осторожно, если не сказать, нежно  прощупывая  ее ногу от пятки до колена, Геннадий Петрович нащупывал почву, на которой можно прийти к такому, что и волки сыты и овцы целы. Он вспомнил фильм, в котором вор и хозяин дома нашли общий язык именно на почве радикулита. Хорошо бы и с Жанной Аскольдовной найти общий язык. Хоть у него нет радикулита, но ее радикулит и его упражнения -  возможная почва для разговора. Травмы не мешали Жанне Аскольдовне скользить придирчивым взглядом по стенам, по окну, по потолку, по мебели, если ее так можно было назвать.
- Может холод приложить? - предложил Геннадий Петрович.
- Специалист. Где ты холод возьмешь, если даже водки нет? Ничего не надо. Просто дай воды попить, а то тут жарко.
Действительно, было жарко. Геннадий Петрович открыл окно, смотался на кухню. Набрал  кипяченной воды из Нининого запаса.
- Фу, какая гадость! - поморщилась Жанна Аскольдовна.
- Кипяченая, - пояснил он, - Из крана тут пить нельзя.
- Ладно, - усмехнулась Жанна Аскольдовна. Больше пить она не стала, вернула ему стакан и попыталась встать. Это опять ей не удалось. Только охнула.
- Посидите чуть-чуть, - посоветовал Геннадий Петрович.
- С твоей проверкой одни неприятности. Теперь застряла. Сижу как в тюрьме, - нахмурилась она.
- Вам тут лишних десять минут пробыть неприятно, а мне тут жить.
- Не все население еще охвачено, -  произнесла Жанна Аскольдовна монотонным голосом, словно на собрании, - Ладно. Подъем.
Жанне Аскольдовне, как видно, не хотелось обсуждать, кому тут жить, а кому нет. И она предприняла вторую попытку встать. Геннадий Петрович ринулся ей на помощь. Он подхватил ее за плечи, потянул вверх. Почувствовал, что Жанна Аскольдовна, возможно, от повторившейся боли, обмякла, оставив на него труд по поднятию и удержанию ее тела.

Что произошло дальше? Этого Геннадий Петрович не понял. Словно ткнул его бес под ребро. Словно лавина сорвалась. Он почувствовал какой-то внутренний взрыв. И секунду спустя испуг. Испугался, подумав, что добром этот взрыв не кончится. Но взрыв не подчинялся его воле.  Выстрелило таки ружье, о котором говорил Димка? Геннадий Петрович боялся не самого выстрела, а его последствий. Но силы взять себя в руки не хватало. Взять себя в руки не получалось. Он держал в руках Жанну Аскольдовну. И что было делать, когда она, постанывая, таяла в его руках. Он даже не понял, как он изловчился, удерживая обмякшую женщину, сбросить с раскладушки на пол матрас, и опустить ее на это ложе.
Все разразилось внезапно, как извержение, но длилось недолго. Только опомнившись после случившегося, Геннадий Петрович, еще лежа, дотянулся до лежавших комком брюк и нашарил ключ в кармане. Жанна Аскольдовна  наблюдала с удивлением и тревогой, как он, встал и голый, быстро шагнул к двери. Она не видела в его руке ключа. Она поняла, в чем дело, только когда ключ повернулся в замке, и усмехнулась.
- А я уж было испугалась, куда ты.  Оказывается, пугаться было нужно раньше. Оказывается, у нас был день открытых дверей, - усмехнулась она и добавила, - Лучше позже, чем никогда.
- Риск только усиливает эффект, - сказал он.
- Эффект? – улыбнулась Жанна Аскольдовна, потянулась и вдруг чихнула, потом снова,  - Пылюки в этом матрасе. Где ты его взял такой? – и добавила, - А ты знаешь, есть эффект. Чихнула, а в пояснице не отзывается. Разминка на матрасе эффектнее, чем блокада. Имеет смысл закрепить эффект.

Геннадий Петрович смотрел на простертую на протертом матрасе Жанну Аскольдовну. Ее одежда валялась на полу рядом с его одеждой. Одеваться она не спешила. Даже прикрыться не торопилась. Словно она - дива красоты неписаной. А она - серединка на половинку. Лучшие ее годы прошли. Ничего особенного. Хотя, не в фигуре суть. Суть в том, что на его потрепанном матрасе лежит голый член профкома ив таком виде разглядывает голого рядового члена профсоюза.
- Имей в виду, ты овладел женщиной не способной сопротивляться, - она улыбнулась.
 Как должен был Геннадий Петрович это расценивать, как шутку или угрозу?  Он стал на колени, чтобы  поцеловать ее. Жанна Аскольдовна обняла его. Контакт налажен. Проверка комнаты закончена. Он снова встал. Жанна Аскольдовна лежала,  разглядывая его.
- Фамилия у тебя еврейская, а ты что-то не похож на еврея. Тем более голым, - сказала она.
- А что голые евреи отличаются от голых неевреев?
- Ты что с луны свалился? Евреи же обрезанные. А ты необрезанный.
- А я и не еврей. А фамилия у меня венгерская, - Геннадий Петрович начал заученный монолог- объяснение, - Мой дедушка был венгром. Он во время первой мировой в плен попал.
- Что прямо по-венгерски говорил?
- Говорил.
- Все равно, венгры практически евреи.
- Глупости, - обиделся Геннадий Петрович.


Он приготовился расставить точки над и, но послышался звук шагов в коридоре и стало не до точек.
- Дверь закрыта? – шепотом спросила Жанна. Геннадий Петрович утвердительно качнул головой, но все же мягким кошачьим прыжком подскочил и попробовал. Закрыта.
Жанна оставалась лежать. А Геннадий Петрович почувствовал, что, новые звуки сигнализируют  перемену обстановки. И без брюк стало неуютно.  А Жанне все было по барабану. Она с  невозмутимым видом наблюдала, как он одевается. Таким взглядом, как посетители в зоопарке смотрят на животное в  клетке
-Так быстро уходят  из притона, - вдруг сказала она, -  И комната  выглядит как притон, куда водят девок. Небось, ты меня девкой считаешь. И для этого  позвал.
- Я тебя разве звал? - Геннадий Петрович  старался говорить тихо, -  Ты сама приехала. Проверять.
- Так вот, насчет притона. Есть идея. Я собираюсь делать ремонт. Решила выкинуть кое-что из мебели. Так могу тебе отдать. Чтобы это хотя бы не смотрелось как притон. Вот тут в углу можно поставить диван. Он эту конуру только облагородит. И будет по назначению.
 В дверь постучали. 
- Гена ты тут? - раздался голос Нины. Геннадий Петрович перепугано посмотрел на Жанну и махнул той, чтобы она одевалась. Та скривила лицо, показывая Гене рукой, что ее радикулит еще не прошел. Стук в дверь повторился. Снова послышалось, - Гена ты тут? – Геннадий Петрович  и в этот раз не откликнулся. Он услышал через дверь, как Нина сказала,  - Странно, а окно открыто
Геннадию Петровичу потребовалось запастись терпением, чтобы  дождаться, пока Жанна оденется. Одевалась она неторопливо. И снова к ней вернулась ее раздраженность.  Даже зеркала у него нет. Оглядела мрачно свою перепачканную одежду. И  Геннадий Петрович ни игривой улыбки, ни чертиков в ее глазах  уже не видел. Это был взгляд женщины, попавшей в переделку. И перед ней стоял виновник всего.
- И что теперь? – тихо и требовательно произнесла она.
 Геннадий Петрович чувствовал, что уходить по коридору очень рискованно. Нина прислушивается к каждому шороху. Тем более, увидев его окно открытым, будет ловить каждый звук. Оставался альтернативный путь побега - окно. Дерзкий, отчаянный, но простой, как все гениальное. Он увидел, как испуганно посмотрела на него Жанна. Но он убедил ее, что это безопаснее, чем через коридор. Он перебросит простыню, спустится сам и подстрахует ее снизу. Зато окно крайнее, самое близкое от забора. Это глухой угол. Никто не увидит. А в заборе большой проем. Раз-два и тебя уже нет. Жанне выбирать не приходилось.
Побег через окно удался даже лучше, чем он ожидал. Жанна, несмотря на свой радикулит, без помех соскользнула по простыне прямо ему в объятия. Правда, при спуске дополнительно ошкарябалась и запачкалась. Но в ее положении это дело десятое. Он даже помог ей пройти сквозь проем в заборе. Уже у забора  она повеселела.
- Целоваться на прощанье не будем. Ты хорошенько ополоснись. Чтобы не разило ее духами.

Геннадию Петровичу недосуг было рассказывать, что ни тут,  ни дома ванны нет. Кран только на кухне. Тут на кухне Нина, а дома жена.  Негде ополаскиваться. Он забросил  свисающий край простыни в окно и вошел, как люди, по коридору. Нина была на  кухне.
-  Привет! А я стучала тебе? Вижу окно у тебя открыто, – сказала она
- А я Зеленич провожал.
- Оно и видно, от тебя  ее духами разит за три версты. Терся о нее?
- Не то слово. Я ее чуть ли не на руках в комнату принес.
- Интересно, - Нина даже оторвалась от приготовления пищи.
- Она приехала комнату проверять. И на тропинке во дворе упала. Поцарапала ногу. Пришлось ее сначала вести в комнату. Потом там ей ногу обрабатывать. У нее в машине  в аптечке только зеленка. А она не хотела зеленкой. У нее в сумочке духи. Пришлось духами.
- Я видела, ее машина стояла, - сказала Нина. - И что она напроверяла?
- Ничего. Посмотрела и ушла.

Чтобы доехать до дому, нужно было ехать двумя автобусами. Сначала до центра. А там пересесть на другой. Первый, тот, что шел с промзоны к центру, заставил себя ждать, словно давая ему время поразмыслить, что он скажет Наташе. А меду тем, что он мог сказать самому себе? Как выкарабкаться из ямы морального падения? Он знал, что Наташа будет спрашивать о результатах проверки. И решил, если как бы случайно обмолвится, что проверяющих было двое, возможные подозрения и не появятся. А насчет измены, так это и не измена вовсе. Это он оступился. Случайно. Не злонамеренно. Даже не так! Это Зеленич, она оступилась. В прямом и переносном смысле. Оступилась и потянула его за собой в бездну. Это она всему виной. Нечего с радикулитом ходить по неровной почве. Но он не упал на самое дно, если может осознать свою ошибку.  Как говорил парторг Василий Петрович, тот, кто может осознать свою ошибку, не потерян для общества.
Наташу интересовали не проверяющие, а результаты проверки. Казалось что о тех результатах, о которых он не говорил, жена и подумать не могла. Ее интересовала комната. Ведь  никого не обманешь. Отличить нежилую комнату от жилой несложно. Все зависит от настроя проверяющих. Геннадий Петрович не стал вдаваться в подробности. Сказал, что  надеется, проверка комнаты прошла благополучно. Он постарался, рассыпался мелким бисером на благо семьи. Нужно думать, что пронесет. И от них отстанут. И все-таки придется  периодически там появляться. Хотя бы потому, чтобы не было жалоб.
Теперь Геннадий Петрович попал в неловкое положение. Он и боялся случайных встреч с Зеленич. И ждал их. Но если они работают на одном предприятии, тут  хочешь, не хочешь, а встретишься. Через пару дней он должен был забирать результаты анализов. Услышав, что он в лаборатории, в лаборантскую зашла заведующая Людмила Леонидовна.
Ей как заведующей необходимо знать, что там при проверке произошло, если на следующий после этого день Жанна Аскольдовна не вышла на работу. Взяла больничный. И ее до сих пор нет.
Этого Геннадий Петрович не ожидал. Когда он расставался с Жанной Аскольдовной, она была не в том состоянии, чтобы брать больничный. Ну, нога побитая. Но, как видно, Жанна Аскольдовна на этот счет имела иное мнение. В его ответе прозвучала кристально чистая правда: Жанна Аскольдовна упала по дороге к его дому, разбила ногу и потянула поясницу. Но ходила на своих двоих и уехала  на своей машине. Может быть,  потом снова поясницу защемило?
Его ответ Людмилу Леонидовну обеспокоил. Жанна ведь такой человек, что заставит врача написать ей  в больничном травму на производстве. А Людмиле Леонидовне это нужно?  Руководство хоть и  будет знать, что эта травма с ее непосредственной работой никак не связана. А к  подведению годовых итогов про то, откуда травма. Забудут. И показатели у лаборатории испортятся.
Людмиле Леонидовне по большому счету было все равно, даже лучше, что Жанна Аскольдовна на больничном. Специалист она никудышный и работник никакой. Только атмосферу в лаборатории  своим присутствием отравляет. Но по поводу больничного нужно немедленно Жанне позвонить. И к тому же  любопытно, что произошло. Значит, упала? Объяснений Геннадия Петровича было явно недостаточно.
Если Людмила Леонидовна почувствовала, что с Жанной Аскольдовной, что-то  не то, Наташа видела, что что-то не то с мужем. И началось это «что-то не то» аккурат после проверки комнаты. В этом не было бы ничего непривычного. Завод – это не дом пионеров. Просто очень уж он  близко к сердцу эту проверку принял. Нужно дать ему успокоиться. Не дергать, не приставать. Она его не дергала, но видела, что Гена не успокаивается. И как-то вечером обеспокоенная  Наташа поехала на Сакко и Ванцетти.
Нина ей ничего толком объяснить не могла. Талалихиных тут и духу не было. Это сто процентов. А что до проверки, так ее не было в то время. Это в рабочее время было. Единственно, что она знала, и то от Геннадия Петровича, что Жанна Аскольдовна, которая  явилась проверять, разбила тут ногу и потянула поясницу. Да так, что Геннадий Петрович ее вынужден был чуть не на себе тягать и в комнату и к машине. Он это ей сам говорил.

Наташа удивилась. Ей Гена про ногу и поясницу ничего не сказал. А Нина  сказала даже больше. Жанна Аскольдовна так ударилась, что после этого брала больничный? Две недели лечилась. А что до того, что проверяющих, якобы, было двое, тут Нина ничего сказать не может. Она ведь не присутствовала. Может, и двое. Но она знает только про Жанну Аскольдовну.

Стоило Геннадию Петровичу появиться в лаборатории, Нина сообщила о визите его жены. Но Геннадия Петровича это не испугало и вообще не тронуло. Он уже за две недели больничного Жанны Аскольдовны определился насчет того эпизода. Эпизод был ошибкой. Но он уже себя обуздал. Каждый человек может раз оступиться. Больше никаких проверок. Оступиться, не значит  идти путем измен. Он оступился, но поднялся, взял себя в руки и продолжит идти верной дорогой. К светлому будущему. К светлому будущему с паласами, люстрами и прочими материальными благами. И это существенно, так как тем, на кого в профком поступают жалобы, талонов на дефицит могут и не дать. Теперь он боялся тех дней, когда нужно идти в лабораторию за результатами анализов. Боялся наткнуться на  Жанну Аскольдовну.

 Как испытание на стойкость тянулся месяц. Наконец Жанна Аскольдовна подошла к нему в столовой. Его даже озадачил и немного обидел ее все тот же слегка надменный взгляд, словно ничего между ними не произошло. Но нет худа без добра. Это вселяло надежды, что недоразумение исчерпано. Это его устраивало. Но он ошибался. Надменный взгляд не показатель. Жанна сообщила, что в субботу утром Нина с дочкой отбывает на автобусную экскурсию выходного дня. Так что, у Гены или суббота или воскресенье – на выбор. Оба дня подряд она не может из-за мужа. И даже не спросила, может ли он. Ведь он, как-никак женат. И двое детей. По правде, его не устраивал ни один из  дней. Не столько сами дни, сколько дни с Жанной Аскольдовной. И даже не столько сама она, сколько сопряженные с этим опасности. Если жена после первого же его проступка поперлась на Сакко и Ванцетти, значит нюх у нее как у гончей. Но пока он  молчал и соображал, что ответить Жанне, та предложила.
- Давай в субботу в девять утра. Скажешь дома, что на работу вызвали. Тебя ведь по субботам  иногда вызывают?
- Хорошо, - вяло согласился он, -  Только машину ставьте ниже у гаражей. Там ставят машины.  Затеряешься. А то Нина в прошлый  раз тебя вычислила.

 - Жалко, что тут у тебя телевизора нет. Сейчас можно было бы и не торопясь кино посмотреть, - сказала Жанна, - А без телевизора чувствуется пустота. С телевизором уютнее. Мой Зеленич, как придет с работы, в кресло плюхнется. И ничего, кроме телевизора вокруг не видит. Мы вот собираемся купить хороший цветной. А старый я тебе могу отдать.
Телевизора не было, и она скучающим взглядом смотрела с матраса, подвергнутого ею в прошлый раз разгромной критике,  в потолок. Снизошла до матраса. Лучшего не дано.
- Я же тебе говорил, тут очень плохой прием, - сказал Геннадий Петрович, - Нина говорит, что картинка плохая и все шипит.
- Плохой прием? Это у тебя плохой прием. Ладно - телевизор. В других местах, - и она указала, где именно, - Нины нет, а ты! Пугаешься каждого шороха.
- Так толку, что Нины нет. Дома-то вокруг тоже заводские. Если увидят. Какое о нас будет мнение?
- Мне казалось раньше, что ты смелее. Волков бояться в лес не ходить. Дома вокруг? Где ты видел дома? Это дома? Это трущобы. А мнение трущоб никого не волнует. И потом что ты волнуешься насчет мнения о себе, когда я рискую мнением о себе.
- Что-то я не вижу логики, - возразил Геннадий Петрович - Вы мне дали эту самую трущобу. И считаете, что я вам за это ноги должен целовать? А как до мнения обо мне, так я житель трущоб. Ни моя репутация, ни мое мнение ничего не стоят?
- Ты, слава богу, не житель трущоб. Ты же тут не живешь.
- А если бы жил? Если бы у жены не было такой подруги, что уехала на Север?  Если бы у меня не было денег, чтобы снять квартиру?
- А если бы жил, был бы другой подход. И я бы к тебе сюда не приезжала бы. Ты как вчера на свет появился. А то не знаешь, у трущоб нет репутации, даже понятия такого. Мнение трущоб в расчет не идет.
- А как насчет того, что, вышли мы все из народа?
- Вопрос не в том, откуда вышли. Вопрос, докуда дошли. Ломоносов тоже из деревни. И посмотри на биографии наших руководителей. Все из самой гущи народа.
- И ты из гущи народа?
- И я из гущи. У меня самые обыкновенные родители. Не космонавты, и не профессора. Я была самой обыкновенной школьницей. Не двоечницей, конечно, но и не отличницей. Но, как говорится, терпение и труд все перетрут.
- Ее пример - другим наука, - усмехнулся Геннадий Петрович.
- А почему бы и нет. Ты, например, почему в партию не вступаешь?
- Зачем мне? У меня на партию свой взгляд.
- Это какой же? Антисоветский?
- Совсем не антисоветский,  - спокойно сказал он, - Я думаю общенародная партия – это уже не политическая партия в ее строгом понимании. Слишком много людей с разным образом жизни в одной партии.
- Ничего подобного, - возразила Жанна, - Тут у тебя и ошибочка. Главное чтобы все разделяли философию марксизма.
-  Так как же они могут все одинаково понимать философию марксизма, когда живут  по-разному? А сам Маркс говорил, что бытие определяет сознание.
- Гляди ты, философ отыскался, - усмехнулась Жанна.
- А почему бы и нет?
- А потому милый ты мой, что, если бы ты был  стоящим философом, так жил бы не тут, и не пахал бы на заводе, а преподавал бы в институте.
- Всякий имеет право рассуждать. И вот тебе еще одно рассуждение. Забавно выходит. Мы с тобой философствуем насчет партии, можно сказать, в постели.
- Вот тот, кто философствует в постели, ничего не добивается, - поучительно произнесла Жанна, -  А ты не философствуй зря, а в партию вступай. Сейчас все только и думают, как из партии свалить, а ты вступай. Это оценят. Партия никуда не денется. А партия людей, подставивших плечо в трудный момент, оценит. Ты смотри в будущее. Не вечно на этом вонючем бугре будешь гнить. Есть места и получше, - в ответ на удивленный взгляд Геннадия Петровича она добавила,- Ну у завода есть специальные квартиры для приглашенных специалистов. Они в разных районах города. И в пятиэтажках, и девятиэтажках. Там  муравейник. В муравейнике никто ни про кого ничего не знает. Год в одной пожил, год в другой. Почислился. Жить ты не будешь. Будешь только числиться.
- Это как? - не мог сообразить Геннадий Петрович.
- А так. Спутники в космос запускают. А  квартира – не спутник.
- А прописка?
- Не бери в голову. Завод большой. Текучка кадров, ротация специалистов. Ты этой кухни не знаешь. Ну и не лезь.
- Так ведь нечестно, - сказал Геннадий Петрович.
- Нечестно. А делать вид, что тут живешь, обманывать коллектив, не давать нуждающимся не используемую жилплощадь – это честно? А кувыркаться тут втайне от жены - это честно? Нечестно?  Так не накручивай себе мозги. Живи проще. Но остается одно непременное условие. Жене ни слова. Квартира будет как бы и твоя и не твоя. Ты туда, конечно, не переезжаешь. Живете, где жили.
- Не представляю. Как это возможно, - мрачно произнес Геннадий Петрович, чувствуя, что это та дорога в яму, которой он боялся.
- Все на белом свете возможно. Все относительно. Невозможно, вроде бы, спать на потолке? А в космосе и на потолке спать можно. Теория относительности. Кто хочет тот добьется.

Вскоре Жанна предупредила его, чтобы носил с собой ключ от Сакко и Ванцетти. Вот-вот и она перевезет ему свою старую мебель. Она смотрела не него, ожидая вспышки восторга, но вспышек не последовало. Он только, молча, кивнул головой. Он почувствовал, что это еще один шаг в бездну. Даже не шаг, а шажище. Он боялся. За этим вполне могло последовать, что Жанне снова взбредет  проверять его комнату. Но ничего особенного для очередного падения ему делать было не нужно. Ключ  от комнаты греха у него всегда был в его связке.
Через некоторое время она разыскала его. Пришла, вся взвинченная, прямо в цех незадолго до обеденного перерыва. Торопилась. Нужен ключ от комнаты. Заводская машина с ее старой мебелью уже грузится около ее дома.  Ей  теперь нужно  смотаться туда и показать дорогу, где разгружаться. И за обед обернуться.  Ему с ней ехать нет никакой необходимости. Геннадий Петрович послушно отстегнул от своей связки ключ. После обеда Жанна подошла и поиграла перед ним ключом.
- Ну что? Хочешь осмотреть приобретение?
- Не могу. Работы валом. Не то, что раньше не уйдешь, еще и задержаться придется. В другой раз, - потускнел Геннадий Петрович.
- Вообще в таких случаях спасибо говорят - свет в  глазах Жанны потух, словно он ее смертельно обидел, - Ладно. В другой раз, так в другой раз.
- Спасибо, - сказал Геннадий Петрович, наверное, не с тем выражением, которого она ждала, - Но я действительно сегодня не могу.

 Ему сегодня не нужно было задерживаться. Он  Жанне соврал. Но это была ложь во спасение. Ее мебели он испугался. Теперь он ругал себя за то, что не отказался раньше, когда она только об этом заговорила. А теперь обратной дороги нет. Он понимал, чего Жанна потребует взамен. Она, как Мефистофель, потребует продать душу. Ну и что, подумал он. Не я первый, не я последний. Ванька Омельченко к концу работы, и напьётся и еще с Воронковой, кладовщицей таскается в открытую. И даже ей сережки подарил. И Ванькина жена, говорили, как-то подкараулила Воронкову на проходной и пыталась сорвать с нее сережки.  И ничего. Геннадий Петрович стал вспоминать, как он года два назад подозревал жену. Улик не было. Но стала она груба. Пойди ее поймай. У нее в конторе мужиков полно. А времени свободного у нее, в отличие от него, валом. Он мог только подозревать. Так до конца и не выяснил ничего. Да и стоило ли?  А теперь компромат ему бы очень пригодился хотя бы для самооправдания. Кто  из вас без греха, бросьте в меня камень. Хотя Наташа, подумал он, жалея себя заранее, такая, что и с грехом камнем запустит.
 
На следующий день перед обедом Жанна пожаловала прямо в цех. И сказала, чтобы Геннадий Петрович шел за ней. Не вместе с ней, а  именно за ней. Жанна пошла к проходной, за проходной она свернула вправо на тупик к пождепо. Он шел следом, как она хотела. Не доходя до депо, прижатая к кустам сирени, незаметная со стороны проходной, стояла ее машина.
- Разве тебе не интересно проверить мебель? – спросила Жанна так, что он, молча, сел в машину на заднее сидение,-  Пригнись, - скомандовала она, - Лишние свидетели не нужны.
- А там ты свидетелей не боишься, - спросил он, полулежа на заднем сидении.
- Там бояться некого. Нина на работе. Ее дочка в школе. А если и не в школе, не ее это детское дело. Бабки из комнат не выходят. А если выглянут, это не их дело. Время – деньги. Обеденный перерыв не резиновый.


В комнате появился журнальный столик, торшер, несколько стульев, палас, и диван. Кто бы подумал, что в таком ободранном доме может стоять такая мебель. Такую бы  Геннадий Петрович ни за что не выбросил. Да, у него такой и не было. И не намечалось. Вот уж действительно с барского плеча подарок. Она ждала его реакции. Он так и признался – такой мебели у него вовек не будет.
- Только не вздумай что-нибудь отсюда домой перетащить.
- Естественно, - согласился он.
На тщательный осмотр времени не было. Красавец - диван они проигнорировали. Бросили все тот же старый пыльный матрас на приведенный палас. Палас, кстати, тоже красавец.  Не серый, как у  него, а с узором. Не зря по заводу ходили слухи, что некоторые работники получили паласы с узором. Измена супружескому долгу протекала почти  беззвучно.

У Геннадия Петровича появилась новая забота -  как объяснить жене, что в комнате прибавление, и как объяснить, каким образом, не потратив ни копейки, он приобрел такое богатство. Наташа о богатстве до поры не знала. Но лучше ей сказать заранее. Хуже, если она другими путями выведает. И он поступил просто. Остаток долларов еще лежал на полке в шкафу. Он взял одну стодолларовую бумажку и припрятал на полке шкафа привезенного Жанной Аскольдовной. Сверху положил простыни, которые он привез на случай, если придется тут спать.
Редкий рубль семейного бюджета пролетал мимо Наташи. Но доллар – не рубль. Он не нужен на каждый день. У Геннадия Петровича хватило времени, чтобы проработать в уме версию. Положим, эта мебель потянет на сто долларов.  Вот он  и скажет, что по случаю купил  у коллеги. Жене о мебели он сказал, как бы, между прочим. Боялся, что  она тут же рванет смотреть. А увидев, станет допытываться, что это у мужа за коллега такой. А Наташе с ее хваткой легко  просчитать, что это непростой коллега. Гена на заводе с кем общается? С такими же работягами, пусть инженерами. А какой такой цеховой инженер  может достать, и уж тем более, выбросить такую мебель. Он сказал Наташе  про сто долларов, потраченных на мебель в самом начале учебного года. В семье, где двое школьников в начале учебного года их маме не до мебели в комнате,  в которой они не живут. Наташа собиралась посмотреть мебель. Но так и не собралась.
Жанна подарками вязала его по рукам и ногам. Чем он мог расплатиться? Говоря цинично, натурой. А если послушать Наташу, он -  мало того, что не Аполлон, так и не Геракл.  На подвиги не способен.  Оспорить Наташино мнение и просто проверить, очень давно не представлялось случая. А теперь, когда случай представился с Жанной, он вдруг испугался, что Жанне он понравится.
А мог ли он разгадать, что она о нем думает? Их встречи были нечасты. Расписаны до минуты, как ограбление банка. Поэтому не до лирики. К тому же Жанна женщина замужняя, практичная, не жаждущая огласки. Ей не до эпитетов.

Чтобы рабочие успели помыться и переодеться, заводские автобусы  ждали  двадцать минут после окончания работы. Естественно, те, кто приехал на машине, уезжали ровно по звонку. А иногда и чуть раньше. Им прощали. Работники с машинами – люди, которым предприятие может простить мелкие нарушения. Значит, так нужно. Ну, уезжают раньше. Это ведь не система.
До Жанны Геннадий Петрович не позволял себе тайком раньше сбегать с завода. И был спокоен. Перед коллективом он честен. А теперь им овладело  беспокойство. И он стал падать в собственных глазах. Измены жене он считал меньшим грехом, чем измена обществу. А он изменял направо и налево. Он опустился до того, что позволял себе изредка уходить чуть-чуть раньше. Но он ничего не мог поделать. Он простил себе один раз. И этого на заводе никто не заметил. Простил второй. И снова на заводе никто не заметил. Но он стал замечать перемены в душе. Он игнорировал трудовую дисциплину, превращался в антиобщественного субъекта.
В день икс, когда  он шел на нарушение и  покидал цех до окончания работы, он шел в условленное безлюдное место у пождепо, где Жанна подхватывала его налету, как сокол добычу.
Он скрючивался  на заднем сидении, чтобы, и распрямлялся только на подъезде к дому. Конспирации ради они делали крюк.  Подъезжали к дому  не снизу, от основной дороги, а  проезжали вверх по улице, параллельной Сакко и Ванцетти, еще более убитой, а потом спускались немного.  Так меньше риска,  меньше ненужных глаз. Машину оставляли с противоположной стороны улицы, откуда видно его окно. Геннадий Петрович  шел на место преступления первым. Если  во дворе и в доме ничто не вызывало подозрений, он открывал окно. Это  было знаком для Жанны.
Они не тратили время на телячьи нежности. Всякий раз, как по приказу полундра, заскакивали, раздевались, отмечались, одевались, по очереди уходили к машине к машине и рвали когти. Успевали до прихода Нины. С бугров ехали опять отработанным безопасным маршрутом. И отработавший свое любовник снова сжимался калачиком на заднем сидении.

 Пошли осенние дожди. Сакко и Ванцетти утонула в грязи. Жанна возила с собой специальные кроссовки. А для Гены держала в машине тряпку. Чтобы в город ехать с чистой обувью и не пачкать салон. Жанна довозила его до центра. Домой он приезжал городским автобусом. И успевал, словно приехал заводским автобусом. И дома все было спокойно.
 Перед Новым годом Жанна сообщила, что Нина взяла отпуск и на дочкины зимние каникулы и умотала с ней на Новый год к своим родителям. Информация надежная, из первых уст. Чем не раздолье?
Раздолье ли?  Геннадий Петрович не разделял такой радости. Раздолье будет, когда сделают план. На Новый год подбивают годовой план, сидят на заводе круглосуточно. И план выше жены, детей, собственного здоровья и любовных утех. Жанна посмотрела на него как на недоумка.
- Да в суматохе никто не заметит, что тебя нет. Час-другой цех без тебя перебьется.
 Это было даже хуже, подлее по отношению к коллективу, чем потихоньку улизнуть перед концом работы в обычный день. Это полное предательство. Но действительно, в сутолоке аврала кто его хватится, если час его не будет. Тем более  в законный выходной на час-другой он имеет право. Начальник цеха его не убьет.
- А твой муж тебя не убьет? – спросил Геннадий Петрович.
- Это мои заботы, а твои, чтобы тебя не убила жена, - Жанна поставила на этом точку. Оставалось, как перед началом военной операции, сверить часы.

 В цеху аврал ходил ходуном. Никто не хватал Геннадия Петровича за руку, когда он, как дезертир, бросивший товарищей на передовой, улизнул через проходную. Даже вахтер не поднял на него глаз. С Жанной договорились, что ровно в двенадцать, она подъедет к маленькому гастроному в полуквартале от завода. Он ждал внутри магазина, чтобы не замерзнуть. Ждал так долго, что не выспавшаяся  смурная продавщица, не скрывающая  зависти отоспавшимся и опохмелившимся, наконец, зло спросила, какого черта он тут толчется. Водку до одиннадцати она ему не продаст, хоть умри.  Геннадий Петрович, признался, что водка ему не нужна, что он такой же несчастный, вынужденный работать. Будь его воля лежал бы он сейчас в теплой кровати. А нет. Сегодня на заводе аврал. Вот и ждет он начальника лаборатории. Она должна подъехать и привезти необходимые документы. А зашел он погреться.
 Жанна заставляла себя ждать. Он злился. Его уже могут хватиться. Наверное, Жанна после праздничной ночи отсыпается. Он уже собрался вернуться в цех, когда в окно витрины увидел ее машину. Он вышел и сел в машину. Жанна проклинала городские службы. Дворники, поди, отмечают. Забили на все. Город в снегу. Машину заносит. Быстро не поедешь. По основной магистрали, где ходят грузовые машины, она с грехом пополам доехала. Но подниматься на бугры, конечно, не стоило. И действительно, вид  белого безмолвия на буграх пугал. Ни одного следа протектора. Да и человеческих следов почти нет. И правильно. У людей выходные, они празднуют, нечего им ездить.
Пришлось им свои пятьсот метров топать по сугробам. Прошли сквозь проем в заборе. Геннадию Петровичу, уже прилично подмерзшему, потребовалось  время, чтобы отойти от ожидания и от пешей прогулки. В цеху могли его хватиться. А Жанна, между тем, заметила, что не его одного могут хватиться. Это пока муж не отошел, его не интересует, где она. Но это не навечно.  Короче, с  нервной торопящейся Жанной  и он  нервный и промерзший оказался не в ударе. Мысли были о том, хватились его или нет. Подбросить обратно с бугров поближе к заводу она не захотела. Торопилась. Доедет автобусом. 

После этого зимнего эпизода больше похожего на облом Геннадий Петрович больше не искал встреч. И надеялся, что Жанна встреч искать не будет.  И Жанна его не беспокоила. Долго не беспокоила. И только когда потеплело, когда распустились первые цветы на деревьях, когда природа стучится и в двери и окна, она снова нашла его.
- Ты ведь в своей комнате не живешь? Тут у меня родственница с мужем на   неделю приехала. А поселить ее негде. Зеленич против. Дай ключи.
Что ему оставалось делать? Он дал ключи.

А спустя несколько дней к нему подошла Нина.
- Напрасно ты с Жанной связался, -
-  Вовсе я с ней не связался, - сказал Геннадий Петрович.
- Ты ей ключ от комнаты дал?
- Она попросила. К ней родственница приехала. А мне не жалко. Меньше  проверками будет доставать.
- Она тебя иначе достанет. К тебе мебель переносили наши же с завода. А  возили мебель от нее.  И этого не скроешь.
-  Ну и что, мебель? – сказал Геннадий Петрович,-  Она ремонт делала. Новую мебель себе купила. А когда делала осмотр, видит, у меня мебели нет. Вот и  предложила мне купить старую. Чтобы ей не выбрасывать. Я и купил.
- Вот теперь тебе за эту мебель придется расплачиваться. Тебе это надо? Не надо. А мне тем более не надо. Жанна еще та. Ей на все чихать. Ты бы лучше с ней не связывался, - сказала Нина, - Ни с ее мебелью, ни с ней. А то родственница у нее в штанах.

 И тут Геннадий Петрович все понял. Его развели, как дитя. Причем в наглую. В то время как он, законный хозяин, прописанный в  комнате, ездит, как паинька, домой к жене, Жанна на его квадратных метрах, тот есть на квадратных метрах любовника, обманутого любовника, бессовестно изменяет одновременно и мужу и любовнику. И не накроешь их. У Жанны машина. За ней не угонишься.  А если и накроешь?  Что дальше? У нее все козыри на руках. Она не чихнет, его выселит. И вообще, чего ему за ней гоняться? Пусть муж за ней гоняется. Вот бы найти ее мужа да все ему рассказать. А что рассказывать? С себя начинать?  Неделю он ждал, что в Жанне заговорит совесть. Совесть не заговорила. Жанна и не вспоминала о нем. А он стал настолько нервным, что жена подумала, что у него опять на работе проблемы. Спустя неделю Геннадий Петрович  сам подошел к Жанне.
- Ну что твоя родственница уехала? – Жанна и бровью не повела.
- Она уезжает в конце недели. Подожди. Тебе ведь все равно.
- Нет мне не все равно. Я все знаю,  - выпалил Геннадий Петрович, - Люди видят.
- Что ты знаешь?  Кто ты такой, чтобы знать? И кто ты такой, чтобы я перед тобой отчитывалась? – отрезала она, -  Только о себе и думаешь.
- Я вообще-то свои ключи тебе дал от комнаты. Это не считается?
- Слишком ты развоображался. Это твои ключи?  - Жанна перешла в атаку, - Их тебе завод дал. Это твоя комната? Тоже завод дал. Как пришли ключи, так и уйдут.
- Знаешь, люди кругом говорят,  - опешивший от ее напора, он, попытался он хоть немного сгладить углы.
- А  ты не боялся, что люди будут говорить, когда я рисковала репутацией, к тебе приезжала?
- Как будто я тебя тянул, - ответил Геннадий Петрович, и по вспыхнувшему ее лицу понял, что это он сказал зря, - Люди говорят?  - переспросила она, - А люди не говорят, что у тебя в шкафу валюта припрятана? - и, не дожидаясь ответа, она пошла по коридору.
 
 Вылезло все-таки шило из мешка. Значит, они рылись в его постельном белье. Зачем? Просто пользовались! Полная беспардонность. Геннадий Петрович, давая ей ключи, и забыл совсем про доллары в шкафу. Вернуться, и забрать? Ключ у. Жанны. Несколько дней он ходил  как в воду опущенный. Жанна в упор его не замечала.  Наконец, она нашла его в цеху и, не говоря ни слова, сунула ему ключ.
 
  После работы  он поехал на Сакко и Ванцетти. В комнате чисто. Все убрано так тщательно, словно и отпечатки пальцев стерты. Сто долларов  мирно лежали в шкафу, там, где он их когда-то припрятал. А простынь даже прибавилось. И все стираные, глаженые. Забрать доллары домой? Но тогда придется объяснять жене, откуда они. И Геннадий Петрович вспомнил про способ «железного Феликса». Стопки журналов сиротливо стояли  в углу. Он нашел журнал с конвертом, сунул туда купюру, запомнил журнал.

Мудрец сказал: время собирать камни, а время - их разбрасывать. Геннадий Петрович успокоился. Было ему время собирать камни. В один прекрасный погожий весенний день, к тому же на выходные, у калитки их дома возникли две женщины. Жанна Аскольдовна и  Алла Викторовна. Сюрприз. Понятное дело, не мимо проходили и не  талон на люстру принесли.
 Профком интересуется, почему человек не проживает в комнате, предоставленной ему заводом. Их отрядили выяснить причину такого пренебрежения заботой предприятия. Правильно говорила Наташа: бойся данайцев дары приносящих. Жанна Аскольдовна не говорила – вырубала ледяные фразы голосом Левитана. И одета она была строго, словно наметила сидеть где-нибудь в президиуме. На лацкане серого пиджачка краснел маленький эмалевый значок с профилем Ленина. Такой постоянно таскал на пиджаке парторг Василий Петрович. Это ладно. Но  на груди у Жанны не видел никогда.
 Как не пустить в дом гостей? Наташа и дети были дома и смотрели, как незнакомые женщины осматривают комнаты. Особенно злодействовала та, что при значке. Заглядывала в каждый угол, словно пришла меняться. Другая стояла  балластом. Проверка  была недолгой, но убийственной.
- А это что такое? - Жанна Аскольдовна указала на те, две иконки,  что Нина когда-то нашла в  журнале. Они стояли у Наташиного зеркала.
- Ничего особенного. Для красоты, - ответила Наташа.
- Хороша красота. У вас дети школьники,- наставительно, словно она пришла из гороно,  изрекла Жанна Аскольдовна.
Проверяющие вышли из дома. Жанна Аскольдовна огляделась и решительно направилась к туалету. Шла словно ищейка, взявшая след. Она не заходила в туалет.  Сам туалет, оказалось, ей без надобности. Придерживая  его дверь открытой, она указала на латунную табличку, аккуратно прибитую четырьмя гвоздиками по углам с внутренней стороны двери,  и ядовито, просила:
- А это что такое?
- Да так, просто, чепуха, - пожал плечами Геннадий Петрович, - Для украшения.
- Нет, это не чепуха! - сурово произнесла Жанна Аскольдовна, - У меня эта чепуха вот где! - она указала на свой значок, - А у вас? Ладно, разберемся

Геннадий Петрович молчал. Нечего ему было добавить. Поскольку художественные поделки были его коньком, и он - то вырезал, то выжигал, то склеивал, а с  поделочным  материалом было туговато, то мимо попадающегося под руку он не проходил. Как-то на заводском дворе у мусорного контейнера он увидел латунный лист размером с альбомный. В управлении шел ремонт. Выкинули старую наглядную агитацию, содрали со стены старую чеканку – профиль Ленина. Профиль был на четырех латунных листах, один из которых, задняя верхняя четверть профиля, затылок, как раз и валялся рядом с контейнером. Причем, затылок был выдавлен на латуни без особых подробностей, так что между выпуклостью Ленинского черепа и  плоским фоном шла единственная кривая, похожая на кривую какой-нибудь функции. Геннадий Петрович и прикарманил  бесхозный лист для будущих поделок. Но пока не использовал его в дело, прибил к двери туалета. И что стоит отметить, его гости, которым случалось пользоваться туалетом, все замечали этот лист латуни, и ни один не ошибся. Каждый знал, что эта ниспадающая кривая  не какой-нибудь косинус, а ленинский затылок. И когда Жанна спросила, что это такое, это был вопрос риторический. Она прекрасно знала, что это Ленинский затылок.
 Интересно, как она узнала, что в туалете есть ленинский затылок? Готовилась! Серьезно готовилась. Несомненно, кто-то из его коллег, немногих приходивших в гости и посещавших туалет, разболтал.  А она собирала компромат. Расспрашивала. Агата Кристи недоделанная. Но Геннадию Петровичу казалось, что нечего ему бояться ленинских затылков.  И сталинские и Андроповские времена прошли безвозвратно.

Туалет был последней точкой осмотра. Наташа проводила гостей долгим взглядом и спросила.
- Эти из профкома?
- Да, - подтвердил Геннадий Петрович.
- Это они  на Сакко и Ванцетти проверяли?
- Да, - коротко повторил он.
- А та,  которая как выщипанная курица, явно на тебя зуб точит.
- Она как раз по жилому фонду, - Геннадий Петрович произнес так мрачно, что никаких подозрений насчет Жанны у Наташи возникнуть не должно было.


Не успел простыть след проверяющих, впорхнула Маша.
-А чего к вам Жанка приходила?
- Жанка, это та лахудра драная? – спросила Наташа.
- Ну да, крашеная, - подтвердила Маша.
-Ты что, ее знаешь? – Геннадий Петрович был поражен, что Маша, простая маникюрша, позволяет себе называть Жанну Аскольдовну Жанкой.
- Она со мной в одном классе училась, - сказала Маша, - Еще та оторва была. Палец дай, руку отхватит. Ее в школе Миледи звали.
-Не похожа, - презрительно усмехнулась Наташа.
- За то, что у нее на попке особая отметка есть. Как у Миледи на плече.
- Это как понять? - спросил  Геннадий Петрович, припоминая, что видел у Жанны на бедре шрам. Но он не дошел в отношениях с ней до такой близости, чтобы спрашивать, откуда шрам.
 - Я же говорю, - объяснила Маша, - она была еще той оторвой. Хулиганила, училась плохо. Мать ее то и дело в школу вызывали. Зато пацаны в голове сидели. Связалась с какими-то. Кажется  еще в восьмом классе. Короче они куда-то на хату завеялись. И дело кончилось тем, что Жанке битой бутылкой ногу пописали. Чуть ниже задницы. Она оттуда вся в крови вылетела. До больницы добралась. Зашили. А  шрам остался. Но только на ноге. Так она по хатам и продолжала шастать, веселиться.
- А сейчас она у нас в профкоме заседает. Такая теперь правильная. Всех учит, - сказал Геннадий Петрович.
- А шрам ей заседать не мешает? – усмехнулась Маша, - Я после школы  с ней два-три раза пересекалась. Она приходила маникюр делать.
- И что ты еще о ней знаешь?
-  А тебе зачем?
- Да просто интересно, кто же меня учит жизни. А то затрахала своими проверками
Есть такое чувство – чувство классовой солидарности.  Для этого чувства несущественно, что твой муж ходит в загранку, одеты и обуты. Но маникюрша обязана лебезить и улыбаться своим клиенткам. Врач, учитель, инженер, - они, как бы, не хуже остальных. А Маша не могла проявить гонор. Останешься без клиентуры. В маникюре для клиентуры важны не только ногти, но и задушевная беседа. И жила Маша не в центре. А работала в центре. И своих клиенток, проживающих большей частью в домах между городским центральным парком имени Ленина и  центральной площадью имени  Ленина, - не любила.
- Она  одно время к нам ходила.  Так что я знаю, что она  вторым браком вышла за какого-то, старше нее. И все. Теперь к нам  не ходит. Но она, конечно, в где-то центре маникюр делает.  Я могу о ней и поспрашивать.
- Ну, поспрашивай, даже очень интересно, чем  наш профком дышит, - согласился Геннадий Петрович.
- И на что ты это натянешь? – спросила Наташа.
- Натяну. Даже интересно.
- Ладно, сказала Маша, - Давай так, достань мне ее фотографию. Я ее  нашим девочкам покажу. Найду след. Ты мне ее фотографию – я тебе ее биографию.

 Маша поразила Геннадия Петровича. Значит, Жанна Аскольдовна в юности была повыкрутаснее, чем сейчас. Это только к худшему. Визит двух дам оставил такой неприятный осадок, что уже в понедельник Геннадий Петрович пришел к Алле Викторовне. Сказал, что  хочет узнать последствия проверки. Но больше  он хотел узнать, как они разведали его адрес. Что это вдруг их потянуло к нему в гости?
- Ну, где ты живешь, секрета нет, -  спокойно произнесла Алла Викторовна, - Полцеха знает.  Да ты успокойся. Рядовая проверка. Приурочили к ленинским дням.
- Лучше бы  к этим дням приурочили сдачу жилплощади, - буркнул Геннадий Петрович.
- С этим сложнее. Такое впечатление, ты Жанну чем-то обидел.
- Чем я мог обидеть эту миледи? – Геннадий Петрович нажал на слово миледи.
- Миледи – не миледи, но ты ее чем-то обидел. А поговаривали…. Это ведь она тебе свою мебель перевезла?- и Алла Викторовна с веселой улыбкой всезнающей женщины посмотрела на Геннадия Петровича.
- Она просто хотела ее выбросить, - попытался оправдаться он, - А я услышал и попросил себе. Ничего особенного.
- Да? Что же, от любви до ненависти один шаг, а до ничего особенного полшага. Но, судя по тому, как особенно она осматривала твое жилье, ты ее обидел, - Алла  Викторовна вздохнула и успокоила его, - Не бойся, перемелится, мука будет.
- Это в том смысле, что она меня, как жернов, перемелет в муку? – грустно пошутил Геннадий Петрович.
- Жанна не жернов и не господь бог.
- Не господь бог, - сказал  Геннадий Петрович, - А вы ее спросите, почему ее в школе звали миледи.
- А ты что, ее еще со школы знал? – снова удивилась Алла Викторовна, - Не сходится. Она когда в школу пошла, ты уже должен был учиться в старших классах
- Это неважно. Спросите ее, спросите насчет миледи. Это любопытная даже захватывающая история. Спросите у Федорчук, - подсказал Геннадий Петрович, поднимаясь со стула. Он мог бы сказать и про шрам на бедре, но это могло бы стать доказательством, что он видел Жанну без юбки.. Поэтому он сослался на Зою Николаевну Федорчук, с которой Жанна Аскольдовна дружила.


Он ждал, что Алла Викторовна отреагирует оперативно. Он ждал и все  думал, что ему дает, если народ узнает некоторые факты о Жанне. Ничего, собственно, не дает. Ну, миледи и миледи. Но время шло, а Алла Викторовна даже не смотрела в сторону Геннадия Петровича. Жанна Аскольдовна не тот человек, чтобы ее проверять. Она из касты проверяющих. Может быть, Жанна давно забыла о своей буйной юности. Цветет и пахнет.
Это ему не просто,  ох как непросто. Наташа выдумала ему прозвище – Лаоокончик. Не обидное, даже, как она полагала, ласковое. Но насмешливое. Наташа, получившая стандартное советское юридическое образование, может быть еще школьницей или студенткой факультативно натаскалась на древнегреческих мифах. Еще до знакомства с Геннадием Петровичем. Знала и про прекрасную Елену, и  что хитроумного Одиссея звали Улиссом. Не то, чтобы она этим  кичилась.  Но вкрапляла словечки,  где надо и не надо. Иногда очень метко. Вот к примеру с комнатой на Сакко и Ванцетти. Почти сразу она комнату прозвала троянским конем. А когда увидела, как за эту комнату мужа душат проверками, вспомнила о  Лаокооне, призывавшем троянцев не вводить в город троянского коня. За это богиня Афина наслала двух огромных змей. И те задушили и его и его сыновей. В самую точку. Две змеи - две проверяющие. А, следовательно, Геннадий Петрович – Лаокоон. Ну не совсем Лаокоон. Можно ласковее Лаокончик. Так Наташа его теперь нередко величала. А ему было обидно. Никакой поддержки кроме прозвища. Не поленилась съездить, расспрашивать Нину про Талалихину. А он бедный в кольце фронтов. И несет один свой крест на своем горбу. И чувствует, как стягиваются змеиные петли профсоюза. Но видно, досталось ему крест нести – никуда не денешься. Эффект от  его разговора с Аллой Викторовной вышел полной противоположностью ожидаемому. К Геннадию Петровичу подошла Жанна Аскольдовна.
- Ты чего суешься в мои дела? – сурово спросила она.
- Я не суюсь, - заморгал глазами Геннадий Петрович.
- Не суешься? А кто сказал Алле, что меня в школе миледи звали?
- Я так, между прочим. Ты думаешь, я о тебе мало знаю? – решил он хоть  намеком пугнуть ее.
- Знаток. Смотри, будешь лезть в мои дела – плохо тебе будет.
 Этот короткий диалог окончательно расставил точки. Шаг от любви до ненависти пройден. Где та улыбка Жанны? Теперь она готова его с кашей съесть. За что? Он вовсе не стремился к обострению. Он просто хотел, чтобы его оставили в покое. И Жанна в том числе. Он бы с удовольствием даже отдал бы Жанне  и палас, и диван, и столик, и все остальное. Чтобы она оставила его в покое. Но, как видно, Жанна была не из таковских.
 
Аврал накрывает не весь завод. Его эпицентр - сборочный цех. Первый и второй механические свою часть работы уже выполнили. Теперь вся нагрузка на слесарей-сборщиков и на покрасочный участок. В дни, вечера, а то и ночи, аврала  часть рабочих из не нагруженных участков перебрасывают в сборочный цех. И мастерам сборочного достается морока мотаться по цеху, как угорелым, чтобы  грамотно, рационально, оптимально распределить работу. В это пиковое время  управление не чувствует напряжения аврала. Отделы покидают работу как обычно. Конечно, главный инженер в дни аврала допоздна сидит в своем кабинете. Периодически  спускается в цех. Директор  по другой части. Авралы не его сфера. Так что в  здании управления вечерами тихо. Ну, на третьем этаже, где отделы, во время авралов торчат военпреды и ОТК. Без них дело не обходится. Но на втором этаже, который являлся целью Геннадия Петровича, должно быть все спокойно. Там и днем тишина, никакой толкотни. Там по центру здания просторные кабинеты директора и главного инженера. Отдел кадров, первый отдел. Напротив красный уголок, совмещенный с залом для собраний, кабинет парторга. Это не те кабинеты, где снуют туда-сюда.  Днем мало людей, а вечером - пустыня. Разве что главному вдруг вздумается спуститься в цех, посмотреть своими глазами, как подбивается план.
Геннадий Петрович заранее произвел несколько разведочных вылазок, проходов по коридору второго этажа. Кажется, его проходы по коридору никому в глаза не бросились. Да и его интересовали не кабинеты, а коридор. Он смог определить, что доска почета с передовиками, закрытая двумя большими стеклянными створками, заперта на пустяковый мебельный замок. Для специалиста   пустяк. Вот, говорили, слесарь из их цеха Рома Мельник и сейф откроет. Геннадий Петрович как бы, между прочим, поговорил с Ромой о том, о сем. Узнал в общих чертах, как работает  отмычка. Изготовил нечто наподобие отмычки, и даже тайком попробовал набить руку на дверце стола в каптерке мастеров. Дверца эта никогда не закрывалась, и ключа давно не было. Но тайные тренировки Геннадия Петровича дали плоды. Он шел на боевое задание вооруженный бесценным опытом.

 В конце коридора на втором этаже светила дежурная ночная лампа. Зато в центре коридора царил полумрак. Ближе к полночи в полумраке по стеклу, закрывавшему фотографии передовиков проплыла тень. Это шел Геннадий Петрович. Шел беззвучно, как разведчик  в тылу врага. Шел заученной дорогой мимо фикуса у окна, мимо  портрета Ленина, мимо плаката с членами Политбюро,  мимо  стенда с вымпелами. К своей цели. Вот он на месте. Он должен подавить сомнение, представить себя разведчиком, выкрадывающим секретные документы врага. Замок упорно не поддавался. Стекло в створке болталось. Если выпадет – будет звону. Сбежится охрана Что делать?  Ждать следующего аврала? Долго.  Нужно действовать. Он попробовал иначе. Отжал отмычкой створку, подложил  в зазор первое попавшееся, носовой платок, так, чтобы  створка, насколько позволял замок, оставалась отжатой.  Пропустил за створку руку.  Нащупал один гвоздик удерживающий стекло в дверце. Гвоздик держался на честном слове. И он  пальцами расшатал и вытянул его. Так точно он поступил еще с тремя. Одной рукой  надавил снаружи. Другой подхватил стекло изнутри. Порезал ладонь. Но главное сделано.  Он  не дал стеклу разбиться, опустил его и приставил к стене.
В темноте сложно ориентироваться. Но он не напрасно ходил в разведку. Он запомнил, где висит фотография  Жанны. Без году неделя на заводе, а уже и в профкоме и на доске почета. Отодрать фотографию  прямо с рамкой даже порезанной рукой – не проблема. Для пущей уверенности, что не промахнулся, а заодно и для отвода глаз он сорвал и фотографию рядом. Вставить стекло  и гвоздики обратно  в темноте сложно. Ничего не случится если стекло и у стены постоит. Удерживая рукой обе фотографии под пиджаком, вернулся в цех. Там  заметил, что испачкал рубаху в крови. И вспомнил, что оставил свой носовой платок на месте преступления. Но что такое носовой платок?  По носовому платку его не вычислят.  Он быстро вынул фотографии из рамок, рамки сломал и выбросил в мусор. Фотографию бедного Миносяна, которому не посчастливилось висеть рядом с Жанной, запихнул между листами старого рабочего журнала, дожидающегося списания в мусор. А фотографию Жанны  свернул трубочкой и сунул в карман плаща. Порез на руке прижег зеленкой.

 Расхаживать дома с фотографией в кармане он не хотел. Поэтому сразу же отдал ее Маше. И попросил насчет того, что он ей дал фотографии,  Наташе пока не рассказывать.

Когда пропажу фотографий обнаружили, естественно, побежали к парторгу. Василий Петрович, хоть и дорос до парторга, не мнил о себе слишком много. Он  считал себя демократом, понимал, если он чуть способнее остальных, но мыслит  нормально, как обычный человек. И как человек нормальный он не мог понять, кому и зачем понадобились фотографии Миносяна и Зеленич. Да еще таким  кровавым варварским образом Идеологическая диверсия? Но тогда почему выкрали не всё?  В чем причина? Личная антипатия? К обоим пострадавшим и Василий Петрович не питал теплых чувств. Даже более того. Было время он не то, чтобы  дружил с Миносяном, а сошелся с ним на почве  тайной любви. Любви  к азартным играм. В обед Миносян и Малиновский из отдела кадров запирались в кабинете с Василием Петровичем и перекидывались в дурачка. Но Миносян постоянно выигрывал. И дружба закончилась. Не денег было жаль. А репутации. Что будут говорить? Что парторг безвылазный дурачок? 
 Что же касается Жанны Аскольдовны, с ней другое. С ней он в дурачка не играл. Только та появилась на  предприятии, Василий Петрович пытался было за ней приударить. Не красавица. Но свежее лицо в коллективе.  Хотя лицо и несвежее, точнее,  новое. А все новое привлекает. Они даже ездили в областной центр на партийный слет. И жили в одной гостинице. Но после этого слета Жанна Аскольдовна выкатила ему такие условия, что Василий Петрович  понял, это будет игрой в дурачка, где он проиграет. А что касается поездки на партийное совещание, так Василий Петрович не вчера на свет появился. Пусть она попробует что-то доказать.
Оказывается, антипатия к Миносяну и Зеленич была не у него одного. Да такая, что выкрали  фотографии. Глупость! И почему именно эти двое? Какие связи между Зеленич и Миносяном? Никто про такое не заикался. А может быть, что-то и было? Теперь придется на это безобразие реагировать. А как реагировать? Хотя носовой платок злоумышленника ему принесли. Вот он на столе лежит. И что? Собаку по следу не пустишь. Он решил, что проще всего положить дело под сукно. Попросить Зеленич и Миносяна принести новые фотографии. И дело в шляпе.
 Миносян влетел в кабинет к Василию Петровичу, как ошпаренный. Возмущался, кричал, что это безобразие,  оскорбление его, как мужчины, что он в горком пойдет. Что теперь он должен всем, и прежде всего жене, объяснять, почему вместе с Зеленич сняли с доски именно его. А с женой у него и без того сложные отношения. Но Василий Петрович успокоил. У него, как парторга, с этим осквернением доски почета еще больше проблем. Ведь он за доску почета головой отвечает. И нечего тут клокотать и беситься. Нужно проникнуть в мысли  преступника. Вот преступник оставил сою визитную карточку в виде носового платка.  Миносян послушал, подумал, помолчал, и сказал, что, мамой клянется, не может проникнуть в мысли преступника. Он бы рядом с такой, как Зеленич и сморкаться бы не стал. На одном поле какать бы не сел. Он и висеть с ней рядом не хотел. Висел не по своей воле.
- А с кем ты рядом хотел бы висеть? - улыбнулся Василий Петрович.
- Слушай, ни с кем я не хочу висеть. Я еще по земле ходить хочу, - Миносян задумчиво провел рукой по небритому подбородку и сказал, - Завтра пойду фотографироваться. За свой  счет.
Если Миносян пришел сам, то Зеленич Василию Петровичу пришлось к себе пригласить. Она не кричала. Она была совершенно спокойна. Но Василий Петрович знал, что спокойствие Жанны Аскольдовны штука коварная. Какие под этим спокойствием идут подводные течения? Жанна Аскольдовна сказала, что поищет дома фотографию.
 А вот нам преступник оставил свою визитную карточку, сказал Василий Петрович, указывая на платок.
Жанна Аскольдовна безразлично посмотрела на мятый платок не первой свежести и добавила, что она  и без платка догадывается, кто совершил этот акт вандализма и почему. Василию Петровичу даже стало интересно. Но Жанна Аскольдовна молчала. Сказала,  что сама  разберется.

Прошло две недели, и Маша позвала Геннадия Петровича на разговор. Она положила перед Геннадием Петровичем фотографию, в пятнах его крови, и сказала, что его просьба исполнена в лучшем варианте. Она нашла, где Жанка маникюрится. И конечно, она знала маникюршу. Ну, показала ей фотку  и спросила ее, что та знает о той, кто на ней изображен. Оказывается, компромат имеется. У Жанки есть любовник. С ней на заводе работает. Или скорее был. Она с ним рассталась. Крыла его почем зря. Говорила, что только зря на него тратила силы и время. И как любовник он ноль и, вообще, свинья неблагодарная. Она ему чуть ни в рот дышала, хвосты заносила,  украшала их гнездышко, которым он тоже ей обязан. Она ради этого гнездышка ремонт затеяла. И свою старую, но вполне приличную мебель ему отдала. Рисковала, что муж что-то заподозрит. А от любовника ни грамма благодарности. Муж ворчал из-за мебели, но, как она сказала,  недопетрил старичок. 
Короче, - сказала напоследок Маша, - Достаточно, чтобы ее любовником припугнуть. 
Маше казалось, что ее новости – это бомба. Но для Геннадия Петровича что тут было нового? Ничего. За исключением того, что он как любовник он ноль и вдобавок, неблагодарная свинья. Только из-за всего этого руку порезал. Слава богу, Жанне хватило ума не выложить маникюрше его имя. Так что до Маши не дошло, что она принесла компромат этой самой неблагодарной свинье.

Пока Геннадий Петрович ждал в коридоре, он, чтобы скоротать время, рассматривал стену. Знакомое место. Говорят, преступников влечет на место преступления. Его не интересовали вымпелы, кубки и грамоты. Никакими спортивными достижениями их завод не прославился. А разглядывать фотографии из подборки наши лучшие кадры более интересное занятие.  В ряд фотографии ветеранов, дальше по ходу фотографии передовиков. Дальше фотографии рационализаторов. Почти под потолком длинный плакат во всю стену «Руки рабочих создают все богатства на свете».
Портреты по грудь. Фотографировали так, чтобы все награды попали в кадр, а руки, создающие все богатства на свете, в кадр не попали. Некоторые передовики моложе, чем в жизни. И понятно. Они годами тут висели. Например, бессменный парторг Василий Петрович. На фотографии Василий Петрович симпатичный, тонкошеий, гораздо моложе, чем сейчас. Под фотографией написано токарь. Это, наверное, он снимался, когда еще был токарем и передовиком. Когда он был токарем? Он, уже давно забыл, с какой стороны к токарному станку подходить.
А вот тоже заслуженный передовик, кладовщик Иван Алексеевич Гуньков. Фотография, где он еще без  шрама поперек брови. А шрам он получил во время аврала на первое мая. Иван Алексеевич тогда так наклюкался, что неудачно брякнулся головой о ребро металлического стола, на который складывалась для ОТК готовая продукция. Кровь хлынула и на стол и на готовую продукцию. Иван Алексеевич не шевелился. Всех перепугал. Ночь на дворе ни директора, ни главного на заводе нет. А человек упал замертво. Хотя дышит. А раз дышит, то план, который  дышит на ладан, важнее. Принесли его в инструментальную и  там заперли.  Он очухался не вовремя. Плана еще нет. Не до него. Цех грохочет. Все бегают мимо. Его из инструментальной не выпускают. Он стал рваться, кричать, чтобы выпустили, требовать справедливости, угрожать, что он все тут в пух и прах разнесет, что кругом жиды и масоны, а директор им потакает, а его секретарша проститутка. Но на призывы Ивана Алексеевича никто не откликался. Хотя, может быть, многие были с ним согласны.
 Геннадий Петрович ушел домой и не знал, чем кончилось с Иваном Алексеевичем. Спустя неделю увидел, что бровь поджила,  и о его ранении и криках не вспоминают. Директору было не до Ивана Алексеевича. Он ожидал перевода в Москву. Начальник цеха и не такое видывал. Директора вскоре перевели. А Иван Алексеевич как был на своем месте, так и остался.  И портрет  его никуда не делся с доски почета. И при новом директоре он так же в аврал напивался до бесчувствия. Шрам поперек брови, как он говорил, только придавал ему шарму. Вот безвинно пострадавший Миносян. А вот и Жанна Аскольдовна. Тоже моложе своих лет. Ничто над ней не властно.

В коридор выглянула Гончарова и позвала Геннадия Петровича. Он зашел и сел на указанный ему стул.
- Ну и последний вопрос, - парторг Василий Петрович поглядел на директора, уже было собравшегося уходить, - К нам обратился Геннадий Петрович Бардаш, чтобы мы ему согласовали выезд за границу, - директор остался на собрании, и  Василий Петрович, когда сказал, - Есть к нему какие-нибудь вопросы? – посмотрел на директора, гадая, почему тот не ушел.  Этот вопрос ведь директора вообще никак не касается. Этот опрос – чистая формальность Может быть Геннадий Петрович как-то связан с директором?
- Есть вопросы, - подала голос Гончарова, - Какие новые члены вошли в новый состав Политбюро? – Геннадия Петровича предупредили, что  Гончарова задаст этот вопрос. И он  выучил ответ. И вдобавок биографию Горбачева.
- Вы куда ехать собрались? - вальяжно задал вопрос Василий Петрович, считавший себя специалистом по странам народной демократии.
- В Венгрию.
- Не в Венгрию, - поправил Василий Петрович, - а в Венгерскую Народную Республику.  Василий Петрович был лет пять назад в этой стране. Ему и жене выделили экскурсию по профсоюзной линии. Мало того, что страна ему понравилась, он был, наверное, единственным на заводе, кто ездил на экскурсию в Венгрию. Бардаш хоть уже и ездил туда к родне, но это не считается.  Это ему повезло с родней. Но это совсем не то. Во-первых, его поездка будет  без профсоюзной скидки. И не будут его по городу водить экскурсоводы, и не будет у него той интересной компании, людей, знакомство с которыми может пригодиться. Василий Петрович  не страдал вещизмом.  Он считал, что, чем выцарапывать всякие вещи по блату, лучше ездить за рубеж. И мир посмотришь, и купишь кое-что, чего тут не достать. И никто тебе пенять не станет накопительством. Наоборот, любовь к путешествиям только приветствуется. Поездив по миру, он считал  себя экспертом по странам народной демократии, и в частности Венгрии, в которой ему очень понравилось.
- А зачем? Что вы там потеряли? - Василий Петрович прекрасно знал, что там потерял Геннадий Петрович. Но сделал вид, что собрался внимательно слушать.
- Мой дедушка венгр. Он попал в плен во время первой мировой войны, -  Геннадий Петрович произнес это, потупив взор, словно ему было неудобно,  что дедушку угораздило родиться венгром и попасть в плен, - А в Венгрии остались его родственники.
Геннадий Петрович повторял заученное объяснение.  Он уже ездил  туда к родне. И так же  отвечал на этот же вопрос тому же самому Василию Петровичу.
- А какая столица Венгерской Народной Республики? – спросил Василий Петрович
- Будапешт.
- Ну, - спросил  Василий Петрович, - Будут еще вопросы к Геннадию Петровичу? По работе он характеризуется положительно.
- Что такое диалектика? Как Ленин характеризовал диалектику?  – спросила Гончарова.  Геннадия Петровича предупреждали, что Гончарова, бесконечно суется и с этим вопросом. Предупрежден, значит вооружен.  У него был готов ответ.
- Будет одно замечание, - наступившую было тишину, предшествующую положительному решению вопроса  нарушил голос Жанны Аскольдовны,- Я несколько месяцев назад выясняла, почему Геннадий Петрович не проживает в той комнате, которую ему дали в порядке очереди.
- Ну как он может там жить в одной комнате вчетвером? - заступился было за него  Тульчинский, - Я, помню эти бугры.  Сам так перебивался, как мог. Но у меня тогда был один ребенок. Он выбрал то, что ему подходит по потребностям и по возможностям. Мы, кажется, к этому стремимся?
- Борис Семенович, дайте мне договорить, - Жанна Аскольдовна даже приподняла руку, словно оратор античных времен, - Я не о том, что он там не живет. Хотя это его тоже не красит. Он не дает другим нуждающимся заселиться. Но я о другом. Я  приезжала, осматривала его условия. Там, где он действительно проживает. Так вот, во-первых, там у него на полке стоят иконы. Мы можем послать за рубеж человека, у которого дома стоят иконы?
- Да-м-с, - неодобрительно протянул Василий Петрович.
- Сейчас народ иконы собирает, - улыбнулся Тульчинский,  вызывающе нагло глядя на Жанну Аскольдовну, - «Мы все-таки мудреем год от года, распятья нам самим теперь нужны»
- Не нужно ерничать. Это не все. К двери туалета у него прибит портрет Ленина.
- Это как так? -  удивился Василий Петрович.
- А вот так! Спросите у него.
- Геннадий Петрович, это что значит? - Василий Петрович удивленно перевел взгляд  на Геннадия Петровича
- Не портрет, а кусочек чеканки. И там маленький фрагмент изображения Ленина. Где еще старую чеканку возьмешь?
- Но зачем же к туалету прибивать, объясните? – воскликнула Жанна Аскольдовна.
- Но ничего не говорящий фрагмент изображения Ленина, это, даже не изображение.
- Но я почему-то поняла, что это такое. И остальные поняли, продолжала давить Жанна Аскольдовна.
- А вы были у него в туалете? – поднял брови Тульчинский.
- Дайте мне договорить, Борис Семенович.
-  И тем более, кусок чеканки - не икона, чтобы на него молиться, - робко добавил Геннадий Петрович.
- Но  это же фрагмент изображения Ленина. Так? – словно запутавшись в словах, тряхнул головой Василий Петрович, - А вам, что, икона дороже изображения Ленина?
- Может быть, вы, Жанна Аскольдовна, превратно поняли, - опять взялся выправлять ситуацию Тульчинский, - Может быть, Геннадий Петрович наоборот, такой  идейный, что считает нужным оставить частичку Ленина и в туалете?
- Все я правильно поняла, Борис Семенович, - сказала Жанна Аскольдовна, пронзая взглядом не Тульчинского, а ни в чем неповинный, непричастный к спору графин с водой на столе, - Икона у него в доме, а Ленин в туалете. А вы его не выгораживайте, если вы с ним приятели.
- Мы приятели? – Геннадий Петрович поперхнулся таким неожиданным поворотом мысли. С Тульчинским, почти пенсионером, он не то, что в  приятельских, ни в  каких отношениях не состоял.
- Ну, не приятели, а единомышленники,- поправилась Жанна Аскольдовна, - По родственникам за границей. Вот вы и понимаете друг друга. Рыбак рыбака.
- Я со своими родственниками за границей коз не пас, - усмехнулся Тульчинский, - Им не прикажешь, где жить.
- Ну, вы уж извините, - Гончарова для пущей убедительности приложила ладонь к груди, - У меня, например, никаких родственников за границей нет.
- И непонятно, как человек, у которого родственники в Израиле, может состоять в парткоме, - добавила Жанна Аскольдовна.
- Не в Израиле, а в Германии, - поправил Тульчинский.
- Какая разница! – вмешался Иван Алексеевич, и приложил палец правой руки к перебитой брови, словно отдавая салют, - Фашисты и сионисты одним миром мазаны. Мы их и там, и там били. Да зря не добили. Могли бы  танками за день Израиль проутюжить.
- Остынь, Иван Алексеевич, - усталым голосом посоветовал Василий Петрович. Про то чтобы проутюжить танками Тель-Авив он уже не раз от Гунькова слышал. А с Израилем  последнее время отношения выправлялись.  Сейчас Гунькова занесет. Ему только скажи - Израиль. И это будет надолго. А Василий Петрович уже собирался завершать собрание. А тут еще и Тульчинский. С Тульчинским, хотя Василий Петрович его не любил, ссориться не стоило. Тот вступил в партию на фронте. И имел много орденов. А это в недавние времена Брежнева очень ценилось. Тульчинского Василий Петрович считал циником и боялся его острот. Но пикироваться с ним не было никакого желания. Осложнение пришло откуда Василий Петрович не ждал.
- А насчет того, что рыбак рыбака,- язвительно вставил Тульчинский, - Так я слышал, вы с Геннадием Петровичем куда активнее видели друг друга издалека.
 Геннадий Петрович при этих словах поник. Всего он боялся. Боялся, что забудет, сколько намолотили урожая. Но он не ожидал найти тут Жанну Аскольдовну. А вдруг теперь начнут выяснять, из какого далека они с Жанной Аскольдовной видели друг друга? Раз Тульчинский так говорит, значит, что-то  такое просочилось, что-то знают.  Знают, подозревают. А теперь, раз пошла такая пьянка, могут так накопать такое, что не только Венгрии ему не видать, а и в семье будут неприятности. Этого, войны с женой, вооруженной, как ему казалось, для семейных конфликтов, больше чем он, он боялся больше всего. И тогда уж прощай не только  Венгрия, прощай все.
 Давайте так, - спас его Василий Петрович, - Этот вопрос на партком не выносился.
- А напрасно,-  ухмыльнулся Тульчинский.
- У вас есть доказательства, свидетели? - резко произнесла Жанна Аскольдовна, - Нет? Ну, так и закройте рот.
- Жанна Аскольдовна? – сказал Василий Петрович, которому не терпелось  побыстрее закончить собрание, и закончить миром, по-человечески, - Ну зачем так грубо. Вы же в коллективе. Разрешите вам напомнить, что  вы не член парткома, -
- А вам разрешите напомнить, что родственники Тульчинского сбежали из  страны. По сути, предали страну. А вы, Василий Петрович, и ухом не пошевелили. И у нас в парткоме заседает родственник предателей. Так что, нет у вас никакого морального права мне тут замечания делать. Я знаю, что говорю. Ничего, еще придет время.
- Начинается, - прервал спор Василий Петрович, - Давайте без препирательств. А то мы тут до вечера не разберемся. Еще раз говорю, вы Жанна Аскольдовна не член парткома.
- Но я член профкома, и считаю своей обязанностью довести до сведения. Если у товарища иконы на полочке, а Ленин в туалете, то достоин ли он зарубежной поездки? - в словах Жанны Аскольдовны слышались звуки похожие на скрежет мечей в  рукопашной схватке.
- Хватит, - оборвал ее Василий Петрович, - Жанна Аскольдовна, спасибо. Мы обсудим вашу информацию.
- Я ведь не первый раз еду, - робко попытался вставить Геннадий Петрович, - И все было нормально.
Три года назад он вместе с женой ездил к родне. И было такое же собрание. И он так же отвечал на вопросы. И тот же Гуньков кричал про танки. Тогда та же самая Гончарова, ветеран завода, спрашивала про диалектику. И все было нормально. И все прошло без осложнений. Партком дал добро. Правда тогда на партком не приходила Жанна Аскольдовна. Тогда он ходил мимо нее, не замечая. А она не замечала его. Ходили разными дорогами. И все было прекрасно. Да, собственно, он и не помнил, работала ли она тогда на заводе. Если и работала, то совсем недолго.
- Нормально? – откликнулась на его слова диалектик - Гончарова, - Я, например, за границей никогда не была. И не тянет. Вот у меня все нормально!
- Ну, это не показатель - не тянет, - возразил Василий Петрович, который имел слабость к  путешествиям.
- Почему не показатель? - вмешался Иван Алексеевич, - Нечего ему там делать! К ним туда можно только на танке. Видно, пришла пора. Пока ваш Горбачев еще не все разбазарил. Для этого я с боями пол-Европы прошел? - он потрогал свои  наградные планки, а затем шрам, пересекавший  бровь, словно полученный в давнишних боях.
- Так, прошу тишины, без эмоций, - призвал к порядку Василий Петрович
- А я без эмоций, - скривила губы Жанна Аскольдовна, - Геннадий Петрович занимает комнату, не проживая там. А мы могли бы поселить нуждающихся. Это как по отношению к коллективу? И такого мы рекомендуем для поездки за рубеж?
- А где комната? – спросил Василий Петрович.
- На Сакко и Ванцетти. Он живет в комнате Зои Константиновны.   
  Повисла тишина, словно дух Зои Константиновны, которою многие из сидевших за столом еще помнили,  закружил над столом. Все ждали, что скажет Василий Петрович. Ведь он вел собрание. А Василий Петрович  не торопясь просматривал какие-то бумаги. Смотреть на директора тут бессмысленно. Директор Зою Константиновну не застал. Она ему мозги не компостировала. Василий Петрович ждал вдохновения. Но вдохновение не просыпалось. У него в сейфе было кое-что для вдохновения, но проклятая Жанна Аскольдовна своим несвоевременным компроматом отнимала драгоценное  время, столь нужное для вдохновения. Василий Петрович горько жалел, что разрешил ей присутствовать  на парткоме. Не думал, что она обернет простое дело об отъезде таким образом. Долгую минуту молчания парторга Геннадий Петрович уже мог расценить как минуту молчания у могилы своей зарубежной поездки. Василий Петрович запрягал медленно. Но если, наконец запряг, тогда берегись.
- Вот как! – Василий Петрович встрепенулся, - Вот, значит,  как! Значит, он живет в комнате Зои Константиновны. Зои Константиновны, которая… - у Василия Петровича надломился голос. Он искал возвышенные эпитеты. Но без вдохновляющего, которое осталось одиноко томиться в сейфе, он и не мог подыскать подходящего слова. Наконец произнес, - Эту комнату надо бы мемориальным музеем сделать. Такой человек в ней жил! Кристально чистый. Зоя Константиновна иконы бы на полку не ставила.
- Ну, мы не Зою Константиновну обсуждаем. Ближе к теме,- вставил директор. Ему, видно, тоже надоело.
Василий Петрович втянул плечи, словно свист бомбы заставил его сжаться. Директору просто. Ему не интересно, кто кого рекомендует на выезд, кто кого видит издалека. Ему чихать на Жанну Аскольдовну и, тем более, на Зою Константиновну. Он ждет перевода в областной центр. Ему лишь бы плановое задание было выполнено. Ему даже на память о Зое Константиновне чихать. Но директор тут, на парткоме,  не главное лицо.
- Что считает партком?  - сказал Василий Петрович, - Иван Алексеевич, твое мнение?
- В Венгрию он едет, - усмехнулся  Иван Алексеевич, - Венгры – это цыгане и фашисты. Мы их во время войны били? Били! В пятьдесят шестом били? Били! А теперь с вашими перестройками и демократиями продались американцам.
- Кто продался? Мы или венгры? Ты уж уточняй, - сказал Василий Петрович.
- Венгры  давно продались.  А нас сейчас продают оптом и в розницу. Может он туда потому и рвется, чтобы продаться. Мы на фронте дезертиров к стенке ставили
 Иван Алексеевич сжал кулак и рассматривал его, словно проверяя, сможет ли он приравнять кулак к штыку. Но слова Ивана Алексеевича не вдохновили собравшихся.
- Ну, сейчас не война, - заметила Гончарова.
- Сейчас хуже войны.  А если бы он вез патроны?
- Ну, ты опять со своими патронами, - покачал головой затосковавший Василий Петрович. Он почувствовал, что с Иваном Алексеевичем партком затянется надолго
- Сейчас не война, а позорная капитуляция. Ваш Горбачев – предатель и масон. Агент ЦРУ. А Ельцин – тем более, - Иван Алексеевич  поглядел на  Василия Петровича в поисках понимания  и поддержки.
- Ну, ты Иван Алексеевич, все-таки, говори да не заговаривайся. Это же все-таки руководство. Я, конечно, твои чувства понимаю, но думай, что говоришь, - поправил Василий Петрович, - Ну что, все понятно. Все высказались? Кто-нибудь еще скажет?
- Осталось последнее слово обвиняемого? - улыбнулся Тульчинский.
- Никаких тут обвиняемых нет, -  строго произнес Василий Петрович, - Тут не судилище, а товарищеское обсуждение.
- Работник он хороший. На хорошем счету, - вдруг вставил директор.
- А в прежние времена шпионы две нормы давали, чтобы их не заподозрили, - сказал Иван Алексеевич, - Мы в прежние времена хлеб, пред тем, как есть, просматривали. Вдруг диверсанты стекло подсыпали.
- Помолчи Иван Алексеевич со своим стеклом, - оборвал его Василий Петрович. Он смотрел на директора. Казалось, он уловил его позицию, - Ну ладно, давайте голосовать. Вы Жанна Аскольдовна не член парткома. Так что, не голосуете.
- Я еще не все сказала, - заявила Жанна Аскольдовна.
- Вы достаточно сказали, парировал Василий Петрович.
- А вы мне рот не затыкайте. Минералиссимус выискался.
 Гончарова тихо хохотнула. Василий Петрович замер на секунду. Никто в глаза не называл его минералиссимусом. Что так его зовут за глаза, он знал. А все это из-за Третьякова второго секретаря горкома. Тот как-то  проводил  на  их заводе выездное совещание. И  помощник из горкома принес ему специально для него персональное «Боржоми». В фирменной бутылке с закручивающимся горлышком. Редкость. Крутизна. Третьяков сидел за столом президиума и потихоньку потягивал из персональной бутылки. Эту самую бутылку, уже пустую и Третьякову не нужную,  Василий Петрович не выбросил. В ней  он хранил то вдохновляющее зелье, что  внешне очень похоже на «Боржоми». Уже пару лет бутылка стояла в сейфе. В день расходовалось немного. Полстакана. Каждую неделю Василий Петрович заперев кабинет, пополнял бутылку. Но как-то догадались, что там не минералка. И стали звать за глаза минералиссимусом. Но то за глаза. А чтобы на партсобрании – это уже полная наглость. А чем он мог ответить?  Он мог ответить только тем, что недавно  сорока на хвосте принесла насчет  молодости Жанны Аскольдовны.
- Вот что, Миледи, - Василий Петрович сделал многозначительную паузу, - Выйдите, пожалуйста. Голосование закрытое. И вы, Геннадий Петрович, подождите за дверью.

Геннадий Петрович вышел и снова стал разглядывать фотографии под стеклом. Он ждал в коридоре и слышал шум из-за двери. Жанна Аскольдовна что-то доказывала. Вот она на фотографии. Снова нужно выдернуть. А вот пламенный Иван Алексеевич. На фото он безобидный, улыбчивый. Его бы держать под стеклом, как жалящее исподтишка зловредное  насекомое. Да вообще тут многих, думал Геннадий Петрович, лучше из-под стекла не выпускать. И  нахлынула на него вдруг печальная мысль, что судьба обычного человека, каким он себя считал, вверена особям опасным и ядовитым, коих лучше для безопасности держать за стеклом. В этаком террариуме. Пускай бы там кусали друг друга,  и кричали друг на друга, как сейчас за дверью выступает Жанна. Но они не только кусают друг друга. Им вручена и его судьба. Сейчас от этих экземпляров  зависела его судьба.  Пустят  яд или не пустят? Пустят в Венгрию или не пустят.  Он снова посмотрел на фотографию Жанны. Подумал, происходит почти по Блоку. О доблестях, о подвигах, о славе я забывал на горестной земле, когда твое лицо в простой оправе передо мной висело на стене. По Блоку – «стояло на столе». Есть разница. Но во времена Блока не слыхивали о  досках почета с фотографиями передовиков.
Геннадий Петрович снова посмотрел на фотографию Ивана Алексеевича и подумал, что на больных не обижаются. Блики света проплыли по стеклу и погасли. Это открылась и закрылась дверь парткома. Вышла Жанна. По звуку захлопнувшейся двери. Геннадий Петрович догадался: она не в духе. Жанна замерла на минуту. Отражение в стекле  подсказывало Геннадию Петровичу, что она раздумывает, по какой лестнице ей спускаться. Партком располагался в самом центре здания, в котором  лестницы расположены по торцам с двух сторон.  Она могла выбрать любую. Если она решила бы не приближаться к Геннадию Петровичу, ей бы пришлось спускаться по запасной, которая ближе к туалетам. Правда, она не ахти какая. Там и тянет из туалетов, и на площадке стоят ведра и швабры. И моют ее реже. Но Жанна Аскольдовна, презрев опасность, двинулась в сторону основной лестницы. А это значило, пошла в сторону Геннадия Петровича. Он увидел, как по стеклу, ограждавшему спортивные вымпелы и грамоты проплыло ее отражение.
 Всякий образованный человек знает, что изменение тональности звука проходящего мимо поезда называется эффектом Доплера. Геннадий Петрович ощутил нечто вроде этого эффекта сейчас в коридоре. Когда шпильки Жанны Аскольдовны щелкали за его спиной, его окатило сначала арктическим холодом, потом зноем Сахары, потом снова холодом. Проплыл аромат заморских фруктов. Так пахли ее духи. Геннадий Петрович, не понимал, что вдруг его подстегнуло. Он нагнал Жанну. Пришлось даже схватить ее за руку, чтобы остановилась. Она руку не вырывала, настороженно ждала. В пустом коридоре без свидетелей, это тебе не на парткоме.
Но не зря Фрейд говорил, что есть в поведении человека необъяснимые парадоксы. Его заставил догнать Жанну необъяснимый, неожиданный спонтанный всплеск животной страсти. С чего бы вдруг? Чем она его возбудила? Это как болезнь. Его возбуждало, когда под чиновным налетом в женщине проглядывало нечто женское. Вспотела ли она, стонала ли, поранившись и потянув поясницу, разозлилась ли и напустилась на него на собрании – это неожиданное проявление человеческого возбуждало его куда больше, чем приевшиеся встречи на буграх.
-  Может, поговорим, - предложил он.
- О чем? Кажется все сказано.
- На парткоме что ли? - спросил он, - Я хочу  о другом поговорить.
- Ну, говори, что надо?
- Не тут. Есть предложение - Геннадий Петрович натянуто улыбнулся, - проверить жилищные условия на Сакко и Ванцетти?
 Такого поворота она не ожидала. Пять минут могут сделать очень много. Последние пять минут, а может быть и меньше, подумала Жанна Аскольдовна, вели ее и Геннадия  разными путями. Тот стоял в тишине коридора и ждал решения парткома, которое сейчас – чистая формальность. А она в эти минуты за дверью парткома билась за честное имя. И свое и заодно Геннадия. И за репутацию. И если у Геннадия Петровича  вся репутация укладывается в то, что  по работе к нему претензий нет, и он знает, что такое диалектика, то ее репутация дороже стоит. И она отчаянно билась эти минуты за свою репутацию. Она так и сказала, что  никто не имеет морального права чернить ее репутацию грязными намеками, а она не имеет права перед своей совестью оставлять намеки и оскорбления в свой адрес без ответа. Она должна была поставить на место и Тульчинского и самого Василия Петровича. А то ведь она может Василию Петровичу кое что напомнить.
 Жанна Аскольдовна вышла из парткома переполненная совсем не теми чувствами, о которых сейчас в коридоре ей намекает эта мелочь пузатая, этот беглый любовник, после которого только изжога да отрыжка. Жанна посмотрела на него недоверчиво и удивленно, ожидая подвоха. Но он выглядел, как влюбленный школьник. Она даже не ожидала. После бури в парткоме, после едких слов, зовущий взгляд Геннадия Петровича ублажал душу, как прохладная волна на песчаном пляже. Она улыбнулась ему в ответ. В этой улыбке была и радость от осознания, что не все вокруг нее так паршиво, и радость маленькой победы: Во-первых, когда Тульчинкский стал кидать грязные намеки, бывший любовник мог ляпнуть не то. Но он молчал. Более того, он чего-то хочет. В то, что чувства вновь вспыхнули в нем, Жанна Аскольдовна абсолютно не верила. Проехали – так проехали. В одну реку нельзя войти дважды. Но если волей Василия Петровича  совершенно неожиданно, изгнанной из кабинета вместе с Геннадием, она оказалась, можно сказать, почти по одну сторону баррикад, то это теплее.  И чего он теперь от нее хочет? Жанна Аскольдовна жеманно  улыбнулась и с интересом посмотрела ему в глаза.
- На Сакко и Ванцетти? -  понизив голос и словно размышляя, произнесла она, - Никакого желания! - ее голос зазвучал чуть мягче, обнаруживая, что хоть она  еще не готова к переговорам, но они допустимы, - Дома муж ждет. 
Геннадий Петрович хотел что-нибудь добавить, но дверь парткома открылась, и он услышал, как Гончарова, даже не выглядывая в коридор, строго, как на прощании с усопшим,  произнесла.
- Геннадий Петрович!
Он, не пошевелился. Разговор с Жанной не был закончен. Он пытался удержать  эту некрасивую и мстительную и, он бы сказал, достаточно аморальную, женщину. И привлекавшую его этим.  Тем, что случившееся между ними, она  вовсе не считала чем-то аморальным. И то, как она улыбнулась, словно готова вдруг сделать поворот и снова пуститься во все тяжкие, возбуждало.
Гончарова была опытным партийцем, знала, что ожидающие своей участи, ждут приговора в коридоре прямо под дверью. А тут, к удивлению Гончаровой, Геннадий  Петрович пренебрег стойкой традицией. Не явился на ее зов.  И Гончаровой пришлось выйти в коридор и оглядеться. Увидев Геннадия Петровича удерживавшего на лестничной клетке, Жанну Аскольдовну, она окинула их и тревожным взглядом и строго произнесла.
- Геннадий Петрович, вам особое приглашение? Такое впечатление, что нас ваши проблемы интересуют больше, чем вас.
- Ладно, разговор не окончен, - строго и отчетливо произнесла Жанна, и высвободила руку.
.
 Василий Петрович не сомневался, что после того, как Бардаша прокрутили в жерновах парткома и показали ему, что, несмотря на всю Горбачевскую болтологию о человеческой ценности, раздавить его, как муху, раз плюнуть, тот, оплеванный, войдет, потупив взор. Приползет, аки тварь дрожащая. А оплеванный вошел словно и не оплеванный вовсе. Скорее задумавшийся. Непонятно, о чем он задумался. Уже видит себя в Будапеште? Ну что же, история знает героев, которые, и на эшафот шли спокойно.
Гончарова подскочила к Василию Петровичу и стала возбужденно шептать на ухо. Она докладывала про сцену на лестничной площадке, и изучала странное выражение на лице Геннадия Петровича. Она ожидала, что он будет чутко прислушиваться, понимая, что ее шепот может перевернуть его судьбу. А Геннадий Петрович, к удивлению Гончаровой, смотрел в пространство.
 Василий Петрович выслушал Гончарову. То, что Бардаш разговаривал с Жанной Аскольдовной, меняет дело? Нет, подумал он, не меняет. С Жанной и не так нужно говорить. За руку он ее схватил? За горло ее нужно.  Ишь, чего о себе возомнила, чтобы прилюдно обзывать парторга. Совсем зарвалась. Даже хорошо, если Бардаш  осадил ее по-своему, по-цеховому. А насчет его поездки решение уже принято, принято коллективно, и обратно его не вернешь. Да и не стоит. Такую стерву, как Жанна Аскольдовна, Василий Петрович собственноручно придушил бы. Но парторг - на то и парторг, что он не имеет права афишировать свои чувства, тем более, собственноручно придушить.
- Знаете что, Геннадий Петрович, не советую вам конфликтовать с Жанной Аскольдовной. Человек проявил принципиальность. Да, ее принципиальность не всем нравится. И вам ее позиция может показаться предвзятой. И я думаю, что не везде она права. Но, - Василий Петрович сделал паузу, - я считал, что вы с ней были друзьями, -  Или вы уже не друзья? –
 Василия Петровича сейчас очень интересовал этот прежде им упущенный вопрос. Но он привык ходить конем. За долгие годы работы в парткоме он научился говорить так, чтобы слушающий понимал, что он говорит одно, а понимать нужно другое. После всего произошедшего на собрании Василия Петровича интересовала расстановка сил. Он лишний раз убедился, что Жанна – иуда. Начала гнобить Бардаша, а закончила оскорблениями парторга. Напрасно он позволил Жанне присутствовать на собрании. Он предполагал, что она заготовила Бардашу какую-то бяку. Но не думал, что так все вывернется. Что это обернется камнями в его, парторговский огород. А теперь нужно выяснить, что собой представляет такая фигура, как  Геннадий Петрович Бардаш. Что он думает о Жанне. Поговаривали, что Жанна Аскольдовна и Геннадий Петрович шашни крутят. А потом вроде бы раскрутили. А сейчас? Готов ли Бардаш  подпалить ей хвоста?
- От любви до ненависти один шаг, - подсказала  Гончарова. Василий Петрович внимательно посмотрел на Бардаша, стараясь понять, подходит ли это классическое выражение к данной ситуации.
- Никакой ненависти нет. Ровные товарищеские отношения, - спокойно произнес Геннадий Петрович. Василий Петрович даже немного расстроился от этих слов. Ему бы сейчас удовлетворяло, чтобы Геннадий Петрович пришиб обидчицу.
- Видела я эти ровные отношения, - усмехнулась Гончарова, - Чуть руку женщине не оторвал.
- А в чем дело? – спросил Василий Петрович, -  Мы вас рекомендуем в поездку за рубеж. А вы женщине руку отрываете? Я понимаю, Жанна Аскольдовна принципиальна. Но не рукоприкладствовать же.
В ровные товарищеские отношения Василий Петрович не верил в принципе.  И Геннадию Петровичу не поверил. Но что за фрукты в этом компоте? Он ждал если не проклятий в адрес Жанны Аскольдовны, то хотя бы жалоб. А не услышал. Но после сегодняшнего выступления Жанны Аскольдовны стало понятно – у них все  разлетелось вдребезги. Василий Петрович пожалел теперь, что раньше, когда ходили слухи, он не вмешался. Не оценил ситуацию с точки зрения коммунистической морали. А ему по статусу полагалось бы. Но еще более, досадно, что Гончарова встряла и помешала Геннадию Петровичу завершить дело. Слишком Жанна волю взяла.
Но время не ушло. Есть возможность правильно товарища настроить, подготовить. Разъяснить товарищу, кто тут за него, а кто против. Все еще впереди.  Бардаш еще вернется из Венгрии. Не попросит же там убежища. И вот, когда он вернется, тогда и начнется второй акт.
- Ну, Геннадий Петрович, задали вы нам проблему со своими иконами, - тяжело вздохнул Василий Петрович, - Скажите спасибо, что есть люди, которые могут осадить Жанну Аскольдовну.
- Тульчинский, что ли? - Геннадий Петрович, которому прежде не приходилось даже поговорить с Тульчинским, был удивлен его сегодняшним заступничеством.
- Я уж не знаю, почему Тульчинский за вас вступился. Нет не Тульчинский.  Партком и лично я вам доверяют. А выше парткома Жанна Аскольдовна не прыгнет. Вижу, она на вас злобу затаила. А человек она жесткий. Нет, это партком  вам оказал доверие. Так что мы согласовываем вам поездку.
Геннадий Петрович уже мысленно распрощался с Венгрией и перенесся на мысли о Жанне. Думая о Жанне, он не обратил внимания на ту не лакирующую, честную характеристику, которую дал ей парторг. Он вспоминал об ее улыбке при прощании. В ее улыбке было что-то обещающее. На что она намекала, сказав, что разговор не окончен? До него не сразу дошло, что ему согласовывают поездку. Он не зашелся от радости. И это заставило Василия Петровича лишний раз убедиться, что завод наводнен  неблагодарными тварями, которые за такое одолжение, как рекомендация и разрешение на выезд за границу, даже спасибо не скажут.

Геннадий Петрович, молча, вышел. До конца рабочего дня оставалось немного. Он спешил найти Жанну. Пошел в лабораторию. Не успел он слова там сказать, его заверили, что Жанны Аскольдовны тут нет. Определенно, он своим появлением произвел тут переполох. Думая о Жанне, Геннадий Петрович не учел, что человечество живет в век прогресса. В то время как он шел в лабораторию, Гончарова туда позвонила. И предупредила об опасности. Лаборатория в ожидании  возможного инцидента, ушла в глухую оборону.
Из своего кабинета в коридор вышла Людмила Леонидовна, непосредственная начальница Жанны Аскольдовны. Пригласила Геннадия Петровича в свой кабинет. Людмила Леонидовна свою подчиненную, мягко говоря, не любила. Точнее, не выносила. Но так как Жанна Аскольдовна пришла не с улицы, приходилось терпеть. Однако в данной ситуации Людмила Леонидовна считала себя обязанной защитить женщину от разъяренного мужчины.
Но Геннадий Петрович не выглядел разъяренным. А зачем тогда пришел, как не поквитаться? Людмила Леонидовна, по-матерински посоветовала ему остыть, успокоиться и идти к себе в цех. Работа – лучшее лекарство. Она даже предложила накапать пустырника, который она регулярно пьет после планерок. Помогает. И даже может предложить конфеты с коньяком. Сладкое в сочетании с коньяком действует не хуже пустырника. И она положила на стол красивую коробку. Геннадий Петрович посмотрел на Людмилу Леонидовну непонимающими глазами  и ушел. По пути в цех он встретил Тульчинского.
- Ну что, пакуем чемоданы?
- Ну да, - рассеяно произнес Геннадий Петрович, который еще не отошел от  мыслей о Жанне.
- Словно на корриде побывал, - усмехнулся Тульчинский, - Поглядел на бой быков. Жанна ну просто тореадор.
- А я бык, что ли? - спросил Геннадий Петрович.
- А ты осел. Сдался тебе этот балаган?
- Какой балаган?
– Зачем просить разрешения у парткома, когда  это уже не требуется?
- Как не требуется? – очумело посмотрел Геннадий Петрович.
- Проснулся. Не требуется. Как говорится, куда уехал цирк, он был еще вчера.  Был, но вчера. Теперь цирк уехал.
- Какой цирк? – спросил Геннадий Петрович
- Какой-какой.  Большой советский цирк. С дрессированными ослами. Тебя ведь не послом посылают? Для простых ослов, разрешение  парткома уже ненужная формальность. На это смотрят сквозь пальцы.
- А почему мне Василий Петрович не сказал? 
- А вот это вопрос занятный, - улыбнулся Тульчинский, - Он, собственно, не обязан тебе говорить. Вот и не сказал. Так что пакуй, милый, чемоданы.  А Жанне Аскольдовне привези сувенирчик. Пусть подавится.

Геннадий Петрович  шел в цех и думал, что он  непременно, конечно же, привезет. Не сувенирчик, а сувенир. Хороший сувенир. И совсем не для того, чтобы она подавилась. Как раз наоборот. Он привезет ей не просто сувенир.  Он привезет ей что-нибудь эксклюзивное. Он убьет ее своим благородством.
Людмила Леонидовна оказалась права. Разговор с Тульчинским и гул станков оказались хороним лекарством для  снятия внезапного приступа животной страсти.

Как они мне все надоели, думал Василий Петрович, войдя, наконец, в свой кабинет. Он тут же запер его и открыл сейф. Каждый раз, когда он это делал, им овладевал страх. Кабинет закрыт. Свалит приступ и кто откроет? Чуть что на заводе  случится, сразу кричат: а куда смотрела парторганизация, а куда смотрел парторг? А в обычной обстановке ни одной твари не нужен парторг. Еще и обидные прозвища дают. Умрет в кабинете - найдут по запаху, когда он разлагаться начнет. Без директора или главного, или даже начальника цеха дня не проживут. А про него могут неделями не вспоминать. В былые дни так без слова партии никуда. А теперь и позабыли, что такое слово парторга.
И Василий Петрович представил себе, как подгоняют к окну пожарную машину. И находят его мертвым на полу у открытого сейфа с открытым пузырьком лекарства. Вот так! Он открутил крышечку на бутылке из-под «Боржоми». Почувствовал, как глоток жидкости согрел горло. Еще глоток и стало тепло в груди. Третий глоток, бог троицу любит, и согрелась душа.
 Минералиссимус? Я ей гадюке покажу минералиссимуса. Пусть только Бардаш из Венгрии вернется. Говорили, что это Барадаш сорвал ее портрет с доски почета.   Видели его в этот самый вечер, или даже ночь, - ладонь  в зеленке. Обломки рамок от фотографий через пару дней после случившегося уборщица потом нашла в мусорном ведре в сборочном цеху. Сообщила.  А кто в сборочном во время аврала мог это сделать. Бардаш – первый подозреваемый. Ну, ничего, вернется он из Венгрии, он еще Жанне задаст. По - пролетарски. А то она человеческих слов не понимает.  Зарвалась. Муж у нее в структурах. В структурах, а не видит, чем тут жена занимается.
Василий Петрович закрыл пузырек, закрыл сейф, открыл дверь кабинета. В такой вот последовательности. Теперь, если что, пожарную машину вызывать не придется. Посмотрел на портрет Ленина. Вот они где у меня сидят, подумал он. Хотелось пожаловаться. Но кому? Ленину что ли? Бардаш прав, портрет - икона и больше ничего.  Печень барахлит. Жена говорит из-за «Боржоми», что в сейфе. Нет, болезни от нервов. Из-за таких вот, как Жанна.

Он ей доверился. Попросила разрешить присутствовать на парткоме. Почему не откликнуться на просьбу коллеги, сидящей на дефиците? Откликнулся. Так чтобы без права голоса. А она так заголосила, не заткнуть. Вот как это аукнулось. Зря он не сказал Геннадию Петровичу, что согласование теперь не нужно. Не сказал потому, что так Жанна попросила. Василий Петрович чувствовал, что у Жанны зуб на Бардаша и  фига в кармане. Но не думал он, что кончится оскорблениями и посягательством на авторитет парторга. Решила показать себя святее папы Римского? А Иван Алексеевич подпевала этой сучки. У того вообще крыша на врагах сдвинулась. Тульчинский  лицемер, фигляр. Гончарова дура набитая. Носится со своей диалектикой. Гуньков – динозавр.  Расцевич – тот просто негодяй. Усы красит. Ни одного нормального лица. И при всем этом, ничего не скажешь, партком  прошел без сучка и задоринки: И, кажется, директор остался доволен.
 
Жанна Аскольдовна была не столь наивна, чтобы вдруг поверить пылающему взгляду беглого любовника. Она такие взгляды видела - перевидела. Тем более что этот товарищ себя полностью скомпрометировал. Затянул в постель, принимал подарки. А потом бегает, как черт от ладана. Когда между ними произошло в первый раз, это ей показалось  приключением.  Безобидным и приятным своей новизной.  Муж больно стар. Засыпает в кресле перед телевизором. От него только деньги и связи.
 А этот?  Как свежий ветер.  Она подумала веселый ветер. А ну-ка песню нам пропой веселый ветер. А ветер оказался невеселым и песню пропел печальную.  Ей такая песня и на фиг не нужна. Кто он такой? Человек без связей, без  положения в обществе, без репутации, без квартиры. Она полагала, его можно вылепить под себя. Поздно поняла, что в этом товарище нет нужного материала.  Она этого не поняла сначала и пошла на поводу момента,  позволила себе расслабиться на его грязном матрасе.  А потом она, лежа на его матрасе, решила: ладно, так тому и быть. Невелик грех. Она осматривала стены его конуры, и думала, если грех случился, так его количество не имеет значения. И она взяла еще один грех на душу. Без согласия мужа, когда его послали в командировку, перевезла к Генке старую мебель.
Она частенько меняла обстановку, когда муж был в отъездах. Иначе жили бы, как в пещере. Муж, несмотря на свою зарплату, был отпетым жмотом.  Когда ухаживал за ней, вроде бы сорил деньгами. Этим и взял. Тогда она была уже разведенной женщиной без детей, а он холостяком в годах и при деньгах. А  в результате оказался Плюшкиным. А она с мужем нюх потеряла? Недооценила  Генку. Мебель взял, и  в бега. Далеко не убежит. Бежать ему без квартиры некуда. Таких людей ставят на место.
Случайно от Василия Петровича она узнала, что беглый Генка обратился для согласования выезда за границу. Не знает, что это уже  не обязательно. А раз не знает… Она попросила Василия Петровича оказать ей услугу, пригласить ее на собрание, а Геннадия Петровича на счет согласования не просвещать. Геннадию Петровичу хуже не будет. Василий Петрович согласился. Профсоюзы - правая рука партии.

 На рабочем месте Жанну ждали две новости: Геннадии Петрович приходил,  искал ее, и вторая - ему выезд согласовали. Жанна Аскольдовна, будучи реалисткой, и не сомневалась, что теперь, в эпоху разгула гласности и толерантности, другого результата и ожидать не следовало. А вот зачем ее искал Геннадий Петрович? Потому что они не договорили, и ни о чем не договорились? Чуть позже в кабинет зашла Людмила Леонидовна. Внимательно посмотрела на Жанну Аскольдовну.
- Что-то вы плохо выглядите.
 Людмила Леонидовна вышла и вернулась с тонометром, необходимом в женском коллективе, и пустырником, тоже полезном. Давление у Жанны Аскольдовны оказалось до обидного дай бог каждому. У Людмилы Леонидовны, хоть она и не пришла с парткома, было гораздо хуже. И, тем не менее, Людмила Леонидовна посоветовала Жанне спокойно отсидеться в кабинете, запереться  и расслабиться в оставшиеся до конца работы полтора часа. Геннадия Петровича к ней  на пушечный выстрел не подпустят. Потом уедет, хотя сомнительно, что она может в таком состоянии вести машину. Людмила Леонидовна вышла и девочкам в лаборатории сказала, чтобы к Жанне Аскольдовне не стучали. Хотя кто к ней абсолютному нулю в лабораторных делах станет стучать?  Жанну действительно не тревожили. Одновременно отрядили Тамару Ивченко, подругу Гончаровой, сбегать к той и узнать более подробно, что там произошло.
Жанна Аскольдовна раздавила языком шоколадную оболочку, и ликер согрел язык. Нервы  все еще как струны. Сейчас она была способна накапать Василию Петровичу в его знаменитую бутылку  какого-нибудь яду. В лаборатории есть.  Если не яду, так такого, чтобы с унитаза не слазил.  Жаль он свою бутылку в сейф прячет.
Нет, она свои руки марать не станет. Есть на это дело исполнители. Вот Генка на нее смотрел как влюбленный школьник. Он может подойти. Она во влюбленные  взгляды не верила. Но! Стоит попробовать. Нужно!  обида на Генку уже не свежа, уже взялась корочкой она.  Генка мелочь пузатая. Он ей никак поперек дороги не станет. Он немало о ней знает. А тут еще назвал ее миледи. Прямо на парткоме. Это намек. Никто не отреагировал. Но Василий Петрович  показал оскал. Показал, что он  знает ее тайны.  Жанна съела еще пару конфет, и план дальнейших действий стал складываться, как периодическая система.  Ничего у Жанны есть, кого послать в бой  против Василия Петровича.
Жанна Аскольдовна в своем кабинете смахнула четыре шоколадные конфеты с коньяком,  в то время как в соседней комнате среди колб и мензурок обсуждались последние новости.  Василий Петрович пил свое лекарство от нервов и думал о мести. А Геннадий Петрович позабыл обо всем, кроме работы. Цех отнимал все его мысли. Цеху  не до  дискуссий в парткоме. Работа лечит. Острый приступ желания поговорить с Жанной отступил. Геннадий Петрович носился между станками: от токарных – к фрезерным, от расточных к сверлильным.
  А Наташа, его жена, отпросилась сбегать в соседний универмаг. Нужно  Мишке носки купить. Нельзя так с дырявыми носками оставлять у мамы. Больше покупать ничего не надо. Все остальное купят там, в Венгрии.


 Перед  дальней поездкой нужно все перестирать себе в дорогу и детям, чтобы отдать их теще не голыми и босыми. Нужно обговорить с тещей, или она берет к себе детей на время отъезда, или переедет к ним. Нужно распределить деньги: отстегнуть теще на детей и оставить себе на поездку. Нужно выслушать тещины полезные советы насчет детей и насчет поездки. Нужно ничего не забыть в дорогу, собрать чемоданы, купить билеты до Москвы, позвонить в Мытищи Наташиному двоюродному брату, выклянчить, чтобы приютил на пару дней, если они не смогут сразу уехать. Дел вагон и маленькая тележка.
 Замотавшись в суматохе сборов, Геннадий Петрович не сразу вспомнил о том, что совсем недавно страстно жаждал видеть Жанну. Он вспомнил об этом уже в Венгрии, когда стал прицениваться к сувенирам. Что-то привезти друзьям и коллегам из-за бугра считается, во-первых, хорошим тоном, а во-вторых, это проявление своеобразного благородства, своеобразная подачка имеющих возможность смотаться за бугор тем, кто этого лишен. Вот тут он вспомнил о Жанне. Вот  тут он может дать ей подачку. Как собаке кусочек колбаски. Она как-то хвасталась, что муж у нее - настолько значимая особа, что их даже за границу не пускают. Это для нее показатель. Этот запрет на выезд даже в дружественную Болгарию поднимал ее в ее глазах над остальными грешными. Она этим запретом  даже гордилась, и говорила, что не печалится, не комплектует. Она может себе сделать дома сплошную заграницу. Но Геннадий Петрович знал, что невыездной все равно чувствует себя обделенным. И если он привезет невыездному частичку недосягаемого - это благородно.
 А Наташа вела себя неблагородно. Держала на жестком контроле  каждый форинт. И Геннадий Петрович подумал, что искать для Жанны что-то эксклюзивное – это глупо. Наташа заметит, и никакие объяснения не прокатят. Все гениальное просто. Он просто купит сразу с десятка полтора копеечных магнитиков на холодильник. Или брелок. Все по одной цене. Дешево и сердито. Так планировала Наташа. И он с ней вынужден был согласиться. Это самое разумное. Венгерские магниты - это для нас экзотика.  А экзотика, даже дешевая, в цене. Он купит с запасом. А потом эту экзотику раздаст. Это даже лучше. Он даст мастерам своего цеха и начальнику. И Жанне. И когда Жанна, увидит, что Людмиле Леонидовне он, к примеру, не дал, и даже Нине Парахиной не дал, а ей, единственной в лаборатории дал, она поймет, что она в кругу избранных. Более того, поймет, что он о ней помнил. И даже больше. Она поймет, что он помнить то  он помнил, но не так чтобы самозабвения, чтобы разориться на дорогой подарок. А дальше сама должна выбрать. Если подаренный ей магнит для нее что-то будет значить, она ответит продолжением взаимоотношений. А если нет,  на нет и суда нет.
 Распределение сувениров еще сложнее, чем их покупка. Жена, ставившая свои юридические контакты выше и полезнее Гениных заводских, оттяпала львиную долю. Но Геннадию Петровичу хватило на цеховое начальство и мастеров. И конечно один магнит приберегался для Жанны. Только как ей отдать? Искать ее прямо в лаборатории? Там бабы глазастые. Прознают - поползут ненужные слухи. Так что, даже полезнее выдержать небольшую паузу. Пусть Жанна погрустит от мысли, что он приехал, сувениры раздал, а  ее проигнорировал. Тем сильнее он ее огорошит своим магнитом. Да, магнит не бог весть что. Но, как говорится, мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь. Он найдет способ ей вручить. Он перехватит ее в столовой. Но, ни в столовой, ни в коридорах Жанна никак не попадалась на глаза. И красной ее машины он не видел на стоянке. Может быть, в отпуске?
Прошел период раздачи сувениров, как проходит время созревания плодов. И он уже мог безбоязненно справиться о Жанне. Спросил у Нины Парахиной и  тут узнал, какие страсти кипели  на заводе в его отсутствие. Внешне эти страсти его не касалась. Главными героями выступали Жанна и Василий Петрович. И, слава богу, что так. Но раз они касались Жанны, то и его могли вспомнить. Поэтому ему хотелось узнать все в деталях, не проскакивало ли где его имя. А Нина не знала деталей. Он навел справки у Вани Омельченко. Он  не любил Василия Петровича. Это было противостояние, из-за принципиальных расхождений во взглядах на личность и коллектив. Ваня, считал, что полмерзавчика для поднятия духу в обед работе цеха не помешают.  И не мешали. Цех работал. А его, беспартийного, за это сношали на парткоме. И кто там заправлял?  Василий Петрович. Тот, который хлебал из своей боржомной бутылки. В отместку  Ваня стал коллекционировать грешки бессменного парторга. И насобирал их достаточно. Так что Ваня должен был добавить детали. Но окончательно Геннадию Петровичу дописал картину Тульчинский, которому, как коммунисту и члену парткома, положено было знать больше, чем беспартийной массе.
 Они столкнулись случайно около проходной. И Геннадий Петрович набрался храбрости и спросил Тульчинского, как своего ангела хранителя. Тульчинский посмотрел на Геннадия Петровича печальным взором ветхозаветного пророка, усмехнулся, и предварил свой рассказ эпиграфом из современной песни.
- И чудеса вершатся на манеже, - сказал он.
 А было так. Однажды утром, когда Геннадий Петрович фланировал по улицам Будапешта, а скорее всего, спал в венгерской кровати, потому что его завод, находившийся двумя часовыми поясами на восток, только начинал работать,  директору завода в кабинет позвонила жена Василия Петровича.  Она позвонила через телефон секретарши. И Рита все слышала.  Жена Василия Петровича  сказала, что ее Вася не приходил домой. Она до этого момента не поднимала тревогу. Подумала, что какое-то экстренное партийное мероприятие  или заводское ЧП его задержало. Такое прежде случалось. И она, не сильно тревожась, легла спать. Но Вася и к утру не вернулся. Тут она  заволновалась. И звонит выяснить, в чем же дело.
 Директор оторвался от бумаг, прошел двадцать метров до кабинета парторга. Кабинет был закрыт на ключ. Директор постучал. Секретарша Рита вышла в коридор и видела, как директор, стоя под дверью кабинета Василия Петровича, пытался докричаться. Ни ответа, ни привета. Директор вернулся и позвонил из своего кабинета в кабинет Василия Петровича.  В трубке были гудки «занято».  Может быть плохо положил трубку?
 Сказалось, что директор был варягом, новым человеком на заводе. Он  потом говорил, оправдываясь, что он и подумать не мог, что человек находясь в своем кабинете, станет запираться на ключ. Да еще ключ вынимать из замка. Директор, старый производственник, Василия Петровича рассматривал как некое несущественное приложение к производству. Но все-таки исчезновение парторга – нечто необычное. А жена сообщила, что вчера Вася как обычно ушел на работу. И ни в больницах, ни в милиции - она уже узнавала, - его нет.
Жена заставила директора анализировать. Это не в его стиле. Обычно он  получал готовую информацию и готовый анализ. Он позвал Риту, женщину  замечавшую детали и способную анализировать. Выходило следующее: вчера, Василий Петрович направился на работу. Но никто не знал, дошел ли он до завода. Директор не мог  припомнить, когда же он сам видел Василия Петровича? Директору было не до воспоминаний. И он поручил этот вопрос Рите. Та спустилась на проходную. Там ей ничего не сказали.  Там второй этаж не любили. Более того, сказали, что Василий Петрович  взял моду не сдавать ключ от кабинета на проходной. Мало того, забрал дубликат. Так что у охраны дубликата от его кабинета нет. И под конец нагло заключили - за что боролся, на то и напоролся.
Но  раз директор дал Рите, как он сказал, деликатное задание, значит нужно выяснить, на что Василий Петрович напоролся. Даже интересно. Никто тогда не думал плохого. Рита, как положено секретарше директора, знала немало. Слышала краем уха про нычку Василия Петровича. Но только краем уха. Без подробностей. Для выяснения подробностей требовалась машина и время. А директор, как видно, не понимал важности момента. Он свою машину не дал. И Риту никуда не отпустил. Так в неведении прошло полдня. Про исчезновение Василия Петровича периодически забывали. Напоминала его жена. Она дважды за это время звонила директору. А директор не мог сказать ничего вразумительного. Прошел обед. Наконец решились.  Та же Рита посоветовала позвать Рому Мельника из сборочного. И чем скорее, тем лучше.  Потому что под конец рабочего дня он  может и бухнуть на дорожку. Рома поворожил и открыл дверь.
 Василий Петрович лежал около собственного стола. Аккурат под портретом Ленина, и, молча, смотрел на вошедших. Нет, он не пал на боевом посту. Он был жив. Но, как видно,  сказались нервные перегрузки. Его  парализовало. Картина была не из живописных. Парторг в луже мочи.  И не только мочи. Воняло страшно. Василия Петровича  даже не кантовали. Вызвали скорую. Та увезла в больницу. Врачи сказали, что больной, вероятнее всего, пролежал сутки. Так что, о том, чтобы полностью восстановиться, мечтать не стоит. А это было  важно. Кто займет его место?
 На столе парторга стояла его знаменитая бутылка «Боржоми».  Вошедший вместе с директором Тульчинский лично проверил: пробка  была  завинчена.  Знаменитую бутылку Тульчинский  прихватил как трофей. На всякий случай. А кроме бутылки на столе лежали документы. Но   большая их часть оказалась в луже мочи. Все говорило о том, считал Тульчинский, что когда Василия Петровича тряпнуло, он сидел за столом, и, падая на пол, потянул за собой многое из того, что лежало на столе, включая  бумаги и телефон. 
 После того, как уехала скорая, кинулись запирать кабинет. А ключа нет. Наверное, он был в кармане Василия Петровича. А об этом вовремя не подумали.  Оставлять кабинет открытым было невозможно. В бумагах Василия Петровича хранились жалобы, которые посторонним знать не нужно. Сам Василий Петрович как-то жаловался, что одна только неутомимая Зоя Константиновна накатала целую библиотеку доносов. И Тульчинский соглашался, что архивы Василия Петровича - бумаги особой важности. На такие  можно поставить гриф «для служебного пользования». Но куда их деть, пропитанные мочой, как не выкинуть. Да разве такое выкинешь. Нагрянувшие горкомовские сказали, что бумаги парторга – это собственность  не завода, а горкома, и потребовали, чтобы все было закрыто и опечатано в их присутствии. Директор предложил им забрать бумаги. Но горкомовские эту мокрую вонючую собственность  засовывать себе в портфели не захотели.  Нашли решение. Директор вызвал уборщиц для особого задания. Бумаги разложили на просушку прямо по стульям и столу в кабинете Василия Петровича. А столяр в присутствии горкомовских, в две минут поставил новый замок, аналогичный старому.  Но горкомовские  все три ключа  забрали себе.
 Пока Василий Петрович лежал в больнице, разгорелась дискуссия, кто временно займет место парторга. Кое- кто ставил вопрос, этично ли проводить выборы, пока прежний парторг жив? Может на это время его подменит заместитель? Заместителем Василия Петровича числилась обмотчица из второго механического Гончарова. Но она была не освобожденной. А  на участке обмотки статоров бабы зубастые. Работают сдельно, балласта у себя не потерпят. Или ты парторг или обмотчица. А кто будет обматывать статора? Таких дур с незаконченным средним поищи. Да и Гончарова не рвалась. Работа у обмотчиц была пыльной, вредной, но сдельной. Они неплохо получали, Да и вряд ли Гончарова со своей примитивной  обмоточной диалектикой потянула бы заводскую организацию. Тем временем пошел слушок, что, в связи с нынешними запросами общества, партию нужно обновлять, и нужно выбирать нового парторга.
Василий Петрович лежал в больнице, его жена выбивала себе материальную помощь, бумаги сохли, а на заводе множились слухи. Горкомовские же затихли,  словно о них забыли.  И  директор о бумагах не вспоминал. Но пришлось вспомнить. Ночью тишина здания была нарушена.  Сотрудник охраны поднялся от проходной на второй этаж и увидел только убегающую тень. Кто-то отбегал от двери кабинета Василия Петровича.  Охранник посветил фонарем и увидел следы попытки взлома. Найти злоумышленника не удалось. Тот определенной сбежал в цеха. А цеха в это время работали по случаю аврала. Отыщи его там.
Что там такого в кабинете Василия Петровича, чтобы решиться на взлом? Даже  всезнающая Рита этого не понимала. Утром позвали все того же Рому Мельника. И он снова открыл замок.  А столяр снова поставил другой замок. И все ключи забрал себе директор.
Директор вызвал Гончарову и, в свете событий последней ночи, попросил ее, как заместителя Василия Петровича,  принимать дела.  И прежде всего, разобраться в его  наследии, в его бумагах. В тех самых,  что  остались разложены на просушку по столу и стульям. Гончарова посчитала, что эту, во всех отношениях, грязную работу можно отложить до полного просыхания, и даже выветривания. План и зарплата на первом месте.
Пока в кулуарах ломали головы и копья насчет претендентов, директору позвонили из горкома. Насчет бумаг не вспоминали, но сказали, кого они рекомендуют на место Василия Петровича. Есть де у них на заводе ценный кадр, грамотный, принципиальный, инициативный. Жанна Аскольдовна Зеленич. Директор вызвал членов парткома, сказал, что он не может давить, что это не его дело, что Жанна Аскольдовна даже не состоит в парткоме, но есть такая рекомендация. Тульчинскому и остальным эта новость не понравилась. В свете наступивших перемен, времени дискуссий и обмена мнениями, мнение горкома –  не руководство к действию. Тульчинский чувствовал, что директору предложение горкома тоже не по душе.
Но смелость города берет. Жанна Аскольдовна пришла к директору на прием по личным вопросам и заявила, что готова возглавить парторганизацию, хотя бы потому, что  парторганизация долго не может без руководителя. И, она считает, что раз Василий Петрович еще жив, то выборы не нужны. А она согласна приступить к этим обязанностям немедленно. Лишь бы было добро руководства. Добро горкома, как он знает, имеется.  Директор не сказал ей прямо, что коллектив может ее не поддержать, что  есть Гончарова, а обещал подумать. Ситуация стала запутанной. Даже более запутанной, чем обмотка статора.
Пока Гончарова  мотала статора, в кулуарах  виток за витком мотались кулуарная обмотка. И вот все статора текущего месяца были обмотаны, а бумаги Василия Петровича просохли. Гончарова села за бумаги, и рассортировав их, пошла к директору. После беседы с Гончаровой директор вызвал к себе Жанну Аскольдовну.
Рита, умевшая определить и характер разговора по отголоскам, доносящимся из-за двери, по тому, как открывает дверь выходящий из кабинета, по тому, как идет из приемной в коридор, сразу поняла, что Жанне Аскольдовне тут больше не работать. И действительно, она  написала заявление по собственному желанию еще в кабинете директора. И не стала дорабатывать две недели. Уволилась на следующий день.
 Вот тогда Рита  вспомнила, что  именно в тот самый день, когда Василия Петровича шибанул инсульт, Жанна Аскольдовна как мегера заскочила в приемную. Рвалась к директору. Но не застав его на месте, улетела, как фурия. А через час к директору пробовал попасть Василий Петрович.  Но директора все еще не было на месте. Василий Петрович заходил несколько раз. И Рита заметила, что он явно не в своей тарелке. Так он к директору и не прорвался. И если все это сложить воедино, просматривалась связь между инсультом Василия Петровича и Жанной Аскольдовной. А тут еще его  бумаги. 
Конечно, Гончарова, хоть директор и сказал ей держать язык за зубами, проговорилась, что она нашла докладную, которую  Василий Петрович  писал в  день, когда его тряпнуло. Не дописал. Почерк сначала разборчивый. Под конец  стал неразборчивым, видно уже приближался удар, да еще и моча добавила. Но первую страницу читать можно. Докладная касалась Жанны Аскольдовны. И что печально, то поле, где пишут, к кому обращаются, осталось чистым. Но то, что Василий Петрович написал в своей телеге, было так серьезно, что  эти пожелтевшие от мочи листки директор забрал у Гончаровой.  А потом Рита подглядела, как директор в приемной снимает копии с желтых листков. Сам, лично копии снимает. Ей не доверил. Значит, серьезный документ. Однако Рита  исхитрилась подглядеть, что в строчках фигурирует имя Жанны Аскольдовны.
- Вот какая память осталась от Жанны Аскольдовны на заводе, - Тульчинский покачал головой, - Не пароходы, строчки и другие добрые дела, а строчки в:  докладной, на листочках с  мочой Василия Петровича.  Залитые кровью хранятся в музее революции. А эта – у директора в сейфе.  Наверное, многого стоит. Музейный экземпляр. Дух Жанны Аскольдовны простыл и фотографию с доски почета сняли.  А знаешь, кого вместо нее повесили? Не знаешь? Пойди, полюбуйся. Ротация кадров.
- А как  Василий Петрович? - спросил Геннадий Петрович.
- А что Василий Петрович потихоньку. Очухивается. В больнице еще. Уже встает. Все как у инсультников, ногу тянет. И речь не совсем внятная. Вряд ли в строй вернется.
И они разошлись. Геннадий Петрович прежде, чем потопать в цех, решил подняться и посмотреть на доску почета. В кармане спецовки лежал не пристроенный неучтенный Наташей венгерский магнитик. Теперь нужно все разложить по полочкам.  Разобраться  хорошо для него, а что  плохо. Хорошо, что Жанна исчезла и быть может навсегда? Немного жаль. Но зато так спокойней. Конечно, жаль, что с бедным Василием Петровичем приключилось несчастье. Геннадий Петрович на него обиды не затаил даже после того как узнал, что согласование для выезда оказалось не нужно. К парторгову инсульту он не имел никакого отношения. Но от ощущения, что он в этой каше замешан, было неприятно. Василий Петрович, своим инсультом и разлучил его с Жанной и одновременно  открыл для него чистую страницу, без Жанны.
 А магнитик можно кому-нибудь подарить. Да той же Талалихиной.  Короче, все сложилось как нельзя удачно. И вот он у доски почета. На  том месте, где  еще недавно  висела фотография Жанны Аскольдовны, теперь висела фотография Ирки Талалихиной. За какие такие заслуги?  Почему не, например, Александра Юрьевича, его начальника цеха, который днями и ночами на заводе? Что она такого сделала для предприятия? Неизвестно. Но  Геннадий Петрович  уже точно определился, что ей он подарит  венгерский магнитик.