Жизнь

     Лежала под камнем долго -долго, будто не родившаяся гусеница или нет, будто только что летающая  бабочка, весело кружащаяся над разноцветными полями и лугами, усеянными полевыми  и  луговыми цветами,  с нависающим над ними  лучезарным небом, украшенным порою дождевою радугой, когда она, эта бабочка жила и дышала, питаясь нектаром с тех многочисленных цветов, а потом почти умерла, став гусеницей, запертой в свой кокон.

      Там, в этом коконе ей   было даже   уютно и,  можно сказать, комфортно, если бы не отголоски из внешнего мира  и её   прошлой жизни, той, что проходила на лугу и в полях среди разноцветных цветов и таких же, как она,  бабочек и мотыльков, где встречались ещё  и стрекозы,  и шмели,  и пчёлы, и  где она не была одна, как сейчас  запертая почти наглухо и  навсегда в этом душном коконе, который тоже подразумевал жизнь и не только сейчас с теми видениями  из прошлого, но и ту, что ждала её   в будущем, когда она очнётся и вылезет из своей личины на свет, но уже другой бабочкой, не той что она была раньше.

И бабочка, та,  что была сейчас гусеницей,  не спешила вновь обрести крылья и способность летать, она помнила  ещё,  как эти крылья умело отрывали ей  другие насекомые, что  жили бок о бок с ней  на том лугу или  в полях,  помнила о том, как ловко и в одно мгновение они могли стереть улыбку с ее глазастой  мохнатой  мордочки, и потому не спешила, сидя в коконе и наслаждаясь состоянием покоя, который  нарушали только те сновидения, больше похожие на правду, смешавшуюся с реальностью, которая оставалась правдой.

       Но время не стояло на месте,  и однажды настал тот час, когда гусеница очнулась от своего почти   летаргического сна, тихонько  высунула обновившееся своё  личико наружу, надеясь увидеть там, что- то иное,  чем прежде, она ведь тоже была теперь другой бабочкой, и думала, что изменилась не только она сама, но и остальные тоже,   она похорошела и ей казалось, что  лучше стали  и все те насекомые, которые были такими безжалостными  тогда и  так  бесчеловечно, не боясь причинить ей боль, отрывали по кусочку её  красивые крылья, с помощью которых она летала над тем лугом и полями с цветами, касаясь кончиком этих  окрыленных рук неба, и даже солнца, иногда обжигаясь об него, о его горящий, словно  расплавленный  свинец, диск, снова летела к облакам, которые синея,  смачивали обожённые руки- крылышки  бабочки и она продолжала наслаждаться своим начатым полётом в бесконечном, наполненном воздухом пространстве.

     Она так думала, или ей так хотелось  думать,  что там,  за пределами её   временного убежища, когда она  высунула наружу своё  новое усеянное мохнатыми шерстинками  лицо и с любопытством оглядела своими выпуклыми глазами окружающую её  действительность, в которой ей снова предстояло находиться, она думала, что  всё  там  стало другим.

Но нет же!  За пределами её  кокона её  ждала та  же самая жизнь. Там всё  было  по -прежнему —   жизнь, небесное пространство, наполненное синью, то же солнце, обжигающее порою до боли, холодные мерцающие звёзды на мрачном тёмном небе, которое периодически разрезали острые молнии  с громовым  треском  ломая только что мертвую тишину, от чего проливались слезы, это тоже было больно, резкие удары молнии, как и ожоги, полученные от солнца, и тогда временами лились проливные дожди, плакали небеса и не только, слышны были голоса пострадавших  и тех, кто если не сгорел и не умер, то сильно мучился от происходившего на земле и в жизни.

   В  той жизни, где по- прежнему были другие бабочки и мотыльки, пчёлы и стрекозы, они все делили с бабочкой одну территорию проживания, одно солнце и небо, луну и звёзды и им всегда хотелось, чтобы всё  это, вся эта окружающая среда, её  лучшие места для проживания принадлежали им и только им.

        Делиться  всё же  не хотели.   И  с новым пришельцем в этот мир окружающей среды,    с той новой бабочкой тоже.   Ведь  к тому же это  была их прежняя жизнь, в которую неожиданно пожаловала гусеница, вновь ставшая бабочкой,  и потому они снова взялись за прежнее.


        Не успела выздоровевшая гусеница расправить крылья, как они кинулись к ней  для того,  чтобы снова  оборвать всё   то, что позволяло бабочке летать, а значит, и  жить, перелетая с одного цветка на другой и собирая полевой и луговой нектар.
Это была её  жизнь, как и та, что так и  осталась прежней, не смотря на все преобразования и изменения, произошедшие с ней самой, с  бабочкой, когда  все остальные не хотели меняться, они не побывали в коконе, не узнали, что помимо их жизни бывает ещё   и смерть, и что жизнь всё  же гораздо лучше,  если её  к тому же никто не отравляет, пытаясь оборвать другому крылья, чтобы он не смог летать и жить, они не знали и знали одновременно, что после жизни наступает смерть и уже совсем не та, которую испытала бабочка,  находясь в своем коконе, которая  предусматривала  новую или ещё   одну жизнь, а не  ту смерть, что  уже вечная, из которой нет выхода и входа   назад.  И  по этой причине они и продолжали жить как привыкли, беспощадно и жестоко относясь к    таким же насекомым, какими были и они сами, уже больше напоминая некий   зверинец, где собрались животные, а не насекомые и тем более,  не люди, и в котором иногда появлялись  такие вот  обновлённые бабочки, познавшие  бремя смерти,  но выжившие и вынужденные продолжать жизнь в таком виде, в каком её  на время оставили, надеясь на какие-то изменения к лучшему, которых попросту не могло быть. Это ведь была жизнь со старым зверинцем, в котором надо было научиться как-то жить и выживать, и  так, чтобы не стать одним из животных, а оставаясь обновлённой  бабочкой,   ещё  пожить в этом мире, где всё новое, это уже обретённое старое, означающее, что такова она эта наша и ещё чья-то  жизнь, не предполагающая никаких изменений, если только ты сам не изменишься, как та бабочка, которой повезло познать смерть ещё при жизни.


8.03.2020 г.
Марина Леванте