Тлеющий Ад 5 Кровавые зори. Пролог

Широки просторы земные бескрайние, тянутся да тянутся вдаль да вширь, ни конца им нет, ни края, разграничены они помыслами людскими, людскими разумениями скудными о житие собственном, границы по землям бескрайним раскинулись, врезались границы эти незримые в твердь земную прочно да навеки, ибо так захотел человек, врагов да недругов видящий в ближнем своём, однако что землям до разумений человечьих, что им до придумок людских нелепых? Под границами сими едина земная твердь, под небом одним она покоится да и вся пред небосводом необъятным равна да целостна, широки просторы её свободные, дух вольности ветром носится по широте великой этой: да и шумливы кроны древесные лесов живых непроходных, да и живы, неистовы воды рек беспокойных, да и озёр, морей, иных громад водных гладь небосвод великий хранит в себе отраженьем, просторны поля да загадочны степи; горы ввысь стремят естество своё, дожди с небес до земли нисходят - указуют, что едины земля да небо, ибо мир то целый да нераздельный по частям своим. Хороша природа земная, житием своим, персональным, живёт, и безразлично ей, в каком государстве житие её располагается, меж какими границами выпало на долю её покоиться. Не чудо ли – житие земное! Не диво ли, что глядят очи, что произносят уста, что разумеет разум, многое иное –не диво ли! Выйдешь в поле зе;лено, растревожит ветер одежды да власы подъемлет дуновением своим, да и узришь колосок каждый, что в поле этом пред тобою по ветру вьётся, каждую травинку заприметишь, цветок каждый разглядишь, да и обобща на всё взор обратишь в итоге – что так красиво, что эдак, и радуется глаз, душа живая да разумная радуется красоте несметной, да и раскинешь руки так, будто ввысь птицею устремиться задумал, падёшь на колкую пшеницу, глядь – а пред тобою и свод небесный уж, и облака с него громадою невесомою едва не падают, столь обширны они да столь основательны, и так велик небосвод этот, что щемит в грудине нещадно при его виде, да то не поганая боль, не дурная, то душа живая да разумная чувствует, живёт, со всеми просторами природными единая да совместная. Травинкою тощей, стволом древесным, зверем диким да ветром буйным, иным и прочим, живёт мир этот да и несётся всё вперёд куда-то, кипит в нём жизнь многая, не покоен он, не тих, день сменяет ночь, отходит свет солнечный, лунному уступает время, а там и снова небосвод чёрный светлеет, снова лучи тёплые твердь земную озаряют вместо хладного света звёзд – движется жизнь да не стоит на месте, необратим её бег, всё далее и далее мир живой стремится, назад не повернёт, не остановится ни на миг, и бег этот временем нарёк люд человечий, дабы понятнее было да попроще. Куда же несёшься ты, мир? Разный, всякий, многоликий, куда несёшься ты, в какие дали? Да ладно, куда, то не столь важно и вовсе, важней да тревожней вопрос иной – зачем? Зачем да по какой причине, с резоном каким начал ты, мир, бег свой когда-то да и до сих пор не остановишь? Да только вот знаешь ли ты сам ответ на вопрос этот?..

   …Видишь ли ты, мир, что происходит во твоих чертогах? Как терпишь ты всё молчаливо, как можешь мириться с деяниями человека дурными да страшными? Широко поле, ретив ветер, чудесны запахи трав летних да иных, свободны просторы природные, но что за страшные, серые, безжизненные дороги тянутся отсель невдалеке куда-то? Что за чудища по ним носятся железные? В лабиринты душные стремятся они добровольно, а что в лабиринтах этих, видал ты, мир? Сколь страшная неволя происходит попутно полям да лугам свободным, сколь немыслимая жестокость живёт во стенах этих бетонных, жутко представить, жутко подумать, да ещё более жутко узреть очами собственными. Вопрошаешь о том, что это таковое и вовсе? Житие человеческое это, и нет зверя в целом свете страшнее, чем человек, нет пропасти более жуткой, чем та, что в груди человечьей чудовищ таит безобразных, нет ледянее снегов, чем та мерзлота, что равнодушием да чёрствостью в сердцах да главах людских поселилась, да и нет на свете скалы острее да твёрже, чем человеческое злое сердце. Чудесны поля свободные – испепелит свободу их человек пламенем, истопчет машиною; прекрасен зверь дикий – покорит человек его дикость, умертвит, плоть поглотит да кожу мёртвую одёжей обратит своею; шумливы кроны лесные древесные – повырубит человек шумливость эту, пустыри на месте лесов прежних оставит, лишит крова да дома животину да растение; что узрит человек пред собою – всё схватит, себе всё заграбастает непременно, а то, что не возьмёт – то убьёт, дабы никому оно более не досталось. Да будто в насмешку, с ближним своим поступает человек ровно так же, и пепелит, и покоряет, и убивает, так, словно бы ближний этот – не такой же точно живой да чувствующий, о, нет предела да конца жестокости человеческого сердца, неизмерима она, покуда святости человек предпочитает зверя, покуда плодит в сердце своём дурные помыслы, допускает покуда до души собственной мерзость, невежество да злобу.

Широки да свободны просторы твои, мир, да и навеки бы пропасть в поле летнем, посередь колосков да травинок навеки затеряться бы, чтобы не видеть, не знать, не чувствовать человеческого дурного помысла, нависшего над твердью земною – но да разве не будет то бегством малодушным? Разве не будет то предательством истинным тебя, мир великий да необъятный? Затеряться да позабыть, оставив тебя пред ликом зверя в одиночестве – разве это допустимо и вовсе? Но что же, что же соделать, дабы из зверя человек в благое переменился? Болит за тебя, мир, сердце моё, болит оно за тех, кто зверем этим мучимый, о, неизвестные мне незнакомцы, не знаю я ни имён ваших, ни лиц, ни душ, а сердце моё так болит за вас, будто вместо вас я жизни ваши живущий! Ибо не может оставаться равнодушным сердце, единое со всем на свете, всё на свете в себе заключившее! Не может оставаться оно безразличным к страданию стороннему, ежели разумеет боль чужую, ежели само тягостью персональной одарено, не может человек к ближнему равнодушным остаться, ежели сидит в сердце его любовь истинная, что есмь величие, что есмь Бог.

Сменяются судьбы иными судьбами, умирает жизнь одна, другая вместо неё приходит, как вода в мире по кругу ходит, так и жития людского круговорот проистекает точно, рождается дитё, умирает старик, мир вперёд несётся, храня в себе миллионы судеб, миллионы жизней, у коих персональные тягости, свои радости да свои печали, у коих мир свой собственный в грудине засел, в котором борются да бьются меж собою добродетель да злодеяние, святость да зверь, и извечно так будут две стези эти биться, покуда бьётся хотя бы одно-единственное живое да разумное сердце, а уж коли разумное оно, так, знать, и вопрос этот вечно звучать в мире будет попутно биению его неистовому, вопрос, что вопрошают все сердца, обращённые вглубь да зрящие в великий небесный свод:
«Зачем?»