Милосердие в аду. Часть первая. Глава 1

                Михаил Бурдуковский

                МИЛОСЕРДИЕ В АДУ

                Роман в 5 частях с
                эпилогом

                Часть I

                Глава 1. 

                По образу и подобию.

               

Шёл третий месяц войны.
Корреспондент ленинградской газеты «Смена» Константин Сергеевич Данилов ехал в кабине старой полуторки в свою первую служебную командировку.
Миновали Красногвардейск (1). Машина со взвоями продвигалась по Киевскому шоссе.
— Это там?
— Нет, ещё рано, — улыбаясь в усы, отвечал водитель, — да вы не волнуйтесь. Я тут каждый день езжу и вижу, где копают. Не проедем.
Костя внимательно взглянул на шофёра.
«Его серьёзное лицо с трёхдневной щетиной оставалось...»
«Нет. Не так».
Фразы будущего материала пробовались на слух и отбрасывались. Он не боялся их забыть, так как знал себя. С первым прикосновением пера к бумаге вспомнится всё…

— ...Константин Сергеевич, куда вам. Не нужно туда ехать. Ещё вчера его пытался отговорить заместитель редактора, хитрый и добрый Евдокимыч. Данилова предполагалось послать на другой объект в черте города.
Костя не обиделся, но и не понял.
— Хорошо, скажу. Выезжать на Киевское шоссе военному корреспонденту полагается в форме. А мы её не получили. Для всех. И потом... ваше здоровье.
Евдокимыч запнулся. Его обожгли синие, полные необыкновенной силы глаза Данилова. «И происхождение» — договорили они.
— Хорошо. Оформляйте командировку. Пятьдесят строк. Один снимок...


— Вот они! Подъезжаем! — воскликнул Костя.
На обочине стоял грузовик с ленинградцами, обогнавший их перед выездом из Красногвардейска. Двое молодых парней уже спрыгнули и, не дожидаясь водителя, опустили задний борт. На землю посыпались с криками и шутихами полные розовые ножки в сапожках, брючки с сандалиями и даже линялые галифе с сапогами. Зазвенели лопаты в кузове.
— Не здесь. Подождите.
Костя нервничал. Машина пошла быстрее. Мелькали группы копающих, вёдра, носилки с землёй. Вереница населения, работающего на строительстве рубежа обороны, уходила вперёд. Данилов взволнованно наполнял себя этой картиной, понимая, что водитель хочет показать весь масштаб строительства.
«Весь размах!»
Причудливая змейка копающего люда метрах в пятидесяти от обочины дороги не кончалась. Она отклонялась, делала поворот. Костя напрягал слух, чтобы услышать голоса.
«Какая же это “трудовая повинность”? Это совсем другое».
«Восемь тысяч. Каждый день. Армия. Трудовая армия», — он улыбнулся. Первая фраза, похожая на подходящую, была найдена.
Машина замедлила ход и дрожа съехала на обочину.
— Приехали, товарищ писатель. Закурить у вас найдётся? — водитель с хитрецой наблюдал, сколько сигарет достанет для него корреспондент.
Костя задержался на подножке.
— Здесь раньше канава была. Теперь, видать, будут менять русло ручья и пускать по рву.  Вон в березнячке телега стоит   и медсестричка рядом. Там начало рва.
Водитель вздохнул и отвалился назад, отдыхая.
— Или конец, — добавил он.
Костя достал из кармана кожаной куртки начатую пачку «Авроры», положил на сиденье и крикнул уже снизу, маневрируя между поросшими травой комьями.
— Берите-берите. Мне нельзя курить. Лёгкие. Спасибо!
«Так в древности строили Змиевы валы».
«А сейчас противотанковый ров проходит совсем близко от Красногвардейска»...
«Нет. Евдокимыч не пропустит».
Фразы почти укладывались в нужный объём. Некоторые проговаривались. Записать их не стоило труда. Чего-то не хватало. Помимо типичной картины трудового энтузиазма требовалась необычная деталь.
Костя попробовал фотографировать в разных ракурсах.
«Нет. Всё одно и то же».
Лопаты с хапающим звуком врезались в землю. Солнце стояло в зените и прижигало полоску кожи на шее. Немного кружилась голова. День был ясный.
Ноги сами подвели к краю рва. В этом месте никого не было. Костя стоял на краю почти отвесной четырёхметровой земляной стены. На дне валялись разбитые куски засохшей глины. В голове шумело от напряжения, и он немного выпрямился. Вправо и влево распространялась длинная глубокая рана на поверхности земли.
«Как могила» — подумалось ему. Дальше образы шли сами.
«Да. Могила...»
«Здесь, с нашей стороны, вот эти тысячи молодых... и не молодых людей с упорством и с весёлой злостью вгрызаются  в землю. А с той... так же с уверенностью в победе, упиваясь кровью побеждённых, идут сонмы захватчиков. Сюда. К этому рву. Чтобы он заполнился убитыми до краёв».
Почему-то именно сейчас он вспомнил свою последнюю прогулку с отцом и их разговор.
«Ведь и папе тогда было примерно столько же лет, как и мне сейчас».
Косте тогда, в 1916-м, было всего девять лет. Он не знал, что в тот вечер каждое слово отца, командира эскадренного миноносца Балтийского флота, будет последним. Может быть, поэтому не запомнилось всё. Они шли по холодной апрельской набережной. Костя старался идти так же ровно и свободно, как шёл отец, — и незаметно оглядывался, замечая восхищённые взгляды встречных подростков.
Папа с грустью смотрел на чёрные волны Невы. Часто останавливался. Гладил розовый гранит. В тот вечер он хотел говорить с маленьким Костей о чем-то главном.
— Скажи, а почему так часто происходят войны?
Отец с интересом посмотрел на сына. Костя спросил именно о войнах вообще, а не той, которая шла сейчас.
Разговора не получилось. Кто-то или что-то отвлекло. Но он хорошо запомнил начало. Отец долго и сосредоточенно молчал.
— Понимаешь, Костенька, нас всех создал Господь по своему образу и подобию. Но вдумайся: образ и подобие не есть оригинал. Мы всего лишь копии. Мы подобия Бога, но не боги. В нас нет чего-то главного. Пока это так, мы будем воевать и уничтожать друг друга. И никто не виноват. Просто раньше, давно-давно... Очень давно... Боги жили среди людей. И тогда войн не было. Потому что люди понимали: они и всё  живое  вокруг  есть одна  семья,  которая  живёт в одном доме, на нашей планете Земля. И что во вселенной таких домов-земель великое множество. И все связаны друг с другом. И о том, чтобы создавать пулемёты, которые расстреливают несколько человек сразу, — об этом и мысли не было.
 
— А...
— Почему всё так стало? — папа хитро подмигнул и улыбнулся. — Почему? Вот вырастешь и разберёшься сам...
Костя отошёл от края рва. В отцовской кожаной куртке было жарко. Он достал платок и отёр крупные капли пота на лбу.

; ; ;

Зоя Михайловна Маштакова, молоденькая медсестра загородной психиатрической больницы в посёлке Никишино, загрузила промытые шприцы, поршни, пинцеты и иглы в длинный стерилизатор, отметила время на листочке, щёлкнула тумблером и вышла в коридор.
Уклоняясь от взглядов больных, она прошла немного по коридору и юркнула в комнату для персонала.
На работе, как и дома, хотелось поскорее выполнить всё  и спрятаться в тишине. Боль в ямочке над грудиной давила, не уходила, и только накапливалась, как вода в забытом ведре на дворе во время долгого дождя.
Как будто извещение о том, что её муж, Александр Иванович Маштаков, пропал без вести, эта затёртая и ненавистная желтоватая бумага — лежала не дома у его мамы Нюры, а она, Зоя Маштакова, с июля 1941 года носила её всегда с собой на груди. Ожёг первых дней прошёл, но постоянная сосущая боль за грудиной никуда не уходила.
В комнате никого не было. Она села с пустой чашкой в руках за стол и вспомнила ещё раз каждое слово утренней сводки.
«Слушайте утреннее сообщение. В течение ночи на 16 августа 1941 года наши войска продолжали бои с противником на всём фронте, особенно упорные на юге. Наша авиация наносила удары по войскам противника».
Почему из радиотарелки сказали так мало? Почему не сказали о пехоте?
 
За завтраком Зоя пила молоко с горячим ржаным хлебом, который успела с ночи испечь свекровь — мама Нюра, и неотрывно смотрела в чёрный диск репродуктора. Они с семнадцатилетней племянницей Леной старались тише хрустеть хлебом, чтобы слышать каждое слово. Слов сегодня было очень мало. И Зоя, запахнув свою боль, пошла на работу...
«Отче наш, иже еси на небеси! Да святится имя твое, да приидет царствие твое. Спаси и сохрани жизнь воину Александру Маштакову... Сашеньке моему. Помоги выбраться из окружения».
Слёзы вновь полились тёплыми ручьями по щекам. Зоя стискивала чашку обеими руками и плакала, не останавливаясь.
Она никогда не молилась. Не понимала в точности, что означает «иже еси на небеси» и «да святится имя твое».
«Что я говорю? Вдруг он  у  партизан, а  я  не  то  прошу...  А вдруг... А я прошу вывести из окружения! Что же делать?»
Зоя не верила в Бога, но обратиться было не к кому.
— Маштакова! Где она? — послышался рассерженный голос старшей медсестры. Раиса Михайловна шла по коридору и искала процедурную, заглядывая в палаты к больным.
Зоя быстро утёрла слёзы и успела выскочить за порог столовой, столкнувшись со старшей в коридоре.
— Ты  здесь? Опять стерилизатор не выключила!
Но, увидев набрякшие веки и распухший нос медсестры, она через мгновение, будто переступая через что-то, шагнула ближе и обняла худенькую девическую фигурку.
Хотела сказать:
«Нельзя же так!», но получилось:
— Прости меня, детка. Прости, моя хорошая.
Рыженькая головка задрожала, утыкаясь лобиком в её плечо и выплакивая последние слёзы.
Раиса Михайловна нежно гладила мягкие локоны медсестры на глазах у больных, вставших по сторонам в коридоре, и добавляла почти шёпотом: «Стерилизатор нужно выключать. Шприцы полопаются».
Зоя задышала ровнее, благодарно. Старшая приподняла глаза к собравшимся вокруг и негромко произнесла:
— По палатам. Не синематограф.
Больные закивали, отступили; им  самим  стало неудобно  и понятно. А не успевших понять старик Дорофеев и Вася Игнатьев подхватили за шиворот и повели с собой.
— Зоя, у тебя что на сегодня осталось?
— Тиосульфат и аутогемотерапия.
Рая заглянула в потерянные глаза  медсестры.
— Очень хорошо. Я всё сделаю сама. Поняла? Зоя быстро кивнула, не понимая.
— Хватит тебе взаперти сидеть. Никита подъехал за больными. На дороге стоит. Сегодня ты будешь разводящая.
— А Нина?
— Слушай меня, — втолковывала молодой процедурной медсестре Раиса Михайловна, попутно удивляясь. Она никогда не видела щёк и шеи, так густо усыпанных веснушками.
— Берёшь от нашего отделения троих. По пути заедете ко второму павильону. Там тоже Нина даст своих трёх. Шесть человек; мы так и посылаем каждый день. Поняла?
Больница уже вторую неделю ежедневно направляла повозку с больными, участвуя в трудовой повинности: рытье противотанкового рва неподалёку у села Ручьицы, на другой стороне Киевского шоссе. Разводящей — медсестрой, сопровождавшей больных, — всегда выезжала Нина Балакина.
— Нине скажешь: моё распоряжение. А ты чего стоишь? — громко, пытаясь быть строгой, окликнула старшая больного небольшого роста, незаметно оказавшегося сбоку у стены.
— Изя... — Рая хотела и его отослать в палату, но слабоумный больной так открыто и... беззащитно улыбался, что старшая на минуту забыла слова.
— А можно Изю взять? — спросила Зоя.
— Изю? Седьмым. На облучок к Никите? Ну,  берите, —   и, улыбаясь, добавила: — для настроения.
 
...Зоя ожидала больных на крыльце своего отделения, заглядывалась в небо, почти закрытое шевелящейся листвой лип,   и жмурилась.
На дорожке в нескольких метрах от павильона стояла всеобщая любимица, рыжая Вятка, запряжённая сегодня в открытую повозку с широким кузовом. На доске поверх решётчатых бортов сидел и курил, глядя куда-то в пространство меж рыжих лошадиных ушей, молодой конюх Никита.
— Дорофеев, Игнатьев, Изя... Ещё кто, — рассеянно спрашивала медсестра вокруг себя.
На  крыльцо последним вышел хмурый Серёжа Слоник  в высоких резиновых сапогах.
— А это зачем? — удивлённо спросила Зоя, но, оглядев всех, увидела на каждом сапоги, правда не такие большие.
— Вы тоже с нами едете? — донёсся голос Никиты.
— Я?
Никита не отвечал. Стройная и на первый взгляд хрупкая фигурка медсестры, которую он раньше не замечал, сейчас заинтересовала его.
— Зоя, — ему было приятно обратиться к ней запросто, — ты в первый раз едешь окопы рыть?
— Окопы?
— Противотанковый ров.
Никита перехватил хлыст и стал тыкать им в колени больным, указывая, как рассаживаться в повозке.
— Посередине осторожнее, под соломой лопаты и другое всякое.
Зоя подошла последней. Залезать внутрь никак не хотелось.
— Не пойдёт, — почти дружески обратился к ней Никита, подмигивая.
Тут только Зоя всмотрелась в неизвестного ей молодого конюха и наморщила лоб.
— В этом не пойдёт, — Никита указал на белые туфельки.
— Вы меня послушайте. Я каждый день туда больных отправляю. Наденьте хоть... боты какие.
— Подождёшь? — крикнула Зоя.
— А то! — ответил конюх, не отрывая глаз от белых туфелек, застучавших обратно по ступенькам.
«А вот взять и жениться! Было бы дело. Муж погиб», — вспыхнули сами собой ершистые мысли.
Повозка, ни шатко ни валко, подёргиваясь вслед за неторопливыми шагами Вятки, ехала по дорожке больничного парка.
— Сейчас ещё троих возьмём и туда, — проговорил конюх, искоса взглянув через плечо и как бы приглашая медсестру    к разговору. Она не смотрела в его сторону.
— Тётя Зоя, можно спросить? — Игнатьев уже давно ворочался на своём месте, желая подвернуться ближе к идущей рядом медсестре.
— Говорят, война сейчас. А как это?
— «Как это — как это»! Войны не видел? — грубо бросил Никита.
Но Игнатьев смотрел прямо в лицо медсестры, как в зеркало, и спросил снова:
— Не видел. Что значит война?
Зоя поняла, что больной думал об этом не раз, потому что уже несколько дней выезжал на работы такого необычного вида.
— Ну и дурак! — отозвался Никита.
— Замолчи! — крикнула Зоя.
— Василий, что тебе непонятно?
Вятка коротким «человеческим» шагом, гуляючи, миновала длинный третий павильон на двести больных и вышла к небольшому перекрёстку.
— Ну, вот это, — Вася обвёл рукой всё, что было вокруг него. Три дорожки разделяли  тенистый  больничный  парк и уходили одна к женскому павильону, к зданию администрации больницы, к лугу, реке и белоснежной ротонде на другом берегу. Там Игнатьев бывал несколько раз этим летом и однажды даже читал стихи на праздничном представлении, за что получил шоколадку «Спартак» и десять яблок. Другая дорожка сворачивала к пищеблоку, к котельной, к водонапорной башне и складам. Слева уже прятался в листве ещё один женский павильон, где жила большеротая, весёлая и очень активная на огородных работах больная Анфиса. Когда в сентябре больница собирала картошку,  Василий  всегда  направлялся с ведром к грядке, где орудовала лопатой Анфиса. Она нагибалась, отрясала клубни от земли; из-под юбки показывались короткие икры необыкновенной загадочной формы.
Больница — большой дом для тысячи четырёхсот больных, — ни на кого не нападала и никому не угрожала.
— Вот это. Зачем война?
Зоя задумалась. Сначала хотела заговорить о его бредовых идеях преследования, но быстро удержала себя.
«Как бы ответить, чтобы больные не узнали о его переживаниях?»
— Василий, к примеру, — она заглянула больному в глаза, — у тебя есть враги?
Лысина старика Дорофеева повернулась, и из-за плеча больного на Зою зыркнули настороженные глаза.
Игнатьев нахмурился. Он понял, о чём говорила медсестра. Впервые в жизни Василий почувствовал свои переживания преследования невидимыми скрыками (2) как что-то относящееся только к нему.
Лицо больного омрачилось. Он насупился и отодвинулся от бортика.
— Это другое. Это не то.
И вновь стал думать о невидимых скрыках, которые опять вчера вечером напомнили о себе, навалившись «давжестью» на мозг. Так Василий называл давление и тяжесть — одним словом.
В повозку залезли ещё трое. Изя теперь сидел в торце, спустив ноги через решётки, болтая ими и тихо подвывая от радости.
— Вот и хорошо, — вновь подал голос Никита, — там много не нужно. Всё равно копаем для блезиру.
Зоя отошла. Рука Никиты вскинулась неловко. Хлыст сильнее, чем обычно, ударил по коричневому крупу. Кобыла вздёрнула хвостом и пошла быстрее.
Зоя отставала. Но  успокоилась  быстро. Впереди, метрах в двадцати, у ворот центрального въезда она увидела начмеда больницы Воробьёву Надежду Александровну. Доктор что-то доказывала и повторяла высокому военному, стоящему перед ней. Лицо и шея пожилой женщины покраснели от волнения. В воротах показался зелёный бампер большого грузовика.
— Он больной. Доня выполняет приказ главного врача. Нет позволения — он и не поднимает шлагбаум. Это наш старый больной. Он почти всю жизнь в больнице. Не пугайте его.
Сержант с сожалением смотрел на заместителя главного врача больницы.
Полчаса назад грузовик упёрся в опущенный шлагбаум. На гудки, крики и ругань шофёра никто не отвечал. Сержант соскочил на землю, размял ноги, спину. Ехать из Ленинграда пришлось около двух часов. В будке на высоком табурете сидел мужичок в кепке и с пышной, как у Карла Маркса, чёрной бородой. Он отчаянно давил на красную кнопку.
— Подними шлагбаум!
Мужичок был небольшого роста, сидел на табурете с длинными ножками и  только  порывисто поворачивался на  нём  в разные стороны. Сержант понял, что второй раз его команда также выполнена не будет. Последовало тяжёлое и длинное ругательство. Мужичок замер, захлопал стеклянными глазами, и его рука сама потянулась к рубильнику.
Шлагбаум поднялся. Шофёр заехал передними колёсами на территорию и встал опять. Где было оборудовано место под орудие, никто не знал.
— Товарищ доктор, — наконец заговорил сержант, — вы должны отдавать себе отчёт в том, что находитесь в прифронтовой полосе, и ваши... больные, так сказать, чинят препятствия прохождению военной техники. Учтите. Чтобы это больше никогда не повторилось. Куда ехать? Где здесь оборудовали площадку? Вы и этого не знаете?
— Это... Это сюда? Это здесь будет?– холодеющим голосом спросила Надежда Александровна, глядя на четыре громадных колеса и длинный ствол. — А нельзя её туда, в посадки, за больницей... поставить?
Сержант с досадой вздохнул.
— Товарищ доктор, немец будет бомбить не луга, речку вашу и пажити. Он будет уничтожать постройки. Так что скажите спасибо, что зенитная пушка будет установлена здесь, на территории больничного комплекса. Итак!
Надежда Александровна поняла, что канонада будет греметь вблизи павильонов с больными. К гулу наших самолётов все уже понемногу привыкли.
— Прямо по дороге, переезжаете центральную аллею, и сразу перед зданием администрации по правую сторону увидите спиленные деревья и мешки с песком.
Сержант вскочил на подножку. Грузовик взревел и двинулся вперёд, сотрясая землю. В оседающей пыли возле будки стоял маленький Доня и с ужасом смотрел на доктора.
За машиной, деловито покачиваясь, проследовал лафет, четыре колеса, и долго, точно издеваясь, тянулся длинный ствол, осклабившись напоследок надменным жерлом.
— Батюшки мои! — Надежда Александровна смотрела вслед и крестилась.
Пыль осела. Доктор обернулась и увидела больных в повозке. Вятка переступала копытами и постепенно успокаивалась.
Всё ещё казалось, что немец не подойдёт ближе. Доктор подумала так и смутилась. Рядом с ней стояла молоденькая медсестра, которая уже потеряла на войне мужа.
— Ты бы хоть села рядом с Изей. Или к Никите на облучок. Ехать до Киевского шоссе...
— Ничего, Надежда Александровна. Мы по короткой дороге проедем, прямо к Ручьицам. Мы по ней всегда бегали с подружками в больницу на театр. Когда я в школе училась. Тут близко.
Повозка прошла сень над раскрытыми воротами и выехала на светлое место. Солнечные лучи золотили локоны волос, выбивавшихся из-под медицинской шапочки, и, просвечивая сквозь белый халат, выхватывали очертания стройных девичьих ножек.
«Господи! Ей-то за что!» — думала доктор.
«А мне за что!» — вспомнила о своём муже, уже четыре года сидевшем без права переписки неизвестно в каком лагере.
Повозка переехала шоссе под «охраной» медсестры, которая, положив ручку на правую оглоблю, уверенно повела Вятку поперёк дороги, перед тормозящими грузовиками.
Остановились у края большой поляны. Зоя давно здесь не была. Больные быстро соскочили на землю и теперь пытались вытащить Изю. Он болтал ногами, спущенными сквозь решётку, не понимая, что нужно делать в первую очередь.
Зоя ступила на поляну, за которой вдали виднелись кусты  и лес. Здесь в детстве она собирала землянику. Сейчас всё было засыпано землёй. Вокруг стоял нескончаемый стук и скрежет лопат, глухие удары лома, крики, смех и даже пение. В двадцати метрах от шоссе земля была перерезана глубоким рвом, который начинался от того самого места, где Никита сейчас разворачивал повозку поближе к молодым берёзкам.
Зоя не сразу поняла, что требовалось от её больных. Никита спустил на дно неглубокого рва, скатывая по земле, три лопаты и три лома. Больные разобрали их и стали тыкать в землю. Медсестра бродила возле них, осматривалась и соображала.
— Зоя, не стойте там, идите ко мне. Ещё зашибут лопатой, — услышала голос Никиты, сидящего на корточках у края насыпи.
Ей становились противны его взгляды и, главное, мысли.
«Для блезиру».
Ближайшая группа деревенских парней работала споро. Их насыпь была почти отвесна и высотой уже свыше четырёх метров. Двое долбили глинистый пласт, углубляя дно, а двое подбрасывали лопатами на строительные деревянные носилки куски разбитой глины и относили далеко к кустарникам.
Медсестре стало стыдно за свою больницу. Так ясно увиделась разница между настоящим трудом и трудотерапией больных. Труд в больнице был средством занятия больных и отвлечения от болезни. Они привыкли работать... не спеша. «Но всё же это больные. Не все понимают главный смысл того, что делают. Завтра поговорю с Раисой Михайловной. Пусть сюда приезжают сотрудники и копают, как положено».
Она переставила больных, указала, где нужно делать скос круче.
— Изя, ты бери куски глины и выноси отсюда. Понял?
— Д-дя! — радостно воскликнул больной и схватил большой кусок. Глина треснула и развалилась.
— Никита, чего сидишь! В телеге ничего больше нет?
— Кирка.
— Ну так неси.
Изя суетился, камешки падали из его дрожащих рук. Он всё же собрал кучку, прижал её к животу и понёс к кустам, перелезая насыпь и припадая на колени.
— Вот.
Сверху по земле заскользила кирка, испугавшая Зою своими размерами. Медсестра притянула её к себе и нехотя отдала рукоять Изе. Больные прекратили копать и с интересом наблюдали. Изя рывком поднял над головой железный полумесяц, пошатнулся и упал навзничь. Зоя успела схватить железный брусок и отвести в сторону. Больной повернулся и сел. Он ничего не понял. Было больно садиться на твёрдые камешки   и страшно от того, что с ним так поступили. Вокруг смеялись. Даже юноши, копающие невдалеке, развеселились и решили передохнуть.
— Да ему и не нужно копать. Пусть с кайлом выйдет перед танками; они и разбегутся, — крикнул кто-то с их стороны.
Смеялся Никита. Даже Вятка взмахнула два раза своим пышным белесым хвостом. Зое сделалось больно. Будто всё было, как в цирке: понарошку, смеха ради.
— Ты бы... — она подняла голову и хотела что-то сказать. Сердце прожгло лучом! «Саша! Вернулся!»
Из-за спины сидящего на корточках Никиты показалась чёрная кожаная куртка мужа и его русые волосы на затылке.
— Саша! — вскрикнула Зоя и бросилась к земляной стене.
— Саша! Саша! — она  не  успевала кричать,  карабкаясь и задыхаясь. Розовые сапожки скользили вниз. Пальцы хватали землю, как чьё-то тело.
— Саша! — громко крикнула она. — Я здесь!
Её снова потащило вниз.  Зоя  испугалась,  что  муж уйдёт, и они потеряют друг друга. С последним порывом она размахнулась, чтобы повыше уцепиться. Что-то неумолимо влекло назад. Её тонкая ручка попала в шершавую широкую ладонь Никиты, и другая сила вынесла наверх.
Молодой человек в чёрной кожаной куртке, так похожий на её мужа, обернулся. Широкое скуластое лицо. Внимательные васильковые глаза смотрели с озорством.
«Нет... не он... А похож-то как. Слава Богу, не слышал, по- видимому», — с горечью думала Зоя, отряхивая грязными руками испачканный халат.
— Вы откуда... выпорхнули? — спросил он. — Из-под земли?
— Извините.
— Как дюймовочка из норы господина крота.
Костя подошёл ближе. Всё здесь было необычным. Внизу стояли шестеро молодых мужчин в синих одинаковых больничных пижамах и один — постарше — в телогрейке. Они выглядели явно отвыкшими от ударного труда.
— Кто это?
— Психиатрическая больница. Мы тоже участвуем, — ответил за Зою Никита.
— Да?
Данилов охватил разом всю картину перед собой. «Вот то, что нужно!».
— Простите, а как вас зовут?
— Зоя Михайловна. Маштакова. Я медсестра и сопровождаю больных.
— Константин Данилов, корреспондент «Смены». Зоя, душенька, прошу вас, спуститесь вниз. Я сделаю снимок для газеты. Это то, что надо.
— Так как же... — Зоя показала пятна на халате. В карманы грязными руками совестно было залезть, чтобы вытряхнуть землю.
— Ничего. Подретушируем.
Костя взволнованно ходил вдоль края рва, осматривался.
Никита помог Зое спуститься по насыпи вниз.
— Возьмите лопату и поставьте на полотно ногу.
— На что?
— Так. Вы с...
— Изей!
— Как его полное имя?
— Изя Шац.
— Отлично. С Изей. Изя, мальчик мой, возьми кирку и держи её.
Изя опять стал поднимать тяжёлый инструмент. Зоя помогла и расположила железную часть за худеньким плечом больного.
— Так. Изя, только придерживай. Не поднимай. Понял?
— Д-да! — со счастливой улыбкой ответил больной. Картина складывалась удивительная. Строки неслись в голове, наезжая одна на другую.
«Психически больные участвуют в постройке противотанкового рва. Они тоже воюют против фашистов. Против тех, кто уничтожает больных в Германии только за то...»
— А это кто, в телогрейке?
Хотел сказать: «С лысиной Сократа».
— Лысый такой...
— Дорофеев Евгений.
— Женя, дорогой мой,  стань по  другую сторону от  Изи  и с ломом в руках. Просто держи лом, как меч, уткнутый в землю. Так. Зоя, смотрите на Изю. Ещё. Ещё. Только профиль. Улыбайтесь.
— А мне что делать? — спросил Дорофеев.
— А вам смотреть на меня.
— Улыбаться?
— Нет.  Просто смотреть.
Костя сделал три снимка. Но воодушевление не спадало. Он подошёл к группе деревенских парней.
— Ребята, вы тоже из психбольницы?
— Нет. Мы из Цапельки. Из колхоза.
— Какой цапельки?
— Деревня Цапелька. Здесь, подальше по  шоссе.
— Да? У вас танки не пройдут. Помогли бы Изе.
Зоя осторожно сняла с плеча больного тяжёлую кирку.
— А ты бы сам спустился да помог. Чай, щёлкать фотоаппаратом легче, — не сдержался Никита.
Костя с удивлением посмотрел на молодого парня, видимо, из работников больницы. Никита улыбался, но в маленьких серых глазах мелькали злые огни.
Зоя внизу ничего не слышала, но тоже улыбалась, опираясь на лопату. Издалека корреспондент опять был похож на её мужа.
«А что? — подумал Костя. — Я же должен испытать на себе то, о чём пишу».
Он наступил на край рва. Нога мягко поехала вниз.
«Не делай этого» — проговорил в нём голос матери.
«Тебе нельзя».
Белые парусиновые баретки, окончательно  испачкавшись в земле, свезли его на дно.
Глаза Зои сияли.
— Помочь, что ли, тебе, зеленоглазая?
Не понимая, но не сводя с него глаз, Зоя отступила.
— Ну-ка, Изя, надень мою  куртку и фотоаппарат. Теперь  и ты будешь поэтом. Хочешь?
Больного быстро нарядили в чёрную куртку, на грудь повесили чёрный с блестящими кнопочками и колечками фотоаппарат в кожаном коричневом чехле.
Лицо у Изи расплылось в улыбке.
— Хоцю!
Костя взялся за рукоять кирки, остановился и ещё раз внимательно посмотрел в лицо больному. «Что это? Я вижу как бы открыто объявленную доброту, любовь. Он смотрит... как ребёнок! Да, это взгляд ребёнка. Беззащитного, любящего и верящего в то, что его... подхватят, укроют от беды и проведут куда-то в этой жизни... Не то. Но что “то”? Чем он отличается от трёхлетнего ребёнка? Ничем. Так же нет запаса знаний, нет лицемерия, нет эгоизма, жадности. Он точно такой, как дети. С разницей в пятнадцать лет. Что же с того. Такая же чистая душа».
— А разве вы поэт? — спросила Зоя.
— Вообще-то я сначала — поэт, а потом — репортёр. Данилов. Две книжки вышло. Последняя — месяц назад, о финской войне. «Озёра». Правда, книжки тоненькие. Не читали?
Зоя отрицательно качнула голову.
— Потому и не читали, что тоненькие. Пишите толще, — насмешливо вставил Никита.
— Да. Верно. Толще это хорошо, — Костя подхватил кирку, — только время сейчас не для толстых книг.
Он вспомнил, как подростком рубил замороженные туши на кожевенном заводе, чтобы стать ближе к пролетариям, обойти категорию «лишенцев» и поступить в университет.
Данилов набрал воздуха в  грудь,  высоко  поднял  кайло и с размаху опустил его на глинистый пласт. Удар о твёрдую поверхность судорогой отдался в спине. Глина немного раскрошилась лишь в месте удара.
Костя вновь поднял тяжёлое кайло и проговорил:
— Эх, перо не грабли, эх, кирка не ручка!
Удары пошли один за другим. Костя не смотрел по сторонам. В груди засопело. Через свист и клёкот своего дыхания он опускал железный клюв в глиняное крошево и, наконец, уткнулся сам в пыльную землю...
...Стал понимать, что происходит вокруг, только когда его несли к телеге. Крики и тяжёлое дыхание со всех сторон постепенно разделились. Его положили на сено. Костя рванулся вверх. Он тыкал пальцем в дно кузова. Одними губами, наконец, произнёс перед искажённым ужасом лицом Зои: «А... т... ма».
— Астма! У вас астма!
Зоя скинула халат, подоткнула его под голову и плечи бледного, почти не дышащего корреспондента.
— Никита, оставайся здесь. Смотри за больными. А ты куда?
Изя забрался в кузов с другой стороны и сел рядом с головой Кости.
— Пошла!
Повозка дёрнулась. Костя затих, удерживая дыхание, пробивавшееся тоненькими струйками воздуха. При каждом ударе тележного колеса о дорожный выступ чьи-то тёплые руки тоже вздрагивали и старались удержать его голову в покое.

1 Красногвардейск — название города Гатчина Ленинградской области с 1929 по 1941 год.
2 Скрыки — неологизм психически больного. Здесь — слово, придуманное больным, для обозначения скрывающихся от него воображаемых преследователей.