Выбор без выбора

Покаянья повесть, — Ты спасла б меня.
Только собственная совесть
Жжёт страшней огня.

© Канцлер Ги

Волны облизывают берег. Я пришёл навестить Бэна.
— Опять твоя хижина разваливается.
Он меня не слышит — занят. Как всегда, нанизывает мелкие ракушки на проволоку.

Никто не помнит, когда он здесь появился. Безобидный сумасшедший, спящий на берегу залива, а в дождь укрывающийся в своей хибаре — хлипкой конструкции из веток, досок, кусков пластика. Не понимаю, как человек может выжить в таких условиях. Немного еды перепадает ему от меня и моих соседей. Пьёт прямо из залива, там же и моется. Время от времени ветер разносит его "дворец", но Бэн снова собирает его на том же месте.

— Бэн, продавал бы бусы — стал бы богачом
Я не дразню, не насмехаюсь над ним. Мне даже нравится этот худющий, дёрганый умалишённый. Люблю слушать его фантазии.
— Нельзя продавать. Они для них, — Бэн, как обычно, тянется рукой в сторону залива, прижимая ракушки к груди, отчаянно трясёт головой.

Бедолага уверен, что там, на другом берегу — его семья. Все эти поделки для них: для мамы и сестрёнок.
На безволосой голове Бэна куча маленьких шрамов, но лучше не спрашивать откуда. После таких вопросов безобидный юродивый впадает в истерику, плачет, катается по песку, хватаясь за голову. Видно, и в самом деле в его помутившемся разуме остались какие-то воспоминания. Только понять его слишком сложно, да никто особенно и не старается.

Таких, как наш Бэн, можно встретить и в других местах. Я-то не видел, но рассказывали. Странно, но даже безлимитчики их не трогают. Может им неинтересно убивать тех, кто и не подумает сопротивляться.

***

— Привет, что по сводкам, ребята?

Мы — одна из команд секретной службы мира с Лицензией на убийство.
Здесь у каждого супергениальные способности по психологии, нейробиологии и всем другим наукам, которые нужны для нашей деятельности.

Мир укатился к чертям со дня введения Лицензии, но на сколько этажей он провалился, обыватели не знают. Наш этаж, для всех остальных, — просто кураторство психических заболеваний, стрессов и так называемых убийств на бытовой почве.
А ещё конкретнее — убийств, совершаемых теми, кто отказался от права на них, кто в день Выбора назвал ноль.

Мы на самом деле курируем психиатрические клиники, но это только ширма. Даже в мире, где убить — это законно, а порой, как у безлимитчиков, ещё и верх наслаждения — всегда остаются живые жертвы. Не так радостно терять близких; каждый день выходить на улицы, зная, что можешь не дойти до работы или колледжа — стресс. Больных в спецучреждениях хватает. Но не они наша задача.

Все люди разные и разграничения по Лицензии не изменили природу человека. Мне, как специалисту, иногда становилось непонятно — как можно было в таком мире вырасти и не превратиться в бездушную тварь, не воспылать ненавистью к родителям, учителям, соседям и не радоваться, подсчитывая дни до совершеннолетия, чтобы в день Выбора, сосчитав врагов, назвать вожделенное число.

В день своего Выбора я назвал пятьдесят — предельное число законного душегубства. Зачем? Так я собирался запастись возможностью самообороны. Ведь если не потребуется — то и убивать никого не придётся. Хотелось стать кем-то типа ангела-хранителя для своей семьи и для тех, кого буду любить в этой жизни. Ох уж эта детская романтика.

Об отказе я и не думал. Назвать ноль мог только сумасшедший — забьют за первым же углом, а тебе и выстрела не сделать. Нельзя, ты подписал контракт на ноль убийств. Вот и подыхай от руки тех, кто не собирался становиться жертвенным агнцем.

— Сводки перекинул тебе ещё утром, — Клайв, любитель домашнего питания, дожёвывал аппетитный бутерброд.
— Наши случаи есть? Что-то за последнюю неделю ничего не было. Плохо работаем, ребята. Кандидатов сколько на декаду? Восемнадцать, а сработало только на троих.
— Уже на семерых, Дик. Декада ещё не кончилась. Вечно ты подстёгиваешь события. Отгулы, что ли зарабатываешь?
— Ага, чтобы потом обменять их у Хозяина на премию, — шутка была не очень. О Хозяине (так между собой мы называли президента) говорить не полагалось. Надо было что-то добавить. — Не говори ерунды. Зачем мне, одинокому холостяку, отгулы? Весь в работе.
— Ещё одна интерпретация сыворотки грядёт? Сколько можно их улучшать?
— Бесконечно, Клайв, бесконечно, чтобы результат был не восемь из десяти, а вся десятка...

И тут я замолчал, читая строки сводки. Мир поплыл у меня перед глазами, ноги стали ватными, а вся кровь прилила к вискам:
— Этого не может быть, — я хватался за соломинку. Но монитор не гас, таблица не исчезала, и я вновь и вновь перечитывал одну и ту же строку...
В графе пострадавших — моя жена, правда, бывшая жена, но какая разница. Сводка пришла к нам, а означало это только одно: пострадавшая — жертва нулёвщика. Убийца — её близкий родственник. Наш объект и наша работа.

***

Хозяин примет меня через полчаса. Я примчался слишком рано. Теперь, гуляя вокруг его дворца, лихорадочно складываю пазлы головоломки.
Мир Лицензии не был настолько хаотичен, как предполагалось. Выбор есть выбор. И когда люди приняли, что насильственная смерть может быть разрешена или оправдана законом, они, сами того не понимая, приняли и себя такими, какими родились.

Человек — зверь. Это есть в каждом. В каждом из нас существует желание уничтожать, разрушать. В разной мере, но есть. Кто-то мог это контролировать, а кто-то и в долицензионном обществе становился серийным убийцей. Склонности, гены, характер — загадка человеческого потенциала.

И всё-таки рождались и такие, кто не имел в себе подобного инстинкта. Видимо, ошибка природы, не позаботившейся их подстраховать.
Эти ребятки и выбирали ноль в день своего совершеннолетия. Они же и были объектом наших научных разработок.
Дети, не бьющие других палками, закрывающие глаза при сценах насилия даже в мультиках, не играющие в жестокие компьютерные игры и не стремящиеся научиться хотя бы драться. Что-то внутри них ещё с рождения было закрыто.

Такие отслеживались с детства, контролировались до дня совершеннолетия и ставили, сами не зная об этом, крест на себе в день Выбора. Совершеннолетний олух, назвавший комиссии ноль, был приговорён. Он и понятия об этом не имел, а вот мы знали.

Безлимитчики, выбравшие убивать без ограничений, проживали хотя бы ещё пятнадцать лет после, а потом проходили эвтаназию — разумеется, те, кто до неё доживал. Нулёвщикам, нашими заботами, не суждено было прожить и десяти лет.

Белое пятно на карте мира, красной от крови, вероятно, раздражало президента. Когда была организована наша служба? Чёрт его знает. Когда меня, подающего надежды специалиста, пригласили сюда работать, тут уже хватало великолепных технологий, секретных и действенных изобретений.

Кто-то ещё до нас изобрёл чипы охраны избранных. Статья личного контракта работника службы — гарантия выживания, в любой ситуации, его самого и тех, кого он впишет в графу рекомендуемых — члены семьи, любимые, друзья.

Порой у меня всплывал вопрос — зачем всё это, если рождённые без звериных инстинктов всё равно обречены. К чему столько усилий, чтобы именно такой и совершил то, что противоречит его природе? Лишь для того, чтобы вся карта была кроваво-красной?

Но я был тем самым гениальным идиотом, которого процесс интересовал больше, чем то, к чему он приводит. Анализировать ситуации, просчитывать временные рамки провокаций, составлять графики биоритмов и искать ту точку, где у нулёвщика должна съехать крыша. Не просто временную точку, а ту, где, впав, благодаря вколотой вакцине, он уничтожит именно тех, кого мы ему определим.

А мы всегда определяли тех, кто был близким, родным, любимым. Трагедии, как правило, случались дома. Оттуда впавшего в состояние аффекта нулёвщика и увозился, а санитары забирали трупы его родных.

Были случаи массовых убийств совершённых добрыми, скромными, человеколюбивыми.
На выпускных праздниках — очередь из автомата по всем, включая директора школы и одноклассника, с которым сидел за одной партой. Абсурд? Конечно, но со стороны всё выглядело нормально. Человек — зверь. Вышел из себя, натворил глупостей. С кем не бывает? Да ещё там, где убийство — норма, а он оплошал с Выбором.

— Наплевать, — я отмахнулся от всех воспоминаний. Теперь-то такой олух не чужой, а мой собственный сын. В моём сознании это не укладывалось. Помню, он всегда таскался с хворыми птицами, щенками, котятами. Обожал играть с нашими кроликами и наотрез отказывался ходить по аквапаркам, зоосадам и циркам.

Я не видел его больше десяти лет. Когда мы разводились с Нэнси, она настояла, чтобы я держался от сына подальше. Обиженная женщина хотела обидеть. Но я не очень расстроился, полностью поглощённый своей любимой работой. Она и стала причиной нашего отдаления и разрыва. Зато теперь во мне проснулся папа. А может, это не отцовские чувства, а что-то другое, что всегда ощущалось, но не принималось во внимание.

***

Кабинет президента лишён излишеств. Больше похож на закуток для клерка — только самое необходимое. Скромняга. Хотя я тут не для того, чтобы оценивать его приоритеты в вопросах комфорта.
— Моей семье, по договору, гарантирована безопасность, — это не лучшее начало, оно выдаёт мою обеспокоенность, но мне всё равно. Шансов успеть слишком мало.
— Разумеется. Но ты ведь не пришёл за уточнением или внесением в контракт нового лица. Что-то произошло?

Его лицо всегда бесстрастно. За годы работы в президентском отделе я к этому привык.

Выкладываю на стол сводку, досье и выписки из архива.
— Это мой сын, моя жена. Не понимаю, как всё могло произойти. У Нэнси был чип безопасности.

Президент молча просматривает всё, что я принёс.
— Дик, это бывшая жена. Видимо, ты забыл, что развод автоматически исключает таких из списка охраняемых. Понимаю твои чувства. Только закон один для всех. Сын или брат, сестра... Все однажды делают свой выбор, и это их право. Не спорю, неприятная накладка для нашего департамента. Но...

— Остановите наказание.

— Невозможно. Мы не можем делать исключений — это нарушение правил, даже для меня.

— Чушь. Правила разные, и для нас они далеко не такие, как для остальных.

Президент смотрит на меня и отходит к окну.
— Пожалуй ты прав, — неожиданно легко соглашается со мной, — твоя работа слишком ценна, и здесь может быть место исключению. Попробую что-то сделать.

Он смотрит мне в глаза — дружелюбная улыбка, покровительственный взгляд, протянутая рука...
— Ты врёшь, скотина, — думаю я, пожимая руку на прощание. — Врёшь и поэтому стоишь спиной к окну. На твоё лицо не падает свет.

Окно... Что, сейчас мелькнуло в моей голове? Что-то очень существенное.
Окно — за плечами президента. Вид из него — на залив. Там, на том берегу, мой дом и хижина Бэна. Я идиот. В моем сознании всплывают воспоминания — лоб, затылок Бэна, изрезанные шрамами. Рисунки на песке, ракушки и бусы для мамы, сестрёнок...

***

— Бэн, ну посмотри сюда, — в дрожащих руках я держу фотографии дворца президента, психиатрической клиники, врачебных корпусов. — Оставь ты свои ракушки, давай посмотрим вместе картинки. Иди, сядь рядом...

Архивное дело Бэна я нашёл мгновенно. Да, он был нулёвщиком. Дело закрыли ещё до моего прихода в отдел. Велось оно каким-то незнакомым мне сотрудником, видимо, давно уволившимся. Бэн, он же Адамс Стив, в приступе ярости зарезал кухонным ножом всю свою семью. Наиболее жестоко убиты девочки. Малышкам было по три года, а их брату, вернувшемуся домой с лекций в университете и впавшему в буйство — двадцать пять.

В архивном деле за номером LX15Z496 я прочитал всё, но не нашёл ни одного упоминания, где находился Бэн после суда и каково было его наказание. Не было и намёка на то, как он попал туда, где я привык его видеть. Что с ним произошло после убийства, и почему уже несколько лет Бэн-Адамс живёт на берегу залива и собирает бусы для мамы. Что-то здесь не складывалось — не хватало фрагментов.

Зато у меня все пазлы почти сложились… Дело было за последним — место, которое, как говорят в народе, страшнее смерти. Наверное, именно там, в результате пыток или ещё чего-то, бедолага получил все эти шрамы и, скорее всего, там же и сошёл с ума, забыв о многом, но не обо всём.

Бэн спал прямо на песке и боялся темноты. Жил, постоянно глядя на тот берег через залив.

— Бэн, подойди, пожалуйста. Посмотри — это те дома, где живут твои сестрёнки?
Он подбегает, внимательно смотрит на фотографии.
— Красивые дома, — откровенная радость и восхищение. — Твои дома очень красивые, — его грязная, худая рука тянется к моему плечу.
— Бэн, — ору я, — это не мой дом. Это то, где твоя мама — я уверен!

— Мама там. Я всё время слежу, жду, — он сгребает обеими руками ракушки, запихивает их себе в карманы. — Они выйдут и будут красивыми с бусами
— Откуда выйдут? — я уже ни на что не надеюсь. Что взять с юродивого? Подхожу ближе, хватаю его за хилые плечи, начинаю трясти. Меня мутит от злости, глаза застилает пелена гнева, так и хочется свернуть эту хилую шею, на которой держится голова, в которой нет того, что сейчас так нужно мне...

Неожиданно меня пронзает боль, словно разряд тока, и в следующий момент я уже сижу на песке, не чувствуя никакой злости. Бэн же корчится в судорогах, всхлипывает, хватает песок руками и ползёт прочь.

— Вот оно что, — доходит до меня. — Вот почему таких, как ты, никто не трогает. Какой же я дебил. Жалко или противно? В тех людях-зверях, что ходят повсюду, жалости нет, а вот чип защиты работает наславу.
Бэн — неприкасаемый. Его никто не захочет убить — агрессия подавляется импульсом.

Эту разработку я видел не раз. И такая же, или почти такая, ставилась тем, кого вписывали в контракт наши служащие. Значит, удел юродивых дожить такими до конца и подохнуть, даже не понимая ничего из того, что с ними происходит или происходило.
Но ведь не это самое страшное было в его жизни.
Бэн боится темноты. Даже в своей хижине он не ночует, лишь укрывается от дождя.

Как же до меня сразу не дошло. — Он и не мог узнать здания. Там он не был. Но теперь я знал, где находятся нулевые после совершённых убийств.

***

Уже несколько часов я брожу по лабиринту подземного бункера. Всегда знал о его существовании. Считалось, что там реанимационное отделение — и там же находятся те, кто впал в кому. С такими работала одна бригада врачей клиники — это их вотчина. Никому не было особого дела до их пациентов. А что такого, особенного, что могло насторожить в их работе? И на верхних этажах больных, врачей, персонала, посетителей хватало. Суета, больничные будни.
Не раз приходил в эту клинику. Видел двери, лифт в те — подземные отделения, но меня они не интересовали. Даже не удивляло, что теоретически, по плану застройки, начало нижних этажей — под дворцом президента.

Никто не остановил меня на входе: разовый пропуск легко выписали сотруднику президентской спецслужбы.

Коридоры между камер за каменными стенами. В каждой — один человек. Да какой это человек — жалкое подобие. Заглядывая в узкие окошки, я везде видел похожую картину.
Юное существо, обмотанное проводами... Кто-то лежал на каменном полу, кто-то сидел, прислонившись к стене, некоторые катались по полу или лежали без движения. Наверное, они все кричали или плакали. Но стены, звукоизоляция не давали возможности ничего услышать.

Всем им, прямо на стенах, показывали кино. Весёлые, счастливые, трогательные кадры и страшные — вперемешку. На этих видео изображениях, как я очень быстро понял, — фрагменты жизни, их любимые люди, они сами из самых разных периодов. Начиная с момента, когда вдвоём с кем-то шли за руку, делая первые шаги, и до того, когда могли увидеть себя душащими, режущими, расстреливающими тех, кто только что улыбался с любовью на стене-экране. Отвернуться невозможно — трансляция шла на всех четырёх стенах и не прерывалась.

Не сразу, но я нашёл сына, уже зная, что всё бесполезно. Он был в такой же камере, как и остальные, и если даже где-то и существовал вход, то не из этих коридоров. Здесь — лишь узкое окно для наблюдателей и сплошная непробиваемая стена.

Я видел его фильм. Нэнси и я, тут же — его обожаемые кролики, Нэнси, играющая с ним в гольф, а вот Нэнси, укладывающая малыша, и я, обнимающий, целующий его перед сном... И то, что уже видел в сводках: кровь, двадцатипятилетний юнец, стоящий над трупом матери и продолжающий наносить удары, кромсающие её тело, словно оно было сделано из папье-маше.

Я отшатнулся, увидев на экране-стене его глаза — налитые кровью, полные злобы, ярости.

А мой живой, настоящий, а не экранный мальчик, сидел на полу, раскачиваясь из стороны в сторону, бесшумно шевеля губами. Даже не слыша, я увидел, что он говорит: "Как я мог? Как я мог, мама... Мама, мама, мамочка".

Слезы градом текли по серым от горя щекам...

***

Забыл, какие из коридоров и в каком порядке проходил, да и сил уже не осталось. В полутёмном углу, под аркой поворота, сел, опираясь спиной о стену.

— Так вот что страшнее смерти. Раскаяние. Страшное отрезвление после содеянного, с постоянно транслирующимися на стенах фрагментами из жизни. Все лучшие моменты и жуткие кадры, которые сам не помнишь.

Да, это хуже смерти, и от такого быстро сходят с ума.

Откуда-то издалека, справа за аркой, послышались шаги. Там ещё один коридор. Если я правильно понимал направление, то шаги приближались с той стороны, где над подземными этажами, стоял дворец президента.

— Сам? Сюда? Зачем?

Но это был не Хозяин. Мимо меня, сжавшегося в полутёмном углу, старающегося не дышать, прошёл человек, несущий коробку с открытым верхом. Он остановился напротив какой-то двери. Поставил коробку около неё, спокойно развернулся и пошёл обратно.

Выждав, пока совсем стихнут шаги, озираясь по сторонам, я осторожно подошёл ближе.

В коробке — стаканы, напитки, ворох салфеток — и всё.

— Ужин особому заключённому? Да какая разница. Важнее, что нашлась хоть одна дверь, которая могла открываться — это было удачей. Вдруг за ней есть вход в остальные камеры.

Яркая кнопка — на уровне глаз. Нажал, и дверь разъехалась, открывая вход в кромешную темноту. Ещё шаг — и я почувствовал странную вибрацию воздуха. По-прежнему темно, но к вибрации прибавилось ощущение, что я здесь не один. В темноте что-то есть, и это что-то дышит.

Постепенно глаза привыкли к темноте, уже видел очертания круглой комнаты, похожей на сферу.
Продолжая идти вдоль стены, нашёл и выключатель.
Не раздумывал ни минуты, нажал, и тусклый свет залил комнату.

***

Кроме квадратной тахты в ней ничего не было. Подошёл ближе. Президент лежал в центре квадрата. Его обнаженное тело светилось,
и со всех сторон к квадрату тахты, к его голове и телу тянулись тонкие провода...

Временами он постанывал, но не от боли, а от чего-то иного. Я видел перед собой человека, впитывающего в себя через сеть проводов всё, что испытывали те, мимо кого я шёл в последние часы.

Он жрал их раскаяние, их муки совести, их боль и их сумасшествие.

Жрал, как наркотик, дающий ему силу или энергию.

Может, это было лекарством, может допингом, а может, и тем и другим.

Я понятия не имел о том, как и что конкретно вливалось сейчас в президента. Это была не моя разработка и я не знал ничего подобного ни из каких источников.

Скорее всего эта технология должна была работать как омоложение, обновление структур, органов и клеток его организма. А может, она включала в себя и ещё что-то иное.

Наверняка была придумана ещё до введения закона о Лицензии на убийство или вскоре после него. Недаром за все последние столетия смена президентов происходила редко. Всего за этот период их было не больше пяти.

Только сейчас, глядя на его расслабленное молодое тело, на сияющую кожу, на улыбку внеземного блаженства, я понял: он всегда был один и тот же.

Какой-то гений создал технологию, позволяющую что-то модифицировать в человеческом организме. И это что-то требовало основы, которой и стала вытяжка из страданий тех, кто родился без звериных качеств, кто будет испытывать величайшую боль, если нарушит законы человечности и пойдёт против своей природы.

Всё оказалось просто. В таких — чистая энергия созидания, а в тех, кто способен на убийство, энергия с примесью разрушения — на ней ничего не восстановишь и не оживишь.

Я не знал, кто и когда изобрёл этот метод. Зато я знал, кто довёл до совершенства другую технологию — находить нулевых с рождения и вынуждать их стать, через свои страдания, наркотиком для бесчеловечной мрази — родоначальника Лицензии на убийство. Хозяина, того, кто из чистых человеческих образцов выпотрошит всё, превратив их в бэнов. Уродливых, жалких, сумасшедших...

Я догадался и о другом. Кожа Бэна — прозрачна. Уж не знаю сколько лет он провёл в этом застенке, но его выпотрошили почти до последнего грамма жизненной энергии и выбросили шататься по улицам.

Только и это было не милосердием. Бэны — запасной вариант, на тот случай, если люди начнут звереть и в день Выбора цифра ноль будет называться всё реже и реже. Они ведь всё ещё оставались людьми без звериных инстинктов.

Наверняка в нашей когорте гениев уже есть те, кто работает над другими технологиями.
Если я хочу спасти не только своего сына, но и всех остальных — мне пора выбираться отсюда.

Погасив свет, я вышел в коридор.