Многогоугольная логика

(записи из блокнота)

1.  ''Многоугольная логика''  Бродского с натугой усваивается обыденным сознанием. Он без
     особенных усилий – такое создавалось впечатление – на немыслимой скорости вращал перед
     зомбированным взором читательской аудитории внушительные конструкции словесной массы.
     На пике сегодняшней популярности поэта, который в дни вынужденного своего изгнанничества
     изрёк: «Из забывших меня можно составить город», алчная, всепожираюшая  толпа ''думает
     Бродским'', неосознанно или сознательно формируя шлакоблоки своего массового сознания
     в виде мыслительных конструкций его бесконечной поэзии, порою кажущейся одним и тем же
     стихотворением без начала и конца.

2.  Это дань античности и Риму. Имея под рукой мрамор, Бродский сам себе скульптор – и именно
     этим могучим занятием каменотёса он не спасает себя от себя. Таковы все великие поэты:
     сперва они спасаются бегством от мира и толпы, а впоследствии вынуждены спасаться от самих
     себя, что гораздо опаснее. На его  каррарском мраморе проступают узнаваемые русские жилки
     Державина и Некрасова, которые в самых уязвимых местах пульсируют от заметного влияния
     раскрепощённых «страстей по Цветаевой». Ахматовой в Бродском мало. Как отметил Самуил
     Лурье: «Отчуждение было для молодого Бродского единственным доступным, единственным
     осуществимым вариантом свободы. Поэтому разлука – с жизнью, с женщиной, с городом и
     страной – так часто репетируется в его стихах». 

3.  Сам Бродский о себе говорил, что это не он владеет и пишет определённым языком, а язык
     пишет им. Поэту явно было чуждо исполнение поэзии в музыкальном сопровождении. Что
     вполне логично и справедливо в отношении его манеры текстового изложения. Посему –
     «Пенье без музыки»… «Грядущее есть форма тьмы, / сравнимая с ночным покоем. / В том
     будущем, о коем мы / не знаем ничего, о коем, // по крайности, сказать одно / сейчас я в
     состояньи точно: / что порознь нами суждено / с тобой в нём пребывать, и то, что // оно уже
     настало – рёв / метели, превращенье крика / в глухое толковище слов / есть первая его улика –
     // в том будущем есть нечто, вещь, / способная утешить или / - настолько-то мой голос вещ! –/
     занять воображенье в стиле // рассказов Шахразады, с той / лишь разницей, что это больше /
     посмертней,  чем весьма простой / страх смерти у неё – позволь же // сейчас на языке родных/
     осин, тебя утешить; и да / пусть тени на снегу от них / толпятся как триумф Эвклида».

4.  Тем не менее, открещиваясь от музыки в поэзии, которая сама уже является музыкой,
     Бродский написал два стихотворения в фольклорном ключе, первое озаглавив как  «Песня»,
     а другое – как «Песенка». Оба напрашивались в попутчики к мелодии, такой же
    незамысловатой, ''трёхаккордной'', как намеренно изложенные в народном духе простенькие
     тексты, один из которых (с посвящением М. Б.)  звучит в первом куплете следующим образом:
     «Пролитую слезу / из будущего привезу, / вставлю её в колечко. / Будешь гулять одна, /
     надевай его на / безымянный, конечно». «Песня» же, запеваемая со слов «Пришёл сон из
     семи сел…», тронула меня вот этой близкой моей душе концовкой: «Запрягай коня  да вези
    меня. /  Там не терем стоит, а сосновый скит. / И цветёт вокруг монастырский луг: / ни
     амбаров, ни изб, ни гумен. / Не раздумал пока,  запрягай гнедка./  Всем хорош монастырь,
     да с лица – пустырь, /  и отец игумен, как есть, безумен». Впрочем, в поэтических сборниках
     Бродского такие ''песни'' и ''песенки'' встречаются  то тут, то там, давая повод сегодняшним
     поющим музыкантам побряцать по струнам…

5.  В то же время (начало 60-х) написано и стихотворение «Песни счастливой зимы»,  и «Зимняя
     свадьба» (из «Старых английских песен»): «Я вышла замуж в январе. / Толпились гости во
    дворе, / и долго колокол гудел / в той церкви на горе. // От алтаря,  из-под венца, / видна
     дорога в два конца. / Я посылаю взгляд свой вдаль,  / и не вернуть гонца. // Церковный колокол
     гудит. / Жених мой на меня глядит. / И столько свеч для нас двоих! / И я считаю их». Но уже
     более пространен, сложен, как это свойственно поздним стихотворениям Бродского,  напоказ
     отчуждён от родины и элегичен его  текст «В Англии», состоящий из семи частей, первая из
     которых («Брайтон-рок») звучит в нам привычном масштабе: «Ты возвращаешься, сизый цвет
     ранних сумерек. Меловые / скалы Сассекса в море отбрасывают запах сухой травы и / длинную
     тень, как ненужную чёрную вещь. Рябое / море на сушу выбрасывает шум прибоя / и остатки
     ультрамарина. Из сочетанья всплеска / лишней воды с лишней тьмой возникают, резко /
     выделяя на фоне неба шпили церквей, обрывы / скал, эти сизые, цвета пойманной рыбы, /
     летние сумерки; и я прихожу в себя…».

6. Когда Иосифу Бродскому исполнилось восемнадцать, он написал следующее:  «Еврейское
     кладбище  около Ленинграда. / Крепкий забор из гнилой фанеры. / За кривым забором лежат
     рядом / юристы, торговцы, музыканты, революционеры. // Для себя пели. / Для себя копили. /
     Для других умирали. / Но сначала платили налоги, / уважали пристава / и в этом мире,
     безвыходно материальном, / толковали талмуд, / оставаясь идеалистами. // Может, видели
     больше. / А возможно, верили слепо. / Но учили детей, чтобы были терпимы  / и стали упорны.
     / И не сеяли хлеба. / Просто сами ложились / в холодную землю, как зёрна. / И навек засыпали,
     / А потом -  их землёй засыпали, зажигали свечи, / и в день Поминовения / голодные старики
     высокими голосами, / задыхаясь от холода, / кричали об успокоении. / И они обретали его. / В
     виде распада материи. // Ничего не помня. / Ничего не забывая. / За кривым забором из
     гнилой фанеры, / в четырёх километрах от кольца трамвая».

7.  Сегодняшние читатели и почитатели Иосифа Бродского смотрят на него только сквозь
     увеличительную лупу, являюшую им Нобелевского лауреата и несомненного гения,
     получившего-таки всем назло ''бумагу'', засвидетельствовшую его ''профпригодность'' и
     трудовой энтузиазм. Как же толпа любит не ею признанные ''авторитеты'', прежде
     безжалостно попираемые ей самой!.. Мы шлифуем мрамор, который не мы обтесали,
    отбросив допреждь глыбы ненужного. Такой мы народ – любим пройтись влажной тряпицей
     по пыльным местам. ''Любовь к родному пепелищу'' и ''отеческим гробам'', как очевидно из
     разноплановых поэтических текстов Иосифа Бродского, поэту-эмигранту свойственна не в
     меньшей мере, в сравнении с  теми, кто вынужден был жить под могучими валунами забвения
     -  ''пророками в  с в о ё м  отечестве''… Сейчас, напротив, вошла в моду смелость быть
      приверженцем добровольной   с в о б о д ы  от отечества. Бродский, как видим, страну не
     покинул – покинула его безликая толпа, забывшая гения и недостаточно знающая его.