Сбежавшие. Глава 29

      Глава 29. НАПРАСНЫЕ ХЛОПОТЫ


      Для Наташи настали воистину тяжёлые времена, более того: эти времена настали по всем направлениям. Что бы она ни вспоминала, какую бы ниточку из своей жизни ни пыталась вытянуть, всё мучило, жгло, уязвляло. Больнее всего она переживала разрыв с Марио. Она думала о нём часами и днями, думала о руках, так и не сжавших её в объятиях, о губах, лишь два раза прикоснувшихся к ней, да и то один раз это было сделано по её просьбе, о его белой коже, о мягких каштановых волосах, об обворожительной улыбке. Всё, что она набрала в коротких свиданиях, проходило перед ней: вот он отбрасывает в сторону сигарету, сажает её в машину и обходит её спереди, чтобы сесть самому, — грусть в глазах, томность в движениях, ленца в жестах, безмятежность в интонациях; вот он говорит о том, что поссорился с Филиппом, и смотрит на фотографию — тень пробегает в прекрасных синих глазах, профиль обрисовывается на фоне занавесей, и так тянет впиться в эти губы, гладить волосы, зарываться в шею, трепать уши, нежно проводить пальцами по линии бровей, сжав в ладонях лицо, целовать веки, любоваться пушистыми ресницами; вот он опускает их, сидя за столом и решая задачи, — длинные тени падают на щёки, и снова хочется… всего, всего, всего, от и до и даже более… Вспоминая о красоте Марио, Наташа почти успокаивалась, умиротворённая очарованием, млея от желаний, — так действовала на неё его внешность — но всегда, и всегда неожиданно, и всегда непонятно откуда осознание того, что Марио потерян для неё безвозвратно, заставляло её судорожно вздрагивать и выбивало слёзы из глаз. Напрасно она садилась на свой любимый подоконник, напрасно твердила, что Марио — подлец, как и все остальные, — ничего не помогало, и глухая тоска поднимала Наташину руку, сжимала её пальцы, стремящиеся схватить любимого, но ловящие лишь пустоту.

      После образов и печали приходил черёд платить дань раздумьям. Как могло случиться, что Марио не сблизился с ней, не увлёкся? Она ведь такая умная, такая добрая, такая возвышенная, такая необыкновенная, такая хорошая, и он это прекрасно понял, это вообще невозможно не заметить! Он просто должен, просто обязан был влюбиться! Всем было бы так хорошо, это было бы справедливо, и сам Марио обрёл бы такое счастье, о котором и помыслить не мог! Она составила такой прекрасный план, она так разумно всё обосновала, причины были налицо, следствия — ясны, а он, глупый, не покорился, не заобожал, не потерял голову — наоборот, влепил ей пощёчину, погнался за какой-то мерзкой старухой… Извращенец, ублюдок…

      Хорошо, пусть он козёл и подонок, но Андрей!.. И здесь тоже всё начиналось хорошо, он расстался с Викой, Наташа его заинтриговала, вбросила гениальные мысли — ну как не заинтересоваться, не отдать должное её уму! И — пожалуйста! — вместо того, чтобы начать встречаться с ней, он изучает какую-то хромотографию и равнодушен к её чарам! Пусть бы ещё химия и честолюбие отнимали у него уйму времени — тогда его можно было бы отнести к сухарям, карьеристам, ни о чём, кроме преуспеяния и денег, не помышляющим, но он спокойно разгуливает по городу со своим братцем, покупает какое-то барахло и прекрасно себя чувствует! Ведь он поссорился с Викой, Наташа это знает, а как мирно и полюбовно они беседовали в школе, как ласково эта хитрая стерва уткнулась ему в шею, словно разрыва и не было! Похоже, она даже не сердилась, что Андрей её бросил: может, уже нашла ему замену, а у Наташи ничего не получается! Тот же Сергей! Спросил бы её телефон, как увидел, назначил бы свидание! Так нет: то же безразличие, а потом и вовсе оскорбления! Что, у них у всех по какой-то смазливой дуре припасено для танцулек и встреч?

      А Филипп!.. Когда Наташа доходила до Филиппа, её злость взметалась ярым пламенем. Нет, она не думала, что он ею увлечётся, хотя, конечно, попробовала это сделать. У неё было слишком мало времени; магазинная сутолока, да ещё и эта глупая сетка с буханкой к лирике не располагали. Она лишь хотела показать, что может встать вровень с ним, что его знакомые — её знакомые, что прекрасно ладит с теми, с кем он ссорится, и поэтому, видимо, не прав, а он с самого начала стал грубить, а под конец и вообще обозвал. Как он смел, наглец, хам! Мнит о себе чёрт знает что, сверкает своими дивными очами и пепельными волосами, гоняет на распрекрасных машинах, прожирает папочкины миллионы и думает, что он это заслужил, а на самом деле это просто злая судьба необоснованно наградила его и красотой, и деньгами! Сколько же несправедливостей на земле! Ведь все они: и Андрюха с Серым, и Вичка с Ларкой, и Марио, и Филипп — великолепно себя чувствуют, веселы, счастливы, обустроены, ухожены, обуты, одеты, сыты, катаются как сыр в масле, и только одна бедная Наташа должна ни за что ни про что страдать и мучиться!

      Наташа в сотый раз перебирала разговоры и интонации, взгляды, жесты, поведение. В чём она ошиблась, что недопоняла? Филипп был резок с самого начала, не заинтересовался, не удивился — значит, лучше её знал, что состоялось в жизни Марио, если его это вообще занимало? А, может, ему не нужны были старые друзья? Но тогда он сразу бы отошёл от темы… Нет, он этого не сделал, даже сказал, что Марио волен поступать как угодно. Он не был удивлён — он видел его, он говорил с ним. Марио мог рассказать ему о самой Наташе и об этой мерзкой бабёнке, и из-за этого Филипп мог осерчать, но он не упомянул эту женщину, не намекнул на то, что знает, а всё-таки был зол. Что-то тут не то, что-то тут не так, она должна докопаться до истины. «Интересует он меня — я с ним и поговорю», «за твою объективность, когда ты вещаешь о вещах, тебе неизвестных, я не отвечаю», «бриллианты — его собственность». Он рассердился именно из-за неё: ведь он так непринуждённо и оживлённо болтал с мальчишками, подошедшими к нему, а потом, уезжая, и вовсе сиял как медный таз. Она его чем-то задела. Чем?
   
      Наташа билась над этой загадкой, словно её решение могло ей помочь; возможно, ей льстило, что она могла задеть такого красавца, возможно, просто пыталась отойти от тоски из-за утраты Марио, возможно, думала, что, разгадав движения души, преуспеет и в делах. «Да, наверное, Филипп всё-таки видел Марио, они помирились, спелись, Марио насплетничал Филиппу про Наташу, оболгал её, и Филипп разозлился попусту. А остаток разговора… Уж не сам ли Филипп подарил Марио эти побрякушки? Тогда он мог обидеться, если бы Марио передарил их так быстро. Но, если они виделись, Филипп должен был узнать и про эту женщину… Должен был, если бы Марио рассказал, а он часто бывает скрытен и непроницаем. Нет, ничего не понять, всё так сложно!» — отчаивалась Наташа, и снова вспоминала, и снова рыдала.



      Людмила Анатольевна копила деньги на две пары сапог и между делом кляла на чём свет стоит все оттенки синего, начиная с голубого и кончая фиолетовым. С первого взгляда на Марио она уверилась в том, что он слишком шикарен для её дочери, и раз десять после ссоры готова была повторить: «Теперь ты убедилась в том, что я была права, когда говорила, что у него ничего серьёзного на уме нет?», но Наташа была так жалка и беспомощна, что мать молчала. Её губы замкнулись, а обида копилась в сердце, множась на не меньшее количество ответвлений, чем было причин для горестей у самой Наташи. Марио был при родителях, и его семья была дружна: Людмила Анатольевна знала, как разваливается, не ладится и ветшает быт, когда мужчину и женщину разделяют скандалы, неурядицы, взаимное недоверие и обвинения, обоснованные и голословные. Отец же Наташи, полумуж, полупроходимец, супругой увлекался недолго и после обнаружения беременности пустился в гастроли по неизвестному маршруту, причём, даже если его можно было засечь, взыскать с него было нечего. Преимущество маленькой Люды перед Наташей заключалось лишь в том, что она имела удовольствие лицезреть своего папочку до шести лет, потом при забытых ныне обстоятельствах он потянулся в столицу за выгодным браком и хорошей работой. Три десятка вёсен стёрли его следы и на дорогах, и в памяти (впрочем, и сами женщины предавались воспоминаниям неохотно).

      Итак, Марио был при родителях. Это значило, что Сергей Александрович без особого труда и в основном своими руками улаживал те проблемы, которые у Людмилы Анатольевны превращались в аврал, требовали посторонней помощи, времени и денег и преждевременно старили и тело, и душу. Ольга гордилась своим сыном, как Ирина — Филиппом; от мальчишек требовалось цвести и не проказить — и только. Людмила позволить такую роскошь ни себе, ни Наташе не могла, и смутное ощущение вины перед дочерью за бедность и неустроенность угнетало её постоянно. Марио явился в их квартиру словно в насмешку, он пришёл из того мира, где всё было гладко и ухожено, он мозолил Людмиле глаза одним своим видом, рукавом куртки, браслетом часов. Она завидовала Марио, она завидовала его матери, родившей такого красавчика, позволившей ему бездельничать и при этом оставшейся с мужиком, то есть с сексом, с опорой и при деньгах. Это чувство сошло было на нет, когда Людмила Анатольевна вообразила, что Марио влюбится в Наташу и женится на ней: тогда она вошла бы в семью, стала бы равной… Но время шло, со стороны Марио никаких нежных взоров и томных вздохов не замечалось и не предвиделось, и зависть снова взметнулась вверх синим пламенем…

      Но это было ещё не всё. Людмила Анатольевна помнила свой отведённый в смущении взгляд, свои загоревшиеся щёки, когда Марио открылся ей телом, парнем, самцом. Она твёрдо была уверена в непререкаемости своего целомудрия и прочих добродетелей, но ещё сильнее жило в ней сознание того, что, помани её Марио хоть пальцем, она тут же растает и отдастся ему как институтка. Она ненавидела Марио за свою слабость и беззащитность перед его красотой, за пренебрежение её дочерью, но эти слабость и беззащитность, как и любовь Наташи, не могли реализоваться, потому что он не обращал на них никакого внимания, более того: погнался за какой-то там женщиной, прельстившей его какой-то там писаниной, в которой он откопал какие-то там умные мысли… Сердце Людмилы Анатольевны возмущалось: ведь эта женщина была не моложе её (ей очень хотелось, чтобы дочь оказалась права), ведь Марио видел, как умны, воспитанны, образованны и благонравны и Наташа, и её мать, а польстился на какую-то выскочку, вертихвостку. «Писательница»… Определённо, бездельница и шлюха. Он вообще морально неустойчивый… И откуда эти бриллианты? Наверное, вся семейка с грешками: потворствуют безделью, приветствуют его, принимают неизвестно как добытые подарки. А мамаша?.. Тоже должна быть старше Людмилы Анатольевны и на несколько лет, а выглядит, конечно, моложе: небось, и гладенькая, и жирненькая… Права Наташа: сколько на свете несправедливостей!

      Таким образом, в душе Людмилы Анатольевны соорудилась перевёрнутая вверх дном пирамида. В вершине её, оказавшейся внизу, лежала любовь к Марио, а наверху крутились ненависть, зависть и ревность. Раскачивать её было опасно, но оставаться спокойной не могла сама Людмила Анатольевна: она вбила себе в голову, что должна пойти к Марио, уговорить его раскрыть свои глаза и понять наконец, какое сокровище ему встретилось в лице Наташи. Она почти уверилась, что пойдёт к парню устраивать судьбу дочери, — на самом же деле её вело чисто женское любопытство: узнать, в какой обстановке живёт Марио, чем занимается, сидит ли и кто сидит у него дома. Если же никто не сидит, то… И подобие интима, и его возможное развитие снова туманили очи Людмилы Анатольевны.

      Она направилась к Марио вечерком, выждав несколько дней после ссоры и после того, как Наташа залепила пощёчину Филиппу, придя домой, гордо отрапортовала матери о расправе с друзьями неверного возлюбленного и ушла в спальню, залившись слезами. Адрес Марио она сообщила вяло, не надеясь на то, что ситуация может развернуться, но всё-таки стала ждать результата похода в логово разбитых надежд.



      Когда раздался стук в дверь, Марио побежал в прихожую, думая, что пришла Анна (на повторный визит Филиппа он пока ещё не уповал). Она, правда, не говорила, что зайдёт, но — как знать! — возможно, изменила маршрут, выйдя из дому, решила заглянуть на огонёк: ведь они живут в десяти минутах ходу друг от друга. У него же накопилась уйма всякой всячины, которой, безусловно, надо было поделиться.

      Марио открыл дверь. На пороге стояла Людмила Анатольевна. По тому, как быстро с лица Марио сбежала улыбка, по тому, как мгновенно погасли его глаза, она поняла, что ждали не её; потом явилась мысль, что её вообще не ждали, и Людмила начала нарочито спокойно:

      — Мне нужно с вами поговорить.

      Марио пожал плечами.

      — Проходите.

      Людмила переступила порог. Свет горел только у Марио, но и беглого взгляда в неосвещённые комнаты было достаточно, чтобы понять, в каких условиях он живёт. Огромная площадь, евроремонт, фигурный паркет, дорогая мебель — что же удивительного было в том, что Наташа пленилась и достатком? В комнате Марио всё тоже дышало уютом и красотой: тело так и манило погрузиться в глубокие кресла; горящий камин расточал приятно расслабляющее тепло; даже бормотание телевизора, не жалуемого Людмилой Анатольевной, казалось мирным и убаюкивающим. Марио выключил телевизор, небрежным кивком пригласил сесть и сам поместился в кресло напротив, не подождав, пока усядется женщина, и не предложив чаю: этим он как бы показывал, что разговор должен быть конкретным и кратким, и сам он не расположен выслушивать пространные излияния. Он был одет в лёгкую спортивную куртку — просто и без претензий, но Людмиле Анатольевне почему-то думалось, что замок ворота расстёгнут ниже, чем полагается, и полузасученные рукава, оголяющие тонкие запястья и сияющие белизной руки до локтей, на что-то намекают… Злые чувства тонули в очаровании красоты; мать, как и дочь, теряла присутствие духа и, чтобы не размякнуть окончательно, перевела взгляд на стол, заваленный бумагами, покрывшими даже клавиатуру компьютера.

      — Вы пишете письма или решили последовать примеру вашей новой знакомой?

      Марио действительно поддался брошенному Анной предложению расписать отдельные фрагменты своей любовной истории, хотя и не верил в то, что, как утверждала Анна, это поможет и отойти от боли, и прояснить ситуацию. Он начал скорее от нечего делать, но после первых строк понял, что каждое новое предложение уводит его от сумбура в голове. Ему нравились бумага и ручка, а монитор был слишком бездушным для его любви и страданий из-за её неразделённости. Марио писал, оперев голову на левую руку, и посматривал на браслет, горящий на запястье. Потом явилась мысль, что в его жизни с начала августа до конца сентября произошли большие изменения, он уже мог смотреть на свои чувства без прежнего ужаса. Как знать: может быть, и Филипп будет относиться к его признанию без былого неприятия? Говорил же он, что ничего не решено… Обиходные слова не годились, Марио вспоминал Пушкина и Достоевского, стремясь вложить силу любви в красоту слов. В первый раз любовь, нёсшая прежде тоску и мучения, предстала некой созидающей силой, и Марио думал о гениальных словах серба, упомянутых Анной. Понятно, что Людмила Анатольевна только мешала, казалась инородным телом в его обители, не вписывалась в сферу настоящих интересов: вместо того, чтобы размышлять о главном, надо было изыскивать возможности поскорее её выпроводить…

      — Вы ведь не об этом пришли говорить…

      — Почему же: если бы вы не познакомились с Наташей, вы не узнали бы и эту женщину.

      — Если бы её не было, знакомство с вашей дочерью закончилось бы через десять минут после начала.

      — Как бы то ни было, она пришла к моей матери.

      — Но не по своей собственной инициативе, а по её просьбе. Видимо, вы были заняты архиважными проблемами, не имели свободного времени или не хотели его иметь — старушке стало скучно, и она попросила Анну занести рукопись, чтобы скоротать томительные часы.

      — Она училась у её коллеги и в наш дом…

      — Вы напрасно ставите во главу угла свой дом — он лишь звено в цепи, составленной не вами, и звено легкозаменяемое. Анна частенько бывает в библиотеке, куда и я регулярно наведываюсь, мы живём близко друг от друга — рано или поздно всё равно бы встретились.

      — Почему же судьба (вы ведь её имеете в виду) выбрала другой вариант?

      — Ей виднее — я не провидение. Возможно, хотела показать кому-то, что тайное всегда становится явным. Помните детский рассказ, где мальчик выливает кашу на улицу, а через две минуты к нему в квартиру поднимается мужчина с этой самой кашей на шляпе?

      — У вас очень избирательное зрение: вы видите только то, что хотите видеть.

      — Куда мне до Наташи: она видит то, чего вообще нет.

      Людмила Анатольевна поджала губы.

      — Почему вы не расстаётесь с этими украшениями? Ведь носить их дома по меньшей мере смешно.

      — Боюсь, что вы их стырите, если я их сниму и зазеваюсь.

      — И эта… шутка кажется вам уместной?

      — А вам кажется уместным ваш вопрос? Яснее ясного, что они представляют для меня большую ценность, если я их ношу дома. А о причинах этой ценности я распространяться не намерен, поскольку они к вам не имеют никакого отношения.

      — А Анне вы об этом сказали?

      — Естественно, только больше личных вопросов мне не задавайте.

      — Вежливостью природа вас не одарила.

      — Зато вас в избытке снабдила любопытством.

      Людмила Анатольевна, ранее поджимавшая губы, теперь стала нервно их покусывать и решила приступить к главному.

      — Я говорила с Наташей. Она рассказала мне об обстоятельствах вашего знакомства и о причинах ссоры. Я не собираюсь её обеливать: она совершила две ошибки, но и обвинять её во всём, думаю, было бы неправильно. — Людмила умолкла, выжидательно смотря на Марио, но он молчал, и ей пришлось спросить: — Что же вы не отвечаете?

      — Разве вы меня о чём-то спросили?

      — Я ни о чём не спрашивала, но сказала, что обвинять только Наташу в причине размолвки было бы неправильно, и хочу узнать ваше мнение насчёт этого.

      — Да, наверное, в ссоре всегда виноваты две стороны, но одна повинна больше: на девяносто девять процентов, девяносто, семьдесят… — Марио уменьшал свою вину перед Филиппом, как бы призывая и его сделать то же. — Такое было.

      Слова «такое было» относились к Филиппу, но Людмила Анатольевна этого знать не могла и обрадовалась, думая, что Марио имеет в виду Наташу.

      — Вы с этим согласны? Ну и прекрасно. Я позвоню Наташе, она перед вами извинится, в свою очередь, и вы скажете, что вели себя не совсем корректно, и вы помиритесь.

      Марио, разогретый воспоминаниями, пустил мимо головы Людмилы, куда-то в прихожую томный взгляд и непроизвольно провёл средним пальцем по нижней губе, мысленно упиваясь поцелуем Филиппа.

      — Так как же? — резко спросила Людмила Анатольевна.

      Марио пришлось очнуться, и он довольно глупо бросил:

      — Чего?

      Людмила Анатольевна, потерявшая всё самообладание из-за нежных взглядов и жестов, поначалу готова была ринуться в бой и набрала в грудь побольше воздуха, но теперь как-то сдулась и устало проговорила, словно выкладывая заученное:

      — Если вы и сами признаёте, что вели себя неподобающе, я позвоню Наташе, она перед вами извинится, вы сошлётесь на свою излишнюю вспыльчивость, и вы помиритесь.

      Марио пожал плечами:

      — Если в раздоре виновны оба, это вовсе не значит, что и в примирении заинтересованы все.

      «Конечно, это к тебе не относится. Я ждал, я жду, ещё ничего не решено».

      — Как?! Вы не хотите помириться с Наташей?!

      — Нет, и вы напрасно так удивлённо восклицаете.

      — Я так удивлённо восклицаю, потому что вы не сознаёте, какую ошибку совершаете. — Людмила Анатольевна ждала ответа, но Марио снова промолчал, воспользовавшись тем, что прямой вопрос задан не был, — женщине опять пришлось ринуться в бой: — Я просто не понимаю вашу манеру разговаривать, зато прекрасно понимаю, что, общаясь с вами, легко впасть в раздражение. Опять молчите? Ждёте формального вопроса? Вы с этим согласны?

      — Совершенно, и из этого следует, что общаться со мной — дело хлопотное, пустое и потому ненужное. Вы должны быть благодарны, что я имел честь избавить вас и вашу дочь от…

      — По-дождите, — Людмила Анатольевна заторопилась, опасаясь, что Марио развернёт разговор так, что ей останется только откланяться, и выпалила «по», докончив слово после заминки. — Сейчас я скажу нечто, что заставит вас заинтересоваться, потому что знаю, как сделать так, чтобы общение с вами было бы приятным для всех. Не правда ли, вы этого хотите? — в голосе зазвучали такие вкрадчивые интонации, в Марио метнули такой двусмысленный мутный взгляд, что он чуть не прыснул.

      — Нет, не хочу: вы и без этого не умолкаете.

      — Вы невозможный грубиян.

      — А вы считаете, что в моей грубости виновата только одна сторона? — И Марио посмотрел на даму едва ли не с издёвкой.

      — Возможно, появилась и другая: вас может науськивать ваша…

      Подозрения Людмилы Анатольевны прервал (или подтвердил) телефонный звонок.

      — Привет! Нормально. А я думал, что зайдёшь. Ты знаешь, я вооружился твоими советами, извёл гору бумаги и стал смотреть на вещи иначе. Правда, пока только отдельные фрагменты родились на свет божий, и мне не совсем понятно, в чём тут дело, потому что до дисциплины мысли и серьёзного анализа я не дошёл, но всё как-то разворачивается. Хочешь, я за тобой заеду, поедем ко мне, посмотришь? Или к тебе с документацией завалюсь… А, контрольный просмотр… Жаль, что завтра, но нет худа без добра: особо ретивое я вымараю чёрным, как досье рассекречивают, ставя кляксы. Да, от сексуальных оргий до слезливых воплей…

      — Слушай, пока я не забыла, я хочу сказать тебе одну вещь, — ответила в трубке Анна. — Хорошо, что так вышло, что ты признался Филиппу именно в то время, когда твоё чувство достигло такой силы. Я говорю это в том смысле, что, если бы это состоялось раньше, в самом начале, в зарождении страсти, Филипп принял бы это с меньшим неприятием, но поставил бы такие условия, в которых любовь могла бы и не развиться. У тебя было бы меньше степеней свободы, ты загонял бы себя в компромиссы, стремился бы подавить естественное. Возможно, у тебя и не получилось бы, но ты пытался бы измельчить любовь, отойти от неё, и она стала бы более скрытой и более обременяющей ношей. Понимаешь, что я хочу сказать? Ты остался цельным и целым, твоё чувство — невредимым, неограниченным, его никто не втискивал ни в какие рамки. А боль уйдёт, она конечна, раз на другом берегу уже проглядывают понимание и разворот.

      — Потрясающе! Надеюсь, ты это записала, а то у тебя есть привычка излагать умные мысли, а потом их забывать.

      — Обязательно запишу, если по «Radio Italia TV» Гриньяни не объявится в ближайшие минуты.

      — Да не волнуйся: я тебе скачаю любой видеоклип.

      — Ну, пока. Завтра сведём ценности духа в единое целое.

      — Чао!

      — E arrivederci!

      Марио не хотел злить Людмилу Анатольевну специально, но его голос невольно смягчился и повеселел, когда он разговаривал с Анной, а после её слов о том, что расцвет его любви имеет такое ценное обоснование, стал ещё более радостным и оживлённым. Людмила продолжала смотреть на него пристальным тяжёлым взглядом, Марио пришлось спуститься на грешную землю, и он осторожно обронил:

      — Надеюсь, у вас ко мне больше ничего?

      — К сожалению, у меня к вам ещё много.

      Марио испустил чудовищный вздох и взялся за сигарету.

      — Ну что ж, валяйте, только в темпе.

      — Скажите, а вы не могли бы при мне не курить?

      — Вот и первое отличие от вашей дочери: она, наоборот, никогда не упускает случая выклянчить сигарету.

      — К счастью, вы от этого не обеднеете.

      — Но моя душа глубоко возмущается беспардонностью некоторых персон.

      — Так вот, вы совершаете ошибку, не желая мириться с Наташей, и я скажу почему. Она молода и наивна, и некоторая дерзость в её поведении легко объяснима. У вас приятная внешность, вами легко увлечься — что же особенного в том, что вы ей понравились и она захотела с вами встречаться? Там, где более опытная и ловкая интриганка повела бы свою игру, Наташа действовала искренне и открыто, без хитростей. В ней нет кокетства, она всем обязана самой себе…

      — Чем?

      — Что «чем»?

      — Вы сказали «всем обязана», и я хочу знать, чем именно.

      — Как же «чем» — да своими достоинствами!

      Марио задрал голову, следя за струйкой дыма.

      — А, их у неё даже несколько… Объясните же бедному заблудшему, какими прелестями она наделена.

      — Перестаньте со мной разговаривать в таком тоне.

      — Мало того, что вы сами сюда ворвались и отнимаете моё время, так ещё качаете какие-то права: не курить, тон поменять… Знаете, со своим уставом в чужой монастырь…

      — Ваше время нисколько не пострадает: оно заполнено только бездельем.

      — И поэтому особенно ценно. Если бы я камни таскал, тогда бы с удовольствием отвлёкся. Вы не отходите от темы, а то мне сдаётся, что достоинств слишком мало.

      — Она молода и наивна — вы этого не будете отрицать?

      — Что до молодости, так это легко поправимо, а что до наивности, так я её не заметил. Наоборот, она очень хорошо ориентируется в ситуации и быстро разворачивается в удобную сторону.

      — Дурацкие подозрения!

      — Не оскорбляйте меня — мне так больно, меня душат слёзы.

      Марио опустил большой палец на язычок замка куртки, плавно заскользивший вниз, но не удержался и захохотал, чем окончательно вывел женщину из себя: она должна была изощрять свой ум, придумывая несуществующие достоинства, но не могла этого делать, потому что опустившийся язычок обнажил грудь почти наполовину.

      — Может быть, вы перестанете заниматься своим… стриптизом?

      — Он на вас действует?

      — Вы хотя бы на десять минут останьтесь серьёзным. Она молода и наивна; она умна…

      — Кроме задач по химии и физике.

      — В задачах она тоже неплохо разбирается.

      — Значит, они были предлогом для того, чтобы меня видеть, — убирайте наивность.

      — Это невинная простенькая выходка. Она умна… Конечно, в ней пока мало очарования, но в шестнадцать лет внешность часто бывает неопределённой. Пройдёт полгода, год — и она очень похорошеет.

      — Что вы её расхваливаете, как будто вам надо на рынке гнилую картошку побыстрее сбыть? И я, и любой другой на моём месте будет руководствоваться своими впечатлениями, а не вашей разрисовкой. Вы говорите, что она наивна и умна — это плохо стыкуется, а я нахожу её жёлчной, скрытной и лживой. В этом случае через год она не похорошеет, а ещё больше подурнеет. Ей надо многое исправить и в своём характере, и в своей внешности, а не о свиданиях думать. Пусть школу закончит, определится с работой и устроится с приличным жалованьем. Будет зарабатывать, перестанет быть пустым местом — и характер улучшится, и стилисты с пластической хирургией уберут недостатки. Тогда пусть и думает о парнях.

      — Ей операции не нужны — это во-первых, а во-вторых, не обвиняйте её в лживости по ничтожным причинам. Подумаешь, какая важность — представила какие-то бумажки своим трудом! Ещё надо выяснить, стоит ли их вообще читать. Впрочем, всё это не суть важно. Главное, что я вам хотела сказать, — это то, что вы в силу своей молодости понять пока не можете, но что является основным в серьёзных отношениях. В двадцать лет легко позволить себе побежать за какой-нибудь красивой куклой или псевдозагадочной особой. Но и то, и другое ни к чему хорошему не приведёт: надоест, раскроется, забудется. И если вы не сделаете никаких выводов и по-прежнему будете прельщаться пустыми приманками в блестящих обёртках, лучшие годы вашей жизни растратите напрасно.

      — А вам какое дело?

      — Как «какое дело»?

      — Какое дело до того, как я потрачу «лучшие годы» своей жизни?

      — Так я вам хочу сделать лучше!

      — Сдаётся мне, что не мне сделать лучше, а Наташе. Если вы просто занимаетесь благотворительностью, отнесите в церковь ваши старые вещи или свяжите на зиму тёплые носки какой-нибудь старушке… Но «это не суть важно»: вы сейчас будете толковать о цели, о смысле жизни, нравственных ценностях, моральных или иных приобретениях, но цели у всех разные, зачастую прямо противоположные. Оборона США работает на Штаты, наша — на Россию. Это ведёт к прогрессу, так как равновесие балансирует на всё более высоком уровне. Европа из этого процесса выключена, барахтается в разложении, прибивается к тому, кто на данный момент выглядит сильнее, и неминуемо становится «постисторической», конкретнее — мёртвой. Она уже не может вмешиваться в противостояние и ждёт, чем кончит: или иммигранты сожрут, или «Газпром» купит, или наводнения затопят. Львы бегают за антилопами, потому что хотят есть; антилопы от них убегают, потому что хотят жить. Тот, кто догонит и съест, и тот, кто убежит, — пройдут естественный отбор и останутся жить: жрать, производить потомство и прочее. Тот, кто не догонит, и тот, кого достанут, — погибнут, отправятся в царство божие и там будут реализовывать цели, которые и вам, и мне неведомы так же, как и смысл. Банкир сидит в банке, хочет заработать сотни миллионов, торгует деривативами от надёжных и сомнительных кредитов и в конце концов получает желаемое. Алкоголику нужна бутылка водки — он её покупает. Через год вздутый пузырь ипотеки лопается, банк ликвидируют или национализируют, банкир оттуда убирается, прихватив на законных основаниях пару десятков миллионов, а алкоголик спивается окончательно и ложится в гроб, провожаемый просветлёнными взглядами родных, которые наконец-то перестают мучиться. Где тут смысл, кто больше достоин уважения, вообще всё это — хорошо или плохо? Вы не знаете, как и я, вы никогда это не сможете связать, как и я, вы держите в руках и видите лишь фрагменты целого — в данное время в данном месте.

      — Тогда давайте отойдём от философских обобщений, хотя мне кажется, что первый эти вопросы задавали не вы и, как ни прискорбно, не ваша… как её там… Отойдём и перейдём к конкретным, раз мы находимся в данное время в данном месте.

      — Мы уже перешли. Разве вы не видите, что меня и Анну занимают одни вопросы, а вас, госпожа… как вас там… и Наташу интересует совсем другое — об общности говорить не приходится, мы абсолютно разные. Ваша дочь слушает эти… корешки, цеха…

      — «Фабрику»!

      — Даже? Я не предполагал, что масштаб бедствия так впечатляющ… Вот, а я люблю итальянскую музыку, Анна — тоже. Мы с ней болтаем по-итальянски, она, кстати, знает его неважно, и я её немного… подобразовываю — это одна из целей в данное время в данном месте, и она мне нравится больше, чем задачи по химии и физике, потому что у меня гуманитарный уклон.

      — Это предел ваших мечтаний?

      — Нет, это не предел. Бог наделил нас отвлечённым мышлением — мы будем мечтать и желать до смерти… и после, наверное, тоже. Это одна из составляющих моей жизни, есть и другие. Я ещё о чём-то думаю, я ещё что-то хочу и хочу, чтобы это осуществилось. Исполнится это или нет, я не знаю. Не знаю, заслужил ли, не знаю, как на это смотрит высший произвол. Исполнится — я буду счастлив, не исполнится — значит, не судьба, бог не пустил. Здесь Анна более пытлива, чем я, и уже она меня подталкивает к прогнозам и анализу причин возможных раскладов. Правда, иногда добавляет, что, скорее всего, богу не нравится, когда простые смертные суют свой нос в высший промысел. Так что для Наташи у меня нет времени, как и расположения к ней.

      — Вот тут вы и слепы! Не обращаете внимания на сокровища, которые разбросаны прямо перед вами, а носитесь с какими-то химерами, в которых, как вас же и уверяют, копаться не следует. Прогнозы, анализ… Я сразу, как только узнала, какое образование вы получили после школы, подумала о том, что вы непоследовательны и хаотичны. Вам просто нужна твёрдая рука.

      — О чём-то подобном я уже слышал.

      — Повторение не помешает. Вам просто нужна твёрдая рука. Мать не подойдёт: она и так вас избаловала.

      — Это вас её временное отсутствие избаловало: если бы она узнала, что у меня в поздний час сидит полусваха-полусводня, вам немедленно указали бы на дверь.

      — Как вы смеете!.. Если бы она узнала, что вы познакомились с Наташей, она от всей души пожелала бы, чтобы вы на ней женились, несмотря на то, что матери обычно не жалуют ранние браки.

      — Она одобрила бы любой мой выбор, и меня как раз так и подмывает её удивить.

      Филипп легко пробежался пальцами по животу Марио. Марио поёжился, встал, потянулся и подтянулся, схватившись руками за косяк. Он хотел пить, он хотел чай, но Людмила Анатольевна попыталась бы растянуть чашку на полтора часа, и Марио взял бутылку кока-колы.

      — Будете?

      — Лучше чай.

      — Он не заварен, а пакетики у меня кончились.

      — Я подожду.

      — А, у меня же вообще чая нет — я всё ещё вчера перевёл.

      — Я заметила, что вам вечно приходят в голову оригинальные идеи. Вы думаете, что ваша мать обрадовалась бы, узнав, что вы женились на какой-то старушенции?

      — К сожалению, бабуся, Анна (если вы её имеете в виду) категорически против зарегистрированных союзов мужчины и женщины.

      — Старая уловка. «Ах нет, я не хочу». Впрочем, это даже обсуждать смешно, а вот Наташа была бы прекрасной женой: она непосредственна, бескорыстна, самоотверженна, умна, она не будет клянчить шмотки и торчать перед зеркалом, она прекрасная хозяйка…

      — «Она даже висит на доске почёта…» Или не висит?

      — Оставьте ваши ремарки.

      — Оставьте ваши песнопения. Вы не врубаетесь в главное. Кто-то с кем-то начинает встречаться. В пятьдесят лет, тридцать, пятнадцать. Но он начинает встречаться не с чистого листа: в эти пятьдесят, тридцать, пятнадцать лет с ним что-то происходило, это никуда не исчезло, это продолжает жить, это остаётся. Старые друзья, знакомые, мысли, идеи, дела. С чего вы взяли, что, встретив Наташу, я должен был забыть всё то, что было до этого? С чего вы взяли, что Наташа может стать для меня дороже всего, что было раньше? Я с ней спать не собираюсь, а вы о браке толкуете…

      — А Анна, когда вы…

      — Анна при первой же встрече сказала: «Если у тебя что-то было, что-то происходило, если ты был счастлив, если, наоборот, что-то не удалось, если ты хочешь это исправить, ты всегда можешь рассчитывать на меня. Я, конечно, не смогу сделать всё. Ну, если брать примитивно: тебе нужен миллион долларов, но, как я этого ни желаю, я его на стол не выложу, потому что у меня его нет. Всё же, что будет в моих силах, я сделаю. Может, что-то не связалось, ты что-то не понял, повёл себя не так, что-то расстроил и хочешь это воссоединить, возвратить, развить. Я старше, я смогу посоветовать вооружиться терпением тут и пойти напролом там, увернуться от этого и встать лицом к лицу с тем, выждать или сделать сразу, отвлечься или продумать». Я не говорю, что это стопроцентная гарантия, какой-то универсальный рецепт абсолютного блаженства, но она принимает меня таким, каким встретила, а не дежурит с веником, чтобы вымести то, что было раньше, и то, что к ней не относится.

      — Естественно: ей не на что рассчитывать, и она разливает патоку. «Что-то не удалось». Бриллианты, что ли, кончились у вашей благодетельницы, или она отправилась на тот свет по старости? Вас вечно тянет к пенсионеркам…

      — Можете не волноваться: ваше целомудрие я не потревожу.

      — Я вижу, что сегодня от вас, кроме дерзостей, ничего не дождёшься, раз вы ещё в плену ложных впечатлений. — Марио давно стоял, прислонившись к стене, Людмила Анатольевна тоже встала, не удержалась и приложила два пальца правой руки, указательный и средний, к груди Марио в том месте, где она не была прикрыта тканью, как бы стремясь лучше донести до него последние слова: — Всё же подумайте о том, что я вам говорила, когда пелена начнёт спадать с ваших глаз. Я зайду к вам ещё раз через недельку-две, и вы сами удивитесь тому, как далеки были сегодня от истины. Всего доброго.

      — Прощайте, и, право, не стоит даром терять время.

      Людмила Анатольевна вышла из квартиры, спустилась по лестнице и пошла к остановке, то и дело поднося правую руку к глазам, словно хотела увидеть на подушечках пальцев следы прикосновения. Наглый, самонадеянный мальчишка!.. Как дерзок и безапелляционен!.. И женщина обвиняла Марио, пытаясь уйти от мыслей о том, что, возьми он её за руку, посмотри призывным взглядом — и она подошла бы к нему, опустилась бы подле кресла, положила бы голову на колени, оплела бы бёдра руками… Бедная Наташа!.. И родятся же на земле такие красавцы! Марио, этот парень, портрет которого на стене. Ах да, Филипп… Она ещё увидит Марио, она что-то ему скажет. Возможно, в следующий раз надо будет сделать вид, что она во многом готова согласиться с ним. Надо будет впихнуть пару умных мыслей, он должен будет на это клюнуть…