Искушение и признание

Маргарите Васильевне





18+

               

     1.

     На школьные вечера встреч выпускников я не ходил много лет. По разным причинам: то времени не было, то забывал о приближении намеченной даты, а то и просто было лень тащиться в другой конец города. Да и зачем? Чтобы послушать, кто вышел замуж, а кто даже успешно, или посмотреть, кто поседел от житейских забот, а кто облысел от коварства природы, или, наконец, огласить короткий рассказ о своих собственных достижениях под зевоту скучающих одноклассников? Такие встречи заканчивались однообразно и предсказуемо в ближайшем кабаке, и кругозор встречающихся расширялся ещё и знанием о том, кто и сколько может выпить.

     Но в этот раз организаторы договорились с директором и пообещали нам получить заряд положительных эмоций от возможности посидеть за партами родной школы спустя тридцать с лишним лет, и я не смог устоять перед таким соблазном.

     – Господа и товарищи, – обратился к постаревшим одноклассникам Лёха. – Рассаживайтесь за свои парты и ностальгируйте на здоровье. Сорок пять минут нам хватит?

     Сорок пять минут, проведённые за партой родной школы… Много это, или мало? Чтобы слушать монотонный урок географии, то, наверное, много. А чтобы почувствовать себя моложе на три десятка лет, то, вроде как, и мало.

     – Здорово, дружище! – я хлопнул по плечу Саню, усаживаясь на самую дальнюю парту среднего ряда. – Сколько лет мы с тобой тут просидели?
     – Пять, – улыбнулся Саня, протягивая мне навстречу свою пятерню.

     Лёха объявил регламент выступлений: каждому предоставляется по две-три минуты на самовосхваление и показ фотографий, а чтобы собравшиеся смогли преодолеть стеснение, начал с себя. У него всегда был подвешен язык, ещё с юности. Он играл в школьном театре, участвовал в агитбригаде, вёл концерты и комсомольские собрания, словом, всегда был мастером разговорного жанра. В отличие от меня, кто всегда славился своим косноязычием.

     – Это же кабинет литературы? – спросил я Саню, кивая на портреты писателей, развешанные по стенам. – Как же тут всё изменилось…

     Лёха тем временем стал показывать альбом с фотографиями, запечатлевшими его времяпровождение вместе с внуками. Мне с последней парты ничего не было видно, и я просто закрыл глаза, молча наслаждаясь атмосферой сегодняшнего мероприятия. Будучи школьником, я тоже так делал, стараясь скоротать время: вроде бы я присутствую в классе, но в то же время думаю о своём. Иногда я настолько глубоко погружался в мечты, что по-настоящему засыпал во время урока. И только звонок своей волшебной трелью возвращал меня из состояния блаженного забытья в суровую реальность.

     «Тере-рере-рень!» – возвещал металлический язычок, нетерпеливо соприкасаясь с медной чашкой звонка, как бы немного картавя своё единственное заученное слово. Сколько раз за свою жизнь я слышал его? Пожалуй, тысяч двадцать. Знакомый с детства голос школьного звонка мог звучать и в минорной, и в мажорной тональности, в зависимости от начала или окончания урока. Он умел приносить и радость свободы, оглашая окончание шестого урока, и предвещать приближение приговора, когда ты посмел явиться в школу с невыученным домашним заданием. Он ухитрялся быть и коротким, как выстрел, когда ты опаздывал в школу, и бесконечно длинным, когда ты стоял в актовом зале перед алым знаменем в последний день учебного года. О, как же она всё-таки прекрасна и неповторима, эта трогательная фермата, ласкающая душу переливающимся си бемолем...

     Я так заслушался школьным звонком, что не заметил, как уснул, медленно погружаясь в воспоминания юности, когда я учился в девятом «А» классе.


     2.

     – Мих, не спи, – Саня толкнул меня в бок. – Звонок слышал?
     – Слушал… – мечтательно ответил я, открывая глаза. – А что задано?
     – Да ничего не задано. Завтра будем Лёню судить. Серёга будет его изобличать, а он начнёт мучиться и каяться.
     – За что?
     – За то, что старуху-процентщицу зарубил. Ты что, опять всё проспал?

     Я действительно мог заснуть на уроке. Как-то раз задремал даже на контрольной по геометрии. А однажды заснул прямо у доски на уроке истории, облокотившись на ящик для карт, пока учительница отвлеклась на дежурного. Оглядевшись по сторонам, я попытался понять, сколько времени я отсутствовал.

     – Маргарита Васильевна, ну отпустите нас, звонок уже был! – попросил Саня жалобным басом. – Ну, правда, мы на тренировку опаздываем!

     Маргарита Васильевна вела литературу в нашем классе только с этого учебного года. Она недавно окончила педагогический институт, и ей было всего лет на десять больше, чем нам. По сравнению со скучными и монотонными монологами некоторых учителей, её уроки получались эффектными. Она просто купалась в своём предмете, чтобы даже самый последний троечник понял законы отражения луча света в тёмном царстве. Библиотечный учебник литературы можно было вообще не открывать – там было уже нечего почерпнуть после её уроков. Она создавала образы героев так реалистично и театрально, словно выступала на сцене. Да и школьный театр, кстати, тоже появился с её приходом, и несколько моих одноклассников с удовольствием принимали участие в её постановках. Меня тоже звали, но из-за неумения красиво говорить я деликатно отказался.

     Суд над Раскольниковым должен был стать завершением темы, в котором персонажи «Преступления и наказания» могли бы поспорить друг с другом, высказать мнения от имени своих героев, да и просто поучаствовать в театрализованном представлении.

     – А вот, кто нам завтра представит Свидригайлова, – неожиданно произнесла Маргарита Васильевна, подходя к моей парте, и я с ужасом догадался, что она обратилась ко мне.
     – Почему Свидригайлова? – оторопел я.
     – Потому что вы, сударь, больше всего подходите на эту роль.

     После урока мы с Саней вышли из школы и направились по знакомому маршруту: сначала домой к Сане, потом ко мне, и через час уже были на пороге гребной базы «Динамо». Едва мы переоделись, как Полкан привычно отправил нас на разминку в десять километров.

     – Кто не уложится в сорок пять минут, того отправлю на второй заход, – пригрозил он.

     Мы напялили вязаные шапки и отправились в путь по заснеженной Корытовской дороге. Сорок пять минут – много это или мало? Когда бежишь по знакомой до каждого кустика тропинке, то от каждодневных тренировок время тянется так медленно, что иной раз кажется, что можно заснуть прямо на бегу. Но если к возвращению на базу опоздаешь хоть на секунду, Полкан спустит три шкуры так, что мало не покажется.

     Я бежал и думал над завтрашним уроком литературы. «Почему Свидригайлов?» – не выходило у меня из головы. – «Почему мне? Эх, если бы я не заснул на уроке… Может быть, я бы смог выбрать себе другую роль? Разумихина, например…»

     Но это было только самоутешение. Маргарита Васильевна была режиссёром, а мы – актёрами в её спектакле. Она сама назначала роли, и спорить с ней было бесполезно. И в чём-то это было правильно: Юрий Никулин, например, как-то несуразно смотрелся бы в роли Штирлица. Режиссёру виднее, кто подходит, а кто нет. Но меня не покидало ощущение внутреннего протеста. Мой персонаж мне не нравился. Нет, даже не так. Мой персонаж вызывал у меня отвращение. «Неужели я похож на него?» – удивлялся я выбору Маргариты Васильевны.

     После беговой разминки мы с Саней приготовились к отработке силовых упражнений в спортзале. И если в беге он всегда опережал меня, то на тренажёрах я запросто мог составить ему конкуренцию. Мы уселись каждый на свой слайд, взялись за поручни имитатора вёсел, перемигнулись и начали неистово грести в направлении воображаемого горизонта, сопровождая поступательные движения рук резкими выбросами выдыхаемого воздуха. Я обладал нехилым здоровьем и мог спокойно выдуть за раз больше пяти литров. И вовсе не пива, как подумал бы кто-то сейчас. А воздуха из лёгких, поскольку на самом деле я имел в виду спирографию.

     Февраль в том году выдался холодный, морозы уже опускались до минус двадцати, а река замёрзла ещё в начале ноября. Но возле спасательной станции каждый день была свежая прорубь, в которой водолазы регулярно проверяли своё снаряжение. Мы с Саней заприметили её ещё осенью и после тренировок часто окунались для поднятия тонуса. Поначалу работники спасательной станции нас гоняли, но потом к нам привыкли и даже дали ключ от каптёрки, чтобы мы могли спокойно переодеться в тепле, а не на снегу.

     Интересное ощущение испытывает тело, когда после тяжёлой физической нагрузки наступает умиротворение от погружения в ледяную воду. Когда раздеваешься на снегу, испытываешь психологическое удовольствие от преодоления страха перед холодом. Заходя в воду, получаешь прилив эмоций от контраста впечатлений. А когда выбираешься на поверхность, на тебя опускается полное расслабление от прилива высвобожденной внутренней энергии. Но если бы Полкан узнал – он точно содрал бы три шкуры.

     – Ты чего такой загадочный? – спросил Саня по дороге домой.
     – Не хочу играть роль, – ответил я.
     – Так давай, урок сорвём? – предложил Саня. – Можно, например, разлить в классе настойку чеснока на нашатырном спирте.
     – Нет, это никуда не годится. Она будет презирать меня.
     – Погоди. Ты сказал «Она»? – удивился Саня. – Мих, мне не послышалось? Ты это слово произнёс с большой буквы? Колись, дружище, о ком речь?

     Но я не сказал.
     Саня хоть и был моим лучшим другом, но были вещи, которые я не мог обсуждать даже с ним.


     3.

     Я доверял только своему дневнику. Его я прятал за шкафом, чтобы случайно не нашли родители, и каждый раз проверял целостность ниточки, которой он был перевязан, чтобы наверняка знать, трогали ли его или нет в моё отсутствие. Если бы кто-то прочитал мои откровения, я бы, пожалуй, сгорел от стыда. Или умер от разрыва сердца.

     Дневник я вёл с прошлого года. И писал в него, конечно же, про девочек, которые мне нравились. Сначала про одноклассницу, с которой мы в первом классе сидели за одной партой. Но после того, как с этого учебного года она перешла в параллельный класс, наши пути, в соответствии с пятым постулатом Евклида, больше никогда не пересекались.

     Потом писал про девочку, с которой мы познакомились на туристическом слёте. Я был в судейской бригаде на соревнованиях по технике пешеходного туризма, а она – комендантом лагеря, и отвечала за продукты питания и дежурство по кухне. Но кашу с ней мы так и не сварили.

     Ещё была девочка из музыкальной школы. Мне до её мастерства было далеко как до Луны. Она была одержима музыкой, играла Листа с листа и готовилась к поступлению в консерваторию. Мы с ней даже сходили на концерт в филармонию, но вскоре наши отношения стали угасать, пока однажды не завершились прощальным аккордом.

     Ну, были и ещё записи… Но это всё не то.

     По-настоящему мой дневник стал краснеть за меня месяца два назад, с середины декабря, когда я стал делиться с ним своими настоящими откровениями. А после Нового года я уже стал прятать его от посторонних глаз и уделять большое внимание его безопасности. А точнее, своей, потому что дневник, наполняясь моими тайнами, постепенно превращался в бомбу замедленного действия, способную уничтожить меня и мой мир.

     Первый раз я обратил на неё внимание ещё осенью…

     Перед каникулами в школе были спортивные соревнования для девятых и десятых классов. В программе был бег, прыжки в длину, броски баскетбольного мяча в корзину, стрельба из пневматической винтовки… Участвовали все ученики, даже освобождённые от физкультуры, а также классные руководители, но каждый участник мог быть задействован только в одном упражнении. Наш класс по каждому виду потихоньку отставал от соперников, и к финалу мы занимали последнюю строчку турнирной таблицы. Все участники и зрители уже морально были готовы к победе десятого «Б», который лидировал с огромным отрывом. Заключительным состязанием было подтягивание на перекладине. Наш класс, имеющий самый худший балл, должен был выступать последним. Болельщики, затаив дыхание, надеялись на чудо, но лидер был недосягаем. И вот, когда результат уже был почти предрешён, настал черёд выступления аутсайдера, то есть нашего класса. Чтобы догнать лидера, последнему участнику нужно было подтянуться на перекладине двадцать шесть раз.

     – Ну, давай, Мих, – подбодрил меня Саня, – настал твой звёздный час.

     Я подошёл к турнику, привычно растёр руки и уже приготовился запрыгнуть на перекладину, как вдруг среди зрителей увидел её. Или, может быть, я нарочно искал её глазами? Она о чём-то оживлённо беседовала с учительницей математики и, как мне показалось, украдкой взглянула в мою сторону. Потом она снова предалась беседе и отвернулась. Но я знал, что уже через минуту она услышит овации моих болельщиков, и представил, как она улыбнётся, уронив на меня свой одобрительный взгляд.

     – Раз, два, три.., – громко скандировали мои одноклассники, зажав ладони в кулачки. – Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… – Я слышал, как затеплилась надежда в их срывающихся голосах. – Двадцать пять… Двадцать шесть! Двадцать семь!!! – мои болельщики уже бесновались от неожиданно свалившейся победы, но я всё не останавливался.

     – Ну, хватит, хватит… – Леонид Леонидович придержал меня за ноги на счёте тридцать три, несмотря на мои возражения, что я мог бы подтянуться ещё столько же.

     Я спрыгнул с турника и первым делом посмотрел на неё. Она никак не отреагировала на мой триумф, а вскоре, не дожидаясь награждения, ушла из спортзала.

     После этого случая я стал ловить себя на мысли, что ищу её внимания к себе и жду восхищения моими спортивными успехами. Потом были другие соревнования: кросс в лесопарке, соревнования по волейболу, лыжные гонки… Я старался участвовать во всех мероприятиях, чтобы обратить на себя её внимание, тем более что я непременно занимал призовые места. А на каникулах я неожиданно даже для себя победил в шахматном турнире, став чемпионом школы.

     Но мои успехи её совершенно не интересовали. Хотя она, безусловно, знала о них. Это ведь её почерком были подписаны мои наградные грамоты.

     Саня как-то похвастался в классе про наши купания в проруби. И ему не поверили. На следующий день к указанному времени к берегу реки пришли человек двадцать из четырёх старших классов, включая даже классного руководителя десятого «А». Мы с Саней привычно искупались в семнадцатиградусный мороз под восхищёнными взглядами зрителей, среди которых её, увы, не было. На следующий день новость о нашем купании в проруби обсуждала вся школа. Хотя нет, не вся...

     Я искал всё новые и новые способы распушения перьев, чтобы обратить на себя её внимание. И когда узнал, что она играет на гитаре и поёт, то решил удивить её своим музыкальным талантом. К сожалению, без вокала, поскольку после ломки голоса петь у меня уже не получалось.

     Перед новогодним концертом Лёха сообщил, что от нашего класса нужен музыкальный номер:

     – Ребята, кто сможет сбацать что-нибудь на гитаре?

     Я согласился принять участие, но с условием – без моего присутствия на репетиции, чтобы номер оставался в тайне. В то время, несмотря на стремительно грубеющие от занятий греблей пальцы, я играл на гитаре по четыре часа в день. Точнее, в ночь, поскольку дожидался, пока родители уйдут спать, и для упражнений запирался на кухне. Моего репертуара хватило бы на два часа сольного выступления, но от меня требовался всего один номер, минуты на две. Я выбрал «Токкату» Поля Мориа. Причём сыграть её для пущего эффекта я решил с завязанными глазами.

     Перед моим номером мне на глаза повязали шарф, и Лёха объявил скучающим зрителям:

     – Слабонервных просим удалиться из зала. Выступает слепой музыкант!

     Меня вывели на сцену актового зала и усадили на стул. Я сыграл всё произведение почти без единой запинки. Впрочем, был один кикс, но я надеюсь, что никто из слушателей его не заметил. После того, как я приглушил финальный флажолет, в актовом зале застыла звенящая тишина. Меня подняли со стула и вывели из зала, так и не сняв с меня повязку. Сквозь шарф я не видел её реакции и до сих пор не знаю, слышала ли она моё выступление, или удалялась из зала вместе со слабонервными. А может, она просто не узнала меня в повязке, закрывающей половину лица? Во всяком случае, никаких комментариев от неё я не услышал…

     Меня для неё как будто не существовало. И её невнимание ещё больше задевало моё самолюбие. Казалось, она планомерно меня игнорировала. Она не то, что не смотрела на меня, она за последние четыре месяца даже ни разу не высморкалась в мою сторону.

     А что же меня привлекало в ней? Я даже не мог это сказать определённо. Уверенность в себе? Открытость? Эрудиция? Чувство юмора? Да она во всём была не похожа на других! В ней была какая-то невероятная загадка. Она искрилась и играла моими чувствами, подобно лучу света, который преломляясь в кристалле с идеально отполированными гранями, создавал причудливые узоры, и с какой бы стороны я ни смотрел на неё, она во всём была настоящим совершенством. От неё исходил аромат невидимых флюидов, которые неведомым магнетизмом притягивали меня к ней. Неприступность? Да, уже за это хотелось завоевать её внимание. Бесперспективность? Увы… Невидимая стена её безразличия не позволяла мне даже приблизиться к ней.

     Но кроме реальности я жил ещё и в мире фантазий. Было ещё кое-что, делающее её особенной, что отличало её от других. Именно эту тайну о ней так бережно хранил мой дневник. Вскоре после того, как я в первый раз обратил на неё внимание, я стал испытывать к ней сексуальное желание.

     Это было какое-то наваждение. Страсть настолько будоражила меня, что я думал о ней постоянно: на уроке и на перемене, на тренировке и дома. Лишь услышав её голос, я терял самообладание. Мой пульс учащался, а сердце начинало колотиться всё сильнее только от одной мысли, что она где-то рядом. Я ощущал себя в состоянии сильного эмоционального возбуждения, плечи расправлялись, и мне казалось, что стоит едва оторваться от земли, и я полечу в потоке набегающего ветра.

     А если я нечаянно пересекался с ней взглядом, то и вовсе погружался в состояние оцепенения. Я не мог чётко формулировать мысли, речь становилась заторможенной и невнятной, я подбирал слова, путал падежи и заикался. Причём для проявления моего косноязычия мне необязательно было разговаривать с ней, достаточно было её присутствия за моей спиной.

     Но каждым днём скрывать моё вожделение становилось всё труднее. То ли виной была обильная белковая пища, которую мы с Саней поедали для роста мышечной массы, то ли гормональный всплеск, соответствующий моему возрасту, давал импульс всему телу, но реакция моего организма становилась заметной для окружающих. Да-да, как плохому танцору мне стало что-то мешать.

     Я стал стесняться своего внешнего вида. Я готов был взвиться белым флагом, сдавшись без боя в её сладкий плен, и поэтому всегда держал флагшток в состоянии готовности. Я перестал выходить к доске, когда меня вызывали, потому что выпирающие сквозь школьный костюм части тела приходилось прикрывать руками, как это делают футболисты, предугадывая траекторию полёта мяча во время штрафного удара. Потом я и вовсе перестал отвечать с места, опасаясь, что вставая, я ненароком опрокину парту своим рычагом. Да нет, я преувеличиваю. Конечно же, не поэтому. Я просто замкнулся на своей проблеме, и мне было проще сказать, что я не готов к уроку, чем чувствовать себя неуверенно.

     Интерес к женскому телу в моём возрасте был вполне объяснимым. Не у одного у меня играли гормоны. У моих друзей стены комнат были сплошь оклеены календарями, с которых лукаво смотрели заграничные киноактрисы, желанные всеми моими сверстниками. Ну, кто не помнит томный взгляд Деми Мур, сидящей, поджав ногу, на табуретке, а её длинные волосы спадали прядями на короткий сарафан со спущенной бретелькой? Или Сандру в небрежно расстёгнутой рубашке, едва прикрывающей широко расставленные ноги так нескромно, что ты понимаешь, что другой одежды на ней нет, и только единственная пуговица удерживает её наряд от полного обнажения? Мне бы родители не разрешили клеить такие откровенные портреты. Да и своей комнаты у меня не было. Может быть, поэтому заграничные красавицы меня не интересовали так, как она?

     Она существовала реально, жила на соседней улице, рядом со школой. Я видел её каждый день. Ну, или почти каждый, если не считать воскресенья. Я думал о ней. Я мечтал о ней. Я хотел её. Каждый день, включая воскресенье. И не мог справиться со своим желанием.

     Я ложился в постель и представлял её рядом с собой, не в силах отказаться от искушения в очередной раз дотронуться до её чувственного тела в моих крепких объятиях. Я слышал её замирающее дыхание, чувствовал трепет её пальцев, скользящих по моей спине и чувствовал жар от прикосновения её ног, переплетающихся с моими.

     Я обнимал подушку, нежно зажимая ногами одеяло, и электрический разряд пронзал моё тело, заставляя биться в судорогах от нахлынувшего удовольствия, а вулкан моей страсти извергался мощным потоком лавы.

     В первый раз это произошло случайно. А потом я не мог уже совладать с искушением и сливался с ней снова и снова. Фонтан эмоций бурно выплёскивался из меня. Потом я обмякал, и на какое-то время наступало облегчение. На полчаса. А потом на меня снова накатывала страсть, и желание мысленно обладать ею возвращалось с новой неудержимой силой.

     Это случалось даже во сне. Я даже не помнил, что мне могло присниться ночью, но, просыпаясь утром, я привычно торопился запереться в ванной, чтобы незаметно от родителей застирать следы своих ночных видений.

     Сначала мне нравилось представлять, как она отдаётся мне в ночной тишине. И, приходя в школу, я иногда настолько предавался фантазиям, что увидев её, я начинал воображать, что всё это между нами происходило на самом деле. Я украдкой ловил её взгляд и надеялся, что она вдруг лукаво улыбнётся и подмигнёт мне незаметно для окружающих, и только я буду знать, что означает её улыбка.

     Но уже через месяц, чувствуя свою вину перед ней за свои фантазии, я стал сторониться её в реальной жизни. Я избегал встреч с ней, уходил от разговоров, а то и вовсе старался не попадаться ей на глаза. Если она обращалась ко мне по каким-то учебным вопросам, я готов был провалиться сквозь землю, но мужественно слушал её, виновато опустив глаза, не в силах завязать с ней диалог. Несмотря на то, что я был на полголовы выше её, я всегда смотрел на неё снизу вверх. Насколько ночью я был с нею смелым, настолько же днём я стеснялся её, краснел в её присутствии и не мог выдавить ни слова, опасаясь выдать свои желания.

     Мои ночные переживания стали сказываться на успеваемости в школе.

     – И чем только голова забита? – вопрошали учителя в ответ на моё молчание и потупленный взгляд на уроках, нещадно ставя мне двойки. – Наверное, одни девочки на уме?

     Я не смущался от подобных вопросов, потому что о девочках я как раз и не думал – по-настоящему меня волновала только одна она.

     – Сосредоточен на спортивных результатах, – отговаривался я. – Мечтаю выполнить норматив кандидата в мастера.

     Но это было неправдой. Мои успехи на тренировках резко катились в пропасть. Всё чаще на разминке, пробегая десятку, я уже не укладывался в сорок пять минут, и Полкан отправлял меня на второй круг.

     – Ты чё, никак передёргиваешь перед тренировкой? – как-то раз сурово спросил он, заглядывая в мой расширенный зрачок.
     – Ну что вы, Павел Константинович, – попытался оправдаться я.
     – Смотри у меня, – он погрозил мне пальцем, – будешь тратить силы вхолостую – вылетишь из команды.

     Но, несмотря на то, что он отчитал меня перед другими ребятами в спортзале, стыдно не было: ну кто не фонтанировал в нашем возрасте?

     Стыд стал одолевать меня по отношению к ней. У меня появилось ощущение, что я совершаю тяжкий грех. Не из-за процесса самоудовлетворения. А из-за того, что для достижения удовольствия я использую её чистый образ. Мне стало казаться, что извержением семени я пачкаю не своё нижнее бельё, а её обожествлённую светлую душу.

     Я испытывал чувство вины перед ней за то, что я пользуюсь её незнанием о моём влечении. Ведь на самом деле участвовать в моих фантазиях её желания я не спрашивал. А значит, поступаю пошло. Я стал ненавидеть себя за то, что совершаю над ней акт морального насилия.

     «Если бы она случайно прочла мой дневник и узнала, что я пишу о ней – разве она не стала бы презирать меня?» – мучился я. –  «И до тех пор, пока она не узнает всей правды о моих похотливых желаниях, мне не может быть прощения».

     Да, было бы честно обо всём ей признаться и очиститься перед нею. Но вот незадача: когда она всё узнает – не запачкает ли её душу моё признание?  В такие минуты размышлений я сам себе был настолько омерзителен, что иной раз боялся посмотреться в зеркало, чтобы не встретиться взглядом с самим собой.

     Я не знал, как справиться с этой проблемой.

     Чтобы охладить свои мысли, я вставал перед сном под холодный душ и, сжав зубы, искал успокоение под отрезвляющей струёй воды минуты две. Это отвлекало от мыслей на какое-то время. На полчаса. А потом терзания накатывали снова.

     Однажды мне приснился сон. Я привёл её в лес, привязал спиной к дереву и надругался над нею. Она не звала никого на помощь, да и не было никого поблизости. Она только умоляла отпустить её. «Не надо!» – просила она шёпотом, а из её глаз текли слёзы. Я тоже плакал. Но продолжал её мучить в состоянии бешеного исступления. Я насиловал её, а она даже не сопротивлялась. Когда всё закончилось, я успокоился, мои мышцы расслабились, я обмяк и закрыл глаза, чтобы не видеть содеянного. Она обняла меня и сквозь слёзы спросила: «Тебе стало легче?» – Я молча кивнул в ответ, встал перед нею на колени и обнял её тело. А она гладила мои волосы, продолжая утешать меня: «Я рабыня твоих снов и фантазий, и ты можешь делать с моим телом всё, что захочешь. Но я прошу тебя об одном – не надо! Не надо так истязать свою душу». Я проснулся в холодном поту и наяву просил у неё прощения.

     Это было ужасное состояние души. Девочкам нравится, когда за ними ухаживают. Они ждут внимания, цветов, романтических прогулок, записок с сердечками, и, конечно, признаний в любви. Но с моей стороны – это же была не любовь! Я испытывал к ней первобытный инстинкт самца, желание обладания её телом и получение удовольствия. И это было ужасно. Мне не нужны были ни общение с нею, ни её переживания, ни чувства, ни эмоции, а только достижение удовлетворения от мыслей о ней. И то только потому, что никакие другие девочки такого бурного влечения у меня не вызывали.

     И вот, кажется, я нашёл выход.

    «Я знаю, кто может помочь мне очиститься от скверны: Свидригайлов! Я такой же развратник, как и он», – написал я в дневнике о своём предстоящем выступлении  на уроке литературы. – «Кто же ещё может разоблачить мерзавца, как не такой же, как и он сам? Маргарита Васильевна не ошиблась. Только вот как она узнала? Завтра мне представится шанс во всём признаться. Почему именно мне досталась именно эта роль? Да потому что именно я больше всего подхожу для неё».

     Я всё продумал.

     Мой персонаж вызывал у читателя чувство неприязни. Вот и отлично. В течение сорока пяти минут я решил вжиться в его роль по-настоящему, чтобы вызвать брезгливость всего класса к самому себе. «Когда наступит черёд моего выступления, я не буду рассказывать о грехах своего персонажа, а расскажу о своём собственном».

     Я подыскивал выражения, чтобы описание моего грехопадения не выглядело вульгарно. Я хотел, чтобы моё признание было воспринято искренне, когда я при всём классе попрошу у неё прощения. Я приготовился выглядеть омерзительно в глазах всего класса. Вот теперь она точно заметит меня! А простит ли? Заслуживаю ли я её прощения? Мне было реально страшно от ощущения безысходности.

     «Хватит ли у меня смелости признаться?» – задал я себе вопрос. – «Да. Я должен это сделать», – я уверенно на него же ответил. – «А смогу ли потом жить после этого?» – я задумался на некоторое время и дописал: «Не уверен…»

     Я представил себе, как весь класс ахнет от моего признания. Как она покраснеет и прикроет лицо ладонями. Какая гнетущая тишина наступит в следующее мгновение… Я поставил в последнем написанном предложении запятую и добавил: «… что имею на это право».

     Я решил, что если не услышу её прощения, то возьму стул, прижму его к груди, с разбегу брошусь к окну и, разбив тараном стекло, шагну в неизвестность. «Так бы, пожалуй, поступил на моём месте профессиональный самоубийца Свидригайлов. Надо только не забыть успеть сказать перед прыжком, что я это делаю в состоянии перевоплощения».

     Я только сожалел, что высота небольшая, и второго этажа может оказаться недостаточно для того, чтобы убить себя.

     «Решено!» – написал я в дневнике и подчеркнул двумя чертами. – «Если, конечно, я не струшу в последний момент. Но тогда будет ещё одним поводом больше себя ненавидеть».

     Шёл уже пятый час ночи. Я закрыл свой дневник и даже не стал прятать его в привычное место, просто оставив его на письменном столе. Если завтра у меня хватит духу сделать всё, что задумал, мне уже нечего будет бояться разоблачения. Погасив лампу, я разделся и лёг под одеяло. Ещё полчаса я не мог заснуть, с закрытыми глазами переваривая в голове навязчивые мысли.

     В какой-то момент я вспомнил, что перед тем, как лечь в постель, я не принимал холодный душ для отрезвления от навязчивых мыслей. В следующее мгновение мне привиделись её глаза, я мысленно потянулся рукой к её телу, инстинктивно прижал ногой одеяло к набухшему месту повышенной чувствительности, и тут же стрекательные клетки предательски выстрелили салютом в её честь.

     – Прости меня! – я прошептал её имя, смахивая набежавшую слезу и глубоко вздохнул. – Я не хотел тебя обидеть.

     Скулы свело от напряжения, так что стало больно глотать, дыхание замедлилось, голова закружилась, и я вскоре уснул, провалившись в неизвестность.


     4.

     Вскоре наступило завтра.
     Я не выспался, и времени ни на что не хватало. На первый урок истории я опоздал минут на пятнадцать, а потом сидел в состоянии прострации, и только на алгебре заметил, что Лёхина парта пустует.

     – Саня, а где Лёха? – толкнул я соседа по парте.
     – Вот веришь, Мих, не знаю, – ответил он.

     На перемене мы сходили в учительскую и позвонили ему домой. Оказалось, что он вчера замёрз, возвращаясь из бассейна, простыл и теперь лежит в постели с температурой.

     Моё сердце учащённо забилось. Нет, не от переживания о Лёхином здоровье – у меня была полная уверенность в его скором выздоровлении. Я думал о его отсутствии на предстоящем уроке литературы. И червь сомнения стал пожирать меня изнутри. На протяжении урока физики я всё терзал себя искушением подойти к Маргарите Васильевне и попросить её заменить мою роль на Разумихина, вместо заболевшего Лёхи. Его герой, безусловно, был мне более симпатичен.

     Но тут же внутренний голос ехидно хихикал надо мной и называл эту идею попыткой увильнуть от принятого решения. «Если только я не струшу в последний момент…» – злобно передразнивал он меня.

     А больше всего я боялся собственной трусости.

     Соблазн избежать признания был так велик, что я рассердился на себя за малодушие. «Как же легко я готов отказаться от собственного решения! Но, может быть, в виде Лехиной жертвы сама судьба подарила мне шанс уберечь от моих слов её уши? Нет. Это искушение. И послано оно мне, чтобы оправдать собственные грехи и избежать душевных мук от признания грехопадения». Я размышлял о лукавстве собственных сомнений, и всё-таки отверг их, решив выполнить задуманное.

     Я так и не подошёл к Маргарите Васильевне и не попросил поменять роль.

     Звонок, предвещающий начало урока литературы, прозвенел обречённо и неотвратимо. Все уселись за парты, и суд над Раскольниковым начался. Но это был театрализованный суд, в котором Раскольникова в шутку судили все герои романа, включая убиенную им же старуху, и им было невдомёк, какой страшный приговор подписал себе Свидригайлов с последней парты. «Главное, не смотреть на неё!» – дал я себе установку, чтобы нечаянно не встретиться с нею глазами перед выступлением.

     Я снял часы с руки и положил их перед собой на парту. Сорок пять минут. Много это или мало? Две тысячи семьсот секунд. Пять тысяч четыреста тиков и таков. Время тянулось так медленно, что иногда я постукивал пальцем по циферблату, чтобы убедиться, что часы не остановились. Нет, время шло. Но по сравнению с утром оно замедлялось с каждой секундой, приближающей меня к моему позору.

     Прав был Эйнштейн, выдвинувший гипотезу об относительности времени. Иной раз не успеваешь моргнуть и глазом, как оно проносится мимо. А сейчас время тянулось так медленно, что казалось, что и вовсе способно остановиться. Если бы Полкан отправил меня на разминку, я за эти сорок пять минут, пожалуй, успел бы пробежать марафонскую дистанцию, установив мировой рекорд. Секунды предательски медленно ползли, а я с покорностью Цинцинната неумолимо ожидал наступления публичной казни. В таком мучительном ожидании я провёл минут пять.

     И вот прогремел гром приближающихся шагов Маргариты Васильевны. Моё сердце провалилось в пятки. Примерно две минуты отделяли меня от признания. Из двух последних минут моей никчёмной жизни.

     Я закрыл глаза и затаил дыхание…

     За одно мгновение я представил себе свой позор, затем последующее её непрощение и мой финальный прыжок в бездну. Время не просто остановилось. Я ощутил себя в какой-то трансцендентной системе координат, неведомой даже Эйнштейну, где время отсутствовало совсем.

     – А что нам скажет Миколка? – спросила Маргарита Васильевна Саню, остановившись возле нашей парты.
     – Да что тут скажешь… Это же я во всём виноват, Маргарита Васильевна, – вставая из-за парты, ответил Саня, стараясь соответствовать манерам своего персонажа. – Это я застрелил старуху, – признался он, понурив голову. – И сестру её… тоже я.
     – И её застрелил? – строго спросила Маргарита Васильевна.
     – Нет, – с серьёзным видом возразил Саня, скрывая лукавую улыбку, – её я задушил… из ревности, – продолжал придуриваться Саня. – И Лёху тоже я…  бритвой по горлу – и в колодец. Там, на школьном дворе он, можете посмотреть.
     – Понятно, – неодобрительно покачав головой, сказала Маргарита Васильевна. – А друг ваш, как обычно, спит? – спросила она, кивнув на меня и, не дождавшись ответа, пошла прочь от нашей парты.

     Я приоткрыл один глаз и увидел, как Маргарита Васильевна вернулась к доске. Больше в течение урока она к нашей парте не подходила. И это было странно. Мой персонаж был нужен для общего восприятия сюжета романа. Но урок близился к концу, а Маргарита Васильевна не подходила и не спрашивала меня.

     Я был настолько увлечён размышлениями о том, что обидел Маргариту Васильевну, что перестал следить за часами, и не заметил окончания урока. Внезапно раздался звонок, и моя пытка временем завершилась.

     «Не будет ли считаться проявлением трусости моё несостоявшееся выступление?» – спросил я себя. – «Нет!» – и сам же себе ответил. – «Ведь я давал себе слово, что расскажу о своём грехе, когда меня спросят. Я не планировал выступать по собственной инициативе. Это же не простое хвастовство! Я ожидал именно того момента, когда мой развратный персонаж должен был вызвать чувство брезгливости у зрителей. И только тогда я собирался отождествить себя с ним. Без образа Свидригайлова моё признание будет выглядеть шутовством, и не более. Разве можно упрекнуть меня в трусости, если режиссер попросту вырезал из сценария мой монолог?» – оправдывал я сам себя. – «Я не струсил уже тогда, когда не попросил заменить моего героя на Лёхиного, а тем более не струсил теперь, когда моё мнение не спросили из-за нелепой случайности. Просто оказался не совсем подходящий момент для раскаяния».

     Я посмотрел на неё, но она как всегда даже не смотрела в мою сторону. – «Ах, знала бы она, какие душевные муки я испытываю со вчерашнего вечера…» – Но она не могла этого знать, поскольку телепатией не обладала, а я по невероятной случайности избежал признания в своём греховном желании к ней. – «Ах, знала бы она, сколько я пережил за эти сорок пять минут…»

     Тем временем Маргарита Васильевна выставила пятёрки всем участникам суда над Раскольниковым.

     И даже мне...

     Это было тонкое наказание за то, что я спал на уроке. Я дождался, пока все выйдут из класса, и подошёл извиниться.

     – Маргарита Васильевна, вы не спросили меня. Вы, наверное, думаете, что я заснул?
     – А разве нет? – удивилась она. – Да и зачем вас спрашивать? Чтобы вы промямлили какую-нибудь чушь в духе вашего соседа по парте?
     – Ну почему? Мне было, что сказать на уроке. А пятёрка за что? Я её точно не заслужил.
     – Вы же проделали большую работу над своим персонажем. Я вас оценила в целом, а не за конкретный урок.
     – Но почему Свидригайлов?
     – Вы себя в зеркале видели? Осунувшееся лицо, круги под глазами, сжатые скулы и холодный взгляд. О чём вы всё время думаете? О девочках? Ну, хорошо, в вашем возрасте это нормально. О чём ещё? Они не отвечают вам взаимностью? Это объяснимо: в вашем взгляде нет света и доброты – в нём одна пустота. Вы не умеете радоваться и радовать других. У вас на лбу написано, что вы думаете об одном: «Чем я хуже других?» Вы просто утопаете в своём эгоизме. И ваши самокопания когда-нибудь непременно приведут вас к мысли о взведённом курке. Вы ведь думаете о смерти? Хотя бы иногда?
     – Сегодня думал, – согласился я. – Я вызываю у вас чувство брезгливости, как и мой персонаж?
     – Скажем так, вы мне несимпатичны, – ответила Маргарита Васильевна. – Как и ваш персонаж в вашем несостоявшемся исполнении. Признайтесь, вы всё-таки не прочитали роман? И притворились спящим, потому что боялись оконфузиться на уроке, надеясь, что я вас пожалею. Я права?

     Я не стал возражать и тяжело вздохнул. Мне не понравилась оценка Маргариты Васильевны. Я имею в виду характеристику моей личности, а не первую и единственную пятёрку по литературе в этом учебном году. Но этот укол по моему самолюбию был куда меньшим злом, по сравнению с теми эмоциями, которые я мог испытать, если бы всё-таки выступил на этом уроке с признанием.

     – Спасибо вам, Маргарита Васильевна, – сказал я. – Вы спасли меня от позора.

     После школы я отправился бродить по улицам города, и где-то болтался, пока не стемнело. На обратном пути, возвращаясь по мосту от Покровской башни, я подошёл к спасательной станции. Спустившись к реке, я оказался возле знакомой проруби, скинул одежду прямо на берегу, залез в ледяную воду и  просидел там минуты три, пока только мог терпеть холод и боль.

     Окончательно закоченев, я с трудом выбрался на лёд и вытерся майкой. Одеваться на морозе было трудно: пальцы не слушались, ноги не лезли в носки, брюки не надевались на ногу. Вода замерзала прямо на поверхности моего тела, и при любых движениях конечностей я ощущал похрустывание кристалликов льда, врастающих в кожу. Но уже через минуту тело объяло жаром, кровь прилила по капиллярам и разогрела тело изнутри, принося состояние лёгкости и удовлетворения.

     Я вернулся домой, завалился в постель ещё до возвращения родителей с работы и крепко уснул…


     5.

     – Мих, не спи, – Саня толкнул меня в бок. – Настал твой звёздный час.

     Я огляделся по сторонам, пытаясь сообразить, сколько я времени проспал. На меня смотрели постаревшие, поседевшие и облысевшие лица моих одноклассников, искажённые возрастом, словно с группового портрета Дориана Грея. Я догадался, что я снова нахожусь на вечере встречи выпускников, и медленно поплёлся к доске.

     – Мне сейчас приснилось, что наши с вами судьбы были в чём-то предопределены ещё в девятом классе, – начал я своё выступление. – Вот ты, Серёга, работаешь следователем? – спросил я у одноклассника, игравшего роль Порфирия Петровича.
     – Ну, ты сказанул! – он даже обиделся. – Бери выше! Начальником районного отдела полиции.
     – А что с Андрюшей случилось, знаешь? – спросил я у него про нашего одноклассника, игравшего в девятом классе Мармеладова.
     – Конечно. Он после кризиса попал под сокращение, потом спился, да под машину попал, – ответил Серёга.
     – А Стас? – поинтересовался я про ученика, который играл Лужина.
     – О.. Этот у всех, у кого мог, денег назанимал, да и смылся за границу. Его, вроде как, интерпол ищет. – Ты спрашивай, спрашивай. Я про вас про всех всё знаю.
     – А вот тебе, например, – обратился я к Лёне, игравшего на том уроке роль Раскольникова, – приходилось когда-нибудь убивать людей? Старух в частности. И имел ли ты на это право?
     – Я же военный, – Лёню этот вопрос явно застал врасплох. – Зачищая территорию, приходилось стрелять во всё, что движется. Я выполнял приказ. Значит, право имел, – ответил он, ещё не понимаю, куда я клоню.
     – А вы не думали, ребята, что мы прожили жизни своих персонажей после суда над Раскольниковым? – спросил я.
     – Да ну! Может, совпадение? – сказал Серёга. – По-твоему, нас Маргарита Васильевна запрограммировала?
     – Нет, – возразил я, – но она видела нас насквозь, словно рентген. И роли нам назначила такие, потому, что предвидела, кем мы станем в будущем.
     – Ребят, – вступил в дискуссию Лёха, – я что-то совсем не помню такого урока. А я-то кем был?
     – Ты заболел накануне, – напомнил я. – А должен был играть Разумихина.
     – А ты, Мих, кем был? – спросил у меня Серёга.
     – Свидригайловым, – ответил я. – Но меня не спросили. Поэтому я не запомнился.
     – Пронесло, – улыбаясь, сказал Серёга. – И что, эта роль повлияла на твою жизнь?
     – Более, чем. Я всю жизнь боялся, что совершу такой поступок, что из-за меня кто-то полезет в петлю. Всякий раз я сверял свои поступки по формуле, записанной когда-то в личном дневнике: могу ли я сделать это, и если да, то смогу ли потом жить после содеянного. Я засыпал с этой мыслью и проспался с нею по утрам, всегда зная, что за все мои прегрешения мне предстоит искупление через самоуничтожение своей личности. Свою жизнь я бы условно разделил на два периода. В молодости меня останавливала мысль о том, что если я совершу страшный грех, то мне неизбежно придётся себя убить. И страх самоубийства предостерегал меня от совершения поступков. А в зрелости меня уже наоборот согревала мысль о том, что из любого жизненного тупика я знаю выход. Щёлк – и ты уже на небесах. Но вот чего мне всегда не хотелось – так это быть похожим на моего персонажа, Свидригайлова, и возможность застрелиться меня всегда пугала потому, что в конце жизненного пути я всё равно стану таким, как он.
     – Ну, знаешь, застрелиться это дело трудное, – высказал своё сомнение Лёня, – для этого нужно как минимум иметь оружие.
     – Меня отец учил делать самострел, сам он после войны рос, а тогда у всех пацанов были самоделки. Отец словно чувствовал, что мне это знание может пригодиться.
     – Ну, надеюсь, что не пригодится! – предположил Серёга. – Да, уж… Интересную тему ты поднял!

     Все присутствующие в классе утвердительно закивали головами.

     – В общем, – сказал я, подводя итог своему выступлению, – если вдруг я соберусь отправиться в Америку, у меня к вам будет небольшая просьба. Если, мало ли, кто-нибудь встретит Маргариту Васильевну, передайте ей, пожалуйста, что я тридцать лет и три года ждал от неё признания: моих успехов, моего таланта, и, конечно же, той ошибки, из-за которой я всю сознательную жизнь прожил в шкуре Свидригайлова. А мне бы так хотелось быть похожим на Вразумихина, – вздохнул я, посмотрев на Лёху. – Тем более, что и шанс у меня такой был, но я им, к сожалению, не воспользовался.

     – Мих, так ты всё-таки решил свалить из страны? – спросил Саня. – Насовсем? Или на экскурсию?
     – На экскурсию, – уточнил я. – В последнее путешествие Хемингуэя.
     – А… Ну, так это надо отметить! – поддержал Серёга, обращаясь к присутствующим за одобрением.

     Я сел на своё место, а мои одноклассники решили, что пора уже продолжить общение в кабаке, и начали обзванивать злачные заведения и службы такси.

     Когда все рассаживались по машинам, было уже темно. Я сказал, что хочу прогуляться пешком и на банкет приду позже, сославшись на усталость. На самом деле мне не хотелось так скоро прощаться со школой. Я обошёл клумбу у главного входа и отыскал глазами окно кабинета литературы, из которого собирался выпрыгнуть в девятом классе. «Кабинет номер тринадцать», – улыбнулся я странному совпадению и стал вглядываться в тёмное окно, возле которого я когда-то стоял после урока литературы, получив незаслуженную пятёрку.

     – Простите меня, Маргарита Васильевна, – я прошептал её имя, смахивая  набежавшую слезу и глубоко вздохнул. – Я не хотел вас обидеть.

     Я помахал рукой в сторону школы и пошёл прочь, думая о прошедшей встрече, и ловил себя на мысли, что на будущий год я сюда не приду.

     Засунув руку в карман куртки, я нащупал свой талисман в форме ключа от гаража, с которым никогда не расставался, и ощутил ладонью его холодное металлическое прикосновение. Я зажал его в кулак и почувствовал, как тепло руки перетекает в него, а он, в свою очередь, согревал мою душу, даруя ощущение уверенности в себе. Осторожно достав его из кармана, я раскрыл ладонь и посмотрел на него в тусклом свете уличного фонаря. О, сколько раз он спасал меня, оберегая от необдуманных поступков! Сколько душевных терзаний он доставил мне за долгие годы! Сколько раз я прижимал его к сердцу, чувствуя учащение пульса от необычайной мощи его воздействия! Сколько раз я боялся, что он попадёт в чужие руки в момент, когда он будет мне особенно необходим! Сколько раз я рассчитывал на его всё решающую способность, но воздерживался от применения его магической силы, оставляя самое главное его действие на более важный случай. Сколько раз я любовался его завораживающим блеском и успокаивался от одной только мысли о том, что он у меня есть! Да и разве можно было не поддаться искушению от удовольствия обладания им?

     Я снова зажал его в кулак и, вдыхая полной грудью морозный воздух, куда-то побрёл по тёмному переулку, всё дальше удаляясь от своей юности. Вот уже и скрылась из вида школа, и впереди замелькали огни родительского дома, в котором я когда-то жил в школьные годы, где тридцать с лишним лет назад отец учил меня навыкам обращения со слесарными инструментами. Он был настоящий мастер! Можно сказать, поэт своего дела.

     «Лучше медной трубы», – вспоминал я наставления отца, – «толстостенной, прямой, не найдёшь самострела ствола. Драишь долго внутри и снаружи золой, чтоб блестящей игрушка была. На верстак положи и тисками зажми. Отпили сантиметров двадцать. Заусёнки сними. Где расплющил – возьми, засверли под заклёпку. Вбацай ту заклёпку насквозь, разогни с двух сторон, расклепай с изнурительной силой, чтоб отдачей не выбило в руку пистон. Чтобы ...снова рука не ныла. Расплавляешь свинец, резко плюхаешь внутрь. Прогреваешь зажатый конец. Дай остынуть ему. И промерь глубину в миллиметрах, где влит свинец. Измеритель снаружи к стволу приложи. И короче на три миллиметра небольшое отверстие там просверли. И зачисти любой монетой. Серу спичек возьми, в порошок разотри – коробка’ для заряда хватит. И засыпь вглубь ствола. Да смотри, не сори, а то пулю не отдубасит. Пыж бумажный забей, небольшой, но с душой. И свинцовую пулю в дуло, чтоб свободно вошла. Сверху – пыж, он простой, но забей, чтоб свинцом не дуло. Серу трёшь в порошок, давишь чем-то тупым, чтоб достало до общей массы. И берёшь коробок. Машешь ручкой святым. И сжимаешь ствол крепко пастью.
     Вот и всё.
     Коробком чирк – искра’ занялась. И считаешь в уме до двух…
     Не услышишь себя.
     Только звонкая сласть успокоит мучительный слух».

    
     2020