Ветрища девяностых

                Ветрища девяностых

Развалив Советский Союз Ельцин взял быка за рога и подписал указ о свободе торговли. Самару стало не узнать. Откуда не возьмись на каждом углу появились торговцы- представители свободного капитала.  А первый капитал народ делал очень просто. Хитрые люди ехали рано утром на Черемшанскую или еще куда подальше. Там скупали водку по 80 рублей за бутылку, а затем продавали  в центре города уже по 120 рубчиков. Когда алкоголь заканчивался,  ушлые ребята вновь неслись на Черемшанскую, и процесс повторялся по два, три раза за день.  Так создавался первый сармак.
  Весьма значительным стал мини рынок на углу Ново-Садовой и Челюскинцев. Там продавали все что угодно: подушки, наволочки, джинсы,   вытащенные  из буфетов сервизы, вазы, чайники. Рядом торговали воблой, селедкой, яблоками, то есть всем тем, что могли  урвать . Иногда появлялись элитарные самарцы, которые получали посылки из Западной Европы  от родственников, которые успели там прижиться во время перестройки. У бабулек можно было   разжиться  импортными  сигаретами, польским маслом,  немецкой сырокопченой колбасой, а также растворимым  кофе и пачками чая. Все стоило не так дорого, а качество восхищало и буквально сшибало с ног граждан, которые еще не отвыкли от горбачевских продовольственных  талонов.  А в магазинах еще  продолжалась зиять глубинная пустота прилавков.
   Среди доморощенных  предпринимателей сразу стали выделяться крутые. Шишку на  Челюскинцев держал некто Арбуз. О его судьбе и тернистом пути стоит рассказать. Арбуз дожил до двадцатипяти лет и только тогда понял, что в жизни страшное. Нет, не тюрьма, там он уже отсидел пять лет за злостное хулиганство. Нет, не нищета, он к ней привык с детства, когда папаша пропивал последнее, а мамаша водила чурок, которые не только не платили, наоборот, забирали последнее. Самое страшное в жизни   это скука. Уже несколько месяцев она преследовала его, пропитывая каждую клеточку, каждую частичку его крепкого, налитого мышцами и энергией, тела.
Придя с зоны, он развернул торговлю дешевым вином на минирынке  рядом со своим подъездом. Сначала сам стоял с бутылкой и в жару, и в лютый мороз. Тогда скуки ещё не было. Прибыль росла быстро, и вот он уже ставил вместо себя шмар среди лабиринтов ящиков. Они липли к его деньгам и телу, как мухи. На душе становилось гадко, а денег накапливалось всё больше. Сначала он зашивал их в подушки пачками, но скоро запах бумажных купюр пропитал всю комнату, от чего начинался безудержный кашель. В банк нести он не мог, так как не доверял никому, кроме себя. Да к тому же какие это были банки? Они лопались каждый месяц как вздутые консервы.   Скука толкала его к выпивке. Вечеру он едва держался на ногах. К тому времени он пил лишь самые дорогие импортные напитки. Однако чем больше он пил, тем больше становилось ему скучно. Он просыпался со словами:   С-с-с-кушно,   и тоскливо опохмелялся. Арбуз  чувствовал себя затравленным зверьком, а ведь когда-то держал целую камеру. Чтобы как-то развлечься качок обложил данью весь минирынок, включая даже бессребреников, торговавших цветами со своих дач. Весело не стало.
 Все платили регулярно, никто не возражал, а лишь кланялись и справлялись о его здоровье и советовали, как лучше снять мешки из-под глаз, чем приятнее опохмеляться. Тогда Арбуз совсем занемог. Он подбежал к тетке, торговавшей сельдями, и отхлестал её жирными рыбинами по щекам. Она только благодарила за науку.   Что за падлы,   думал он,   с таким народцем я же со скуки повешусь или вены перегрызу.   Он безумствовал, топтал ногами товар, как дискобол швырял консервы, просто дарил фингалы. Как-то свалил несколько прилавков, и всё напрасно. Перед ним лишь извинялись и жались в сторонке. Не трогал он лишь ментовскую наседку Шмакову, торговавшую свежими импортными фруктами, да колбаской. Он ударил её по голове ананасом и грозно заявил:   Будешь платить мне в месяц двести штук, да пусть мне и твои “оперы” платят. Та аж как открыла рот, так и стояла, выпучив глаза, пока Арбуз ей в зубы банан не сунул.
 Шмакова взвыла, как сирена пожарной машины, бросила товар и куда-то убежала. Весь базар замер, понимая, что будет дальше. Перед закрытием рынка подъехала машина. Дюжие ребята с милицейскими дубинками подбежали к ящикам Арбуза и сокрушили весь товар. Шмары завизжали. Алкоголики зарыдали, видя как дурманящий напиток растекается по асфальту, смешиваясь с пылью, окурками и засохшими плевками. Только безногий дядя Федя приник к агдамовой луже и, насосавшись, уснул в ней. Прибежал Арбуз и понял, что со скукой покончено. Его не догнали.
 Кошки радостно приняли  смутьяна  на одном из чердаков девятиэтажного дома. В квартире Арбуза шел жестокий шмон, менты вспарывали подушки, сгребали деньги. Через несколько дней Арбуза поймали и в наручниках отвезли в участок. Вскоре исхудавшего и постаревшего его вновь увидели на минирынке. Он стоял, прижав к груди бутылку Агдама, и торговался. Скука больше не омрачала его лица. Жизнь продолжалась. Его почтительно, помня былые заслуги, спрашивали, мол, как дела? Он жестко отвечал:" Били, били, колотили, морду в жопу превратили".
Гораздо жестче был рынок у железнодорожного вокзала, который тянулся аж до улицы Красноармейской. Я приносил свой складной столик и торговал на нем книгами и  оставшимися журналами"Кредо", "Благовест" и " Эроген". Когда  раскладывал столик за моей спиной возникали здоровенные парни в ожидании  коньяка, сигарет, колбасы. Но увидев  печатную продукцию, они возмущенно сплевывали и удалялись блатной походочкой. Культурную жизнь возглавлял Леня Якутович, что держал музыкальный киоск. Через колонку звучал Трофим,  Королева,  Токарев, иногда меломан ставил и мои песни. На самом вокзале шишку по торговле печатной продукцией держал Георгий Евдокимов.  На выручку он скупал ваучеры и думал, что станет богатым респектабельным и кредитным человеком. Все тогда только и думали, как получить пачку заветных инвестиционных билетов, прийти на аукцион и схватить заветную собственность в виде магазина или даже части завода.  В то время сотрудничал с "Волжской коммуной" и получил задание опросить знакомых приближенных  к бизнесу и экономике, что они думают  о гайдаровско -ельцинской приватизации?  Запомнился ответ  бывшего работника обкома ВЛКСМ Михаила Каляева, который долго хохотал, хлопал меня по плечу и говорил, что собственность передается не через вонючие бумажки,  а непосредственно тому, кому положено.  Любопытный ответ дал представитель  Русской партии в Самаре Владимир Кожевников, отметивший, что собственность забирают с помощью пулеметов , а не  "волчар". Так  в народе окрестили ваучеры. Юрий Бородулин как экономист объяснил, что ваучеры влияют на дисконтную политику. Никто ничего не понял, но подумали, что  Бородулин - голова. Владимир Гинзбург оптимистично  объявил, что Россия наконец то выйдет из пике. Статью напечатали, а позже в редакции сказали, что приходил  возмущенный Гинзбург и требовал гонорар за интервью.
  Самыми  мудрыми самарцами оказались те, кто  эти ваучеры продал от 5 до 7 тысяч рублей за штуку. В это время Чубайс по  телевидению верещал, что ваучер будет стоить половину автомобиля Волга ГАЗ-31.  Слушая оратора зомбированные граждане несли свои  инвестиционные билеты в фирмы  Селенга, Дока хлеб, Союз алмаз и прочие однодневки. Вспоминается такая сценка в самарском ломбарде на Арцыбушевской.

Посетителю бросались в глаза русские слова, написанные латинским шрифтом, да ещё удивлял своим богатством небольшой, но уютный буфет, где под иностранную закуску обмывались удачные сделки. И вот в это заведение робко открылась дверь, вошли двое. Старику со сморщенным лицом, похожим на партбилет, на вид было лет восемьдесят. К его руке прицепилась ещё более древняя старуха, вся скрюченная и обмотанная старой, проеденной молью шалью. Старик с морозу закашлялся и в оцепенении остановился. Смысла вывесок на дверях он не понимал, будто в Америке оказался. Мимо сновали секретарши, носились брокеры, скакали шофёры. Как тяжелые грузовики проносились чьи-то телохранители. В общем, пенсионеров не замечали.
 Старик вытащил из кармана бумажку и громким высоким голосом стал выкрикивать, обращаясь сразу ко всем и ни к кому, написанные фразы. Эта тарабарщина звучала примерно так: “Фонд инвест-корпорация-лимитид-привоз-приваз”. Старуха зашипела:   Привас интернационал. Старик возразил:   Нет, привоз.   Одна из девиц остановилась в своем беге с папкой бумаг и вежливо спросила:   А вам не Михал ли Израйлевича из шестого кабинета? Так это налево. “Пенсы” долго топтались перед дверями. Старик расправил грудь, вспомнив, что так он волновался лишь перед вступлением в партию в те далёкие тридцатые. Наконец он постучал костяшками пальцев в дверь и решительно вошел в кабинет. Вслед за ним шмыгнула старуха.
 В кабинете сидели двое: маленький кудрявый, слегка похожий на арабского террориста, второй - рыжий и настолько толстый, что ему приходилось сидеть сразу на двух стульях. Весь жизненный опыт стариков подсказывал, что начальник всегда тот, кто самый толстый и внушительный. Старуха, взвизгнув и всхлипнув, запричитала, обращаясь к рыжему:   Товарищ, помогите, горе у нас. Муж-дурак спрятал сиртикаты от волчары, да найти не может, пень стоеросовый.   Старик решительно распахнул обшарпанное пальто, и все увидели грудь, увешанную орденами.   Товарищ, помоги,   и крупные тяжелые слезы, как весенний ливень, хлынули из его глаз.
 Рыжий начальник инвестиционной компании откинулся немного назад на спинки обоих стульев, слегка закинул голову, и внимательно оглядел эту странную супружескую пару. Спокойно и тихо он сказал:   Во-первых, я вам не товарищ, а господин. Всех товарищей в девяносто первом году вместе с ГКЧП Ельцин разогнал. А во-вторых, объясните всё точно и по-порядку, что случилось.   Старик залепетал:   Господин, Ваша Светлость, Ваше Превосходительство,   нет он не иронизировал, просто в нем проснулся предок, крепостной крестьянин из далекого села Усолье, и слова сами полились. К тому же он понимал, что от этого человека зависит судьба.   Три дня и три ночи не сплю и не ем, Господин. Потерял статикаты.   Вы хотите сказать сертификаты?   поправил рыжий. Тут старуха закричала:   Он их в сенях от сына прятал, да так найти не может, ирод. Простите его, помогите, барин. Совсем сдурел старый.   Что вы так волнуетесь, граждане. Я выдам вам новые документы, и всё о’ кей. Это вас, любезные, при старом режиме обманывали коммунисты, а здесь - серьёзная контора.   Супруги заплакали от радости.
Пока рыжий выписывал новый документ, они на перебой рассказывали, что ваучеры для них - это часть национального богатства страны, куда вложены их трудовые успехи и боевые заслуги на фронтах, в поле и на заводе, в битвах и в мирное время. Они поведали про свой огород, что куры плохо несутся, кормов не хватает, а соседские мальчишки из погреба украли квашеную капусту на днях, и что домик на Обороне совсем развалился, а государственная очередь все никак не подходит, хотя муж, как ветеран, уже 20 лет стоит двенадцатым. Рыжий поддакивал, хмыкал, что-то строчил, а затем заставил стариков расписаться в амбарной тетради и заявил:   Не волнуйтесь, граждане, всё о’ кей. Вот вам новые сертификаты.   Старики долго кланялись, благодарили. Так, пятясь, и отошли к двери с поклонами.
Когда дверь за посетителями закрылась, маленький кудрявый с удивлением спросил:   Израйлич, мы же не имеем права восстанавливать утерянные сертификаты.   Рыжий улыбнулся:   Так я их и не восстанавливал. Бумажки не заверенные, и печать на них не стоит. Русских людей не надо обижать, да к тому же они в таком возрасте, что отрицательные эмоции крайне вредны для здоровья. Минздрав предупреждает, между прочим.   Он закурил “Мальборо”.   А что касается дивидендов, так их получать можно лишь через год, а к тому времени, как говорят на Востоке: “Либо осел сдохнет, либо шах помрет”.

   Летом  1992 года мне позвонил главный библиограф Самары Александр Никифорович Завальный и сказал, что со мной хочет встретится один  человек. Это был  выпускник самарского государственного университета историк Владимир Кожевников.   Он поведал, что в стране создается Русская партия во главе с Корчагиным. Идеологическая подоплека следующая:  в России существуют федеративные республики со своими президентами и правительствами.  Ельцин объявил,  что республики могут взять столько суверенитета, сколько  захотят. Такую политику назвали парадом суверенитетов.    Кожевников печально отметил, что у русского народа нет своей республики,  он оказывается обделенным.  В этих условиях необходимо создать мощную Русскую партию, которая будет  защищать ведущий этнос. Владимир подарил мне несколько брошюр и газет.  Я изучил эти материалы и  понял, что  такая партия  может повести страну не туда, правда на русский марш я сходил.  Ведущую скрипку там  играло  Русское  национальное единство РНЕ.  Около тысячи человек собралось в скверике у памятника Кириллу и Мефодию . Крепкие ребята в полувоенной форме кричали:" Слава России". В толпе националистов я заметил несколько бывших социал-демократов, которые переметнулись на другую сторону и отреклись от либерализма.  Вдруг меня из подворотни  кто то позвал. Это оказался тележурналист Виктор Петров, который стал расспрашивать, что там происходило?  Я спросил,  почему он сам  не пошел с демонстрацией. Виктор замахал руками, мол, ему туда нельзя, а то внесут в черные списки. Я полагал, что журналист обязан приходить на любые собрания и митинги, чтобы собственными глазами увидеть происходящее.
   Виктора Петрова  уважал как журналиста. Он умел глубоко копать и вскрывать серьезные проблемы. Так  я помог  ему  снять мистический фильм о генеральском доме по адресу Чапаевская, дом 180.  Дом был полон тайн: по ночам собаки во дворе выли как волки,  в стенах слышались шорохи, свечи склонялись в подсвечниках как плакучие ивы, зимой  порой прилетали снегири, напоминая кровавые капли. В подвале   таились  слуховые  окна. Стоило  вынуть кирпич и можно слушать о чем говорят в  соответствующей квартире.  На одной двери висел амбарный замок с номером 666. Мистика присутствовала повсюду. Жители  дома  в 30-х годах 20 века подвергались репрессиям.  Там арестовали Тухачевского, некоторые генералы кончали жизнь самоубийством.   Виктор Петров обо всем об этом поведал в своем документальном фильме.  А вот русский марш ему был не по плечу.  Кстати после общения с Кожевниковым на меня стали смотреть искоса и с большим подозрением,  некоторые не подавали руки.     Владимир Кожевников хотел помочь нам издать краеведческую книгу, но увы.
К  этому времени  малый бизнес в Самаре стал меняться. Активные горожане за пол года торговли на минирынках сколотили какой-никакой сармак и стали ездить в  Грецию, Турцию и Польшу за товаром.  Из Греции везли самопальные дубленки и куртки,  надев которые, человек превращался  в языческое чучело. Из Турции   тащили тюки с джинсами, трусами, майками. Польша обеспечивала  косметикой,  алкоголем и конфетами. Этот товар часто сдавали в магазины на реализацию, но чаще торговали в собственных палатках.  Я тоже сдал кое что в магазин, а вышибать назад деньги пришлось через Октябрьский РОВД. Кстати к чести милиции, она тогда работала четко.
  В это время шло безумное падение рубля.  Буквально каждый час рос доллар и на ФМ радио  Ностальжи  проводили игру: кто угадает стоимость доллара на 18.00. Выиграл, приезжай и получай приз. В условиях финансовой нестабильности   в городе снова появились очереди, порой в пол квартала размером.  Люди теперь стояли не за товаром как в перестройку, складываясь в петлю Горбачева, а за валютой в банк.
Это была совсем другая очередь. Пенсионеров в ней не увидишь, всяких там стариков-доходяк.  Ельцинско-гайдаровская  очередь скорее всего похожа на автоматную, хлесткую, крутую. Вот они все голубчики собрались деревянные конвертировать, будто Ильи Муромцы из былин выскочили, а вместо коней иномарки. Каждая команда держится особняком.
 Вот Васька квадрат со своими отпетыми. Плечи штангиста, а нос синий, как промёрзшая картофелина. Говорят, по ночам убиенные стали приходить   вот он и запил. Недавно спьяну в чужие курмыши залетел, порезал кого-то, паханы его на правилку вызвали:   Плати. Штраф - 10 лимонов.   А он спрашивает:   В фунтах или фунтиках?   и мешок достает. Тут же Олег Непропейштаны стоит, лениво так к косяку прислонился. Он волк-одиночка, а левая рука всегда на “Макарове” лежит. Никому не верит, а в церковь ходит, нищим валюту раздает.
 Тут и стареющая проститутка Эльза по кличке Вашингтон. Нового сутенера нашла и жмется к нему, словно раствориться хочет в его мускулатуре. А он по своему знаменит. В Москве в банкиров стрелял как по тарелочке. Он наличку в ванне хранит: сначала купюры  чуть дно устилали как коврик, а нынче до краев. Придет он с работы усталый, на кулаках отпечатки чужих зубов, и ложится в ванну как в осенние листья, подбрасывает "зелень", трется об нее, отдыхает. А тут и кассу открыли. Мешки с макулатурой полетели в окошко, а оттуда показались они, молчаливые короли   доллары, новенькие с металлической полоской внутри. Их Штаты специально кинули на развитие наукоёмких производств. Рэкетоны заволновались, хотя суету старались не устраивать, каждый лицо своё сохранял. Получив “зеленые”, они вздыхали, тщательно пересчитывали, ощупывали банкноты, некоторые их даже нюхали и балдели. Очередной счастливчик вежливо спрашивал у кассира:   Всё ли сходится?   и лицо празднично озарялось, когда суммы сходились. Значит, никто не выкрал, и все правильно отдали. Вот дошла очередь до хахаля Эльзы. Прежде чем сдать деньги, он всю её ощупал, вытащил из бюстгальтера пятидесятитысячную, оставил лишь на кармане четыре куска, сказав:   Не суетись под клиентом.
А вечером те же господа плакали под звуки скрипки в загородном престижном ресторане, отмечая сороковой день Сереги Крутофала, прошитого очередью в поселке Волжском.
     Как преобразовалась улица Панская- Ленинградская. Шутники говорили, что на ней происходят черные дела. Там торговали черной икрой в магазине "Самое то", "Деликатесы", а то и просто  из киосков, причем по вполне доступной цене. Говорили, что в Астрахани браконьеры взяли власть, и  паюсная икра полилась рекой. Там же можно было купить и  прекрасную выпивку, а именно водку Смирнов и венгерские ликеры. В  "Дарах природы" на Некрасовской  выставили огромное количество бутылок грузинского вина Вукузани  по рубль девяносто, и мы брали эту радость юга рюкзаками. В магазине "Океан" продавали элитный коньяк "Арарат". Говорили, что это остатки  со склада завода, которого больше нет. Если такую бутылку открыть, то аромат распространялся на всю комнату. В "Океане" недорого можно было купить  вареные крабовые лапы. Мы друг другу перезванивались, и  главный эксперт по вину Владимир Корнилов сообщал, что, например, в киоске на углу Красноармейской и Галактионовской  продают испанский портвейн в бумажных пакетах по  два рубля пятьдесят копеек за литр.  Когда мы его пили, то ощущали аромат Бискайского залива.
  Однако  настоящей радостью самарцев была огромная волжская Набережная, поделенная  на четыре очереди. С весны до поздней осени она превращалась  в сплошной вертеп, кабак и забегаловку от  Речного вокзала до Вислого камня и Ладьи . У каждой кафухи постоянно сидели свои завсегдатаи, которых в то время называли бультерьерами за их  свирепость, мощь и крутизну. Все было четко поделено, и каждый бандитский клан занимал свое пространство. Во главе бригады  обычно  восседал самый главный бандюган бритый наголо до лоска. Около него за столами заседали смотрящие, и всех их обслуживали шнурки.  По Набережной бегали несчастные молодые  пацаны-карабейники  с коробками разных бобрякушек. Их заработок сводился к следующему.  Одетые в костюмчики, белые рубашки и галстуки они подходили к самому крутому и говорили, что у их процветающей фирмы сегодня юбилей. Бультерьер улыбался, мол это хорошо, только я здесь причем?   Помню такой случай. Клерк сказал, что хочет сделать подарок и стал выкладывать перед братком будильник, ручку, консервный ножик и разные брелки. Бандюган обрадовался и смахнул всю эту мелочь к себе в сумку. Паренек заметил, что надо заплатить налог. Хулиган ответил предельно жестко, что раз подарил, значит подарил и отправил  неудачливого пацана на три буквы. Вся  бригада долго ржала как кони в табуне.
   Помню на Некрасовском спуске  другой курьез. Мужичок  купил в кафухе  колбасную нарезку, хлеб. Положил содержимое в целлофановый пакет и положил на стол. Сам отправился за пивом к соседнему прилавку. Тут с ветки спрыгнула ворона, схватила клювом  закуску и улетела  на дерево, усевшись на толстой ветке. Мужичок  вернулся с пенистой кружкой  к пустому столу. Как гоготала братва, мол, вот лошара так лошара. Несчастный хотел взять камень и кинуть в ворону, что ела его колбасу. Пахан шарахнул кулаком по столу со словами:"Ворона от слова вор, значит из наших, пошел вон".   Мужик  оставил кружку, попятился и убежал. Особенность самарской Набережной 90-х годов в том, что там бегали бесчисленные стайки беспризорников, похожих на ощипанных воробьев. Они часто одевались с помойки кто во что горазд. Их ботинки часто оказывались на пять размеров больше, а взрослые пиджаки чем то напоминали пальто, так как были до колен. Бездомные дети- жертвы безумных и беспощадных гайдаровских реформ просили милостыню или просто покушать у братков с  толстыми золотыми цепями. Те девали бутерброд пацаненку со словами:" Расти и не воруй". Авторы нравоучений часто были все в наколках с перстнями-татушками на пальцах. Это выглядело очень смешно и одновременно печально. Ханжество и цинизм зашкаливали.
Своего папу Ванечка никогда не видел. Когда мальчик родился в третьем роддоме, новоиспеченный папаша так обрадовался, что пошел в загул с друзьями. Где-то около коммерческого киоска на Ново-Садовой ему, пьяному и радостному, проломили голову, а труп выбросили на местной стройке. Мамочку мальчик тоже помнил смутно. Ему не было еще года, как она сбежала с каким-то хахалем на Украину. С тех пор о ней не было ни весточки. Ванечка дня два лежал в общежитии никому не нужный, мокрый  и голодный, кричать он уже устал и поэтому просто отупело смотрел в потолок, ни о чем не думая и ничего не ожидая.
 Он с года к этому приучился: ни о чем не думать и ничего не ожидать. Это стало основной чертой его характера. Спасла мальчугана от голодной смерти тетя Катя, соседка двадцати пяти лет, смазливая черноволосая бабенка, наглая и проворотливая. Она крутила любовь с главарем местной рэкеты Шалавым. Тот сначала не понял:   Зачем нам это птенец, выбрось его.   Она сказала:   Сгодится.   А Ванечка уже  перестал ползать и начал ходить.  Его стали брать на дело. Он должен был называть тетю Катю мамой и прогуливаться с ней по центральной улице, держась пальчонками за ее юбку.
 Тетя Катя проплывала вальяжно, покачивая бедрами, вся из себя. Со стороны казалось - дамочка из новых русских с наследничком гуляет.  Никто бы не подумал, что она искала жертву. Вот мгновение, ее глаза выстрелили интересом, как из двустволки. Навстречу идет респектабельный толстячок с увесистым дипломатом. Вот он поравнялся с ней и вдруг, о ужас, дипломат задевает ребенка, то есть Ванечку. Тот падает на асфальт и дико кричит:   А, А...боля, боля.   Ребенок рыдает, корчится на асфальте. Тут тетя Катя, которая когда-то, учась в ПТУ, играла на сцене самодеятельного театра, дико кричит:   Убили, убили! - хватается за голову.
 Толстячок ошалело останавливается и ничего не может понять. Мир как бы обрушивается у него под ногами. Он еще сомневается - может все это не к нему, может это про другого. Ну чтобы не было сомнений, тетя Катя кидается на толстячка как вампирша из фильмов ужаса и начинает его трясти за лацканы пиджака:   Ты мне за все ответишь, ублюдок.   А Ванечка в это время корчится на асфальте, будто ему переломили позвоночник. Изо рта идет пена. Тут же подъезжает старый “Жигуленок”, в котором сидит Шалавый с еще одним из крутых.   В больницу его, в больницу его надо,   кричит тетя Катя и бережно берет ребенка на руки. Толстячок оказывается в железных руках крутого. Его запихивают в машину, туда же садится тетя Катя с дитём, прохожие одобрительно говорят:   Чуть ребенка не убил, изверг.   Дальше дело техники. Несколько профессиональных ударов по болевым точкам и толстячок везет команду к себе домой, где с него берут компенсацию в зависимости от достатка. При этом Ванечка уже не корчится, а сидит спокойно и по деловому с каким-то внутренним интересом ожидает развязки. Обобрав толстячка, команда либо едет домой пить и гулять, либо разворачивает к респектабельному универсаму, где снова разыгрывает спектакль.
Шалавый иногда режиссирует:   Ванятку не рукой толкай под жертву, а незаметно бедром его. А ты, цыпленок, катайся сильнее, визжи, будешь халтурить, жрать не дам.   Но Шалавый устрашал просто так. Он не отличался жадностью. На хазе было всего вдоволь: жратву привозили ящиками, мешками. К вечеру братва садилась за большой стол, покрытый красивой английской скатертью. Они курили дорогие сигареты и ели заморские фрукты. Когда команда напивалась, как говорится в ноль, начинался час Ванькиного творчества. Мальчуган ползал по большому столу, доедал из тарелок куски ананасов, бутерброды с черной икрой, опивался “Херш коллой”. Иногда он пробовал и другие напитки: белая жидкость ему не нравилась. Он ей как-то чуть не подавился, и как только такую гадость хлебают. Зато напитки из красивых пузатеньких бутылочек, сладкие, ароматные и тягучие, были ему ох как по душе.
Он расставлял бутылки в ряд и представлял себе, что это забор, через который надо перескочить двум бананам, убегающим от толстого апельсина. Потом он собирал куски хлеба и представлял себе, что это братва собралась судить солонку на “правилке” за то, что та настучала в ментовку. Ментовку он представлял себе в виде расколотого стакана, который валялся тут же на столе. Вот вырасту думал Ванечка, замочу Шалавого и с тетей Катей  сам возглавлю команду. Он фантазировал, и в этих мечтах проходило его послеперестроечное детство. А утром снова на работу.
Однако вернемся на самарскую Набережную  девяностых. Там происходил настоящий музыкальный бук. У каждой приличной кафухи стояли свои мощные колонки, усилитель и микрофоны на стойках. Доморощенные певцы, развивавшиеся в стиле шансон, перемещались из одного питейного заведения в другое, начиная от Речного вокзала и кончая Ладьей. Над всеми этими музыкантами летал как волжский буревестник  Владимир Сосновский. Он писал для  певцов минусовки, а иногда и сам подыгрывал на синтезаторе. Иногда здесь появлялись залетные исполнители. Как сейчас помню парочку из Тольятти. Они были по традиции в наколках и видимо прошли свое музыкальное образование в местах не столь отдаленных. Ребятишки складно лабали на своем стареньком синтезаторе и пели песни про пиво, водку, вино и гулящих девок. Иногда к ним  подходили тетки администраторши и предлагали вечером услаждать публику на одном из прогулочных пароходов. Помню ночью четырехпалубный корабль кружился на волжской стремнине и оттуда раздавались знакомые голоса:"Губит людей не пиво, губит людей вода".  Потом слышалось следующее:" Он уехал прочь на газонокосилке, санитары зря притащили носилки". Лайнер все кружился и кружился, освещенный множеством огней.
Владимир Сосновский не любил заезжих, считая их выскочками. У него была своя четко отлаженная паства, на которую он и работал. Как то Михаил Авдеев привел этого самарского маэстро ко мне в гости со словами, мол, кунак кунака видит из далека. Я спел несколько песен на стихи Авдеева. Сосновский хлебнул водочки, подумал, а потом безапелляционно  заявил, что стихи хорошие, и он на них напишет нормальную музыку. Я прогнал этого субъекта.
Судьба музыкантов сложна. Многим талантливым ребятам надоедает жить и  трудиться за копейки как папа Карло, и они начинают искать другие пути.
Он жил на девятом этаже блочного дома с мамой. Она хотела, чтобы сын стал пианистом. Учителя музыкальной школы говорили, что мальчик наделен немалым талантом. Разбитый  инструмент до сих пор стоит в этой маленькой квартирке, напоминая старушке о ее несбывшейся мечте. Ей не пришлось читать имя своего сына на афишах. Он ушел в другой мир, где известность только вредит. Помимо абсолютного музыкального слуха, у юноши оказались недюжинные математические способности. Однако он свою жизнь ограничил решением лишь одной теоремы: как сделать большие деньги. Парень начинал снизу: сам прокладывал собственный путь, кидался в крайности, открывал и закрывал счета, брал патенты на индивидуально-трудовую деятельность, шел на все, делал деньги из всего, не останавливался ни перед чем. За крутизну  женщины  падали перед ним как осенние яблоки, а он швырял их словно сотки в ресторане.
Однажды его окликнул человек из белого “Мерседеса”. Это оказался отец  очередной пассии с необычным для средних широт именем Нора. Крутой джентльмен угостил его шикарными длинными сигаретами и лаконично заявил:   Будешь работать на  меня, у тебя все будет. Ты мне нравишься, пианист, твой концерт еще впереди. А уж для своей девочки я ничего не пожалею.   Свадьбу играли широко, с размахом в лучшем ресторане. Жених был бледен и хмур, осушая стакан за стаканом водку из дорогой импортной бутылки. Старые друзья шептались, каламбуря :   Пианист в нору залез, - и кричали пьяными голосами:   Горько!
Но горько стало чуть позже, когда петля всерьез затянулась у него на шее. Крупный бизнес открылся во всей своей неприглядности. Семейство Норы откровенно держало его на правах маленькой комнатной собачки. Ему все время тыкали, что он вышел с девятого этажа панельного дома. Жена просто смеялась над ним и собирала любовников. Она орала, швыряла в него тарелками.
В квартире месяцами никто не убирался. Он крутил миллионами, вел переговоры с инофирмами на лондонском диалекте, а ему на карман оставляли мелочь. Королю ценных бумаг приходилось, пряча глаза, ездить в общественном транспорте. Папаша из белого “Мерседеса” вообще не видел в нем человека, представляя себе вместо пианиста что-то вроде ксерокса или машинки для выявления фальшивой валюты. Иногда, правда, он наливал ему рюмку какого-нибудь ослепительного ликера и грустно хихикнув заявлял, что она стоит дороже его жизни.
Как он их ненавидел, даже когда спал с женой, он чувствовал, что выполняет какой-то долг, хотя ни у кого ничего взаймы не брал. Господи, - думал  молодой человек, - Те же чувства, когда в чернильницу пером тычешь, а еще любовью это называется.   По ночам ему снился один и тот же сон. Он идет по осеннему лесу, оглянулся назад, а за ним тянутся следы из стодолларовых купюр, но вернуться назад невозможно. Какая-то сила тянет вперед и каждый шаг - потерянные баксы. Он просыпался в холодном поту, а рядом похрапывала омерзительная Нора с перхотью на ресницах.
 Папаша придумал новый бизнес: гонять рефрижераторы в Москву. Получив наличку, пианист самолетом возвращался, везя “лимоны”. Ездить приходилось зимой, зачастую в жуткие морозы. Ночь, пустынная полузаметенная дорога, по обочинам разбитые автомобили. Вот под Рязанью опять на хвост сели два “Жигуленка”. В каждом человек по пять. Рэкетоны, - подумал пианист и привычно вытащил из-под сиденья “Калашникова”. Шофер Сашка профессионально вел тяжелую машину. Десять запасных рожков, забитых патронами - это где-то на час, да еще несколько гранат. Держа “Калашникова”, пианист испытывал истинное сладострастие. Он чувствовал себя хозяином груза и властелином над жизнями тех, кто в “Жигулях”. Он вспомнил, как часами добивался техники, играя пальцами этюды на фортепиано. Сегодня его пальцы могли нести смерть. Длинная очередь перед колесами, вторая - по крышам преследователей. Те резко дали по тормозам и остались искать новую жертву, понимая, что не с теми связались.
В Москве по связям папаши на этот раз дали три миллиарда. С огромным чемоданом, забитым деньгами, вооруженный до зубов, в бронежилете, пианист шел по столичным улицам. Был февраль, и вдруг он почувствовал запах весны. Мучительно захотелось свободы, и в голову пришла шальная мысль:   Плевать, хватит.   В обменном пункте все ошалели от такой суммы. По межбанковскому валютному курсу ему сдали почти всю наличную валюту. Баксы пьянили, перспективы дурманили. Билет на Лондон обжигал пальцы как докуренная до самого фильтра сигарета, пропитанная селитрой. Главный концерт у тебя еще впереди, - вспомнились слова папаши из белого “Мерседеса”.
Через некоторое время на него объявили всероссийский розыск.
Возвращаемся снова на Набережную, которая выстраивает всю логику большого города.   Набережная как магнит притягивала молодежь, которая тоже хотела войти в круг  приблатненных. Трое сидели на лавке у Полевого спуска,  пили пиво и вели интеллектуальную беседу. Хлебнув пенистого напитка, один рассказывал:   Ну я этого, того, ну и когда этого, то и того, ну тут того, ну этого, а когда тут, то того, ну этого! Того тогда, а тем этого самым ну того.   Второй заржал:   Эха, прикол. Когда того этого, ну тогда того. Крашеная сидела напротив них, закусывала пиво карамелькой и восхищенно поддакивала:   Ага, ну да, ну да, ага, у-гу, ага, и, ну-да.   Первый продолжал:   А тут значит этого того, ну я да. Ух, ты Аддидас.   Второй закричал:   И-и-и-и-и. Я тащусь”.   Намазюканная  воскликнула:   Прикол.
Когда пятилитровая канистра опустела, троица двинула в сторону недостроенной гостиницы Турист, что за Ладьей. С Волги дул сырой ветерок, принося с собой запах далекого костерка. История закончилась тем, что их встретили серьезные пацаны и отняли норковую шапку, сняли куртку фирмы Пума, разули, разбили морды,  а потом отпустили. Это ничего, ведь завтра будет о чем поговорить с канистрой пива.
 На Набережной  редко случались преступления, потому что братва контролировала ситуацию. Опасались в основном казачьих разъездов, которые прибывали на поезде из Казани, иногда из Сызрани. В основном милиция искала наркоманов, а их  здесь было море, даже существовала загадка:  под соснами, под елками лежит мужик с иголками. Понятно, что это наркот, валяющийся в кустах. На пляже можно было увидеть пацанов и девок с желтым цветом кожи, но это не китайцы.  На них указывали пальцем и  пророчили жить два понедельника.
К тридцати годам Коля понял смысл жизни. Он закончил восьмилетку, затем ПТУ, а после армии даже поработал слесарем на ЗИМе. Когда на заводе прошли сокращения, он конечно остался безработным и очень переживал. Несколько дней они с друзьями пили водку, а потом он проснулся в своей однокомнатной квартире, как выяснилось не один. В постели лежало какое-то существо. Оно оказалось Ленкой, с которой они вчера по пьяни где-то познакомились. Ну ты, Колька, крутой, - сказала она. Он ничего не помнил и поэтому промолчал. С удивлением заметил на столе коробки со “Сникерсами”, недопитую бутылку “Распутина” и несколько пластмассовых флаконов с газированной водой.
 Ленка уже деловито ходила по комнате, похмельно хлебала газированную воду, плесканула в стакан “Распутина”, и как японская гейша элегантно поднесла своему герою. Колька хлебнул. Она дала ему закусить шоколадкой. Он хоть убей не мог вспомнить, откуда здесь все эти продукты. Выяснилось чуть позже. Ленка с восторгом пересказала ему, как ночью он подошел к коммерческому киоску и, угрожая зубилом, которое стащил из цеха перед увольнением, потребовал жратвы.
 Ему отсыпали целую сумку. Бледные киоскеры натянуто улыбались и почти что сами извинялись за не столь блистательный товар. А он еще оказывается угрожал им:   Подсунете фальшивого “Распутина”, заколочу вас в киоске и сожгу.   Так они со страху порылись где-то под прилавком и заменили бутылки. Колька хотел было ужаснуться содеянным ночью, но “Распутин” приятно согрел его, а “Баунти”, как выяснилось, действительно райское наслаждение. Под щебетание Ленки они быстро все допили и доели.
Ленка предложила опять пойти на приключение. Кольке было уже все равно. Он ввалился в  муниципальную пельменную, что находилась на Волжском проспекте рядом с Первомайской и  прямо  поварам  прошипел:   Навалите мне мешок пельменей, тетки.   Они ошалело смотрели на него. Удивляться было чему. Несмотря на декабрьский мороз, он стоял в спортивных трико и тельняшке, поверх которой болталась старая, не по размеру, телогрейка. Из кармана робы торчало все тоже зубило. Тетки молча навалили ему целый мешок вареных пельменей. Он взял его, развернулся и вышел.
Прошел месяц. Колька обложил данью почти всю Самарскую площадь и Волжский проспект вместе с близлежащими улицами. Он открыто подходил к любому киоску и указывал пальцем, что ему должны положить в большую хозяйственную сумку. Туда летели бутылки с вином, водкой, лимонад, консервы, пакетные супы. Дома ждала Ленка и из всего собранного сервировала стол. Гулянка продолжалась. Иногда приходили друзья и удивлялись обилию закуски и выпивки.
 Колька царственной рукой угощал всех. Он уже удивлялся тому, как легко продавцы отдавали все эти продукты. Он даже не угрожал. Просто подходил и получал. Старая телогрейка и поношенная тельняшка говорили сами за себя. И вот наступил день, когда Колька снова завернул к знакомому киоску. Привычно ткнул пальцем в нужные ему продукты. Однако парнишка продавец сказал:   Зайди за киоск, там тебе дадут.   Колька зашел. Там стояли двое. Они спросили деловито:   От кого работаешь, браток?   Колька удивленно остановился и не знал, что сказать, тем более он уже не мог ничего вымолвить, ведь кто-то третий невидимый сзади накинул ему на шею проволочную петлю и затянул. Затянул достаточно, чтобы дышать, но не чтобы говорить, а тем более возражать или сопротивляться. Двое парней, что спрашивали, возмутились:   Так ты, падла, молчишь, когда спрашивают!   Колька лишь открывал рот, как рыба на берегу. Его серьезно попинали, а потом влили в открытый рот целую литровую бутылку спирта “Рояль”. Рядом находилась трамвайная остановка, где скопилась целая толпа. Никто не обратил внимания, как из-за киоска вышла троица: двое парней волокли третьего. Их товарищ сильно нализался и почти не передвигал ноги. Его не бросили, а потащили по улице. Кольку заволокли в подъезд и толкнули под лестницу. Там его бедовая душа рассталась с грешным телом. А Ленка, ей чего?  Всплакнула и даже всех пригласила на девять дней, правда сказала, мол, берите с собой водку и закуску, тогда и помянем Николая.
  Жуткую картину представлял пляж в день выпускников. Там на песке курили кальян, пили до упаду, а иногда появлялись милые ребятишки из  престижного университета Наяновой. Они пускали бумажных  голубей и кораблики из тетрадных листков. Издалека за ними наблюдали богатые родители, порой с телохранителями.
Ночью самарцы любили ходить на пляж и купаться голышом. Я брал с собой  кавказскую овчарку по кличке Нерон, чтобы не было неожиданных приключений, но они порой случались. Как то раз, когда я выходил из воды  в темную ночь рядом со мной в песок врезалась моторная лодка с совершенно пьяными  мужиками.  Однажды купался у дамбы на Первомайской и вдруг увидел на глубине огонек. Подумал, что это либо инопланетяне, либо капитан Немо. Оказалось, что там по ночам занимались подводной охотой  с аквалангом.  Ихтиандр   вылез в ластах с огромным судаком. Нерон его увидел и присел молча от удивления.
 Как то раз на  пляже Полевого спуска мы с Ириной встретили Белое братство. Я заплыл к буйкам, а адепты  тоталитарной  секты решили показать, что кавказец им  нипочем.  Укутанные в белые простыни, они стали делать ритуальные прыжки и ужимки. Ирине, чтобы удержать собаку, пришлось лечь на песок.
 Иногда на Набережной появлялись одиночки или группы молодежи, которые пели религиозные песни типа : да здравствует солнце, да скроется тьма и звенели в  восточные колокольчики. Порой ребята пели советские песни с белокаменной Ладьи.
Набережная всегда притягивала  странных людей.    В жизни часто встречаются грибники, рыболовы, охотники. Но есть страсть, которая превышает все нами перечисленное. Мы говорим о собирателях бутылок. О, это целый мир. Кто не собирал стеклотару по газонам, набережным или на пляже среди голых тел, тот не поймет о чем идет речь. А вот Вася Дуев ощутил на себе всю притягательность этого чисто городского промысла. Когда- то он работал в КБ инженером и даже ведущим специалистом. Однако вместе с перестройкой его предыдущая жизнь оборвалась. Началась новая, наполненная тихими радостями и большими победами.
    Вася уже не помнил тот момент, когда поднял свою первую бутылку. Он даже не мог сказать, что это было: “чебурашка” или “винтовик”, а может “пепсюха”. Он даже не мог вспомнить ее емкость, не говоря уже об этикетке. Кстати последняя скоро перестала интересовать Васю вообще. Стеклотара и все. Он как компьютер научился прикидывать. Ага, “шкалики” - их берут до 10 утра у рынка или после 5 вечера на Полевой. А вот “семисотка-винтовик” - брать, не брать? Есть знакомый корешок, что на Чапаевской принимает. Туда Вася и “литрухи” умел пристраивать. А вот “шампуни” он складывал и готовился к большому броску под новый год. Как то ему сильно с этим делом повезло. Крупный торговый дом гулял на новой Набережной. Так они уже пить не могли: друг в друга пробками стрелялись. Дуев потом здорово поработал, бутылок сто взял, да еще 4 не распечатанных из кустов вытащил.
   Сначала он ходил с портфельчиком: увидит бутылочку из-под пивка, в целлофановый пакет ее и на замочек. Сам по сторонам оглядывается, чтобы никто не заметил, а потом как-то попритерся к этому делу и стал с рюкзаком ходить старым большим, туристским. Иногда клиентов выслеживал. Мужики с авоськой бутылок, шасть в кусты, и оттуда только пивной запах раздается, ну будто пивные бутоны расцвели. А потом как они выползут, туда Дуев, и рюкзак пополняется. Правда случалось на “дикарей” нападал. Вот ироды, пиво выпьют, а бутылки разобьют друг о друга. Вот если б был я президентом, - думал Вася, - то для таких бы смертную казнь установил. Разбил бутылку, палец отсекают, ящик поколол, так всю руку отмахать. Вот было бы дело. Особенно интересно собирать бутылки ночью с фонариком. Для этого глаз надо наметанный иметь. Бутылка так из кустов зеленовато сверкает, аж сердце холодеет. Так бывало всю ночь Дуев и лазил по кустам, подвалам и канавам. Везде его встречали родимые.
    Но самый главный праздник для Дуева начинался утром, когда он шел с огромным рюкзаком в пункт приема стеклотары. Бутылки радостно позвякивали за спиной и ему казалось, что позади марширует целый полк: “Шик, шик, шик”, - стучали стеклянные сапоги. Он сам как то приосанивался, чувствуя в себе генерала.   Направу-у, - командно выкрикивал Дуев, и, чеканя шаг, заходил в заветное заведение, где его воинство блестало всем своим великолепием. Расставляя своих солдат по пластмассовым ящикам-казармам, Дуев искренне переживал, как будто терял что-то дорогое. Но приближался вечер, и Дуев снова выходил на работу.
Самарцы, видя чудаков,  говорили, мол, цирк уехал, а клоуны остались. На самом деле  самарский цирк  с крышей в виде эсесовской фуражки никуда не уезжал с пересечения Молодогвардейской и Маяковской. Когда возвращался домой на Ново-Садовую, то меня встречал новый аттракцион, который начинался прямо у подъезда дома. Про этот дом хочется сказать несколько слов. Он был построен при Брежневе с лоджиями, балконами и мусоропроводом. Сюда поселили транспортников, в основном королей баранки, водил, развозивших пиво, мебель, продукты по складам и магазинам. Народ отличался простыми нравами: из окна могли полететь цветочный горшок, тарелка или пустая бутылка. Иногда вспыхивали семейные скандалы: кто куму изменил и куда делась заначка из заварного чайника.  У моего подъезда и в зной, и в стужу, в ветер и дождь словно памятник прошлым эпохам всегда стоял  одинокий пожилой мужчина, смахивавший  со стороны на засохшее дерево.
Своими взглядами, как ветвями, сухими и жесткими, он буквально задевал каждого прохожего. Ага, вот Мария Петровна поскакала с огромными сумками. На рынок бежит сволочь, водкой торгует, миллионщица. Я бы ее расстрелял. Он не хотел знать с каким трудом ей давался каждый стольник, когда приходилось выстаивать с бутылкой на ледяном ветру, превращаясь в айсберг в океане мрачных алкогольных морд. А вот толстая с мешком бежит, с фабрики-кухни сперла. У, воровка. Ну ничего, еще наши придут... Он оценивал каждого, старался проникнуть в карманы, портфели, чемоданы своим холодным настороженным взглядом. Его ненавидели все. Проходя мимо бормотали, - Ну, “Стояк”, хуже бабы. А ему было все равно. Он представлял себя пограничником, защищающим рубежи от вредных посягательств. Жизнь на границе полна опасностей, там стреляют. Стреляли и в него. Дворовые мальчишки иногда давали по нему залп из рогаток, а то бросали дымовую шашку. “Стояк” терпел все.
Поздно вечером он возвращался домой и при тусклом свете пыльной настольной лампы записывал крамолу, представляя себя обвинителем на грядущих судебных процессах. Ничего, ради этого можно потерпеть. Жизнь-то длинная, не знаешь, куда рынок доведет. Тут и дневничок кстати. Про себя он всем говорит: - Я человек бедный, простой.  Но даже почтальоншу, приносившую пенсию, дальше порога не пускал. Еще он любил кричать: - Меня Ельцин раздел! - На что его резонно спрашивали: - Старик, зачем президенту твои обноски, разве что на пугало, коммунистов разгонять.   Прибеднялся он так, прибеднялся, да и сам от этого пострадал. Воры решили, что “Стояк” богатый и приехали к нему на грузовике. А он стоит и на них смотрит. Те в подъезд заходят и через несколько минут с холодильником возвращаются, а он думает, - Смотри, как у меня. Они опять же телевизор несут. Ну точь-в-точь, как мой, - думает наш часовой. Грузовик уехал, а он водички хлебнуть поднялся к себе. Дверь взломана, все раскидано, только дневник-то и не тронули. Слава Богу, - подумал часовой и успокоился.

  Когда я поднимался на лифте в свою квартиру, то там встречал   отставной  полковник милиции с простым  русским именем Иван. Помню такой случай.  Иван Васильевич готовился к юбилею за неделю: отпился, как говорится, до конца, до предела, до последней крайности. Казалось водкой пропитались даже ногти и волосы. После он завязал. Если ему предлагали, говорил резко:   Ша, юбилей! Меня позвали, между прочим, в сам клуб Дзержинского, все начальники будут.   За день сходил в парикмахерскую, со слезами на глазах отдал за модную стрижку столько, что аж на три бутылки бы хватило. Что поделать, юбилей.
Утром жена-стерва, змеюка подколодная, откуда столько нежности нашлось в голосе, подползла к нему:   Возьми меня с собой, хочу на начальников поглядеть! Как они в натуре выглядят.   Но он был крут:   Цыц, сука, рылом не вышла, тебе токма на свиней глядеть, на хряков. А там оно того, начальники. И вообще перед кем стоишь. В халате замусоленном пузо выпустила, я ж те не боров, а полковник МВД между прочим. Уйди, ворона, с дороги!   Он одел лучший костюм, лучшую сорочку, под которой была спецназовская тельняшка. Ничего, для суровости пойдет. Он одел новые носки. А вот ботинки новые не нашел. Пришлось одеть стоптанные, в которых он торговал на рынке ташкенскими помидорами. Обувь пришлось  помыть. За день до того, этими самыми ботинками он пинал известного местного рэкетира по кличке Арбуз, когда тот приставал, мол, заплати за место. Наш герой суровый человек, его звали русский медведь.
И вот он пошел на юбилей весь из себя, будто лорд англицкий. Жена пол дня его ждала, как собачонка у двери, аж повизгивала, даже дверь открыла общую, соседям говорит:   Здрасьте, а мой-то, между прочим, не так себе, на юбилей приглашенный. Там ихнее ментовское начальство будет.   И тут, вспоминая давишние обиды, суровела голосом, поднимала кулак и трясла им:  Да каждый из тех, что с моим на брудершафт пить будет, любого из вас по тюрьмам раскидает.   Тут она заходилась в истерике и вместо слов кричала:   ИИ, ЫЫЫЫЫ...   Соседи с испугу подносили ей сахар и вареные яйца, просто так, на всякий случай.
Часам к семи вечера раздался скромный звонок в дверь.   Несут! - закричала она и бросилась открывать, понимая, что муж сам с банкета не придет. Однако он вошел один твердо и спокойно. Она бросилась ему на грудь, как осколок гранаты. Он обнял ее как истинную змею.   Ну что, - прошептала она, падая.   Это все! - ответил он. Они слились в одно целое и долго сжимали друг друга в коридоре.   Ну как? - выдохнула она.   Это все! - ответил он и задохнулся в рыданиях. Слезы лились ручьями, брызгали, сыпались словно дождь на паркет и даже попали на люстру. Она пробормотала:   О!   Он возвысил голос:   Я же - человек, я же - полковник! Здесь вам не тут! - вдруг заорал он.   Сидорова, самого Сидорова никто не заметил, а это же был мой начальник, генерал. Петрова, да на него плевали, а тот был выше Сидорова, Куздякина просто не заметили, самого Куздякина, - шепотом сказал он, оглядываясь по сторонам.   А вот меня все целовали, обнимали, проздравляли. Часы подарили юбилейные.   И тут он так заплакал, что казалось вместе со слезами вытекают и сами глаза, большие, опухшие от водки. Он обмяк, осел и вдруг обвел всех присутствующих бешеным взглядом и заорал как последний умирающий мамонт:   Да каждый из тех, с кем я пил, каждого бы из вас в бараний рог согнул, в три погибели и на зону.   Последнее слово он произнес еле слышно и потерял сознание от перевозбуждения, и от ощущения собственного величия.   Водки мужу, водки, - скомандовала жена. Она чувствовала себя Императрицей.
 Я рассказал о редком случае, связанным конкретно с юбилеем. А вот обыкновенная история, происходившая все в той же квартире.
Евсеич принес бутылку.   Вот оно счастье в стеклянной таре, такое расфасованное и красивое,   подумал полковник в отставке. Мгновение, и бутылка оказалась в руках профессионала. Она бултыхнулась, хрюкнула, и вот уже нечто полилось в красивые хрустальные рюмки. Жена Ивана Васильевича Манька заявила:   Мне половинку. Ей ещё надо было следить, чтобы муж, приняв на грудь, не набедокурил. Вздрогнули, закусили солеными огурцами, снова налили, ещё булькнули, ещё и ещё. Полкан наливал по чуть-чуть. Он выдавливал удовольствие по капелькам. Евсеич хряпнул по маленькой, недовольно заметил:   Чего мельчить, давай уж врежем по граненому зараз.   Врезали, и тут всё началось.
Иван почувствовал острую боль справа, там, где печень, казалось включили паяльник. Он скуксился, стал тяжело дышать:   Мать, но-шпу!   Манька предчувствовала недоброе, не зря ведь пила по пол рюмки. Она кинулась к лекарствам. Секунда, и распечатала целый пузырек дорогостоящей импортной но-шпы. После пяти таблеток полковнику полегчало. Остатки водки допили без энтузиазма, и Евсеич в потускневшей атмосфере засобирался домой. Он неловко переминался с ноги на ногу. Уж было хотел надеть шапку, да тут Манька настороженно спросила:   А но-шпа то где? Ваньке вдруг станет плохо ночью.   Но-шпу искали все втроем: на столе, под столом и даже зачем-то заглянули в пустые кастрюли. Пузырька нигде не было. Евсеич опустил глаза в пол и пробормотал в никуда:   Но, я того, пошел.   Куда пошел?   зловеще спросила Манька. Её маленькие глаза вспыхнули недобро. Полковник с женой медленно стали окружать Евсеича. Тот оцепенел, руки его опустились по швам. Он забормотал:   Я что, мне то што, я инвалид. Мне бесплатно.   Увесистый Манькин кулак закачался у его носа, как маятник от старых часов.   Ты взял, ирод, вертай,   она сказала это тихо, но настолько проникновенно, что Евсеич аж весь вспотел, будто в бане отсидел час, как есть в одежде.
Евсеича завалили резко на кушетку. Полковник в отставке профессионально ощупал все его карманы, складочки, извилинки - не зря в Гуине служил. Пузырька не было. Евсеич радостно вздохнул.   Чо лыбишься, паскуда?   заявила Манька.   Я тебя поняла, ты вроде как помочиться выходил, а сам пузырек у входа спрятал, пойдешь домой - и в карман. Вот тебе, а не но-шпа,   и она показала здоровенный фик, смачный и жирный. В глазах Евсеича потускнело, и вдруг он заплакал, как ребенок:   Ну не брал же я, не брал.   Крупные слезы катились одна за другой, стекали на паркет.
 Полковник  с женой искали в коридоре, щупали у входа. Но-шпы не было. Отставник успокаивающе хлопнул Маньку по толстому заду:   Вот они, твои родственнички. Замешкайся, так они все из квартиры вынесут, сволочи.   Он снова хлопнул по заду и услышал какой-то странный звон, снова хлопнул, ещё хлопнул. Где-то явно что-то звенело. Он ощупал Маньку и в кармане халата, а вернее, халатища, что соответствовало её фигуре, обнаружил пузырек со злополучной но-шпой.   Ты чо ж, тварь, человека оговорила?   Выскочил Евсеич:   Вот же он, вот.   Теперь уже два мужика шли на бабу сурово и беспощадно.   Честного человека в воры записывать?   Они закатали рукава.   Да вы чо? Да я ошиблась, Евсеич, прости.   Полкан коротко скомандовал:   Руки в ноги и в комок за бутылкой - быстро!   Минут через десять они уже снова сидели на кухне, и Иван Васильевич профессионально откручивал винтовую пробку “АО Родник”.   А что, хорошо сидим,   сказал Евсеич. В тарелке поджидали соленые огурчики.
  Наглядевшись на подобные спектакли, я стремился вырваться на природу. Слава Богу, на восьмой просеке, чуть ниже  Енотаевского переулка  на улице Красильникова 4-5  стоял двухэтажный деревянный домик. Он был построен по дедовскому плану. Интересно, что строение  возвышалось без фундамента. Наякшин говорил, что фундамент требуется, когда дом на века, а здесь все времянка, придут большие люди и воздвигнут очередной микрорайон, а всех дачников выкинут. Кузьма Яковлевич, конечно, немного кривил душой. Он мог прийти к первому секретарю обкома КПСС Орлову и курить у него беломорину, стряхивая пепел на ковер.  Когда дед умер в 1982 году, родственники начали бесконечную борьбу за собственность. Они чувствовали свою значимость, так как только Наякшину разрешили построить двухэтажный дом с большими комнатами и верандой.  Соседи имели лишь одноэтажные хибарки. В то время не  разрешалось  иметь гараж. Мы приезжали в это заветное  место вместе с Михаилом Авдеевым и собакой Нероном, делали шашлыки. Традицией стало пить чай из листьев смородины, клубники и мяты. Потом все отправлялись на берег Волги. Все купались, а Миша садился в любую жару в позу лотоса, и местные дети смотрели на него как на достопримечательность, мол, йог пришел. Действительно он смотрелся странно. Сидел он в демисезонных ботинках,  пиджаке и в шляпе-колокольчике, а вокруг бушевал июль. Мы чувствовали себя сталкерами в этом чужом, фактически загородном мире, где процветала ельцинская  рыночная экономика.
Их было человек  пятнадцать. Восьмую просеку они заполнили до отказа, то есть просто всю. Казалось, они впитали весь ее воздух, втянули в себя всю ее землю, охватили собой деревья, асфальт, уличные фонари, даже Волга и песчаный пляж были их, полностью и до конца. Они врывались туда не на “Мерседесах”, а на четырех стареньких “Жигуленках”, потрепанных, измызганных и начинали гулять. Рекой лились шампанское, пиво, водка, вино, коньяк. Недопитые бутылки разбивались об асфальт. Море закуски перемалывалось, разбрасывалось, шло настоящее гульбище.
 Ребятам было лет по двадцать, и они искали подвигов, стремились геройски проявлять себя хоть в чем-то. Спортивные, стройные, подтянутые, они демонстрировали друг другу удаль молодецкую, лихую задорность и в пьянке, и в силе. Молодые девчата обходили стороной компанию, но с каждым днем это становилось все труднее. Рэкетиры из группировки "Резерв" держали в руках всю территорию до поляны Фрунзе.
Братки хотели любви и почитания. Каждый представлял себя то киногероем из ковбойских боевиков, то звездой эстрады. Они курили лучшие сигареты, небрежно вытаскивали огромные пачки денег и говорили:   Девки, идемте гулять, оплатим все.   И с тонким придыханием уточняли:   Любой женский каприз нам по карману. Эй, красавица, как тебя зовут,   и хватали ускользавшую девчонку за руку.   Лена, Наташа, Света, Оля, как там тебя, дай телефончик.   Иногда в их толпу кто-то влетал с криком:   У Петьки сегодня день рождения, пьем за его счет. Эй там, в киоске, разливай. Снимем “бабки” с Петьки.   В самый разгар гулянки подруливал на “шестерке” сам Петька, пьяный и бородатый.
 Мощь гулянки возрастала. Он орал:   Братва, гуляем за доллары,   и махал пачкой “зеленых”. А поодаль на пляже жались дачники, напоминая чем-то поговорку на “чужом пиру - похмелье”. Толстые, дородные мамаши говорили своим детям:   Не сметь туда глядеть, идите лучше купаться.   А дети что, они украдкой подглядывали, как пьяные дяди щупают тетенек и глотают из горла шипучее шампанское.
 Малолетки, насмотревшись на все это,  начинали играть в “МММ”, ведь строить песочные замки нынче не модно. С ума можно сойти от зрелища, когда дошкольники разговаривают между собой:   Ты будешь Ленька Голубков, ты - его брат Иван, ты - Мавроди, а мы - вкладчики. Бей Леньку, бей Ваньку - жулики!   Ленька всхлипывает:   А я чо, я только по телеку снимался, это все Мавродий. Его бейте.   И тогда кто-нибудь из мальчуганов сурово отвечал:   Мавродия нельзя, он крутой. Вот.   И это во-о звучало настолько уважительно, что казалось на мгновение замирала Волга, застывал ветер и останавливалось в своем огненном порыве солнце. И только у киосков молодцы, которым было все нипочем, кричали:   Венька, еще водяры. Сегодня наедем на Ахмета, он все оплатит.
Однако крутыми на восьмой просеке были не одни они. В сторонке стояли “БМВ”, “Мерседесы”. Бритоголовые ребятишки с тяжелыми золотыми цепями, напоминавшими средневековые вериги, слегка косолапясь, проходили мимо ватаги к Волге. И как-то так случилось однажды, что Венька, не самый главный из братвы, не самый крепкий, схватил одного из тех, проходивших, за золотую цепь:   Стой, паренек.   Он сам и не понял, зачем он это сделал. Вот так же наверное и щука хватает блесну, не задумываясь, цоп   и на крючке. Но Венька на крючке не оказался, цепь в его руках поддалась, разорвалась и слетела с шеи прохожего. Тот внимательно оглядел компанию, развернулся, молча сел в “Мерседес” и отбыл.   Ну, Венька, ты герой, - сказали кореша. Цепь они даже не подобрали с земли, а о случившемся тут же забыли, будто ветер пролетел, сорвал листья, сбил с ветки яблоки и все.
Дня через три, когда вся компания была в сборе и отмечала очередной праздник, а ведь вся наша жизнь - праздник, на площадке возле Набережной остановились две иномарки. Был вечер, садилось солнце. Теплый август дарил последние пляжные дни. Из иномарок вышло человек десять. Они были в спортивных костюмах, в руках - у кого пистолеты, у кого гранаты. Возглавлял команду парень лет тридцати, невысокого роста, бритый наголо, плечистый и крепкий. Он держал в руках автомат. Нет это не правда, автомат был как бы продолжением его рук и чувствовалось, что он есть лишь продолжение его тела. Ребята, отмечавшие очередной праздник, как-то сами собой успокоились, замолчали, просто застыли.
Тишина зависла над всем пляжем, казалось она прорвалась откуда-то из вечности, из космоса. Среди тех, что вышли из иномарок, оказался и тот, с которого недавно сорвали цепь. Он подошел к толпе медленно, не то чтобы подошел, подплыл, почти не касаясь ногами земли, почти как святой Моисей, переходивший Красное море. Он пометил крестиком грудь Веньки и еще двоих, которые особенно весело тогда смеялись при виде порванной цепи. При этом мелок он держал как-то по-ученически, будто в первом классе был вызван к доске решать задачу X+Y = Z. Но это был не первый класс. Самый главный, что с автоматом, посмотрел на компанию исподлобья и как бы проткнул глазами всех, чья грудь была помечена крестом. Затем, отведя автомат чуть в сторону, он поднял правую руку до уровня глаз, чуть вытянул ее и поманил указательным пальцем как бы всех. Компания не шелохнулась. Он снова поманил пальцем, и тогда дачные молодцы подтолкнули помеченных. Те выдвинулись вперед, их подтолкнули еще. И вот они уже отделились от толпы. Тогда бритоголовый указал им рукой в сторону дерева, огромного старого осокоря, что рос здесь с незапамятных времен. Троица пошла к нему, слегка подогнув колени, будто они были все опутаны кандалами или вдруг сила тяжести неожиданно неизмеримо возросла. Вот они уже около осокоря. Венька всхлипнул и из его штанов пролилась на песок прозрачная, теплая жидкость. Команда, что вышла из иномарок, тихо хохотнула. Главарь повернул к ним ладонь:   Ша, здесь не смеются.   Мгновение, и полоснула автоматная очередь. Еще мгновение, и иномарки исчезли, будто их не было. А около огромного дерева в луже крови лежали трое. Тела их искривлялись в судорогах и уже начинали коченеть.
Через сорок дней на этом месте лежали три роскошных букета гладиолусов, а рядом за столиком сидела знакомая компания молодых ребят. Они пили водку, ели шашлыки. Никто не чокался, никто не смеялся. Они впервые узнали, что жизнь не вся состоит из праздников. Говорят, за это право - провести поминки на восьмой просеке, им пришлось выложить  “лимон” тому бритоголовому с автоматом.
   А интеллигенция жила иначе, изощренно жила, по достоевски, по серебряному веку. На Чапаевскую дом 180, квартира 6  ко мне приходили разные люди. Как то явились бандиты и предложили возглавить крупную  ФМ радиостанцию, но общего языка мы не нашли. В гостях появлялись иногда очень странные товарищи. Помню  в моей комнатке с видом на ПРиВО   Миша Ацетон, Кавказский князь и я пили пиво. Хрустела на зубах прошлогодняя вобла, похрюкивала канистра, выпуская очередную порцию в стаканы. Казалось, жизнь прекрасна.
    И вдруг Кавказский князь стал серьезен, и в чертах его лица чуть заметно проскользнула тень.   Кажется, мне здесь кто-то должен!   тень на лице, оказалось, имеет стоимость, нимного-нимало, сто американских долларов. В комнате наступила тишина.   Так как же мы будем решать со стольником?   Ацетон попытался спрятаться за кружку пива. Он замаскировал туда весь свой двухметровый рост, широкие плечи и огромные ручищи душителя. Кавказец был маленького роста, худ, но свиреп. Выждав паузу, он взвизгнул:   Сука, что молчишь? Я с тобой говорю или нет? Деньги сюда, немедленно!   Ацетон стал белым, как больничный потолок. Он спрятал глаза и нос в кружку с остатками пива, как страус скрывает голову в песок:   Да я это, да я того, да мы с тобой пили три месяца.   Что? Молчать тварь, волосатая. Бабки быстро!   В руке Кавказца появился финач, который медленно приближался к горлу Ацетона. Последний посерел, как действительность.   Да я заплачу, я отдам.   Молчать,   оборвал горец,   значит так,   продолжил он деловито,   сегодня в двадцать ноль-ноль, а вернее в двадцать пятнадцать,   поправился он, взглянув на часы,   Я включаю счетчик. Через неделю два “лимона” в деревянных, через месяц отдашь квартиру, а не то побрею твою престарелую тетю, напильником, между прочим. Я попытался успокоить разбушевавшегося чечена,  который вдруг заскрежетал зубами, будто тормозил старый бронепоезд на ржавых путях. Так вот, Ацетон, я тебе кулаком вышибу печень, и она вывалится из твоего поганого блудливого рта.   Тут он завис над Ацетоном, как огромный снаряд, которым разбивают старые дома.   Закрой руками лицо,   взвизгнул он,   буду бить жестоко, нос сломаю.
   Должник выронил кружку с уже допитым пивом и закрыл лицо руками, сквозь щели между пальцев наблюдая за действиями Кавказского князя. Тот размахнулся, в последний момент остановился и заявил:   Буду бить пяткой.   Он сел на стул, сбросил шлёпанец, снял носок и подготовил большую мозолистую пятку для удара. Князь завизжал:   Он мне должен, и он мне заплатит, здесь и сейчас.   Пятка готовилась к удару.  Тут мне эта склока порядком надоела, и я предупредил, что выпущу кавказскую овчарку и она наведет порядок.  Чечен  выпрямился и заявил:   Ну что, ублюдок, пошли.   Ацетон поплелся за ним.
    На улице было слякотно и ветрено, как всегда по весне в Самаре.  Князь пьяным голосом во дворе заорал:   Значит так, дело провалилось. Завтра едем на книжный рынок, и все там повторим. Я тебя только для убедительности стукну раз по носу, а ты краску размажешь локтем по щекам, да не забудь ещё думку к животу привязать, может, пинать придется. Люди - жалостливые существа, многие самарского поэта спасти захотят от злого горца, ведь ты у нас талант. Как ты здорово поешь:
“В сиреневом мареве улиц
Уснула Самара моя.
Гудит растревоженный улей,
Былое в себе сохраня”.
Кавказский князь вдруг остановился посередине ночного двора и крепко задумался. Ацетон стоял рядом и курил. Вдруг князь завизжал:   Нет, нет, нет. Если на земле жил Георгий Иванов , то тебе здесь не место, хоть ты и талант... А всё-таки жаль, Ацетон, что ты не бабник, я б хлестал тебя на глазах у самарских Дульсиней, и они “лимоны” отваливали бы. Ну да ничего, будем работать с этим материалом.
 Кто то подумает, что Мишка  Ацетон  являлся каким то желеобразным существом, из которого можно было лепить все что угодно. Это не так. Мишка Ацетон, между прочим, не так себе. Он стихи писал. В огромную толстую амбарную тетрадь сразу как напишет без помарок, а потом аж приплясывает:   Ай да Мишка, ай да молодец.   По друзьям ходил, читал и на полях помечал: Кукушкин то сказал, Мармышкин - это. Общественным мнением всерьез интересовался. Когда Ацетон понял, что дозрел - уже полтетради исписал, он начал ходить в дом Литераторов. Там нараспев читал свои вирши, выбрасывая вперед правую руку и жестоко жестикулируя. Слушатели при чинах и регалиях  запивали его строки водкой, закусывали солеными грибами, мычали то ли одобрительно, то ли просто спьяну. Однако они вскоре заметили, что Ацетон пил больше всех, а сам ничего не приносил. Тут его и прогнали.
Решил  наш поэт людям свои стихи декламировать. Народ тут как тут появился. У пивнухи на Дне стыкнулся Ацетон с двумя молодыми парнями: одному лет 16, другому от силы 22. Оказалось, это братья Ненасытовы: Колька помладше, Петька старше. За пивной стойкой Мишка им нараспев читал: " Лиловый пурпур гиацинтовых линий, как неба глоток восхитительно синий..."  Ненасытовы хлебали пиво, насупившись. Восприняв молчание за одобрение,  наш гений словесности, продолжал. Он даже временами глаза закатывал и закрывал их.
 Вдруг Колька как стукнет кулаком по стойке, аж посуда зазвенела, и все в пивнухе обернулись, уж не драка ли? А младший Ненасытов попер как трактор на кукурузное поле: " Ты мне тут не пой, что за неба глоток? Водки глоток, аль в крайнем случае пива - это я знаю. А что это за пепел весны? Пепел-то от сигареты бывает, дурилка ты картонная. А вот это-то умора. Музыка у него в посылку лягет и унесется в потьму.   Не в потьму, а в потемки,   возразил поэт.   Заткнись, слова не давали,   возразил старший брательник,   младшой верно сказал. Всё зло от ваших интеллигентских выкомуриваний. Вот и пиво дорожает каждый день из-за таких умников.   Мишка осекся. Он понял, как был не прав, ведь народу нужны другие стихи.   Ладно, я через неделю напишу другое.
Вскоре Ненасытовы уже сидели у Мишки дома и вытаскивали из хозяйственной сумки бутылки с Анапой.   Ну и что, написал что ли?   Мишка заглотил стакан мутной жидкости и выкрикнул:
“ Я иду по набережной Волги
И собаки воют, словно волки,
И деревья гнутся под снегами,
А я едва переступал ногами ...”
Допив Анапу, Колян заявил:   Заткни поддувало, сквозит. Жизни не знаешь, скотина очкастая.   Ацетон, хоть и был старше братьев лет на 10, сразу пожух, как осенний лист на морозе, и понял, что надо слушаться людей из народа. А последние повели его на улицу со словами:   Сейчас жизнь показывать будем, поэт. Хе-хе...
   Недалеко от магазина  на Нижней  Полевой бурлил минирынок. Торговки в зипунах ловко сбывали апельсины, бананы, минералку. Одна с краю продавала скумбрий, жирных и пузатых.   Значит так, Мишка, хапаешь вон тех двух жирных головастых и беги, а мы тя прикроем. Ништяк всё будет. Во, где поэзия начнется. Держи крепче, не урони.   Если бы Ацетона спросили, зачем это он всё делает?   тот и сам бы не ответил, просто наваждение, гипноз, сон сомнамбулический.
Поэт схватил скумбрии своими огромными ручищами и помчался по заснеженной улице. В голове звучало:   Я бегу по простыне белоснежных снегов.   И вдруг он услышал истинно народные рифмы:   Тетка - селедка, тетка - селедка. Тетка сзади кричала:   Караул, украл, гадина, а ещё в очках.   Тут он услышал звериный рык Петьки Ненасытова:   Ша, бабка, а то кончу... на тебя.   Мишка бежал вприпрыжку, сзади сопели братья. Пролетев через проходной двор, обогнув для верности квартал, добытчики завернули к поэту.
Вот уже веселые и разгоряченные, они снова сидели в мишкиной квартире. Перед ними на газете возлежали полосатые скумбрии, как любимые наложницы в алькове падишаха.   Ну тут бы к ним кое чего,   заметил поэт. Он чувствовал себя героем дня.   Щас Федька, третий братан наш, подкатит. По ходу киоск тряхнет и всё будет.   И точно, Федька не заставил себя ждать. В авоське позвякивало бутылок шесть водяры. У нашего литератора аж дыханье остановилось. Вот это действительно поэма.
Через некоторое время на карниз по ту сторону окна прилетел голубь. Любопытная птица заглядывала в комнату. А туда стоило посмотреть. Петька лежал на диване, закинув голову и обнажив острый кадык, где что-то хлюпало. Колька сидел на полу у батареи и стряхивал пепел папиросы прямо на линолеум. Мишка с Федькой ещё держались, с напряжением заталкивая в себя очередную стопку. Наконец, у Мишки Ацетона свалились очки. Федор Ненасытов тупо глядел на них, видимо соображал, что это такое.   А, интеллигенция,   косноязычно пробормотал он и с ненавистью ударил по очкам ногой. Те разлетелись вдребезги. Федор повеселел и запел:   В а-а-а ...   Временами он тоже любил искусство.
О Мишкиных пьяных похождениях ходили душераздирающие слухи. Запомнилась такая история. Через четыре недели беспробудной пьянки, когда Коля перешел от водки к “Анапе” и пил ее безудержно, к нему в окно влетела дева Мария. Она была в мини-юбке и накрашена как самарская уличная проститутка. Но Коля точно понял, что это дева Мария. Она рассказала, что у Николая Бусыгина, так звали нашего героя, большой будущее. Ему предстоит спасти человечество. Ни много - ни мало, просто спасти человечество. Дева Мария это говорила и все выше и выше поднимала свою юбчоночку, оголяя восхитительные пухлые ножки. Когда Коленька уж было совсем решил спасти человечество, она сиганула в окно и растворилась в воздухе. Однако приключения продолжались. Бусыгин увидел из-за занавески свет. Это появился сам Иисус Христос. Он что-то долго говорил о спасении души, а потом вскользь заметил, что у Николая на Мальвинских островах есть суженая, которая его ждет и будет ждать. Он также растворился в окне. Бусыгин понял, что стал великим. Из простого биолога самарского, университета он превратился в великана, чувствующего пульсацию земли и способного влиять на мировую историю. Коленька понял, что надо дать свободу своим любимым австралийским попугаям и выпустил их из клетки в окно. На смену попугаям, которые исчезли в морозном февральском воздухе, к его квартире слетелось самарское воронье. Нет. Оно не каркало и не вило гнезд, а просто позвонило в дверь. Коля подумал, что снова Иисус Христос и открыл ее.
 Мишка  Ацетон бросился с объятиями:   Коля, друг! Коля, брат!   Его широкие толстые губы сначала захватили ухо Бусыгина, потом вцепились в щеку и наконец, найдя ответные губы, жарко всосался в них:   Да ты ж без нас пропадешь, парень!   Воспользовавшись этой трогательной сценой, в коридор просочились Кавказский князь и Сева - человек без определенных занятий, но с тупым взглядом рэкетира и красными, казалось навсегда разбитыми, кулаками.
 В это время на столе появились бутылки с водкой, закуска, несколько пачек сигарет, в общем все то, что так необходимо для нормального мужского интима. Приняв на грудь стакан, Коля признался и о пришествии девы Марии, Христа, и о его возвышенной роли в судьбе всего человечества. Коснулся он и темы невесты, ждавшей его на Мальвинских островах.  Брат, друг, - снова на него упал Ацетон. Да в этой позе они оба и заснули в широком кресле-качалке. Тем временем Кавказский князь и Сева, с тупыми глазами рэкетира, скручивали ковры, совали в сумки хрусталь, в перерывах между действиями, отпивая из большой литровой бутылки бельгийскую русскую водку. Они думали уже уходить, но бельгийская оказалась разведенным Роялем, и они тут же уснули на полу.  Сева рэкетер  пришел в себя чуть раньше. Он схватил цветной телевизор и побежал с ним, издали чем-то напоминая беременную бабу, готовящуюся к тройне.
Под утро все проснулись. Князь тут же оценил обстановку. На счастье в портфеле был еще пузырь и Коленьке не дали прийти в себя, влив еще 300 граммов. Тут Чечен понял, что Севка умыкнул телевизер! Я его замочу, хотя не сильно.  Мишка Ацетон не давал прийти в себя Коленьке до вечера, подливая и подливая. К семи вечера  Князь приволок за шиворот Севку. У последнего было чуть приоторвано ухо и разорвано пальто. Он бормотал:   У меня нет “цветника”. Я не люблю смотреть эту погань.  На самом деле Севка утащил телевизор к дяде, что жил по-соседству и заныкал.
Однако пьянка продолжалась. Коля лежал на полу в глубоком забытьи. Кавказский князь положил на него чертежную доску, которую оформили как стол для пиршества. На ней стояли рюмки, бокалы, салатницы и даже сковородка с яичницей. Братва гуляла и хряпала стаканами об доску при каждом новом красивом тосте. Коленька только постанывал. Ему видимо снилась дева Мария. Уже рассовали по мешкам и растворили за дверью знаменитую библиотеку дореволюционных книг, уже выковыряли из кресла коллекцию старинных монет, уже все это растворили в ночной тишине Самары.
 В квартиру прибывали все новые люди из горской команды. Ацетон давно валялся на полу. Сева рэкетир обнимал унитаз и шептал ему ласковые и любовные слова. Горский князь сказал:   Ша, гнусы. Здесь будет мой новый бивуак, а этого, - он указал на то, что лежало как опора для стола, - Еще два стакана водки и ты, ты и ты, - указал он на своих джигитов,   До Волги и в полынью...   Тут всю музыку этого прекрасно сложившегося симфонического оркестра вдруг нарушил скрип провернувшегося во входной двери замка. На пороге стояла команда из Сызрани во главе с двоюродным братом Коленьки Бусыгина, что сейчас служил подставкой для стола. Встреча была коротка и как говорится в ночь ее поезд унес. Операция провалилась, - думал кавказец, вылетая под жестокими ударами кованных сапогов в ночную холодную мглу.
Кто же все-таки унес ”цветник”? Надо разобраться. А в общем плевать, у нас еще адресов десять. Все нормалёк.

  На Западе людей, оторвавшихся от своих корней и оказавшихся, как говорят, “без руля и ветрил”, называют красивым словом маргиналы. Для нашего грубого континентального климата скорее подходит слово “кусошники”. О, это целый социальный слой, быстро разрастающийся в условиях ельцинско -гайдаровских реформ. Кусошники - это бывшие. Под словом “бывшие” долгое время понимали дворян, купцов и прочую когда-то господствующую элиту. Нынешние “бывшие” - это люмпен интеллигенты: художники, поэты, писатели, литераторы, воспитанные на русской классике, на песнях советских бардов. Они научились отрицать и напрочь не способны чего-нибудь создать.
    Время молодого и напористого капитализма оказалось для них губительным. Когда-то они спекулировали на книжном рынке, фарцевали американскими джинсами, чувствуя себя хоть немножко героями-диссидентами. Они могли закричать в толпе:   Я читал Николая Гумелева.   А у меня есть Архипелаг Гулаг.   А вот сегодня, когда все это можно - им стало не интересно и скучно. Бывшие герои, а ныне кусошники, толкутся кучками в местах традиционных встреч, на “туче”, лениво ругая нынешние порядки.
    Они жестоко обнищали. “Сармак” делается теперь совсем по-другому. Вот отрывки из дневника одного такого господина-поэта: “Проснулся утром. Нет даже хлеба, кончилась заварка. Вспомнил, что в Иверском монастыре утром бесплатный обед. Покушал рублей на 150, удалось урвать две порции. Потом пошел в общественно-политический центр. Там доел банку килек рублей на 20 и пропустил рюмочку “Смирновки” и две стопки клубничного голландского ликера. В целом будет рублей 500. Встретил Мерзлевича, который сказал, что в 18.00  в Доме литераторов Юбилей Васи Сироты. Рванули туда. Пили американскую водку “Красный  Джек”, сначала закусывая зимним салатом. Потом я понял, что достаточно дешевый салат забивает желудок и не оставляет места для дорогого “Джека”. Напился страшно, и уходя домой, вымозжил у дочери юбиляра бутылку. Вечерний сармак составил по самым малым подсчетам тысячи три . Вычтем отсюда, что я блеванул на улице. Так что в активе остается тысячи две. А дураки мне говорят:   Работай, работай, - где бы я столько заработал. А завтра какой-то барон приезжает. Надо попасть на прием. В прошлый раз князь Столицын, известный своими мемуарами о белой эмиграции из Москвы заезжал, так ему администрация такой банкет закатила. Хотели видимо всем гуртом в дворяне записаться. Они уж постарались. Столы прогибались от балыков, сервелата, а уж водки “Мягкофф” - хоть залейся, из пупка чуть не потекло. Я заранее огромный дипломат взял, набил его закусками и напитками. А пока пил, подлец- прозаик “кроличья губа” все свиснул, а еще говорит:   Друг я тебе, друг и стихи твои везде цитирую.   Не он ли у меня термос утащил прошлым летом? А руководство тоже хорошо: отписали безнала и просто опились. Князя по плечу хлопали:   Ну, что, дружище, гуляем, браток.   А он ерепенился так:   Какой я браток, я князь.   Они ему:   Князь-то князь, браток, - обнимают и слюнявыми губами в засос целуют. А он отбивается, как курица от петуха. А самому чувствуется приятно, внимание. Тут наш “Жираф”- рифмоплет забурел, как вскочит, глаза кровью налились:   Князь, вы же пьете с бывшими коммунистами, чьи собратья растерзали царскую семью. Где ваша честь дворянская, тоже за кусок продались?!   Тут его казаки, конечно, повязали и вынесли головой вперед. Все-таки не покойник, чтоб ногами. Ну ладно, хватит на писанину время тратить. Сегодня что-то намечается у поэтов- авангардистов, туда бегу. Не каждого так принимают, как меня. Это право заслужить надо. Вот Сева Ухов попытался со мной ходить, так его на пинках, не по чину”.
  Помню в то время встретил своего знакомого Игоря . Тот спросил:" Чем отличаются девяностые от всех предыдущих лет?" Я задумчиво ответил, мол, доллары можно купить и за границу поехать. Знакомый ухмыльнулся:"Да нет же, посмотри все знакомые, что из интеллигенции худыми стали да пообносились". Действительно, гайдаровские реформы ударили в первую очередь по людям умственного труда, а интеллектуальная деятельность оказалась на задворках.  Кандидаты и доктора наук пытались торговать джинсами, ботинками, майками на Ленинградской. Там шумел престижный городской рынок  и братвой скупалась валюта, золото, антиквариат. Интеллигенты не могли конкурировать с ушлыми пацанами.  Крутиться приходилось по-взрослому и за любой неверный шаг можно было оказаться без квартиры. По городу как ядовитая паутина распространялась сетевая торговля. Умелые предприниматели убеждали: возьмите коробки Гербалайфа     под собственность, крутанете товар и станете настоящими бизнесменами. Наивные высокообразованные простаки  порой на это попадали.  Продать  лекарства для похудения и очищения организма они не могла и бедняг ставили на счетчик.  Раз, два, три и вы - бомж. В Доме офицеров угол Чапаевской и Рабочей в зале каждый вечер собирался народ, который плясал, скандировал, хохотал под  наущения  опытных гипнотизеров и психотерапевтов, мол, мы  вас научим стать богатыми и успешными. Каждый придумывал собственный бренд .  Вот уже Кирилл Серебреницкий стал князем  Енгалычевым, а  Костя Кузнецов шептал всем на ухо, что его прадед был в команде  высших офицеров, которые заставили Николая II отречься от престола.  Появились несметные полчища потомков Елшиных, Шихобаловых, Курлиных, Чемодуровых, Ильиных, Егоровых, Андреевых и т.д.
    Под этот мейнстрим  в городе открылись Дворянское и Купеческое собрания. На заседания приходили даже чиновники городской администрации, мол, они тоже не лыком шиты. Помню мы с Авдеевым, который вдруг стал князем Катанским, пришли на  купеческое собрание. Его возглавляла Елена Виноградова, суровая дама сразу заявившая, мол, прессу вон  и предложила мне удалиться. Я возразил и началось  побоище. Авдеев убежал в сторону со словами:" Я  не при чем, посмотрите какая у меня голубая кровь и белая кость".
  В Самаре приехал московский гость Михаил Кабатченко, большой человек и по росту, и по положению в обществе, так как работал в ЮНЕСКО. Он сразу жестко заявил, что с одной стороны является потомком Михаила  Дмитриевича Челышева, городского головы  и Депутат III Государственной думы, а с другой стороны он прямой наследник  выдающегося архитектора Щербачева.  В политизбушке  хихикали, мол, как все стало запущено: Кабатченко - потомок  всероссийского  борца за трезвость, инициатора сухого закона в Империи Михаила Челышева.  Тут  кстати  и Толя Черкасов как снег на голову утверждавший, что он внук самого императора, а по другой линии относится к знаменитому казачьему атаману Каретникову.
 Обыденная жизнь интеллигенции  протекала несколько иначе.     Знаете ли вы, что такое самарский февраль? Нет, вы не знаете, что это такое. С Волги дует пронзительный холодный ветер, помогая жестокому морозу пробиться к телу несчастного прохожего через любую доху или дубленку. Такой мороз называют трескучим. Но это к нашему холоду не относится. Повышенная влажность, от которой даже сигарета едва тлеет, а спичка просто не зажигается, создает особый мороз – ледяной и скользкий, как студень. А потом, как сосулька на голову, падает на горожан оттепель. Белый снег превращается в грязное сусло, которое булькает и пенится, как брага в бутыли. На  утро снова резко падает температура, и вся земля превращается  в один огромный каток, на котором несчастные люди, решившиеся выйти по делам, получают ушибы и травмы.
   Поздним вечером профессор математики Хрюшкин решительно отворил железную дверь  подъезда и вышел во двор со своим любимым фокстерьером по кличке Интеграл. На удивление вечер был прекрасен. Легкий морозец и не ветерка. С неба строго сияла луна. Она зависла над Хрюшкиным и его собачкой, как спелая среднеазиатская хурма. Двор весь светился каким-то удивительным волшебным светом.
    По середине двора чернели мусорные ящики, выстроившиеся в ряд, как уважительные слуги. Справа на парапете возле них лежало что-то довольно большое овальной формы. Внимательно приглядевшись, профессор понял, что это юбилейный торт в яркой коробке и без верхней крышки. Кремом была обозначена цифра  35, а вокруг какие-то звездочки, ромбики, цветочки и загогулинки  из зефира, мармелада, шоколада, больших и маленьких орешков. Тэкс-тэкс-тэкс,-  пробормотал в полуслух  Хрюшкин и стал незаметно поводком направлять собачью прогулку в сторону удивительного объекта. Собака резала то синусы, то тангенсы,  сама того не замечая, подводя хозяина к заветному торту. А что, подумал профессор -  это, наверное, из кафухи, что  с торца соседнего дома,  недавно вынесли. Сегодня с одиннадцати утра все музыка гремела, а к вечеру уже и гостей по машинам растаскивали. Это обслуживающий персонал хозяев жизни гудел. Хозяева, конечно за границей, а  эти здесь отрываются. Так обожрались,  что до юбилейного торта дело не дошло. Вот его и выложили для птичек, да бездомных кошек. Эти  братки еще с понятием, а то обычно все в мусорку или на дорогу, да джипом давят.
     Вдруг откуда ни возьмись,  а скорее из-за соседнего гаража  появилась некая сгорбленная фигурка, тоже с собачкой на поводке. При ярком лунном свете в фигурке узнавался химик-доцент  Водородов со своей чао-чао. В отличие от Хрюшкина, бродившего вокруг да около, доцент решительно направился к торту. Профессор понял, что медлить нельзя и  в два прыжка через сугроб оказался у торта со словами: «Здравствуйте, здравствуйте сосед!  Что это тут такое для птичек положили? » Водородов криво ухмыльнулся, но  искусственно  радостным голосом поприветствовал  коллегу: « Да, этот тортик   я хочу для своей Джиночки взять, она так любит сладкое.» « Мой малыш тоже любит сладкого отведать, так что давайте поделим  между четвероногими.» Водородов на мгновение задумался – моя собака весит  25кило, а ваша не больше 8, из этого и исходим. Интеллигентные люди ссориться не стали. Дележку профессор как математик, взял на себя. Выделим доли, как части от целого. Мой  фоксик -10 кило, значит 10 частей, но он мальчик в отличие от вашей девицы, ему надо больше. Добавим еще 10 частей, к тому же фоксы энергичны, а чао засыпают на ходу. Это так, согласился доцент-химик, но у меня дома живет хорек и ему тоже положено частей 5 прибавить. Итого у меня 30 частей, как не крути, а у вас не более 20 , коллега. Торт быстро разделили, и ученые исчезли в своих подъездах.
    Всю ночь собаки ели дополнительную поощрительную порцию сухого корма «Чаппи», а хозяева  вскипятили чайку и лакомились кусочками «новой жизни», готовясь утром к лекции о модернизации и приоритетах  науки. Они ещё не знали, что через несколько часов погода снова испортится, и пойдёт теплый февральский дождь.
  Да, действительно самарские помойки стали чем то вроде дискуссионного клуба, а также местом, где народ реализовывался в полной мере. Вот типичная картинка тех времен.    В темноте раздавался хриплый мужской голос: « Давай, давай глубже! Не тяни резину, быстрей». Откуда- то глухо ему ответили: « Дальше не могу, там очень вонько и противно.
   Я, кажется, вляпался в какую-то гадость. Тяни назад».  Если бы во двор въехала машина и включила фары, то шофер был бы шокирован этой удивительной и престранной сценой.
Около большого железного мусорного ящика стоял  пожилой мужчина в дубленке, перетянутой брючным ремнем. Руками он держал ботинки, в которых были ноги кого-то другого, но тот другой полностью исчезал в глубинах мусора. Мужчина в  дубленке потянул за ноги. Из черного проема мусорного ящика медленно вытекла вторая фигура.
Фигура спрыгнула на снег, брезгливо сплюнула, отряхнулась и показала улов. В руках было несколько свертков - здесь упаковка женских трусов, пачка каких-то лекарств и шапка-ушанка.  А ушанка зачем? – спросил первый – Да, мы ее под дверь положим, а то дует.  «Плевать на ушанку, полезай туда Леха снова, ведь среди бумажек  мы нашли инструкцию к ноутбуку. Он сам наверняка где-то там. А будет у нас ноутбук, в Интернет выйдем, в Америку  напишем моей старой подруге, с которой я в 80-е в одном НИИ работал. Да хоть сто подруг. А больше сегодня не полезу,- отрезал Леха, вытирая об снег испачканные пальцы. Как ты быстро ломаешься, ведь ты ж е- сын  Красного командира.
Ну, так что, а ты - сын Чекиста. Вот и полезай сам, а я подержу за ноги. Субординацию нарушаешь Леха,- возразил жестко первый. Твой папа бежал, кстати, вместе с тобой малышом от  «бандеровцев», как заяц. А мой за ночь по 300 «зеленых братьев» вешал.
Его тронуть боялись. А впрочем, на сегодня хватит. И так уже сегодня, сколько контейнеров разбомбили – и на Некрасовской, и у Шанхая. Двое, волоча большую тележку, обвешавшись сумками и авоськами, подались в  социологическую лабораторию, что  была на первом этаже за углом.
    Веселые и довольные, они откроют свою заветную комнатушку, заваленную под потолок всяким немыслимым добром и будут до утра сортировать новые поступления. Они будут сидеть на полу друг против друга и вытаскивать из кучи вещь за вещью – приговаривая: « Вот приемник «Океан»! На него писались за год, чтобы купить. А вот видеокассеты! Сколько людей  в свое время пересажали из-за них. А вот итальянские сапоги, осень-зима 1980 года. Надела их красавица  и сразу под бдительное  око ОБХСС. Что уж говорить о печатной машинке. При Сталине за такую могли и расстрелять. Эпоха – в вещах, а вещи – в эпохе, вот только где люди? А они на полу среди вещей.
  Самарская интеллигенция готова была идти во все тяжкие, но боялась она только одного- политики. Вот  в ту сферу шагнуть решались немногие. К таким бесшабашным относился Сева Ухов, закадычный дружок Мишки Ацетона.  Этот молодой человек нашел себя в общественном движении Самары. На все митинги и демонстрации он выходил с одним и тем же плакатом "Даешь Учредительной собрание". Он говорил, что надо бить всегда в одну точку, как дятел в ствол, тогда и домик-дупло можно себе устроить.
 К дому самарской Демократии, украшенному полинялым треколором, подошел длинноволосый юноша в ощипанной кроличьей шапке и в старом пальто с оборванными петлями. Это был, конечно, сам Сева Ухов, студент педик. Не подумайте плохого, он просто учился в педагогическом институте. Сева записался сразу во все партии и поэтому считал себя крупным психологом.
 Он ногой распахнул двери дома Демократии и шагнул в темноту прокуренного подъезда. Первыми ему встретились “Вша” со своим послушным и ручным “Жирафом”. “Вша” получил такую кличку еще во время учебы в куйбышевском политехе за то, что выполняя волю деканата, проверял моральный климат в общежитии, врываясь по ночам в чужие комнаты.
 Ухов аж присел. Ткнул пальцем в сторону “Вши” и выдохнул:   Ха, а правда говорят, что ты в постели хорош и один?   “Вша” аж закашлялся, подавившись собственной слюной. Высоченный “Жираф” позади него злобно оскалился и показал широкие желтые зубы:   Ну ты мне попадешься в тихом месте.   Но Ухов уже не слышал ответа, он змейкой проскользнул в коридор. В широкой и светлой комнате, над дверями которой висела табличка “Народное единение” или что-то в этом духе собрались именитые демократы. Они допивали бутылку русской водки, закусывая коркой черствого старого хлеба, которую накануне принесла для местного кота уборщица. Старой женщине слегка приплачивали городские власти, чтобы демократы не утонули в грязи. А так бабулька находилась на самоокупаемости, регулярно сдавая мешки с пустыми бутылками.
Войдя, наш герой закричал:   Эй, ты, борода из ваты, оставь допить, не лапай.   Тот, годящийся Севе в дедушки, зашипел:   Сам хоть раз принеси.   На что студент парировал:   Да тебе старому дураку за счастье хлебнуть с таким известным человеком как я.   Для большей убедительности, как бы неловко потянувшись за коркой хлеба, локтем спихнул пепельницу прямо на брюки бородатому. Поднялось облако пепла, все закашлялись. Тут Джорджа, отличавшийся способностью сглаживать конфликты, предложил Ухову сгонять в магазин за новой водкой и закуской. Тот радостно согласился и, зажав в кулаке “штуки”, подпрыгивая как кенгуру, весело выскочил на улицу. Скоро Сева вернулся и водрузил добычу на стол. В комнате наступила тишина: вместо трех бутылок водки и каких-нибудь консервов, он выставил отряд популярного у алкоголиков “Агдама”, а вместо закуски положил огромный переросший сырой кабачок, явно с признаками пестицидного вырождения. Джорджа, хотя и был богат, так как торговал парняшкой на рынке между урной и туалетом, но все-таки взвизгнул:   Ты чо, очумел, студент.   Но он плохо знал Севу. Тот схватил стул и молча плюхнулся на него, да так, что ножкой стула пригвоздил к полу ботинок несчастного.   Ты, дядя, молчи да пей, пока коммунисты к власти не вернулись,   вместо извинений ответил он. Потом Севу послали с глаз долой, промыть от старой заварки чайник. Наш герой забил раковину, так что вода хлынула на кафельный пол и потекла по коридору. Затем Сева что-то кричал, осушал из горлышка бутылку за бутылкой, топал ногами, звонил во Владивосток по телефону, где искал родственные души, справлялся о здоровье старого еврея, причем даже всхлипывал в трубку, сочувствуя его судьбе, когда к власти придут патриоты. Унять студента не мог никто. Демократы должны были принять решение: либо его вновь вязать бельевой веревкой, но он в прошлый раз чуть не откусил палец у беженца с Украины, либо газировать, но тогда он может все обгадить. Наконец демократы, посовещавшись, молча, как стая волков, кинулись на Ухова, проволокли его по коридору и вышвырнули на улицу. Последнее, что Сева почувствовал перед полетом в темноту   это жесточайший удар ниже спины чем-то длинным и тонким, похожим на копыто.   Это “Жираф” лягнул,   пронеслась в голове мысль,   но ничего, отыграемся, лишь бы домой добраться.
Очередной день самарской демократии утонул в ночи.
Дом самарской демократии помнит многое, случалось там разное. А какие там возникали типажи, личности, персонажи.
То, что Джоржа Козов   человек солидный, об этом знали все. Он так и представлялся, протягивая руку,   Джоржа.   Если собеседник переспрашивал, смутившись:  Как, как?,  то он прятал руку в карман и отходил в сторону, мол с темными, иностранных языков не знающими, и говорить не о чем. К слову, он и сам иностранных языков не знал, но по телевизору как-то смотрел английский фильм про какого-то лорда, которого звали Джорж, солидный такой, породистый. Вот он и решил во всем его копировать, а Джоржа стал себя называть потому, что был глуховат на оба уха. Ему так и слышалось. Он отрастил себе бороду, правда, она получилась не черная англо-сакская, а какая-то заплесневелая, гнилая, будто в кадушке с мочеными яблоками зиму пролежала. Некоторые приятели Козова даже уверяли, что от неё чем-то пахнет.
Козов считал себя политическим деятелем и серьезным художником. Как-то раз он ездил на конференцию демократических движений Урала и остановился не в гостинице, а у одного из демократов. Он долго рассказывал хозяину квартиры о своей политической борьбе, страданиях и, конечно, о таланте, загубленном коммунистами:   Если б не большевики, мои картины в Третьяковке висели бы, да что там говорить - в Лувре.   Собеседник-демократ как-то задергался, занервничал, а потом так уважительно попросил:   Товарищ Козов, не откажите в любезности, у моего Сашутки день рождения завтра, нарисуйте его портрет. Пусть Лувр, не Лувр, а в центре комнаты повешу.   Делать нечего, тот и согласился.
 Днем на конференции он так и не появился, а вечером к пароходу пришел хмурый, злой, с распухшим ухом и подбитым глазом. А случилось следующее. Мальчонку он нарисовал, а когда утром открыл полотно - случилось непоправимое. С листа бумаги смотрело нечто: крокодил - не крокодил, пиявка - не пиявка, но явно с олигофреническим выражением. Жена хозяина забилась в истерике, мальчонка разревелся, а Козова прогнали.   Некультурные люди,   долго потом вспоминал Козов,   ничего не понимают в искусстве.
Его старенькая мама, с которой он жил в коммуналке, долго его потом успокаивала:   Ты у меня, Женечка, талантливый, а тебя не понимают. Да ты не рисуй, раз такое дело.   Какой я вам Женечка, что вы, мама, в самом деле,   всхлипывал престарелый сынок.   Я Джорджа, между прочим.   Ой, сынок, что ты какими словами ругаешься?   Ой, мама, не говорите, вы ничего не понимаете, я приближен к высшим кругам.
Как-то такой разговор услышал Ухов, зашедший к нему разносить листовки. Но надо знать Ухова. Он прицепится и не отлепится.   Как это ты, Джорджа, приближен к высшим кругам? Меня тоже сделай таким, я же психолог великий.   Джорджа знал, что Ухов может всё разнести по белому свету, да еще с такими интерпретациями, что хоть из города беги. Он долго думал, а потом сказал:   Ладно, но только, если проболтаешься, вот - видел?   Он показал старческий кулак с синими прожилками, но ещё крепкий. Таким зубы не выбьешь, но расшатаешь.
Как и договорились, Ухов пришел в 12 часов дня в дом Демократии, где у Козова была партийная комната с телефоном. Ухов сбежал из института с лекций. Он знал, что, возможно, за это придется заплатить штраф, но что не сделаешь, чтобы приблизиться к верхним эшелонам власти.
 Козов зашторил окна, запер дверь, включил маленькую настольную лампу и вытащил из внутреннего кармана кожаный импортный дорогой блокнот. Ухов затаил дыхание. На стол упали роскошные блестящие визитки, притягательные, как сама мечта. Козов разложил визитки и сказал:   Ну что, начнем? Слушай и молчи.   Он набрал код прямой правительственной связи. Ухов прирос к стулу. Ноги его онемели. Вот ещё несколько цифр на телефоне и приятный голос секретарши откуда-то от туда, из вечности, проговорил:   Приемная премьер-министра.   Козов каким-то утробным нечеловеческим голосом выдохнул:   Соедините...   Ухов привстал вместе со стулом, на котором он сидел. Раздался голос Виктора Черномырдина:   Говорите, слушаю.   Козов молчал. Секунды превратились в вечность, растянулись в пространстве и соединили их прерывисто бьющиеся сердца с пульсом всей страны.
 Премьер дунул в трубку:   Не слышу, кто это, кто?   Козов повесил трубку и вздохнул так, будто сбросил с плеч тяжелый дубовый шкаф. У Ухова потекли слюни. Они сползали, как длинные сосульки в мартовский день, и дотянулись до пола. К ним прилепились старые крошки хлеба и табачный пепел. Козов отдышался и сказал решительно:   А теперь позвоним секретарю Совета Безопасности Борису Абрамовичу Березовскому, так называемому  Бабу.   Ухов вдохнул в себя воздух, даже всосал его, втягивая вместе с ним и свои мартовские сосульки с прилипшими к ним крошками хлеба. Он только бормотал что-то, потом произносил:   У - у - ...   А Козов уже приближался к новым эшелонам власти.
  Все неформалы в девяностые разделились на несколько социальных групп. Первые, конечно, стали королями и вошли в эшелоны власти. К таким стоит отнести Юрия Михайловича Бородулина, волей судеб занявшего место представителя  президента по Поволжью или Владимира Ильича Белоусова, возглавившего контрольно-ревизионную комиссию по Самарской области. Таких на поверку оказалось немного.  Юрий Шишелов, рабочий завода Рейд стал руководить общественно-политическим центром, что на Венцека. В така называемой политизбушке он был царь и бог, потому что мог выделить новоиспеченной партии  помещение, а мог и отказать. За такой авторитет он брал не борзыми щенками, а рюмками.  Юрий Александрович Никишин, врач по образованию занялся оптовой торговлей  лекарствами. Свои способности в диагностике заболеваний он реализовывал тем , что заявлял кому- нибудь из демократов, мол, тебе дружок не долго осталось, а вот чем болеешь не скажу да и лекарства не посоветую. Некоторые оставались честными бессребрениками. К таким относилась Эмилия Захаровна Пурыгина, сестра известного самарского художника Валентина Пурыгина. Она ни в чем не отступала от своих либерально-демократических принципов, активно принимала участие во всех митингах и демонстрация, а также в одиночных  пикетах. Рисунки своего брата она безвозмездно подарила самарскому художественному музею.
Помню как то весной шел по скверу, называвшемуся в народе Питер, что находился на пересечении Вилоновской и Чапаевской. Питер, это место называлось потому что напротив, на Чапаевской располагалась  так называемая  Стекляшка, где всегда можно было обзавестись портвешком.  Вдруг я иду и слышу  шепот:"Здравствуй, Демидов". Смотрю на скамейке сидит древний беззубый старик. Оказалось, что это приехал из США  старый диссидент Анатолий Черкасов, с которым мы лет семь назад издавали неформальный журнал Кредо-Самара.
Толя поведал свою печальную историю. Полученные свои десять тысяч долларов в качестве подъемных как политэмигрант, он потратил на регистрацию целой кучи изобретений. Однако предприниматели не  внедрили его идеи, и Толя оказался на мели. Хорошо хоть, что  от американского государства наш борец за правду получил дощатый домик в Сиракузах рядом с канадской границей и небольшую пенсию. За две бутылки виски он купил подержанный крайслер и поехал на нем в Нью-Йорк. Денег на хостел не было и приходилось ночевать в машине   или в коробке  из-под холодильника. Однажды  утром он проснулся и подумал, что идет дождь, а это писали на его лежбище  огромные двухметровые афроамериканцы.  -Одним словом, - заявил Черкасов,- был он и в лагере, и в психушке, но страшнее США не ничего, так  как там человек - это букашка, фук. Есть деньги, тебя уважают, нет денег - ты пустое место.
 Толя заметил, что вернулся в Самару, чтобы протезировать зубы, так как голливудская улыбка ему не по карману. Потом старый товарищ вдруг резко объявил, что  является внуком Николая II и сыном Алексея Николаевича цесаревича. Пришлось за генетическую экспертизу отдать три тысячи долларов. Эта новость привлекла американский и самарских репортеров, и Анатолий Александрович некоторое время купался в лучах славы  и стал популярной фигурой.  Позже пришел отрицательный результат генетической экспертизы, но Анатолий заявил, мол, это как раз и доказывает  его правоту, потому что в США все подделывают, там даже молоко не  скисает если его месяц держать без холодильника.
Как то я с Ириной шел мимо подъезда Черкасова. Анатолий курил, высунувшись в окно и поставив локти на подоконник. Ирина крикнула:" Анатолий Александрович, как Вы похожи на своего деда  императора Николая II Романова".  Толя расцвел как хризантема. Из соседнего окна вывалился мужик едва рукой удерживаясь за подоконник с возгласом:" Я за Ленина, я за Сталина. Какой здесь внук царя  еще завелся". Вскоре Черкасов вернулся в штаты, сказав, что его мечта поселиться где-нибудь в Словении или в Черногории на берегу моря.
Многие неформалы не смогли себя реализовать в новой жизни, а поэтому тихо спивались, сходили с ума, придумывая легенды, а потом умирали.
 Понедельник. На автобусной остановке Челюскинцев как всегда собиралась большая толпа. Он тоже стоял среди людей, такой же как все, но не совсем такой. Постоял здесь, постоял там, подошел к лавочке, поставил на нее дипломат, открыл его, оттуда выпала пачка “Винстона” и скатилась к ногам. Она была почти полной. Он закрыл дипломат и, как бы не заметя выпавших сигарет, отошел в сторону. Затем он надолго задержался у терминала,  краем глаза наблюдая за скамейкой. Вот на нее сели десятиклассники. Они шумно о чем-то спорили, размахивали руками. Один из них поднял “Винстон”. Все взяли по сигаретке и закурили. Дело сделано, - подумал наш герой и спокойно пошел в сторону Осипенко. В голове звучала песня В.Высоцкого: “В гости к Богу не бывает опозданий”. Быстротечный отек легких, и летальный исход через несколько дней. Красиво сработано. Школьники-то не знали, что в несколько сигарет при помощи шприца было введено вещество, дающее симптомы острейшего воспаления легких и вряд ли улавливаемое современной медициной.
Вторник. Он позвонил своему старому товарищу, вернувшемуся из Питерской аспирантуры, предложил вспомнить былое, выпить коньячку. Он знал, что тот любит упасть на хвост задарма, да еще и похвалиться столичными успехами в карьере. Аспирант долго и увлеченно рассказывал о своей практике в Париже, Лондоне, об ихней красивой жизни с ямайским ромом и целыми улицами, отданными под бордели. Добавить в рюмку клафелина было делом техники. Специально круглый крутящийся столик для этого не заменим. Дальше он пригласил прогуляться на Набережную Волги. Товарищ быстро охмелел. Двадцать минут, пятнадцать, десять. Он поймал себя на мысли, что все это напоминает запуск баллистической ракеты. Вот они на пляже. Весна. Разлив. Вот заветное место, которое через два-три часа будет залито водой. Кругом пустынно, ни души. А товарищу становится плохо с сердцем. Он устало опускается на песок и погружается в глубокое забытье. Наутро, прогуливающиеся с собаками, будут рассказывать, что здесь утонул какой-то алкоголик.
Среда. Он идет к женщине, которая отвергла его любовь и вышла замуж за другого. В непринужденной беседе он облокачивается на диван, стоящий у окна, и незаметно выливает за батарею парового отопления флакон с ртутью, заблаговременно слитой в пузырек из двух десятков градусников. Для начала хватит, -подумал он, - и поставил точку в своем дневнике.   Он - это махонький человечек с женообразной наружностью и редкими волосками на голове.   Мамочка, - закричал он буратинистым тонким голоском,   свези меня на балкон, я хочу подышать чудесным майским воздухом.   Он подумал: - заодно выброшу с балкона бутерброд. Там детишки играют в мячик. Интересно подберут из грязи или нет? Эх, ножки мои, ножки, оставшиеся под трамваем, а то бы меня ждали великие дела.
 В девяностые годы в  Самаре резко возросло количество чудаков. К ним относился так называемый мальчик в кепочке, что жил по соседству от Черкасова. Приняв горячительное на грудь, он высовывался в окно и кричал:"Сталина на вас нет. Сталин придет и всем покажет!" Мужику было лет шестьдесят, по выправке он напоминал отставного офицера, но всегда ходил в белой панамке, поэтому и получил такое прозвище. На ярмарку этот престарелый мэн  выходил под ручку со своей мамашей, которой было лет девяносто. Старуха каркающим голосом заявляла, мол, сынку, надо еще селедочки взять из большой пластиковой бочки. Сунь туда ручку и выбери, что пожирнее. Вернув старуху домой, сынок привычной тропой мчался на Дно, где выклянчивал кружку пива, протягивая трясущиеся руки к прохожим. Там он стоял часами, иногда оказываясь  с подбитым глазом. Вот такой он был мальчик в кепочке.
 Еще по городу ходил оперный певец бас баритон Сергей  Пинигин. Он пел арии у памятников, но деньги за свое искусство не брал, так как говорил, что оно не продается. На каждой афише Сергей писал:" А я кому нужен?" Сам себе отвечал:"Никому!" Работал певец в церковном хоре, переходя из одного православного храма в другой, так как каждый раз устраивал что нибудь непотребное: то вдруг вместо псалма начнет Малера петь по-немецки,  то принесет маленькую собачку и выпустить во время службы. Как то раз его пригласили в школу выступать перед учениками. Пианистка приходит, а Сережи нет. Оказалось, что он спрятался под рояль и его еле-еле обнаружили. Спрашивают:"Зачем ты туда залез?" Он объясняет, мол, прибегают дети с вопросом, где здесь Шопен, Бетховен с Мусоргским?  Пришлось замаскироваться.   
 Атмосферу безумия наполнял некий  Маркелов, который  шел и орал на всю улицу что то невразумительное о злобных  милиционерах, которые у него отняли бутылку водки и несколько раз штрафовали. На праздники из своего окна на Волжском проспекте он высовывал швабру, на которую вешал огромные красные трусы, и они развевались, напоминая об ушедшем большевизме.
Не отставал от него поэт Михаил Авдеев, который к тому времени потерял работу библиотекарем в авиационном институте. Он залезал на любой постамент, ящик и кричал:"Я последний поэт Самары". Это было правдой, так как стихи у него получались отменные, талантливые и яркие. Часто он сидел с пивом на Молодогвардейской у Шанхая и читал молодежи импровизированные лекции по серебряному веку. Как то мимо шел профессор научного коммунизма из университета Молевич. Миша разразился речью о том, что марксизм - это мраксизм и предложил Евгению Фомичу глоток пива за упокой души ленинизма. В конце -концов все скамейки  около авдеевского дома спилили, дабы не повадно было смущать народ.  Тогда Миша стал собирать молодежь у своего подъезда. Кучковалось  человек десять, и каждые пять десять минут раздавался дикий грохот смеха.
Тут власти решили построить в городе новую мечеть. Лучшего места они не нашли, чем на улице Сиара -Загора рядом с Шипкой. Напомню, что под  болгарской Шипкой исламисты потерпели разгром от русских православных войск  при Александре II.  Патриоты объявили митинг  на месте будущего строительства культового здания. Я поехал туда. Помню там выступал Василий Лайкин и многие другие активисты, которые заявляли, что мечеть строится на деньги саудитов,  салафитов и шахидов. Пришли казаки во главе с Леманом, потомком  владельцев знаменитой макаронной фабрики Кеницера-Лемана. Атаман  закричал:"Казака, шашки наголо!" Потом добавил:" Пока не время". Воинство строем удалилось.Мечеть построили и ничего страшного в Самаре не случилось. До сих пор местное население там покупает халяльный хлеб, вкусный и ароматный.
Общественность также стрясло от событий вокруг Александра Соловых, бывшего лидера Народного фронта содействия перестройки. Он открыл юридическую контору на Льва Толстого и все вроде бы хорошо. Однако его угораздило построить дачу  на Самарской Луке возле Воложки. Нувориши неожиданно без согласования с архитекторами воздвигли там  каменную дамбу, перекрыв доступ чистой воды к дому Александра. Началось гниение, появились комары, вонь. Жить там стало невозможно. Саша как старый неформал решил действовать кардинально. Он купил порох и засыпал его в бывший огнетушитель. Саша с гордостью бегал по городу и говорил, что скоро будет фейерверк  на все Жигули. Беднягу поймали, и все заготовки отняли, потом судили, рядили, заставляли дать подписку о невыезде. Юридическая фирма затухла. Вскоре Соловых умер  при невыясненных обстоятельствах. 
Самара наполнялась все новыми чудаками. Петюнька был мужик дородный. Представьте себе в век пестицидов и гербицидов мужик двухметровый, косая сажень в плечах, да еще оратор. Да уж, поговорить Петюнька любил. Левую руку закинет за поясницу, а правой взмахнет, откинет в сторону и внушительно басом произнесет:   Россияне, долго ли терпеть будем, смотреть, как они её, нашу родименькую землю, погаными ногами топчут?   Слушатели аж слезами горючими обливались от его речей. Работяги кричали:   Плавкер, Плавкер, что нам делать, как нам жить?   Плавкер числился социал-демократом и мог многому научить, правда вот беда... Он на следующий день ничего не помнил, что говорил вчера, но хоть убей, хотя водки в рот грамма не брал. Товарищи по партии шутили, напевая:   Что-то с памятью моей стало.   Господин Плавкер готовил себя в президенты России, а потому сказал как-то:   Всё, орлы, ухожу на дно, в библиотеку, пора знаний набираться.
 Четыре года он не выходил из читальных залов, штудировал философов, начиная от Месопотамии, Древнего Египта и кончая новейшей заумью. Всё чинно, по-порядку. Однажды он сидел в читальном зале, сидел так, сидел и как хлопнет кулаком по столу:   Бесы всё, бесы!   Бедные библиотекарши сбежались. Они все Петюне сочувствовали, а наиболее яростные в своё время безрезультатно пытались затащить его в постель. Мужчина-то видный.   Что такое, что случилось, Петр Сидорович?   А он как медведь встал и молча вышел из зала, оставив на столе несданную литературу. Одна маленькая библиотекарша в очках, посмотрев на его суровую фигуру, тяжелой походкой отбывающую вдаль, пробормотала:   Наверное в Москву пошел! Смотрите, он сзади на Бориса Николаевича похож.   Все ошалели.   И вправду похож,   задискутировали все вокруг.   Большой человек будет Петр Сидорович!
Но Петр Сидорович Плавкер пошел не в столицу нашей родины, а к Троицкому рынку. Прочитав всех философов мира, он понял, что мысль изреченная есть ложь и нужно жить простыми человеческими радостями. Просто Петюня захотел кушать. Его огромный, похожий на доменную печь организм, за четыре года недоеданий и перехватывания кусков изголодался по простой русской пище, а денег не было и не предполагалось. Он подошел к торговке картофелем и сказал:   Бабулька, я странник, во мне нечеловеческая энергия. Я могу превратить в соляной столб любого, короче, отсыпь в портфель килограмма три картофеля, и я свечку за тебя поставлю. А не то, бабка, осерчаю, я взглядом кишки повынимаю. Помоги сирому, убогому русскому человеку.   Бабку прошибло, базарная торговка аж вспотела и высыпала ему в портфель полведра отборного картофеля.   Иди, милый, иди, помолись за меня,   зараболепствовала тетка.
Тут подбежал её мужик:   Ты чо, очумела, кому даешь за так. А ты иди работай, бугай, не попрошайничай тут.   Петруня поднял свой кулак, и мужик почувствовал, будто над его головой кувалда.   Да я ж стену рукой прошибаю, да меня ж Господь на землю ниспослал, чтобы очистить род людской от скупердяев и прочей нечисти.   Кувалда стала медленно опускаться на голову мужика. Тот вытащил из кармана кошелек, туго набитый  тыщами, и сунул в кувалду:   Прости, я того, я этого, по нужде мне надо,   и исчез. Петюня отдал торговке кошелёк:   Лишнего не беру,   и сурово удалился. Он понял, что не зря четыре года штудировал древних мыслителей.   Теперь у меня весь мир в кулаке,  подумал Плавкер.
Бывшие товарищи по партии и по сей день могут видеть Петюню  у Покровского собора, собирающего милостыню в праздник. Вокруг него – бродяги, бомжи, алкоголики. Вещун кричит: «Москва место похабное стало.  Там панки кошачий бунт устроили. Все космонавты виноваты. Якобы они на небо летают. Там стеклянный купол, и звезды- фонарики ангелы зажигают. Бог разве пустит туда грешные тела.  Реактивные самолеты туда-сюда. Вдруг они с Богородицей столкнутся, что тогда будет... Война. Я мужики и телевизор выбросил прямо в окно. Там бесы англицкому языку учили, от которого кастрюли скрючиваются и полное несварение желудка. А еще драконов за динозавров выдают, кости по музеям выставили. Удумали, что земле миллиарды лет. Вот страсти-то. Нам православную власть надо устанавливать.»  По вечерам он смывает грехи в Волге под Некрасовским спуском. Дождь, холод, снег ему нипочем. Залезая в окоченелую воду, он приговаривает:   Гноись тело, гноись, выходи из меня грехи тяжкие. Вот очищусь и в Москву пойду,  президенту помогать буду.  Россию спасать надыть. Без меня вертикаль не устоит и единство разлетится.
     Вот так существовали в Самаре представители бывшего неформалитета, а простые жители дышали обыденностью, экономя копейки, старые ботинки и лампочки.    Бывшая полька жила на Чапаевской в стареньком облупившемся домике. Почему бывшая, да потому что никто не помнил и не знал, когда и как она здесь поселилась. Казалось, старуха жила тут вечно: и в XIX веке, и в XVIII, и в I до нашей эры. Правда, тогда ни самого города, ни улицы, ни домика, конечно же, не было. Но всем казалось, что он стоял, ведь старуха была вездесущей. Она знала все сплетни, слухи, жила скандалами, грязной коммунальной руганью. Когда она открывала дверь своей конуры и, по-старушечьи ухая, выползала на Божий свет, вместе с ней вырывался чудовищный запах плесени, тараканов, клопов, мышей и еще Бог знает чего. Пришепетывая, она вскрикивала как вещунья:   Ага, Манька, хахаль-то тебе изменяет.   Ее указательный палец, согнутый как коготь большого орла, тревожил тихий воздух улицы. Старуху ненавидели все. Дети кричали ей: - Ведьма, ведьма, - и проносились мимо на своих велосипедах. Она бормотала им вслед: - Сгорите в геенне огненной, ироды. - Никто не сгорал. Жизнь текла своим чередом мимо вечной старухи.
И вот однажды она не выползла из своей конуры. Прошел день, за ним второй, а старая стерва не появлялась. Алкоголик Ванька первым заметил: - Что-то выдры нашей нет, никто нонче не считает, сколько я выпил. - Все ухмыльнулись. Хромой инвалид Федырыч, однако, тоже заметил: - Что же с Хрычихой все же? - Старый самарский двор умел драться, лаяться, но также быстро объединялся и принимал решение. Целая толпа подошла к дверям старухи. Федырыч постучал клюкой: - Ей, открывай. - Дверь скрипнула и приоткрылась. Дневной свет пролился в коридор, и все увидели старуху, которая лежала навзничь с широко открытыми глазами, пустыми и безжизненными. Перешагивая через тело, соседи рванули в коморку: кто-то брал настольную лампу, кто-то стаскивал скатерть со стола пыльную и грязную -  помоешь, так вроде ничего, сойдет. Кто-то выносил табуретки -  всё в хозяйстве сгодится. Алкоголик Ванька вывинтил лампочку. - На пиво поменяет, - почему-то про себя отметила Манька, уборщица местного хлебного магазина.
Старуха лежала неподвижно, и ничего не выражавшие ее глаза отражали июньское небо. На нее старались не смотреть. А Манька все-таки глянула и обомлела: в ушах тускло поблескивали старинные сережки. Золотые, - подумала Манька. Прикрываясь абажуром, незаметно подошла к старухе. Мгновение, и сережки уже были зажаты в кулаке. Тут появились представители морга, вызванные неизвестно кем. Они накрыли старушечье тело измызганной зеленой клеенкой, швырнули его на носилки и удалились. Тут же из ЖАКТа прибыли крепкие парни, которые вытолкали взашей соседей, а в след им стали выбрасывать бабкины вещи. Минут через пятнадцать под окнами маленького домика уже лежала груда хламья, в центре которого возвышался огромный сундук, обклеенный дореволюционными газетами. Стоящие чуть поодаль детишки, с удивлением читали вслух: - Гляди-ка “Голос Самары”, чудно. - От хламья чудовищно воняло. Во все стороны разбегались перепуганные тараканы, а мамаши кричали: - Петька, Серега, домой, нечего там копаться, а то холеру подхватите. - А что, - сказал алкоголик Ванька, - и холеру могуть, старуха-то она древняя, из бывших, а там и холера ведь была и чума. - Квартировавший в соседнем доме студент подошел с приятелем и ногой стал ворошить разбросанное старье. Его взгляд упал на ветхую книжонку, потертую и измызганную: - Смотри-ка, на польском языке. Словарь 1905 года. Уж, не из полек ли старуха то была?   Соседи с интересом подходили, смотрели на словарь. - А как же ее звали то? Вроде и, правда, не по - нашему. Марыля, что ли? Бывшая полька, - сказал студент и, захватив словарь, удалился.
Вечером в бывшей квартире старухи уже начался ремонт, вносили новые вещи. А студент прикидывал - кому он завтра вотрет эту старенькую книжонку. Хорошо бы не продешевить, как-никак библиографическая редкость.
   В девяностые годы Самара увидела такой взлет периодической печати, которого раньше  не знала никогда. Если при коммунистах  газеты определялись лишь "Волжской коммуной", "Зарей" и " Комсомольцем", а также рядом тупых заводских многотиражек, то гайдаровские реформы сорвали плотину. Свобода слова рванула потоком, заполняя мозги горожан пустобрехством и желтизной. Здесь царили такие издания как " Будни", "Домовой", "Губернский вестник", "Дачница" и  прочие. Миша Авдеев  всем газетам давал свои особые названия. С его языка срывались "Волчья коммуна", "Волжская зазря", "Губернский бесник" , "Самарские отверстия". Королем печатного дела считался Федоров, с которым я  учился в параллельном классе школы №6, что на Самарской, правда его фамилия  в то время  звучала иначе. Он славился тем, что являлся кандидатом в мастера спорта по настольному теннису. Боксеры из моего класса говорили, что надо его поймать, излупить и сказать, что третий юношеский победил КМСовца.
   Талантливых журналистов и писателей в эту среду не допускали, там царила серость и бездарность беспробудная и окончательная. Журналисты подворовывали  материалы где только можно. Плагиат стал основой  жизни пишущей братии. Надо отметить, что в этой среде крутились большие деньги, но доставались они лишь избранным и чаще тем, кто вообще писать не умел.  Старинный термин " акулы пера"  можно было воспринимать как насмешку. Какие  там  акулы, одни пиявки да водяные клопа. Наблюдалась тотальная дискредитация СМИ и принципов свободы слова. Антонина Верченова, редактор "Губернского вестника" говорила мне и Мише Авдееву, мол, где вы находите эту чернуху, жизнь замечательна, Самара бьет ключом, сколько радости, улыбок на лицах прохожих, а вы Авдеев находите какого то безного инвалида, бывшего афганца, что передвигается на самодельной коляске и просит милостыню возле киосков. Какая глупость, какая гадость, какое отсутствие патриотизма, где надежды на светлое капиталистическое будущее?  Миша уходил от  редакторши злющий, пил водку не пьянее и говорил, что разговоры про красивую жизнь- это как танцы в морге.
 Вот вам судьба типичной королевы печатного слова.
 Она поехала за счастьем в Москву. Именно в этом проявился, наверное, её отчаянный и решительный характер. Со 116 километра из рабочей окраины и прямо в столицу. Там она получила новый статус, который выражался в одном емком и странном слове ”лимита”. Хотя странного здесь ничего не было. Просто Соня хотела ухватить от жизни счастливый билетик. Ох, какой же оказался этот билетик. Подземная дорога ужасов показалась бы веселой милой шуткой по сравнению с тем, что выбрала себе наша провинциалка. Она работала маляршей, жила с такими же девками, как сама, в общежитии в комнате на десять человек. Вместо дома сплошной вертеп, крики, пьянки, драки. Девки снимали мужиков и тащили в эту злосчастную комнату. Там катали групповики, а всем, не желающим примкнуть к гульбищу, сухо говорили:   Замрите под одеялом!   Но это был ещё не кошмар. Настоящий ужас начинался с 8 утра, то есть в тот момент, когда Соня заступала на своё рабочее место. Вечный запах краски, от которого щипало в глазах, а в глубине носа возникали болезненные кровавые корки. Руки покрывались ссадинами, порезами, кожа трескалась и из неё сочилась кровь.
Бригадир, толстый, пузатый мужик, пахнущий салом и прокисшим пивом, пробовал всех своих работниц в коптерке на мешках с цементом. Кто не соглашался, отправлял на самую низкооплачиваемую работу. Соня на всю жизнь запомнила запах краски и белил в холодном неотапливаемом помещении. Летом же наоборот приходилось вкалывать на июньском солнцепёке, от которого кружилось в голове, кровь хлестала из носа, глаза переставали видеть. За всю эту каторжную, хотя и добровольную работу, Соня получала гроши, которых даже не хватало от получки до аванса. Рядом жил своей жизнью огромный город, в котором осуществлялась мировая политика, где-то бегали иностранцы с видеокамерами и фотоаппаратами, снимая древности, реликвии и прочие достопримечательности. Соня не видела ничего, кроме стены перед собой, которую надо было мазать, мазать. Она даже иногда просыпалась в холодном поту. Ей снился странный сон: Соня взлетает, но не для того, чтобы как птица подняться ввысь, вздохнуть полной грудью свежий воздух и увидеть прекрасный ковер земли, нет. Какие-то силы поднимают её вверх, в руках у неё кисть и ведро с краской, и вот она начинает красить небо в серо-зеленый цвет, которым окрашены стены коридоров власти. Она плачет, не хочет красить небо, но рука сама водит кистью, привычно и монотонно вверх-вниз, вверх-вниз. И вот уже нужно закрашивать солнце. Солнце не поддается, сопротивляется, пробивается сквозь краску, но она мажет и мажет, тычет в него своей кистью. Солнце исчезает, становится холодно, темно, сыро. Тут она просыпается, подушка полна слез. На соседних кроватях безудержно храпят её пьяные “товарки” в обнимку с какими-то узбеками.
Однако самым страшным в этой лимитной жизни был голод. Нет, это был не голод духовный. Соня уже не читала ни книг, ни газет. Она ни разу не ходила в театр. Для пищи духовной нужны силы, а их, увы, не осталось. Да и одеться было не во что. Когда Соня приехала в Москву, она месяца два-три выглядела как типичная провинциалка: старомодные туфли, неказистое платьице, прическа ”а-ля 116”. Скоро она превратилась не в столичную “ципку”, а просто в ”лимиту”. Ей всё время хотелось есть, просто, по-животному. Сначала, закрыв глаза, она видела жареную курицу, душистые пельмени в красивой тарелке от немецкого сервиза. Постепенно все эти лакомства исчезали. Она мечтала уже порой о простой городской или, как её раньше называли, “французской”, булочке и всего-то за 6 копеек. Смех сказать, но и их порой не оказывалось. И тогда ей оставалось только мечтать. Вот у неё в руках она, с поджаристой корочкой, с хрустящим хлебным ободком наверху, как гребенкой. Она отламывает кусочки, кладет их в рот, и они тают, как мармелад. Всё это виделось ей, а в животе начиналось урчание, постепенно перераставшее в острую боль. От голода крутило так, словно она выпила серной кислоты. Она боялась даже посмотреть вниз, ей казалось, что желудка больше нет, а вместо него кровоточащая дыра, через которую видно позвоночник.
Однако так плохо было не всем девкам из общаги. Вон Верка-стерва на работе почти не появлялась, денежки водились, одевалась неплохо, даже очень неплохо. Ей повезло, она родилась красивой, и мужики ходили за ней косяком. Только выйдет вечером на Калининский, и тут же десятки выгоднейших предложений. Соня тоже пробовала выходить. Но её принимали за уборщицу, которая оставила метлу и мусорную корзину за углом. Как-то она увидела группу молодых красивых парней и попыталась тереться около них. Но они гавкнули на неё:   Пошла вон, каракатица.   Так Соня поняла, что в столице делать нечего. Она потом долго рыдала около зеркала, ненавидя свою внешность. Она чуть было не ударила зеркало кулаком. И тут вдруг ей вспомнилась мысль кого-то из великих, что она слышала в своем последнем восьмом классе обучения. Мысль проста до гениальности: если курицу одеть в платье герцогини, да нацепить бриллиантов, она и впрямь станет герцогиней. Когда на следующий вечер Верку притащили совершенно пьяную из очередного борделя, Соня помогла ей раздеться и уложила в кровать. А Верка спьяна всё хихикала, тыкала в Соню пальцем и бормотала:   Мужики они баловники, ну тебе этого не понять. Ты ж у нас уродина.   Из кармана Веркиного платья вывалилась пачка каких-то бумажек. Соня подняла и остолбенела: “зеленые” с портретом какого-то иностранца, не Ленина. Дородный господин улыбался и подмигивал Соне с купюры. Соня поняла: её час настал. Она побежала к коменданту и всё рассказала. Тот взял двух дружинников и пошел посмотреть лично. Милиция долго составляла протокол. Затем появился он, человек из структур, перед которым по стойке смирно застыли милиционеры. Он взял пачку “зеленых” и сунул её в карман, а Соне дал повестку со странным адресом. Милиционеры уволокли Верку, как сказали, в КПЗ для дальнейшего выяснения, а Соня на следующее утро счастливая пошла по указанному адресу. Так она стала внештатным сотрудником при УКГБ СССР. Оказалась смышленой и исполнительной. Ей поручали всё новые и новые задания, давали деньги, приодели, сняли комнату, на рабфак устроили. Ей казалось, что сам Бог спустился к ней. Она чувствовала себя Золушкой на балу у принца. Впереди начиналась новая жизнь, счастливый билет, оказалось, выпал из Веркиного бархатного платья.

Софья Петровна, дородная женщина постбальзаковского возраста сидела в своем редакционном кабинете. В дверь постучали.   Войдите,   строго сказала она глубоким конральто. Напротив висело большое зеркало. Посмотрев в него, она наполнила своё лицо ещё большей серьёзностью. Вошел автор, скромный и стеснительный:   Софья Петровна, а как там с моей статьей? Уже три месяца ведь прошло.   Коленька, вы понимаете, что наша газета не резиновая, самим штатным сотрудникам в ней места нет, а вы тут. Ну и что ж, что я сама просила вас написать на эту тему, ну был заказ. Так я же не отказываюсь, но сначала надо профессионалов печатать, а уж потом всех остальных.   Софья Петровна, помилуйте,   пролепетал автор,   разве ж я не профессионал, кандидат наук всё-таки.   А что мне кандидат, да хоть доктор. У меня тут один доктор из университета, так я его гоняю и тоже не печатаю. Моя газета - что хочу, то и делаю. Ну ладно, ладно, у меня к тебе, Коленька, добрые чувства. Вон поищи там в углу в пачке на полу свою статью и дай.   Коленька опустился на колени и, вспотев от напряжения, стал рыться в пыльных листках, чихая и краснея. Наконец он вытащил свою статью, изрядно засиженную тараканами. Он обтер листки о свой костюм и передал главному редактору. Софья Петровна сделала вид, что читает, потом отложила с важным видом.   Ладно, ускорю публикацию, только иллюстрации сам подбери.   Да где ж, Софья Петровна, я возьму иллюстрации?   А меня это не интересует. Завтра чтоб были, а иначе не обессудь.   Хорошо,   сказал автор и побежал скорее добывать рисунки. Софья Петровна поглядела на себя в зеркало и как-то по детски улыбнулась:   Вон они как носятся, я ж даже рабфак не закончила, уважают. Тоже мне профессионал, кандидатишка, а я вот с восемью классами образования, а что хочу с ними, то и делаю.   И она весело засмеялась. Тут вдруг в глазах Софьи Петровны проскользнула тревога и тенью легла на лицо, широкое, круглое, ну точно на луну набежало облачко. Она вспомнила булочку, ту самую, которой так не хватало.
Теперь она покупала лучший хлеб в городе, мазала его импортным маслом и покрывала толстым слоем черной икры. Но хотелось ей той булочки. Лицо исказилось ненавистью:   Ну смотри у меня, писака, буду я тебя печатать, держи карман шире, интеллигентишка, вот вас всех.   И Софья Петровна переломила пополам импортную шариковую ручку, паста брызнула на стол. Это напомнило редактору ведро с опрокинутой краской, за которое у неё вычли из зарплаты последнее. Софья Петровна затряслась, решительно подошла к шкафу, вынула бутылку “Смирновки”, налила полный стакан и влила его внутрь, не глотая, а как бы сразу, как заливают бензобак автомобиля. Софья Петровна громко выдохнула и как-то сразу успокоилась. На время забылось, что на самом деле она не хозяйка газеты, что её посадили отмывать деньги и бумагу, да и зарплату она получает не за издание, а за то, что умело подсматривает во все щели в типографии. Отодвинулись в сторону её домашние проблемы. Это вечное одиночество в четырех стенах с японским телевизором. Потом ждёт пустая холодная кровать и лишь смятой простынею можно укрыться от проклятого бездушного мира.
     В свое время Некрасов написал культовую поэму "Кому на Руси жить хорошо". Оказалось никому.  Подобное ощущение сложилось у многих по повожу жизни в Самаре. Некоторые возразят, мол, все эти ельцинско-гайдаровские реформы служили становлению молодого российского предпринимательства, а значит бизнесменам  все было чики-пуки.  Позвольте возразить.  Тон задавали сами представители самарской власти. Помню как по местному ТВ выступал мэр Олег Николаевич Сысуев, который официально представил серьезного человека, что направляет в город пароход, забитый бразильским сахаром. Сысуев  утверждал, что этому бизнесмену надо верить и тот кто успеет первым вложиться в сладкое чудо
 из Южной Америки, получит гигантские дивиденды. Парохода никто не дождался, да и как он мог сюда прийти  через океаны  и прямо в обмелевшую Волгу. Безумие. Вспоминаются прожекты Сысуева о городских часах, которые якобы станут доброй традицией волжан. Часов тоже никто не обнаружил.
    Не уступал по  фантазиям и губернатор Константин Алексеевич Титов. Он обещал  область  сделать мировой империей чипсов из желтого немецкого картофеля. Следующим его проектом  стали стада  черных голландских коров, которые обеспечат  регион  прекрасным жирным молоком, из которого будут производиться сыры швейцарского уровня. Далее губернатор запустил в Волгу белого амура и толстолобика. Эти виды рыбы должны были очистить реку от ила и водорослей, а  также обеспечить жителей вкусными копченостями и консервами. Вдогонку шел проект облесения   степей Среднего Поволжья  сибирским кедром. Дешевые кедровые орешки должны были украшать обеденный стол каждого самарца.  На все эти идеи уходили несметные бюджетные деньги, а несчастные горожане  все сильнее затягивали пояса. Известно, что рыба гниет с головы. Порочную практику подхватили  "свои люди", приближенные  к силовикам и администрации.
    Повсюду открывались фальшивые банки и конторы, выманивавшие деньги из  среднего класса.  Хитрые бухгалтеры  предлагали  предпринимателям уходить от налогов с помощью  различных благотворительных фонтов. В этом мрачном деле прославился   Всероссийский детский фонд 700000.  На это клюнули многие. Деньги уши как оказалось на особый  арендованный   хитромудрым дельцом подсчет. Облапошенные  потом оплачивали  большие штрафы. Через некоторое время самарского бухгалтера, заварившего эту кашу нашли с головой, утыканной длинными толстыми гвоздями.   Повсюду стреляли, забивались стрелки и происходили различные разборки. На утро дворники,  сметая мусор, находили остывших  жертв ночного беспредела. Позже на месте гибели авторитетов братки ставили памятные камни и беседки, где банды собирались и пили за упокой души главаря.
 Давайте вместе полюбуемся на типичную картинку из жизни самарской бизнес элиты тех времен.
 Директор местной радиостанции, толстый лысоватый мужик, ползал на коленях от стены к столу и обратно, произнося беспрерывно, сложив губы трубочкой:   У - у - а...   Потом он приподнял голову и спросил Большого:   Может хватит?  Тот ткнул его ногой в шлепанце:   Я скажу, когда хватит.   Большой на самом деле выглядел достаточно хрупким. В пятьдесят лет он обладал фигурой восемнадцатилетнего юноши, что подчеркивал изысканный халат из иранского шелка. За круглым столом собралась элитарная компания. Все, кроме Большого, были одеты, как на приеме в областную администрацию. Глава дома продолжал:   Будем решать, что делать с нашим уважаемым “жирным котом”. Все с интересом посмотрели на человека, сидевшего в сторонке на табурете, низко опустив голову. Могло показаться странным, что этого сморщенного маленького старичка назвали жирным котом. Однако он здесь находился именно в этом качестве. Большой продолжал:   Он провалил нам операцию в Литве и Белоруссии. Хапнул так много, что на нас села ФСБ и три состава с титановыми ломами и лопатами остановлены на границе. Убыток составил ...   В комнате наступила гнетущая тишина, только директор радиостанции всё ползал на коленях:   У-у-у-а.   Большой взял со стола вазочку с клубничным муссом и опрокинул её на голову ползающего:   Ну, надо же меру знать, скотина.   Директор приподнялся и на полусогнутых побежал в ванную отмываться, бормоча под нос:   То им укай, то опять не угодишь.   А в комнате шел тяжелый разговор. Жирный кот нам должен компенсировать убытки, и с этой минуты мы включаем счетчик: десять минут - пять тысяч долларов. Старикашка затрясся, вспотел, так что из носа на пол стали шлепаться жирные капли. Вжав голову в плечи, он ждал своей участи. Через несколько минут Большой позвонил в маленький серебряный колокольчик. Из соседней комнаты вошли два здоровенных парня, открыли настежь окно и, взяв старичка под руки, не проронив ни слова, выбросили его вниз в морозную тихую ночь. Вся компания стала пить грог, закусывая тминным печеньем. Из старого патефона зазвучал чарующий голос Петра Лещенко.
Большой сидел с грустным видом и говорил, ни к кому не обращаясь:   Жалко Зяму, он ведь когда-то боевым летчиком был. А потом мы с ним вместе в шестом тресте работали, можно сказать ещё при Хрущеве.   Он налил рюмку “Посольской” и накрыл её кусочком хлеба. В прихожей у двери личный телохранитель Ахмед отсчитывал крепким ребятам из Казани “зеленые” за работу.
По ночным улицам неслась патрульная милицейская машина. Нет, она направлялась не туда, а в противоположную сторону, и опытный капитан говорил молодняку:   Опять жирных котов давят. Этого ещё что. В прошлый раз одного голого выбросили, а в заднице - зажженный бенгальский огонь. Вот фейерверк-то был. Ну, вы смотрите, ничего не видели. Не до жиру   быть бы живу.
К сожалению Россия выбирает всегда путь самый худший из всех возможных. Вместо великой рыночной реформы возник гигантский воровской хапок. Через залоговые аукционы и бандитские разборки новоиспеченные бизнесмены схватили собственность, к которой не имели никакого отношения. Индустриальную мощь страны, терпя страдания и лишения, создавали советские люди на протяжении многих десятилетий. По злой воле псевдореформаторов  россияне оказались у разбитого корыта и только один процент населения, состоящий из бывшей партийно-хозяйственной номенклатуры, чекистов и воров в законе, получил немыслимые богатства. Был нарушен не просто закон справедливости, но и растоптан сам здравый смысл. Новые русские повторили традицию большевиков, которые экспроприировали богатства народа в свою пользу.
Деньги ушли не по назначению: на дворцы, иностранные счета и  черт знает еще куда. Страна снова в тупике. Куда ее поведет, не знает никто.