Собака-17. КоКОС почти не виден

Данный текст является продолжением текста: "Собака-16". "Битва в пампасах".


Собака-17. КоКОС почти не виден (Сергей Ульянов 5) / Проза.ру


•Краткий пересказ сделан нейросетью YandexGPT

Статья представляет собой отрывок из художественного произведения, а не информационной статьи.

•
В отрывке описывается взаимодействие между персонажами и их разговоры о выборах и борьбе за власть.

•
В статье присутствуют элементы сатиры и юмора, связанные с политическими и социальными темами.

•
Персонажи обсуждают свои мотивы и цели в борьбе за свободу и власть.

•
Статья также упоминает о работе "агентов" и их взаимодействии с кураторами.

•
В отрывке также описывается жизнь и работа персонажей в контексте предвыборной борьбы.

•
Пересказана только часть статьи. Для продолжения перейдите к чтению оригинала.

От автора. В данном случае нейросеть поленилась и не стала вникать в суть отрывка, пересказав чисто формально.


                КоКОС почти не виден.


1. Юный гений почерпнул идею отнюдь не из анекдота про сына-школьника и его маму на кухне: «Мама, а ты знаешь, где умер Наполеон? На Святой Елене!» — «Фу, каким гадостям вас в школе учат!».

 Гению ту идею его исторического романа — подсказали. Ведь новая власть гордилась культурностью Вождя: настали светлые времена. Не то, что во времена правления предыдущей мафиозной своры «дельцов Главного рынка». Это же надо до такого додуматься — брат жены Губернатора торгует запчастями на автобазаре: ужасная коррупция! Под особый контроль нового главы области попала, ясное дело, и Усадьба, которая с приходом народной власти стала приносить доход сразу после
того, как был переоборудован под банкетный холл «Дом ключника» — только вот туалет при нем организовать, действительно, забыли.

— Наверное, испугались, что их вождя–мецената, постоянно наезжавшего с делегациями в гнездо культуры, ваши «замочат» прямо там. Невзирая на галстук, без которого тот не посещал никогда даже «очко», — ответил на реплику друга бородатый.

— Просто, при том гумне, где его зачали и где он вырос, сортиров не было: удобства в кустах. Вот он и забыл: непривычно! А может, наоборот, галстук галстуком, но имели место неприятные воспоминания и об интернатских туалетах, откуда он ушел на юрфак. Кто знает, каким образом там его обижали? Вот и отыгрался на туристах. Отыгрался он впрочем, в результате, на собственных верных соратниках. А забавная история про несостоявшуюся схватку титана с циклопом, струю светлей лазури и так и не случившийся залп из гранатомета, и о том, как «не дымилась, падая, «Тойота», вполне мог просочиться бы в литжурнал «Приволжье» и иметь даже успех! Информация засветилась через девчонок. Ксюхин дворовый приятель детства Мотька был её соседом  по коммуналке на Боевой горе. Так исторически называлась изрытая огородами, утыканная водонапорными колонками и усыпанная старыми домишками и дровяными сарайчиками ложбина между большой и малой вершинами двуглавой горы.

Ниспадавшая от парка и Ботанического сада к городскому центру сначала крутым и глубоким оврагом, а затем — пологим распадком, ложбина эта была населена по тем своим склонам-террассам такими вот типажами, как этот Мотька, люмпенизированный сочинитель рекламных слоганов для здешних фирм. И хотя он, прознав про случившееся, молчал, но, однако же — не настолько, чтобы случай этот не стал известен через неделю уже и в Москве бедовому Лёнчику — уроженцу всё той же их общей родной двугорбой горы, а теперь — так и корреспонденту «столичного радио для приезжих». Лёнчик же имел личные счеты к выходцам из былой «службы охраны», гонявшим его когда-то в Москве от диппредставительства ГДР, а теперь устроившим «революцию красивого цвета» в его родном городе. И уж он-то молчать не мог.
         
 — По пути из Саратова в столицу федерального округа я посетил одного «командира» с сахарного завода, он на этом заводе главный, — продолжал говорить Смирнов. — Из тех семи…

— Отчаянных.

— Ну да. И сказал ему то же самое, что понимал даже мутный обделавшийся «брателло», а они, «семеро смелых» — пока нет: они не должны считать, что Центр бросил их в беде. Ведь ещё в начале весны именно наши люди из областного Управления повязали на взятке целого председателя фракции компартии в их губернском Заксобе, очень влиятельного. Доцент университета, доктор по части общественных наук, чей-то зятёк, личность очень колоритная: лысый, как бильярдный шар, в отличном костюме-тройке на коренастой, с брюшком, фигуре. Любимец дам, в дымчатых итальянских очках в роговой оправе в пол-лица, бритые щёки висят, через слово — мат или «жиды», он выглядел лет на семьдесят, хотя в действительности ему было чуть за сорок, наглый, любую дверь ногой выбивал. И — погорел. Конечно, это была со стороны наших ребят грубая подстава: его заверили на сто процентов, что «всё схвачено и проплачено», но так ведь «взял». Взял! Они ж — дураки.

— Я думаю, с такими так и надо, — сказал бородатый.
— Этот тип в связке с Чебураковым метил на пост мэра областного центра к будущим выборам. Он, а не смешной Чебураков, которого они выдвигают теперь, был основным. Личный друг Финюхина. А тот, кто ему будет противостоять — наш товарищ.
— Ну, это ясно, чей же ещё.
— И, раскрою тебе оперативную тайну: он, находящийся пока в тени — главный в «семёрке непримиримых» депутатов тамошнего Заксоба. Потому и проходит в шифровках под кодовым псевдонимом «Седьмой». Бывший начальник фомичёвской службы охраны, такой вихрастый румяный крепкий простачок-блондин, с виду и не скажешь. Он пойдёт в связке с героем митинговых баталий, осчастливившим город чудесными скамейками своего имени, Паньковым. Борщаков же — спецприкрытие. Эту закрытую оперативную информацию я сливаю тебе исключительно, как помощнику депутата Госдумы. От Санкт-Петербурга!
— Ну, разумеется, — засмеялся бородатый.
— Кстати, «Седьмой» лично курирует того, находящегося пока в глубоком резерве, парня, что будет продвинут нами в Совет директоров «спрута» — бензиновой Компании, очень скоро. Но не один он остался у нас в Городе, в «горячем резерве» действуют уже сейчас и другие! Вот послушай. Рассказ Смирнова был красочен.

2. В те же самые минуты, когда на поляне у дуба разворачивался весь буйный спектакль с участием известных в Городе цирковых актёров, к ним спешил еще один – задержавшийся. Средь ровной долины, рассекаемой стрелой новой трассы-«бетонки», в направлении Дома-усадьбы по гладкой высоте несся, как вихрь, в могучей красоте, пыли и дыму, подлетая на стыках бетонных плит выше бордюра и страшно урча, серебристый «Ломбарджини-диабло».
Водителем его был, – и он находился сейчас в машине один, – Симончик, припозднившийся к началу «стрелки» охранник бригады Ксюхиных девчонок. Как они там без него? Поди, извелись от подколов Вована. Томимый стыдом и вперив взгляд в бескрайние свекольные поля перед собой, Симон гнал вовсю – так, что ветер трепал распахнутую на его груди цветастую рубаху с пальмами и обезьянами, и пепел падал на черные джинсы: в зубах он сжимал тонкую черную сигариллу.

При этом левая рука его, повиснув вниз, держала недопитую бутыль легкого итальянского вина «Вальполичелла», что имелось в магазине «Бухта изобилия» на Главной улице по триста пятьдесят рублей штука, а правая до белизны в пальцах вцепилась в плетёный руль. Он вовсе не был четырёхрук, этот парень. Что не мешало Симону время от времени, отвлекаясь от дороги, словно фокуснику, вынимать двумя пальцами сигариллу из зубов, тут же делать глоток из бутыли и, выпустив дым, а потом перехватив той же рукой руль, другой рукой зашвыривать в рот финик из нагрудного кармашка рубахи.

Их, эти финики, обожала когда-то сосать та самая легендарная «Софочка». Нынешняя всесильная Мадам, главная конкурентша Вована на «рынке досуга», по молодости лет имела одну привычку, а именно, хорошо обсосав, ненароком сплевывать финиковые косточки прямо за пазуху своему, очередному после немца, милому дружку, — тот был в восьмидесятые годы крупный «авторитет» из числа прежних ещё «молдавских». Именно так: сплюнуть, а затем — долго выискивать их под рубахой в дебрях мохнатого живота своей прохладной, как змейка, гибкой рукой, достигая длинными пальчиками самых крайних концов и тайных мест пахучей массивной туши, в которой у нового её друга, впрочем, не было ни капли лишнего жира, а только мужская мощь. Делала это долго и постепенно, пробираясь в поисках утраты по грудям и по брюху сверху– и далее везде, щекоча и терзая перламутровыми, как и её чешуя-платье, коготочками плотные складки кожи, соски и пупок, чем доводила, — и не только его, — до полного судорожного восторга и опустошения прямо за столом. Это была ее «фишка», знакомая многим на левом берегу Днестра — ведь и сама она была родом из тех мест, в юности — победительница конкурса красоты среди старшеклассниц «Мисс Бендеры-80», хотя город Бендеры — это уже правый днестровский берег. Взявшая все мыслимые призы и награжденная за это творческой поездкою в ГДР: петь на слете социалистической молодежи, где выступала в завершающий день вместе с Дином Ридом — они на пару исполняли дуэтом пусть и не его, но - хулиганский хит «Секс-бомб». Там-то она и познакомилась со своим настоящим полковником — лысым Вилли, которого потом лет семь сопровождала в поездках по Союзу: тот инспектировал обучение восточногерманских курсантов. В промежутках между инспекциями он, истинный ариец и примерный семьянин, скидывал подружку на попечение своих местных друзей: приднестровской винной мафии, пока не кинул совсем — старовата стала. Потом новый авторитетный тираспольский «папик», тот самый, с мокрым волосатым животом, хотел подложить ее тут, в Городе на Волге, куда вино шло, в качестве подарка за сбыт этого вина, растленному товарищу Фофанову, возглавлявшему лет двадцать назад организационный отдел здешнего Обкома. Да не тут-то было — горда была, за что и оказалась отдана впоследствии главному из «папиковых» телохранителей, просто одетому бойкому где не надо парню, активному и сейчас отстрельщику разных «лишних людей» в Москве, Питере и Одессе, которому до сих пор верна. Королева!
Симончик знал про все это: сам был из южных мест, откуда ушел служить во Внутренние войска, а затем – в «органы» и потерял из вида на время свою землячку. Скоро, скоро возможно, он посетит родные края, вот только прибудет в Город один человек.

Страшный человек! Из «центра».

Впрочем, Симончик тоже воевал в своё время в «горячих точках», носил офицерские погоны, да кто их не носил! Даже знакомый ему ещё с общей для них троих  юности в Приднестровье воздыхатель Софочки школьных лет Сиплый Моня, тоже осевший теперь в Городе на горе, эта жертва аборта с вывалившимся из форменных брюк, словно мешок, сивым брюхом, активист здешнего Союза Советских офицеров, борец с Ельциным — «Эльциным» и помощник Красного Прокурора в пору депутатства того в Госдуме, — и тот стал военным по причине неразделенной любви.

В жизни всякой настоящей женщины есть свой сумасшедший. Был подобный ухажёр и у Софочки: её одноклассник по средней школе города Бендеры Моня Парвас. За низкий и глухой голос он имел в школе прозвище Сиплый и успехом средь нежного полу не пользовался: «тормоз» был, хотя нравом и буен. А тут… Такие девушки, как звёзды, что светят с ночи до утра… Свою юношескую любовь, с которой он даже ни разу не целовался, но сережки и колечки — дарил, милый дружок за пристрастие её уже и в те девичьи годы к особым: русалочьим, в облипку, переливающимся перламутром, словно чешуя, костюмчикам, ласково называл на родном языке их, — как его, так и её, — бабушек «майне фишхен».
«Рыбка моя» то есть, и — намеревался жениться.

Но если ты обычный парень — тебе не светят никогда такие девушки, как звёзды, такие звёзды, как она: история «Ромео и его Джулии» с берегов Днестра! Впрочем, разве столь уж тот парень был обычный? Семейство Парвас имело большой выбеленный каменный дом в центре Бендер, утопавший в зелени огромного фруктового сада с розовыми абрикосами, персиками и виноградом, а отец Эммануила Парваса, тогда — пухленького Мони, был важным чином в сфере здешних складов и продовольственных баз и денег не считал.
За деньги на юге можно было иметь всё, но разве пара была их мальчику «эта». Эта! С которой переспали, по слухам, все Бендеры. И половина Тирасполя. Родня взъелась. И Моня тогда совершил главный в своей жизни поступок: он расплевался с родителями навсегда, обозвал их последними словами, и ушёл в Суворовское училище. Там за склочный характер и утробный командный голосок тоже был нелюбим до такой степени, что приятели обещали даже превратить его из Эммануила в Эммануэль.

Но Моня нашёл выход, ловко научившись стричь всех машинкой лучше любого парикмахера, и вскоре обстригал даже офицеров из Политотдела, зная твёрдо, что покажет вскоре миру, чего он стоит, забудет ненавистное прошлое и станет из Парваса «Первачём». Так и вышло. Через полгода он сослуживцев лично уже не стриг, получив в подчинение себе троих местных новобранцев — гагаузов, то есть почти взвод. Сам же теперь — целый сержант, — стал, сменив во всех своих военных документах проклятую «графу», по национальности — «болгарином», а по должности — замкомроты.

Сегодня давно уж, как отставник, зато адьютант при «красном спасителе» региона, и он тоже рвался в «турпоездку» в свой отчий край, возись с ним. Или взять для прикрытия? Симончик, совершая глоток за глотком и придаваясь воспоминаниям, швырял в рот финики, а косточки — их он сплёвывал за окно. При этом машину швыряло влево и вправо, и в такие моменты из-под колёс её, словно зайцы, разбегались порой кидавшиеся наперерез «гаишники». Козлы! Не видят, что ли, жёлтые номера? Набрал новый начальник областного УВД Пильгеватов себе в подчинение всякой шелупени, — такой же, как и он сам, — в том числе и в ГАИ! Недаром ему городская милиция отказывается подчиняться. Нет хуже тех, кто попал во власть князем из грязи. Симончик, внутренне распалясь, мысленно продолжил сам с собою беседу, которую вел всего час назад на явочной квартире со своим старым спецагентом: что поделаешь — работа. Сразу несколько заданий на день!

На заднем сидении за его спиной подпрыгивала на ухабах «помпушка», - помповое, то есть ружьё, - уже заряженное для «снятия» в случае чего гранатометчика с кроны дерева там, на «разборке», куда он безнадежно опаздывал. И всё из-за неё: его утренней встречи с тем своим агентом на «явке», с которым он и начал с утра пить эту бутыль.

Агентом его был так называемый координатор городского «Политсовета Российской Демократической партии», — которого боец невидимых фронтов Симончик курировал вот так, под винцо, не один год. Деятель тот был из себя ярый, вечно простуженный, но подтянутый,  имел круглую крупную голову с торчащими по обе стороны стриженого затылка ушами. И - неистребимую выправку службиста: столь отлаженную годами, что любой цивильный костюм сидел на нем, словно китель.
И всякий входящий в их «демократический штаб», - уже с порога видя того координатора даже и со спины, - сразу понимал: мент.
Потому присылаемые ему под надзор из разных НИИ демократы-интеллигентики, наивные и борзые, шарахались от него прочь сразу.

Ну да не беда — их тотчас же подбирал лидер умных «яблочников» Гужлов, а
«Демпартии» доставались только явные психи и разные чудики. Личную жизнь координатор-демократ имел извилистую, сходился-расходился с жёнами раза четыре: работа с агентурой из женской тюрьмы, где он прежде служил дознавателем, действовала на тех жён нервно, и порою он так и жил в своем штабе. Квартирный вопрос у него! Интересный человек, новое жилье ему обещали, и даже давали, но тут снова — развод, и значит опять — в бой, на выборы. Сегодня вот чуть свет этой жертве жилищного вопроса самому пришлось инструктировать нижестоящего «агента»: тот числился штатным помощником предводителя здешних «зеленых», известного в городе, как «Человек-противогаз». Кто тут этого штатного помощника только не знал: грязного, рваного, в чешуе неведомой кожной болезни, однако при этом — депутата Гордумы Кузю.

Папа его заведовал в тюрьме автохозяйством, и сам, старый коммунист, пристроил сынка к тем «зеленым», чей шеф даже спал, по слухам, в своем респираторе, неотличимый от крокодила на улице, где пугал видом своим гостей города.

На рассвете у них был митинг городских сумасшедших, о чем координатор демпартийцев и докладывал затем со слов агента Кузи Симончику, как положено.
— И вот теперь, когда здесь, в Городе, борьба завершилась, ты не жалеешь за свой демократический выбор? – спросил его напоследок Симончик. – Не было ли все зря, ведь игра закончена.
— Нет, – ответил тот. – Я уверен, что рыночный путь — единственно возможный. Я всегда уважал Ельцина. Я знал, что был прав.
— И как же ты мог агитировать после этого за Красного Прокурора?
Ответ агента Симончика поразил.
— Так ведь «те» были – мафия! «Семья»! — воскликнул парень из тюрьмы. — Коммунисты могли меня ну пусть посадить. Я же стану и сегодня против них митинговать. А Фомич бы просто убил — и я его боялся, — озвучил тот вслух заученные им наизусть слова своей «оперативной легенды», при этом глядя честным и ясным взором прямо в глаза — и кому! Симончику, собственному куратору, чем разозлил его окончательно. Издевается что ли? Или, в самом деле, так «вошел в образ», как, к примеру, сросся со своей новой шкурой «центрового бригадира» Костюня? Артисты, блин!
— Ведь подумать только: брат жены торгует на авторынке запчастями! Сейчас бы он был у нас первый олигарх — его имя бы повторяли повсюду, по радио и «тиви» день и ночь, — как ни в чём не бывало завершил своё выступление «агент».
— Уверен? – спросил Симончик.
— Абсолютно.

«Нет порока омерзительнее, чем корысть», — писала накануне выборов о прежнем Губернаторе и его «Семье» газета Объединенного фронта лево-правой оппозиции «Любимый край». Эти слова в присутствии девушек солидные товарищи цитировали даже в бане, но не за «корысть» на самом деле общий совет уважаемых руководителей города приговорил Фомича к «вышке». Корысть ни при чём. Надо же такое сказать про людей: «Наши чиновники уже всем внукам своим квартир накупили». Против детей малых пошёл!
Хрен ему, а не переизбрание!

Такие настали в области времена. Самым забавным было то, что в предвыборной схватке за власть в области «засланные казачки» из бывшей агентуры «кураторов» имелись в обоих лагерях. Все знали друг друга, — как и то, что в случае проигрыша «нибелунгов» Фомич непременно простит былых врагов и позовёт к себе: они уж и должности в его администрации заранее поделили. Зато, победив, сами отыгрались на нём сполна — даже дочь не пощадили. Легче было «рулить» Симончику любую бандитскую разборку. Нет уж, пусть лучше приходит в город Страшный человек и творит свой суд.

«И придет Он. И то, о чём говорили шепотом, будет провозглашено с крыш»: ведь это — Ветхий завет.

Костика-бригадира определят от региона в Совет Директоров великой и ужасной бензиновой «Компании» Георгия Хедеровского, над чьими заправками развеваются флаги с яростным зубром. И будет фирма называться не «Компания», а «КоКОС», который почти не виден, но вскоре, когда они внедрятся туда через свой «апельсиновый рай», упадёт к их ногам:

«Компани энд Костюня».

Плохо ли?

Красивое фруктовое название — как раз для победителей прошедших выборов. Понравится! Вот это будет работа. Не то, что опекать таких вот «агентов».
— Ну и как ты теперь, — честно, — считаешь: тогда, в девяностые, ради чего была эта ваша «борьба за свободу» все десять лет? — спросил на прощание своего подопечного спешащий на следующее утреннее задание: хвойную разборку «центровых» с «главными» в Доме-усадьбе, Симончик. — Я вот знаю. А ты?
— Из-за денег, наверное, — простодушно пожал плечами «демократ-дознаватель» из тюремной каптерки. — Нет? А из-за чего?
— Из-за чего?! Чтобы шелупень обратно в жопу загнать, вот ради чего! — зло ответил Симончик, вставая из-за стола и забирая с собой початую бутылку, так как в горле его пересохло. — И чтобы не командовали впредь! А вы ее снова оттуда вытащили, всю во фруктах! Хуже всего чухонь у власти!
Это понимали даже Ксюхины девчонки из бани: про них, - тех, которых он должен был охранять, — Симончик из-за дурацкой утренней дискуссии с агентом едва не забыл, потому и гнал теперь свой автомобиль стремглав. Только бы этот, на дереве, не успел шмальнуть сдуру. Но, подлетев к дубу, и он, подобно умной Ксюхе, понял: пальбы не будет!

3. Симончик выскочил из машины, размахивая почти допитой бутылкой с остатками вина — именно такой запивон вся их «бригада», девчонки и братва, потягивали порой во время завтрака, собираясь на «утренние свои планерки» за одним из столиков «под чинарой»: то есть под раскидистыми, как шатёр, ветвями деревьев на летней танцевальной веранде здешнего ресторана рядом с уютным двориком напротив центрального городского фонтана на Главной улице. Столики находились на огороженной заборчиком сбоку от того старинного ресторана и протяжённой во глубину ресторанного двора открытой тенистой площадке при данном заведении общепита, в недавнем прошлом — вотчине бывшего Орготдела обкома.

Там девчата «зажигали» по вечерам, а поутру, сбежав с основной работы, отдыхали и проводили «разбор полетов».
Сквозь зелень живого шатра, - среди которой ближе к ночи, когда начинались основные танцы, зажигались разноцветные фонарики, - в утренние часы проглядывало над ними синее небо или белые облака. Вином с Аппенинских предгорий они запивали орешки, а парни — плов с куриными грудками и изюмом, чтоб сила была.
Плов этот им специально готовил и подавал бармен Зюзик, отставной, — бывший то есть, — муж самой новенькой из девчонок, недавно взятой Ксюхой в бригаду — не в ту, что для бань, а в ту, что была по линии консумации: то есть «развода клиента», явившегося без «дам сопровождения», на заказ танцев и выпивки.

Несостоявшаяся жена Зюзика, находящаяся теперь в перманентном драйве послеразводной буйно-беспечной депрессии и «мрачного веселья», все ж таки пристроила из жалости никчемного своего мужа на блатную работу в ресторан. Там на первых порах Зюзиковой деятельности коллеги выталкивали его в зал пинком, и если бы не она и не удачный плов, выгнали бы вообще.
Это и был как раз тот самый «апельсиновый рай». Только в отличие от учрежденческих сотрудниц-любительниц, всего лишь понуро зарабатывавших тут «на эскорте» апельсинчики для детей, новая подопечная Ксюхи, как и её подруги, «зажигала» в зале вовсю и от души. Работала бригада лихо.

«Владимирский централ!», — с выражением, пусть и не в точности дословно: вторые пол-таблетки под пиво — действовали, — повторяла то одна из «разводящих» девушек, то другая, глядя немигающим распахнутым взором в глаза очередному партнеру по медленному танцу, слова песни. — «Вообще-то из Твери…».

Сразу было ясно, что «клиент созрел».
И тут, точно по разработанной Ильфом с Петровым команде: «Запускайте Берлагу», в зале появлялся Зюзик в белоснежной рубашке и траурных, с безупречными стрелками, брюках. Толстой золоченой иглой в Зюзика был воткнут «бейджик» — табличка с именем. Тогда-то и начинался основной «развод»: приём ли заказа, вручение ли меню и, наконец — счёта. А поутру опять был плов. Поедая его, Симончик уяснил от девчонок про их клиентов точно: люди-таки гибнут за металл. А уж за «квартиру для внуков», пусть «корысть — и мерзейший из пороков», но тут они не то, что Губернатору — чёрту горло перегрызут. Детей не трожь!
Иначе будет тебе: «Этапом из Твери».

— «Буйная депрессия» — это круто, — заметил собеседник Смирнова.
— Зато они, познавшие горечь развода с мужем, создают своим клиентам хотя бы на вечер, то, что не способны дать жрицы интимных услуг. Дарят снова утраченный с возрастом «весёлый мир», где, как в песне Айгуль про детство — «чудо-озеро искрится, там зла и горя нет». А есть то, что отсутствует во взрослом мире: благодушие, беззаботность, доброжелательность и ожидание того же от других. Типа — все снова пацаны и подружки. И можно просто общаться, веселиться, не опасаясь, что тебя «разводят» и хотят попользоваться или — торопятся от тебя отвязаться. Беспечность, как в детстве — это же кайф и дорогого стоит. И выпивка только усиливает эту радость жизни. А то ведь без неё, этой радости, в зрелые годы и выпивать многие перестают любить: усиливать-то нечего, не злость же. Я знаю, видел такое недавно, — сказал Смирнов. — Так что спрос на подобное ремесло в Городе всегда был. Вот в этом-то деле и преуспела когда-то «мадам Соня», создав тут целую «фабрику звёзд» для бизнеса в сфере эскорта. Сама южанка, она вдохновила расцвет в Городе музыкальных развлечений в стиле латино. «Ла винила-текила»: по крутым барам и по ночным клубам. Хотя с приходом новой строгой власти всё это тут для широкой публики не приветствовалось, только — своим. Впрочем, к строгости ей было не привыкать: уж на что строг был её немецкий бойфренд Вилли, первая и единственная любовь! Настоящий, ещё с той, военной поры, полковник армии ГДР, с которым она познакомилась на фестивале молодёжной коммунистической песни в Дрездене, проливший прежде немало крови, но при этом — для неё романтичный и жалобный. Нежный, оставшийся большим ребёнком, который плакал у неё на мягкой голой груди по поводу своей угасавшей с возрастом потенции, из-за чего шалел, лютуя, - вот он был каков. Не чета её нынешнему постылому любовнику, прыщавому киллеру, занудному, почти импотенту, что, словно автомат, отстреливал направо и налево «технический персонал», имевший когда-либо отношение к компьютерной базе данных убитого по заказу в Питере помощника Собчака по внешнеэкономическим связям. Появился он в её жизни так. Этому уроду, некогда — шефу своей службы охраны, немодно одетому, скучному и вялому, как глист, спихнул Соню её прежний, следудющий после немца, молдавский спонсор. Винный король всего Приднестровья, а по совместительству — директор местного, в Городе на Волге, филиала завода Молдвинпрома, он поставлял в советскую пору свою продукцию на гульбища тогдашней здешней элиты:

«Белый Аист летит над Полесьем. Песни Партии громко поёт!».

А Соня была при этих его делах до той поры, пока новый милый папик не скинул её, как надоевшую вещь, своему холую. А тому, прыщавому зануде, было — без разницы. Надоел! «Замочил» бы его кто-нибудь, что ли! Чтобы отвлечься от дурных мыслей, а вовсе не из-за денег, которых было у неё и так полно, Соня и рулила тут своей звёздной фабрикой эскорт-услуг, как в лучшие года! Организуя в Городе приключений своей юности «досуг», она отдыхала душой, развернув мастер-классы танцев и игрищ вовсю. Возникли даже детские коллективы, пока, правда, только для девочек. Мальчиками занимался тут прокурорский сынок со своим френдом-шефом их службы охраны, но это уж было их обоюдное интимное дело. А девчоночью юную поросль опекает бравый один «афганец» по имени Виктор, тёзка будущего президентского преемника, тоже Виктора, Красного Прокурора. Виктор-победитель! Сама же Соня занялась этим всем делом неспроста, а потому что лично зажигала в том городе по молодости.
«Зажигай, покуда небо ясно, зажигай, коль пламя не погасло, танцуй, пока молодой». Ведь когда ещё и веселиться, как не в молодости. Потом — не повеселишься. Хотя как сказать.

— Интересная судьба, — усмехнулся Смирнов. — Даша — журналистка, специализирующаяся на проблеме полов, должна озаботиться этой темой вплотную.
— Да. Хотя такой вопрос, как «полы» здесь ни при чём, это — не главное. Тут — потолок, высокое! Это — настоящая женская тема: женщина против мужчин. Женщина — она ведь терпеть «этого» не может: когда чуть познакомится кто с нею — так уж и сразу зовёт «в постель». Потому, как если, мол, «разведёнка», — то доступна, значит!
— Ладно бы в постель, а то: «В гараж!», — уточнил реальность бородатый. — В лучшем случае на дачу.
— А она, бедная, от мужа бывшего ещё «не отошла».
— В смысле?
— Ну он там пьяный был всегда, противный. И — единственно желанный при этом, свой. Она ж — однолюбка, а «Он» не оценил. А ей никто другой не нужен, ни раньше, ни после. Но поздно — поезд ушёл. Вот она теперь и «вставит сама» пистон кому-нибудь другому: любому, кто в штанах. За всех женщин — отомстит всем этим, с яйцами. «Разведёт» на что закажут, и сдаст брутальным своим товарищам из «бригады». Пока «кобелино» расслабился. Вот какими делами приходилось заниматься Симончику, в основном.

 — Извини, Вован: опоздал! — смахнув с трехдневной, по моде, щетины на лице пух тополей, пылящих, как в городе, даже тут, над усадьбой Поэта, воскликнул вновь прибывший, швыряя бутылку в кусты.
— Симончик, ну ты же знаешь, – с укоризной в голосе ответил Вован Сидорыч. — Что есть люди, которые умеют пить водку, и есть те, кто не умеет пить, но все же пьют ее. В результате первые получают свой кайф от радости и от горя, а вторые страдают за всех, кто пьет водку, не умея этого делать. Да еще на работе.
— Но это не водка, — возразил Симончик, поглощённый раздумьями о том, как люди, — такие, как его агент, — гибнут за жильё.
— Уволен!

Вовчик всегда был большой шутник.

«А ведь имеются чудики, которые оставляют квартиры женам, и бывшие жёны обитают там, как дома, с новыми своими мужьями — офицерами ФАПСИ, потому что те — москвичи, и им негде жить», — продолжал тем не менее Симончик мысленные свои рассуждения.
 Которые, пропустив мимо ушей прикол Вована, завершил вслух:
— Вот такую историю я слышал вчера, — плюхаясь задом прямо на исторический ствол, возле которого стояла Ксюха, заявил ей он. — Про одного бездомного.
— Я знаю: это Мотькин кореш, про Жозефину пишет, — ответила Ксюха.
— Про Святую Елену. В то время Жозефины уже не было.
Ксения пожала плечами, тоже присела на дуб и вытянула ноги.
— Так ворюга нам милей, чем кровопийца, или нет? Им вот, — кивнул Симончик в сторону «брателлы» Погосянского в зеленом камзоле, — наоборот. Кровопийца милее.
— Да хер с ними, — сказала Ксюха. — Дай финик. Жрешь и жрешь. Нельзя допускать к рычагам управления тех, кто зачат на гумне, ясно.
— Вот и ты, Ксения Алексеевна, и то понимаешь.
— Все понимают. Но теперь что уж рассуждать!
— Да, — сказал Вован, кивнув на опростоволосившегося «брателлу».

4. Так закончилась удивительная история, произошедшая в городе юности бородатого Смирновского приятеля, которая могла быть совершенно комичной, если бы не завершилась трагически для единственного, — не считая, конечно губернаторской дочки, — человека: ни в чем не повинного Юрчика. Которого сначала, сам того не желая, невольно «подвел под монастырь», заставив бежать к родственникам жены в Северную столицу, его упрямый друг, сам еще ранее сделавшийся гонимым беглецом, давно потерявшим в скитаниях библейское имя свое и судьбу.

 А затем, через много лет, достали-таки злой пулей вылезшие из преисподней прошлого оборотни, которым в погоне за «электронным досье» свергнутого губернатора вздумалось устроить ещё и «отстрел технического персонала». Хотя про их проделки было давно известно не только держателям компьютерных досье, но и люмпенизированным сочинителям рекламных слоганов. Потому что, ничем, кроме «спецопераций по разводу клиентов» в барах и саунах похвастать они не могли. Одной из жертв таких «активных мероприятий» стал даже автор эпоса про Наполеона, местный писатель, получивший недавно денежный грант от нового Губернатора и бензиновой Компании. Грант был выдан ему к собственной свадьбе. Женился парень поздно, будучи лет до тридцати едва ли не девственником: весь пыл и жар его уходил на творчество.

Земляком и сельским одноклассником молодой невесты его как раз и был редактор популярной газеты «Любимый край» Даянов, типчик веселый и оказавшийся очень влиятельным. Он-то и помог новому приятелю, устроив одноклассницу свою и односельчанку в Городе в частную фирму на хороший оклад и «пробив» в журнал текст ее мужа. И хотя был он намного младше, они сдружились еще с дней свадьбы, которую родня невесты устроила им солнечным и жарким летом у себя в большом мордовском селе Большая Пермёвка, — её «друг Даянчик» в шутку обзывал «Спермевкой». Был у него такой тайный "бзик" — неумеренная и неутоленная половая озабоченность. Однако даже на этой хмельной языческой мордовской свадьбе затащить кого-либо из пляшущих прямо на поляне у речки Эйвы деревенских девах в одну из бань, которые были там и сям щедро раскиданы в пойме за огородными плетнями богатых усадеб, оказалось проблематично: ведь был редактор «Любимого края» на собственной малой родине как бы не совсем сельский. Он происходил из элитного поселка за околицей, где обитало всё начальство колхоза.

Пермёвка была центральной усадьбой, и тамадой на свадьбе числился ее парторг по прозвищу «Якстырь» — «красный» то есть в переводе, обитатель того же элитного поселка, коммунист строгих нравов и партийный куратор газетчика-комсомольца. При нем не забалуешь. Так и маялся непьющий еще в ту пору Даянчик, глядя на «молодых» и ерзая на скамье: столы были расставлены прямо под синим небом среди тех бань, и вокруг расстилалась, благоухая, та самая «маленькая Финляндия», чудная заграница.

Извилистая, бурлящая на донных камнях у плотины, речка Эйва с черными от загара мальчишками–купальщиками, поросшие дремучим сосновым лесом, почти тайгой, сопки вокруг. Напоенный терпким духом золотых стволов и сочной хвои воздух, гигантские, на каких-то сваях, рубленые из неохватных бревен, по–скандинавски основательные избы аборигенов — суровых сборщиков смолы для фармации и бортников, содержателей ульев то есть, гордых воспоминаниями о том, что в финскую войну деды их и отцы отказывались идти воевать против «соплеменников», за что шли в лагеря.

Ведь еще встарь здешние парни устремлялись на заработки в Финляндию, и память жила. Как жив был апрельский языческий праздник «Тундань конь» — «весенний конь», когда под пляски и песни водили по улицам чучело коня, в которое облачали пару особо баламутных, но крепких на бражку, мужиков. Сама эта бражка — сладкая, терпкая, в двадцать градусов, и такой же язык — чёткий, смачный, слёту запоминающийся, хотя и сложный грамматически: пятнадцать падежей. Это был язык, которого, хотя он и был тому родным, городской комсомолец-редактор стеснялся, а друг-писатель освоил сразу: гений как-никак. «Ков молят?» — «Реве мельге», — звучно откликали друг друга селяне, идущие на закате мимо свадьбы за скотиной, отпущенной на дневную пастьбу: «Куда идешь?» — «За овцами». Разве могло все это забыться счастливому тогда жениху, словно песнь песней слушавшего тогда сочные напевы этого эрзянского рая: «Таргамс ули?». «Закурить, — то бишь, — есть?».

Даянчик, однако, не разделял восторженных впечатлений друга. Для него земляки, проживавшие за пределом его родной элитной «Санта–Барбары» казались обычными алкашами и простодырами. Хотя, еще обучаясь в школе, он и сочинил даже стишок на родном языке: «Тундась сась», назывался он: «Весна пришла». И хотел опубликовать, но быстро разочаровался в этом деле, так как понял: мордвином в родных краях быть стыдно.

Данный вопрос позднее ему четко разъяснил Олег Залманов, явившийся из дальнего далека гениальный политтехнолог избирательной кампании Красного Прокурора, лично организовавший пропагандистскую  кампанию в прессе и расставивший на боевые посты журналистов. Среди которых, кстати, мордва преобладала.

Так вот, именно он в дружеской беседе заявил редактору «Любимого края» четко и ясно:
«В этой стране надо быть только русским. Как я!».
Так что весенний конь ускакал навек. Да и мучило по весне будущего комсомольского редактора давно совсем иное жгучее чувство, занимался он сам с собою, запершись, делами постыдными, изливая пламя души в вольный простор, так же, как и друг его — сочинитель строки на бумагу. Причем делал это столь рьяно, что приятель стал побаиваться оставаться с ним наедине. Что было лишним — уж до этого-то не дошло. Опустил на землю новоявленного мужа своей землячки тот по-другому.

 Зимой накануне выборов, когда по всей области шла гульба и пальба, и какой-то залётный бандит взял едва не весь выборный «общак», кинув спонсоров и пиарщиков, и всех прочих, Даянчик заявил приятелю:
«Видишь, что творится. Сейчас никому не нужны твои откровения и ностальгические сопли. Пиши простое, и скандальное. А уж историческое и подавно на фиг тебе нужно!».
Однако к тому времени советы его были уже излишними: в столе у приятеля и так накопилась в виде набросков целая повесть под названием: «Птицы гриппа не боятся» из жизни наркоманов, хотя ни единого наркомана вблизи он отродясь не видел.

Просто, в ту, предновогоднюю пору «на фирме», куда устроилась его молодая жена, завели моду: задействовать сотрудниц для эскорт–сопровождения столичных командированных товарищей во время дружеских фуршетов и банкетов. Мало того, прямо в медсанчасти конторы штатный психотерапевт совершенно официально выписал супруге какие-то таблетки. Как было написано, предназначенные «для снятия шокового состояния и стресса».
Стресс снимался при этом настолько кардинально, что удержу двигательной и эмоциональной энергии у дам и у барышень не было никакого, и танцевать они могли хоть всю ночь, но зато их мучила постоянная жажда. Для утоления её у организаторов всегда было море пива, — и не только.
«Если б было море пива — я б дельфином стал красивым. А если б было море водки, стал бы я подводной лодкой», — под эти песни и крутились танцы до упаду. Короче, «до новой встречи — гуляй огромная страна. И каждый вечер привет с большого бодуна!».

А в качестве теоретического пособия тот "гуру" вручил ей автобиографический роман скандальной московской журналистки Дарьи Асановой: "Записки дурной подружки", где она прошлась по всем, с кем встречалась в чертогах богемы.
Особенно по артисту Александру Абдулову за его высокомерие.

Для упорядочивания процесса на следующем этапе тот же терапевт составил для супруги сочинителя медицински выверенный график грамотного снятия стресса. Строго: спиртное необходимо один день пить — потом три дня не пить. То есть — два раза в неделю. Не чаще! Но вскоре пошли проблемы.
«Он говорит, что у меня выходит чаще, чем через три дня», — жаловалась супруга мужу.
А он чем мог помочь? «Товарищи из центра» ехали и ехали на поклон завтрашнему спасителю Отечества Финюхину стадами: не опоздать бы! Скуластенькая раскосая волжанка сбивала замордованных их московскими жёнами и местными дурными подружками деятелей с панталыку напрочь. Так, что те порой к радости конкурентов-завистников забывали о светлой цели своего визита в Город.

Кончилось все печально — а именно тем, что она попросила у мужа развод, так как полюбила молодого офицера ФАПСИ.
«Это — маленькая Муся. Прямо — маленькая пуся. Приближалась не спеша. И была так хороша — даже ёкнула душа», — говорили про нее в шутку его соратники, радуясь за товарища: они тоже умели сочинять в рифму. Вот и всё. Грустная история. И безрадостную эту повесть вряд ли кто-нибудь взял бы в печать ввиду секретности темы. Тем более, что вскоре выяснилось, что как раз птицы-то именно гриппом и болеют.
Об этом и заявил редактор Даянов своему другу в разгар апреля, когда весь город на горе был заклеен листовками кандидатов, стены исписаны матерными посылами в адрес Фомича и здравицами Прокурору, а газеты взахлеб публиковали скандальные распечатки перехваченных в линиях спецсвязи телефонных переговоров.

5. В те революционные ночи перед красным рассветом несчастный сочинитель уже не обитал дома. Доставшееся ему от тети жильё он оставил бывшей жене с её офицером, потому что тот был не местный, и надо же было ему где-то жить. И в нём сослуживцы последнего оборудовали конспиративную квартиру, установив аппаратуру телефонной прослушки и койки. А сам перебрался на улицу Красную, где у его знакомца с Боевой Горы и тоже сочинителя, правда — всего лишь рекламных слоганов: грамотея-люмпена Мотьки имелась в старинном, красного кирпича, со сводчатыми от пола до потолка окнами, бывшем купеческом особняке, квартирка двоюродной бабушки, состоящая из единственной комнаты с кухонькой.
Бабка давно уже безвылазно находилась в больнице, сдавая комнату армянам–строителям, что мостили в последнее время плиткой тротуары у фасадов офисов в верхнем конце Главной улицы. Впрочем, непосредственно перед выборами они внезапно съехали с квартиры и исчезли из города, испугавшись «ночных дружинников» — тех самых истребителей дворовых котов в дурацких шляпах и жутких очках, что, по слухам, устроили где-то неподалеку свой штаб. Так что комната бабушки оказалась заколоченной, и гонимый гость обосновался на кухне, что располагалась под самой крышей особняка — прямо, как настоящий диссидент.
За окном кухни, внизу, простирались заросли кустов и бурьяна: сквозь них с горы, где был парк, по выходным ломились после дискотек ватаги тинэйджеров, спешивших на улицу Красную, которая круто ниспадала здесь широкими ступенями тротуара и булыжной мостовой над Боевой горой прямо к городскому центру. После этих ватаг, оставлявших за собою в кустах нечистоты, улица снова затихала в ночной мгле, только в окнах полусгнившего и заброшенного дома–барака, где когда-то размещались мастерские художников, а теперь обитал невесть кто, мерцали порою огни и мелькали какие-то нечистые тени, да лаяли у замусоренных ручьев в глуши оврага одичалые псы. Но все это было ничего — ведь над бабкиной кухней разверзалось вечною бездной звездное небо, под которым, между звездами и землей раскинул ветви огромный древний каштан.
Большинство каштанов в Городе толком не вырастали — все-таки север. И лишь этот был могуч и огромен с раскидистой кроной и неохватным, со слезшей местами корой, дуплистым стволом. С этим-то деревом и была связана история рождения романа про Наполеона. Возникла она как раз в ночь выборов Губернатора. Убитый личным горем писатель — обитатель кухни под крышей уже было лег спать. За политикой он не следил: из газет все знали — итог предрешен, «у Фомича все куплено и оплачено его мафией», да и по радио сообщили, что в сельских районах он уже победил.

Ну и пусть. Как вычитал где-то его приятель Даянчик, «к чему метания и раздумья, поиски смысла и томленья души, когда истина жизни сводится к той краткой надписи, что нацарапана на стене общественного туалета», что горьким открытием рано и поздно выясняет для себя каждый.
 «Вот что сегодня надо издателю. Об этом бы и писал, даже где-то и с матом», — обучал его дружок, комсомолец-газетчик Даянов. Сам он разгуляться в Городе никак не мог. Колхозный парторг Якстырь, считавший его своим крестником, стал к выборам едва ли не вторым членом в Обкоме Партии после Чебуракова и следил за юным редактором строго. Так что молодой «кандидат в члены» уже рад был любому, а не только желанному для его красных однопартийцев, исходу выборов. Потому с чистой совестью отправился «от прессы» в предвыборный штаб Фомича и даже заранее написал поздравительную статью не только Прокурору, но тайком — также и Фомичу для первого после выборов номера «Края»:
Мол, «Ведь одно дело реальные программы законного Губернатора про мясо и молоко, расширение дорог".
И совсем иное - вы, "проигравшие придурки со своим Прокурором».
А уж раз сам редактор партийной газеты был уверен в исходе голосования и проигрыше своих, то и другу его, писателю, можно было спокойно ложиться спать. Поделом тем содержателям конспиративных квартир, пусть проиграют.

Он было почти уж уснул, но тут за окном послышался неясный шум, ругань, крики, хотя дискотека в парке давно уж кончилась. И только на секунду включил свет, как под раздавшийся во дворе приглушенный вопль неясного содержания, что-то вроде: «Это ж я, звезданутый», ствол росшего возле особняка каштана сокрушил столь страшный удар, что будь сейчас осень — по крыше наверняка забарабанили бы, лопаясь, пупырчатые каштанчики. И даже свет в комнате снова погас. В этот самый миг, в кромешной тьме и озарила возмущенный разум сосланного сюда из отчего дома скитальца идея литературного шедевра про Бонапарта и Святую Елену. Вот тема, которая позволит ему забыться от своих бед. Ведь он историк по образованию, кончал местный «пед», хотя учителем в школе не работал ни дня. Объятый азартом вдохновения, нашарив во тьме старенький свой мобильник — видавшую виды «моторолу», наощупь набрал код Даянова, желая сразить своим озарением и его, но трубка ответила почему-то чужим голосом, причем матом. И было такое впечатление, что говорили прямо под окном. Бред, бред!

Пригодился бы и совет супруги, ведь они даже не ссорились, но увы…
Её завербовали на выборы, дежурить всю ночь на избирательном участке, для чего даже пошили ей бордового цвета жакет и выдали удостоверение на бесплатный проезд и питание в гриль–баре ресторана, что располагался в центре Главной улице у фонтана. Всю идеологическую обработку с ней лично производила маленькая Леночка: секретарша их фирмы и её подруга, она же - племянница тамошнего официанта, имевшего старинные связи и огромное влияние. Была она не такой уж маленькой — тоже лет тридцать. И вместе с дядей устроили ту и на работу, и в эскорт, и на выборы. Поговаривали, что именно эти бойкие родственнички и подослали к дочке Губернатора девчонку с порцией «экстази», с которой под утро обеих дурных подружек и взяли на выходе из дискотечной тусовки. И была та девчонка непростая. Ходили слухи, что она - внебрачная дочь регионального представителя Компании Владислава Кочкарёва, мать которого была когда-то в Городе всесильной профсоюзной дамой, гордившейся тем, что отец ее покойный был заслуженный лауреат, военный юрист. И вот хозяйка таблеток, номенклатурная дочка, вовремя сбежала, а обеих подружек — повязали.

Заступиться за них было некому.

Далее следует текст: "Собака-18. Рыбы нашей мечты".