Собака-20. Игрища нибелунгов

Данный текст следует после текста: "Собака-19. Город зари багровой".
Краткий пересказ
сделан нейросетью YandexGPT


Собака-20. Игрища нибелунгов (Сергей Ульянов 5) / Проза.ру
•
Статья представляет собой отрывок из художественного произведения, а не информационной статьи.

•
В тексте описывается сцена с процессией "меченосцев" на территории военного училища.

•
Главный герой видит пьяного полковника Вилли, который идет в окружении свиты, и его любовницу, сидящую на его голове.

•
Сцена вызывает удивление и восхищение у окружающих.

•
В статье обсуждаются вопросы власти, голода и интереса к жизни у мужчин.

•
Пересказана только часть статьи. Для продолжения перейдите к чтению оригинала.

От автора. Пересказ буквален. Но без углубления в смысл описываемой ситуации. Насчёт "проблем голода" замечание нейросети непонятно. Там не было этого.

                Игрища нибелунгов.

1. Исчезли в бездне минувших времён те солнечные дни конца семидесятых, когда впервые, с делегацией восточногерманских друзей в Офицерском клубе будущей Академии под старыми лозунгами:

 «Из Сайгона Макнамара возвратился, как с пожара. Этот мастер чёрных дел во Вьетнаме прогорел», и изображением этого самого Макнамары в дымящихся сзади армейских кальсонах, а также куплетами про нового самозванного правителя английской Южной Родезии расиста Яна Смита, втайне уважительными к нему:

"Лев британский лицемерит, Смиту карою грозит, хоть и сам тому не верит, что его боится Смит", рядом с памфлетами на предателя негров Чомбе-обезьяну с карикатур, где он, палач "нашего" Лумумбы, в мундире и с бананом в кровавых лапах, висит на хвосте на пальме, - ну, и на фоне иных творений креативщиков Политотдела с "боевых листков", украшающих стены у кадок с фикусами, - прямо в фойе капитального, старинной кирпичной кладки дореволюционной поры, красного, с карнизами и слуховыми "бойницами" под крышей, здания гарнизонного клуба на отшибе учебной части местного "Пентагона", появился Он: усмиритель той Праги-68, истинный ариец Вилли Атилла.

 Огромный, с лысым шаром лобастой башки, громогласный, как всякий бывший баварец, любитель баб, шнапса и пива, за что он получил свое прозвище? Да за свои речи про то, что, мол, «Все мы, — те, кто в погонах, — Орден Меченосцев. Вы, русаки-скифы. Мы, немчура-гунны».
Рыцари гор и полей, давно бы мы взяли восток и смели в воды Атлантики Запад, если бы не «эти»: "носатые-глазатые", кучерявые-картавые. «Абрам погиб…». Как мы им дали в Праге! Боевой соратник полковника Народной армии ГДР и его друг генерал Муравьин, вместе с которым они смяли танковыми гусеницами недоносков-чехов, был первым, кто услышал когда-то пьяные откровения Вилли. И был восхищен ими. И кому положено - не донёс!

Вилли, чей опыт военный, но другой: хотя и тоже
чехословацкий, однако - более ранний, полученный им в годы ещё Второй мировой, был высоко оценён русским приятелем, не забыл про это. И отвечал благодарностью, когда раз за разом организовывал специально для генеральского почти что сына, а так — зятя: Гены, тоже потом ставшего молодым генералом и старейшим акционером, — но это потом, — инспекционные поездки в Дрезден и в Берлин.
Славный парень этот Гена, хозяйственный, всё — в семью, в дом, — он по служебной линии без устали собирал донесения на разных неуёмных деятелей разведцентра, среди которых тоже развелось много всяких умников, пока не нарвался на рукоприкладство: нашёлся один среди своих.

Чистоплюй! Что и говорить — доверия к Внешней разведке у Лубянской конторы особого не было никогда: то еще племя, известно, кто их создавал! Ишь чего выдумали — совать нос в хозяйственные дела Западной группы войск, к солидным людям, не чета им:  в Часть Материального Обеспечения! А по носу не хо-хо? И все, кто эти смелые откровения Вилли слышал за коньячком, затаив ужас вожделения, тут-то и поняли: вот оно! «Уже можно!». И шепотом, за чаркой, из уст в уста повторяли тайно рекомендованное: «Конечно, Гитлер был стервец. Но… Кое в чем!… Он был таки прав». И наблюдали за реакцией собеседника: кто скривился, а кто — нет. Этот — гнида, подумаешь — «воевал он», мондюк. А этот, ему понравилось, значит — «наш». Наш! Нас много. На каждом километре. Здесь и по всему миру. Так ковалась новая, запретная пока, вера.

Впрочем, такие враждебные вихри веяли лишь наверху. Чуть ниже все было иначе. И короткими майскими ночами русоволосые лихие «курсачи» увлекали от тех пианин и книжек с полок в "гостиных" кудрявых, с дивными бездонными очами восточных красавиц,- дочек здешних факультетских преподавателей с кафедр,фронтовиков и уроженцев белорусских "местечек" со сложными именами и отчествами, - в кусты сирени,  а после выпуска и распределения увозили по месту службы в полярные льды — плодить там невиданное племя морозоустойчивых евреев,  сопровождаемые вслед чувственными вздохами соседок: «Не видать парню карьеры». Хотя, ладно уж, не жалко — «нехай становится генеральшей!».
 Жизнь в гарнизоне продолжалась. Малолетние полковничьи сынки лазали по бесхозным танкеткам и остовам грузовиков, разбирая их нутро на детали и зная уже, что когда-то тоже станут полковниками и никогда — генералами: ведь у генерала есть свои дети.
И помня точно отлитые в бронзе его идей, словно пудовые болванки, заветы Вилли: те, кто остался снаружи, эти все "разные штатские" - они есть презренный "колхоз". Включая, да, и обкомовцев. И это они с их "ментами" в погонах и в штатском должны будут служить нам холопами, а вовсе не мы тому колхозу. Вот состарятся те уже скоро - и мы: рыцари, кому по праву должен принадлежать мир под этим небом, подвинем всех, и возьмём тут всё себе. Деньги и власть. Использовав для прикрытия, а потом "слив" в "очко" всяких "умников".

2. Теперь многие из них, уже отставники, оказались в числе политтехнологов прошедшей выборной кампании с обеих сторон. Жили там, "за колючкой", и штатские. Ушлые деревенские простачки когда-то набивались обитателям сталинских домов в зятья, без мыла тоже проскальзывая женихами "с помоек" в "райскую жизнь". Постаревшие, они и сегодня таскают на митингах красные флаги. А тогда гарнизонные подростки — сыновья полковников тоже постигали свой первый опыт интимных впечатлений, подглядывая из кустов за тем, как за забором части, в лесопарке, изрытом заросшими орешником и клёном окопами, что остались от когда-то проходивших тут учений, молодые военнослужащие совокупляются с аборигенками. Иногда происходили эксцессы. Вдруг в самый кульминационный момент из тех, забытых со времен манёвров, траншей с гиканьем, посвистом и с толстым «дрыном» в руках, вылетал заполошный обитатель жилых окрестных оврагов, где не было ни удобств, ни воды, ни эстрад, а только мёрли все в сорок лет от роду от болезней и вредных работ, и не знали вообще ничего ни о чём, упиваясь себе «Солнцедаром» — крепким багровым «вином»: отравой на спирту из отходов лакокрасочной индустрии по рубль две копейки бутылка, — отвешивал тем «дрыном» по голой заднице находившегося в процессе любви сверху донжуана жестокого «леща», — и страдалец уже сам свистел, не надев штанов в направлении телевышки, словно пуля, а коварный злодей занимал его место. Так восстанавливалась пролетарская социальная справедливость. А дети обитателей кущ земного рая уже тогда убеждались в одном: отвлечь людей от ненужных мыслей, из которых и рождаются всякие «бунтующие Праги», и привлечь деньги ли, дефицит ли могут только простые развлечения и радости.

После политзанятий с «гостями из дальних краёв» в клубе и в лекционных залах действие перемещалось в офицерскую столовую, где зимою и летом нескончаемой чередой шли приёмы.
Находилась столовая в конце все той же улочки желтых сталинских коттеджей, уходившей отсюда в лес, к забору, и на заднем дворе жаркой её кухни, у контейнеров с отходами, вечно блевал какой-нибудь северокорейский высший чин в генеральском мундире: крепка настоечка «Старка», — или даже югослав.

Зданием столовой здешний «бродвей» заканчивался. Он упирался в этом месте в главное шоссе, что как раз и делило всю закрытую территорию строго пополам: на верх и низ. Проистекая от главного учебного корпуса Академии, возле которого, словно в сказке про русского богатыря, возлежала на постаменте ужасающая по размерам, черная, как антрацит и потому страшная, без всякого бюста, шеи и плеч, чугунная Голова Ленина с безразличными ко всему пустыми глазами, — воистину ужас ночи.

Начинаясь у Головы, дорога устремлялась к центральной проходной. За ней, уже на воле, поджидали курсантов обычно девушки и мамаши, там же и припарковался в тот день продуктово-алкогольный «пикап» Вован Сидоровича: некогда просто Вовчика. Происходило всё это под расположенным меж двумя выставленными напоказ пушками из Музея боевой славы кумачовым лозунгом, провозглашавшим мысль:
«Артиллерия — бог войны».

— Почему «бог»? — возмущался тогда Вовчик, наивен и мал, и глуп. — «Богиня»! Артиллерия — это «она», а не «он»!

Тоже еще был шибко грамотный.

3. В то лето Симончик, ещё как бы простой шофёр, сдавал «дела» новому водителю своего экспедитора-Вовчика. И он, и сам нынешний «водила» Вована, верный ему с тех давних лет — только в ту пору ещё не сивый и грузный, а молодец хоть куда, знали точно: развлекались дети советской «Санта-Барбары», как могли, не от хорошей жизни. Немногих из них тянуло из беседки, из леса ли, домой, в сытый уют. За красивой сценой жизни земного рая, шиком и блеском, нарядами сестёр, мундирами пап, надменной важностью тёщ, шляпами, папахами, степенными, семейными чопорными проходами под руку по аллеям, посещениями праздничных концертов и приёмов в Доме Офицеров и светским обсуждением премьер, скрывались подчас "кулисы" жуткие, где полковничьих сынков ждал ад. Для посторонних он был даже внешне смешной: «И какая из арий вам наиболее понравилась?» — «Ария Трурандот! Ага. У любви, как у пташки крылья. Её ваще нельзя поймать!».

Кстати, слово «приём», то есть «светский раут» было едва ли не первым из русских слов, которое узнавали тут иностранцы, даже вьетнамцы. Но пьянство — это ещё был порок так себе, это еще ладно. И такой хрестоматийный карьерный приём, как подкладывание своей жены начальнику ради перевода из заштатного гарнизона сюда — сначала в «нижнюю часть», к «простым», а затем — наверх, под большие дубы, куда лезли, цепляясь когтями и зубами многие, был не нов и простителен. Принудительная женитьба подчиненного на надоевшей любовнице его командира с предшествующим разводом того с собственной женой, устройство детей, подношение сувениров — все это было мелочью. Но когда жена иного носителя больших погон уходила вдруг к начальнику его же кафедры, старику, насовсем, оставив двоих детей, случалось страшное. И вот здоровый сорокалетний мужик, орёл-полковник, преподаватель, пловец и силач, приехав с визитом к сынишке в пионерлагерь, и, наглотавшись какой-то дряни со спиртом, заплывает с ним на плечах на середину пруда, и, отшвырнув веселого пионера с криком: «плыви», топится в самом глубоком месте у него на глазах. Роскошные похороны, ордена на бархате, звенит и рыдает медь: «Вот и все».

Другой отец семейства, давно пенсионер, приводит домой молодую еще свою «фронтовую подругу» — дочь полка его военных лет. Жена пьет уксус. Опять похороны. Это были обычные истории благородной обители «советских аристократов». Обманы, измены, домашнее насилие, скрытый алкоголизм отцов и натуральная шизофрения мамаш — вот чем оборачивалась изнанка степенной жизни. По форме и сути — абсолютно буржуазной, которую коммунисты ненавидели, а не дворянской, к чему они тайно и явно стремились. Недостижимость рождала стыд. Плюс страх, что придут более ушлые и отнимут и это. В эту свою домашнюю жизнь-то и не спешили возвращаться сидельцы беседок в вечерних дворах, — дети «земного рая». И, конечно, чтобы отвлечься и не думать о своем, они рады были придавить кого-нибудь, не имеющего защиты. А родители — науськивали: тоже для того, чтобы сынок их много не думал и куда ни надо не смотрел. Эти люди были никем и стали всем, и вот оно: «не в коня корм». От осины не родятся апельсины. Вместо здоровья, ума и больших дел — ожирение, невроз и маразм. Что может быть смешнее голодранца, дорвавшегося до корыта! Все они были по молодости лихими, здоровыми, качественными ребятами. Отличная порода, мощная фактура. Могли заколачивать деньги и ремеслом, и башкой, и удалой ловкостью. Но не то это было все для них: ни «ухарь-купец», ни лихой удалец, ни надрыванье пупка — такая судьба была не по ним. Потому что они — не «простые», а «орден меченосцев», благородная кровь. Не буржуи, хотя любой при желании смог бы стать и маклером, и мастером, и творцом, и героем, но ведь там, среди деловых, что? Обязательно придет следом кто-то из быдла более умелый, смелый да умный, не жрущий водяру и не знающий зла, без нервов — и захватит все! Их не догонишь и не обгонишь, не напугаешь. И оставят они тем, кто по праву — соль земли, одну участь — довольствоваться ролью приказчиков и подмастерий при себе. Нет уж!

— Знаешь, почему «наш», — водитель Вована кивнул в сторону усадьбы, — хотя его стихи и более изощрённы, чем у «главного»: Пушкина то есть, и технически совершеннее, всегда будет на Руси Поэтом номер два, а тот, «главный» — первым? Ведь без базара: конечно, «Злой чечен ползет на берег…», — это тоже «наше все». Но все-таки — не притча о разбитом корыте!

Повторяющийся из века во век спор этот на тему: кто из двух сочинителей круче — «наш», или «главный», тем более, что оба они погибли в поединках на «разборках» казался в этих краях вечным.

4. Рожденные в злобе и тоске рыцари страха и упрёка такой участи: приказчиков, ясное дело, себе не желали.
А супруги их важные - в особенности, каждая хотела быть от былого разбитого своего корыта не буржуйкой пошлой мещанской, а столбовою дворянкой. И даже — царицей морскою. Чтоб служила ей вся эта братия, как та золотая рыбка: писюки, певуны ли, а также — «деловые», «умники» и бойцы, и были бы они у таких, как она, на посылках. Рыбка, рыбка, где твоя улыбка? А вот она!

— Помнишь, как все начиналось? И было впервые и вновь? — спросил Симончик грузного водителя Вован Сидоровича, пусть сивого, почти седого, но бодрого. Это ему много лет назад сдал он эти дела, зеленый стажёр, тайно курировавший расцветший тогда в области под крылышком бывшей оперной примы, а позже — прокурорской жены Лилии Ивановны Кузнецовой «вагон ресторан» по линии Органов. Таким было его «первое задание: в семь пятнадцать возле бани» перед Высшими курсами разведки в Ленинграде. И выполнил Симончик это свое задание успешно.

А в тот день оба они, два шофёра — старый и новый, под странным плакатом посмеивались над Вовчиком-экспедитором, приехавшим кормить богов войны. Машину не пропускали — и тот ушел звонить на КПП.
— Не забывается такое никогда, — ответил водитель Вована.
Да и всё прочее — поменялось за двадцать лет лишь слегка.

 Давним тем летним утром их впервые пропустили с машиной на территорию артучилища: продуктов было на этот раз в кузове особенно много, а курсанты-грузчики и подносильщики — отдыхали на каникулах. Но за проходной движение Вовчикова «пикапа» сразу застопорилось: перед поворотом к офицерской столовой от Главного корпуса училища, — нынешней то есть Академии, — по центральному асфальтовому шоссе, навстречу им двигалась процессия «меченосцев». Сразу было ясно: в этот тихий и жаркий, пыльный, июльский, — была пора отпусков и каникул, — день тут опять состоялся «приём». Он знаменовался незабываемой, неописуемо душераздирающей по своему великолепию картиной со знакомым всем тут названием:
«Нем и мрачен, как могила, едет гуннов царь Атилла».

Однако на этот раз роль коня выполнял сам рыцарь. Он шагал в окружении свиты мощно, поступью Командора, что-то пьяно вопя, прямо по середине главной дороги, — того шоссе, что делило военный городок надвое: на верх и низ, — по направлению к КПП от главного учебного корпуса. Возле которого торчала из постамента низко над землей, словно ужасный идол, черная громадная ленинская Голова, удивительно похожая на его собственную — лысую, крупную лбом, круглую, как ядро, и вообще, точь-в-точь. Только лицо Вилли было бритое, при этом — тот же прищур, что смотрел ему вослед совершенно безглазо, но, казалось бы — с удивлённой укоризной и одновременно — восторгом. Кругом не было, кроме «пикапа» снабженцев, больше ни единой машины, ничто не мешало напористому движению новоявленного царя, ставшего конём, потому что корона его в этот миг была живая. На своей грандиозной плешивой, будто глобус, голове пьяный полковник Вилли катал в жаркое утро того дня свою тогдашнюю любовницу — «Рыбку», и белозубая улыбка ее лучезарно озаряла окрестности, ослепив водителя замершего встречного «пикапа».

Со времен фестиваля песни в Берлине в периоды инспекционных визитов Атиллы в Город его подруга всегда приезжала сюда с делегациями «Молдвинпрома», и по неделе ждала в ресторане у фонтана своего меченосца, штатно числясь его переводчицей и заодно налаживая связи. Но теперь тут, за «колючкой» воинской части, где за ним не было пригляда идеологических органов, Вилли явно распустил вожжи. Он был страшно пьян, как и его наездница. Та явила себя всем, правда, без своего обычного перламутрового русалочьего наряда, одетая в такой зной в простой белоснежный костюмчик: пиджачок и юбчонку, столь незаметную, что казалось, будто ее и не было вовсе. Будущая «мадам Соня» плыла высоко над дорогой, в синей небесной вышине вот так: вся в белом, оседлав башку любимого крепко и прочно, раскинув красивые незагорелые ножки и раскачиваясь грациозно — изящным упругим тельцем своим скорее не в стороны, а вверх-вниз и вцепившись при этом «коню», как в седло, в пухлые уши. Постороннему не сразу было понятно, в чем дело, но только — по первоначалу. 

А потом — захватывало дух.

5. Вилли шёл почти что вслепую: по ходу богатырского марша лысина его погружалась под юбку наездницы столь глубоко, что и глаз не было видно, они лишь изредка появлялись, сверяя дорогу, и опять исчезали. Так что любому становилось ясно: под миниатюрной той юбочкой на девушке не было ничего — трусики не выдержали бы такого напора никак. В мерном колыхании шагов и возникших таким образом при ходьбе поступательно-возвратных движений лысая башка, со слышимым даже на расстоянии ровным хлюпаньем, раз за разом ныряла во тьму все глубже. Новоявленная амазонка натягивала ее на себя за уши сильней и сильней, ещё и ещё, щурясь и жмурясь от восторга, озаренная с ног до головы жарким летним солнцем, багровое от напряга лицо Вилли-Атиллы сверху донизу заливал пот, он тек струями, а возможно, это был уже и не пот. Потому что пик сладострастного восторга там, наверху, над покоренным земным раем, был явно достигнут. В подобные мгновения, - а они повторялись,- наездница пришпоривала своего «коня» резвыми, куда попало, тычками крепких, изгвазданных на асфальте, босых пяток бурого цвета: туфельки подруги полковник держал в руках. Сам он шагал в расстёгнутом нараспашку форменном кителе офицера народной армии ГДР: в точности таком, что был на нём в Праге, когда Вилли явился туда в первый раз. Только теперь китель его был не чёрного, как тогда, а серого окраса. И пахучая влага жизни, стекая сверху по нежной, белой-белой, точно сметана, коже раскиданных в стороны нетронутых загаром ножек наездницы, соком страсти капала на витые серебряные погоны. Это было настоящим шествием нибелунгов, мерным и чётким.

«Там, в солнечной долине, за метром метр, идут по Украине солдаты группы «Центр».

При виде такой картины в изумлении замерли, разинув рты, литые мускулистые кубинцы, что с бейсбольными битами и оранжевыми крагами-ловушками для «пелоты», — так на Кубе называли тяжелый бейсбольный мячик, как и саму эту американскую игру — возвращались в общагу со стадиона. Где у них, — у тех, кто не уехал на каникулы домой, — была утренняя зарядка. Тут же задорно верещали скромные обычно вьетнамцы с футбольным мячом.
Всем им после скорого выпуска предстояло пройти практику в тренировочном центре под Дрезденом, чтобы потом в борьбе за справедливую жизнь понудить к земному раю весь мир — к такому, какой был тут. О каком рассказывали строгие преподаватели, победители черной чумы фашизма, на политзанятиях. И вот он — земной Эдем! «Бананы, кокосы. Апельсиновый рай». Стоит только захотеть… Можно и звезды. С неба содрать!

«О мучо, мучо мас»! — кричали вослед удалявшейся к проходной училища процессии, кубинцы. — Держись, мол, крепче. «Еще, еще крепче»! Но подскочивший к ним, словно из-под земли, сухощавый серый мулат с незаметным значком и старушьим лицом, что-то сказал им, и упругие ловкие силачи: и черный, как уголь, негр, и другой — шоколадного цвета, и загорелые креолы, мигом притихли. Всё, проехали! Не ваше дело.

«Головой работать надо»! — об этом и так знали пассажиры «пикапа». А не то — дело швах. «Не болтай» — и будешь наверху. Хотя…

— Куда уж крепче, — невозмутимо заметил тогда водитель «пикапа», их новый сотрудник, назначенный вслед за стажёром-Симоном новым куратором тогдашнего экспедитора райских уголков Вовчика, ставшего много позднее Вованом. — Голова — это ведь кость. Она не болит.

Он и теперь был невозмутим, этот постаревший с виду субъект, все прошедшие годы так и возивший «шефа» согласно разнарядке. А Симончик, бывший Вовиным куратором до него, и давно уж, как не стажер, остался молод, как был, — и сегодня, по иронии судьбы, а также заданию Центра, числился у всесильного Вован Сидоровича всего лишь охранником его девчонок.

— Хуже нет голодных у власти, — повторил Симончик то, о чем спорил поутру под вино с изнуренным бесчисленными своими женами «тюремщиком» от Демпартии, а потом думал за рулем.
— А что? Фразу: «Эти — хотя бы уже наелись, а те голодные — значит поневоле будут хапать» — придумали точно не политтехнологи. Ее придумал народ, — сказал водитель Вована. — Помнишь гайдаровское правительство? Его во многом можно обвинить, но квартир себе в Москве они не хапали: и так москвичи. И сытые с детства: из адмиральских семей. Потому им интересно было сделать что-то еще.
— Все мужики имеют интерес к жизни не бытовой, вечно им надо «что-то ещё» — подтвердила опытная Ксюха. — «Поборет ли кит слона». «Почему акционеры съели Кука». «Чтоб нам будет с семи бутылок не из опилок», и есть ли жизнь на Марсе.
— До той поры, пока поутру не кликнет жена, — хохотнул сивый «водила» и развил мысль:
— Уж ваша-то сестра изначально знает ответы на все «почему»: «Кушать хотели — вот и съели». И у нее один разговор: «Осенью сыну надо поступать в институт», «дочку — пора замуж», «у собаки вязка», «кредит отдать», ремонт, дача, в отпуск ехать… Короче, «чтоб срочно было триста», а не то!… Разница лишь в том, что одной надо «триста» рублей, другой — триста тысяч, а третьей — триста тысяч долларов. Сколько бабу не корми. Тут уж мужику не до идей и планов о судьбах России, кем бы он ни был. Ведь — баба у него, дети, дом! А у сытых «оно», всё это, уже есть. Плюс жена по любви и без запросов. Потому при них были жилищные кредиты на строительство домов, другие штучки… А те, у кого в кармане лишь вошь на аркане хотя бы ради семей — все равно будут хапать.
— Не кастратов же выбирать! Ведь диктаторы двадцатого века: Ленин, Гитлер, да и железный Феликс, — именно они-то нормальных семей и не имели. И этот…
— Наполеон? Он тоже был «не очень», Жозефина его не любила. — Зато он поимел Святую Елену.
Услышав про Жозефину, оживилась на Дубе Ксюха.
Лучше уж пусть хапают, раз голодные, — испугалась она, видевшая таких ежевечерне.
— Да, — Симончик зажег сигариллу, вдохнул дым и зажмурившись, развил Ксюхину мысль.
— Только вот одни из них помимо хапанья хоть что-то делают для людей: как, к примеру, Лужков, — но он один такой уникум. Другие — плюют на всех, кто ниже ростом, как наши чиновники при Фомиче, которых он сам и ругал себе на погибель: подставили.
— А третьи — еще жителей своих вотчин и давят, причем — только для одного удовольствия, уж наши-то девки знают — наобщались, — вступила в беседу бойкая Ксюхина помощница.
Эти третьи как раз и явились в Городе сегодняшними триумфаторами и победителями, придя из грязи в князья, хуже чего по мнению Симончика, ничего не было.

Да, уж девчонки-то знали своих клиентов, которых разводили на заказы танцев и угощений. Крутых из числа «новых», коммерсантов то есть, бывало в «народном ресторане» у фонтана мало, — да и существовали ли они в городе вообще! Зато этих, назначенных на хлебные места по разнарядке от горсовета и их кураторов в больших званиях — хоть отбавляй. Ожиревшие, сбрендившие от безделия, скуки и водки сорокалетние импотенты, невротики, язвенники, алкоголики, желающие давить всех редких тут «удачников»: этих, которые «могут» хотя бы что-то сами, — как отлуп им за всю свою собственную неудавшуюся, хотя и райскую жизнь — вот кто были они, нынешние победители и триумфаторы. Из которых пер обратно тот их самый «не в коня корм» психопатов полуграмотных и полоумных, вперемешку с лютою злобой и тоской.

— Хорошо ребята устроились, — произнесла Ксюха с дуба, выкидывая в сторону дуэлянтов, на поляне косточку финика. — Сначала, — когда-то давно, — загнали новоселов в крошечные квартирки, где семье невозможно жить — лишь бы до пенсии люди стояли в заводских очередях на расширение. И потому все устраивались ради квартир этих на заводы, чтоб такие вот и дальше были там начальниками. Сами же для себя они нахапали. Потом перестали платить в своих конторах зарплаты, но зато давай устраивать приемы и фуршеты-муршеты для заказчиков, и туда всех привлекать. Деваха из отдела хочет – не хочет, а составит кампанию: хотя бы для того, чтобы поесть там, а не объедать домашних, а также, — принести апельсинчиков для детей, блок сигарет «Парламент» для себя и пару пива глупому мужу. Больше ведь ей поужинать не на что. Ясно, что не сегодя, так завтра какая-нибудь из них с непривычки «пойдет в разнос» — так ее сразу те же, кто ей вчера силком наливал, именно в этом «излишестве» и обвиняют, применяют санкции. И вот, пожалуйста: готов полностью зависимый от них человек. Хочешь — с мужем ее разводи, жени на ком-то из своих, хочешь — используй в любых афёрах. Детей-то кормить надо.

Ксюха хорошо знала предмет разговора. «Девчонки сопровождения» нужных людей с корпоративных учрежденческих вечеринок: сотрудницы этих учреждений создавали жесткую конкуренцию ее собственным подопечным в кабаке у фонтана в части раскрутки гостей его на представительские расходы. Эти дамы водили приставленных к ним, нужных их шефам, спутников, только по определенным «своим», магазинам и бутикам, что принадлежали сплошь и рядом женам и зятьям самих этих шефов. И официанты их обслуживали «свои», а не Зюзик. В результате, средства, выделяемые бухгалтерией на «спецмероприятия», оставались по-любому «в семье». Плюс деньги из кошельков «объектов сопровождения» шли туда же, в карман директора и его родни. То есть с приходом нового Губернатора тут мало что изменилось, только теперь подобным образом отмывались щедрые кредиты, выбиваемые соратниками Красного Прокурора по Госдуме из бюджета на заказы местным режимным предприятиям «технических устройств разведки и наблюдения» для борьбы с «мировой закулисой». Вот это были солидные финансовые программы: не то что смешные былые фомичевские «мясо-молоко», да изготовление дурацкого диагностического оборудования для больниц. Кому это надо! Солидные люди свое медицинское спецобслуживание имели и так, а «всяких там» чего лечить-то? Без толку!

Большие деньги обязаны были работать: рынок! В банкетных залах за всем процессом их оборота и приумноженья зорко следили еще и специальные очкастые типы, постоянно присутствующие там за отдельными столиками и присланные с тех же предприятий, чтобы ничего не уплыло: сверяли меню, вызывали такси и если надо — охрану, приводили клиентов к столам, а дам — к «объектам сопровождения». Это создавало массу неудобств Ксюхиным девчонкам: перед такими танцуй – не танцуй, все равно получишь фиг с маслом. Они, а особо — блондинки ужасного Вован Сидоровича готовы были примерно разобраться с соперницами, но Ксюха, заложив одну ладонь в карман брючек, попеременно то белых, то красных, а другой совершая энергичные жесты перед носиками своих подопечных, всегда пресекала ссоры и драки на корню, поясняя им — всем жить надо: «Этих — не трогать! Ясно?». Ксюха была строгой, но справедливой. А уж «клиентуру» своих девчонок изучила досконально вообще!

— Всё имеют, а потом жалуются на жизнь, — заметила она.
— Уж Ксюха-то знала, как те, кто попал в князи из грязи, пускают сопли в лифчик ее девчонкам, она изучила сполна, какой он из себя, «не в коня корм», а также всё про разбитое корыто.
— И ведь метят даже не в «крутые», а — в аристократы: в полковники, в «ученые социалистической ориентации». И денег не надо — титул давай, статус! — подтвердила Ксюхины слова ее бойкая помощница.
— Где же справедливость? — спросил водитель Вована. — Пускать во власть лишь таких, кому ничего уже не надо , потому что у них и так все есть?
— Её нет, справедливости, — сказал Симончик. — Но нельзя и так. Нельзя вечно голодных, — а «голодными» они будут поколения три, до внуков, — пускать наверх. Как это сделал Фомич, уступив дорогу бешеной собаке. Видишь, что вышло! Помнишь тех, кто попался нам на пути там, в военном городке? Ведь они все годы потом так и бродили рядом, выжидая. И вот — вернулись. Не нашлось осинового кола.
— Может, еще найдется?
— Посмотрим. Подожди, — ответил Симончик.

И только невозмутимый и ужасный Вован Сидорович ничего не сказал.  Как и «бригадир центровых» Костюня, бывший спецназовец, которого прочат теперь в Совет директоров Компании, он давно сросся с новой шкурой своей и ролью: Союза ведь нет, службе — конец. А есть — вот они, девочки, бешеная конкуренция на рынке услуг, где до сих пор заправляет та лихая наездница на лысом коне, мадам Соня.  Софочка Асмолова, по паспорту Кацнельсон, уроженка солнечной Молдавии, давно уж, как проживающая в портовом румынском городе Констанца и имеющая империю своих бизнес-салонов стилистов и визажистов и в Кишиневе, и в Яссах, и в болгарской Варне. А также, помимо еще Одессы, на родине в Бендерах, где гостит на собственных виллах постоянно. А тут, в этой глуши? Что надо ей до сих пор тут? Никто и не знает, кто надоумил «молдавских» заняться именно этим, богом забытым краем. А также про то, что «красивая» эта революция и будущий марш на Москву — еще, ко всему, и бредовый плод безответной любви. А дело заключалось в следующем, как раз девчонкам-то Вована и известном, жизненном секрете: в истории, что вспыхнула, как искра, родившая тут, в дальних краях у другой реки, большой пожар алой зари.

6. Все эти годы пылкий школьный воздыхатель Софочки Моня шёл по жизни словно за путеводной звездой параллельным своей «рыбке» курсом. Не прилипалой, но борцом. Только для того, чтобы быть рядом, уже седеющий и пузатый, обремененный семьей, прибился он в помощники депутату Комитета Госдумы по безопасности, нынешнему триумфатору. Сначала он лично стриг его подрастающего сына — это дело Прокурор доверял только военным, потому что гражданские оказывали на сынка плохое влияние. Настолько плохое, что и говорить неприлично. А тут — исполнительный парикмахер-болгарин, свой в доску, отставной офицер. Он-то много позже и помог одному важному человеку из столицы в гангстерской чёрной шляпе и настоящем английском плаще цвета морских дюн убедить бывшего прокурора, и без того сыто устроившегося было в Москве вежливого и робкого коммерсанта от адвокатуры, консалтинга и аудита, имеющего сеть «юридических услуг» и в столице, и здесь, в Городе, от которого был избран в депутаты по одномандатному, козырявшего везде и всюду своим «Комитетом безопасности» и стригшим купоны вовсю, встать и идти. В «нибелунги», в фюреры, в боги. Ох, как тот не хотел! Но ему сказали: «Иди!». «Тебя ждут»! И сказал это он, бывший Моня Сиплый, а отныне — Миша Первач. Первый! Головой работать надо!

Ведь если честно, он никогда не интересовался политикой. Даже тогда, в юности, единственный раз в жизни посетив странное сборище дурных его единокровных соплеменников, он сделал это из-за нее, своей пассии. Это было в родной Молдавии. Там, на берегу Днестра в камышовых зарослях душным летом года примерно, ну неважно какого, происходило чудное и дикое: дюжина местных «шлимазлов», чокнутых то есть, изучали духовное наследие Зеева Жаботинского, был один такой поц в Одессе в начале века, воодушевлял своими статьями бригады сопротивления погромам сначала в своём родном городе, а потом — в подмандатной Палестине. И вот теперь у них, в городке на Днестре, его идеи вздумал проповедовать тот самый, вернувшийся из Румынии, где все это было можно, баламут Перчик.

То ли имя это его такое было, то ли прозвище, но приходился он Софочке-певунье родным дядей. Такие девушки, как звезды, что светят в небе до утра, такие девушки, как звезды, такие звезды, как она! Но если ты обычный парень…
Когда Моня Парвас узнал, что родня его Сони, посчитав, что дочь позорит их своим вольным поведением, фактически отреклась от нее, он, как рыцарь, решил за нее отомстить. И тайно сдал всю камышовую ватагу участковому. Потом, придя домой, он честно сказал своим папе и маме, что стал теперь «внештатником» и у него впереди такие перспективы роста!
Не тут, дома, а бери выше: в Тирасполе и Кишиневе, ведь оттуда в Москву перебралась к Брежневу уже тьма молдавских. Один Цвигун-генерал чего стоит! Есть цель и смысл, он увезет ее, свою мечту и любовь, сначала в республиканскую столицу… Хрен! Уроды, уроды его родители, и больше никто, жидовское отродье. «Не пара, она» и все тут. «Клейма ставить некуда». Яхна малограмотная!

Тогда-то он и решил расплеваться с семьей навек и стать военным. И это была удача : иначе не повстречался бы на его пути аналитик и генеральский зять Муравьин — ему-то удачливый новый парикмахер и в то время уже год, как отставник, рано уволенный в запас подчистую по здоровью, Парвас и посоветовал лет двадцать назад знакомое: через своих, проверенных людей в далеком волжском обкоме сначала разрешить, а затем самим же и прихлопнуть такой вот «кружок по изучению национальной культуры», какой сдал сам Моня милиции в родном городке в ранней своей юности.

И в результате удачно проведенной операции, опрокинув андроповцев, чей шеф был уж год, как мертв, прийти к рулю самим. Ради этой стратегической цели ездил в то лето в Город на Волге лично Муравьин, а затем засылался от Генеральной прокуратуры смешной Финюхин с неистребимым своим запашком, дерзкий, еще глупый, но знавший там всех и всё, имевший связи. А запах? Для устранения этой проблемы как раз и появился у него в дальнейшем личный парикмахер, рекомендованный Геной, затем генерала. Но он-то и не стал ничего устранять и менять, превратив недостаток нового шефа в достоинство: вскоре «святой аромат» Вождя стал идеологическим козырем.

Моня знал свое парфюмерное дело: и усилить, и ослабить «нутряной дух земли», что исходил от шефа все годы, в которые они были вместе, умел лишь он.
Соратники придавали исходящему от вождя «святому духу», если начистоту, вовсе не ритуальный, или, как говорили они с трибун, «сакральный», а чисто практический смысл, точно отделяя, судя по первой гримасе всякого, кто подходил близко, союзников от врагов. Чуть скривился — значит чужак. А этот, ему понравилось, — наш. Наш! Потому дух должен был быть неистребим, и обеспечивали его регулировку, храня военную тайну победителей, только два человека: верный адъютант-«визажист», ну и еще «идеолог» Жора, конечно. Тот был вообще знаток подобных дел.

Ведь, следуя за шефом, уроженцем тех мест, Миша Первач также мог посещать с визитами Город. И случалось это всякий раз, когда туда же, с новым своим любовником из Молдвинпрома, наезжала с гастролями мадемуазель Соня. А наш парикмахер имел возможность поглядеть на нее хотя бы издали.

Потом крестный отец винных поставок сгинул в пучине гражданской войны в Приднестровье, найдя перед этим для своих боевых походов в камышах маркитанток помоложе, а старую любовь сплавил на хранение бригадиру своих телохранителей, которого не брали ни спирт, ни годы. Теперь тот просто одетый парень — вечно молодой, вечно трезвый, прославился по всей разбитой на доли стране, как известный киллер, серийный убийца, засветившийся страшными делами своими и в Питере, и в Одессе. Летом у него есть дело и в Москве — надо произвести отстрел технического персонала, устраняя недоделанные им ранее шероховатости: приказ! Но Моня Парвас ничуть не боялся «соперника» — ведь теперь он и сам занял такое положение, не дотянешься!

По протекции, Жоры отставной майор Первач ближе к выборам окончательно осел в Городе на горе — ведь местные, люди дикие и робкие, в ожидании спасителя-Прокурора, самолично не могли создать у себя ничего: ни партячейки, ни Союза Офицеров. Красный Прокурор был к тому времени уже депутатом Госдумы и председателем Комитета по безопасности. А он, бывший Моня Сиплый, а теперь — личный адъютант и парфюмер, благодаря которому нынешняя революция обещала стать не только красивой по цвету, но и душистой, заделался попервоначалу его депутатским помощником по региону : верный оруженосец, встречавший шефа с военным эскортом во время посещений на перроне и обеспечивающий ему, причём не единожды, триумфальные перевыборы по одномандатному округу в Думу: по партсписку от коммунистов тот и так всегда проходил однозначно под номером три. А также Моня лично таскал от поезда вослед за процессией к кавалькаде лимузинов с тонированными стеклами сундуки защитного цвета с аппаратурой спецсвязи и документами. Руководил оркестром и походным туалетом для старейших товарищей и усмирял группу народной поддержки: чтобы не плевали из-за оцепления в представителей не свергнутого пока «кровавого режима» и в «писак от прессы» прямо тут, у вокзала. Вот так! Ведь если ты обычный парень — пробьешься в жизни все равно. Коль светит тебе и живет в сердце звезда твоей любви, твоя Дульсинея! Вот какую историю любви, главной героиней которой была королева нынешнего рынка городских интим-услуг и досуга несравненная мадам Софи или попросту Соня, могли поведать в банях подопечные девчонки Вован Сидорыча, причём не только ему. История та, можно сказать, имела конец: «маман», хотя и царствовала в своём секторе рынка по-прежнему, но жила в зарубежье и Город почти не посещала, её непризнанный воздыхатель же осел тут надолго и прочно. А ведь ещё вчера как раз он-то и бывал в Городе лишь наездами, с шефом, и поглядывал из-за угла, а она гостила тут то и дело, налаживая безотказный механизм «развода» и охмурёжа: всё для выборов! Недаром в прежние годы, давным-давно, сама «зажигала тут вовсю».

Шпионские игры «кураторов», их обслуги и их жертв, эти маленькие трагедии одних и пирровы победы других и в пору социализма-то касались жизни немногих — тех самых десяти процентов «детей Арбата», научных и военных городков, обитателей «домов на набережных», райских уголков: городских ли, сельских ли «Санта-Барбар», — а прочие граждане про такое и знать ничего не знали. Так, вызывали порой кого-то куда-то, после чего вчерашний весельчак тух, гас, вешал нос и куда-то исчезал от друзей, а иногда вдруг оказывался, напротив, наверху. Вот и всё тут, подумаешь! Также и теперь, после прошедших выборов, никаких особо видимых изменений в области, казалось бы, не произошло: молочные погромы и раскулачивания происходили где-то по медвежьим углам, да ночами. А днём в областном центре пока всё было мирно — зарплаты, вон, на заводах так и вовсе повысили. Ведь компьютерная база находилась по-прежнему у Фомича, потому пока следовало не высовываться. То, что происходило в среде победителей, их делишки, афёры, — а они были и прежде, и будут всегда, — всё-таки иногда долетало до глаз и ушей широкой публики, в основном — после праздников и, искажённое стёбом газетчиков, казалось этой публике весёлым водевилем. Зато — творческим раем для любого графомана-сочинителя историй, окажись он вдруг, как люмпенизированный автор рекламных слоганов Мотька, в такие праздничные дни в гуще событий. Тут он нашёл бы сюжеты драм и комедий, женских любовных романов и криминальных триллеров, детективов и коротких анекдотов.

— По закону жанра должен появиться и молодой герой, — предположил собеседник Смирнова.

— Он есть, — заявил стреляный нелегал.

Переход к тексту: "Собака-21. И придёт он, новый герой".