Милосердие в аду. Часть первая. Глава 2

Михаил Бурдуковский

                МИЛОСЕРДИЕ В АДУ

                Роман в пяти частях с
                эпилогом

                Часть I

                Глава 2. 

                Фенечка



Явь распадалась на части: на плачущий голос Изи за спиной...  «Дядя Кося», суетливое бормотание медсестёр и белый потолок, который то приближался, то снова уходил вверх.
Раздутая грудь дрожала, но не могла расшириться больше, чтобы втянуть в себя ещё хоть глоток воздуха. Костя шире открывал рот, растягивая до боли синеющие губы, и понимал одно — если сейчас потеряет сознание, то непременно задохнётся.
Его ворочали в постели, приподнимали, спускали ноги в таз с горячей водой, жёлтой от разведённой горчицы. Изя стучал холодным полотенцем по затылку, водил им по спине. Это доставляло новое мучение.
Медсестра несколько раз делала уколы и даже пыталась заставить его покурить, приставляя к губам дымную лекарственную сигарету.
К вечеру дыхание выровнялось. Наступила хрупкая полоска покоя. Обмякшую спину Данилова с бессильно откинутой головой ровнее уложили на возвышенности из подушек. Мельтешение, шёпот и возня затихли. Он уснул.
Ночью глаза открылись сами собой.
«Серый свет в окне скоро станет голубым. Значит, сейчас около четырёх», — подумалось легко. Костя увидел себя полулежащим в синем сумраке больничной палаты с широкими проёмами без дверей. Ряды спинок кроватей, коридор. Чей-то храп. Не было сил реагировать на то, что он находился сейчас в психиатрическом отделении среди душевнобольных.
«Это ночник. Синий ночник над головой».
«Кто это? Кто сидит?»
Слева на кровати неподвижная, как манекен, — виднелась знакомая фигура.
 
— Изя? — прошептал сухой язык. Больной шевельнулся.
— Изя, ты... — Костя замолчал, оберегая ровное поверхностное дыхание, и протянул руку. Пальцы коснулись холодной кисти больного.
— Ты...
Рука Изи подрагивала.
«И глаза. Блестят, как у собачки Матильды после операции... Всей клиникой выхаживали... А она не понимала, что с ней делают».
— Ты чего не спишь? — наконец удалось выговорить. — Ложись.
Изя забеспокоился. Он не мог лечь и оставить Данилова без присмотра.
— Изя, — громче повторил Костя. Нужно было собрать все силы, чтобы сказать два или три слова, но дыхание сорвалось, воздух встал в трахее, и грудная клетка с хрипами и свистом начала раздуваться вновь.
— А! — застонал он. Изя убежал.
Вокруг опять замелькали белые халаты.
«Температура!» «Хватит колоть, сердце не выдержит...»
«Тридцать восемь и пять. Мы что, его простудили?» «Нет. Это хорошо...» «Неси хлоралгидрат».
В рот осторожно вставили рожок поильника; чья-то тёплая рука подталкивала в затылок, и он сделал несколько глотков горько-кислой жидкости.
Сон навалился свинцовой тушей и задавил все его мучения...

— Он так и лежит? В своём?
— Да. Состояние очень тяжёлое было. Атропин, адреналин. Не до переодевания.
— Понимаю.
Разговор из сна переходил в негромкую беседу двух врачей за его спиной.
 
Костя разлепил веки. У ног, на спинке стула, висела его белая рубаха, которую мама так тщательно выглаживала через влажную льняную тряпочку тяжёлым чугунным утюгом.
Приглушённые голоса раздавались со стороны и сзади, из коридора.
— Тапочки где?
— Ещё не дали. Он не вставал. Баретки под матрас засунули.
— Как не вставал?
— Ночью был приступ. Мы дали хлоралгидрат.
— Per os? (3)
— Ну, конечно, per os. Не в клизме же... поэту. Он и уснул. Да так крепко.
Яркие лучи солнца прошивали всю палату и заливали коридор. В голове стоял лёгкий туман, но дышалось легко, без дрожи и... без страха.
«Как хорошо здесь! Вот так встать под этот водопад лучей, закрыть глаза и выздороветь!»
Костя попытался подняться. Руки и ноги подчинялись через усилие, несмотря на ясность сознания и лёгкое радостное возбуждение от прекращения одышки.
«Это снотворное»
Ноги всё-таки спустились с кровати. Он задержался, разглядывая на полу два окошечка света. Хотелось попасть именно в них дрожащими пальцами.
— А! Здравствуйте, наш дорогой Константин Сергеевич!
Нежный бархатный голос одной из собеседниц раздался совсем близко. Сквозь занавес утренних лучей прошла и села на стул молодая темноволосая женщина-врач.
— Прошу не беспокоиться. Не нужно вставать. После лекарств немного... штормит? Это пустяки.
Доктор говорила легко, не ожидая ответа, но так строя фразы, чтобы больной легко их понимал и не спешил отвечать.
— Давно не было у нас настоящих поэтов. Не смейтесь. Шутки про Наполеонов нам уже надоели. «Припадок кончен. Грусть в опале. Приемлю жизнь, как первый сон».
Они смотрели в глаза друг другу, легко ощущая в себе, как дверцы их душ открылись одновременно при звуке пароля.
— Константин Сергеевич, я очень рада, что всё прошло. Но... ничего не прошло. Останьтесь у нас дней на несколько. Мы очень хорошо подлечим вашу астму. И вернём обществу здорового художника слова.
Слушать доктора было приятно. Взгляд Кости упал на его голые ступни в квадрате света на полу. Он вспомнил, что выглядит отвратительно: нечёсаный, неумытый, в мятых парусиновых штанах и в майке, прилипшей к потному телу.
Данилов встал, удерживаясь в равновесии. За ним поднялась молодая врач. Она улыбалась, едва проявляя ямочки на щеках. К ней приблизилась пожилая седая женщина в белом халате.
— Благодарю вас.
— Инна Львовна, главный врач больницы.
— Благодарю вас, Инна Львовна. Но не стоит беспокоиться. Если позволите, я сегодня здесь побуду, а завтра мне нужно  в редакцию.
Сухим разбухшим языком говорилось с трудом. Он замолчал и с ужасом почувствовал недостаток воздуха.
— Конечно, — чуть протянув слово, ответила симпатичная докторша. — Значит, сегодня мы возьмёмся за вас.
Она прикоснулась к его локтю и едва-едва пожала, подтверждая просьбу.
— Да? Просто я подумала, что здесь вы можете увидеть то, что никогда больше не увидите. Если уж Есенин лежал в психбольнице, то...
— То мне сам Бог велел, — быстро продолжил Данилов.
— Я шучу. Не печальтесь и не хмурьте бровей, Константин Сергеевич. Один совет: после вдоха, на выдохе считайте до пяти про себя. Только гласные старайтесь тянуть. И всё пройдёт. Желаю всего самого хорошего.
Женщина, покидая лагуну света, видением мелькнула перед глазами и вместе с коллегой, взяв её под руку, двинулась по коридору, вполголоса отдавая быстрые команды.
— Надежда Александровна! Одеть, обуть, накормить. Тёплая ванна, йод в малых дозах, кальция хлорат 6% с сиропом 6 раз  в день, диатермия, кварц на селезёнку. Астмолизин, конечно. Вы всё знаете. С атропином поосторожнее...
Не хотелось шевелиться на согретом кусочке пола.
«Странно. Они как-то разговаривают... по-домашнему».
Костя стоял и неловко двигал спиной, пытаясь отлепить от неё майку. В палате никого, кроме Изи, не было. Без доктора стало грустно. Он соображал, что будет делать сейчас.
«Нужно сосредоточиться».
— Вам трындык калоши калвые загодить никак нельзя ни на мелочь.
Перед ним стоял больной невысокого роста в полосатой пижаме и с парой тапок под мышкой. Он сунул их Косте в руки и недовольно добавил:
— Яловеть в кашизме. Бурхтрахомбурх. Крашениновый тузик малиноветь. С утра — утречёчка.
В соседней палате напротив звякнула сетка кровати. К сердитому больному вышел другой, коренастый с толстой шеей   и лысиной Сократа, — тот, которого Данилов фотографировал вчера с ломом в руке.
— Тимоша говорит, надо идти завтракать. Вам оставили кашу манную с малиновым вареньем.
Костя в растерянности обернулся назад к сидящему на кровати Изе. Тот кивнул и вновь раздвинул рот в широчайшей улыбке.
— Д-дя!
Данилов сел.

Слово «конечно» Инна Львовна произнесла с едва уловимой и, как показалось Косте, загадочной улыбкой.
Загадка раскрылась очень скоро.
Данилова повели мыться. Переодели в новую больничную пижаму  с  чёрными  треугольными  штампами  на карманах: «Отделение № 3». Сытый, причёсанный, пахнущий земляничным мылом, поэт в сопровождении медсестры Зои отправился на первую процедуру в физиотерапевтическое отделение. После обеда Костя вместе со всеми больными вылёживал в постели «мёртвый час», дописывая в голове репортаж. В третьем часу за ним вновь  пришла  медсестра и,  улыбаясь  на  его рифмы  и шутки по поводу «мёртвого часа по расписанию», решительно увлекла в процедурную к таблеткам, уколам, специальным сигаретам, от которых лёгкие «расправились» и он задышал без стеснения, как в детстве.
Данилов попросил Зою показать больницу. Размеры больничного парка поразили. Медсестра до ужина ходила с ним, непрерывно рассказывая обо всём — о Демидове, первом хозяине поместья, о павильонах с отделениями и обширном подсобном хозяйстве.
Костя упивался информацией. Деревья, белки, пруд, ротонда с группой больных, занимающихся гимнастикой на воздухе. Пасеки и огромное число направлений трудотерапии, которые не сразу было запомнить, — всё это походило на литературное пиршество. Костя чувствовал себя сидящим за обширным столом, ломящимся от  сведений, тем, сюжетов  и персонажей.
Рыженькая медсестра как-то по-особенному смотрела на него. Но это была не симпатия. Данилов видел, что он ей зачем- то нужен.
Только к вечеру, когда Константин сел за стол в специальной «учебной» комнате с плакатами, когда включил настольную лампу и посмотрел со стороны на белые листы бумаги, на которых  сейчас будет написан первый  репортаж  в 50 строк, — только в это мгновенье он понял, почему главный врач, милая, притягивающая к себе домашним спокойствием, женщина, — почему она по-особенному сказала «конечно» и улыбнулась.
Костя отложил свой отъезд.  Хотелось  единственный  раз в жизни всерьёз  заняться своими  лёгкими.  Завораживало и другое. Больница таинственным фрегатом выплывала из тумана, и ему безумно захотелось проникнуть в него.
На другой день первый репортаж с полностью отснятой кассетой ушёл с больничной почтой в редакцию. Костя торопил время на процедурах и уже в точности знал, что они сегодня вместе с Зоей будут осматривать. Он не расставался с блокнотом. Сюжеты толпились в очереди. Постепенно материал в голове стал твердеть. Данилов представлял себе больницу на полторы тысячи коек своеобразным государством. Очень много больных ежедневно работали: кто в поле, кто в трудовых мастерских. Только Аркаша, странный молчаливый юноша, постоянно носивший чёрную папаху, быстрым шагом наматывал круги по аллеям парка. Впереди него всегда бежала чёрная вислоухая дворняга Ксюха. И уже Данилов кричал, как все, встречаясь с ним:
— Аркаша, сколько кругов сделал?
— Тридцать три, — громко отвечал больной.
Одна тема стала проявляться отчётливее. Для таких больных, как Изя или Аркаша, были созданы санаторные условия. Даже чересчур. Хотя это были явно слабоумные больные и каких-то изменений в их состоянии ждать не приходилось. Другие, которые короткими цепочками в  сопровождении работников  в белых халатах расходились утром по своим работам, — были сплошь похожи... на обыкновенных здоровых, простых, немного скучных, примитивных, но совершенно не проявляющих безумия людей.
Данилов пытался заговорить с ними. Ни одной подозрительной черты не проявлялось.
«Тогда зачем они здесь? Что, теперь для всех бродяг нужно создавать вот такие фаланги Фурье? Они живут уже сейчас в обществе будущего: хочешь — работай, не хочешь — не работай, ешь, гуляй, пляши».
Он сознавал, что такой взгляд ошибочен; он судит поверхностно. И совершенно естественно приходил к мысли о том, что нужно попросить какого-нибудь врача хоть немного рассказать ему о... болезнях души.
Костя несколько раз проходил мимо здания администрации, видел окно кабинета миловидной докторши, главного врача,  и с удивлением замечал в себе робость.
Никита, больничный конюх, уморительно ревнующий поэта к медсестре Зое, привёз из Красногвардейска три номера «Смены» с первым репортажем. Газету передавали из павильона в павильон. Костю стали узнавать, окликать, поздравлять и благодарить. В блокноте появилась фраза: «Его двухдневная слава пролетала по психиатрической больнице...»
На третье утро Данилов стоял в тени разлапистых туй и ждал Зою. После физиотерапии она обещала показать больничный клуб, мимо которого несколько раз проходили. Клуб был переделан из небольшой церкви. Чтобы не ломать и снова восстанавливать крышу — на ней оставили синюю маковку без креста с закрашенными звёздами.
Утреннее солнце неохотно разгоняло прохладу августовской ночи, не грело,  только  пыталось развеселить.  Костя  курил и хмурился.
В утренней сводке сообщили, что оставлен Кингисепп. После упорных боёв. О Ленинграде не сообщили ни слова.
Третьи сутки его пребывания в больнице не проходили впустую. В редакцию ушёл ещё один репортаж. В голове созревал очерк. Неясными картинами, обрывками диалогов проступала в воображении будущая повесть.
Вместо Зои из павильона вышли Дорофеев и Тимоша с двумя вёдрами яблок.
Дорофеев коротко скомандовал. Оба подошли к Данилову и поставили ведра перед ним.
— Отдыхаем, — промолвил Дорофеев, улыбаясь. Костя понял и дал ему сигарету.
Дорофеев в свои пятьдесят выглядел крепким старичком из-за розовой, выпуклой, как яблоко лысины, окладистой короткой бороды и седых волос на висках и затылке.
— Евгений, скажите мне, — заговорил Данилов, всматриваясь в лицо больного, — вы сводку слушали сегодня?
— Нет.
Было видно, что и вчера, и позавчера он никаких сводок не слушал.
Костя напрягся, выстраивая новый вопрос, но на порог вышла Зоя.
— Ух, как хорошо. А вы куда?
— Тётя Зоя...
— Зоя Михайловна!
— Зоя Михайловна, — заговорил Дорофеев, — нам дали яблок и сказали, что вы нас отведёте к зенитному расчёту. Мы должны сделать подарок военным. Яблочный спас. Вас ждём.
— Спасите вод надо сначала знать так просто пользит никак когда, — добавил Тимоша.
— Понятно.
На лобике у медсестры проступила крохотная складка.
— Зоя, — горячо начал Данилов, — у меня такое предложение. У вас и так дел невпроворот. Можно, я пройду с ними  к зенитному расчёту? Мне это нужно. А о больных не беспокойтесь. Мы уже подружились.
— Да? — в сомнении спросила медсестра.
— Ну, конечно. Только... вы могли бы дать мне белый халат? Как у вас. Военные — народ строгий.
Всё складывалось великолепно.
Тёплое августовское утро. Лёгкое и глубокое дыхание без задышки, без свистящих хрипов в конце выдоха. И этот необыкновенный сюжет: беседа с зенитным расчётом, который стоит на защите Красногвардейска от налётов немецкой авиации, но одновременно Красная Армия защищает полторы тысячи больных в разбросанных по парку павильонах. Немцы бомбят. А больные несут бойцам скромный подарок — яблоки.
«Это даже хорошо, что “Яблочный спас” не пропустят. Читатели поймут».
К ним вышла Зоя с белым халатом и газетным свёртком  в руке.
— Константин Сергеевич, мы подумали и решили дать им ещё хлеба и сала. Возьмите и передайте тогда вы.
Данилов расположил больных  с  двух сторон  и  двинулся в предвкушении необычной встречи. Поправляя под рукой сползающий свёрток, он думал, что выглядит настоящим медицинским работником. Поэт уверенно шагал в халате, застёгнутом на одну пуговицу, забыв поправить торчащий шиворот.
Рядом с флигелем бывшей дворянской усадьбы, между четырёх свежих пней в центре большого круга, обложенного по периметру мешками с песком, стояла на четырёх колесах 37 мм зенитная пушка с лафетом, словно длинным хвостом, уходящим далеко в траву.
Пушку охранял небольшого роста полненький солдат с хитрыми бегающими глазками и круглой бритой головой на толстой шее. Солдат Тарасюк был недоволен и подозрителен. Белый халат, как удостоверение, дал право только заступить   в круг. Но  когда  солдат  узнал, что  «медбрат»  принёс  сало и «хлиб», на лице его расположилось безмятежное и довольное выражение.
— Куды? Та ось у палатку нашу занэсыть. Яблука в мишок. У подвирье лэжить; а сало... злива покладить на лижко. Пид подушку.
Костя первым вошёл в крохотную палатку, заставленную ящиками, лопатами, противогазами по всем углам так, что двум низким деревянным кроватям едва нашлось место по краям под нависающим брезентом.
Данилов окинул взглядом внутренности помещения, найдя для картины нехитрого военного быта две короткие строки, положил сало на подушку и вышел.
Заряжающий Григорий Тарасюк слушал вопросы репортёра рассеянно, глядя в небо. Ему хотелось, чтобы гости скорее ушли.
— Єфрейтор поихав. Хлопци пишли в лазню. Ось и я пиду. А так ни. Нимця не чути.
— Да пошёл ты к чёртовой матери! — раздался крик из палатки. — Руки у тебя тоже не из того места растут! Пошёл отсюда, пока не получил, дурачина!
Из палатки выскочил Тимоша. Он  с обидой оборачивался и убыстрял шаги после каждого нового возгласа Дорофеева. Тарасюк поправил винтовку за спиной и неуверенно повернул к палатке.
Тимоша отошел к дороге и решил ответить:
— Там никак паровоз идёт задом! Мешочница дурра!
Солдат встал как вкопанный и открыл рот.
— Он говорит, что там тесно и что-то с мешком не так. Вы не волнуйтесь, — перевёл Костя.
Тарасюк перехотел заходить в палатку.
Полы её взметнулись, и наружу вышел разгневанный Дорофеев с двумя пустыми вёдрами.
— Идиот! Иди, возьми своё ведро. Тимоша отбежал.
— Ну и дурак. Теперь мне нести. Он всё рассыпал мимо мешка, Константин Сергеевич. Пришлось в ящики всё скинуть. Костя похлопал по плечу остолбеневшего солдата и разочарованный пошёл за больными.
«Ничего. Остальное довоображу. Чай, не “Персидские мотивы”».
«Боже! Как пишется легко! Такое бывает раз в жизни!» Константин сидел в углу столовой отделения возле деревянной кадки с кустом китайской розы. Кадка была нарядно убрана жатой красной бумагой и подвязана бинтом. Он пододвинул небольшой обеденный столик ближе к цветку и сел спиной к окну, развернув свой уже второй рабочий блокнот, который сшивала мама для «большой вещи».
Костя быстро набрасывал сцены, вспоминал речевые обороты Тарасюка, отблеск на штыке его ружья. Удивительным было то, что по коридору в это время ходили больные; некоторые останавливались и подолгу рассматривали пишущего на их глазах поэта в белом халате, и это всё не отвлекало, а, наоборот, воодушевляло его. Особенно умиляли резкие шёпоты по углам: «Не подходи сейчас», «Видишь — пишет», «Сказал тебе, не ходи туда!»
Вчерне газетная заметка в пятьдесят строк была готова.
Костя вскользь бросил взгляд на больных. Каждый из них казался маленькой загадкой. «Я обязательно напишу о них. Сейчас я воспринимаю их как художник, с позиций общественной этики. Мне не хватает чуточку знаний врачей. У них интересный свой язык. “Клиническое мышление”. Надо же. Какое у меня тогда?»
Костя смотрел на Дорофеева и Тимошу, которых усадили друг против друга за стол, ближний к кабинету врача. Между ними спиной к Данилову сидел медтехник Логвинов, недовольный и мрачный по утрам.
Неожиданно Логвинов поднялся, осматривая мутными глазами столовую, и, увидев «под деревом» поэта, позвал:
— Вас, Константин Сергеевич! Вас  зовут.
— Меня? — изумился Данилов. Но, аккуратно вставив ручку-самописку в боковой карман халата, направился в ординаторскую.
За порогом врачебного кабинета он остановился, и весёлость, с которой входил, показалась неуместной.
Кабинет был полон. На Данилова сразу и с интересом устремились несколько пар глаз. За столом заведующей отделением у окна сидела Инна Львовна. Рядом с ней, облокотившись на край стола, пристроилась озабоченная Надежда Александровна. Седая прядь с одной стороны выбилась из гладко зачёсанных волос и свисала над ухом. Слева, в кресле возле стола заведующей, где обычно сидели больные и беседовали с доктором, забросив одну ногу на другую, сидел мужчина в белом халате, видимо, врач. Его маленькие голубые глаза сквозь круглые очки глядели пронзительно. Самым неожиданным человеком в ординаторской был военный. Длинноногий молодой ефрейтор чувствовал себя стеснённо в кругу медиков. Он сидел, неудобно для себя выпрямившись, сложив руки на коленях, резко переводил взгляд и смотрел больше с обидой и вызовом.
Костя остановился возле раковины.
Первой нарушила скомканную тишину Инна Львовна.
— Константин Сергеевич, вам надо сесть, — она оглянулась.
— Вот. Инна Львовна, — почти у самой двери перед шкафом поднялась Зоя, — он возьмёт мой стул. А я себе принесу.
Место для стула нашлось за вторым столиком у стены рядом с Надеждой Александровной.
— Константин Сергеевич? — начал мужчина-врач. — Знаю, читал, — и, наклоняясь к главному врачу, чтобы его слова не стали обидны, бросил на ходу:
— Халат застегните. Воротник поправьте.
— Инна Львовна, можно?
Главный врач заговорила сама.
— Константин Сергеевич, у нас случилось ЧП.
«Что-то украли, — подумал Костя. — Никак гроши у Гриши», — но сразу опечалился. Могли подумать на него.
— Из палатки после... того, как вы навещали... товарищей военнослужащих, — пропала граната.
Из  всех сидящих  только  ефрейтор смотрел на  Данилова  с ненавистью.
— Надеюсь... вы... меня...
— Нет, вас мы не подозреваем, — прервал мужчина-врач. — Я не представился. Капитанов Андрей Андреевич, заведующий отделением. Вы у нас ещё не были.
Он покачал головой.
— Не подозреваем ещё и потому, что кто-то взял гранату без взрывателя.
— Какому дураку пришло в голову! — не сдержался ефрейтор.
— Нашему, товарищ ефрейтор, нашему больному. Итак, — Капитанов наклонил голову к Данилову. — Вы зашли первый. Что было далее?
Костя пожал плечами.
— В комнате было тесно. Я положил свёрток на кровать  и вышел.
— Потом.
— Туда зашли больные с яблоками. Очень скоро Тимоша выбежал. Он видимо поссорился с Дорофеевым. Через полминуты или меньше с пустыми вёдрами вышел Дорофеев. Всё.
— Да, — Андрей Андреевич со вздохом отклонился и сел удобнее. — Картина ясная. Но я предлагаю всё же опросить первым Тимофея Зарубина. Не возражаете? Тогда, Зоя Михайловна, зовите Зарубина.
В кабинет вошёл Тимоша и остановился возле раковины. Все, кроме ефрейтора, смотрели на него, каждый по-своему скрывая улыбку. Не хотелось сразу говорить при виде замешательства больного. Среднего роста, худощавый молодой мужчина с серыми беспокойными глазами, смотрящими из-под нависших бровей, опасливо косился на военного и суетливо обирал концы больничной пижамы.
— Ладно, — наконец выговорил Капитанов. — Тимофей, почему он тебя выгнал из палатки?
Больной заговорил, не раздумывая:
— Палата не там получается выход книги, книги, книги. Все молчали.
Ефрейтор приоткрыл рот.
— Понятно, что он тебя выгнал. Но... ты что-то брал оттуда?
— Какие горы грундают грундя и никогда никак ниоткуда незачем не... — больной нервничал. Он водил головой и с испугом засматривался в каждое лицо.
— Ни-ни-на ну! Бамбумбам, т... т... — на глазах у Тимоши вдруг выступили слёзы. Он шевелил губами, и казалось, что вот-вот скажет совсем другое.
— Ты...
— Ты к ящику подходил? — внезапно почти крикнул ефрейтор. — Вам сказали сыпать в мешок. Зачем вы ящик открывали?
Тимоша прижался к раковине. Он кривил рот и силился говорить.
— Ты брал гранату из ящика? — жестко впечатал ефрейтор.
Он даже раздвинул ноги, чтобы встать.
— Прекратите, — прикрикнула Инна Львовна. — Тимоша, успокойся.
Она не могла говорить громче военного. Тимофей вскрикнул: «А-а!» и закрыл рот рукой.
— Хватит, — хлопнув ладонью по столу, сказал Капитанов. — Зоя, давайте Дорофеева. Тимоша, успокойся. Давай, иди отсюда. К себе.
Дверь открылась, но не до конца. Тимофей загораживал спиною проход и боялся сделать шаг вперёд, сближаясь с военным в начищенных до блеска сапогах, разминающим с хрустом свои длинные дрожащие пальцы.
В дверь кто-то стукнул, она подтолкнула Тимошу, и в помещение протиснулся Дорофеев.
Никто не понял, как это произошло. В одно мгновение Дорофеев оказался на полу под раковиной. Тимоша с размаху звонко треснул его по лысине и с воплем: «А-а-а!» ударил ногой. Капитанов подскочил и схватил сзади в локтях руки Зарубина. Тимоша упирался, хрипел, голова его дрожала, шея приобрела малиновый цвет.
— Ёж косматый, против шерсти волосатый! — вдруг ясно и чётко заговорил больной изменившимся голосом, — прогнусная гнида, стервозное тригнидопродерьмо...
Матерные ругательства изливались как из пулемёта, одно сложнее и гаже предыдущего. Капитанов отпустил локти больного.
— ...твоей мамы лысый череп в могилу под мышку налево...
Дорофеев  сидя  пытался   пригнуться   к   полу  и   отлезть  к сифону, словно ругательства сами собой били его по голове.
— ...через семь пар потных портянок оглоблей в дышло.
Мат замолк. Больной ловил воздух ртом, поднимал правую руку, но добавить больше ничего не мог. Он непрерывно говорил около двух минут.
Инна Львовна вместе с Костей подались вперёд. Над ними стояла Надежда Александровна.
В тишине хотелось открыть форточку или окно.
— Вот это да! — первым пришёл в себя Капитанов. Он осторожно привлёк больного к себе.
— Инна Львовна! Я и не знал, что у нас есть филолог.
— Да? Чтобы ругаться, надо быть... филологом?
— Уважаемая Инна Львовна, — Капитанов посмотрел на неё медовыми глазами, словно говорящими: «Милочка!». — Инна Львовна, это же большой Петровский матерный загиб. Его не все филологи знают наизусть. Когда я служил на флоте, у нас боцман знал только малый. Не так ли, Константин Сергеевич?
— Да, это загиб, — сдавленно выговорил Костя, — фрагмент загиба, но большой. Как он выдал, непонятно.
Мат ещё будто оставался в кабинете. Ефрейтор смеялся. Инна Львовна, как сварливая хозяйка, укоряющее поглядывала на своего доктора и Костю, как на мужа и сына, подшучивающих над нею.
— Филолог. Иди, Тимоша. Больше так не ругайся.
Капитанов нежно приобнял его.
— Тимоша, только «твоей мамы лысый череп» не «в моги- лу», а «в молилу». Хорошо?
Больной согласно кивал головой и уже за порогом кабинета, через узкую щель не закрытой двери все услышали его короткое: «Да».
Данилов смотрел на дверь и с тоскою говорил себе: «Как, как можно писать о больных, не понимая, что происходит в их головах?»
— Пусть идёт. Теперь успокоится, — сказал Капитанов, закрывая дверь. — Высказался. А где Дорофеев? Вставай.
Капитанов протянул больному пухлую ладонь.
— Поднимайся из укрытия. Опасность миновала. Мы так ругаться не умеем. Не так ли, Константин Сергеевич?
Дорофеев, настороженно посматривая на военного, притулился к стене за раковиной и что-то стряхивал со своей серой больничной куртки.
— Где граната?! — спросил ефрейтор, которому стало ясно всё и медицинская канитель надоела.
— Какая граната? — быстро ответил больной.
— Ты понимаешь, что ты сделал? По законам военного времени тебя за это...
Врачи не успевали ориентироваться. Ефрейтор хлопал ладонями по коленкам и едва сдерживал своё негодование, потому что низкорослому щуплому мужичку с лысиной и редкой сивой бородой, — больному, явно не осознающему свои действия, — он сделать ничего не мог.
— Ты зачем ящик  открыл?  Тебе  сказали  сыпать  яблоки в мешок.
— Открыл и открыл. А у этого руки-крюки. Он ни сыпать, ни держать не мог. Я и решил...
— Ах, ты решил!
Дорофеев с каждым словом становился увереннее. Спорить он любил.
— Прекратите немедленно! — вступилась главный врач. Все притихли.
— Женя, ты должен отдать гранату.
Инне Львовне было трудно подобрать единственно правильные слова, потому что было непонятно — больной взял гранату машинально, необдуманно, или  ему  была  нужна  граната в связи с прежними болезненными идеями.
Дорофеев на глазах превращался в ежа. Глаза его поблёскивали злобой.
— Послушай, Евгений, — подхватил Капитанов, — хорошо подумай. Сейчас военное время. У тебя будут очень большие неприятности.
— Какие неприятности? Что вы со мной сделаете? Сожгёте? — откуда-то из глубины груди змеёю выполз едкий вопрос-ответ.
— Арестуете?
— Ну, всё. Симптоматика пошла, — тихо сказала Надежда Александровна.
— Да, — полушёпотом ответила главный врач.
Костя безотрывно смотрел на Дорофеева и с отвращением понимал, что ничего не понимает.
— Товарищи, ситуация ясная. Не будем плутать в тумане. Зоя, выведите больного в столовую и посидите с ним.
Как только за больным закрылась дверь, Капитанов чуть сдвинул кресло, чтобы расположиться против ефрейтора и продолжил.
— Семён...
— Андреевич.
— Товарищ ефрейтор, мы поступим так. Послушайте меня, капитана медицинской службы.  Вы  сейчас  спокойно  идёте к своему орудию. Берёте лист бумаги. И пишете рапорт о том, что... такого-то числа вами проводились учения по отработке действий личного состава в случае нападения неприятеля. Поняли? Производились стрельбы и метание гранат на полигоне, согласованном с администрацией больницы. Так? — он оглянулся к Дубровской.
— Израсходовано столько-то патронов и три гранаты. Точка. Больного я немедленно беру к себе в отделение. Закрытое. Он ведь шёл сюда у вас на глазах, Константин Сергеевич?
— Да.
— Значит, граната где-то здесь. После всего этого мы в штатном режиме всё перевернём. Найдём фенечку. Вы её получите. Как вам такая диспозиция?
В тишине неожиданно для всех заговорил Костя.
— Я предлагаю другое. К вам всем он относится с предубеждением. Со мною он все эти несколько дней был в нормальных отношениях. Я прошу вас. Всех. Дайте мне пятнадцать минут. Сейчас. Я хочу с ним просто поговорить в его палате. Если не получится... пусть уходит на другое отделение. Мы ничего не теряем. Пятнадцать минут.
— И то верно, — ответил ефрейтор, — всё ведь из-за вас произошло. Ваш работник, —  он  обратился к  Дубровской  и поднял палец, — оставил без присмотра больных. Он и виноват.
Инна Львовна задержала на военном взгляд, думая: «Знал бы он, что это ещё и не наш работник!»
— Идите, ефрейтор, — сказала она, — пишите. Ждите. Мы вернём вам... фенечку. А что это такое?
— Граната Ф-1, — ответил ефрейтор и вышел из кабинета.
— Как вам моё предложение? — спросил Костя.
— Никак. Но можно, — ответил Капитанов, думая о своём. — Вы уж не обижайтесь и снимите халат, товарищ писатель.
— Если согласны, я прошу вас рассказать его историю.
Врачи молчали, пряча насмешливое недоверие и нежелание рассказывать, словно раскрывать недоступную для понимания — тайну. Но пятнадцать минут ничего не решали.
— История... — вздохнула Надежда Александровна и посмотрела на стопку историй болезни на другом столе, возле которого сидел Данилов.
— Хотя не нужно. Я так скажу.
В кабинете сидели три  врача-психиатра  и  смотрели  уже с интересом на репортёра. Константин напрягся.
— О больном. Дорофеев Евгений Фёдорович, пятидесяти лет. Родился в Павловске. Есть младшие брат и сестра. Но никто ни разу не посещал его. В детстве был обычным мальчиком. Хотел стать моряком. Сделал себе наколку в виде якоря. Под левой ключицей. В 27 году отца арестовали. Мать боялась... выселения, арестов. Уговорила сына уехать в Троцк (4). Тогда так было. Дорофеев устроился в депо. Братьев и сестёр след простыл. Работал обходчиком, жил в общежитии. Боялся, что арестуют и его. Тут особенность. Боялся так, что подслушивал разговоры рабочих на работе и в общежитии и писал доносы. Рабочих арестовывали. Он совсем запутался в своих страхах. Теперь боялся всех: и рабочих и... Начал подозревать всех вокруг себя, искать хоть малейшие угрозы. Написал ещё один донос на соседей «через стенку». Он якобы слышал работу «специального» токарного станка, «почти бесшумного», на котором соседи делают бомбу. С множеством подробностей. Шорохи, гудение, тепло в его половых органах от «наведённого магнетизма». Когда пришли, то увидели за стеной пустырь. Ни станков, ни излучателей. Евгений наш уверял... и много чего говорил. Однако взяли его. Но привезли не на... лобное место, а в больницу. С тех пор Женя 11 лет находится здесь.    В первые три года лечился на отделении у Андрея Андреевича. Был очень напряжён, охвачен подозрениями. Идеи преследования разрастались в целое мировоззрение. Затем постепенно стал спокойнее. Хотя бы потому, что его так и не казнили. Но вот сейчас в связи с войной... Мне Зоя говорила, что он как-то рьяно среагировал на разговор о врагах с Игнатьевым.
— Да. Мы пропустили... — задумчиво проговорила Дубровская.
— Вот в самом коротком варианте и всё. Дорофеев украл гранату, чтобы защитить себя в случае... А я думаю, что он далее и не думает. Но граната нужна. Как сегодня да без гранаты! А что касается нас — так это, Константин Сергеевич, только для нас  имеет значение,  а  он  живёт в  другом мире.  В другой системе координат.
Костя слушал, подбираясь внутренне, как на охоте, достраивая художественный образ.
— Скажите, — сразу спросил он, — если больной — любой — совершит правонарушение, — что ему за это бывает?
— Константин Сергеевич, — мягко ответила Дубровская, — если выносить это наружу, получат все. Сначала. А больного полагается судить и  направить  на  принудительное  лечение в психиатрическую больницу специального типа, со строгим наблюдением. Можно сказать, тюремного типа. Это очень тяжело после наших условий. На шесть месяцев. Но такое лечение может быть и продлено. Сами понимаете.
— Да-да, я понимаю. Помогите мне, чтобы в соседних палатах никого не было. Я пойду.
— Куда?
— К Дорофеееву.

Данилов и Дорофеев подошли к 5 палате и остановились на пороге. Евгений озирался, наблюдая, как быстро, под уговоры санитарок, выводят  всех больных  подальше  от  них, к столовой.
В просторной четырёхместной палате ещё оставались следы недавнего обыска. Два матраса были свёрнуты в трубу. Другие — беспорядочно набросаны на панцирной сетке. Матрац Дорофеева сползал краем вниз.
— Что делать? — спросил больной.
Солнце било через верхнюю фрамугу косыми лучами прямо в середину пола. В воздухе медленно, будто с потолка, оседала пыль, поднятая повальным обыском.
— Сядь к себе. Говорить будем.
 
Костя развернул два матраса и создал на кроватях небезобразный вид. Он ждал, когда утихнет суета и уведут всех больных из ближайших палат.
— Женя, меня-то ты не боишься? — начал спокойным тоном, не ожидая ответа. — Что я хочу тебе сказать. Ты лежишь здесь 11 лет. Так?
Дорофеев молчал.
— Я что подумал. Сколько люди живут? Давай считать, что живут... ну, 85 лет. Хотя бы 85. Значит, тебе ещё лежать в больнице... 35 лет.
— Это как? Я вас не понял?
— Ну, ты же сейчас 11 отлежал? Ещё 35 отлежишь здесь на этой казённой кровати. И будет 85.
— А меня не выпишут?
— А ты просил? 11 лет лежишь. Ты просил? Выписывают здоровых. Ты здоров?
— Да.
— Почему лежишь?
— Не выписывают.
— Ты спрашивал?
— Да. Говорят, надо лечиться.
— От чего лечиться?
— Не знаю.
— Спроси.
— А.
— Женя, — Данилов исподволь набирал обороты, — тебе предстоит ещё 35 лет жизни. Это твои 35. Последние на этой земле. Лично твои. Если ты считаешь себя здоровым, спроси, какого чёрта тебя здесь держат. Тратят деньги, обувают, одевают, кормят. Почему не спрашиваешь? «Сказали». Так и дальше все 35 лет будут говорить. А ты будешь здесь лежать. Такой умный и справедливый? Беги. Кто тебя здесь держит. Ни цепей, ни заборов. Всё открыто. Ноги в руки и пошёл. Эдмонд Дантес из книги «Граф Монтекристо» годами копал лаз, чтобы убежать из тюрьмы, а здесь — автобусы ходят, леса, дороги. До Красногвардейска рукой подать. Набрал по секрету еды — и мотай отсюда! На волю! Всё лучше, чем здесь. Или здесь лучше?
Лицо Дорофеева понемногу начинало шевелиться. Он чувствовал, что где-то был подвох, но в чём он заключался, понять не мог.
— Чего обижаешься? Я не врач. Я такой же больной, как ты. Могу открыто сказать, не заботясь, так сказать, нравятся мои слова или нет. Я клятвы Гиппократа не давал. И знаю, почему тебе не хочется выписываться. Куда идти? Родителей нет. Работы нет. Что знал — забыл. Никто в общежитие не пустит, да и просить ты забыл как. Ничего не умеешь. А здесь лежи себе. Только тебе ещё 35 лет лежать.
Костя медленно прошёлся по палате.
— Женя, у тебя было детство. Как и у меня. Я тоже хотел стать моряком, как мой отец, командир броненосца Балтийского флота. Ты прожил 35 лет другой, той жизни. Неужели так нужно, чтобы человек следующие 46 лет лежал в сумасшедшем доме? Что бы  ни  было.  У  всех родители  умирают и уходят от нас. Все не вечны. Но ты — вспомни себя в 16, 20, 24... в 35 лет. А теперь ты в 50 — старик, седой, лысый и доживающий остаток своей жизни добровольно в сумасшедшем доме. Не согласен?
Костя стоял перед Дорофеевым.
— Знаю я твою тайну. Преследуют тебя. Цаца какая! Ты мне только не говори. Если бы хотели арестовать, как твоего отца, давно бы арестовали. Своими... конструкциями, объясняющими то, что тебя тут держат, — ты обманываешь себя. Сам. Хотели бы отравить — отравили бы. Хотели бы убить — убили бы. Хотели пытать — пытали бы. Сидишь со своими страхами и прячешь себя здесь. Потому что не так страшно. Страшно, но не так. А с гранатой вообще не страшно. Был бы пистолет под подушкой — совсем хорошо.
Костя уже не смотрел на больного. Теперь он постепенно начинал понимать, почему эти больные лежат здесь. Теперь он говорил для себя.
— Твои идеи — это твои идеи. Но есть ещё и твоя единственная неповторимая жизнь. Поднимись над этой кроватью, над крышей павильона, над облаками, посмотри на себя со стороны. Твоя борьба с врагами сделала тебя мертвецом. Живым мертвецом. Непонятно? Тебе ничего не интересно. Тебе ничего не хочется. Ты по привычке думаешь о врагах и больше ни о чём. Не развиваешься, не имеешь представления о том, что творится за стенами больницы. Твои  страхи и фантазии    о преследованиях высосали из тебя все интересы к жизни. Повторяю, ты хочешь ещё 35 лет лежать на этой вонючей койке? В этом вонючем отделении?
— Нет.
— И нет, и да. Не хочешь — и лежишь. Ты расщепился пополам.
Данилов с удивлением увидел, что Дорофеев зевнул.
— Женя, у тебя есть совесть?
— Что?
— Ты знаешь, что такое совесть?
— Да.
— Так есть она у тебя?
— Да.
— Где? Что это такое?
— Ну, я не знаю. А что надо?
— Для защиты на всякий случай нужно иметь гранату. Это не совесть. Это расчёт. Но пусть так. Ты сделал то, что сделал. Твоя совесть не говорила тебе, что все окружающие, которые кормят, поят,  ухаживают, оберегают от  холодов,  забавляют в театре, — все они пострадают из-за пропажи гранаты? Военное время сейчас. А военные? Их пять человек. Всех под суд. Тех, что, рискуя жизнью, защищают твою жизнь. Или ты слабоумный, как Изя, и не в состоянии это понять? Ты понимаешь это, но совесть твоя спит. И так ко всему вокруг. Ты живешь без совести. Она тебе не нужна. Вот что с тобой сделала болезнь. Ты взял гранату, чтобы защищать. Что защищать? Свою жизнь? Какую жизнь? У тебя есть жизнь, чтобы защищать её? Это жизнь? Твои страхи сделали тебя глухим к человеческим проблемам и временами делают так, что ты перестал понимать последствия своих поступков. Твой мир сузился. Ты стал своеобразным инвалидом. Ты даже не в состоянии переживать свои изъяны. Ты не понимаешь, что пострадают теперь не только работники в больнице, военные. Первым пострадаешь ты.
— Как?
— Так. Кража боеприпаса в военное время. Суд. Принудлечение в больнице специального типа. Тюрьма. Параша. Санитары с дубинками. Что, не знал? Или ты такой тупой, как Аркаша?
— Почему?
— Потому что общество должно ограждать себя от людей, которые могут в военное время красть гранаты. Их, таких героев, на нары и на шесть месяцев с последующим продлением срока. У вас что, не отвозили принудчиков туда?
— Отвозили.
— Теперь тебя отвезут. Было бы за что. А то взял железку  и радуется. Ты хоть знаешь, что взял? Там запала нет.
— Как нет?
— Слушай, ты совсем отупел в своих... идеях? В гранате должен быть запал. И кольцо. А твоя граната — шарик с дыркой. Вот в эту дырочку наворачивается трубочка-запал. И кольцо там. Без этого то, что ты взял, всё равно что на улице булыжник подобрал. Только за булыжник в тюремную больницу не переводят.
Дорофеев во все глаза смотрел на Данилова и что-то начинал соображать.
— Да?
— А. Забеспокоился. Как коснулось своей личности, так сразу. Вот что от тебя осталось, Женя.
«Да что же это за болезнь такая? Руки целы, ноги целы. Сердце работает. Лёгкие дышат. Рот ест. Желудок варит. А где человек?».
— Скажи мне спасибо. Я напросился в последний раз поговорить с тобой. Завтра увозят тебя. Дай гранату, и скажу, чтоб оставили в больнице. Не  дашь — чёрт с тобой. Сгнивай  в тюрьме с тарелкой на поясе. Я всё равно завтра уезжаю. Мне не видеть всё. Где граната?
— В печке?
— Где?
— Ну я её туда...
Данилов выругался, но успокоился.
— Пошли, лыцарь.
За порогом в трёх метрах от них плотной группой, перегораживая коридор, стояли врачи, несколько медсестёр и санитарок.
Костя, крепко удерживая руку Дорофеева, резко направился к печке. Все беспорядочно расступились.
В столовой подошли к единственной белой печке-голландке, оставшейся в павильоне в качестве резерва с давних времен.   В больнице было центральное отопление.
— Здесь?
 Дорофеев кивнул.
— А мы смотрели... — кто-то подал голос из-за спины.
— Давай, доставай драгоценность.
Дорофеев, сумрачный и забитый, не глядя ни на кого, отворил чугунную дверцу и запустил руку куда-то вбок. Все неслышно наблюдали за его движениями. Из чёрного рта голландки вылезла серая в пепле рука с гранатой на ладони.
— Видишь дыру? Сюда вставляется запал, — забалтывал больного Костя, тем временем накрывая ребристый корпус гранаты своей ладонью...

— Всё?
— Спасибо, Константин Сергеевич. Я не ожидал, — заговорил первым растроганный Капитанов.
Данилов смотрел в глаза Инны Львовны и млел от счастья.
— Жду вас в гости на моё закрытое отделение. Коньяк пьёте?
— Нет! — почти вскрикнула Дубровская.
— Пошли, Дорофеев. Ты своё дело сделал.
— Куда?
— Ко мне на отделение. Ты же у меня лежал раньше.
Дорофеев отступил, схватил за руку Данилова и поднял на него глаза.
— Да ты не бойся. В тюрьму не поедешь.
— Это... правда? — спросил он у Кости.
Пальцы Дорофеева дрожали и сжимали крепче руку поэта. Страх больного отозвался у Данилова в груди.
— Ты мне веришь?
— Да.
— Тогда я пойду с тобой. Хочешь?
— Да.

3 Per os (лат.) — буквально — через рот.
4 Троцк — название города Гатчина Ленинградской области с 1923 по 1929 год.