Человек и Бумага

6 часов утра – пора вставать; хотя проснулся я гораздо раньше, а разбудил меня соловей. Каждое утро с рассветом он заливал такую трель, что сердце готово выскочить из груди, а так хочется спать ранней весной молодому солдату. Я спал в неотапливаемой «половинке» казармы у открытого окна, под которым росло небольшое дерево больше похожее на кустарник. Да и как оно могло вырасти большим в пустыне, где благодатных для жизни - бывают первые два месяца весны. Летом: жара, ветер и песок. Зимой: ветер и мороз. Но самое удивительное, что каждую весну к нему прилетал соловей и пел свои песни, но кому: то ли дереву, то ли любимой, а может просто радовался рассвету. Но меня он будил, словно хотел сказать, что день начался и пора вставать. Я надел галифе, сапоги, гимнастерку и вышел в коридор, но тут увидел подполковника, который ходил по второй половинке казармы и всматривался в лица спящих солдат. Я поприветствовал его, он, молча, кивнул, а потом спросил: где командир роты и скоро ли он появится в казарме.

- Командир роты приедет через 2 часа, что ему передать?

- Ничего, я подожду его. Где можно присесть?

Я проводил его в ленинскую комнату, а сам пошел делать зарядку. После зарядки, как обычно холодный душ, растирания, одевание и громкая команда: Рота, подъем! «Деды» не вскакивали как «молодые», а накрыв голову, подушкой продолжали спать. Приходилось поднимать их вопросом: на завтрак пойдешь? Наконец, полусонных построил и отвел в столовую. Все это под всевидящим оком подполковника, который не вмешивался в процесс построения солдат, а молча, наблюдал из окна ленинской комнаты. Когда я привел роту после завтрака, то нас у казармы встречали: прибывший командир роты и подполковник. Я доложил командиру как положено по уставу о происшествиях в роте во время его отсутствия.

- Личный состав построен. Происшествий во время вашего отсутствия не было. Рота в полном составе: больных нет, все накормлены и готовы к несению службы.

- Смирно! – скомандовал ротный. – А сейчас я хочу представить вам проверяющего из Бакинского военного округа, товарища подполковника... Он приехал в нашу роту с инспекционной проверкой, по заданию командующего округом.

Мы поняли, что это не шутка, так как вид у командира был бледный, а голос дрожащий. Поэтому мы громко поприветствовали инспектора: «Здравия желаем, товарищ подполковник!» Подполковник дал команду: «Вольно.» И пригласил нас в ленинскую комнату для беседы.

Начал он издалека…

- Вот я прослужил в рядах Советской Армии более 30 лет. Мне бы уже пора на заслуженный отдых, но я продолжаю служить Родине и честно выполнять свои обязанности. Чего не скажешь про вас. Я специально пришел в казарму до подъема, чтобы воочию убедиться, как вы исполняете распорядок дня, предписанный уставом внутренней службы. И что я вижу? Один – единственный солдат все сделал по уставу: поднялся в 6:00 сделал зарядку, принял ледяной душ, надел аккуратно сложенную форму, начистил сапоги и принялся поднимать лежебок, которые досматривают сладкие сны, забыв, что они служат в армии. Вот он – настоящий солдат.
При этом он указал на меня пальцем и скомандовал: «Встань, сынок!»

Я поднялся. Он торжественным голосом объявил: «Благодарю за службу, товарищ солдат!» Я, как положено по уставу, ответил: «Служу Советскому Союзу!»

- Садись, сынок, а вы встаньте, – обратился он к сослуживцам, я хочу посмотреть вам  в глаза и убедиться в том, что вы раскаялись и осознали свою вину.

Стройбатовцы, конечно, не понимали, в чем их винит подполковник. Целый день на морозе вкалываешь: в основном киркой да лопатой, бетон кидаешь, кирпичи таскаешь, а приходишь в казарму – не до строевой, отдохнуть хочется. Но подполковник далек был от нужд рабочих-солдат. Он требовал от них беспрекословного выполнения обязанностей, предусмотренных уставом строевой службы. Отчитав как следует солдат, он дал команду: садись. И, сделав паузу, уже в притихшем зале продолжил:

- Но я приехал к вам не из-за этого. Меня, старика, вызвали из Баку, чтобы я разобрался на месте с разгильдяем, который попирает устав, самовольничает и подстрекает солдат к непослушанию командиров. О его «подвигах» знают во всем Бакинском округе, а имя его и фамилия приводят в состояние гроги не только солдат, но и офицеров. И эти «подвиги» пересказывают в казармах, а молодые солдаты восхищаются им и стараются подражать…

Мы стали переглядываться и вспоминать «подвиги» наших сослуживцев, которые стали известны далеко за пределами нашего гарнизона. Это, конечно же, Криушкин! Двухметровый верзила весом в 120 килограмм из одних мускулов. Но, не габариты наводили страх на окружающих, а его взгляд. Смотреть в глаза ему было так же опасно, как дикому зверю. Его настроение могло измениться мгновенно, а последующие действия были непредсказуемы. Да и что хорошего можно было ждать от человека начавшего свою жизнь с тюрьмы. К 20 годам у него уже были 2 «ходки» за хулиганку, а в армию он пошел «добровольно» чтобы снять судимость. Конечно, он понятия не имел, что такое служба, но полагал, что в армии не хуже чем в тюрьме. И хотя он принял присягу, и надел военную форму, «тянуть лямку» солдата не собирался. Он продолжал жить по понятиям: рассудив, что в такую жару (в пустыне 45 в тени) ходить в кирзовых сапогах, с затянутым ремнем, и в пилотке – западло. Поэтому сапоги поставил возле тумбочки, ремень повесил на спинку койки, а пилотку спрятал под подушку. На ноги, чтобы не жгло подошву, надел войлочные тапочки. Где он их взял? Скорее всего «позычил» в генеральском особняке, что красовался невдалеке от нашей казармы. В строй он становился только на поверку (по лагерной привычке), а маршировать и петь задорные песни наотрез отказался: «Я что вам, петух, чтобы кукарекать!» С ротой он ходил только в столовую: на завтрак, обед и ужин. При этом шел в конце строя блатной походкой; в галифе, майке, и тапочках, как генерал «с утречка», т.е. только что с постели. «Видок» был провокационный и очень раздражал офицеров, но они не вмешивались, так как стройбат был не в их подчинении. Зато возмущались «деды» из роты ракетчиков: «Как же так? Мы лямку тянули 2,5 года, все делали по уставу; слушались и подчинялись, а тут какой-то «молодой» выпендривается. Ну и что, что здоровый, и не таких учили!»

И, вот, когда мы строем шли на обед в столовую, его, немного отставшего от роты, остановили пятеро крепких «дедов» и предложили пройти в казарму. Он принял приглашение, а когда зашли в казарму, то они, показав ему на ведро с водой и половую тряпку из мешковины, приказали:

-  Давай, молодой, пока твои «братаны» будут обедать, ты вымоешь казарму, а завтра, в это же время, придешь и вымоешь еще раз, мы любим чистоту и порядок.
 
«Молодой» поинтересовался:

- А швабра у вас есть, ребята?

Ребята, конечно, возмутились наглостью «молодого», но швабру все-таки принесли. Он осмотрел её, потом постучал по полу и изрек: «Слабоватая шваброчка на пятерых не хватит, но троим, может и достаться». В следующее мгновение он искромсал её о головы близ стоящих «дедов». Трое повалились на пол, а двое насмерть перепуганные, с окровавленными лицами, бросились вглубь казармы с криками: «Рота подъем!» Дневальный, стоявший на посту у тумбочки, выхватил штык-нож и бросился на «молодого» спасая знамя и честь роты. Но, что он мог сделать такому монстру? Он слегка ранил его в голову и получил в ответ такой удар, что подняться самостоятельно уже не смог. «Молодой» увидев кровь на виске, схватил, упавший на пол, штык-нож и с криком: -поубиваю всех!- бросился вглубь казармы. Но «все», как воробьи, стали "вылетать" в открытые окна.  Тогда он выскочил во двор, выломал 2 метра ограды из штакетника и с этим «оружием» бросился за убегающими. Из роты в 70 человек, 30 уложил на бетонку, остальные разбежались по пустыне, потом их полдня искали и возвращали в казарму. Он с окровавленной головой вернулся в роту, после того как мы пришли с обеда. На вопрос перепуганных командиров, что случилось, ответил: «Ничего особенного, так, немного помахался.»  Потом перевязал окровавленную голову полотенцем и завалился на койку - отдыхать. Но тут в казарму пришел вооруженный патруль… Сопротивления он не оказал, и его отвели на гауптвахту. Так вопрос «дедовщины» в гарнизоне был решен кардинально и всего за полчаса.

Я еще вспоминал другие «подвиги» Кардана (это его лагерное прозвище) и думал, почему так поздно приехал подполковник, ведь его посадили в тюрьму еще 3 месяца назад. Вот ведь какая бюрократия: человека в роте давно нет, а его приехали воспитывать. Но тут я услышал свою фамилию, посмотрел на подполковника и увидел его суровый взгляд, он повторял мою фамилию, а сам всматривался в лица солдат и приговаривал: «Ну где же он, опять прохлаждается! Мне сказали, что он занимает пол казармы, день деньской валяется на койке, сослуживцы его называют папой, в столовую он ходит только в обед, а завтрак и ужин ему приносят в постель...»

 Я встал и посмотрел на офицера, но он меня будто не видел, а продолжал глазами искать того, ради которого он приехал в такую глухомань. Солдаты уже начали прыскать от смеха. Командир роты обхватил голову руками и опустил её до самого стола, чтобы не разразиться хохотом. Подполковник наконец-то увидел меня и ласковым голосом произнес: «А ты садись, сынок. Это не про тебя.» Я сел под общий хохот солдат. Подполковник растерялся, и уже обращаясь к командиру роты, спросил: «Так, где же он?» Тот встал и на ухо - шепнул: «Так это и есть ТОТ самый.» Подполковник посмотрел в свои бумаги, потом на меня, потом ткнул пальцем в тетрадь, и тихо произнес: «Неужели эта фамилия, и этот солдат – одно и то же?»
 
Он смотрел то в бумаги, то на меня и не мог поверить своим глазам. А я смотрел на него, и мне стало жаль старика. Верой и правдой служил он Родине, и даже не подозревал, как разительно может отличаться личность солдата от его «Личного дела». Теперь, у финиша своей служебной карьеры, он «прозрел» и, кажется, сильно пожалел об этом. Я видел, как меняется не только выражение его лица, но и осанка: лицо приняло растерянный вид, а тело обмякло, он постарел за несколько минут.

 Солдаты перестали смеяться и в наступившей тишине он произнес: «Все, пишу рапорт об отставке и выхожу на пенсию, больше на службе мне делать нечего.» Он захлопнул папку с моим личным делом и, не прощаясь, ушел. А я еще долго пытался угадать, что там написано пером, что не вырубишь топором. И как с этим жить, когда ты – как личность – являешься производным продуктом от «творчества» многочисленных чиновников, которые ведут твое личное дело,не думая и не заботясь о самом главном – о Живом человеке.