Ростовское

Незадолго до отъезда из Ростова я случайно обнаружил в нем одно примечательное место, которое едва не поколебало меня в намерении отъехать.
Оно находилось на пустыре неподалеку от трамвайного кольца.
Самое смешное, что это был обыкновенный пивной ларек, но с деревянной пристройкой с фасада, внутри которой по периметру тянулась полка, на земле лежал деревянный настил, а с потолка свисала горящая лампочка.
Других посетителей не было, однако пиво, против ожидания, оказалось свежим, отчего после первой кружки потянуло взять и вторую, а выходить под дождь и стоять в снежной каше в ожидании трамвая, наоборот, не тянуло.
На закуску там продавались вареные яйца и бутерброды с половинкой кружка докторской колбасы и половинкой же маринованного огурца, и это тоже настораживало, потому что никакой колбасы в продаже давно не водилось.
Такие бутерброды изготавливались когда-то только в «Театральном», после посещения которого ни есть, ни пить уже не хотелось, однако с некоторых пор и там бутерброды продавались только с килькой или селедкой.
Пустырь, конечно, не самое лучшее место для торговли, но в теплое время наверняка бывает столпотворение, как и вблизи любой другой пивной точки.
В разных концах Ростова и раньше возникали такие оазисы, как, например, на окраине Сельмаша, где ларек славился тем, что пиво в нем было всегда, а его продавец армянин – тем, что сдачу всегда возвращал до копейки.
Необходимо помянуть также ларек через дорогу от университетского общежития на Турмалиновской, которому запретили отпускать пиво сначала в кружках, затем — стеклянных банках, а разрешали исключительно в принесенную посуду больше литра, но и после этого пиво в нем не разбавлялось.
Ларек возле общежития РИИЖТ пиво студентам подавно отпускал в долг.
Зимой, наконец, в каждом ларьке на электрической плитке стоял чайник с подогретым пивом, которое по желанию покупателя подливалось в кружку.
Вот я и подумал тогда, что, может, не все так плохо, как кажется, и что убывает в одном месте, прибывает в другом, поскольку добро, как говаривал еще Ломоносов, не пропадает, и нужно лишь набраться терпения и подождать.

Ультрамарин

Приблизительно год я проработал мельником в ультрамариновом цехе на химзаводе, где обзавелся и трудовой книжкой и койкой у окна в общежитии.
Плюс ежедневная бесплатная помывка и работа в респираторе и полном одиночестве, поскольку мой участок был наиболее механизированным.
Его составляли четыре мельницы — пара шаровых и пара вибрационных, и от одиночества я быстро наловчился использовать их одновременно.
Элементарный арифметический расчет показал, что продолжительности  работы одной шаровой мельницы достаточно для загрузки и разгрузки не только другой, но и обеих вибрационных, если шаровые запускать с часовым, а вибрационные — получасовым промежутком.
Больше того, я рационализировал в дальнейшем и всю организацию труда на участке, предложив сменщикам сдавать и принимать мельницы работающими, отчего наша ежедневная выработка увеличилась в полтора раза.
Из-за досрочного перевыполнения плана, правда, полмесяца наш участок простаивал, и мельников занимали чем-нибудь другим на другом участке.
Доводилось молоть и шамот, фасовать синьку, изготавливать и сушить глиняные тигли и загружать и разгружать горячие печи для их обжига, водить электропогрузчик и многое другое, а однажды пришлось овладеть еще и управлением вращающейся печью для изготовления какой-то соды, что ли.
Когда один из трудившихся там бесследно пропал.
Посреди ночной смены и прямо рабочей одежде, потому что домашняя так и осталась в раздевалке.
Решили, что он где-нибудь перемахнул через заводской забор или выехал в одной из грузовых машин, водителям которых ночной сменой иногда поручалось купить спиртное.
Однако у меня возникла собственная версия насчет его бесследной пропажи, когда пришлось вручную обеспечивать загрузку печи, поскольку в приемнике для сырья образовался затор.
Приемник представлял собой просторный железный ящик без дна и покрышки, в который сверху погрузчик один за другим опрокидывал несколько ковшей исходного материала, наиболее крупные и смерзшиеся куски которого застревали между железными же прутьями вместо дна, поэтому приемник время от времени приходилось навещать и прочищать ломом с риском его уронить или самому провалиться в раструб, ведущий в печь.

Не уставая

В один из первых осенних дней один из ростовских парков имени культуры и отдыха вдруг огласился знакомой мелодией и вокалом Северина Краевского, доносившимися, однако, не из колокольчиков, а из «Зеленого театра».
В это было трудно поверить: в такой час и таком месте… Возможно ли?
С тех пор прошло много десятков лет и произошло множество таких событий, в сравнении с которыми происшедшее тогда выглядит незначительным, но почему-то не стерлось в памяти и время от времени вспоминается.
Никаких афиш того концерта не было и быть не могло, потому что все концерты проводились во Дворце спорта, вход в который осуществлялся по билетам, и все иностранные гастролеры, как и отечественные, согласно утвержденному репертуару, исполняли на сцене концертные номера, зрители со своих мест им аплодировали, а после концерта дарили цветы и расходились.
Исключений из правил не бывало, и нарушать установленный порядок и самостоятельно определять место и время концерта никому не разрешалось.
Хотя и то, что случилось в осеннем парке, концертом не выглядело и больше походило на репетицию, участники которой в паузах переговаривались друг с другом и передвигались по сцене в повседневных костюмах.
Надо было видеть, как гулявшие по центральной аллее сначала останавливались и прислушивались, затем срывались с места и бежали в одном направлении, и со всех концов парка сбегались парочки и целые компании, а с волейбольной площадки примчались обе команды во главе с судьей.
Загримированные актеры в театральных костюмах, сбежавшие с репетиции из драматического театра, стояли вперемешку со штукатурившими его стены рабочими в комбинезонах, а рядом с волейболистами в разноцветных трусах – продавщицы воды и мороженого в белом.
И все радовались тому, что в нужное время оказались в нужном месте, что в повседневности случаются не предусмотренные никем праздники, участие в которых зависит от вашего собственного желания, и что все вокруг улыбаются.
Со стороны музыкантов, напротив, никакого ажиотажа не замечалось, и они так же неожиданно, как и появились, собрали свои инструменты и ушли.
Все было как бы мимоходом.
Чем-то вроде рукопожатия.

О праздниках

О советских и вспомнить нечего, поскольку от выходных они не отличались, и чужеродность, анахроничность, невразумительность и непричастность их к действительности ничего, кроме неудовольствия, не вызывали.
Подавляющее большинство советских праздников к тому же как в плане содержания, так и плане выражения деградировало до неприличия, как, например, эксплуатировавшие лишь половую принадлежность 23 февраля и 8 марта.
По школьной привычке однокурсники во втором семестре также озаботились, было, какими-нибудь бесполезными подношениями друг другу, вследствие чего Танька Савинова и Галка Тимченко преподнесли мне дорогой альбом под названием «Художники театра» с надписью «Душке Паше от кисок Танечки и Галки. Целуем. 23 февраля 1974 г.» и реализовали указанное, но, как видно, даже затруднились обосновать, с какой радости осуществляют это, и в четвертом семестре эта порочная практика прекратилась.
Двусмысленным было название любого советского праздника, будь то день советской печати или конституции, театра, кино или цирка, которые звались днями советского штемпеля, телосложения, лицемерия, показухи и бардака.
Превратившимися в свою противоположность, как и «американская помощь», «американская ночь», «американский чай» и «американский футбол».
Экзотическими, как привет с того света, воспринимались и религиозные, а наиболее привлекательным из неофициальных был, пожалуй, лишь День дурака, который в советской стране можно было отмечать хоть ежедневно.
Зато самый студенческий праздник – Татьянин день – хоть по старому, хоть по новому летоисчислению все равно приходился на сессию и не сопровождался не то что позапрошловековым, но и хотя бы рядовым разгулом.
Подлинным праздником воспринимался лишь старый добрый промежуток между предновогодней зачетной неделей и посленовогодней сессией, несмотря на регулярность и однообразие которого ожидание всякий раз чего-то приближающегося, необыкновенного и немаловажного не покидало.
Ну и, конечно, каждый Новый год не обходился без какого-нибудь курьеза.
Так, в последний день 1976 года одной из мужских комнат общежития в оздоровительных целях были приобретены три четверти пива и поставлены под одну из кроватей, где в прокисшем состоянии и обнаружены через неделю.

Рождественская сказка

Окончание каждого года замечалось по тому, что в продаже появлялись апельсины. Тогда же начиналась и заготовка хлебопродуктов и спиртных напитков, приобрести которые между новым и старым новым годами было проблематично.
Этим, собственно, и отличалось разгулье новогодних дней от повседневного, и поиски средств и методов продолжения застолья сопровождались такими приключениями, которые немыслимы в остальные дни.
Вот и я в первые дни предолимпийского года, сменив несколько компаний, вновь оказался среди бывших однокурсников, а точнее, сначала Пестраковича, вместе с которым и отправился на железнодорожный вокзал за спиртным, по приобретении которого мы повстречали Барковскую с Фиткевич.
Последняя, как выяснилось, провожала первую, после чего не отказывалась присоединиться и к нам с Валерием, но судьба распорядилась иначе.
Сначала мы втроем добросовестно препроводили Барковскую до купе, в котором и выпили на посошок, но едва налили по второй, как поезд тронулся.
Тогда мы выпили на дорожку, потом пили за железную дорогу и здоровье пассажиров, и так продолжалось до тех пор пока не кончилось спиртное.
Проснулся я на верхней полке от женского крика и посмотрел вниз. Картина там и впрямь была жуткая: на полу в желтой майке с короткими рукавами навзничь лежал Пестракович, а под ним была лужа запекшейся крови.
От крика очнулся и он, после чего мы с облегчением предположили, что с верхней полки во сне он навернулся сначала на стол и сбил с него стакан, упавший на пол и расколовшийся, а затем и приземлился на его осколки.
Остатками спиртного мы помазали ему входные отверстия, вместо майки перевязали простыней, и Пестракович, можно сказать, возвратился в строй.
Прибыли мы, вроде бы, в Харьков, где и продолжили лечение Пестраковича в какой-то забегаловке, а в продолжение этого вспомнили, что в Харькове у нас имеются друзья, однако чем закончился их поиск, не помню.
Как и обратный путь.
Осталось только добавить, что желтую майку по возвращении Фиткевич не только отстирала, но и вышила на ней красной гладью две надписи: на груди – «Не пью, и не тянет», а на спине – «Как потянет – выпью».

О дежавю

Однажды Бек пригласил меня с Валерием к ним на уху, и в назначенный день, посетив один из винных магазинов, мы отправились на Западный, по прибытии в который, однако, выяснилось, что адреса их мы не знаем.
Перед нами простирался небольшой микрорайон из как попало расставленных хрущоб с десятками квартир, и только в одной из них нас ожидали.
- Ты же говорил, что был у них, - напомнил я ему.
- Один раз.
- И ничего не запомнил?
- Это ночью было.
Походили, конечно, туда-сюда по дворам и потоптались у подъездов, рассчитывая хотя бы на то, что из окна или с балкона они нас увидят и окликнут.
Прошли микрорайон насквозь. Вышли на пустырь. Сели на бетонную плиту.
- Открывай.
Выпили. Закурили.
- Хорошая была уха.
Выпили за уху.
- А почему ночью?
- Бека доставлял.
- ?
- Он немного устал.
Выпили за Бека.
Смеркалось.
- А на чем ехали?
- На троллейбусе. Еле дотерпели и потом в кустах отливали.
- Да, от автобуса далековато.
Потом нехотя собрались в обратный путь и сами вышли на троллейбусную остановку, где Валерий сразу же опознал знакомые кусты, после чего уверенно указал на проход между двумя ближайшими хрущобами.
Затем без колебаний миновал двор с детской площадкой и обогнул следующий дом, двор за которым пересек по диагонали и остановился в раздумье:
- Подъезд был в середине дома, и этаж вроде бы тоже какой-то средний…
Через минуту стояли на третьем этаже третьего подъезда у ближайшей двери.
Если что, скажем: ошиблись.
Открыл Бек в трусах.

О Пушкине

Однажды Ирка Седегова пригласила меня с Валерием навестить свою родину.
В назначенный день мы посетили один из винных магазинов, встретили Седегову, и вся дорога до Таганрога не показалась нам ни длинной, ни скучной.
Последний выглядел пустовато, и даже в трамвае, кроме нас, никого не было.
Еще через полчаса оказались в профессорской семье, проживавшей не то в трех-, не то четырехэтажной кирпичной сталинке на улице Ленина, и познакомились с Иркиной старшей сестрой, которая с нашим приездом рассталась с прежним образом жизни и в скверике рядом с родным домом глушила вино прямо из бутылки, поскольку попросить стакан мы постеснялись.
Потом прошли мимо домика Чехова и памятника ему же и посетили один из винных магазинов, после чего отправились на пустынный берег моря, где расположились на каких-то камнях и воздали дань таганрогским винам.
Ни по вкусу, ни по цене, впрочем, ничем не отличавшимся от ростовских.
Стемнело.
Обратно возвращались в кромешной темноте и даже немного заблудились.
Родители уже спали, поэтому мало-помалу и мы разошлись по постелям.
Утром нас разбудили и пригласили на завтрак, на который были поданы легкий куриный бульон с гренками, бутерброды с маслом и чай с вареньем.
Ночевали мы с Валерием в профессорском кабинете, в котором еще с ночи меня удивили не то три, не то четыре стереотипных советских собрания сочинений Пушкина, и потому за бульоном, чтобы поддержать светский разговор, я спросил профессора, зачем ему столько собраний сочинений Пушкина.
После чего в профессорской семье наступила долгая и неловкая пауза, из которой со всей очевидностью сделалось понятно, что никто ранее никогда здесь такими дурацкими вопросами не задавался, но профессор на то и профессор, чтобы ответить на любой вопрос, и он ответил вполне доступно:
- Но ведь предисловия разные…
Потом мы с Валерием как можно вежливее поблагодарили хозяев за приют и завтрак, попрощались, подхватили Седегову и направились на вокзал.
Иркина сестра плакала.

О Гарибальди

В этом необыкновенном городе почти десятилетием ранее со мной произошла и довольно необычная история с непредсказуемыми последствиями.
Она случилась летом по окончании мной седьмого класса, когда мать командировали в Таганрог на какой-то кратковременный легкопромышленный семинар, и она предложила мне прокатиться туда вместе.
Добрались, переночевали в густонаселенной гостинице, и весь следующий день, который она провела с другими семинаристами, я прослонялся по городу, рассматривая достопримечательности, и перед возвращением в гостиницу решил освежиться в море, оказавшемся, впрочем, столь мелким, что для полного погружения пришлось дойти чуть ли не до его середины.
Но и там покачаться на волнах, распространявшихся в разных направлениях и непригодных для качания, не удалось, а другое открытие состояло в том, что сумерки закончились быстрее моего возвращения на мелководье.
После чего во всех направлениях распространялись только тьма и тишина.
Как в космосе.
Нет, хуже, чем в космосе, потому что ни Луны, ни звезд тоже не имелось.
Зато само собой выяснилось, что освежаться мне предстоит до рассвета.
Если дотяну.
И тогда я прекратил плыть в неизвестном направлении и решил полностью отдаться на волю волн, однако время от времени измерять расстояние до дна и совсем уже было открыл счет приблизительно двадцати двум тысячам секунд, как вдруг между волнами показалась вереница огоньков.
Это вдоль всего побережья наконец-таки включилось уличное освещение.
И тогда я поплыл туда, где огоньки были кучнее, пока по нескольким ярко освещенным крупнотоннажным кораблям не понял, что приплыл в грузовой порт, на доступной для осмотра территории которого днем обнаружил памятник удалому пирату и контрабандисту Джузеппе Гарибальди.
Оставалось лишь бесславно завершить возле него и собственное плавание, но я все же развернулся и, время от времени оглядываясь на него, поплыл в обратном направлении и вышел из моря в том же месте, где и вошел.

О краеведении

Давно замечено, что занимаются им повсеместно и преимущественно приезжие и отъезжие, которых заставляет сама жизнь. Как и меня в Белой Калитве.
На первый же школьный субботник я не явился, но не потому, что был против благоустройства, а потому, что не нашел назначенного места, в чем и признался, витиевато объяснив тем, что недостаточно знаком с местной географией.
- Так познакомься, - сказали мне.
И я, действительно, стал осваивать окрестности и окраины, прогуливаться по берегам Белой Калитвы и Северского Донца, присматриваться и приобщаться к местной общественной и культурной жизни.
Вместе с действующим чемпионом мира по шахматам Анатолием Евгеньевичем Карповым, к примеру, присутствовал при открытии шахматного клуба, затем вместе с ветеранами Великой Отечественной войны – при открытии мемориала освободителям Белой Калитвы от фашистов на правом берегу Северского Донца, а областными и городскими писателями – при открытии памятника Игореву полку на горе Караул, записался в районную библиотеку и городское общество филателистов, которое возглавлял городской прокурор Николай Иванович Ульянов, недорого продавший мне самодельный кляссер, выписал местную газету и даже обзавелся двумя знакомыми старушками в ближайших газетных киосках, в одном из которых из-под прилавка с небольшой переплатой приобретал еженедельник «Футбол-Хоккей», а другом – трехкопеечную телепрограмму на неделю.
Бабкины соседки в моем лице подавно приобрели единственного заинтересованного слушателя, и спустя совсем непродолжительное время я набрался такого количества новых слов и словосочетаний, что мог составлять из них полносоставные и совершенно непонятные для несведущих предложения.
Почерпнутых попутно сведений достало бы также на несколько этнографических диссертаций. Таких, например, как «Терминология родства и свойства донских казаков», «Речная и приречная лексика междуречья Северского Донца и Белой Калитвы», «Дворовая и домашняя утварь и одежда и обувь казачки» и «Наименования степных, полевых, садовых и огородных растений и приготовленных из них продуктов и блюд донской кухни».
Моим излюбленным вопросом на засыпку уроженцам и жителям других местностей нашего отечества с той поры остается: что такое «жужелка»?

Ростов

По окончании восьмого класса по десятку лучших учеников из трех параллельных классов Белокалитвенской средней школы № 4 были отобраны для двухдневной поездки на туристическом автобусе в областной центр, обзорной экскурсии по нему, прогулки по зоопарку и непродолжительных подвижных игр и ночевки на улице Ленина в центре детского и юношеского туризма.
Этот центр состоял лишь из пары фанерных домиков и таких же туалетов, но мы были рады и этому, как и совместной поездке, и экскурсии, и прогулке.
Не знаю, чем закончился вечер в комнате девочек, а к мальчикам заглянул какой-то веселый и хмельной недавний дембель из числа работников центра и долго рассказывал армейские байки, а когда дембель ушел, пришли сопровождавшие нас в поездке учитель истории и учительница математики и выругали нас за матерщину, хотя мы были ни при чем.
На зимних каникулах 1971 года я приехал в Ростов к своим бугровским друзьям, учившимся на газосварщиков в одном из сельмашевских ПТУ, и мы, немного погуляв по городу и выпив недорогого вина, приобрели билеты на необычный ночной сеанс в сельмашевский же кинотеатр «Юбилейный» и до самого утра в очередной раз посмотрели все серии нашего любимого «Фантомаса».
На следующих зимних каникулах я посетил Ростов с одним своим одноклассником, который размечтался наконец-то раздобыть и попробовать какой-нибудь наркотик и где-то в районе центрального рынка, действительно, приобрел у какого-то ханурика нечто, завернутое в фольгу из сигаретной пачки, но то ли неправильно употребил, то ли оказался жертвой обмана.
Затем с одной из одноклассниц мы одновременно, хоть и в разные учебные заведения сдавали вступительные экзамены, между которыми с целью поразвлечься посетили парк имени Октябрьской Революции, а через год с двумя другими бывшими одноклассницами смотался в Ростов навестить Сидорова, и мое внезапное появление в окружении двух красавиц в модных тогда юбках винтом его мать Ольгу Георгиевну поразило настолько, что прямо в нашем присутствии она стала приводить ему меня в пример.
Так что наш маленький Нью-Йорк я облюбовал для себя заблаговременно и впоследствии исследовал до таких подробностей, которые ростовчанами не без оснований считаются излишними, однажды побывав, например, даже на Змеином острове, на котором большинство ростовчан не только никогда не бывало, но и о местонахождении которого знает лишь понаслышке.

Левбердон

Перед въездом на Ворошиловский мост я собственными глазами разглядывал указатель, на котором это слово еще разделяли точки: «Лев. бер. Дон.»
Как и большинство горожан, я предпочитал переправляться туда пешком, потому что спуск под мост и переправа на катерке занимали гораздо больше времени, да и за переправу на катерке нужно было платить целый гривенник.
Туда я ходил, чтобы играть в футбол на окраине пляжа, где никакой разметки, разумеется, не было, и воротами служили прутики, воткнутые в песок.
Играли без вратарей и судей.
Не помню, откуда брались мячи, а пятерки составлялись тут же на бровке.
Играли в основном босиком или в легкой спортивной обуви, а кроме того, на запястье каждого игрока на резинке болталась жестяная бирка от гардероба.
Среди деревьев были также волейбольная и баскетбольная площадки, на которых и вовсе встречались виртуозы и вокруг которых собирались зрители.
Особенно много их сходилось, когда в одной из волейбольных команд играл черноволосый, высокий и однорукий парень, который творил просто чудеса.
Одной рукой в обороне он поднимал чуть ли не все свои мячи, а подавал так разнообразно, что набирал несколько очков подряд. Самой удивительной и неизменно вызывавшей смех и аплодисменты зрителей была подача, когда после его удара кулаком снизу мяч взмывал выше деревьев и на половину противника, вихляясь из стороны в сторону, падал мимо рук принимавших.
На баскетбольной площадке в полных составах играли реже, но уж если играли, то показывали все, на что были способны. Позднее такие броски я видел лишь у негров в трансляциях матчей Национальной Баскетбольной Ассоциации.
Осталось сказать про настольный теннис и бильярд, в последний из которых сражались в закрытом помещении, поэтому в жаркие дни все бывали в поту и после каждой партии с облегчением выходили на воздух покурить.
В каждую из перечисленных игр соревновались преимущественно на интерес, который находился в стекляшке под названием «Наири», где за каждый стакан и за каждую кружку вносился заклад в размере их стоимости, а для верности донца всех стаканов и кружек снаружи были заляпаны еще и суриком.

О футболе

Отроческую футбольную команду на белокалитвенском городском стадионе и в спортивном зале Дворца культуры металлургов имени Валерия Чкалова тренировал Риза-оглы Джавадов, которого мы называли просто Ризой.
После каждых каникул он встречал нас и спрашивал об одном и том же:
- Ну, накачали попу?
Затем приступал к восстановлению нашей физической формы, которая мне, к примеру, позволяла четырежды в неделю добегать от дома до стадиона, три часа безостановочно носиться там и бегом же возвращаться домой.
Белокалитвенский «Труд» считался неплохой командой, и в 1964 и 1971 годах даже завоевывал Всесоюзный кубок для команд коллективов физкультуры.
На последний матч в соседний Каменск мой сосед и гаишник по фамилии Бочкин предложил прокатиться и мне, но только в кузове бортовой машины, а я попросил его прихватить туда и моего одноклассника и одноклубника.
Вовка Свинарев едва не онемел от такого счастья, а потом мы с ним едва не сорвали голос, когда Анатолий Быков забил единственный победный гол.
В высшей лиге мы болели, разумеется, за ростовский СКА, который в том же году вышел в финал Кубка СССР, но тот матч, увы, проводился в Москве.
В университете я записался в университетскую футбольную команду и даже немного поучаствовал в чемпионате среди ростовских вузов, но из-за того что тренировки начинались раньше окончания наших занятий, оставил их.
А еще на мое решение повлияла наша игра не то с РИСИ, не то РИИНХ.
Все игры вузовского чемпионата по понятным причинам проводились в разных составах, а вратаря для той игры подавно отыскали на рабфаке. Футбольных газонов также недоставало, да нас на них и не пускали, поэтому играли мы на тренировочном поле СКА, местами посыпанном обыкновенной тырсой, падать на которую было немногим менее болезненно, чем на асфальт.
Так что все берегли себя и друг друга, однако наш новый вратарь – невысокий и рыхловатый мужчина с залысинами на круглой голове – оказался добросовестным и за трудными мячами, как и полагается, не бегал, а падал.
Смотреть на это было тяжело, и после игры все были взвинченные и злые.

О скачках

«Белой лошадью» назывался ипподромный ресторан, в котором, однако, сколько-нибудь крупный выигрыш за все годы никто из нас так и не отметил.
Ипподром на Богатяновке поначалу и впрямь привлекал лишь возможностью обогатиться, поскольку новичкам, как известно, это иногда удается.
Лучшие умы филфака выясняли особенности функционирования его тотализатора, вычисляли обнадеживающие интегралы и составляли выигрышные или, по крайней мере, беспроигрышные схемы, но это мало помогало.
Тогда они установили слежку за наиболее колоритными завсегдатаями, которые, как им казалось, получали из конюшни тайные сигналы и делали какие-то хитрые ставки, однако возле касс убеждались в том, что и они ставят на фаворитов и лишь расходуют на это денег на порядок больше нашего.
Изредка на испытания приезжали северокавказские команды и придавали им некоторую неопределенность, а однажды приехала даже киргизская команда, и по такому случаю мы прихватили с собой Сашу Юлдашева, от которого о киргизском коневодстве узнали, разумеется, все, но киргизским лошадкам от этого было не легче, и рослые дончаки их попросту затоптали.
Все переменилось после того как внезапно хлынул ливень и круг превратился в кашу, в которую дончаки проваливались по колено, а киргизы хоть и скользили, но скакали по поверхности и привезли пару неплохих выдач.
И то ли от глубокого погружения в материал, то ли, напротив, от безнадежности сорвать куш мы постепенно увлеклись зрелищем, имевшим собственную драматургию и режиссуру, неожиданные развязки, ярких героев.
Выступления лучших лошадей к тому же никаких выигрышей не приносили, потому что в их победах никто из посетителей не сомневался, и оставалось только любоваться тем, как вороной Карнавал от начала и до конца никому не оставляет шансов или как рыжий Бекас под управлением мастер-жокея Ивана Григорьевича Затулы огромными прыжками обходит остальных.
Среди интеллигенции тех лет ипподром был привлекателен не менее, чем театры, галереи и концертные залы, и мы еженедельно встречались там и раскланивались с парой наших преподавателей и преподавательницей кафедры сравнительного языкознания и переводчицей Сартра и Камю Дианой Николаевной Вальяно, которая на трибуну приходила с морским биноклем.

О киргизах

Всегда с теплотой вспоминаю наших киргизов и киргизок, которых в середине семидесятых у нас училось примерно по десятку на каждом курсе, а также надеюсь, что и они без сожаления вспоминают пять своих ростовских лет.
Недаром закончивший наш фак двумя годами раньше нас и после него определившийся в армию Жорик Базарбаев в звании капитана не то всю командировку, не то целый отпуск безвыходно пробухал в общежитии на Турмалиновской, находя радушный прием и ночлег в любой из наших комнат.
Киргизская непосредственность, бесхитростность и простота в общении поневоле заставляли задуматься о том давнопрошедшем времени, когда эти качества, по всей вероятности, были свойственны и моим соотечественникам.
Помню, как в первом колхозе Саша Юлдашев, завидев пасшуюся в степи лошадь, радостно бросился к ней, вскочил на нее и хоть немного проехался.
А во втором колхозе он даже совершил, на мой взгляд, подвиг, когда подвозивший нас грузовик сделал резкий поворот, отчего все навалились на один наращенный борт и его хлипкие доски сломались, он не растерялся и, руками удержав остатки досок, предотвратил падение с машины нескольких человек.
Вдобавок ко всем вышеперечисленным достоинствам Саша не пил и не курил, зато Асан, а полностью – Асан Айдарханович Ахметов, был нашим еженедельным собутыльником, когда после занятий на военной кафедре мы всем взводом отправлялись в «Женеву», то есть пивбар в универсаме на Западном.
Асанка перед университетом отслужил в армии, о которой рассказывал много смешного, да и все наши военные сборы провел в образе веселого пофигиста.
А однажды в общежитии удивил меня и другим своим талантом – когда Мукарам, или Мушка, как мы ее называли, под восточную мелодию произвела перед ним несколько плавных взмахов, Асанка в ответ также продемонстрировал несколько забавных движений из какого-то киргизского танца.
Все они без малейшего недостатка владели разговорным русским, и мне случалось даже завидовать им, с детства разговаривавшим на двух языках.
На память о компании трех первокурсниц Айнуры, Гульмиры и Гульнары у меня сохранилась фотография с надписями Айнуры Буранчиевой на русском: «23.12.1974. Ростов/Дон. 4 часа утра. Сексхолл». И киргизском: «Meн ce;и cy;м».

О фотографии

Этому искусству обучались все, но по разным причинам его не практиковали.
Одни, вроде меня, потому, что предпочитали другие искусства, другие – потому что фотолетописью эпохи были не озабочены, третьи – от лени и т. д., однако от фотоснимков, изготовленных другими, никогда не отказывались.
К общему счастью, на нашем курсе оказался и настоящий профессионал, который еще и не ленился, был озабочен фотолетописью и с фотоаппаратом, словно с часами, не расставался, да и просто любил свое дело.
А мы любили его и еще в первом колхозе прозвали Мурзилкой, на которого он был удивительно похож – в берете, с шарфом на шее и фотоаппаратом на плече, в таком виде тогда же и запечатленный кем-то из нас.
Наличие у него любимой игрушки представлялось настолько естественным, что, наоборот, неестественным и заметным становилось ее отсутствие.
Больше того, без фотоаппарата он казался безоружным, беспомощным, безучастным и бесполезным, что, разумеется, не соответствовало действительности, не находило подтверждения, да и не вязалось с его прошлым.
В первом колхозе однажды всей братией мы отправились в ночное на облюбованную днем колхозную бахчу, где и набрали крупных арбузов, сколько могли унести, однако на обратном пути заблудились и так бы и проплутали всю ночь, питаясь арбузами, если бы старый пограничник нас не вывел.
Невозможно было себе вообразить, чтобы он хотя бы ненадолго перестал улыбаться и вместо этого начал тревожиться, огорчаться, обижаться и даже сердиться. С чего бы вдруг? Но самое невероятное заключалось в том, что все вышеперечисленное происходило с ним только тогда, когда он начинал проигрывать в какую-нибудь детскую настольную игру, вроде «монополии».
Действительно, что по жизни может быть огорчительнее неудачи в игре?
Свою комнату в общежитии время от времени он превращал в лабораторию, где и производил все эти загадочные и занимательные процедуры проекции изображения на фотобумагу, проявления и промывки последней, закрепления на последней первого и просушки и глянцевания последней.
Сколько лет уже прошло, а его фотографии и теперь в хорошем состоянии.

О фотографиях

Нам бы, дуракам, Мурзилку и следовало попросить сделать общую выпускную фотографию, потому что изготовленная какими-то неизвестными предпринимателями на этой ниве лично у меня ничего, кроме сожаления, не вызывает.
Даже не говоря о том, что ни одно из трех запечатленных ими зданий к нам никакого отношения не имеет и что на фотографии отсутствуют и Боцман, и Серега Эфроимский, и Валька Малинина, и Танька Авцына, бывшая Савинова, и все выше- и нижеперечисленные преподаватели, кроме Бояна.
Хотелось бы чего-нибудь неказенного и какого-никакого искусства, что ли.
И какого-нибудь присущего Мурзилке озорства и даже мелкого хулиганства.
А кроме того, наряду с малознакомыми нам совыпускницами можно было бы как-то учесть и гораздо более знакомых и памятных нам сокурсников, от портретов которых вряд ли отказались бы те, кто их не имеет.
Благодаря Мурзилке у меня остались изображения и провалившего первую же сессию Гоши Баранкова, и покинувших нас после второй сессии Бороды, Пахома, Близнюка, Гоши Являнского, Генки Колесникова, Людки Демиденко, Людки Михайловой, Любки Зиновой, Ленки Колесовой и Галки Тимченко.
Нашей Тимули.
Которую я тоже запечатлел в контражуре головой закрывавшей заходящее светило, а она – мое обратное сальто-мортале в оросительный канал.
На мамаевский аппарат.
Их с нами не стало, а привнесенное ими в нашу действительность осталось.
Людку Демиденко хотелось только слушать и слушать, потому что она вообще не умела говорить серьезно и по существу. Борода звал ее Франсуазой.
Ленка Колесова, напротив, умела быть как своей девчонкой, так и своим парнем, а Тимуля оставила на память о себе тот внешне сдержанный, но откровенный стиль общения, который сохранялся у нас до последнего дня.
Есть у меня и два мурзилкиных портрета Людки Михайловой, для одного из которых она сама придумала сесть на подвесной мостик через канал, а на другом осталась в ослепительной меховой шапке надкусывающей яблоко.
Такой она и была: ослепительной снаружи и непосредственной изнутри.

О женщинах

          Проживая в Ростове, к женской красоте не то чтобы привыкаешь, поскольку привыкнуть к ней невозможно, а начинаешь относиться к ней, как норме. То есть полностью признаешь научное значение и справедливость эстетики
          Без такого отношения к ней на улицу лучше не выходить, особенно центральную.
          Когда наша Ленка Суханова шла по центральной улице, встречный поток останавливался, а мужчины в кепках еще и оборачивались.
          Однажды на Газетном в одном  шаге от меня с обыкновенного лотка покупала мороженое Людмила Турищева.
          Теперь уже немногие помнят, кто она такая, а у меня всегда стоит перед глазами одна и та же картина: когда на олимпиаде она спрыгнула с брусьев, и вся их железная конструкция за ее спиной рухнула, она даже не обернулась.
          Она была в огромных модных светофильтрах, закрывавших половину ее лица, однако я ее мгновенно узнал и лишь позднее в одном из ее интервью прочитал, что из всех вредных сладостей она больше всего любит мороженое.
           В середине лета на ней почти не было загара, да и многие другие ростовчанки, по моим наблюдениям, своим загаром не озабочены. Среди них он считается неестественным и даже вульгарным, каким-то крымско-сочинским.
             Одно лишь, на мой взгляд, не украшает юных ростовчанок, привязывает к себе и стесняет свободу их движения, - непременная походная и всепогодная сумка на плече.
           Однажды при мне две студентки вычисляли оптимальные размеры такой сумки, чтобы в ней могли поместиться по меньшей мере меховая шапка или туфли, а подошедшая третья студентка добавила: и бутылка шампанского.
           Так что хорошо еще, что дефилировать одновременно с двумя сумками у ростовских девушек было не принято.
           В другой раз на площадке для настольного тенниса в центральном парке я стал свидетелем того, как из дамской сумочки были извлечены сначала две теннисных ракетки, а за ними и сетка с двумя металлическими стойками.
           Но самое любопытное наблюдение в то суровое время я сделал возле пивного ларька в укромном месте, мимо которого деловито проходили две, на вид, молодых учительницы начальных классов, но заметив, что очереди нет, взяли по кружке, достали из сумочек по рыбке, съели, запили, сполоснули пальцы остатками пива и пошли дальше.

Еще о женщинах

Как-то в столовой химфака, в которую большинство посетителей заворачивало из главной университетской библиотеки, появилось новое лицо – молоденькой и смешливой буфетчицы, кокетничавшей со всеми подряд и напропалую.
Потом она так же внезапно исчезла, а через некоторое время с химической завивкой и немного располневшая появилась за стойкой в … «Жигулях».
То есть совершила головокружительнейшую карьеру и присоединилась к наивысшей касте ростовских продавцов, в которой случайных людей не бывает.
Мне могут сказать, что не рановато ли она заняла стойку, ведь для этого требуются какие-никакие товароведческие знания и технические навыки?
Отвечаю: главное в любой торговле – не товар и не продавец, а человек.
Да и работа продавщицы пива заключается отнюдь не в его разливе, как можно подумать, потому что в большинстве пивбаров посетители наливали его себе сами, и это лишь один из множества профессиональных секретов.
Представим себе первокурсника, впервые наливающего себе пива из крана, откуда бьет струя толщиной в палец, способная даже выбить кружку из руки.
В таком случае кружка считается выпитой, и во вторую он уже начинает цедить, едва отвернув кран, отчего кружка наполняется одной пеной, отстоя которой не позволяет дождаться даже не продавщица, а очередь.
Умение наливать пиво к его потребителям, иначе говоря, приходит не сразу.
Секрет правильного налива, между тем, заключается в том, чтобы струя ударяла не в дно, а стенку кружки по касательной, и тогда какой бы толщины и силы она ни была, пены при этом почти не образуется, и пиво как бы вворачивается в кружку и еще долго вращается в ней, если его не остановить.
На то и нужна продавщица. Сначала она словесно предупреждает умельца, чтобы из полных кружек отлил в пустую, либо делает это сама, а если умелец начинает возмущаться, продавщица молча бьет его кружкой в лоб.
Во всяком случае, так поступала Наташа, место которой заняла наша знакомая, а Наташа сделалась заведующей и, как муравьиная царица, скрылась за стеной, и посетителям изредка виднелась только ее рука в золотых кольцах, которая выдвигалась из окошка и загребала с подноса выручку.

О мужчинах

Ехал я как-то в троллейбусе, рядом с которым перед светофором остановился грузовик с помидорами, и водитель троллейбуса открыл форточку, протянул руку и неторопливо выбрал себе пару помидорин получше, а водитель грузовика, мне кажется, это заметил, но даже не посигналил.
Коллеге можно.
Мой приятель, выпускник автодорожного техникума и мастер одного из автодорожных предприятий Вовка Тропской по выходным подрабатывал тем, что асфальтировал дворы в Нахаловке, для чего иногда приглашал и меня и на своем предприятии арендовал, надо понимать, и лопаты, и ручной каток, а у смежников за наличный расчет покупал машину грунта и машину асфальта.
Умей вертеться.
По утрам и вечерам, когда на Западный от Центрального рынка уехать бывало проблематично и весь транспорт уходил переполненным, на противоположной стороне улицы один за другим останавливались автобусы без табличек, быстро заполнялись пассажирами и до Западного ехали транзитом.
Кассовые аппараты стояли с билетами, но пассажиры кричали водителю:
- Деньги куда передавать?
- Бросайте на пол – я потом подберу, - отвечал, бывало, иной в микрофон.
Все смеялись и на пол, конечно, не бросали, а впереди складывали в кулек.
Неподалеку от Нахичеванского рынка в своей деревянной будке с утра до вечера копошился холодный сапожник, услугами которого довелось попользоваться и мне, когда, торопясь на старый автовокзал, я сбил один каблук, который, едва я устроился в кресле напротив, был возвращен на место.
- Если отвалится, приходи – поставлю бесплатно, - сказал он напоследок, но я так и не пришел, потому что мои туфли износились вместе с каблуками.
Вышеупомянутый Гриша, продавец сельмашевского пивного ларька, в котором пиво было всегда и сдача сдавалась до копейки, работал один, поэтому едва прерывалась очередь, опорожнял в бумажный мешок корзины с мусором, брал мокрые тряпки и вытирал несколько столиков рядом с ларьком, а если требовалось, то и одноместный туалет, которого у других не было.
Он и донца кружек не красил, да и украсть у него кружку мог лишь подонок.

О последнем

К тому времени относятся и пара любовных историй, подробности которых мне не известны, а только их начало и конец, и одну из них хочется привести.
Запомнившихся историй в действительности было больше, но счастливые, как говорится, похожи, а несчастливые нужно долго рассказывать, тогда как история, которую приведу, не относится ни к тем, ни другим.
Она могла быть счастливой, а несчастливой стать не успела, поэтому ни в том, ни другом случае не нуждается в подробном описании, и оказалась прерванной вследствие причины, которую ни понять, ни объяснить невозможно.
Начало: жили-были в четвертой группе студент и студентка, которые вместе сидели на лекциях и в библиотеке и посещали другие культурные учреждения, прогуливались, разговаривали и оказывали друг другу знаки внимания.
Приятно было на них посмотреть. На студента, впрочем, лично мне приятно было смотреть всегда, но и студентка была симпатичной и доброй и держалась просто и скромно, и немало других студенток не только из четвертой, но и остальных групп наверняка ей завидовали и хотели быть на ее месте.
Одним словом, и эта история складывалась вполне благополучно и совсем уже перестала привлекать к себе прежнее внимание, как вдруг ни с того, ни с сего один из недавних наших однокурсников буднично сообщил двум другим, что назавтра у него с этой студенткой назначено романтическое свидание.
Сначала они подумали, что это шутка, но сообщивший и не думал шутить.
- Сами увидите, - сказал он.
Не похоже было и на розыгрыш, потому что ничего смешного он не сулил, а состав его участников подавно был таков, что между ними не то что романтическое свидание, но и обыкновенный разговор невозможно было представить.
И наоборот, не приходилось сомневаться в том, что свиданию предшествовала подготовка, результатом которой и стала договоренность, и что студентка уже обманута и скомпрометирована, и оставалась лишь слабая надежда на то, что если никто больше об этом не узнает, может, как-то все и уладится.
И они начали ему говорить: «не делай этого» и «завтра скажи ей, что пошутил».
Но, повторяю, на это оставалась лишь слабая надежда, и она не оправдалась.

О библиотеке

Если научная библиотека находится в старинном здании, это немаловажно. Тогда сказывается влияние прошлого, и чувственное, как и полагается, предшествует умозрительному, и познание истины посредством научной библиотеки осуществляется правильно и начинается задолго до чтения.
Однако от излишней впечатлительности и величия предстоящего в научной библиотеке первое время все во всех смыслах теряются, и ориентация наступает нескоро, а целенаправленная деятельность и того позднее.
Не с разу и не сразу выясняется принципиальная разница между алфавитным и систематическим каталогами, не говоря уже о недосягаемом генеральном, а необходимое и вовсе обнаруживается лишь тогда, когда обнаруживается в одном из них, но и после обнаружения заполучить его бывает непросто, а требуется сначала заполнить требование, затем предъявить его для проверки и отметки дежурной по каталогу и только после этого лично спуститься в подвал и собственноручно сунуть его в щель в стене, а кроме того, отстоять очередь перед окном выдачи, и так за каждой книгой.
Девушка на выдаче – тоже не подарок: словечка лишнего не скажет и только одним своим видом опровергает представление о легкой доступности знаний.
Часть книг вдобавок добывается в других окнах у других таких же девушек, а досоветские книги подавно выдаются строгими дамами в одном из кабинетов, а чтобы прочитать досоветскую газету, необходимо оформить допуск.
Но если за допуском приходится подниматься все выше и выше, то для чтения досоветских газет, наоборот, опускаться все ниже и ниже, где располагается фондохранилище с отделениями для книг и газет, а самое интересное чтение находится еще и в самом дальнем углу самого нижнего этажа.
Добраться до него, однако, получается не раньше третьего курса, когда и библиотечная топография приблизительно проясняется, и девушки на выдаче делаются разговорчивее, и девушкам в подвале успевается примелькаться.
Последние из жалости могут еще и к свету поближе посадить и чаем напоить.
Среди них я провел почти два года и перечитал почти все из того, что спустя десятилетие показалось в советских газетах и журналах и что для большинства читателей оказалось открытием и откровением, что меня забавляло.


О романах

Не могу не рассказать и поучительную историю о том, насколько бывает обманчива и несовместима с действительностью библиотечная любовь.
Мне возразят, что библиотека здесь ни при чем и что любовь сама по себе обманчива и несовместима с действительностью, и, действительно, без ущерба для содержания сгодятся и театр, и галерея, и филармония, но, во-первых, история началась все же в библиотеке, а во-вторых, как она связана с обманчивостью любви и несовместимостью ее с действительностью, будет видно.
Эту историю мне рассказала студентка, учившаяся курсом младше меня, но рассказала лишь в общих чертах, не приводя подробностей и не вынося оценок, которых, впрочем, мне и не требовалось, чтобы уяснить главное.
Я и сам был знаком с ее однокурсницей, о которой велась речь, поэтому ее история мне и запомнилась, но поскольку дословное воспроизведение ее неосуществимо, перескажу ее без оглядки на первоисточник.
Вышла как-то Света из библиотеки, а на улице еще не закончился дождь, поэтому пришлось ей постоять на крыльце, где она и перекинулась несколькими словами со стоявшим рядом незнакомым студентом, а в следующий раз они вышли одновременно и куда-то недолго шли общим путем.
И тогда, и позднее, когда по выходу из библиотеки они уже не шли, а гуляли, то разговаривали, понятно, о литературе, потому что разговаривать им между собой и вообще в те времена больше было не о чем, а поскольку они оказались еще и ровесниками, то понимали при этом друг друга с полуслова.
То есть разговаривали они о вымысле и обливались слезами, познавали действительность и гадали по книгам, открывали друг друга с лучшей стороны и друг без друга дальнейшего своего существования себе не представляли.
Жилищные условия их родителей, однако, к удвоению семьи оказались непригодны, поэтому пришлось им снять комнату, которую следовало убирать, одежду – стирать, обувь – чистить, пищу – готовить и т. д., и времени на библиотеку и разговоры о литературе у них оставалось все меньше.
Вместе с тем выяснилось, что при полном совпадении литературных вкусов их оценки одних и тех же произведений оказываются диаметрально противоположными.
Словом, литература их подвела, и если впоследствии каждый из них все же обрел спутника жизни, о литературе, думается, они больше не разговаривали.

О литературе

Вспоминается, как однажды в перерыве между лекциями в 407-й аудитории Борька Бондарев провел устный опрос присутствовавших о том, пишет ли он или писал стихи, и выяснил, что делают или делали это едва ли не все.
Ничьих антологий, правда, я так и не увидел и думаю, что советскую поэзию выручала лишь скромность моих однокурсников, учитывая, что стихами, помимо «балды», они только и занимались и писали их километрами.
Не считая объявлений, обращений, прошений, приглашений, приветствий, посвящений, поздравлений, пожеланий и предложений, например:
Как ни хорош театр,
Но «Театральный» лучше.
Он ждет тебя давно и т.д.

Сидоров, к примеру, даже летние письма мне присылал в стихотворной форме.
Не менее плодотворным являлось и коллективное поэтическое творчество.
Для этого было достаточно написать строчку или две, после чего лист пускался по рукам, и в конце лекции поэма о наболевшем бывала обычно готова. Другие произведения сочинялись вслепую, когда предшествовавшее последней или двум последним строчкам сворачивалось в трубочку, и получался если не гомеровский, то гомерический эпос или колхозные частушки.
Несравненно неохотнее и неспешнее происходило приобщение к остальному литературному наследию, рекомендованный перечень которого состоял из двух списков – обязательного и желательного для прочтения, причем списки произведений советской литературы оказывались довольно коварными.
Не забуду, как однажды я вслух позавидовал одной своей однокурснице и порадовался близкому концу ее мучений, завидев у нее в руках наполовину прочитанный кирпич горьковского «Егора Булычова», на что она с горькой усмешкой заметила, что это всего лишь первый том из четырех.
В общежитии на Турмалиновской такие произведения читались обычно вчетвером, а их изложение остальным сожителям напоминало симпозиум акынов.
В других обстоятельствах к чтению привлекались ближайшие члены семьи, и вспоминается, как муж Таньки Авцыной, бывшей Савиновой, пока она сдавала экзамен, в коридоре подробно пересказывал остальным «Дона Карлоса».

О 407-й

Едва ли не с посвящения в студенты все узнавали, что на четвертом этаже нашего учебного корпуса в 407-й аудитории, где стоит пианино, выступал Рахманинов, а на первом этаже, где находится мехмат, учился Солженицын.
Памятных досок, как теперь, ни тому, ни другому в наши годы не было, да и не предвиделось, но тени обоих, без всякого преувеличения, так и витали.
Особенно мы любили вздымавшуюся амфитеатром и скрипучую 407-ю аудиторию, на широких скамьях которой за двухчасовую лекцию по общественным наукам можно было с удобством выспаться, а главное, за то, что собирался весь наш курс и происходило общение, невозможное в другие дни.
Тогда наступало полное смешение племен, объятия, поцелуи и даже застолье, в перерывах пианино окружали пианисты и пианистки, другие пробовали голос, третьи выходили покурить на просторный металлический балкон.
В 407-й и после Рахманинова выступали крупные музыканты и проходили встречи с другими известными людьми, имена которых можно долго перечислять, показывались фильмы, совершались торжественные акты и пр.
Немногим реже нам доводилось сиживать и в аудиториях первого этажа, хоть и не очень вместительных и по-математически аскетичных, а также здороваться с вышедшим в коридор покурить профессором и членкором Иосифом Израилевичем Воровичем, который до войны учился с Солженицыным.
Последний накануне нашего приобщения к университету написал «Письмо вождям Советского Союза», которое читали все вражеские голоса и советские газеты клеймили позором, а после первого семестра его арестовали, обвинили в измене родине, лишили гражданства и выслали к немцам.
Тогда же с нашего фака отчислили не то одного, не то двух студентов, фамилий которых уже не припомню, поступивших перед нами и выпустивших рукописный журнал под названием «Свободный журналист», на обложке которого была нарисована колючая проволока с капающей с нее кровью.
Эксцессы, другими словами, учащались, и тогда какое-то университетское, а может, и не университетское начальство на каждом курсе нашего отделения велело провести даже не комсомольские и не профсоюзные собрания, а некое внесудебно-профилактическое мероприятие, которое, однако, имело бы вид читательской конференции по творчеству Солженицына.
Наш классный папа, которым назначили молодого коммуниста, радиожурналиста и поэта Владислава Вячеславовича Смирнова, накануне мероприятия проинформировал нас о нем и распределил между нами роли, в результате чего мне досталась роль докладчика о биографии писателя, и хотя во всех библиотеках уже изъяли все публикации как его, так и о нем, с помощью вражеских голосов я кое-как подготовился и, разумеется, не преминул упомянуть о том, что наш предшественник учился в нашем корпусе.
Затем Сидоров, основываясь на тех же источниках, кратко охарактеризовал творчество Нобелевского лауреата, особо выделив при этом «Один день Ивана Денисовича» и вскользь упомянув опубликованные за бугром «В круге первом», «Раковый корпус» и первый том «Архипелага ГУЛАГ».
Остальных выступавших не помню, хотя, возможно, что их и не было, а в заключение выступил наш классный папа, который в свете последних решений, а также с учетом предпринятых мер еще раз напомнил нам про случай со «Свободным журналистом» и предостерег нас от подобных демаршей.
Однокурсники на этих словах заулыбались и потупились, потому что к выходу уже готовилась «Кровавая Мэри», с названия на обложке которой также струилась кровь, да и два первых выступления встретили с пониманием.
Одним словом, читательская конференция по творчеству Нобелевского лауреата прошла на соответствующем научно-художественном уровне, при переполненной аудитории и в сжатые сроки, и даже через несколько десятилетий не перестану удивляться тому, что никаких последствий она не имела, хотя в адрес именинника не было сказано не то что ни одного обвинительного, но и ни одного критического слова, как будто и впрямь с самого начала предполагалась и успешно осуществилась не экзекуция, а презентация.
Да и ничего подобного тому мероприятию больше не проводилось, и ни тогда, ни впоследствии никто не поинтересовался ни нашими источниками, ни порочными вкусами, ни темным прошлым, и нас с Сидоровым даже выпустили в Германскую Демократическую Республику, а молодой коммунист, радиожурналист и поэт так и остался нашим классным папой.
Он был альбиносом, очкариком и заикой и вдобавок имел нервный тик, при котором зажмуривался, встряхивал головой и потом поправлял очки. Десятью годами прежде он закончил наш факультет и тогда заканчивал аспирантуру.
Все его безыскусные стихи посвящались детям и природе, которые нередко сочетались у него в одном произведении, заканчивавшемся, скажем, тем, что ему, выбравшемуся на природу, какая-нибудь девочка дарит одуванчик.

О темном прошлом

Политические взгляды, сложившиеся у меня в первом классе, разглядеть светлое будущее не позволяли, поэтому я и не слишком задумывался о нем, пока в девятом классе не лишился половины одноклассников.
Тогда и я озаботился своей профориентаций, а поскольку мой выбор происходил между школьными предметами, путем исключения третьего лишнего оказался между литературой и астрономией, но поскольку последняя обрекала меня на вечную математику, малодушно отрекся и от нее.
Так что упаднических литературных произведений вместе со школьной характеристикой к семнадцати годам у меня накопилось предостаточно, однако проникнуть с ними в Литературный институт не стоило даже пытаться и следовало подыскать примерно то же, но без творческого конкурса.
Чтобы, значит, Советская власть с моими невысокохудожественными произведениями заблаговременно не ознакомилась и не предохранилась от них.
Филфаку универа, другими словами, от меня было не отвертеться, но когда в приемной комиссии я приблизился к его столу, обаятельнейшая Мира Андреевна Скоробогатова принялась еще и уговаривать меня отдать ей мои документы.
Она же вручила мне направление на бесплатные подготовительные курсы, действительно, подготовившие меня и к университету и познакомившие с доброй половиной моих будущих преподавателей и однокурсников.
Она же, в сущности, если только вдуматься и сложить стационар и вечернее и заочное отделения, по меньшей мере, все семидесятые была приемной матерью нескольких тысяч филфаковцев и олицетворением филфака.
Не знаю, кого – что, а меня, начиная с нее и заканчивая научным руководителем моей дипломной работы Виктором Григорьевичем Соколовым, у которого я бывал и в гостях на улице Борко, в наших университетских преподавателях восхищало, помимо прочего, то, что ни один из них, в том числе и полковников с военной кафедры, не говорил мне «ты».
К этому после школьного хамства я, признаться, был не готов, никогда не мог привыкнуть и постоянно ожидал, когда кто-нибудь из них оговорится, но этого хотя бы для убедительности не позволила себе даже суровая, как мне казалось, Грета Эдуардовна Эйхе, однажды отведя меня в сторону и сказав такие слова, при воспоминании о которых мне и теперь делается неловко.

О перемене участи

Двухнедельные подготовительные курсы и трехнедельные вступительные экзамены в моем сознании почти неотделимы от всего последующего.
И дело даже не столько в новой жизни, сколько новом о ней разговоре и, соответственно, новых собеседниках, которых еще и требовалось поискать.
На курсах я впервые услышал преподавательскую речь без поучений и пояснений, а главное, серьезности, с которой все преподносилось мне прежде, а из курсантов запомнил преимущественно тех, с которыми предстояло общаться и далее и у некоторых из которых это было написано на лбу.
Между лекциями о советской и досоветской литературах, по всей видимости, я повернулся к сидевшим сзади Наташке Федоровой с Танькой Лавроненко и принял сторону последней в их коротком обмене мнениями о творчестве Цветаевой и Ахматовой, и тогда Федорова в защиту первой сказала:
- Ну, что вы! У нее же такие оксюмороны!
И хотя мое отношение к творениям ее подзащитной не изменилось, Наташка Федорова после сказанного сделалась для меня еще привлекательнее.
В другой раз я оказался ближайшим соседом Сидорова, конспектировавшего обеими руками, а точнее, одной записывавшего, а другой иллюстрировавшего, и выяснил, что слово «оксюморон» известно и ему.
Часть лекций к тому же проходила в нашем, а часть – главном корпусе, между которыми курсанты обыкновенно передвигались пешком и всей толпой.
Чаще всего по Пушкинской – мимо памятника ему и университетской библиотеки.
В этих походах запомнились Ленка Аликова с техникумовским значком на груди и носивший толстый портфель и всех поучавший Юрка Глазман, который говорил, что на экзамены для жалости наденет свою армейскую форму, несмотря на то что демобилизовался не то год, не то два назад.
Помню также, как с Витькой Куксовым мы обсуждали результаты прошедшего футбольного тура, когда почему-то лишь на последнюю лекцию в 407-ю один за другим вошли бородатые Борода, Серега Пахомов, Борька Бондарев и Виталька Забазнов, и мы с Витькой переглянулись и вместе сказали:
- Какие люди!

Об испытаниях

Выпускные экзамены в средней советской школе являлись заведомым злом, а экзаменационные отметки – формальностью, поскольку никакого документального сопровождения и никакого влияния на аттестат они не имели.
Вступительные экзамены, соответственно, оказывались вынужденным, но все равно злом, особенно для тех, кто с ними не справился, а подготовительные курсы хронологически – короткой передышкой между ними.
И вот ведь что любопытно: те и другие, между которыми не прошло и двух месяцев, содержанием не отличались, однако выпускных совершенно не помню, а вступительные не только помню, но помню и окружавшую их обстановку.
Сочинение, к примеру, на какую-то заезженную литературную тему я писал в филологическом зале главной университетской библиотеки, из раскрытых окон которой по рядам гулял легкий ветерок и подогнал к моему столу улыбающегося Евгения Алексеевича Корнилова, который сначала кивнул мне, после чего прочитал на экзаменационном листке мою фамилию и шепотом сообщил мне, что такой не слыхал, но все равно желает мне успеха.
Устный экзамен по русскому языку и литературе, как будет рассказано ниже, у меня принимал нижеохарактеризованный же Томас Григорьевич Хазагеров, после чего также пожелавший мне дальнейших успехов в их изучении.
Остальных своих экзаменаторов впоследствии я никогда больше не встречал, поэтому добавить о них мне нечего, кроме признательности за то, что не менее вышеперечисленных были ко мне благосклонны и снисходительны.
Английский при этом пришлось сдавать в экстремальных условиях, поскольку из-за большого количества экзаменовавшихся ни аудиторий, ни экзаменаторов недоставало, и, отстояв длинную очередь чуть ли не в освободившееся помещение приемной комиссии, одновременно с еще несколькими экзаменовавшимися за соседними столами я побеседовал, сдается, с обремененным лишь кандидатским минимумом преподавателем чего-то другого, судя по его отрывистым фразам и небрежному произношению.
Остальные устные экзамены сдавал в одном потоке с уже знакомыми мне с подготовительных курсов Боцманом, Валькой Мамаевой, Танькой Никулиной, Танькой Савиновой и Танькой Симоновой, и на устном экзамене по истории, помнится, мы всей компашкой веселились над Серегой Эфроимским, показавшим пришитые изнутри к полам пиджака большие карманы, из которых торчали даже не шпаргалки, а два увесистых справочника.

О режиме

Вылететь с филфака было не проще, чем на него поступить. Как, например, Пестраковичу, который добрался до четвертого курса с хвостом за первый семестр, и если бы сам не ушел, так и остался бы вечным филфаковцем.
Посещение лекций считалось свободным, особенно на последних курсах, когда на лекции вообще не ходили и с преподавателями встречались лишь на сессии, а если для зачета было достаточно реферата, то и совсем не встречались.
Одно время вместо общественных наук мы с Сидоровым хаживали на лекции по французской литературе в третью и четвертую группы не преподававшего в первой и второй группах Георгия Сергеевича Петелина, а для зачета, например, по фотоделу и вовсе передали через кого-то чьи-то фотографии.
Уже не помню кто, забредя в полупустую аудиторию и завидев остальных мелкими кучками расписывавших, как ему показалось, «балду», объявил, что в буфет завезли свежее бутылочное пиво, хотя остальные на самом деле решали логические задачи, заданные нашим молодым и элегантным логиком Евгением Петровичем Агаповым, сидевшим тут же и тоже с интересом выслушавшим вошедшего.
Виктор Григорьевич Соколов, прошедший вместе с нами второй колхоз, а на факультете вместе с нами выходивший между лекциями на перекур, иногда по-свойски одолжался у кого-нибудь сигареткой, если свои забывал на кафедре, но мы на факультете, разумеется, у него уже не стреляли.
Ни педагогической, ни партийной, ни профсоюзной, ни комсомольской работы среди нас, прямо скажем, не замечалось, и, наверное, от безнадежности у преподавателей общественных наук опускались руки, и даже пожилой доктор педагогических наук, читавший нам этику, морали нам не читал.
Повсеместные приметы советской действительности в виде портретов и лозунгов на нашем этаже отсутствовали, и устойчивые советские словосочетания даже в качестве примеров на языковедческих семинарах не звучали.
Своей принадлежности к руководящей и направляющей наши преподаватели стеснялись, а единственным студентом, носившим комсомольский значок, был факультетский комсомольский секретарь, но как не имел никакого представления тогда, так и теперь не могу припомнить ни одного комсорга и ни одного профорга ни одной из четырех групп, особенно своей.
Не исключено, однако, что они имелись, ведь кто-то же собирал членские взносы, и что исполнительная Валька Мамаева одна и тянула эти лямки.

О порочных вкусах

Самиздатом я заинтересовался на девятом году жизни, когда по рукам пошло длинное машинописное стихотворение, которое с тех пор я запомнил навсегда:

Был у нас один король,
Уточнять не станем,
Развозил он хлеб и соль
Очень многим странам…

Товарищ, верь, придет она,
На водку старая цена,
И на продукты будет скидка:
Ушел на пенсию Никитка!

Школьный самиздат представлял собой преимущественно девичьи альбомы, с которыми меня по очереди знакомили мои замечательные одноклассницы.
Это было впечатляющее чтение, в котором дневниковые записи перемежались стихами Эдуарда Асадова, эскизами платьев, кулинарными рецептами, полезными советами, народными приметами и высказываниями, наподобие: «Поцеловать курящую женщину – все равно что облизать пепельницу».
Завещанием Ленина, докладом Хрущова и тому подобной чепухой в университете интересовались разве что истфаковцы, тогда как у нас было свое заветное – письма Пушкина, кадетские стихотворения Лермонтова, стихотворения и поэмы Баркова, «Лолита» Набокова, «Окаянные дни» Бунина.
Поэзия распространялась в основном в машинописных копиях, а проза – фотокопиях, как, скажем, «Крестный отец» Марио Пьюзо, коллективное прослушивание которого однажды состоялось в одной из женских комнат общежития.
Качество еще и потрепанных машинописных копий оставляло, как говорится, желать, и это приводило ко всевозможным разночтениям и недоразумениям.
Вспоминается, как однажды Борода по дороге в свое общежитие похвастал тем, что накануне разжился стихотворениями некоего не известного мне поэта серебряного века Николая Степан;вича, а когда назвал одно из них, я поздравил его с тем, что он приобщился к творчеству Гумилева.
В общежитии он продемонстрировал мне несколько десятков машинописных листов, на первом из которых, действительно, отсутствовала фамилия.

О фамилиях

Как я выпускал «МЖ», т. е. «Молодой журналист», лучше не вспоминать.
Этому предшествовали определение его авторов и назначение меня выпускающим, обязанностью которого поначалу было лишь выколачивание заметок из авторов, которые сознательности не проявляли и волынили почем зря.
- Пусть пишут, о чем хотят, - махнула тогда рукой Людмила Павловна Аполлонова.
И дело сдвинулось с мертвой точки, и в тот же день по окончании лекции по истории КПСС Борька Бондарев, в частности, сдал мне рукопись рецензии о сравнительных достоинствах гитарной игры Риччи Блэкмора и Джимми Пэйджа на вырванном из тетради развороте, а Танька Симонова – что-то из школьной жизни и в честь своих приемных родителей подписалась: Т. Рысс.
В итоге всякой всячины набралось на четыре полноценных полосы, которые я на савелиевской портативной машинке и перепечатал и в соответствии со всеми преподанными мне Маратом Тимофеевичем Мезенцевым правилами и приобретенными мной практическими навыками сверстал.
В областной типографии для многотиражных газет был отведен отдельный цех, в который я сначала сдал наши материалы и фотографии, а потом вместе с Людмилой Павловной явился для их вычитки и правки после набора.
Вообще-то ответственной за выпуск была Аполлонова, а мне, как и накануне, надлежало состоять при ней на посылках, но после того как весь номер «МЖ» был вычитан, она удалилась, поручив мне подписать его в печать.
Оставалось, собственно, дождаться, когда верстальщица возвратится после обеденного перерыва и сделает последние оттиски, однако верстальщица по возвращении объявила о том, что необходимо еще во врезке указать фамилии выпускающей и редактора, поэтому придется рубить хвосты, вследствие чего пострадали, соответственно, как Риччи, так и Джимми.
Потом все оттиски пришлось еще и заверять подписями цензора и директора, но если последний подмахнул не глядя, то первый по их прочтении не преминул указать на то, что в заметке Таньки Симоновой рассказывалось о встрече школьников с каким-то полковником, а так не полагается, хотя и подсказал выход, - приписать к полковнику слова «в отставке».
А перед самой подписью в печать я едва не проморгал, что фамилия ответственной за выпуск набрана с одной буквой «л», зато двумя буквами «п».

О печати

Школьная идиосинкразия к стенной печати никакому лечению не поддавалась, и факовский «ЖиФ» обновлялся исключительно по инициативе деканата.
Однажды накануне какой-то даты я и сам с Валькой Мамаевой в деканате до утра сочинял какие-то тексты, заголовки и подписи под фотографиями.
Хотя пародии на стенгазеты некоторое время еще пользовались интересом, и в нашем первом колхозе, помнится, одна из таких коллективных пародий именовалась «Вечерней сплетницей», да Сидоров собственными текстами заполнял разворот в клеточку с названием «Мелкий шухер».
По мере освоения информационных жанров наступила очередь пародий в стиле Ильфа и Петрова, которыми развлекались многие, а чаще и остроумнее других – Боцман, и ни одна из которых печати, разумеется, не достигла.
Была и унаследованная нами от старшекурсников пародийная «Книга мудрых мыслей», однако замахнуться на полноформатный литературный журнал никто не помышлял, пока это не вздумалось одной компании собутыльников, которые и насочиняли всякой чепухи, а Старый ее собрал и переплел.
Но если не вчитываться в содержание, налицо были все признаки полновесного журнала – название, состав редакции, обращение к читателям, рубрикация и оглавление, в котором после имен авторов и названий произведений в скобках даже указывались их части (начало, продолжение, окончание).
Название журнала в действительности представляло собой перевод английского аналога – «Bloody Mary», как протестанты прозвали королеву Марию Тюдор (1516-1558) за ее преследования их, но крестные отцы «Кровавой Мэри» ни о чем таком не догадывались и назвали журнал названием у англичан же заимствованного коктейля из водки и томатного сока.
Т. о., профанация получилась даже двойной. Т. е. пародией на пародию.
Пародийными, безусловно, являлись как псевдонимы авторов – Маразмий Сочинава, Салямий Шпонтя, Артерия Вена, Александр Артур и Бредий Первый, так и названия их произведений – «Я помню, были времена», «Черные тени тишины», «Свет в ночи», «Смерть беллетриста Р.» и др.
Ничего моего в первом номере не было, поэтому я накатал на него разгромную рецензию для второго номера, до которого, впрочем, дело не дошло.

О псевдонимах

Прозвища у детворы, как известно, происходят от фамилий, однако фамилии некоторых моих друзей, как, например, Чех, Кулак и Ермак в дальнейшем сокращении не нуждались, да и моя фамилия от естественного прозвища почти не отличалась, поэтому едва ли не с рождения ею меня и обозначали.
- Резепин, твой горшок с вишенкой, - напоминали мне в яслях.
- Резепин, который сам приходит и уходит, - называли меня в садике.
- Резепин, - как и положено, представился я своей первой учительнице.
- Резепин, мне стыдно за тебя, - корил меня Чех за не забитый гол.
- Резепин, не думай больше часа, - максимой преферансиста поторапливал меня у доски и мой школьный учитель физики в средних классах.
Парадокс, но для панибратства мои одноклассники не придумали ничего лучше как именовать меня по отчеству, что повторилось и в университете.
Вовка Свинарев, правда, чуть ли не в последнем классе всех переименовал, и я у него стал Лохматым, но никто, кроме него, меня так не называл.
Зато мои прозвища оказались живучее, хотя, собственно, это были не прозвища, и не мои. Просто однажды я назвал своих бугровских друзей их якобы детскими именами, а им это показалось забавным, и после того случая мы именовали друг друга не иначе как Ванёк, Витюля, Вовуля, Мишуля и т. д.
Университетские прозвища от школьных почти не отличались, и Пахомов был Пахомом, Саввов – Савелием, Эфроимский – Фимой, Пестракович – Пеструшкой, Келешьян – Келей, Сидоров – Сидом, а Черкасов – Че.
Среднего образования хватало, чтобы Глазмана звать Стеклянным человеком, Толика Руденко – Мурзилкой, Борю Федина – Боцманом, Юрку Климова – Грыней, а Генку, точнее, Геннадия Павловича Колесникова, – Гепалом.
Комплиментарным для неосведомленных может показаться прозвище Старого, однако в действительности оно получено не за положительные, а за отрицательные свойства старости, не способствовавшие запоминанию ни имен, ни фамилий современников и вынуждавшие одинаково обращаться ко всем.
То же наблюдалось и среди однокурсниц, ту же Суханову звавших Сушкой, Лавроненко – Лаврушкой, Левкович — Левком, Прокопович – Прокопом, а Федорову – Федей, и курсом младше, где Малько была Мальком, Чучко – Чучей, Пипко – Пипой и только Танька Егорова почему-то – Кузей.

О Бороде

Без бороды его жизнь была бы другой. Не знаю, лучше или хуже, но другой.
Сначала он сделал бы комсомольскую, затем и профсоюзную карьеру на том же туапсинском гравийном карьере и закончил бы заочную партийную школу. Тогда и без бороды в кабинете выглядел бы органично и на комсомольских собраниях держался б уверенно, но, увы, облысел еще в пионерском возрасте и для симметрии отпустил бороду, а это – как перекрашивание волос женщинами, дезориентирующее как мужчин, так и женщин.
То есть, как Дориан Грей, стал жертвой собственного образа, продублированного и на майке и говорившего о раздвоении его личности. С одной стороны, ему надлежало быть брутальным, играть в русскую рулетку и, вообще, прожигать жизнь, с другой – хотелось домашней еды и семейного счастья.
В колхозе он рассказывал нам яхтсменские и альпинистские байки, носил лыжные ботинки и тельняшку, а под ней – кинжал на шее и ощущал себя старшиной, но по иронии судьбы тельняшку носил также Эфроимский, а старшиной назначил себя Глазман, и соперничество между ними не прекращалось.
Последний, к примеру, обнаружив отдельную комнату в общей спальной и определив ее для старослужащих первой группы, запирал ее на замок, а первый, обнаруживая закрытую дверь, негодовал и однажды вскрыл ее своим кинжалом, после чего Глазман где-то раздобыл навесной замок и т. д.
Но вуз – не армия и не колхоз, поэтому он намекал также, что прошел творческий конкурс и лишь немного не добрал на экзаменах в Литературный институт.
В это не очень верилось, но чего на свете не бывает, а он, и в самом деле, привнес в нашу речь несколько свежих слов и выражений и поныне считался бы их первоисточником, если бы случайно не выяснилось, что это всего лишь такой туапсинский жаргон, потому что на его несчастье вслед за ним в Ростов прибыло несколько его земляков (Безносов, Каликиди, Макушин и др.), также учившихся в ростовских вузах и так же выражавшихся.
Оказалось также, что в Туапсе его звали Гастеллой, но почему, никто не знал.
До стипендии он также немного не добрал и потому перевелся на заочное и устроился в «Ростсельмашевец», где и присоединился к другим заочникам.
Однажды я пил пиво с ним и его молодым коллегой, который уверял меня в том, что можно работать на конвейере и что-нибудь про себя сочинять.
В сущности, у него получился неплохой каламбур, но он этого даже не заметил.
В заводском общежитии Борода занимал отдельную комнату в боксе, т. е. почти квартиру, где вполне мог начать новую жизнь, но вместо этого вел прежнюю.
Над его кроватью висел все тот же его портрет, который был и на его майке.
Книг в комнате не было, и простую домашнюю еду он готовил себе сам.
Никакой дружбы из-за разности лет у нас не сложилось и сложиться не могло, хотя вдвоем, особенно в мои последние ростовские годы, мы бывали нередко.
Однажды он признался мне, что крупно проиграл в «сочинку» каким-то двум втузовцам, игравшим на одну лапу, и предложил мне отомстить им тем же.
Я согласился, однако при условии, что играть буду я, а он будет подыгрывать.
Кроме университетских, мне доводилось играть и с медиками, и педиками, и железнодорожниками, и курсантами, но втузовцы и мне не понравились.
- Партнеры созрели, - сказал один из них другому в нашем присутствии.
Подробностей уже не помню, а припоминаются лишь какие-то их ужимки и прыжки да когда исход игры стал очевиден – опасность того, что она прервется, но втузовцы то ли плохо договорились, то ли не решились на это.
В другой раз мы шли в гости к одному из его приятелей. Было ясное, морозное, но бесснежное утро, и мы шли дворами, в одном из которых дети хоккейными клюшками перебрасывались резиновым мячиком, откатившимся нам под ноги. Борода его пнул, но при этом поскользнулся и упал на мягкое место.
Дети рассмеялись, но по его лицу было видно, что падение оказалось неудачным, а когда он снял ботинок с ноги, она стала распухать прямо на глазах.
Тогда я на себе вынес его на улицу, поймал машину и отвез его в поликлинику, расположенную в новой девятиэтажке, где лифты еще не работали, поэтому вскоре и сам едва стоял на ногах, потаскав его с этажа на этаж.
Гипс он проносил полгода, но отколовшийся кусок мосла так и не прирос, и оттого остаток жизни он передвигался с палочкой и употреблял мумие.
Видел раз его первую и не больше двух раз вторую жену, поэтому не могу сказать о них ничего определенного, кроме того, что их счастье было недолгим.
О жаргонах

Декан, читавший нам сатирические жанры и перечислявший их основные средства выразительности, любил приводить пример якобы современного студенческого жаргона, от которого, однако, так и разило нафталином:
- Эй, мётлы, вались в тачку!
Не отличались свежестью и жаргонизмы, наличествовавшие в доставшейся нам в наследство от старшекурсников и заполненной преимущественно их афоризмами и сентенциями рукописной «Книге мудрых мыслей».
Но, во-первых, студенческий жаргон больше остальных подвержен моде, а во-вторых, в Ростове-на-Дону наряду с его общеупотребительными казачьим и блатным жаргонами образоваться и распространиться еще одному непросто.
Хотя первое, как было в случае с «банановым» жаргоном, охарактеризованным в других воспоминаниях, осуществляется непроизвольно.
Нужна лишь хорошая компания, поскольку жаргон, как известно, игра коллективная.
«Банановый» при этом полностью основывался на переосмыслении слов, а вышеупомянутый туапсинский – на слегка обновленных идиоматизмах.
К последним следует причислить также несколько ростовских, также поступивших в нашу повседневную речь от оформившего их Бороды Например: вить гвозди – преувеличивать; скрипеть фишкой – играть в преферанс.
Первое словосочетание, кстати, возникло вследствие газетной опечатки (вбить гвоздь – вить гвоздь), а соавтором последнего можно считать Пестраковича, однажды в перерыве между партиями поинтересовавшегося у преферансистов, не отвлекает ли их от игры скрип его кровати в соседней комнате.
Общеупотребительными в широких кругах потребителей еще и пива и других спиртных напитков, а также преферансистов, ипподромистов и монополистов, становились, впрочем, не только фразеологизмы, но и окказионализмы и неологизмы, производившиеся в этих кругах чуть ли не ежедневно.
Не поручусь за авторство, но «анахренизм» и «интертрепация», к примеру, в оборот были введены, если не ошибаюсь, Резаном, а «блеяда» – Сидоровым, однако жаргон, основанный на неологизмах, а тем более окказионализмах, нуждался бы, как и «банановый», в постоянном уточнении смысла.
Хотя есть и жаргон, основанный на одном слове. Он известен каждому строителю.

О филологии

За Днем советской науки было закреплено 18 апреля, когда учебная деятельность во всем университете приостанавливалась и начиналась научная.
Не поручусь за общее праздничное настроение, но преподаватели в этот день и впрямь приодевались, приходили с цветами и поздравляли друг друга.
На стене объявлений вывешивались общие списки всех секций и докладов, и эти же списки по отдельности висели на дверях каждой аудитории, но если одних слушателей интересовали доклады, то других – аудитории, где было поменьше как докладчиков, так и слушателей, хотя немало бывало и таких, которые в каждом перерыве перебегали в другую секцию.
В этот день перемешивались все группы и курсы, чего в другие дни не происходило, и доклады пятикурсников перемежались докладами второкурсников, а первый курс во всех секциях составлял большинство слушателей.
Исключения, конечно, случались, но редко, потому что первые курсовые как правило приобретали готовый вид лишь после майских праздников. Помню, что и сам тогда еще не определился ни с предметом, ни названием.
Зато на второй конференции огласил свой реферат под названием «Прием комической маски в русской сатирической журналистике», надписанный Александром Ивановичем Станько словами «Тема раскрыта глубоко».
«Эзоповская речь обязана своим происхождением цензуре», - резал я правду-матку. Обличал лицемерие исследователей: «Об этом литературоведы молчат… Их аналогии несмелы в определении каких-либо общих свойств, присущих тем или другим маскам нескольких авторов. Можно даже сказать, что аналогий как таковых нет и прием существует только от исследования к исследованию». И как бы спрашивал себя: «Что есть прием маски… почему возникла потребность в этом приеме, чем это было вызвано?» И сам себе отвечал: «Применение приема маски диктовалось целями изменения общественно-политического строя и уничтожения существовавшего порядка».
Еще короче была приписка нашего прагматичного декана Якова Романовича Симкина на последовавшем за комическими масками «Словаре Сатаны» А.Г. Бирса: опыт структурно-логического анализа»: «На студ. конф. Доклад».
На улице в этот день почему-то всегда стояла хорошая погода, поэтому остаток праздничного дня проходил обычно на берегах Дона и завершался купанием.

О донском

Ростовский уезд в состав Области Войска Донского был включен лишь в 1887 году, а в Ростове военной власти удалось утвердиться только в 1920 году.
Т. е. время было упущено, и теперь построить ростовчан практически невозможно.
Хотя все они казаки, а сомневающимся в этом могут и старинным казачьим способом втолковать, но пахать землю и молиться все еще не готовы.
Генетическая память вдобавок ежегодно возвращает на историческую родину и распределяет по всем факультетам и отделениям, курсам и группам универа и аварцев, и калмыков, и воронежцев, и волгоградцев, и дончан, и луганчан.
Последние, правда, экстраполировались еще дальше ростовчан и вслед за Иркой Капустиной и Тонькой Глущай спивали лишь гарные украинские писни.
Фольклористику нам преподавала Тамара Ивановна Тумилевич, которая преподавала ее уже двадцать лет и в выражениях по адресу своих советских коллег, навыпускавших в последние десятилетия целый короб псевдонаучных исследований и сборников колхозного фольклора, не стеснялась.
Особенно ее возмущали неслыханные на Дону частушки под гармошку, а в качестве примера псевдонародной песни она всегда поминала «Отраду».
Известным донским краеведом был и главный редактор журнала «Дон», читавший у нас типологию толстых литературных журналов, соавтор книжки о Белой Калитве и уроженец станицы Усть-Белокалитвенской Александр Михайлович Суичмезов, на родине которого и я прожил четыре года.
Он сам об этом спросил и проникся ко мне чуть ли не дедовскими чувствами.
Однажды я рассказал ему, как на его родине в городском парке слушал выступление вокального квартета в составе трех древних старух в белых платках с кружевом по краям и старика в казачьей форме, который был запевалой.
Он делал из строя шаг вперед, объявлял название следующей песни и добавлял:
- Запевает Рубашкин.
Затем делал шаг назад и сиповатым и глуховатым голосом запевал, например, о неприхотливых грушевских казаках, а старухи как могли подтягивали.
И Суичмезов смахнул слезу.
- Я помню эту песню, - сказал он.

О белокалитвенском

Моя первая публикация, называвшаяся «Литературно-музыкальный вечер», появилась в объединенной районно-городской газете с названием «Заветы Ильича» (бывший «Сталинский клич») и была подписана всеми реквизитами: П. Резепин, ученик 10-го класса Белокалитвенской средней школы № 4.
Чтобы у приемной комиссии отделения журналистики филологического факультета РГУ не закралось сомнений ни в авторстве, ни авторе.
Моим первым редактором, соответственно, был многолетний редактор вышеназванного издания, известный белокалитвенский публицист, поэт и краевед, соавтор с Александром Михайловичем Суичмезовым той самой книжки о Белой Калитве и вообще хороший человек Александр Трофимович Снитко.
В знак признательности на практику после первого курса к нему же я напросился не только сам, но и прихватил одного из своих однокурсников, и хотя наш совместный двухнедельный вклад в исполнение вышеуказанных заветов был невелик, редактор выписал каждому по две повышенных стипендии.
Перед этим Сидоров, правда, едва не утонул в Северском Донце и не стал жертвой разборок местных субкультур, проживая вместе со мной на Бугре.
То ли остальные подросли, то ли Бугор в мое отсутствие подрастерял пассионарность.
Основных признаков бугровской субкультуры в моем отрочестве насчитывалось как минимум пять, первый из которых заключался в совместных купаниях в речке, которая по имени, однако, не называлась; третий признак подразумевал катания на велосипеде по Ленинской улице, к столетию со дня рождения ее имядателя покрытой свежим асфальтом; четвертый предусматривал посещение культурных учреждений, как то: стадион, кинотеатр «Комсомолец» и парк имени Маяковского; и пятый предписывал пользоваться ими, как и речкой и Ленинской улицей, бесплатно.
На стадион, стало быть, надлежало проникать со стороны примыкавших к его забору гаражей, летний кинотеатр, а точнее, крышу его кинопроекционной будки посещать со стороны примыкавшего к ней общественного туалета, а забор танцплощадки преодолевать со стороны речки.
Так что когда Александр Михайлович Суичмезов поинтересовался, выходцем из какой части его родной станицы я являюсь, я с гордостью ответил:
- С Бугра.

Об Азовском море

Не освоить за пятилетку и его было бы непростительной ошибкой, однако вплотную к нему мы подступились только во вторую летнюю сессию, когда всего лишь в получасе езды от Ростова в окрестностях станции Морской и одноименного дома отдыха была установлена четырехместная палатка.
Только место для нее к западу от станции оказалось выбранным неудачно, поскольку оно находилось в голой степи, и тогда мы снялись с него и со всеми манатками по берегу направились в сторону Ростова, миновали пляж дома отдыха и на востоке вскоре наткнулись на затененную несколькими деревьями небольшую полянку, на которой и задержались на три года.
Под деревьями поставили палатку, соорудили очаг, протоптали от них тропинку к морю и обустроили источник пресной воды, сочившейся через гору, и получилась вполне симпатичная и даже комфортабельная стоянка первобытного человека, на которой лишь за одну сессию посменно перебывало человек тридцать, а если бы не сессия, то и гораздо больше. Ни мамонтов, правда, ни продовольственного магазина в окрестностях не водилось, поэтому все необходимое для поддержания жизни добывалось в Ростове, а культурные потребности удовлетворялись на танцплощадке дома отдыха.
Однажды, помнится, с Людкой Матеровой, прихватившей с собой кусок индейки, мы приехали туда лишь за тем, чтобы покормить Антуана, который, однако, также вознамерился возвратиться вместе с нами, поэтому индейку пришлось ликвидировать на месте, что даже для троих оказалось нелегко.
Мы жарили и жрали ее всю ночь.
Другое дежурство запомнилось тем, что оно прошло с Танькой Лавроненко и Серегой Зотовым, употребившим такой предобеденный каламбур:
- А не запустить ли нам Скумбриевича?
С Сидоровым поутру мы проснулись, а море отступило от берега на километр…
Памятным было и пребывание с Беком, когда следующей смены вместо суток пришлось ожидать двое, отчего на второй день ни еды, ни сигарет уже не осталось и денег хватило только на то, чтобы в станционном буфете купить по кружке пива и кубинской сигаре, поскольку ничего другого там не было.
Вечером, правда, нас сменили, но электричек до утра уже не предвиделось, и пришлось возвращаться на грузовом поезде и спрыгивать за аксайским мостом, да еще Бек едва не был убит полупустой бутылкой, выброшенной из встречного поезда и разбившейся о столб рядом с его головой.

О Черном море

После второго курса мы с Сидоровым решили, что хватит побираться по районкам и пора потрогать за вымя городские, а также, как учил поэт, немного пожить у моря, и определились на практику в «Новороссийский рабочий».
По прибытии нам предложили промышленный отдел и отдел культуры, и я, как обычно, лакомый кусок отдал другому и отправился грызть свою горбушку.
Заведующего отделом то ли не было, то ли не существовало, и встретил меня какой-то борзый сотрудник, сообщивший мне, что для работы в промышленном отделе требуется хорошее знание социалистической экономики, и вручивший какую-то брошюрку, которую до утра мне нужно изучить.
Принимать экзамен, однако, он почему-то не стал и вместо него послал меня на один из цементных заводов, на котором я и провел остаток рабочего дня.
Вечером в общежитии, где мы занимали отдельную комнату, я сочинил заказанное и на следующий день отдал этому сотруднику, который сначала оторопел, но взял себя в руки и решил устроить мне показательный разбор полетов.
Однако после истории с брошюркой я и это предусмотрел и поступил так же, как и на зимних каникулах в одной из районок, где намеревался срубить немного деревянных, но ответсек едва не похерил половину моего гонорара.
Короче, когда борзый вычеркнул первое из моих сложносочиненных предложений, я объяснил ему, что в результате выпало указание на время действия, а когда он попытался удалить другое, я объяснил ему, что в таком случае выпадает причина, вследствие которой было предпринято это действие.
Его попытка поменять местами предложения или хотя бы их части, не говоря уже о перестановке слов, подавно успехом не увенчались, но борзый не сдавался, и остаток рабочего времени мы провели в бесполезной дискуссии уже не помню о чем, но поскольку исчерканный черновик отдавать на машинку сделалось невозможно, он был возвращен мне для переписи.
Это, впрочем, я отложил до понедельника, а в субботу навострился к Антуану с Давыдовым в Сочи, посетить которые предлагал и Сидорову, но у того была сходная история, и выходные дни он предполагал посвятить творчеству.
Мое место на «Метеоре» оказалось по соседству с молодым человеком, который, наоборот, дружелюбно предложил мне сократить время в пути игрой в «66» по пятачку за очко. Денег у меня оставалось лишь на обратный билет, но не мог же я отказаться от его предложения, если у них тут сложилась такая добрая традиция – развлекать приезжих коммерческой игрой.
Для профессионала мой сосед был слишком молод, да и к тому же оказался порядочным человеком и вместо размена рублей на мелочь до самого прибытия поил меня бутылочным пивом и кормил бутербродами из буфета.
В Сочах практикантов «Черноморской здравницы» я застал как раз за планированием своего свободного времени, и субботний вечер они пригласили меня провести в «Золотом петушке», пиво в который по трубопроводу поступало прямиком с пивзавода, а на следующий день подавно свозили на электричке за ближайшую границу в Гагру и напоили «Псоу».
А может, не только «Псоу», но и «Бзыбь». Нет, кажется, «Бзыбь» – это река.
Одним словом, воспоминания о гостеприимном абхазском крае у меня остались положительные, но немного смутные, по причине чего нет уверенности даже в том, удалось ли мне тогда все-таки окунуться в Черное море.
Зато на книжном развале заграницей я облюбовал русско-монгольский разговорник, который за полтину и купил мне Антуан, а в Новороссийске мой разговорник приглянулся также Сидорову, так и принудившему меня на ночь глядя сразиться с ним на разговорник в какую-то малознакомую мне игру.
В понедельник перебеленной мною заметкой борзый даже не поинтересовался и вместо этого отправил меня на другой цементный завод за другим материалом, но и я на этот раз изменил свои методы и работу над следующим материалом растянул до середины недели, после чего мы с Сидоровым, согласно заранее купленным билетам, наметили возвратиться в Ростов.
Утомительным дискуссиям в закрытом помещении я предпочел пешие прогулки по славному городу-герою и светлое чешское бочковое пиво, которым он был пожалован к тридцатилетию великой победы, а наши с Сидоровым вечера в общежитии, соответственно, скрашивал просмотр нового многосерийного телефильма под названием «Семнадцать мгновений весны».
Как уже сообщалось в других воспоминаниях, наша с Сидоровым летняя производственная практика на Черном море продолжалась всего лишь неделю, хотя светлое чешское бочковое пиво мне понравилось и я был не прочь вдумчиво попрактиковаться там и попродолжительнее, однако обстоятельства, как говаривал классик, требовали нашего немедленного отсутствия.
Через неделю нам и самим, как Штирлицу, предстояло пробраться на немецкую территорию и под видом пьяных студентов пошатнуть немецкий порядок.

О междуречье

К морям, впрочем, я равнодушен, потому что «раки» – существа речные.
На память от морей у меня всегда оставались только соляные разводы на штанах да воспоминания о плавняке и загаженном как прибрежье, так и побережье.
Хотя и реки давно уже не чище морей, но я застал еще то время, когда погружаться в них было не противно, а на дне удавалось даже что-то разглядеть.
Мой дом в Челябинске стоял на самом берегу Миасса, но поскольку пляж находился не только на противоположном берегу, но и в немалом отдалении, туда меня брали нечасто. Помню себя там на песке и в пышных труселях.
Плавать я научился, как ни странно, зимой, но не в бассейне, а прямо в Урале, в который с Магнитогорского металлургического комбината поступала горячая отработанная вода, и мы, раздевшись в сугробе возле Центральной дамбы, барахтались в ней, а летом ходили на вторую плотину ниже по течению и ныряли в холодную и прозрачную воду за огромными раками.
Белая Калитва больше подходит для младших школьников, а для старших – Северский Донец, который вместе с подружками мы и переплывали, чтобы оказаться на примыкавшем к противоположному берегу песчаном и поросшем высоким кустарником острове, где и оставались до вечера.
Дон от Северского Донца почти не отличается, поэтому определяться по отношению к нему как-то иначе не требовалось, да и ловля небольших раков и в Дону, и Донце осуществлялась одинаково и заключалась в сборе в охапку придонных водорослей, в которых они прячутся, и швырянию их на берег.
В великой русской реке я впервые искупался в восемь, а во второй раз – восемнадцать лет, причем оба раза при остановке теплохода в Саратове, но если в первый раз даже насобирал коллекцию придонных ракушек, то во второй раз думал только о том, как из нее побыстрее и поздоровее выскочить, потому что с неба обрушился такой ливень, а с горы – такие бурные потоки, что от пляжа до стоянки теплохода пришлось возвращаться по колено в грязи.
Кубань в окрестностях Краснодара также представляет собой раствор глины.
Очень живописно, особенно из есенинской Константиновки, выглядит извилистая и тихая Ока, на противоположном берегу которой я дважды побывал на военных сборах в летнем лагере Рязанского Краснознаменного высшего воздушно-десантного командного училища имени Ленинского Комсомола.

О Хопре

Старшекурсники заранее обнадежили нас тем, что наши полковники на военной кафедре и те же полковники на военных сборах – это разные люди. И действительно, в сосновом лесу под Урюпинском не то от соснового аромата, не то от беспробудного пьянства все они преобразились до неузнаваемости.
Да и гарнизонные офицеры к нам относились вполне доброжелательно, как, например, тот пьяный полковник медицинской службы, который в первый же день обратился к нам с проникновенным словом о предохранении от холеры.
- Ребята, - сказал он, - если хотите жить, чаще мойте руки, а если кто обсерется, пусть имеет в виду, что перед смертью в жопу ему вставят телевизор.
- Не забудь показать им этот прибор, - наказал он прапорщику той же службы, и это слушателей впечатлило так, что и ничем другим не заболел никто.
Перед отправкой, кстати, нам делали мазок, и первый же из получивших его рукой молоденькой медсестры, от удовольствия издал стон, а за ним застонали и все остальные, доведя медсестричку чуть ли не до истерики.
От Ростова до Волгограда мы добирались в плацкартных вагонах рейсового пассажирского поезда, из окна которого пьяные и стриженные наголо геологи выбросили фуражку сделавшего им замечание майора Бобина и едва не выбросили его самого, если бы он не укрылся в купированном вагоне.
В городе-герое нас разместили сначала на каком-то пустыре, но потом, правда, распустили до вечера, и мы, разглядев издалека пустынный и песчаный Левбервол, туда и вознамерились, было, всей армией переправиться, однако выяснилось, что моста, подобного Ворошиловскому, в городе-герое не имеется, поэтому ограничились правобережными винными магазинами и катанием на троллейбусе по стокилометровой длины маршруту.
В районном Урюпинске, оказавшемся вполне сносным и чисто выметенным военным городком, нас отвезли сначала в гарнизонную баню, по выходу из которой переодели в б/у х/б и накормили в гарнизонной же столовой.
После чего на тех же машинах по дорогам, заблаговременно проложенным грейдерами, доставили в ближайший лес, на противоположной опушке которого находился и наш загородный и почти оборудованный лагерь.
Он представлял собой два длинных ряда железобетонных оснований для шестиместных палаток, которые только и осталось натянуть, а также благоустроить прилегавшую к ним территорию, чем по приезду мы и занялись.
По периметру наших палаток красовались даже звезды и краткие военные афоризмы («Бди!» и др.), выложенные из шишек, а чтобы сохранить эту красоту в неприкосновенности, ими же помечались и пешеходные дорожки.
В нашем лесу были и другие коммунальные удобства: электричество и водопровод.
Приукрасились своими армейскими погонами и некоторые наши однокурсники, среди которых Исабеков оказался, если не ошибаюсь, старшиной, Руденко – старшим сержантом, а Глазман – всего лишь ефрейтором.
Всевозможными сержантскими званиями, кроме того, щеголяли и Климов, и Зотов, и вышеохарактеризованный Асанка Айдарханович Ахметов.
Зотов, кстати, с его фамилией и званием однажды и сам оказался персонажем собственного окказионализма, когда после отбоя мы по обыкновению немного выпивали и негромко музицировали в своей шестиместной палатке, как вдруг в ее прорезь просунулась голова дежурившего в тот вечер по лагерю офицера и старшего палатки потребовала на выход.
- Старший – младший сержант Зотов, - окозыряв доложил он дежурному.
- Как? Дзотов? – только и переспросил озадаченный его званием дежурный.
Филологов, между тем, не набралось даже на взвод, поэтому нас присовокупили к полутора взводам геологов и географов, но если последние больше походили на ботаников, то первые, как уже рассказывалось, выглядели еще и немного одичавшими в походах, хотя в дальнейшем и они сделались нашими друзьями, при расставании с которыми мы долго обнимались.
На гуманитарные сборы геологи, собственно, и угодили из-за географов.
Командир нашего взвода Вовка Кожевников тоже был геологом и прославился тем, что на ночных стрельбах попал в подсвечивавшую мишень лампочку, а при обкатке танками подавно вывел из строя боевую машину, угодив ей в триплекс обыкновенной березовой чуркой, имитировавшей гранату.
Впоследствии бывалые танкисты уверяли меня в том, что такого не может быть, однако после вовкиного броска помпотех, сидевший за рычагами, открыл люк, выматерился и объявил, что танк нуждается в ремонте.
После обкатки запасным танком и остальные бойцы к защите родины были практически готовы, но выяснилось, что ей требуется еще и присягнуть на словах.
Для свидетельства этого даже наши полковники оставили свои занятия и покинули штаб – двухэтажный дом неподалеку, в котором и жили безвыходно.
После присяги к обеду всем выдали также по пачке вафель, чтобы у присягнувших была все-таки какая-никакая закуска по такому нерядовому случаю.
Затем культурными силами местного гарнизона устроили еще и музыкальный концерт с танцами, в которых бойцы попарно кружились по поляне.
Со стороны тем временем к ним приценивались покупатели – преимущественно нуждавшиеся в улучшении жилищных условий или подсобных хозяйств прапорщики и на следующий день разобрали всех кого куда.
Толик Руденко, Витька Куксов и я, к примеру, на неделю попали в аренду к владельцу мотоцикла с коляской, для которого позарез был необходим кирпичный гараж, кладкой которого каждый день между завтраком и ужином мы и занимались, а на обед на этом мотоцикле прапор доставлял нас к себе домой за гостеприимно накрытый его супругой стол, а после обмывки гаража выдал каждому еще и по несколько заслуженных рублей.
Каждый праздничный или чем-то памятный, а также свободный от военной службы день мы отмечали на Хопре – вроде бы обыкновенной степной речке, но почему-то с быстрым течением и потому довольно прохладной, что, однако, не мешало нам ни купаться в голом виде, ни рыбачить.
Рыбешка, правда, была мелковата, и только в самом конце нашей службы мы узнали от аборигенов про другую особенность Хопра: оказывается, рыба в нем водится и покрупнее, но для ее ловли необходимо поплавок регулировать так, чтобы крючок волочился по дну, где она кормится.
Остальные дни коротали в нашем палаточном лагере, железобетонные коробки которого придавали повседневному пребыванию там приятную прохладу.
Отделениями несколько раз отбывали наряд по кухне и стояли в оцеплении во время крупных стрельб, а однажды побывали даже в ночном карауле соседних материальных складов, о котором я не забуду потому, что в свете фонаря над моею головой совершил бесшумный вираж какой-то стервятник.
Примерно в середине нашей службы нам устроили боевую тревогу, по которой полагалось получить закрепленные за каждым автомат и противогаз, но прапорщика с ключами от оружейки отыскать не удалось, поэтому обошлись одними противогазами, напялили их на головы, отвинтили трубки от фильтров, чтобы легче было вдыхать газы, и совершили в них забег вокруг штаба.
У каждого взвода была своя песня, и мы, к примеру, пели из «Дней Турбиных»:
Здравствуйте, дачники!
Здравствуйте, дачницы!
Летние маневры
Давно уж начались…
Эх, лебедь моя
Любимая!
Буль-буль-буль бутылочка
Зеленого вина!

Неприятные воспоминания о тех сборах остались лишь от юристов, которые и раньше не вызывали у меня симпатий из-за высокомерия, которое они уже примеряли, и жуликоватости, которую обнаруживали. Однажды я случайно оказался свидетелем того, как кухонный наряд юристов выкраивал для своего взвода побольше масла, куски которого из миски в миску они перекладывали руками, а свидетелями другой некрасивой сцены оказались все.
Случилось так, что наш полковник Олениченко в лесу средь бела дня встретил трех полуголых юристов, с вещмешком направлявшихся на берег Хопра, возвратил их в лагерь, построил остальных и перед строем пристыдил за пляжный вид, а те вместо чистосердечного раскаяния понесли какую-то юридическую ахинею и обвинили его в неправомерных действиях. Олень возмутился и потребовал предъявить содержимое вещмешка, из которого появились сначала три куска хлеба, затем три помидорины и резиновая грелка.
- А где стаканы? – спросил полковник, и тогда строй не выдержал и заржал.
В заключение нам устроили двухдневные учения, для которых один наш взвод оставили в обороне, а все остальные должны были на нас наступать.
Атаку назначили на утро, но из-за дождя она задержалась, и мы, устав ждать, накрылись плащ-палатками и занялись, было, своими делами, как вдруг под плащ-палатку, под которой мы с одним географом расписывали «болванчика», просовывается голова Юрки Климова и начинает наблюдать за игрой.
Оказывается, атакующие уже смяли наш передний край и громили тылы.
В последний вечер мы развели прощальный костер, на котором сначала поджаривали закуску, а потом кто-то бросил в него несколько ампул из медицинской палатки, которые и разорвались в пламени. Другой после этого бросил туда же горсть холостых патронов, следом за которыми полетели трассирующие и т. д., и поднялся такой фейерверк, от которого бойцам пришлось попрятаться за сосны. Хорошо еще, что тротиловую шашку не бросили.

О неприятном же

Присвоение РГУ фамилии Суслова для моей памяти о первом из них было такой оплеухой, что я напрочь утратил интерес к его дальнейшей судьбе.
Абитуриентом такой университет я бы даже в расчет принимать не стал.
Как и Белорусский и Ташкентский имени Ленина, Казанский имени Ульянова-Ленина, Воронежский имени Ленинского комсомола, Башкирский имени 40-летия Октября, Удмуртский имени 50-летия СССР, Днепропетровский имени 300-летия воссоединения Украины с Россией, Казахский имени Кирова, Латвийский имени Стучки, Петрозаводский имени Куусинена, Томский имени Куйбышева, Иркутский и Ленинградский имени Жданова и Пермский, Туркменский, Уральский и Харьковский имени Горького.
Ничего хорошего из перечисленных исходить не могло по определению и, действительно, ничего не исходило и в итоге ничего не изошло.
А вот из безымянных Новосибирского и Тартусского университетов исходило.
Я знал о них, но отделений журналистики ни в одном, ни другом не было.
В Горьковском имени Лобачевского был историко-филологический факультет, каким он и должен быть, но ни историком, ни филологом быть не хотелось.
В Одесском имени Мечникова имелось отделение астрономии, к которой я испытывал неравнодушие. Как и невыносимому мной местному юмору.
Киевский имени Шевченко и Львовский имени Франко – понятно и так.
Какие там еще остались из провинциальных? Мордовский имени Огарева?
Любая обусловленность, на мой щепетильный взгляд, предусматривает, любая зависимость тяготит, а любая принадлежность к тому или другому наименованию заставляет либо оправдывать его, либо страдать.
Взять хотя бы Ленинградский орденов Ленина и Трудового Красного Знамени имени Жданова, который считал себя и другими считался не таким уж плохим, демонстрировал добропорядочность и верноподданность и пикировался с Московским имени Ломоносова, а лишился украшений – и где он теперь?
Я и в Ленинграде и Санкт-Петербурге не бывал, - этих больных городах.
Я же не мазохист.

Об архитектуре

Последний на самом деле представляет собой декорацию Древнего Рима.
Его название переводится как «Святого Камня Город», однако все его здания и сооружения, считающиеся памятниками архитектуры, в действительности сложены из кирпича и лишь имитируют природный камень.
Этот город в целом и каждая из его частей к тому же спланированы так, что в их центре располагается палаццо – дворец правителя, от которого начинаются и все улицы с коммунальными хижинами, в которых проживает плебс. Дворцовые площади, как подметил классик, появлялись раньше улиц, а улицы – раньше домов, между тем как Москва, к примеру, прирастала домами.
На ее историческую планировку, впрочем, это никак не влияло, и ценность тех или иных домов во все времена определялась их близостью к центру.
Так же устроено и большинство остальных отечественных городов, планы которых похожи на паутину, в центре которой, соответственно, сидит паук.
Но существует и другая организация пространства и, соответственно, бытия, у которых нет центра, и устройство которых напоминает пчелиные соты.
Там через пространство на север простираются проспекты, а на восток – улицы, и на отрицании законов классической архитектуры основано и большинство жилых домов – без осевого построения и регулярного членения.
Особенно на Пушкинской.
Модерн – неофициальный стиль.
Он предопределяется субъективным началом и демонстрирует самовыражение.
Там же на Большой Садовой самовыразились такие адепты модернизма, как Александр Никанорович Померанцев (1848-1918), Мариан Марианович Перетяткович (1872-1916), Алексей Николаевич Бекетов (1862-1941), Николай Александрович Дорошенко (1857-?), Владимир Александрович Попов (1875-?) и Феликс Станиславович Ясинский (1856-1899).
Есть там и постройки оригинального отечественного стиля – конструктивизма. Это прежде всего областной драматический театр в виде гусеничного трактора по совместному проекту строителя Всероссийской сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставки (1923) Ивана Владиславовича Жолтовского (1867-1959) и строителя Государственной библиотеки СССР имени В.И. Ленина (1928-1940) Владимира Алексеевича Щуко (1878-1939).

О Ленине

Курс истории партийной и советской печати Всеволода Николаевича Бояновича завершался рефератом, темой которого я определил донские корреспонденции и корреспондентов на страницах двух легальных межреволюционных газет большевиков с названиями «Вперед» и «Пролетарий».
С той и другой я ознакомился вплоть до мельчайших рубрик, а кроме того, выяснил, что одним из донских корреспондентов обеих состояла жена Бонч-Бруевича Вера Михайловна Величкина, которую лично напутствовал Ленин.
Чего он от нее хотел, уже не помню, но того же самого домогался от некоего корреспондента и анонимный сотрудник редакции в «Почтовом ящике».
Псевдоним этого корреспондента совпадал с одним из псевдонимов Величкиной, а по свидетельствам других сотрудников, Ленин и в дальнейшем опекал своих корреспондентов и наставлял через «Почтовый ящик».
В его последнем полном собрании сочинений, однако, этих писем не было, но едва ли автором их был кто-то другой, потому что довести начатое до конца всегда проще и надежнее самому, чем объяснять и передоверять это другому.
Все вышеописанное заняло у меня каких-нибудь пару часов и убедило в том, что составители полного ленинского собрания сочинений и сотрудники Института Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина и Центрального государственного архива Октябрьской Революции ничего не смыслят в текстологии, а донские историки мало интересуются межреволюционной историей.
Дело оставалось лишь за тем, чтобы в областном партийном архиве сопоставить копии неопубликованных писем Веры Михайловны Величкиной Владимиру Ильичу Ленину и путем последовательных логических умозаключений установить их семантическое сходство с письмами Владимира Ильича Ленина Вере Михайловне Величкиной в «Почтовом ящике».
В областной партийный архив, однако, меня как не члена не пустили и даже слушать не захотели, о чем я и доложил Бояну, а он заверил меня в том, что и без того поставит мне автомат, но, если требуется, может помочь и как член.
А чем он мог мне помочь, если копировать в партийном архиве не разрешалось?
Туда можно было лишь принести свои рукописи и там сравнить их с архивными.
Но объяснять и передоверять это кому-то другому – как-то не по-ленински.

О скульптуре

Последнему в Ростове установлено даже два памятника (к вопросу об избыточности советского агитпропа), однако главным ростовским памятником, как ни странно, считался не один из этих двух истуканов, а наиболее одиозный и открытый лишь в 1972 году на площади Советов освободившим Ростов от белогвардейцев в 1920 году Монумент Первоконникам.
Не говоря о том, что освобожденный город после этого подвергся полному разгрому и разграблению, за что и был арестован и расстрелян в ростовской тюрьме командир одного из корпусов Первой конной армии Думенко.
Не говоря о том, что памятник установлен не ко времени, а лишь спустя два года после полувекового юбилея этого освобождения первоконниками.
Не говоря о том, что памятник установлен на сакральном месте разрушенного перед Великой Отечественной войной Александро-Невского собора.
Не говоря о том, что памятник установлен решением одного-единственного человека и несмотря на настроение остального народонаселения.
Не говоря о том, что никакими ни концептуальными, ни художественными достоинствами этот Монумент Первоконникам не обладает.
Не говоря о том, что ростовская скульптурная группа, первоначально предназначенная для Волгограда, но по вышеуказанным причинам волгоградцами отвергнутая, подразумевает оборонявшихся, а не наступавших защитников Царицына в 1918-м, а затем Сталинграда в 1941-м, почему и включает пехотинца с винтовкой и лежащего на земле матроса с гранатой.
Не говоря о том, что неуместный, таким образом, первоконник, для чего-то поднимающий коня еще и на дыбы, восседает на нем в кожанке и кирзачах и без шпор и размахивает при этом не шашкой, а полицейской селедкой.
Не говоря о том, что пересуды и насмешки вызывает не столько вышеперечисленная тройка и ее взаимное расположение, обмундирование и вооружение, сколько центральный персонаж ростовской скульптурной группы, прототипом которого одни эксперты называют владимирского тяжеловоза, вторые – цирковую лошадь, а третьи – любимого коня командующего.
Не говоря о том, наконец, что центральный и наиболее монументальный персонаж ростовской скульптурной группы интерес зрителей привлекает не целиком, а лишь своими ооническими достоинствами.

О цирке

Ходить в цирк я перестал, когда начал жалеть рискующих жизнью за деньги.
Поэтому в ростовском цирке побывал лишь однажды, да и то когда нам заплатили за это по три рубля, поскольку в тот день снимался какой-то художественный фильм, и все ограничивалось номером с дрессированными собачками.
В другой раз мы с Сидоровым побывали на выступлении какого-то экстрасенса в Доме офицеров. Бесплатно зашли во втором отделении и посмотрели, как он демонстрировал свои будто бы наиболее сложные номера.
Для этого в зале он поднимал одну из своих подсадок, объяснял зрителям, что от них требуется, после чего надевал себе на голову черный капюшон, брал подсадку за руку и, как бы улавливая ее импульсы, подходил, допустим, к мужчине и просил его достать из кармана спрятанную там женскую расческу или, наоборот, просил женщину достать из сумки мужские часы.
Для вида он даже сердился и покрикивал на подсадку, которая будто бы думает не о том и не так, как нужно, и не сразу подходил к тому, кому нужно.
Настоящий же цирк, причем бесплатный, в те годы можно было видеть в винном отделе продуктового магазина на площади Ленина, где продавцом работал обыкновенный ростовчанин лет тридцати, которого мы называли «фокусником», и так и говорили: «сходить к фокуснику», «навестить фокусника».
Никаких фокусов, правда, он не показывал, однако перед тем как выдать покупателю бутылку вина или водки, одной рукой подбрасывал ее в воздух и после нескольких ее вращений той же рукой ловил и ставил на прилавок.
Зачем он это делал?
Никакого компрометирующего осадка в бутылках вроде бы не наблюдалось, и к цвету их никто не приглядывался и к пробкам не принюхивался, и такая реклама как для него, так и магазина скорее была антирекламой.
Лично меня всегда интересовало, что будет, когда он ошибется, хотя этого и сам не видел и ничьих рассказов об этом не слышал, да и подбрасывал он почему-то не каждую бутылку, но зачем-то все же подбрасывал.
Зачем?
Непонятно.
Гоголь, например, считал, что у людей это бывает от «неугомонной юркости».

О Тыртышном

Гоголю своего Ноздрева пришлось придумывать, потому что не довелось дожить до знакомства со знаменитым ростовским поэтом и публицистом.
На него больше других известных исполнителей роли Ноздрева фактурой, голосом и лицом походил Ливанов, особенно если один глаз ему, как и в роли Потемкина, прикрыть черной повязкой, которую носил Тыртышный, потерявший свой глаз на войне, на которой он очутился еще подростком.
А сам Тыртышный в драных джинсах и тельняшке и с черной повязкой через лоб напоминал пирата, единственный глаз которого как бы высматривает добычу, когда мы встретили его во втором колхозе, где находились вместе с третьим и четвертым курсами, а он – среди преподавателей.
А когда на берегу оросительного канала он снимал тельняшку, обнажался его могучий и загорелый торс не то с одной, не то двумя наколками.
Таким торсом, не говоря про наколки, ни один студент филологического факультета, понятно, не обладал, поэтому студентки так и вились в поле зрения его единственного глаза и беременели от одного его взгляда.
Скандалы сопровождали его постоянно и повсеместно, хотя скандалистом он не считался и выражался предельно кратко, а грешил, по определению Отто Каца, преимущественно другими органами чувств: то шлепнет ниже спины секретаршу парткома, то плюнет на чье-нибудь изображение.
Словарный запас он использовал только для сочинений, в которых редакторов газет и журналов интересовала, впрочем, лишь производственная тема.
На филологическом факультете для преподавания из всех газетно-журнальных жанров ему также оставили одну очеркистику, которой, по его убеждению, однако, научиться невозможно и которую если классифицировать, то лишь по наличию или отсутствию наблюдательности у автора.
В аудитории он любил открыть створку окна и читать лекцию без отрыва от свежего воздуха, а на зачетной неделе не студенты к нему, а он сам являлся к ним, и по общежитию тотчас распространялась весть о том, что в одной из комнат веселый и хмельной Тыртышный раздает зачеты всем без разбора.
На мужской праздник студентки купили ему четвертинку коньяка и поставили с обратной стороны трибуны, где сразу по приходу он ее и обнаружил, умилился, отвинтил крышку и сделал большой глоток за их здоровье.

О других

Женским воплощением Тыртышного представлялась Алла Арсентьевна Кузнецова, которая преподавала античную литературу так, словно рассказывала анекдот о том, как патриции на симпозиум пригласили гетер и устроили оргию, и всех этих патрициев знала лично как облупленных.
Их нравы не только не смущали, но и, наоборот, восхищали ее, а заодно и нас, и от нее мы доподлинно узнали, почему началась Троянская война и почему Одиссей бросил Пенелопу и отправился искать приключений.
- Они были наивны, - с ностальгией вспоминала она.
Описать ее в целом можно было только двумя словами: крупная женщина.
Синий чулок – Нина Владимировна Забабурова, с разбором всех направлений читавшая нам современную зарубежную литературу и поразившая нас тем, что в ответ на наш вопрос о том, кто из писателей этого периода ей больше нравится, она застенчиво призналась, что любит Томаса Манна.
Читавшая нам древнерусскую литературу и не менее древнерусская Ирина Александровна Слезина всегда обращала наше внимание на ее звукопись.
Зато всех веселил своей лекторской манерой в потолок читавший русскую литературу века Просвещения и носивший великолепные и выглаженные рубашки величественный и невозмутимый Александр Николаевич Колесников по прозвищу Феофан Прокопович, которое дал ему Боцман и очень похоже его изображал:
- Тема (пауза) – Феофан (пауза) Прокопович (пауза). Что? (Пауза). Какой вопрос? (Пауза). Ничего не сказал еще…
Наоборот, с какой-то тихой радостью и потиранием рук вводил нас в литературоведение Владимир Васильевич Курилов, прошедший с нами первый колхоз и там за свой головной убор получивший прозвище «Красная Шапочка».
Историка досоветской журналистики Александра Ивановича Станько, также прошедшего с нами первый колхоз, но оставшегося без прозвища, позднее за его способность внезапно обнаруживаться в аудитории и по окончании лекции бесследно исчезать из нее мы прозвали «Неуловимый Станёк».
Два пожилых профессора Иван Андреевич Федосов и Юрий Анатольевич Гвоздарев о грамматике рассказывали так же просто, как собственные биографии. Первый напоминал старого рабочего из советских фильмов, а второй – старого инженера, подававших молодым спасительные советы.
За что мы их и любили.

О стилистике

Акцентологии и фразеологии русского языка нас обучал Томас Григорьевич Хазагеров, а практической стилистике – Раиса Яковлевна Саакьян.
Первый владел также семнадцатью другими языками, с одного из которых и перевел нам свою фамилию: «человек, употребляющий в пищу свинину».
На вступительных экзаменах он принимал у меня устный экзамен по русскому языку и литературе, но как о том, так и другой позволил сказать лишь по одной фразе, после чего пожелал дальнейших успехов в их изучении.
Не помню дословно, что я пролепетал о великом и могучем в целом и требуемой частности, но перед тем как сравнить образы Базарова и Рахметова предложил сравнить идеологию, эстетику и поэтику их создателей.
Своей начитанностью мы с Сидоровым радовали и Раису Яковлевну Саакьян.
Перед семинарами она давала домашние задания – отыскать в произведениях отечественных классиков примеры применения ими тех или иных тропов и фигур речи, но мы обычно вспоминали об этом лишь перед началом семинаров и наспех сочиняли необходимые тропы и фигуры, приписывая их Бальмонту, Брюсову, Волошину, Гумилеву и Вячеславу Иванову.
- С каким же все-таки мастерством наши любимые классики владели русским языком, и особенно его практической стилистикой, - восклицала она.
И, наоборот, в качестве отрицательного примера время от времени припоминала неспособность неких нерадивых студентов прошлых лет различать значения слов «зыбь» и «рябь» и неумение пересказать их другими словами, а кроме того, огорчавшую ее привычку все заменять жестикуляцией.
- Вот так и так, - говорила она и покачивала ладонью или шевелила пальцами.
О нашем общем отношении к ней свидетельствует хотя бы такой случай.
В один из воскресных дней, которые мы проводили в «Жигулях», находившихся довольно далеко от общежития, из последнего примчалась наша однокурсница и сообщила, что позвонила дежурившая на избирательном участке Саакьянша и пригласила студентов посетить ее избирательный участок и проголосовать на выборах в какой-то Верховный Совет, который, как на зло, избирался тогда, и мы как один встали и сделали это.

О реферате по стилистике


Потребление пива не в отведенных для этого местах, а по месту жительства практиковалось гораздо реже и обусловливалось исключительно преферансом.
Потому что на сухую эта игра походила бы на путину, а не лов мига удачи.
Зато с пивом даже проигравший не испытывал горечи своего поражения.
Припоминается, однако, анекдотический, но поучительный случай, увы, не подтвердивший благотворное влияние пива и на другие умственные занятия.
Это имело место на Адыгейской ближе к вечеру, когда предполагалось расписать очередную «пулю» и уже завершились все приготовления к ней, как вдруг кому-то из приготовлявшихся попутно припомнилось, что на следующий день истекает срок приготовления рефератов по практической стилистике.
Про нее не только мы с Сидоровым, но и все остальные по какой-то мистической причине вспоминали лишь в самый последний момент, и тогда мои партнеры чертыхаясь побросали все, однако решать стилистическую проблему коллективно отправились почему-то не в библиотеку, а общежитие.
Оставшись наедине с ведром пива, которым в окрестных пивточках мы его по обыкновению и отмеряли, его потребление я сочетал, соответственно, с написанием реферата о назывных предложениях у Брюсова, сиреневый семитомник которого тогда еще даже не весь вышел из печати, и в библиотеках за ним были очереди, однако мне как-то удалось с ним ознакомиться.
Едва ли случайным являлся и выбор, на первый взгляд, несложной темы.

Звездное небо бесстрастное,
Мир в голубой тишине;
Тайна во взоре неясная,
Тайна, невнятная мне...

Безглагольность и лишь констатация компонентов окружающей действительности и переживаемого состояния представлялись мне и наиболее точной характеристикой времени, задним числом названного застоем.
Реферат, впрочем, вышел так себе, хоть и в конце, к которому приближалось и пиво, я с полупьяну вставил традиционную латинскую фразу.

О пиве

Никогда не любил бутылочное пиво, отдававшее всевозможными моющими средствами и капроновой или, еще хуже, резиновой прокладкой в крышке.
Да и остальные пили его в основном утром в понедельник – от безыходности.
Мучительно, как острый авитаминоз, переживался и тот непродолжительный период, когда почему-то летом и одновременно оба городских пивзавода останавливались на профилактику и повсюду продавалось хоть и разливное, но бархатное пиво, цветом и вкусом напоминавшее квас и, по всей видимости, в пивной технологии не нуждавшееся.
С содроганием вспоминаются и заправленные исключительно прокисшим бархатным пивные автоматы вокруг республиканского стадиона в Киеве.
Зато как только в продажу возвращалось привычное жигулевское, за ним незамедлительно и повсеместно выстраивались длинные и нетерпеливые очереди и по самым скромным подсчетам выпивали его больше, чем гле- либо.
Сомневаюсь, правда, что такая статистика существует, и говорю как  проинспектировавший на этот счет все окрестные области, где жигулевское требовалось еще и поискать. Как в Волгограде, загнавшем его чуть ли не в Волжский.
Но если жигулевское в разных местах все же отличалось неповторимым местным привкусом, то бутылочное везде оказывалось одинаковым и называлось просто-напросто «пивэси», как в Кабардино-Балкарии.
И поскольку главное в пиве – это вода, качество степной воды превозносить не приходится, однако не оттого ли и вкус ростовского пива, как и ростовских сигарет, отличало такое своеобразие, сформулировать которое, как и отвыкнуть от него, непросто, и еще долгое время все иногороднее определялось так: мутнее, слабее, кислее, жиже и дороже ростовского.
Вкус того пива остается только вспоминать, поскольку в настоящее время разливное пиво повсеместно отпускается охлажденным, хотя пиво – не водка, вкуса не имеющая, и пока нагревается, утрачивает и остальные качества.
Наилучший выход из этой ситуации подсказала сама жизнь – как в сочинском «Золотом петушке», пиво в который по трубе поступало прямо с пивзавода.
И это возвращает нас к досоветской практике, когда изготовитель был и продавцом.

О пивбарах

Теснее всего совместная борьба с обезвоживанием и обессоливанием организма сближала ростовчан в закрытых помещениях, наиболее вместительным из которых являлся вышеупомянутый, располагавшийся с обратной стороны областного драматического театра и сходно называвшийся.
Для вместительности в обоих его сообщавшихся между собой через многоместный туалет длинных залах ничего, кроме стоек для продажи пива и холодных закусок и высоких столов с круглыми мраморными крышками, не было, чтобы вечерами там с полными кружками удавалось не только протолкнуться, но и приткнуться, когда после напряженного трудового дня из других закрытых помещений народу напихивалось, как в общественный транспорт, но он имел вентиляцию, и летом в нем было прохладно, а зимой тепло.
Одним из последних в начале Буденновского в одном из подвалов открылся и небольшой «Якорь», напоминавший «Театральный» в миниатюре. Летом он перехватывал всех, кто поднимался от речного вокзала, а зимой, наоборот, привлекал отсутствием толчеи, свойственной «Театральному».
В отличие от них, на свежем воздухе и большом пространстве при универсаме на Западном размещался безымянный пивбар с неофициальным названием «Женева», которую по средам всем мужским составом после занятий на военной кафедре мы и навещали и единственный недостаток которой состоял в том же, что и достоинство: укрыться от дождя там было негде.
Под Ворошиловским мостом летних пивбаров, функционировавших, впрочем, круглогодично, было даже два – «Рачок» и «Ракушка», при которых имелись и шашлычки и в одной из которых, кстати, впервые появился кетчуп. Было свое очарование в том, чтобы зимой спуститься на безлюдную набережную, обнаружить там действующее предприятие общественного питания и на морозе съесть горячий шашлык и запить его холодным пивом с прицепом.
Но единственным, сочетавшим достоинства всех вышеперечисленных – открытой и закрытой частями, стульями, шашлычкой, буфетом и туалетом, а также расположенным на той же набережной — являлись только «Жигули». Из-под полы, кроме того, там продавалась и любая вяленая рыба, а курсанты соседнего речного училища приторговывали еще и вареными раками.
По летним пивбарам вдобавок кочевало примечательнейшее армянское  инструментальное трио: дудук, сантур и барабан, пиво которым выдавалось за счет заведения.

О музыке

Ею наряду с вышеописанным поэтическим творчеством зарабатывать себе на жизнь в подземных переходах также могла бы половина нашего курса.
Редкая филологиня ни разу не касалась клавишей пианино в 407-й аудитории, а среди немногочисленных представителей противоположного пола с гитарой в руках припоминаются и Сережка Пахомов, и Сережка Зотов, и Сережка Келешьян, и Вовка Лагутин, и Валерка Пестракович, и Юрка Глазман.
То есть вместе с четырьмя нижеперечисленными – чуть ли не каждый второй.
Между ними возникла даже конкуренция за право участия в том феерическом концерте, которым наш первый курс одарил не избалованных искусством тружеников одного из колхозов Зимовниковского района и среди номеров которого, помимо поэтических и музыкальных, припоминается даже цирковой в исполнении костюмированных в тельняшки Бороды и его труппы.
Глазман для выступления также скомплектовал трио собственного имени и время от времени скомплектовывал его и в дальнейшем и пропустил через него добрую половину одногрупниц. Их общий репертуар содержал главным образом бардовские, а сольный репертуар Глазмана – армейские песни.
Келешьян с Лагутиным, избегавшие публичного музицирования, нашли себя и друг друга в любви к белогвардейской песне, да и Зотов, по моим наблюдениям, брался за гитару преимущественно в элегическом настроении и репертуар имел соответствующий, который выдавал к тому же лежа.
Пестраковичу, напротив, требовались продолжительное застолье и хорошо подготовившийся хор для совместного исполнения своего главного хита:
Я был батальонный разведчик,
А он – писаришка штабной,
Я был за Россию ответчик,
А он спал с моею женой…

На ту же мелодию, впрочем, у него имелись и другие тексты, в том числе:
Есть русское слово такое,
Его невозможно понять…

Остальной филологический фольклор в собственном гитарном сопровождении исполняла наша единственная и несравненная Ленка Аликова.
Зато на нашем курсе насчитывалось сразу четыре ярких рок-музыканта – Сашка Давыдов, Сережка Эфроимский, Борька Бондарев и Виталька Забазнов.
Последний, правда, покинул нас слишком рано и не оставил о себе много воспоминаний, а предпоследний больше запомнился тем, что разрывался между гитарой и барабанами и всегда, помимо медиатора, носил в кармане барабанные палочки и жонглировал ими всякую свободную минуту.
Оттого и концертные воспоминания у меня связаны в основном с Давыдовым и Эфроимским, хоть и дружившими между собой, но несколько ревниво относившимися к творчеству друг друга, и если со стороны второго это преимущественно была ирония, то первый, сдается, все же немного завидовал второму, который играл и пел в университетском ВИА «Отражение» (экспортное название – «Reflection») и одновременно в ресторанах.
На занятиях он изо дня в день появлялся с тяжелой электрогитарой в чехле, а после занятий, когда большинство из нас начинало отдыхать, торопился на репетицию или работу, за что мы всегда его ценили и уважали, а также за то, что он был в курсе всех музыкальных событий и нередко во всеуслышание объявлял, кто из гастролеров приезжает и где будет выступать, не говоря уже про городские и университетские музыкальные мероприятия, на которые приглашал не только устно, но и обеспечивал приглашениями.
Давыдов же так и остался любителем, ради искусства с вражеских голосов переписавшим, на слух разучившим и под акустическую гитару перепевшим нам весь мировой рок-репертуар, хотя однажды и он собрал группу, но на репетиции все их самодельное электрическое оборудование сгорело.
Это было на первом городском рок-фестивале, единственным условием допуска на который было пение на русском языке и на время которого из ресторанов и рок-подполья выбрались едва ли не все инструменталисты и певцы.
Не помню третьего призера, а вторым стала группа, выступавшая в кафтанах и красных сапогах, называвшаяся «Станичниками» и игравшая фолк-рок.
Победителем признали группу «Кристалл», в которой играл лучший ростовский соло-гитарист Виктор Барилов, у которого была какая-то дорогущая «мусима», на которой он и доводил всех до экстаза своими партиями.
В обход вышеупомянутого условия «кристалловцы» придумали оригинальный музыкальный русско-английский жанр, который открывала, скажем, ария Князя Игоря из одноименной оперы («О, дайте, дайте мне свободу, – я свой позор сумею искупить») в исполнении настоящего оперного певца, а закрывала какая-нибудь виртуозная инструментальная «Ржавая смерть».

О языках

Обучение им в советские времена считалось пустой забавой, поэтому в университете большинство бывших школьников с той же целью попереписалось на другие языки, между тем как остальным стало не до забавы.
Преподавательницей английской группы для продолжающих была милейшая молодая женщина, которую даже Старый называл не иначе как «Ангелочек».
На самом деле она звалась Татьяной Николаевной Бар, но, судя по ее обручальному кольцу, это была фамилия ее мужа, которого мы никогда не видели.
Других украшений она не носила и одевалась неброско, но с изяществом.
Не припомню случая, чтобы она отчитала кого-нибудь за плохое произношение или невыполненное задание, которое предлагала выполнить в следующий раз, зато поощряла к переводам туда и обратно классической поэзии, так что немногочисленными своими опытами в этом я обязан только ей.
Не исключено также, что накопившаяся ностальгия или, наоборот, компенсаторность, на следующем курсе, когда изучение английского уже прекратилось, подвигли меня на вышеупомянутое и потребовавшее дословного перевода и сверки кашкинского с оригиналом русско-английское исследование «Словаря Сатаны» А.Г. Бирса, которое Бар, однако, ненавязчивости ради я не продемонстрировал, да и которое в целом было о другом.
Как-то переводили что-то из «Beatles» и спросили ее, нравятся ли они ей.
- Do you like «The Beatles»? – немедленно поправила она, никогда не уклоняясь от обсуждения чего бы то ни было, но только по-английски, затем призналась в том, что в отношении содержания предпочитает «Rolling Stones».
Почему-то лишь на втором курсе к нашей группе присоединилась неизвестно где обретавшаяся ранее и закончившая английскую спецшколу Ирина К.
- Айрин, - представилась она.
- Утюг, - перевел Эфроимский.
Остальные рассмеялись.
Но даже из этой неловкой ситуации Бар вышла изящно, предположив, что с такими знаниями ему самое место в английской группе для начинающих.
- К Бугаю не хочу, - испугался Эфроимский, от испуга произведя еще один перл, после чего до конца часа по-русски же раскаивался перед всеми сразу.

О театре

Спецкурс его истории нам читал театровед и театральный критик Браиловский.
А поскольку театр античности, возрождения, классицизма, романтизма и критического реализма мы проходили по курсу литературы, лектор сосредоточился преимущественно на театре нового, а точнее, советского времени.
Не помню почему, но одна из его лекций проходила в деканате, где он занял стол декана, а полтора десятка слушателей сидели на местах преподавателей.
Его лекция в тот день, предположительно, касалась проблематики раннего советского театра и чуткого партийно-советского руководства последним.
И то ли давала о себе знать энергетика места, с которого декан доводил до преподавателей руководящие указания, то ли сказывалась высокоидейность проблематики, но Браиловский распространялся с большим чувством.
- Какие только режиссеры того времени не обращались к образу вождя…
Утомленные ранее тем же самым на примере ранней советской литературы, от которой они вроде бы уже совсем отделались, слушатели скучали.
- Щукин, в отличие от Штрауха, отказался от портретного сходства с вождем…
Все то же самое чуть ли не ежедневно слышалось по радио и телевидению.
- Но Надежда Константиновна Крупская не принимала ни Штрауха, ни Щукина…
- А она, вообще, кого-нибудь принимала? – вдруг поинтересовался Эфроимский.
Все засмеялись.
И тут маститый лектор допустил, на мой взгляд, ошибку. Ведь Эфроимский ничего не утверждал и только задал уточняющий вопрос, свидетельствовавший хотя бы о том, что он слушал лекцию. После паузы, допустим, лектор мог бы ответить, что ему об этом ничего не известно, и вопрос был бы закрыт, а так, как он поступил, лишь скомпрометировало его самого.
- Вон отсюда, - сказал он, - и чтобы на своих лекциях я вас больше не видел.
Не помню, чем все это завершилось и как мы сдавали театроведение, но, возможно, это был полуфакультатив, посещать который было не обязательно.
О спецкурсах

Спецкурсов предлагалось такое количество, что слушателей для всех не хватало, поэтому спецкурсы больше напоминали индивидуальные консультации.
Так было и с искусствами, и архивным, музейным, библиотечным и книгоиздательским делами, и радио, и телевидением, и фотографией, и кинохроникой, и типологией и методикой исследования периодической печати.
Последнюю нам читал Александр Иванович Акопов, который по первому образованию был инженером-путейцем, но, обнаружив непорядок с ведомственными изданиями, заочно закончил наш фак и замыслил разобраться не только с ведомственной периодикой, но алгеброй поверить и остальную.
Перед знакомством с ним и я поверил гармонию формальной логикой, поэтому при случае был ничуть не прочь пополнить свой инструментарий, а также наряду с комплексными исследованиями попрактиковаться и в системных.
Исследованиями формы в те приснопамятные времена занимались практически все, потому что содержание давным-давно уже никого не интересовало.
Но структурализм и семиотика в нашу жизнь входили с черного хода, и хотя Ирка Фиткевич, надписав «дорогому и трижды любимому», подарила мне сборник статей под названием «Структурализм: за и против», литературы все равно не хватало, и Акопов обещал мне, в частности, раздобыть необходимые номера «Ученых записок Тартусского университета».
А кроме того, в минуту откровения поделился своими с Евгением Алексеевичем Корниловым далеко идущими намерениями для всех когда бы то ни было существовавших ранее и ныне существующих советских периодических изданий составить что-то вроде периодической таблицы Менделеева.
Поначалу их сверхзадача увлекла и меня, поскольку предполагала типологизацию как имеющихся, так и отсутствующих, однако по некотором размышлении я усомнился как в осуществимости, так и необходимости этого.
Иначе следом за «Правдой», «Комсомольской правдой» и «Пионерской правдой» пришлось бы открывать еще и «Октябрятскую правду», а за «Коммунистом» и «Молодым коммунистом» – еще и «Старого коммуниста» и т.д.
Но поскольку это была id;e fixe, я не стал смущать их сомнениями в том, как партийно-советской печати нужны научные универсалии, и говорить «фи».
И не сказал.

О радио

По нему в советские времена слушали только прогноз погоды и сверяли часы, а также использовали его вместо будильника, отчего я, к примеру, возненавидел советский гимн, так как все детство просыпался под него.
Засыпать под советское радио подавно было небезопасно для здоровья, потому что оказывалось чревато умопомрачительнейшими галлюцинациями, порождавшимися, по всей вероятности, выпусками новостей, которым редакторы придавали художественную форму, а дикторы с выражением читали.
По большей части это были новости по большой стране, в которой там и сям происходили вмеруприятие, икрометное веселье, отдание чести, половые работы, о****енение, освоение новых мест рождения и углупленное изучение.
Зарубежные новости были про концлагерь мира и социализма, итальянское кальсонное правительство, немецкие вооруженные бригады коммунистического труда и греческих полковников африканского происхождения.
В заключение следовали спортивная и погодная информация, но если последняя стращала лишь понижающейся температурой, то первая – такими выражениями, как борьба негров, гробовая гонка, яма для прыжков, тоталитарный футбол, сюрреалистический пляс и принесение в жертву слонов.
После анекдота про «сиски-масиски» только и слышалось: Дураки-товарищи! Да здравствуют сосиски сраны! Еще теснее сплотимся вокруг паперти!
Слуховые галлюцинации в свою очередь провоцировали и все остальные.
Однажды мне приснилась стрельба из лука, а поскольку я его ни в каком виде не приемлю и даже запаха не переношу, мне сразу сделалось нехорошо.
А после какого-то рекламного объявления привиделся кот города. Таким, которого однажды я видел в одной семье – такого толстого, что спать он мог только на спине, и при этом храпел так, что занавески на окнах дрожали.
Не говоря уже про словосочетания из разряда «нарочно не придумаешь».
Так, например, в программе московского радио 11 марта 1983 года значилось выступление народного хора Ново-Иерусалимского кирпичного завода.
В общем, мрак.
Оттого технических СМИ я сторонился и спецкурсов по ним не посещал.

О кино

В Ростове мне больше запомнилось не то, что, а где и как показывалось.
С первым чудом ростовского кинопроката я познакомился еще на зимних каникулах 1971 года, когда приехал к друзьям, учившимся в одном из сельмашевских ПТУ, и мы, как уже сообщалось, приобрели билеты на необычный ночной сеанс в сельмашевский же кинотеатр «Юбилейный» и до самого утра в очередной раз посмотрели все серии нашего любимого «Фантомаса».
В «Ростове» проходили исключительно премьеры преимущественно образцово-показательных советских опупей про войну и целину, на которые взрослые кинолюбители шли неохотно, и потому, чтобы как-то заполнить зал, в главный кинотеатр целыми классами приводили подневольных школьников.
В «Буревестнике» годами гоняли двухсерийные художественно-документальные фильмы лауреата сталинских премий Михаила Ильича Ромма «И все-таки я верю» и «Обыкновенный фашизм», первый из которых, когда уже спал ажиотаж и зал бывал полупустым, посмотрели и мы с Сидоровым, на улице переглянулись и больше о нем, кажется, не вспоминали.
В «России» изредка демонстрировались фильмы с братских европейских кинофестивалей, и однажды я посмотрел там неожиданный, нежный и ностальгический финский фильм о финском же поэте Эйно Лейно под названием «Поэт и его муза», которого также нет ни в одном советском киносправочнике.
В небольших кинозальчиках всевозможных дворцов и домов культуры время от времени по-тихому крутили фильмы Алена Рене, Бергмана и Бунюэля.
Кое-что нам перепало и на студии кинохроники, но лишь в пору соответствующего спецкурса, однако самым необычным в моей жизни оказался просмотр в середине семидесятых давно снятого с экрана «Андрея Рублева».
Это больше походило на конспиративную сходку революционеров-подпольщиков или нелегальное собрание религиозной секты, чем на киносеанс.
Под покровом ночи перед входом в Дом культуры энергетиков на Семашко тогда собрался весь филологический факультет во главе с деканом, и поскольку кресел на всех не хватило, на каждом сидели по двое, а последние из собравшихся подавно весь фильм простояли на ногах вдоль стен.
Чуть ли не декан же перед фильмом объявил, что такие просмотры планируется устраивать и в дальнейшем, но тот просмотр так и остался единственным.

О декане

В первые же дни он прочитал всему нашему курсу несколько лекций под общим названием «Введение в специальность», из которых мне запомнились и впоследствии всегда вспоминались три его высказывания, первое из которых сводилось к тому, что университет дает универсальные знания.
Второе было о том, что филология выгодно отличается от других наук тем, что филологам известны значения слов и потому доступны и все другие науки.
И третьим он закончил последнюю лекцию, ничем другим его не выделив и сообщив как общеизвестное, что это будут лучшие годы нашей жизни.
В следующий раз в качестве лектора теории жанров он появился перед нами только через два года, в продолжение которых мы встречали его лишь на немногочисленных факультетских или общеуниверситетских мероприятиях или неторопливо шествовавшим по коридору от двери до двери.
В осанке он не уступал вышеупомянутому Колесникову, а ростом даже превосходил, не говоря про остальных факультетских преподавателей, поэтому своей должности соответствовал как никто другой, да и сам, наверное, сознавал это соответствие, но по непосредственности мог и внезапно остановиться перед поздоровавшимся с ним и спросить его, как дела.
Я и сам пару раз натыкался на этот вопрос, что-то мямлил в ответ, после чего слышал, что если что, могу зайти к нему, но, разумеется, так никогда и не побывал в его кабинете и даже не представлял себе, как он выглядел.
За глаза мы называли его просто Яшей, как повелось еще до нас, поскольку деканом филфака он сделался двумя годами ранее нашего прихода.
Его заместительницей была также немного преподававшая Лидия Сергеевна Ширина, вокруг которой, собственно, весь учебный процесс и вертелся и которая время от времени выбегала из деканата к расписанию и с извинениями перед окружавшими вносила в него изменения и перед которой Яша в свою очередь оправдывался за то, что и сам узнавал в последний момент.
Она еще и помнила всех по фамилиям, а особенно задолжников, которых периодически приглашала в деканат и напоминала им об этом, но, к счастью, в этой роли общаться с ней мне не довелось. Наоборот, она запомнилась мне какими-то совершенно удивительными вопросами, например, о том, как нам тот или иной преподаватель и не слишком ли он требователен.

О ректоре

Декан, читавший нам сатирические жанры, однажды, классифицируя анекдоты, прибавил, что для него они – лучшее начало аудиенции с ректором.
А еще мы знали о ректоре, что он был сыном того самого Жданова и зятем самого Сталина, после кончины которого он был исключен из ЦК КПСС, где заведовал отделом науки и высших учебных заведений, и удален из Москвы в Ростов заведовать отделом науки и культуры обкома, а после XX съезда был удален и из последнего и трудоустроен в местный университет с возможностью перевода в Ленинградский ордена Ленина имени Жданова, да и фигурой, как и отец, представлялся нам примерно такой же.
А поскольку ректорствовать без научной степени, как практиковалось ранее, в космическую эру никому больше не дозволялось, за трехлетнюю аспирантуру новый ректор сделался не только кандидатом, но и доктором химических наук, попутно совершившим еще и множество всевозможных открытий.
Хотя и заведывание отделом разделенных после него науки и культуры не забывал и не оставлял надежд хотя бы на бумаге их объединить и обосновать на них свои права, а с воцарением в Ленинграде Григория Васильевича Романова призрачным сделалось и ректорство в именном университете.
Так что ему оставалось не высовываться и крепче держаться за тот, что был.
В опубликованное им в соавторстве с химиками, экологами, науковедами и культурологами я, разумеется, даже не заглядывал и в одном из университетских изданий ознакомился лишь с одной его единолично подписанной публикацией, намекавшей на сходство естествознания и … литературы.
Да и речи соавтора десятка монографий и автора той журнальной публикации никогда не слышал и видел его всего один раз – сидящим в президиуме общеуниверситетской научной конференции, однако, в отличие от декана, ни любителя анекдотов, ни любителя чего бы то ни было еще или, наоборот, нелюбителя ничего разглядеть мне не довелось, да и не хотелось разглядывать, поскольку более плюгавого человечка в университете я не встречал.
Да еще вражеские голоса поговаривали, что будто бы как при отце, так и тесте он выступал как против академика Лысенко, так и против академика Павлова.
То есть все равно что против религии и в то же самое время против атеизма.
А это уже попахивало диалектикой.

О диалектике

Из всех преподавателей многочисленных общественных наук не без труда припоминаются лишь двое, один из которых был преподавателем исторического материализма и мужчиной средних лет в костюме и с мировоззрением 60-х годов, что и подтвердило одно из его лирических отступлений о том, что несколько лет он проработал на каком-то предприятии и убедился в том, что рабочий коллектив – самая здоровая часть общества.
Он произнес это даже немного запальчиво, потому что и сам, наверное, в это не очень верил, не говоря про слушателей, которым все эти шестидесятники, физики и лирики, евтушенки и вознесенские уже порядком надоели.
Их не только уже не высмеивали, но и воспринимали с отвращением, как крыс и жаб, на которых двое последних и внешне делались все больше похожи.
Одним из преподавателей истории КПСС была невысокая пожилая женщина по фамилии Липочкина, и эта фамилия вместе с ее невысоким ростом, возрастом и принадлежностью к женскому полу отчасти ее извиняли, а кроме того, когда она завиралась, то начинала запинаться и заметно краснеть.
И такую же неприязнь, хоть и с противоположным знаком, лично у меня вызывали какие бы то ни было апологетические разговоры про Америку.
В 1975 году в парке имени Вити Черевичкина, что уже рождало внутренний протест, все лето простояла американская сельскохозяйственная выставка, вход на которую был бесплатным, и только поэтому, думается, ее посещали.
Экскурсанты с тоской выслушивали рассказы экскурсоводов о том, какая сельскохозяйственная техника у них имеется, чего и сколько выращивается в США и продается СССР и сколько имеет земли, домов и машин и сколько человек способен прокормить средний американский фермер.
Иногда спрашивали о каких-нибудь деталях, но большинство посетителей осматривало выставку молча, кроме каких-то, на вид, председателей колхозов, которые начинали спорить с экскурсоводами и даже горячиться, что-нибудь опровергая или отстаивая какой-нибудь советский приоритет.
Чистый русский язык экскурсоводов тоже настораживал, но наибольшую неприязнь вызывал установленный ими служебный туалет, который они открывали своими ключами и старались посещать как можно чаще, чтобы экскурсанты успевали разглядеть все его умывальники и утиральники.

О колхозах

В первом колхозе мы вручную обламывали и очищали початки кукурузы и, несмотря на то, что задержались до ноября, убрали лишь часть урожая.
- А что будет с оставшейся? – спросили мы водителя нашей грузовой машины.
- Сожгут, - был ответ.
Сходным образом поступали и с не убранными нами во втором и третьем колхозах бескрайними полями помидоров, а на Семикаракорском районном консервном заводе, на который доставлялся собранный урожай, мы стали очевидцами того, например, как гусеничный трактор вместе с верхним слоем земли сгребал в приемник падалицу, то есть червивые и гнилые плоды, для изготовления, надо понимать, тех самых плодово-ягодных вин.
Во втором колхозе, впрочем, находилась лишь половина нашего курса, состоявшая как из тех, кто ничего не знал о том, что университетский комитет комсомола набирал добровольцев для ремонта по окончании сезона университетского черноморского лагеря под названием «Лиманчик», так и тех, вроде меня, кому в этом без объяснения причин было отказано, зато мы оказались среди наших старшекурсников, с которыми перезнакомились и подружились.
 В мужском бараке к тому же работал телевизор, что было немаловажно, потому что тем временем как раз проходила серия игр наших хоккеистов с заокеанскими, перед началом каждой из которых мы разогревались самой забойной композицией Пола Маккартни из его альбома «Ram».
Остальные вечера, соответственно, коротали в женском бараке главным образом вокруг Ленки Аликовой, во втором колхозе пребывавшей с гитарой.
Выходные, помимо того, коллективно проводили на берегах полноводного оросительного канала, которого в нашем первом колхозе не было.
В третьем колхозе, наоборот, мы были старшекурсниками для второкурсников, с которыми также подружились, хотя совместного времяпрепровождения почти не имели, так как из мужской половины нашего курса колхозное начальство составило отдельную бригаду грузчиков, заполнявших ящиками с помидорами как бортовые машины, так и рефрижераторы.
Соответственно, и вели образ жизни, присущий людям этой профессии, – в поле выходили последними, когда там скапливалось побольше полных ящиков, зато и возвращались затемно и посещали не закрывавшиеся до нашего возвращения баню и столовую, в которой нас ожидало пол-ящика вина.

О вине

«Солнцем в бокале» назывался магазин на Буденновском, на вынос и распивочно торговавший преимущественно донскими игристыми и сухими винами.
Это был единственный винный магазин, очередей в котором не бывало, поскольку уйти от действительности с помощью этих вин мало кому удавалось.
Остальное население предпочитало крепленые, выбор которых, впрочем, был невелик и год за годом лишь сокращался. Сначала из розничной продажи исчезли женские вина – мускат, херес, кагор и мадера, затем и мужские – портвейн и вермут, и к окончанию университета остались лишь плодово-ягодные, которые потребители называли также противоядерными и пр. и не сомневались в том, что они производятся из нефти.
От продолжительного употребления «Лучистого», например, наступала слепота.
Но если вина дешевели и стоимость их приближалась к рублю, то водка, наоборот, дорожала, а точнее, вместо «Московской» за 3, 87 появлялась «Столичная» за 4, 12, вместо «Столичной» – «Любительская» за 4, 42.
Последней стала «Сибирская» за 5, 30, в происхождении которой из опилок подавно никто не обманывался, хотя если сопоставлять цену бутылки с зарплатой, рабоче-крестьянская норма – 30 поллитровок в месяц – свято соблюдалась.
Студенческой нормы попросту не существовало, и выпивка добывалась круглосуточно.
С утра ею было пиво, о котором отдельный разговор, а ближе к ночи – диво.
Последним до девяти часов вечера торговал лишь единственный винный магазин на главной городской улице, опоздавшие в который, соответственно, могли отвести душу на втором этаже, где до часу ночи работал коктейль-бар под неофициальным названием «Чердак» и толклась богема.
- За «Кровавую Мэри» читаю все, от Гомера до Вознесенского, - слышалось там.
Но если все-таки требовалось на вынос, приходилось то же на треть дороже приобретать в ресторанах, после закрытия которых ростовчане устремлялись на железнодорожный вокзал, а точнее, в привокзальные пакгаузы, цена в которых повышалась еще на треть, а к утру становилась и двойной.
По той же цене, впрочем, торговали и таксисты, но вокзал был надежнее.

О закуске

Эту историю мне поведал вышеупомянутый мастер одного из ростовских автодорожных предприятий Вовка Тропской, а ему – чуть ли не главный ее герой, но поскольку речь обоих непечатна, расскажу все своими словами.
На каком-то их очередном торжественном заседании основному докладчику в рот залетела муха. Ни ему, ни остальным присутствовавшим обознаться было невозможно, потому что незадолго перед этим он собственноручно отмахнулся от нее. В президиуме же, куда он возвратился, ничего, кроме скомканной речи и оживления в зале, не заметили, поэтому когда председательствующий его спросил, что случилось, докладчик ему пояснил.
- Он под мухой, он под мухой, - зашептались остальные члены президиума.
Следующий из вышедших на трибуну и вовсе попросил заменить стакан.
В итоге докладчик приплелся домой совершенно никакой, и жена его, почуяв неладное и не дожидаясь худшего, заперлась в ванной и открыла воду.
На диване заснуть ему так и не удалось, и он вновь оделся и ушел из дома.
В общественном транспорте в этот поздний, а может, и ранний час пассажиров было немного, но и те, что были, уставились на него, и тогда его прорвало.
- Да, - сказал он, - представьте себе, вот я такой, взял и проглотил, но зачем же из мухи делать черт знает что? В конце концов, я вам не индус какой-нибудь, и если они летают, значит, кто-то должен их глотать. Развели, понимаешь…
И чем убедительнее, как ему казалось, он говорил, тем меньше это интересовало его попутчиков, которые один за другим от него отворачивались.
Тогда он вышел из общественного транспорта и пошел куда глаза глядят.
Идет и видит, что вокруг уже не город, но еще и не деревня, а как бы пустырь, на котором пасутся семь тощих коров и между ними на боку лежит пастух.
Слово за слово – разговорились.
Сначала докладчик излил душу, а потом, как водится, и пастух ему открылся.
После этого в руке пастуха появилась кружка, половину из которой он выпил сам, затем смахнул с ближайшей из коров слепня и закусил им выпитое.
Докладчик подумал и сделал то же.

О совке

Вышеописанная сцена под названием «Союз серпа и молота» в живописи дополнялась тщательно выписанными, а скульптуре – тщательно вылепленными медалями персонажей, а в изложении средств массовой информации, называвшихся средствами агитации и пропаганды, выглядела так:
«Нерушимый союз советского рабочего класса и крестьянства накануне славной годовщины Великой Октябрьской социалистической революции получил убедительное подтверждение на полевом стане одного из пригородных хозяйств, где во время обеденного перерыва состоялась встреча представителей промышленности и сельского хозяйства, в исполнение решений последнего пленума ЦК КПСС заключивших между собой договор о социалистическом соревновании и вставших на ударную трудовую вахту в честь определяющего года пятилетки качества под лозунгом «За два отела в год»…
Это, разумеется, лишь стилизация, да и большинство писавших на совке акробатов пера всего лишь стилизацией и занималось, потому что в действительности совок был не общедоступным, а тайным языком, то есть арго.
Одно и то же сообщение ТАСС о том же пленуме ЦК КПСС для обывателя и партсекретаря содержало разную информацию, и если первый воспринимал его как обычное пустословие, то последний по использованным в сообщении словам и словосочетаниям мог перечислить не только все решения, но еще и количество, состав, фамилии и должности их принимавших.
Даже такие выражения, как «и др.», «и другие товарищи», «и другие участники пленума» и «и другие официальные лица» для него имели значение.
Для наглядной агитации также годились не все, а лишь ключевые слова, и особую роль, особенно в виде топонимов, выполняли имена собственные.
Редкий город в первый же год Советской власти не обзавелся площадью для ритуальных погребений, канонических изваяний, иконостасов почета, неугасимых лампад, многоместных амвонов и красных крестных ходов и совпоминальником, а точнее, святцами с именами советских святых и наименованиями советских праздников, выстроенными, однако, не в календарном, а иерархическом порядке, т. е. по мере убывания святости, что очевидно в городах с регулярной планировкой, на периферии которой, как праотцы и пророки в иконостасе, располагались улицы Разина и Пугачева, декабристов и народовольцев, Марата и Робеспьера, Бебеля и Лассаля вперемешку с местночтимыми святыми и праздниками великими, средними и малыми, в центре – Спас с сподвижниками и вместо врат в святая святых – Революция.
Ключевые слова затем уточнялись, как название ленинградской площади Диктатуры, в 1953 году провозглашенной площадью Пролетарской Диктатуры.
И если Колоколамск у Ильфа и Петрова славился Большой Месткомовской улицей, то Горький – Завкомовской, Совнаркомовской, Военкомовской, Политотдельской и Исполкома, Ленинград – Исполкомской, Калинин – Инструкторской и Секретарской, Ростов – Горсоветской и Пумовской.
Улицей Коминтерна также – Горький, Калинин, Кострома, Москва, Ростов, Ставрополь, Тамбов и Тула, Реввоенсовета – Смоленск, Учпрофсожа – Владимир, Осоавиахима – Кострома, Досфлота – Москва, МЮДа – Владимир и Горький, КИМа – Волгоград, Горький, Ленинград и Ростов, МОПРа – Владимир, Иваново, Казань, Киров, Ленинград и Ростов, ВЧК – Курск.
Для окончательной дезориентации населения Ленинград располагал Съезжинской улицей и Съездовской линией, проспектом Газа и улицами Газа и Газовой, Тифлисской и Тбилисской, Федосеенко, Федосеевской и Феодосийской.
Ростов для того же – Обским и Приволжским переулками, хотя и уступал Волгограду с Ангарской, Двинской, Елецкой, Ладожской, Невской, Прутской, Сурской, Устюжской и Шекснинской и сухопутному Иванову с его Волжской, Донской, Камской, двумя Невскими и семи Кубанскими улицами.
Приравненный к промышленности советский агитпроп свою продукцию производил безостановочно, как на ростсельмашевском конвейере, на каждом участке которого к заготовке прибавляется новая деталь.
Ленинградский ордена Ленина метрополитен имени В.И. Ленина – каково?
Каковее выглядит лишь Корейская народно-демократическая республика.
А Рижское кладбище имени Яниса Райниса?
Оттого с каждым годом становилось все понятнее, что на этом самом кладбище советский агитпроп родную власть и похоронит, но и последняя, надо отдать ей должное, ничего, кроме готовности к этому, не демонстрировала.
Утратив не то что единство, но и какую бы то ни было связь языка и мышления.
Ей уже было невдомек, что Христораднов не может быть председателем совета по делам религий при Совете Министров СССР, а Секретарюк – первым секретарем Львовского обкома Компартии Украинской ССР.
Не могла же Советская власть так шутить или позволять шутить над собой?

О коррупции

Нешуточная история развернулась и вокруг моего неоднократно вышеупомянутого анализа «Словаря сатаны» А.Г. Бирса, за который по сатирическим жанрам я получил автомат, который огласил на факовской научной конференции и о котором после нее и думать забыл, заинтересовавшись типологией Акопова и Корнилова, однако после майских праздников меня пригласили в Северо-Кавказский научный центр высшей школы на Пушкинской и предложили доложить о том же на одной из межреспубликанских, что ли, студенческих конференций в Тбилиси или Львове.
Северо-Кавказский научный центр высшей школы со своей стороны гарантирует мне направление и научно-информационное обеспечение, но поскольку научным работником я не являюсь, за компенсацией командировочных расходов мне следует обратиться в студенческие инстанции.
Мой реферат, кроме того, мне было предложено поместить в каком-то международном реферативном журнале, для чего реферат необходимо перевести на английский язык и сопроводить не то одной, не то двумя рецензиями на том же языке, а на отечественном – еще и несколькими подписями.
В ответ на мои слабые возражения, что на английском языке это будет немного другой текст, который потребует весь анализ начать с начала, а это займет неизвестно какое количество времени, мне посоветовали не перенапрягаться и обратиться за помощью к опытным логикам и переводчикам.
Заключительной была аудиенция у редактора не то «Вестника», не то «Ученых записок» универа, который также объявил мне, что подчиненные ему научные издания для студенческих рефератов не предназначены, поэтому для публикации мне надлежит взять в соавторы своего научного руководителя.
И не то чтобы такое начало научной карьеры меня от нее сразу и отвратило, так как были еще диплом и виды на аспирантуру, но и не воодушевило.
Вспомнилось, что фильм Линдсея Андерсона под названием «Такова спортивная жизнь» с того и начинался, что любителю, приглашенному в профессиональную команду, в первом же матче сломали ребра и выбили зубы.
Ничего из предложенного, одним словом, я решительно не отверг, но и никаких усилий к дальнейшему продвижению своего научного продукта не предпринял.
Тем более что не за горами были зачетная неделя и летняя сессия, а значит, и пора разбивать савелиевскую палатку на побережье Азовского моря.

О практике

Последнюю производственную практику я проходил в отделе писем областной партийной газеты под названием «Молот», о котором у меня не осталось никаких воспоминаний, кроме истории, имевшей неожиданный эпилог.
А началось все с письма, в котором жена какого-то работника обувной фабрики благодарила ее руководство за внимание к ее мужу и ценный подарок.
Руководитель моей практики предложил мне это письмо проверить, а также расширить и углубить и для этого встретиться с его неизвестным героем.
Я добросовестно пришел в кабинет директора фабрики, который вызвал своего заместителя и препоручил меня ему, но заместитель выяснил, что мой неизвестный герой по какой-то причине занемог и угодил в больницу.
Тогда я сказал заместителю, что, может быть, он подберет мне другого незаметного героя, и заместитель, немного помявшись, ответил, что, в принципе, есть у них в столовой хороший повар, которого еще ничем не поощряли.
Мы пришли в столовую, и к нам вышел высокий мужик с большими и длинными руками, сказавший, что сейчас ему разговаривать некогда, а лучше потом.
Время было обеденное, и нам с заместителем накрыли в отдельном кабинете, где я и договорился с ним, чтобы он подготовил о поваре какие-никакие производственные показатели и его краткую письменную характеристику.
С поваром поговорить как следует не удалось: он отвечал неохотно и односложно, сам ничего не рассказал, а потом и вовсе куда-то заторопился и ушел.
Но заместитель о нем кое-что собрал, и секретарша отпечатала это на машинке.
Отдавая лист, заместитель пожелал мне успеха, хотя он на него и не очень-то надеется, а на мой недоуменный вопрос пояснил, что повар раньше сидел.
- Но ведь это было раньше, - неуверенно ответил я, - и об этом можно не писать.
Одним словом, я составил письмо от имени заведующего столовой и отдал его руководителю, который похвалил меня за инициативу, и на этом моя практика закончилась. Для отчета у меня имелась пара-тройка других опубликованных писем, поэтому публикацией последнего я не интересовался.
Но через месяц мне передали коробку с палкой колбасы и бутылкой коньяка.

О колбасе

Повседневное питание ростовчан разнообразием тогда не отличалось, поскольку в магазинах уже не было ничего, кроме консервов, круп и макаронов.
На центральном рынке, разумеется, было все, но не всем это было по карману.
Последним из колбасных изделий в магазинах исчез армянский сервелат в Нахичевани, и освободившуюся нишу повсеместно заполнил продукт под названием «кровяная колбаса», несъедобная даже в замороженном виде. Чья это была кровь и откуда в таком количестве, все недоумевали.
С объявлением среды рыбным днем в торговых сетях из каких-то стратегических запасов по средам всплывала рыба с неслыханными ранее названиями, наиболее запоминающимся из которых и самым кассовым было «простипома». В остальные дни в пустоватом «Океане» покупатели бродили среди водорослей и в задумчивости останавливались лишь перед китовой колбасой, и тогда его руководство решилось на последнюю меру, открыв в магазине буфет, в котором продавались горячие кофе и чай и бутерброды с любым из наличных морепродуктов, включая красную, черную и минтаевую икру.
«Шоколадница» для привлечения покупателей завела торговлю молочными коктейлями, а также собственного изготовления зефиром и пастилой в шоколаде, запах которых в безветренные дни застилал всю округу.
В продуктовые магазины, иначе говоря, ходили только на экскурсии, вследствие чего наибольшую нагрузку в то время испытывал общепит. Как школьный, студенческий и фабрично-заводской, так и общедоступный городской. Пенсионеры приноровились обедать в столовых, совслужащие в обеденный перерыв заполняли немногочисленные кафе, а все остальные – рестораны.
Кафе, точнее, насчитывалось не меньше, чем столовых, но в большинстве из них отпускались только чай-кофе, соки-воды, пиво и мороженое. Да иностранцев группами приводили в павильон при «Золотом колосе», где даже зимой стоял длинный стол, на котором кипел огромный самовар, а в меню чай был даже с коньяком, хотя подавали их, разумеется, по отдельности.
Промежуточным типом между последними и кафе с обслуживанием были так называемые «стекляшки», в которых ростовчане по утрам поправляли здоровье, как, например, двухэтажный «Пеликан» на Московской или безымянная стекляшка на Семашко, в которой продавались бутылочное пиво, горячий куриный бульон с клецками и холодная заливная рыба.
Кафе с обслуживанием в свою очередь делились на «Дружбу» и все остальные, в которых можно было сидеть хоть целый день, тогда как в «Дружбу» запускали партиями, каждую из которых обслуживали минут за сорок. В меню там значилось всего четыре блюда, однако именно за ними с открытия и до закрытия длинная очередь на улице не иссякала в любую погоду.
Пока вновь прибывшие намазывали на хлеб горчицу, первой им приносили солянку, вкуснее которой за всю оставшуюся жизнь я не встречал. Хотя за углом в ресторане «Кавказ» делали очень похожую, но немного острей.
На второе подавалось жаркое с подливкой, в которую даже макали хлеб, на третье – куриные котлеты с белым соусом, а на четвертое – горячий компот.
С началом всеобщего и бессрочного поста из других дверей «Дружбы» начали торговать также собственными слоеными пирожками с ливером, за которыми на главной городской улице очередь выстраивалась еще длиннее основной.
Лучшим из ресторанов считался, конечно же, расположенный в лучшей гостинице для иностранцев, где лично мне довелось побывать лишь однажды.
Столы в одном из банкетных залов в тот вечер стояли буквой «П», сверху которой расположились преподаватели, а выпускники облепили ее ножки, и тогда затейник и распорядитель того банкета Глазман усовестил меня, Старого и кого-то еще все же занять места и за преподавательским столом.
Продовольственный дефицит, между тем, сказался и на лучшем ресторане, выбор напитков и блюд в котором оказался на удивление скромным.
Зато обслуживали нас две замечательных официантки, блондинка и брюнетка, которых я назвал про себя немкой и француженкой, поскольку они очень напоминали их типажи, хотя, конечно же, это были обычные ростовчанки, среди которых при желании можно отыскать похожих на кого угодно.
Но появились они лишь с горячими блюдами, и остальные их обязанности пришлось выполнять мужской части выпускников, в том числе и мне.
Тупым ресторанным ножом я пилил металлические пробки на бутылках «Сибирской», а преподаватели коротали время за комментариями этого.
- Какие все же скромные были у нас студенты! Полюбуйтесь: за пять лет Резепин не научился даже бутылки открывать. Наверняка и в преферанс он не играет и со студентками только книжки читал, - предположил Корнилов.
Как говорится, учиться, учиться и еще раз учиться, - отвечал ему Мезенцев.

О дипломе

После последней сессии я трудоустроился собственным корреспондентом печатного органа Донводстроя под названием «Донской гидростроитель», а в просторечии — «Гидры», на строительстве Константиновского гидроузла с обязательством, правда, не только корреспондировать, но и на месте наладить выпуск своего ежемесячного листка.
Ничего, казалось бы, не было проще, и пару листков я и впрямь выпустил, однако на месте все выглядело суровее и напоминало издание «Искры».
Потому что местные власти сначала отказывались разделять ответственность, потом долго проверяли материалы на наличие  вышеприведенных слов и словосочетаний и, наоборот, отсутствие военных тайн, после чего все же выдали разрешения на заключение договора с местной типографией, выделение расходных материалов, исполнение типографских работ, получение готового тиража и пр., но через месяц все повторилось.
В начале и конце каждого трудового дня к тому же мне надлежало отмечаться в специальной книге местного управления Донводстроя, помещавшегося на дебаркадере, да и все остальное время проводить там же, поскольку по окончании трудового дня сходни дебаркадера сбрасывались в воду.
Оттого, кстати, однажды ночью дебаркадер ветром отнесло к левому берегу.
Ночевал я в одной комнате с командированными, документы, деньги и часы складывал под подушку, а трусы и носки стирал непосредственно в Дону.
Питание мое было одноразовым, поскольку до ближайшей рабочей столовой по бездорожью насчитывалось километров пять, а по выходным подавно оставалось переходить на хлеб и воду, поскольку ничего, кроме хлеба, в местных продуктовых магазинах не продавалось, а за кипятком следовало обращаться, соответственно, к смотрительнице дебаркадера бабе Тане.
Однако по выходным я старался не думать о повседневном и расщеплял на атомы очеркистику Салтыкова-Щедрина, а когда расщепленное отвез своему научному руководителю Виктору Григорьевичу Соколову, он отметил в нем лишь один недостаток, а точнее, отсутствие ленинских цитат, которые он тем временем собрал и готов собственноручно вставить.
И тогда диплом, как и листок, я предоставил судьбе и больше к ним не возвращался.



О сертификатах

Столько всевозможных документов, сколько отложилось в моем архиве в студенческие времена, я не получил за всю свою остальную гражданскую жизнь.
Не считая обмененных на диплом № Г-529717 студенческого билета и зачетной книжки, а также удостоверений, уведомлений, предписаний и пропусков.
Мой комсомольский билет, к примеру, № 40425781, датированный 17 ноября 1976 года, был мне вручен, по всей вероятности, при обмене этих билетов.
Удостоверение народного дружинника № 8, выданное мне, надо понимать, с наступлением восемнадцатилетия и дважды продленное – до 31 декабря 1974 и 31 декабря 1975 годов, предусматривало, что его обладатель «имеет право, при необходимости, требовать от граждан, нарушающих общественный порядок, предъявления документов, составлять акты о нарушениях общественного порядка и доставлять нарушителей в штаб дружины».
Ни одно из этих прав, правда, я так и не реализовал, за что и был награжден между указанными датами почетной грамотой, подписанной первым проректором РГУ, доктором геолого-минералогических наук В.И. Седлецким и др.
Другая грамота принадлежала «студенту 2-го курса филологического факультета Резепину Павлу Петровичу за высокие показатели в социалистическом соревновании, ежедневное перевыполнение сменных заданий на уборке овощей в совхозе «Нижне-Манычский» Багаевского района в 1974 определяющем году 9-й пятилетки и активную общественную работу».
А самая забавная справка была выдана «19 июля 1978 года студенту 5 курса биолого-почвенного факультета в том, что он (а) удовлетворен (а) стипендией из расчета 45 рублей в месяц до 01.07.1978 г. Тов. Резепин П.П. не удовлетворен следующими видами денежного довольствия за счет Объединения «Донводстрой»: 1) Пособие на время отпуска с 01.07.78 по 01.08.78 2) Подъемные при перемещении к месту работы, согласно Положению».
Из приглашений приведу одно: «Уважаемый товарищ Резепин Павел! Приглашаем Вас принять участие в торжественном вечере, посвященном 70-летию со дня рождения выдающегося писателя современности, депутата Верховного Совета СССР, Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской, Государственных и Нобелевской премий Михаила Александровича Шолохова. Вечер состоится в театре имени Максима Горького 24 мая 1975 года. Начало в 17 часов. Ваш ряд 2 место 21 балкона. Оргкомитет».

Автографы

Коллективный: «Милый Пашенька! От всей души поздравляем тебя с восемьнадцатилетием! Будь счастлив! Мы все – 2-я гр. 2-го к. отд. жур. РГУ» (на открытке)


Инскрипт Вадика Абрамова на собственном рисунке по моему сюжету (на свежевыкрашенной стене возле двери деканата (?) в позе распятого осталась прилипшей лишь одежда): «Дарагому Паше от не менее дарагова человека»


Автографы известного любителя однообразных расписок: «Я, Старый, обязуюсь 15 апреля поставить друзьям-алкоголикам 0, 7 литров спирта виноградного (самогонку не ставим). В случае неустойки, я, Старый, обязуюсь в течение 3 дней после 15-го – 2 бутылки «Экстры» и «Я, Старый, обязуюсь 31-го 12.78 г. поставить Резану и Резепину 2 (две) бутылки водки. 11.12.78 г.» (на клочках бумаги)


Его же, как всегда, учтивое письмо Антуану: «Здоров, сволочь! Твое стремление быть оригинальным ничего мне не дало. Видимо, в армии тебе отбили последние мозги. Ты можешь толком ответить на вопросы? 1) Какая связь между практикой и колхозом? 2) Почему ты не в Москве? 3) Есть у нас практика или нет? 4) Посылают в колхоз или нет? 5) Вы с Петровичем просто сотрудничаете или проходите практику? Пиши, балбес, быстро и, пожалуйста, без ошибок. Где весь народ? Высылай 147 копеек. Жду. Старый» (на клочке бумаги)


Борода: «Пришедши. Взволнован вашим молчанием и удивлен равнодушием. Прибегните (в свободное от работы время). Я.» (на клочке бумаги)


Резан: «С дружеским приветом! Я.» (на фотографии)


Резан же: «Внимание! Сейчас вылетит птичка! Vale! Victor» (на фотографии)


Резан же: «Как тебе эта рожа? Не правда ли, она выглядит достаточно довольно? Sic! Я зрю светлое будущее и потому знаю, что было, что есть и что будет… Victor (он же Е. Жандр, Пророк)» (на фотографии)


Резан же: «Так я выглядел 10 декабря 1982 г., когда происходила торжественная «сдача» в эксплуатацию милого твоему сердцу Константиновского гидроузла на Тихом Дону (вариант – Доне)» (на фотографии)


Резан же: «Приложение. Дико извиняюсь, забыл, что ты как-то попенял мне, что вот-де я не пишу, где обретаюсь. Ежели ты еще не совсем забыл столицу Войска Донского: центр, перекресток главной улицы (Энгельса) и пр. Соколова. Это у знаменитого здания банка, неподалеку от т. н. Дома Советов. Потом вниз по Соколова к Дону, а заодно и ресторану «Балканы». Не доходя до ул. Серова слева дом № 4, во дворе сразу направо – до стенки в упор – дверь в подвал и налево – фотолаборатория, где я тружусь и прочее на благо стране и себе. Внятно ли? Жму лапу» (на тетрадном листе)


Боцман: «Дорогой Павел Петрович! От всей души поздравляю тебя с Новым 1982 годом и желаю осуществления твоих целей и всяческого благополучия. Пусть 1982 год станет годом реализации твоих мыслей, чаяний и надежд. Приезжай в гости! С уважением, Федин Б., знакомый и сокурсник из Ростова» (на открытке)


Сидоровы (рукой Сидоровой): «Дорогой Паша! Поздравляем тебя с Новым годом! Желаем счастья и всяческого благополучия. Решили послать тебе открытку, хотя нас и останавливала мысль, что она не попадет в твой архив» (на открытке)


Сидоров: «Пашуле Резепину в знак студенческой дружбы от Шуры Сидорова, еще непризнанного гения» (на фотографии)


Сидоров же: «Паше Резепину со стыдом посвящаю»

«Странник. Глупая, но добрая сказка для простачков»

Утро неслышно настало;
Лес еще спал; вдалеке
Странник худой и усталый
Тихо спускался к реке.

В куртке оборванной, грязный,
Впалые щеки омыл,
Взгляд свой спокойный и ясный
Ввысь в синеву устремил.

Словно исполнясь участья,
В солнца лучах, высоко,
Ласточка, вестница счастья,
В небе кружила легко.

Странник дрожащей рукою
Спрятал от солнца свой взор
И над бегущей рекою
С нею повел разговор:

«Ласточка, добрая птица!
Много уж минуло зим
С дня, как решил я проститься
С домом и краем родным.

Мать мне сказала, старея:
«Счастье ты встретишь любя,
Только, сынок, если фея
Тронет губами тебя».

Долго я шел по равнинам,
Брел средь слепящих снегов,
К голым взбирался вершинам,
Был и в плену у песков.

Звезды скрывались, бледнея,
Солнце рождалось для дня, -
Видел я все, только фея
Не целовала меня.

Путь исходил я немалый
Зря: рок безжалостен мой.
Слабый, в лохмотьях, усталый
Я возвратился домой.

Что ж, что ходил я напрасно!
Даже без ветренных фей
Жизнь остается прекрасной.
Ласточка, пой веселей!»

Вдруг он замолк и бледнея
Вздрогнул. Но лишь оттого,
Что неожиданно фея
Тронула губы его.

(из письма)


Сидоров же:

Еще склонили чашечки к земле
Цветы во сне. Последняя дождинка
У петуха застыла на крыле.

(на открытке 1974 г. с репродукцией «Зонтик, петух и цветы» Хиросигэ)


Сидоров же:

Песня юноши:

Я нарисую домик у пруда,
Вишневый сад, цветущий белым цветом,
На окнах – блики солнца…
И всегда
Я буду это звать твоим портретом.

Песня девушки:

Пруд, льдом покрытый, нарисую я,
Вишневый сад в снегу,
Морозных окон маски…
Вернешься ты седым – любовь моя
В заснеженный пейзаж вдохнет былые краски.

 (на открытке 1974 г. с репродукцией «Вечерний снег в Камбара» Хиросигэ)


Сидоров же:

Я не могу писать не от души,
Себе сказать: «Садись, подлец, пиши!»
Не жаль без строчки прожитого дня –
И дней, и строчек хватит у меня.

Эстет, меня за грубость ты прости:
С натугой кал выходит, а не стих!

1977

(из письма)


Сидоров же:

«Чудесная страна»

Я – монах, и веря свято,
Я блаженный край ищу.
Послан я туда аббатом,
Не взываю, не ропщу,

Верю, есть страна такая,
Не напрасно я брожу:
Каждый встречный посылает
В край, чье имя я твержу.

Это сладостное имя
Повторяю день и ночь
Пред иконами святыми,
Умоляя их помочь.

Буду жить тепло и сыто,
Этот славный край найду!
Мне опять кричат: «Иди ты!..»
И с надеждою иду.

Сколько лет тебя ищу я –
Где ты, дивная страна?
Дай-ка этого спрошу я…
Снова посылает на…

июль 1977

(из письма)


Сидоров же:

«1980»

С двенадцатым ударом
В бокал вина плесни
И запах острый хвои,
Прикрыв глаза, вдохни.

Что нового на свете?
Всё на своих кругах.
И всё же – с Новым годом!
И всё же – новых благ!

Пусть, как Данаю, счастье
Осыплет нас дождем!
А не осыплет – тоже,
Даст бог, не пропадем.

(на открытке)


Сидоров же:

Нет! Жалеть пока рановато
И глушить сивуху с досады.
Поживи, поругайся матом,
На луну повой, если надо,

Но и в этой сучьей печали
Вспомни с жалостью лишь одно ты,
Что так редко нас называли
Славным именем – Идиоты.

Имя, полное благородства,
Пусть звучит оно и несладко.
Там, где мудрых корчат уродцы,
Лучше думать только украдкой.

1980

(из письма)


Сидоров же:

Еще до смерти два долгих года,
Но в пальцах слабость, и это – конец.
Дюрер все так же встает с восходом,
Хотя рука не держит резец.

Какие замыслы разум тревожат,
Как цвет и линия в них чисты!
Старый Альбрехт… Но что он может?
Рисует каракули, мнет листы…

(на открытке 1980 г. с репродукцией «Рыцаря» Дюрера)


Сидоров же: «Паздравыляю с любилеем!»

Лето в лето, в весну весна –
Двадцать пять пролетело, проплыло.
Для арабского скакуна
Это – возраст Мафусаила.

Далеко ли ты ускакал,
Между скал тропу затая?
Для собаки ты – аксакал,
Для вороны – мелочь пузатая.

Кто же меряет на года
Мыслей мудрость и знаний грузы?
Стар ты, Рыжая Борода,
Одинок – робинзонней Крузо.

Но одно тебе предреку:
Скоро, Паша, омолодимся,
Уж поверь мне, старику:
Я ж на месяц раньше родился!

(на открытке)


Сидоров же:

Корни были приторно-сладки,
Но весь род отравился добычей;
Был повержен змеею в схватке
Обладавший силою бычьей;

Взвыл, сердца ужаснув до дрожи,
Пленник, сунувший палец в пламя…
Это было давно. И все же
Это есть и случится с нами.

Что мы только не вытворяем!
Далеко шагнули мы с вами,
Но ошибки все повторяем
Тех, с приплюснутыми головами.

Бесполезно бросаться грозно,
Если пасть клевета разжала –
И поныне мускулов бронза
Не идет в сравнение с жалом.

В бой открытый вступить не смея,
Сердце исподволь убивают –
Чтобы нас отравить вернее,
Сладкий яд нам вовнутрь вливают.

Свет, тепло и яркие краски, –
Как слепые, мы к ним шагаем.
Только там же, где ищем ласки,
Раним себя мы и обижаем.

А чем мы ушедших умнее,
Бессловесных, с повадкой волчьей?
Мы страдать без крика умеем
И душой умираем молча.

(из письма)


Сидоров же:

«С Новым годом!»
(лирическое истерическое)

Теперь мне не видать покоя:
Пришел китайский год Бин-сюй!
За выражение такое
У вас прощения просю.

Был год свиньи и год макаки,
Год-крокодил и год-баран,
Но год огня и год собаки?!
Я возмущен – «;No passaran!»

Мой разум словно бы во мраке.
Я даже чай вчера лакал.
Ох, жизнь… Мы все чуть-чуть собаки:
Кто – сенбернар, а кто – шакал.

Все это так, определенно.
Душа пылает и горит,
И пахнет псиною паленой,
И плакать хочется навзрыд!

Готов за все я подписаться,
Надень ошейник на меня, -
Я буду лаять, выть, кусаться,
Но, может, лучше без огня?

Как часто я воспламенялся,
От сердца требовал: «Гори!»
Ну вот, казалось бы, унялся:
Должно быть, почернел внутри.

Зачем в больной душе бульдога
Задели нежную струну?
Не надо требовать так много –
Я больше в пламя не шагну!

Враждебным проискам Пекина
Покажем красный кукиш наш.
Я сам в ООНе лозунг двину,
Чтоб год назвать, как Атоммаш!

(на самодельной открытке)


Сидоров же:

«Молитва двадцативосьмилетних»

Путь наш, боже, тобою измерян, исчислен, расчерчен;
Пнешь – скатились, поддашь – и взлетели на гору.
Так за что насылаешь на нас ты свирепые смерчи,
Аки огненный дождь насылал на Содом и Гоморру?

Мы поклонов не били, лампадок унылых не жгли мы,
Но и дьявола тоже, однако, на помощь не звали.
Да, мы грешны, и вряд ли сумеет какой-нибудь Шлиман
Трои душ наших выкопать из-под словесных развалин;

Но ведь ты их лепил, и лишь в плоть одевали их мамы,
Что ж ты счет ресторанный суешь в забегаловке райской?
Из узоров и трелей, а чаще всего – из дерьма мы;
Нос, всевышний, зажми и судить милосердно старайся.

Двадцать восемь – какая ничтожная, жалкая дата…
Что ты дал нам? А сколько же отнял – надежды и страсти!
Мы порочны, но лучших уже не создашь никогда ты.
Взгляд, господь, отведи, но судить милосердно старайся.

(из письма)


Танька Савинова и Галка Тимченко: «Душке Паше от кисок Танечки и Галки. Целуем. 23 февраля 1974 г.» (на альбоме «Художники театра»)


Ирка Фиткевич: «Дорогому и трижды любимому» (на сборнике статей «Структурализм: за и против»)


Ирка Седегова: «Пашулечке от Салажоночка» (на фотографии)


Светка Поволоцкая: «Я – агрессивная акула, а Танька [Никулина] – ревнивая жирафа» (на клочке тетрадной обложки)


[Тонька Глущай]: «Люб. зап.: Pascha! У меня нет слов. И, возможно, долго не будет…» (на клочке тетрадного листка)

 
[Айнура Буранчиева]: «23.12.1974. Ростов/Дон. 4 часа утра. Сексхолл. Meн ce;и cy;м» (на фотографии)


[Ленка Левкович]: «Привет соблазненным и покинутым! † † †» (на тетрадном листе)

Переводы

Из Блейка

Зима не злит,
Весна не веселит,
Не лечит лето
И не осеняет осень.

Из Шелли

Отпустил я тетиву, -
Стрела умчалась в синеву.
Напел я песенку одну, -
Она умчалась в тишину.

Чрез много лет у дуба в теле
Нашел стрелу я еле-еле.
И песню я нашел не вдруг, -
Ее носил у сердца друг.

I

Взамен опошленного слова
Невозможно подыскать другого,
И чувство, названное им,
Невозможно заменить другим.

Могу сказать я лишь о том,
Что мне на память о былом
Достаточно, чтобы осталась
У Вас ко мне хотя бы жалость.

II

А можете ли Вы принять
Молитву, обращенную к другому,
И память, обращающую вспять,
И поклонение былому,

И предпочтение ему
Того, что сбудется едва ли,
И приверженность тому,
Что приносит лишь печали?
Сидоров
(с моего подстрочника)


Из Шелли

I


Слишком часто люди оскверняли слово,
Чтоб его решился осквернить я снова,
Слишком лицемерно чувство унижали,
Чтоб и Вы кривляньям этим подражали.

Слишком уж с надеждой смешано неверье,
Чтоб во всем открыться Вам посмел теперь я.
Пусть с трудом ношу я маску на лице, но
Ваша благосклонность слишком драгоценна.


II


Я не в силах Вам дать то, что люди любовью зовут,
Но, быть может, взамен Вы принять согласитесь иное:
Трепет этой молитвы, который летит в синеву,
Из души, из души одинокой стремясь в неземное?

Эту страсть безотчетную бабочки к блеску светил
И влечение ночи к рассвету; а если иначе –
Эту преданность миру далеких, таинственных сил –
Миру горестей наших и скорбей, печали и плача.

Произведения

Белокалитвенское


Там,
Где Северский Донец
Догоняет
Белая Калитва,
Образуются острова,
Плавают рыбец и плотва,
Летают скворец и лысьва,
Растут чебрец и полова
И половцев
Новгород-Северский князь
Ожидает
На горе Караул,
Где рано светает
И ветер гуляет
И носит слова
О том,
Что бывает
Там,
Где Северский Донец
Догоняет
Белая Калитва.

Ростовское метро


Катафалков не приемлю
Сомнительный комфорт, -
Лучше уж с небес под землю
На станции метро «Аэропорт»,

Где откроются все двери,
Загорятся все огни,
Как в театре на премьере
В знаменательные дни.

Поезд – не чета трамваю,
Как конь и трепетная лань, -
Только станции мелькают
Аксай, Сельмаш, Нахичевань…

Архитекторский расчет
Глубоко проник, -
Прямо на перроне бьет
Богатяновский родник.

И наружу из глубин
Выход есть любой:
В Доломановку – один,
В Нахаловку – другой.

Перепутать мудрено –
Указатели висят:
Направо – Собино,
Налево – Город-сад.

Можно выйти в Интернет,
Если некуда идти,
Тем более что нет
Обратного пути.

Сага о Савелии

Это был самый что ни есть естественный человек из тех, кого я знал. То есть даже в самых неблагоприятных условиях ведущий естественный образ жизни и получающий удовлетворение от всех пяти естественных человеческих удовольствий – питания, мочеиспускания, испражнения, совокупления и труда. От первых четырех уж наверное. От большинства то есть.
О трудящемся Савелии, впрочем, разговор впереди, и он короток, но и остальные его отправления высокохудожественно описать не очень-то просто. Потому что это все-таки песня, а не физиологический очерк, и поначалу я даже вознамерился, было, изложить содержание свободным стихом и лишь по размышлении переделал его в сказание, конца не имеющее.

Жизнь есть сон

О последнем существует и множество других высказываний, но если их авторы только ими и ограничивались, то у Савелия слова не расходились с делами.
Вот бы он удивился, узнав, что сон никем, кроме него, не считается удовольствием.
А чем же еще?
Ведь в его предвкушении тянется каждый его трудовой день, накапливается усталость, назавтра откладываются срочные и не очень срочные дела, совершаются вышеперечисленные отправления, и перед отходом на его лице всегда появляется блаженная улыбка, с которой он и произносит:
- Спокойной ночи!
Это он никогда не забывал сказать: для получения удовольствия это важно.

Зороастр улыбнулся лишь однажды в жизни –
при рождении, но и эта улыбка была чудовищна

Человек в смехе, как известно, самовыражается. Смех также является сублимацией, и, наконец, смеясь, человечество расстается со своим прошлым.
Осуществляется это посредством всем знакомых частых и отрывистых звуков, которых Савелий, однако, по неустановленным причинам не испускает.
Что же, вполне резонно могут меня спросить, Савелий – какой-то марсианин, что ли, и не самовыражается, не сублимирует и не расстается с прошлым?
Отвечаю: все вышеперечисленное с ним, по-видимому, происходит, однако всем знакомыми частыми и отрывистыми звуками не сопровождается.
Вместо них он сначала фыркает, затем всхрапывает и еще немного урчит.
Вот и все, что характеризует его обозримые прошлое, настоящее и будущее.
Не до смеха ему бывает только в двух случаях: когда он спит и по утрам.

Мысль – это болезнь плоти

Заболевал он, как только просыпался. Переворачивался на спину, закладывал руку под голову или подпирал ее ею и смотрел куда-нибудь за окно.
Если бы его видел Роден, то своего «Мыслителя» наверняка изваял бы лежащим.
Даже отдаленно не рискую предположить, о чем он думал тогда, но поскольку одно и то же повторялось изо дня в день, мню: эта мысль была навязчивой.
Зная также, что мысли философского содержания ему несвойственны, склоняюсь к тому, что занимали его в эти минуты размышления о повседневном.
Оттого и к действительности он возвращался без удивления и огорчения.

Жива душа калачика хочет

Да и не далековата ли от его действительности мысль, к примеру, Гердера о том, будто органы чувств естественного человека не специализированы?
Это смотря какие органы, смотря каких чувств и смотря какого человека.
Лично его органы чувств не только специализированы, но и сконцентрированы.
Голодный Савелий ходит из угла в угол, сложась пополам, как аршин, держась за конец живота и вздыхая. Ходит и все, что ни находит, сует в рот, жует, запивает водой, ложится на кровать и затихает. На мгновение. Затем следует новый вздох, неуловимо переходящий в стон, и все повторяется сначала.
Потребности естественного человека, между тем, являются и возбудителями его активности, цель которой заключается в устранении несоответствия между внутренними и внешними условиями его существования.
Голодающий Савелий на удивление подвижен, и район его промысла углами уже не ограничивается, а в час пик он и подавно выходит на большую дорогу – в коридор общежития, прохаживается мимо кухни и со всеми здоровается.
Однажды он подобрал там котенка и с его помощью скоро насытился, рассказывая встречным-поперечным, что котенок жрет, а что нет. Спать Савелий положил его рядом с собой, чтобы не искать потом, когда он проголодается.

Килька плавает в томате,
Ей в томате хорошо …

Потребности естественного человека, говоря далее, являются не только возбудителями его активности и выражаются как в осознанных, так и неосознанных мотивах его поведения, но имеют еще и конкретную направленность.
В условиях продовольственного дефицита, однако, естественному человеку выбирать не приходится и остается довольствоваться оставшимся, поэтому больше всего Савелия привлекает пища, как бы никому не принадлежащая.
О ней он грезит, наблюдая по телевизору, как медведи в реке ловят плывущих на нерест лососей, или вспоминая завернутых в марлю и, как белье на веревках, висящих во дворе дома родителей Пестраковича огромных сазанов.
В Азовском море Савелию и самому время от времени удается облегчить установленные на ночь местными браконьерами сети и возвратиться на берег с рыбкой в плавках, однако самостоятельная ловля на удочку ни в море, ни на рыболовецкой базе в плавнях Дона успеха не приносит.
Неудовлетворенные потребности, между тем, толкают естественного человека на путь либо их полного подавления, либо частичного замещения наиболее подобными им, поэтому однажды на этой самой базе бутылку водки естественный человек обменял на двухведерную кастрюлю готовой ухи.

Мне безразлично, что есть,
лишь бы всегда одно и то же

В первые же часы пребывания на Адыгейской он обнаружил в чулане целые залежи пищи, которыми так и не попользовалась покойница: макароны и крупы, концентраты и полуфабрикаты, печенья и варенья, сухари и сухофрукты, и принялся строить кулинарные грезы и слагать комплексные меню.
Последние выглядели так:
Завтрак – каша рисовая и чай с вареньем;
Обед – каша гречневая и чай с медом;
Ужин – каша рисово-гречневая (поскольку происходила из той же кастрюли) и чай с вареньем или медом.
Периодически он удалялся в заветный чулан, уединялся там и вновь и вновь перекладывал, пересчитывал, измерял, нюхал и щупал запасы и ликовал:
- Едим-едим, а их все много!
Поедал он их, сидя с ногами на стуле в своей излюбленной позе – на корточках.
В поедании не жаден и всегда оставит на столе последний кусок, но если по той же причине последний кусок и другими остается не съеденным, Савелий, как бы через силу и чтобы только продукт не испортился, съедает и его.
А если к съеденному бывал причастен еще и каким-нибудь другим образом (выбрал, купил, приготовил и подал или посоветовал выбрать, купить, приготовить и подать), после приема пищи с удовлетворением это отмечал:
- Да, хорошая селедка сегодня попалась! Да, хорошая кашка получилась!
Мечтал:
- Если женюсь, она будет завпроизводством или на худой конец – шеф-повар.
Потому что несамостоятельное удовлетворение естественным человеком своих потребностей зарождает у него идею социального иждивенчества.

Узриши задняя моя

Ежевечерне, как молитву, Савелий, где бы ни находился, отправлял не менее сакраментальную процедуру, поэтому достоверно могу описать лишь приготовления к ней, которые и укажут место и вес испражнений в его жизни, отсутствие которых удручало его куда больше, чем отсутствие пищи, потому что жизнь в его понимании заканчивается, когда заканчиваются испражнения.
Не будет преувеличением сказать, что и существовал он лишь от испражнения до испражнения, а поскольку они выпадали не так часто, как хотелось, то обставлялись целым обрядом, напоминающим обряд вызывания дождя.
За несколько часов до звездного он припрятывал из пачки сигарет одну, после чего пачка поступала на общественные нужды, зато вечером, когда общество подавно побиралось, он неторопливо доставал сигарету, встряхивал спичками, разрывал на равные квадраты газетную полосу и удалялся.
Думается, эта последняя сигарета, как и последний патрон, то есть символы, и предопределили популярность всего обряда в окружении Савелия.
Дословно помню признание в том одной из наших бывших общих знакомых.

Живи и действуй по уставу
 –  Завоюешь честь и славу!

Эта увлекательная возможность предоставлялась ему каждую среду, когда свою повседневную одежду он сменял на защитного цвета б/у х/б и пальцами закладывал волосы с висков за уши и приминал на затылке, после чего к защите родины ощущал себя полностью готовым и предвкушал, как с кем-нибудь из остальных защитников на тактическом занятии распишет «балду».
Так же он оценивал и наших полковников и оттого изъяснялся с ними заумно.
Полковника Аскольда Петровича Румянцева, к примеру, он насмешил словом «методология», после чего, завидев Савелия на своей лекции, полковник сразу приходил в наилучшее расположение духа и вспоминал это слово.
Из всех военных действий, напротив, Савелий предпочитал элементарные, среди которых с наибольшим удовольствием предавался маршировке.
Непреходящая радость, переполнявшая его при этом, выражалась и в крике:
- Я!!!
Не меньшую радость, однако, испытывал он и по выходу с военной кафедры, поскольку до конца дня еще оставались «Женева», баня, туалет и сон.

Отдых Фавна

О трудящемся Савелии, как уже предупреждалось, рассказ короток, между тем как продолжительно и повсеместно отдыхающим он запомнился больше.
Его трудовые инициативы и остальным однокурсникам вряд ли известны, зато все, кто знал его вне трудовой обстановки, подтвердят, что отдых он не только любил, но и любил устраивать его не только себе, но и окружению.
Ему, например, принадлежала инициатива ежегодно с началом летней сессии открывать, а ее концом – закрывать курортный сезон на Азовском море.
Для этого на станции Морской он ставил палатку, в которой за сессию успевало отдохнуть человек тридцать, а если бы не экзамены, то и гораздо больше.
В общее пользование он предоставлял, кроме того, и лично приобретенный им железный котелок, и утащенные из какой-то столовой приборы.
И всегда удивлялся, когда кто-то прихватывал с собой конспекты или учебники:
- Зачем? Мы же отдыхать едем!
Помнится, Гепал, вовлекая его в учебный процесс, вслух прочитывал засыпающему Савелию главу, например, о законе отрицания отрицания и толкал его:
- Повтори!
Тот вздрагивал, просыпался, делал отрицательный жест, и Гепал читал дальше.

Идти в науку – терпеть муку

Труд, как известно, является частным делом каждого, поэтому он индивидуален, но двойственен, ибо конкретен и в то же самое время абстрактен.
И выбор одного из них естественным человеком также производится самостоятельно.
Поэтому семинарам Савелий предпочитал лекции, которые в свою очередь предпочитал больше выслушивать, чем записывать, а если что-то и начинал записывать, можно было не сомневаться, это «балда» со Старым, но всем лекциям предпочитал перерывы между ними, чтобы покинуть аудиторию, выкурить сигаретку и проходящему мимо во всеуслышание крикнуть:
- Ты куда, Грыняшик? В туалет, что ли, пошел?
Университетская программа своей универсальностью возмущала его до глубины души, и он считал, что для общей пользы ее следовало резко сократить, изъяв из нее, во-первых, словесность («которую мы и так знаем»), во-вторых, этику и эстетику («на хрен они нужны?!»), в-третьих, историю искусств («что я в кино не хожу, что ли?»), в-четвертых, общественные науки («коммунисты пусть и учат»), в-пятых, логику («интересно, конечно, но ведь непонятно»), да и остальные оставлял под сомнением («навыдумывают, а ты учи»).
Хотя пользу от науки не только не отрицал, но и все свои курсовые на разных курсах и у разных научных руководителей всегда писал на одну и ту же тему: «Популяризация науки на страницах …» (ставилось название издания).
- Скажи, а «популяризация» от какого слова происходит? – спрашивал я.
Он лишь загадочно улыбался.

Некоторые ценят книги по
объему, точно написаны они
для упражнения рук, а не ума

Неожиданно встретить Савелия в университетской библиотеке маловероятно, если только он сам не условился с кем-нибудь там встретиться, чтобы с сознанием исполненного долга покинуть библиотеку и отправиться пить пиво, а не встретив никого, приходит в замешательство и выписывает всегда одну и ту же книгу – «Наполеон Бонапарт» Манфреда А.З.
За пределами библиотеки без всякой нужды подавно читать не станет, предварительно не выяснив, входит ли та или другая книга в обязательную программу.
- Не прочитать бы лишнего.
Затем подсчитывает страницы.
Если их 100-150, Савелий неопределенно молчит, если от 200 до 300 – вздыхает, свыше 300 – вздыхает протяжнее, а если насчитает полтысячи, еще раз перечитывает название произведения, взвешивает его на ладони и оценивает:
- С ума сойти!
Книги за полтысячи страниц он отличает на глаз и в руки не берет вовсе.
- Кто их только читает, кроме нас?
В каждой книге в первую очередь изучает предисловие, и если в предисловии излагается фабула, книгу откладывает, но если имеются намеки на какую-нибудь фривольность, старательно ищет им подтверждение в тексте.
Потом спрашивает:
- Ну, ты читал, как тот эту?
Наконец, все приготовления заканчиваются, произведение открывается с начала, его первая страница преодолевается и по ее итогам поднимается вопрос:
- Что, и дальше такая же ерунда?
На этом в большинстве случаев чтение также завершается, и остальное лишь пробегается глазами по именам главных героев и глаголам конкретного действия.
Ни стихов, ни пьес Савелий не читает, поскольку для их пересказа требуется не чтение, а изучение, препятствующее чтению прозы, но и авторов прозаических произведений хвалит редко. Чаще ругает. За многословность, излишние подробности и отступления в сторону от главной линии:
- И чего он все вокруг да около?!
Происходит это в перерыве, а точнее, перекуре после каждых десяти страниц, однако стоит мне присоединиться к обсуждению, как он спохватывается:
- Не отвлекайся, Петрович, не отвлекайся!
Если есть, что есть, ест чаще и дольше обычного. Если нет, что есть, курит чаще и дольше. Если нет ничего, совершает одно из вышеописанных отправлений или в крайнем случае изъявляет готовность пораньше лечь спать.

Давно кошка умылась да гостей нет

Званые ли, незваные, для Савелия все они – желанные. Лучшее удовольствие, развлечение и отдых перед сном. Поэтому неизменно навстречу каждому из них он приподнимается с кровати и приветливо говорит:
- Вот молодец, что зашел! А то мы с Петровичем все лежим да читаем…
Хорошо также, если посетитель что-нибудь принесет с собой, а если не принесет, то согласится сходить, и тогда с кровати следует неопределенный жест:
- Там, Борода, возьми … рубль.
- Что?! Опять я? Не пойду!
- Это я все хожу, хожу…
Иногда они уходят вдвоем.
По возвращении Савелий хотя б на миг, как Антей, присядет на свою кровать:
- Фу, устал от свежего воздуха!
Затем начинает мыть стаканы и накрывать стол, застелив его другой газетой.
Устраивается на стуле, как уже было сказано, в излюбленной позе – на корточках.
Любит также поддержать разговор, однако в споры никогда не вступает: во-первых, из-за гостеприимства, а во-вторых, потому что споры считает совершенно бесполезными и не способными лично его переубедить ни в чем.
Но охотно подхватит, когда запоют, хотя и негромко – вроде бы поет, а вроде как и нет, зато с увлечением одной рукой любит дирижировать остальными.

И в ненастные дни
Собирались они часто,
Гнули, бог их прости…

Ницше не без оснований считал, что по жизни естественный человек руководствуется не разумом и сознанием, а игрой жизненных сил и влечений.
Игрой!
Тайный ход карты при этом естественного человека интересует меньше всего, а больше – возможность удовлетворить эти самые неосознанные потребности.
Кто научил Савелия преферансу, не скажу. Возможно, он был самоучкой.
Да и кто признает своим учеником игрока, пасующего при четырех тузах?
Итак, он был самоучкой, то есть беспомощно постигавшим все премудрости игры, набиравшимся исключительно собственного опыта, обучавшимся на собственных ошибках и применявшим собственные хитрости.
Последних у него было две: делать хорошую мину при плохой игре, и наоборот. Чаще всего, и без лишних слов понятно, ему приходилось делать первую. В итоге он вздыхал, принимал огорченный и разочарованный вид и говорил:
- Интеллект против прухи бессилен.

Наклонность женщины к блуду
узнается по подъятию век ея

В то время как большинство вышеописанных удовольствий достигалось им в одиночку и не требовало от него каких бы то ни было усилий, с получением удовольствия от противоположного пола все обстояло иначе.
Одного интеллекта для этого было недостаточно, а нужно было еще и обаяние.
Рассмотрим же его механизм в действии и перенесемся в какую-нибудь компанию.
Беспечен Савелий или озабочен, зависит, соответственно, от наличия или отсутствия там соблазненных и покинутых им ранее, а очередную его жертву, зная ее признаки, можно определить едва ли не раньше самого Савелия.
Замечено, что если скорым покойникам свойственна печаль, то все жертвы Савелия перед падением, напротив, бывали веселы и словоохотливы, а Савелий с того и начинал, что цеплялся к любому двусмысленному слову, истолковывая его как скабрезность, после чего устремлял на жертву свой масленый взгляд и скоро сокращал дистанцию до контакта, при котором двумя пальцами брал жертву за подбородок и так слегка трепал, поясняя потом:
- Бабы это любят…
Артерия Вена

Редколлегии журнала «Кровавая Мэри»

Мы двое суток о покое лишь мечтали,
Нам двое суток как мгновение одно.
О, если б то вы состояние узнали,
Что нам здесь испытать было дано!

Теперь нас все ругают или хвалят,
Но разве это главное, друзья?
Мы все еще в той синей дали,
И дальше опускаться нам нельзя.

Теперь судите, как хотите,
Но осторожнее, друзья!
Ведь мы старались, уж простите,
Нас обижать никак нельзя…

2 марта 1975 года

Фиткевич И.Л.

Ах! Вероломство правит миром!
Любовью Вы пренебрегли.
Единственно моим кумиром
Как притворяться Вы могли?!
Свою любовь я Вам открыла,
А Вы? Кого Вы предпочли?
Напрасно нам луна светила –
Другую Вы себе нашли.
Ревнива я, и не скрываю.
Мне это незачем скрывать,
И тем, кто этого не знает,
Хотя бы не мешало знать.
А что мне, бедной, остается?
Йэще вчера своею звал…
Любовь моя не продается,
Ее цены никто не знал.
Но слез моих, как ни надейтесь,
Коварный, не дождетесь Вы!
О, боже! Все мужчины таковы!

28 февраля 1975
Боцман Смурый


«Примерные темы курсовых работ
для студентов, изучающих спецкурс
«Жизнь и творчество А.И. Михайленко»


1. Литературная деятельность Михайленко в Ростовском государственном университете
2. Организаторская деятельность Михайленко на посту редактора «Кровавой Мэри»
3. Внутреннее обозрение Михайленко в журнале «Кровавая Мэри»
4. Деятельность Михайленко на посту председателя секретариата журнала «Российский прожектор»
5. Этические, эстетические и общественно-политические взгляды Михайленко
6. Общая характеристика художественно-публицистического метода Михайленко
7. Освещение жизни русского студенчества 70-х гг. в романе Михайленко «Дураки»
8. Основная проблематика и идейное содержание романа Михайленко «Дураки»
9. Изобразительно-выразительные средства и методы в романе Михайленко «Дураки»
10. Широкая панорама общественной жизни в ретроспективной очеркистике Михайленко
11. Проблемотематическое единообразие ретроспективной очеркистики Михайленко
12. Интертекстуальность «Мадьярских очерков» Михайленко
13. Виды цитирования в очерках Михайленко «На Дальнем Востоке»
14. Мастерство Михайленко-новеллиста
15. Принципы и приемы анализа характеров в новеллистике и очеркистике Михайленко
16. Принцип «двойного отображения» в публицистике Михайленко
17. Принцип «теневого портрета» в публицистике Михайленко
18. Многожанровость лирики Михайленко 1-й половины 70-х гг.
19. Пафос лирики Михайленко 2-й половины 70-х гг.
20. Диссертация Михайленко «Критические замечания об алкоголизме в жизни»
21. Проблема деградации личности на материале мемуаристики Михайленко
22. Образ Михайленко в курсовых работах студентов Ростовского государственного университета
23. Мастерство Михайленко-киносценариста
24. Социальность фильмов Михайленко «Грыня в Елкине», «На взморье», «Сентябрь-74» (1 ч.), «Сентябрь-75» (2 ч.) и «Бугор, Савелий, помидоры и степь»
25. Актуальность фильмов Михайленко «Мягкое кресло и белые тапочки», «Кто выпил мою чачу?», «Признание Юрче», «Второй день рождения Савелия»
26. Тема моральной расплаты в киноэпопее Михайленко «Отказ в нанесенном ударе»
27. Тема власти денег в киноэпопее Михайленко «Обитель на улице Новаторов»
28. Михайленко как историк, теоретик и практик советской литературы и кино
29. Общая направленность и последовательность социологических взглядов Михайленко
30. Просветительские труды Михайленко


(Акростих написан на обороте конспекта лекции, который начинался так: «Симметричная и асимметричная верстка. Симметричная – зеркальное отображение левой части полосы в правой»; а темник курсовых, без предъявления которых студенты не могли получить зачета, был начат на листе, на котором Пестракович ранее начал писать заявление завкафедрой теории журналистики Симкину Я.Р., но так и не дописал слово «студента», а закончен в конспекте лекции по истории очерка, о которой Боцман также написал семь слов)

Михайленко



Радиорепортаж о коммунистическом
субботнике
(отрывок)


В цеху раздаются мерные удары молота…
Работа идет с большим воодушевлением…
Вот пришел трубач, чтобы подбодрить бригаду…
Из котла показывается мастер-обрубщик А.И. Саввов…
- Антон Иванович, как настроение?
Голос А.И. Саввова:
- Пашка, бросай эту куйню… Завтра докуем…
Идет соревнование, но, как  всегда, побеждает нравственная сила коллектива.

Первый бетон
водосливной плотины
(репортаж)


19 апреля, 10 часов 30 минут утра. Людно в котловане возле водосливной плотины у готового блока первого рыбопропускного шлюза. К опалубке прикреплен лозунг: «Даешь первый кубометр бетона в тело плотины!»
К строителям Константиновского гидроузла на укладку первого бетона прибыли представители объединения «Донводстрой», райкома партии, облисполкома и Министерства мелиорации и водного хозяйства.
Подъехала первая машина с бетоном. Минута – и бадья зависает над арматурой. Укладку бетона ведет бригада Евгения Ивановича Шаповалова из ПМК-2. Бригадир сам ориентирует бадью, открывает люк…
Защелкали фотоаппараты: первые три кубометра уложены. Владимир Дрезин, Александр Лагутин, Владимир Подосенов уплотняют бетон вибрационными «булавами».
Балансируя на металлических прутьях арматуры, разговариваем с Евгением Ивановичем Шаповаловым:
- Сколько кубометров бетона будет сюда уложено?
- Двести шестьдесят. И мы постараемся сделать как можно быстрее.
Разговор прерывается: машины с бетоном не заставляют себя ждать. Бетонная масса быстро заполняет огороженное деревянными щитами пространство. Бетонщики работают торопливо, но аккуратно. Слышны шутки, смех.
Размеренны и четки движения рук Виталия Федоровича Хрипунова, кран которого подает укладчикам бадью с бетоном. Чтобы не терять ни минуты времени, сегодня нужны опыт Виталия Федоровича, и потому его молодой напарник лишь наблюдает за действиями своего старшего товарища.
Сажусь в кабину только что подъехавшего с бетоном МАЗа. Его водитель – приветливый Владимир Иванович Висящев.
- Час назад мы закончили подвозить бетон к нижней голове судоходного шлюза. Если все будет нормально, я думаю, до вечера закончим и здесь.
Спрашиваю:
- А как же с обеденным перерывом?
- А мы по очереди обедать ездим – ведь нельзя строителей без бетона оставлять1.

О юбилеях

14 мая 1818 года открылся Александровский Варшавский университет (1818-1831).
Имеется даже полотно польского исторического живописца Антония Бродовского (1784-1832) под названием «Царь Александр I вручает диплом Варшавскому университету» – с портретами императора, ректора, деканов и профессоров.
Первый и единственный ректор, декан богословского факультета и профессор кафедры пастырского богословия и церковного красноречия, филолог, писатель и монах Войцех-Анзельм Швейковский (1773-1838) на открытии сказал: «Чтобы университет мог возносить науки до черты неопределенной, чтобы мог во всех частях совершенствовать оныя, чтобы из усовершенствованных наук мог извлекать полезныя для общества сведения, для того необходимо нужно, чтобы он в ученом ходе своем был свободен и независим».
И еще: «Если люди, занимающиеся наукой, будут в своих изысканиях свободны, то и понятия, коими они обогащают общество, не только не нарушат его спокойствия, но и утвердят тишину и дадут средства к благосостоянию общества». А также, что «ученыя в своих исследованиях должны быть свободны, как свободна человеческая мысль, так как всякия ограничения убивают и самое стремление к совершенствованию». А кроме всего, что «не свобода мысли опасна, а опасно тщетное усилие уничтожить ея. Так как нет силы, могущей удержать ход мыслей, то только стеснение мысли заставляет ея работать неправильно: отсюда и вытекают всякия безпорядки».
Последние, собственно, и приключились в студенческо-преподавательской среде и повлекли закрытие первого университета, расширение программ гимназий и определение поляков в российские университеты.
Второй из Главной школы, открытой в 1862 году, был образован в 1869 году, и, что любопытно, ректорами второго чуть ли не сплошь были филологи.
Петр Алексеевич Лавровский (1827-1886), магистр (1852) и доктор (1855) славянской филологии, член-корреспондент Императорской Академии наук (1856), автор сербско-русского (1870) и русско-сербского (1880) словарей и ректор (11.08.1869-30.12.1872), на открытии второго Императорского Варшавского университета 12 октября 1869 года, как и ректор первого, впрочем, заметивший, что «отличительный признак университета и главная сущность его – это полная свобода в научном движении», которая «требует и со стороны ея возделывателей такой же чистоты в помыслах и побуждениях, какою отличается всякая научная истина; они должны строго и неизменно держаться пределов своей научной области...
Малейшее уклонение от этих пределов, самое, по-видимому, слабое вмешательство в основы житейского порядка нарушает прямое назначение ученого».
Николай Михайлович Благовещенский (1821-1892) – следующий ректор (30.12.1872-20.08.1883), магистр (1847) и доктор (1851) римской словесности, почетный вольный общник Императорской Академии художеств (1864), удостоившийся также почетного отзыва Императорской Академии наук (1865) за книгу «Гораций и его время» (1864; Изд. 2-е.- Варшава, 1878).
Николай Алексеевич Лавровский (1825-1899) – брат первого ректора, третий ректор (20.08.1883-1890) и магистр (1852) и доктор (1854) русской словесности.
Антон Семенович Будилович (Будзиллович) (1846-1908) – ректор (1890-1892), декан историко-филологического факультета (1881-1890, 1899-1902), магистр (1871) и доктор (1878) славянской филологии, ординарный профессор кафедры русского и церковно-славянского языков и русской словесности (1881) и редактор «Мефодиевского юбилейного сборника, изданного Императорским Варшавским университетом к 11-му мая 1885 года» (Варшава, 1885), впоследствии ректор Императорского Юрьевского университета (1892-1901), член совета Министерства народного просвещения (1901), основатель Галицко-русского общества (1905), издатель-редактор «Окраин России» (1906) и «Московских ведомостей» (1908), писатель и переводчик
Григорий Эдуардович Зенгер (1853-1919) – ректор (22.04.1897-20.08.1899), декан историко-филологического факультета (1896-1897), магистр (1886) и доктор (1894) римской словесности, доцент (1886), экстраординарный (1887) и ординарный профессор (1894) кафедры римской словесности, затем попечитель Варшавского учебного округа (1900-1901), министр народного просвещения (1902-1904), сенатор (1904-1905), писатель и переводчик
Григорий Константинович Ульянов (1859-1912) – ректор (1899-1904), декан историко-филологического факультета (1898), магистр (1889) и доктор (1891) славянской филологии, доцент (1889), экстраординарный (1890) и ординарный (1891) профессор кафедры сравнительного языковедения, лауреат Ломоносовской премии Императорской Академии наук (1895), товарищ министра народного просвещения (1907-1911), сенатор (1911-1912), писатель и переводчик
Евфимий Федорович Карский (1860-1931) – ректор (1905-1911), декан историко-филологического факультета (1902-1904), магистр (1893) и доктор (1901) славянской филологии и экстраординарный (1894) и ординарный (1901) профессор кафедры русского и церковно-славянского языков и истории русской словесности, лауреат Ломоносовской премии (1901) и член-корреспондент (1901) и действительный член (1916) Императорской Академии наук, редактор журналов «Русский филологический вестник» (Варшава-Пг., 1905-1917) и «Известия Отделения русского языка и словесности Российской Академии наук» (Пг., 1920-1922), писатель и переводчик, автор истории белорусского языка (М., 1955-1956, т. 1-3), пожертвовавший личную библиотеку Белорусскому университету (1922 – свыше 4000 т.)
Сергей Иванович Вехов (1857-1919) – заместитель ректора (1911-1913) и ректор (1914-1919), декан историко-филологического факультета (1905-1910), доцент (1882) и ординарный (1889) и заслуженный ординарный (1907) профессор кафедры римской словесности и библиотекарь научной библиотеки (1882-1911), доставивший из Варшавы в Ростов ее рукописную и старопечатную часть (1332 рукописи и 1484 старопечатные книги), писатель и переводчик
Остальные деканы:
Осип Михайлович Ковалевский (1800-1878) – первый отечественный монголист, автор «Монголо-русско-французского словаря» (Казань, 1845-1849, т. 1-3), переводчик, лауреат Демидовской премии и член-корреспондент Императорской Академии наук (1849), декан историко-филологического факультета и ординарный профессор кафедры всеобщей истории Главной школы (1862-1869) и ИВУ (1869-1878), умерший на кафедре
Александр Иванович Никитский (1842-1886) – декан историко-филологического факультета (1878-1886), ординарный профессор кафедры русской истории (1873-1886), магистр (1873) и доктор (1879) русской истории, лауреат Уваровской премии Императорской Академии наук (1873), писатель
Николай Иванович Новосадский (1859-1941) – декан историко-филологического факультета (1905-1906), магистр (1887) и доктор (1901) греческой словесности и доктор литературоведения (1935), ординарный профессор кафедры греческой филологии ИВУ (1888-1906) и кафедры эпиграфики Императорского Московского университета (1909-1922) и заведующий кафедрой древних языков МГУ (1937-1941), заведующий отделом классической филологии, главный библиотекарь и ученый консультант Государственной библиотеки СССР им. В.И. Ленина (1919-1934), действительный член Института археологии и искусствознания (1924-1931) и Государственной академии искусствознания (1924-1932), писатель и переводчик
Среди остальных преподавателей обоих:
Аристов Николай Яковлевич (1834-1882) – магистр (1866) и доктор (1871) русской истории и экстраординарный (1869) и ординарный (1871-1873) профессор кафедры русской истории, писатель и переводчик
Барсов Николай Павлович (1839-1889) – магистр русской истории (1865), лауреат серебряной медали Императорского Русского географического общества (1865) и Уваровской премии Императорской Академии наук (1874), библиотекарь научной библиотеки (1871-1872) и преподаватель (1872-1888) и ординарный профессор (1888-1889) кафедры русской истории, писатель и переводчик
Бентковский Феликс (1781-1852) – ординарный профессор кафедры польской истории (1818-1830) и начальник Варшавского главного архива (1838-1852)
Берг Николай Васильевич (1823-1884) – летописец Крымской (1853-1856) и австро-итальянской с Дж. Гарибальди (1859) войн и Польского восстания (1863-1864), преподаватель кафедры русского и церковно-славянского языков (1869-1884), редактор «Варшавского дневника» (1874-1877), писатель и переводчик, в т. ч. с чешского, сербского, болгарского и польского
Вейнберг Петр Исаевич (1831-1908) – ординарный профессор кафедры русского и церковно-славянского языков и истории русской словесности (1869-1873), почетный член Императорской Академии наук (1905), писатель и переводчик
Вержбовский Федор Францевич (1853-1923) – магистр (1882) и доктор (1900) всеобщей литературы и доцент (1882) и экстраординарный (1886) и ординарный (1900-1915) профессор кафедры польской литературы и начальник Варшавского главного архива (1897-1915), редактор «Biblioteka Zapomnianych Poet;w i Prozaik;w Polskich XVI-XVIII w.» (1885-1908), писатель и переводчик
Грот Константин Яковлевич (1853-1934) – лауреат золотой медали Императорского Русского географического общества (1880) и половинной Уваровской премии Императорской Академии наук (1891), магистр (1881) и доктор (1889) славянской словесности и экстраординарный (1883) и ординарный (1889-1899) профессор кафедры славистики, хранитель (1893-1923), устроитель выставки в ИВУ (1899) и издатель (1894-1917) «Puschkiniana» отца, заведующий Общим Архивом Министерства Двора (1905-1917), член-корреспондент Российской Академии наук (1917), писатель и переводчик
Замотин Иван Иванович (1873-?) – магистр (1904) и доктор (1908) русской словесности и приват-доцент (1904), доцент (1906) и ординарный профессор (1908-1915) кафедры русской словесности ИВУ и Донского университета (1915-1922), писатель и переводчик
Кареев Николай Иванович (1850-1931) – магистр (1879) и доктор (1884) русской истории и ординарный профессор кафедры русской истории ИВУ (1879-1884) и Императорского Санкт-Петербургского университета (1890-1900) и председатель исторического общества последнего (1889-1917), член I Государственной Думы (1906), член-корреспондент Императорской Академии наук (1910), Российской Академии наук (1917) и АН СССР (1925) и почетный член АН СССР (1929), издатель «Научно-исторического журнала» (1913-1914), писатель и переводчик
Колосов Митрофан Алексеевич (1839-1881) – доцент (1871) и экстраординарный (1873) и ординарный (1878) профессор кафедры русского и церковно-славянского языков и истории русской словесности, магистр (1872) и доктор (1878) славянской филологии, член-корреспондент Императорской Академии наук (1878) и основатель и редактор (Варшава, 1878-1879) журнала «Русский филологический вестник» (1878-1918), писатель и переводчик
Коссович Игнатий Андреевич (1808-1878) – магистр богословия (1830) и доктор римской словесности (1871) и доцент (1870) и экстраординарный (1872) и ординарный (1873) профессор кафедры греческой словесности, автор греческо-русского словаря (1847-1848, т. 1-2) и лауреат половинной Демидовской премии Императорской Академии наук (1848), писатель и переводчик
Левестам Генрих-Фридрих (1817-1878) – доктор философии (1839) и ординарный профессор кафедры всеобщей литературы (1869-1878), писатель и переводчик
Лелевель Иоахим (1786-1861) – ординарный профессор кафедры библиографии и хранитель научной библиотеки (1818-1821), историк и географ
Любович Николай Николаевич (1855-1935) – магистр (1883) и доктор (1890) всеобщей истории и доцент кафедры всеобщей истории (1883-1890), лауреат Макариевской премии Святейшего Правительствующего Всероссийского Синода (1890), член-корреспондент Российской Академии наук (1924), писатель и переводчик
Макушев Викентий Васильевич (1837-1883) – магистр славянской филологии (1867) и ординарный профессор кафедры русского и церковно-славянского языков и истории русской словесности (1881-1883), писатель и переводчик
Микуцкий Станислав Павлович (1835-1890) – доктор сравнительного языковедения (185?) и ординарный профессор кафедры сравнительного языковедения (1869-1890), писатель и переводчик
Миртов Алексей Василькович (1886-1966) – кандидат словесности (1910) и преподаватель кафедры русского языкознания Донского государственного университета (1925-1929), писатель, фольклорист и этнограф
Осинский Людовик (Osi;ski Ludwik) (1775-1838) – ординарный профессор кафедры польской литературы (1818-1830), писатель и переводчик
Павинский Адольф Иванович (1840-1896) – доктор всеобщей истории (1871), доцент (1869) и ординарный (1875) и заслуженный ординарный (1894) профессор кафедры всеобщей истории, писатель и переводчик с нескольких языков
Первольф Осип Осипович (1841-1891) – магистр (1874) и доктор (1876) славянской филологии и ординарный профессор кафедры славянской филологии (1871-1891), писатель и переводчик
Погодин Александр Львович (1872-1947) – магистр (1901) и доктор (1904) славянской филологии и ординарный профессор кафедры славянской филологии ИВУ (1902-1908), Императорского Харьковского (1910-1919) и Белградского (1919-1941) университетов, писатель и переводчик
Полевой Петр Николаевич (1839-1902) – магистр (1864) и доктор (1865) славянской филологии и ординарный профессор кафедры славянской филологии (1869-1871), писатель и переводчик
Созонович Иван Петрович (1855-1923) – магистр (1887) и доктор (1898) истории русской литературы и доцент (1886) и экстраординарный (1887), ординарный (1898-1907) и сверхштатный ординарный (1909-1914) профессор кафедры мировой литературы и заведующий кабинетом гипсовых фигур и статуй (1897-1898), лауреат Уваровской премии Императорской Академии наук (1898), член II и III Государственных Дум (1907-1912), писатель и переводчик
Трубецкой Николай Сергеевич (1890-1938) – магистр (1914) и доктор (1923) сравнительного языковедения и доцент кафедры сравнительного языковедения Донского (1918-1920) и преподаватель Софийского (1920-1923) и Венского (1923-1938) университетов, славист, компаративист, писатель и переводчик
Филевич Иван Порфирьевич (1856-1913) – магистр (1890) и доктор (1896) русской истории и экстраординарный (1890) и ординарный (1896) профессор кафедры русской истории, географ, этнограф, писатель и переводчик
Францев Владимир Андреевич (1867-1942) – кандидат (1892), магистр (1902) и доктор (1906) славянской филологии и ординарный профессор кафедры славянской филологии ИВУ (1906-1914) и Донского университета (1915-1920), лауреат премии им. А.А. Котляревского (1906) и член-корреспондент (1915) Императорской Академии наук, действительный член АН СССР (1921), иностранный член Чешской академии наук и искусств (1904) и ординарный профессор кафедры славянской филологии пражского Карлова университета (1921-1937), председатель Русской академической группы в Праге (1921) и товарищ председателя Союза русских академических организаций за границей (1921), номинировавший на Нобелевскую премию по литературе Краснова П.Н. (1926) и Бунина И.А. (1931-1933), член пражского Славянского института (1930-1939), писатель и переводчик
Цветаев Дмитрий Владимирович (1852-1920) – магистр богословия (1876) и магистр (1886) и доктор (1890) русской истории и ординарный профессор кафедры русской истории ИВУ (1887-1906), директор московских коммерческого училища (1906-1911) и архива Министерства юстиции (1911-1920), председатель Московского отделения Императорского Русского военно-исторического общества (1907-1917), писатель и переводчик
Яковлев Владимир Алексеевич (1840-1896) – магистр русской словесности (1871), ординарный профессор кафедры всеобщей литературы ИВУ (1871-1878) и Императорского Новороссийского университета (1884-1896), писатель и переводчик

14 мая 2018 года исполнилось 200 лет первому университету, а 12 октября 2019 года – 150 лет и второму.