Птицы, собаки и люди Южного пакгауза

Птицы, собаки и люди Южного пакгауза

Аккурат на том месте, где нынче Зоологический музей, при Петре начали возводить дворец для царицы Прасковьи Федоровны, жены его покойного брата и соправителя Ивана V. А где дворец, там и балы, выезды! Потому на задворках стали строить (чуть не сказал - гаражи) конюшни и другие подсобные сооружения. Лошади, кареты, сани - большое хозяйство планировалось иметь экс-царице. Рядом построили склады всякие – для дров, угля и вообще для порядку.
Но, не дождалась бедная «сестрица» царя окончания строительства, померла в 1718 году, а недостроенный дворец, царским указом,  передали учрежденной им же Академии Наук. Ну, а академикам тоже нужен свой выезд, так что конюшни остались и ими пользовались по прямому назначению до средины двадцатого века. А к тому времени лошадей заменили автомобили, для которых нашлось место в Северном пакгаузе, а конюшни переоборудовали под угольную котельную. Раньше ведь все дома отапливались печками. Держали для этого множество истопников. Взгляните на старые Питерские дома – все крыши утыканы трубами. А потом, додумалось человечество до устройства системы парового или водяного отопления и вместо печек и истопников завелись котельные и кочегары.
Мне посчастливилось, я застал ещё на самом «излёте» этот своеобразный народ – кочегаров угольных котельных. Был он, в массе своей, необычный, своеобразный и примечательный.  Карл Леонгард назвал бы его акцентуированными личностями, Лев Гумилев – пассионариями, психиатры – социальными дизадаптантами. В рассках Шукшина они выступают как "чудики».
Но, начну излагать все по порядку. У жителей Ленинграда «в крови» была привычка использовать проходные дворы, чтобы «срезать» углы. По оным можно было пройти через весь Васильевский от первой линии до семнадцатой, от Витебского вокзала, до Московского проспекта, от Лиговки, где орудовал в свое время знаменитый Ленька Пантелеев,  до Кузнечного рынка, а от рынка Некрасовского до известного теперь даже детям Баскова переулка. Где теперь они, проходные дворы,  куда подевались? Не горюй попусту, мой читатель, остались они, только во всех этих арках теперь навесили железные ворота с охранной сигнализацией.
А тогда, в средине восьмидесятых, срезая один из углов на Стрелке я сунулся в ближайший двор,  и попал в это «царство». Прямо как в сказке, парадный вид набережной Невы сменился захудалым двором, занятым горами угля и шлака. В дверях одноэтажного строения  встретил меня мужиченка небольшого роста и неопределенного возраста с длинными, до плеч, волосами.
- Это проходной двор – спросил я, - выйду я так на Пушкинскую?
- Нет, не пъяходной, топай назад и наево по набеежной.
- А это что за хрень, - остановившись поинтересовался я?
- Котейная Зооягического института.

Так я познакомился с Игорем Журавлевым, которого все называли просто «Журавлём» или «Птицей».
Вечно улыбающийся своим щербатым ртом, простодушный, «Птица» быстро пьянел и засыпал в своей каморке, которую местный сантехник называл грубо и точно – «е.ловкой», потому, что собиралось в ней порой и спало вповалку по нескольку человек обоего пола. Но «Птица», чаще, спал в обнимку со своим псом – большущим черным ньюфаундлендом. Собака была, пожалуй, даже больше щуплого «Птицы», и такая же добрая, как хозяин. И улыбалась она, если выражение собачьей морды можно назвать улыбкой, так же по-доброму, как и «Птица». Заглянешь, бывало, проходя мимо е.ловки – «Птица» валяется на затертом матрасе, а Кара (так, кажется, звали собаку) сидит с открытой пастью, а с длинного,  свесившегося набок розового языка до самого пола спускается слюна.
Когда «Птица» выкарабкивался по нужде, Кара округляла свои большущие блестящие глаза, закрывала пасть и начинала жалобно скулить.
- Да не бойся, не бъёшу я тебя, - заговаривал с собакой «Журавель», - сейчас пъийду!
- Ууу…, понимающе скулила Кара, уставившись мордой в дверной проем, куда нырнул хозяин.
  К концу смены «Птица» часто засыпал, уголь в топке спекался, котлы гасли. Рано утром прибегал Юрка Киселёв или «Кисель», и начинал очертенело ругаться!
- «Птица», твою мать, опять котлы «запустил»! Сколько можно, каждую смену одно и то же. Предупреждаю же всех: «Птице» на смене не наливать, совсем пить не умеет».
- Почему это не юмею, - слабо возражал «Птица», - очень даже юмею, пявдо же, Кага?
Собака начинала тихо скулить, защищая хозяина.
- Юга, - начинал виновато оправдывается «Птица», - извиги, гади бога, съючайно «выгубился»! Я тебе сейчас на всю смену угогька накатаю.
- Накатаешь? Небось опять одной «силезии», чтобы я всю смену  шуровкой работал? Не надо, к обеду обещали подвезти антрацит.
«Кисель» хоть с виду длинный и худой, но жилистый. Быстро разбивал длинной и тяжелой шуровкой спекшуюся корку угля, и засыпал на еле тлевшие угли политый водой антрацит. Тот с шипением схватывался, огоньки в топке начинали оживать и весело поигрывать.
- Игорь, тебя же уволят нахрен, - вытирая вспотевший от работы и жара из топки пот, отходчиво бурчал «Кисель», - чуть систему не разморозил.  Сейчас Иван (так кочегары называли главного инженера – Ивана Ивановича) приедет, увидит, и точно побежит жаловаться директору.
- Юга, ты ги зъяаешь, у нас никого не увойьняют, - лениво замечал «Птица», - сдеяют посгеднее китайское пгедупгежгение. Сколько их у меня? С десяток погалуй!
- А ты и рад! Вчера два студента приходило устраиваться каталями. Поработают с недельку, Иван их в кочегары переведет.
- Да и хген то с ним! Увогят, пайгу столягом в Кунсткамегу.
«Кисель» вообще-то художник, занимается графикой, «клепает» в своей мастерской офорты, а кочегаром работает так, чтобы,  во-первых, не привлекли за тунеядство, как Бродского, а, во вторых и какую-то денежку заработать на краски, кисти и прочие мелочи. А мелочей художнику надо о го-го сколь.
В котельной работает целых две «птицы». Кроме «Журавля» есть еще Чижевский, которого, естественно, все зовут «Чиж». Этот работает давно, пришел сюда еще студентом, успел закончить философский факультет, но продолжает работать кочегаром, да еще  и не в одной котельной. Сдав  смену, он идет в академическую библиотеку, получает большую стопку книг, кладет на нее голову и засыпает.
Чиж разработал свою собственную философскую систему – «особенного»! С этим своим «особенным» он пристает к каждому знакомому и не очень.
- Понимаешь, «особенное» - это такая мыслительная  трансцендентальная категория…
Воспринимать его на слух тяжело, понять еще сложнее. В общем, все в его теории туманно и неопределенно. «Чиж», в отличие от «Птицы», не пьет, точнее, пьет, но один и в умеренных дозах. Кочегар он, как и «Кисель» хороший, такой же крепкий и жилистый. Но, в отличие от «Киселя» не такой душевный и отзывчивый. Он не станет принимать смену у «Птицы», пока тот не приведет топки в порядок и не поднимет температуру до нужного градуса. Чиж, как Кант или Гегель - настоящий философ, формалист. Кроме своей теории «особенного» он разработал и своеобразный «кодекс чести» кочегара. Со злостными его нарушителями он просто перестает общаться, ставит на них свой  «жирный крест». 

Еще одним кочегаром был Славка Афоничев, или, просто «Афоня», здоровый крупный мужик, любитель выпить на халяву. Как и «Птица», он тоже не шибко усердствует на работе, делал все спустя рукава, подбрасывал уголька только для того,  чтобы котлы не потухли. В остальное время он либо лежит на топчане и рассматривает художественные альбомы, либо натягивает холсты на подрамники, грунтует их и делает наброски «человеческих» фигур. Почему слово «человеческих» я взял в  кавычки? Да потому, что те существа, которых он рисовал, напоминали человеческие существа лишь отдаленно. Страшные, почти уродливые тела, ноги и головы производили отталкивающее впечатление.
- Славка, что за уродов ты рисуешь, - не раз задавал я ему свои глупые вопросы, - ну это же не эстетично! Вот, твоя «Данайя»? Я помню, когда был в Эрмитаже, так, глядя на Данаю Рембранта, кол в штанах выпирал, а глядя на твою – стоячка на неделю пропадает.
- Помолчал бы, искусствоЕд долбанный, - презрительно сплюнув на кучу угля, процедил «Афоня»,  - если не петришь в живописи. Еще скажи, что Петров-Водкин или Дейнека  хорошие художники или Кукрынификсы? Социалистический реализм, «Смерть коммуниста». Про ПикАссо слышал что-нибудь или Матисса? Зайди на третий этаж Эрмитажа.
И, уже в «перестройку» я увидел в Манеже одну его картину на евангельскую тему -  «Избиение младенцев».
Как сказал мне наш общий знакомый – искусствовед  Толя Чернов (Чернуха»), Славка работает в стиле антиутопии а «герои его картин  намеренно гипертрофированно- физиологичны.




Ну а завершу я галерею кочегаров-художников Южного пакгауза словесным портретом Коли Бучина или «Колясика».
У меня хранится одна из его картин без названия. Я не утверждаю, что это моя собственность, просто он «осела» у меня после его смерти. Так что,  если, вдруг, кто-то, прочтя мои записки, заявит о своих на неё правах и подтвердит это, я передам её законному владельцу.
На ней изображена стоящая у окна беременная женщина с маленьким ребенком. В правом нижнем углу пририсована детская игрушка – лошадка на колесиках. Сейчас таких игрушек уже не делают, а в нашем с Колей детстве только такие и были. 
Картина хорошо построена композиционно. Фигуры матери, ребенка и лошадки делят пространство холста по диагонали на два равных треугольника. Слева - жизнь и судьба, справа - лишь оконный проем и ничего не говорящая  серая штора. А, может быть, наоборот, там, за окном, и есть настоящая жизнь, а слева только её подобие - деревянная лошадка на колесиках? Лично у меня эта лошадка вызывает ностальгию, тоску по утраченному детству, когда не было никаких забот.
О чем задумалась эта женщина? Не о том ли, что рано вышла замуж, что её замучила постоянная нехватка денег? С одним-то ребенком тяжело, а тут второй! А может быть, наоборот, всматривается в себя, радуется плоду, который уже «сучит» ножками в утробе.
 
А о чем думает ребенок, глядя на мать, отвернувшую голову к окну? Может он уже начинает её ревновать к еще не родившемуся ребенку, и чувствует, что мама уже не так его любит, как прежде?
 В этом и заключается сила искусства, что каждый думает о своём.
У психологов есть такая методика для исследования подсознания – ТАТ (тематический апперцепционный тест). Пациенту предъявляют ряд картинок (стимульный материал, по научному) и просят рассказать, что они на них видят, и о чем думают люди, изображенные на картинках. И испытуемые переносят на «героев» картин свои эмоции, переживания, подсознательные страхи, мысли, вытесняемые из актуального сознания.
И вот я заметил, что картина «Колясика» работает так же, как и ТАТ.

В «перстройку  Коля неожиданно сделался «православнутым» и даже стал помощником старосты прихода церкви Конюшенного двора, где отпевали Пушкина и заведовал церковной кружкой. Неспроста, по-видимому, ибо был он человеком рациональным и слегка прижимистым. Как это сочеталось с тем, что он участвовал в постоянных  выпивках их честной компании – трудно объяснить. Если «Афоня» норовил выпить на халяву, то «Колясик» участвовал в совместных излияниях на паях. И, когда посуда опорожнялась, а выпить хотелось ещё, посылался «гонец» в магазин, которым, как правило, был «Афоня». Ведь при таком раскладе можно было  сэкономить или уменьшить свой пай.
Помню такой забавный случай. Котельную тогда перевели уже на газ, и  одним из операторов стал тоже воцерковленный человек, Борис Федорович, которого за глаза все звали, естественно,  «Клей БэЭф» (для тех, кто по моложе напомню, что был такой клей когда-то) или попросту «Клей».  Он был не из неофитов, как Коля, а, с его слов, «православным от рождения». И постоянно вел с Колей душеспасительные беседы о преимуществах православия перед католицизмом и лютеранством.
- Ну какая у пастора духовность, когда ему перед мессой в алтаре делают минет, а потом он выходит, застегнув ширинку и о Господе рассуждает?
«Клей» водку не пил, выращивал у себя в синявинском садоводстве розы, которыми одаривал всех бухгалтеров, секретарш директора и прочих канцелярш.
И вот, как то утром, приходит он на смену в котельную, менять «Колясика», а в новой уже «е.ловке» вповалку валяются пьяные мужики, на столе пустая посуда, окурки, на полу – блевотина.
«Клей» заохал, запричитал, стал выпроваживать «честную» компанию. Пришлые мужики попросыпались, стали по одному «освобождать помещение». Остался один «Колясик». Когда БФ растолкал его и тот раскрыв тяжелые веки, сел, свесив ноги на пол. Тогда «Клей» обратился к нему со своей проповедью:
- Коля, как же так можно, ведь ты же христианин!
- Да пошел ты…, - промычал «Колясик», и снова завалился на топчан.
Ну и, описание обитателей этой котельной будет неполным,  если не упомянуть «Степаныча» и «Чернуху». Они почти всегда появлялись парой, по точному замечанию одной моей знакомой, как «два старичка – боровичка». Небольшого роста, но не худые, а слегка раздавшиеся в ширину, они, перевалив за семьдесят оба носили бороды «лопатой» и представляли дисидентское движение в Ленинграде-Петербурге.
«Степаныч» всю жизнь «работал с книгой». Нет, он не был писателем, он книгами торговал. Все, кто крутился в те годы на Стрелке, не мог пройти мимо книжного киоска на истфаке и все называли его «Игорь - книгопродавец». Подобно классическому церковному алтарю, книги были расставлены в несколько рядов. На самом видном месте стояли сочинения классиков марксизма-ленинизма, «ветхозаветной советской троицы» – Маркса, Энгельса и Ленина. Чуть ниже – трехтомник Брежнева – «Малая земля», «Целина» и «Возрождение» вместе с материалами партийных съездов и конференций. Ниже были полки с  самым ходовым среди студентов товаром -  монографиями и учебными пособиями по истории, философии, биологии и прочим наукам. Но, помимо этой официальнй витрины, под прилавком Игорь держал тогдашний дефицит – сборники стихов поэтов «серебрянного века», книги из серии литературного и философского наследия и те, что продавались  только для иностранцев в магазине «Березка». Естественно, всё это богатство он сбывал только хорошим знакомым, либо, по рекомендации людей проверенных и с нагрузкой в виде всё тех же материалов съездов. Но, наравне с официально изданной, но дефицитной  литературой он распространял «самиздат» и «тамиздат», за что, уже в разгар «перестройки»  ребята с Литейного «отжали» его от книг и пришлось ему работать каталем угля. Правда,  эта «ссылка» длилась не долго – года два. «Перестройка» сменилась полной свободой, и он снова занялся своим привычным занятием. Уже во времена новой России он признавался мне, что прятал под крышей котельной в пыльном угольном углу одну из двух  рукописей  «Архипелага…».
«Чернуха» формально не работал в этой котельной, но, как профессиональный искусствовед (закончил, когда-то, «Репу» )  был часто приглашаем на все художественные посиделки и показы. В официальные искусствоведческие структуры он не вписался а работал электриком в БАНе  (библиотеке академии наук). Там, в электрощитовой, среди шкафов с грозными надписями «не влезай – убьет!» и «не включать, работают люди»,  в закутке стоял стол-верстак, вокруг которого постоянно собиралась компания местных и окрестных БИЧей . «Люди» действительно работали – раскладывали нехитрую закуску, разливали по стаканам водку и вели серьезные разговоры «за жисть». Помню забавный случай 
В БАНе и около крутился  Миша Пикалов, закончивший философский факультет, но работавший кровельщиком. Впоследствии он стал известным реставратором,  хозяином реставрационной фирмы при Русском Музее – «Пикалов и сын». Он когда-то крепко пил, но давно «завязал» и, как говорили бывшие его коллеги «стал противно положительным» и все время бурчал на всю компанию, собирающуюся в электрощитовой. И вот, однажды, в Рождество заходит он к «Чернухе», а там уже все «хорошенькие»". Ну, Пикалов и давай их укорять:
- Ну, вот, опять квасите, по какому поводу напились?
- Так сегодня же Рождество, Миша! Грех не выпить! - отвечает «Чернуха»!
А дело было в начале восьмидесятых, тогда еще все были атеистами и Рождество официально не праздновалось, как сейчас.
- Ну, хорошо, - не унимается Пикалов,  - сегодня Рождество, а вчера с чего набрались?
- А вчера была "Ночь перед Рождеством", - под дружный хохот парировал Толя.
«Чернуха», как и Игорь, тоже промышлял «самиздатом » и «тамиздатом», в частности – распространял «Посев». Попасться в те годы с этим журналом в «лапы» КГБ означало огрести «пятерочку», как выражается нынешний  и всегдашний наш Президент.

Подводя итоги своего повествования, хочу заметить, что угольная котельная Южного пакгауза в семидесятые-восьмидесятые годы двадцатого века, как, впрочем, и другие котельные,  была для творческих людей своеобразной формой «внутренней эмиграции». Именно в таких местах зародились и «проросли» семена и ленинградского рока, и искусства андеграунда, причем, андеграунда, в прямом смысле слова, потому, что большинство таких котельных располагались в подвальных или полуподвальных помещениях. Котельная Южного пакгауза, в этом отношении составляла, пожалуй, редкое исключение и находилась на уровне земли.
Почему талантливые художники, поэты, музыканты работали в них? Потому, что, на мой взгляд, не хотели вписываться в официальные структуры и учреждения, где «царила» всем надоевшая коммунистическая пропаганда, которой уже никто не верил, где надо было присутствовать на дурацких собраниях и слушать «идиотские» доклады о преимуществе социалистического образа жизни, принимать «встречные планы», клеймить позором и подписывать коллективные письма с осждением «отщепенцев» и прочее и прочее и прочее. Здесь не было идеологического пресса, уволить тебя могли совсем уж в последнюю очередь. Ведь работа кочегара физически тяжелая, не каждый справится, но зато имелось относительно много свободного времени для творчества. В этих тесных , подвальных помещениях устраивались подпольные концерты, передвижные выставки, дискуссионные клубы. Ну, а спиртное и выпивка выполняли функцию «смазки», снимали лишнее напряжение, чоли. А  если и перебирали, порой, то, как пел Высоцкий:
И если б водку гнать не из опилок,
То что б нам было, (с трех, четырех) с пяти) бутылок?

Но проблема употребления и даже злоупотребления спиртным в нашем обществе – это отдельный разговор. Почему почти все творческие люди много пили?
Ну, во–первых, у нас пили и продолжают пить все, не исключая и художников в широком смысле слова. Во-вторых, для свободного общения алкоголь является своего рода «самзкой» или медиатором,  облегчающим контакты с себе подобными, тестом для определения «свой-чужой!»
Ну, и, в третьих – по моему мнению, в нашем обществе отсутствует культура пития, народ наш просто не умеет пить. В этой связи приведу одну цитату:
«Как то один ученик спросили сэнсэя Ясами Это:
-- Это-сан! Вы с утра до вечера пьете саке, но, никто ни разу не видел, чтобы Вы не могли одеть гэта? В чем заключается Ваш секрет?
-- Видишь ли, Сиура-кохай, никакого секрета у меня нет! Я действительно пью много саке но не пьянею потому, что в моей голове два Ясами.
Один торопит и говорит: «выпей поскорее ещё! Тебе сейчас хорошо, а будет еще лучше!»
Другой ему отвечает: «погоди, я испытываю приятные чувства еще от предпоследней  чарки! Та, что предлагаешь мне выпить ты - пока лишняя!»
И я  всегда соглашаюсь с мнением второго!» («Жизнь и учение японского философа и поэта Ясами Это, записанная его учеником Кору Мушаки – кохаем», перевод с японского Г. Чхарчишвили.)
А я бы, со своей стороны, добавил еще один совет, как надо пить,  и не напиваться. Пейте из маленькой посуды и разбавляйте крепкие напитки. Но, это просто следствие из сказанного мудрым японцем, потому, что саке ведь пьют из «наперстков» и его крепость сравнима с крепостью сухого вина.

Но, пора уже, мой благосклонный читатель, перейти к печальному концу моих воспоминаний. Жизнь большинства моих «героев» закончилась весьма трагически. Все, кроме «Чижа», относительно рано ушли из жизни. Первым  из этой шеренги судьба выбила «Птицу»! Когда котельную перевели на газ, Иван не захотел рисковать, и его, все-таки, уволили. Но «Птица» не пропал с нашего горизонта, а действительно устроился столяром в Кунсткамеру, заходил в гости в новую «е.ловку» и внешне его жизнь почти не изменилась. Изменилась страна. «Перестройка» с ее тотальным дефицитом алкоголя (вот ведь парадокс русской жизни – алкоголь продавали по талонам, кажется по две бутылки на человека в месяц, а пить меньше не стали) перетекла в «развал СССР» и дефицит алкоголя сменился громадным его потоком», «морем разливанным». Спирт «Рояль» был не самым худшим его (алкоголя) вариантом. Появилось много суррогатов, Отравление т.н. «паленой» водкой не было редкостью, я бы даже сказал – стало закономерным концом многих любителей выпить. Считают, что это даже было сделано тогдашними «правителями» намеренно, я в конспирологию не верю. «Птица» жил в шикарной квартире на углу Литейного и Шпалерной (временно бывшей Воинова), доставшейся ему от родителей. Потолки под четыре метра, арочные окна с витражами, лепнина на потолках, камин и печка в изразцах. Говорят, что «Птицу» просто вычислили «черные» реэлторы, долго его «пасли», замечали, где он отаваривается спиртным  и подсунули «паленую водку». Так это было, или не так, мы теперь уже не узнаем. Он бы долго пролежал мертвым в квартире, да Чара так жалобно и протяжно выла, что соседи вызвали участкового. «Птицу увезли в дежурный морг, а Чару забрали добрые защитники животных.
Следующим из этой обоймы ушел «Кисель», и тоже глупо и нелепо. Опять же виноватой, по мнению окружающих, стала «гребанная перестройка». Юрка с женой разошелся, жил в своей мастерской. А времена, если кто помнит начало девяностых, были суровые, отключали тепло, газ. Бедный «Кисель» отапливал мастерскую «трамвайкой», проводка у него была мягко говоря дерьмовая. В общем, ночью загорелась проводка, и от дыма угорел в мастерской Юрка. Я заключения судмедэкспертов не читал, но знакомые говорили, будто был он накануне не совсем трезв, это мягко говоря. Я это не в укор ему пишу, просто за месяц до случившегося я столкнулся с ним на Васильлевском. Его было не узнать. Работать, писать картины он уже не мог, руки не то что дрожали, а просто тряслись. Выклянчил он у меня денег на опохмелку, обещал отдать, но я знал, что не отдаст. Но отказать «Киселю» было нельзя.
На его поминках Коля заявил, что следующим будет он, и как в воду глядел. Через пол-года его насмерть сбила машина. Они с «Афоней» возвращались ночью с какой-то «тусовки», перебегали дорогу перед остановившимся тролейбусом. Первым бежал «Колясик», за ним следом Славка. Машина во втором ряду мчалась на приличной скорости. Многие из знакомых между собой обвиняли в смерти «Афоню», но я считаю, что он-то в данном случае не виноват. Просто, маховик новой жизни по ним прокатился, переехал, растоптал и отшвырнул на обочину.
Жизнь в девяностых годах круто изменилась. Не нужно стало прятаться по углам и подвалам, Все стало можно говорить и писать, печататься и выставляться открыто. Картины стали продаваться, но законы рынка диктовали и новые условия. Нужно было работать, регулярно творить каждый день, а не витать в «эмпириях». На место «чистого» искусства заступило «царство момоны и золотого тельца». На художественном рынке доминировало не настоящее искусство, а «китч», лубок, поделки на потребу невзыскательной публике.
Из всей этой «честной компании» дольше всех «наплаву» продержался «Афоня». Его картины стали продаваться, из котельной он ушел, но заглядывал иногда «на огонек».  За исключением той самой встречи на выставке в Манеже, я его не встречал, только получал через третьих лиц отрывочные сведения о нем и о его творчестве. И уже на излете  двадцатых годов нынешнего века кто-то мне сказал, что Славка умер. Что было причиной его смерти не знаю, гадать не буду. Первое, что приходит на ум – злоупотребление алкогольными напитками, но, я не рассматриваю эту версию, как основную. Все-таки прожил он на этом свете 69 лет, возраст солидный для мужчин в нашей стране. Остались картины, хорошие картины. Теперь-то я сам могу это понять  и оценить.
Почти одновременно с «Афоней» ушел и «Чернуха». Жил потихонечку на пенсию, где-то подратывал, часто наведывался к «Степанычу», который торговал теперь книгами на входе в БАН. Улучив минутку, они уединялись в подсобку, оттуда раздавался звон стекла и бульканье. Раскрасневшиеся и довольные, «старички-боровички» появлялись на люди. Неожиданно (хотя, вполне предсказуемо, если задуматься) у Толи случился инфаркт. Он слегка «очухался», даже перестал пить, но постепенно все вернулось «на круги своя»!  При очередном моем посещении библиотеки «Степаныч» сообщил мне, что у Толи «Белочка» , что он звонил, нес всякий бред. 
Кончилось все тем, что его тоже обработали «черные риэлторы». До «Степаныча» дошли слухи, что «Чернуха» якобы продал свою квартиру в сталинском доме на Московском, и переехал в какое-то общежитие в Кингисепском районе, где и скончался через несколько месяцев.
А ведь все могло бы сложиться иначе. Когда меня выгнала очередная жена и потребовала выписаться из квартиры, «Ченуха» твердо пообещал прописать меня в этой самой «сталинке», но, потом, дал задний ход. Что там в его уже не совсем здоровой голове произошло, неизвестно,  но он «включил дурку», стал тянуть  резину и меня не прописал. Квартирный вопрос испортил, по-видимому, не только москвичей, но и ленинградцев-петербуржцев. Сработали и какие-то подсознательные страхи его предков. Был бы я  у него прописан, то этот номер у риэлторов не прошел так легко.
Таким образом, остались свидетелями всех описанных событий только я да «Чиж», который регулярно ходит в библиотеку и спит на книгах. О своей теории «особенного» он со мною не делится, ибо уже лет двадцать пять как поставил на мне крест, за какое-то формальное нарушение его «кривого» кодекса кочегара.