За сеном

МОЗАИКА ДЕТСТВА (не связанные друг с другом воспоминания)

Утром, едва забрезжил рассвет, мы были на ногах... Вставать, ой, как не хотелось! Повернуться бы на другой бок и опять в сон, в дрёму, но обещал поехать за сеном. Встаю... Отец накормил скотину и занялся упряжью. Проверив сбрую, хомут и сани, он запрягает коня, затягивает супонью хомут, подтягивает чересседельник – ремень, протягиваемый от одной оглобли к другой через седёлку, чтобы поднять оглобли, и они не давили коню шею, не тянули хомутом её вниз. Берёт ружье, топор вставляет в переднюю поперечину саней, укладывает верёвки, бастрык, вилы и зовёт меня. Я тоже готов, тепло одетый, подобно капусте в несколько слоёв, а по-другому нельзя, но это не спасёт, знаю по опыту, мороз таки найдёт лазейку для своего торжества, ему главное, чтобы заморозить кого-то и почему-то выбирает меня. Мама убирает жерди ворот, даёт, как всегда наставление. Отец кивает головой, мол, всё понятно! и с причмокиванием, дёргает вожжами,  понукает коня: «Но-о-о, милый, давай пошёл!». Коню долго не надо подсказывать, он с места берёт рысью по вчерашней, уже знакомой нам дороге. Запели сани свою постоянную песнь, встретившись полозьями со снегом, поют… и радостно на душе становится - нравится быть в дороге, многое можно увидеть интересного, подметить для себя и обогатиться опытом, по словам Отца. Поднимается от копыт коня, снежная пыль, попадает иногда в лицо, кутаюсь в тулуп, отворачиваюсь… Шарик рядом бежит, и непонятно спал он или не спал, с вечера долго тявкал на кого-то, что-то его тревожило, унюхивал  в пространстве подозрительные запахи, совершал бдительный ежедневный дозор, а сегодня, только я открыл глаза, уже слышал его лай и радостное повизгивание, видимо хозяин был рядом… Вот ведь существо вертлявое, непоседа и егоза…
Морозно сегодня и немного ветрено. Вчера возвращались с дровами, горел закат, а сегодня оправдалось природное предупреждение. Зябко мне и я уже начинаю дрожать от холода. Вспоминаю отцово «согревание», я сам соскакиваю с саней и бегу за дровнями. Держусь за крюк, к которому подтягивают бастрык – жердь, которой придавливают сено или солому на возу для транспортировки… Бегу и держусь, так легче. Согревшись, плюхаюсь на сани и посматриваю по сторонам. Справа марь, мы в самый раз проезжаем наш покос, видны, стоящие под снегом три наших стога: «Возов на двенадцать, однако, а то и более…», - прикидывает Отец в ответ на мою указывающую руку. Значит и поездок, чтобы привезти до дома сено, ровно столько же. Слева, лесок, а за ним тайга. Когда-то мы с Отцом пересекли её полосу и оказались на мари, другой, по которой также бежал извилистый ручей. Местность называлась Гороховское. Странное название… Услышав его, я представлял местность с множеством растущего там гороха. Иначе, зачем назвали так? Однако гороха мы не увидели, мои ожидания обманулись и представление о местности, которое рисовалось в моём воображении не оправдалось.  Прошли по мари, по опушке леса - всё как на Крутом, с кустарниками голубики, с высокими по колено кочками, болотцами и убегающей в даль речушкой… Я был разочарован. Отец тоже вряд ли ведает, почему так обозвали, но на слуху это название, часто висит в воздухе, особенно у охотников. Наши соседи – охотники, братья Незнамовы, привозили оттуда убитые туши косуль, кабанов, волков, где-то находилась в той местности у них заимка, охотничья избушка…
Конь бежит ходко, ёкает у него селезёнка, весь в инее. У Отца намёрзли сосульки на усах и бороде недельной щетины. Иней на шапке от дыхания. Иногда он соскакивает и, держа вожжи в руках, идёт за санями. Вскоре мне опять становится прохладно, знобит, а потом и вовсе начинаю стучать зубами, выбивать чечётку. Только Шарику всё нипочём, то слева, то справа виден в снегу его хвост. Нос его всеведущий и вездесущий обследует всякие подозрительные места, а может быть и наоборот, самые для него интересные. Вот ведь неустанное существо. Не устаёт никак! Удивляюсь ему, как удаётся обследовать и пометить каждый куст. И откуда столько берётся у него этого вещества? Не раз задавался этим вопросом, спрашивал Отца. Улыбается, забавляют его мои вопросы, со смешком поясняет какой-то физиологией:
— Э-эт, брат, устройство организма такое, — бросает он мне и более понятного для меня, добиться не могу. Вот и сейчас пёс что-то унюхал, с шумом втянул воздух, поднял ногу и…, пометил, показалось ему мало, развернувшись - ещё раз… Чудная физиология!
Нехотя вываливаюсь из дровней и опять бегу за ними. Медленно согреваюсь…
Чем ближе к покосу, тем меньше утоптан зимник лошадьми, санями и скоро мы попадаем на снежную целину с заносами, приходится протаптывать, чтобы на обратном пути коню было легче везти воз, и за это время снег прихватит морозцем. Хорошо, что от соседних покосов до нашего недалеко, самый ближний от нас, это покос дяди Романа, он уже успел перевезти отсюда сено, что для нас благо, до него есть санный путь. Потому и называет Отец Дальним, что дальше него только тайга, а правее бездорожье и марь, далеко тянется она и теряется вдали сизой мглой. За снегом и морозом перспектива смазывается и сколько бы я не напрягал свой взор, не разглядеть, не узнать знакомую по лету местность.
Вскоре добрались до Дальнего покоса.
Стог в снегу, отгребаем, и Отец снимает ветви, которыми всегда придавливают сено в зародах. Снимаются первые пласты и если они откровенно затекшие дождём, то отбрасываются на последний момент, они заберутся на подстилку скоту. Часто затёкшее дождём сено при стоговании присаливаем, чтобы не сопрело и здесь же, в стог, бросаем и упаковку от соли. Косули, сохатые, если учуют солоноватость сена, то могут прилежно пастись при зароде, что совсем нежелательно, могут прикончить стог. Отец ездит, проверяет. Не без того, что имеются следы скубки сена из зарода. Цепляют лесные жители, своими «щупальцами» сухую траву и вытаскивают её из спрессованного весом и временем стога. Папа осматривает стенки зарода, замечает присутствие таких следов и делает однозначный вывод: «Побывали… Надо вывозить, как можно быстрее…». 
Приступаем к погрузке сена… Пласт за пластом, сено легко укладывается в воз, мною уминается. Сено, скошенное на лугу, хорошо цепляется друг за дружку не так, как на мари пырей. Пырей ползёт своими стеблями, относительно друг друга, скользкий, и может «поплыть», по выражению Отца, уже в возу, в дороге. Всё придётся перекладывать заново. Отец знает это и укладывает пласты стеблями поперёк друг другу и приминает по центру, но это на мари, а здесь много легче, главное пласты связывать друг с другом также верхним пластом. Везде своя грамота нужна, а в крестьянском хозяйстве она набивается годами, десятилетиями, передаётся из поколения в поколение. Набрав нужное количество сена, Отец начинает увязывать воз. Цепляет бастрык за проволоку, закреплённую за полозья спереди саней, он словно дуло орудия, упёрся в небо. Накидывает верёвку за приподнятый конец, снизу за крюк саней и притягивает к низу, увязывает, приминает сено… Своим весом, подпрыгивая, постепенно Папа сжимает сено на возу, а когда не хватает сил, то сооружает нечто вроде рычага и возобновляет процесс ужимания до возможных пределов. Воз становиться большим сбитым комом, готовым к транспортировке, не боясь в дороге развалиться. На мари дополнительно увязываем боковыми верёвками, закреплёнными за бастрык и за сани, они не позволяют раскачиваться, расползаться и тем самым дополнительно добавляют упакованность воза.
Всё готово в путь, но мы же не побывали в лесу… Уговариваю Отца минут десять уделить внимание месту, где летом мы с Шариком упивались звуками тайги. Здесь я не был с того дня, как сметали зарод и я слез с верхушки стога, аккуратно, чтобы не сдвинуть верхушку на сторону, стог затечёт в дожди, сено пропадёт. Вся местность, природа выглядит по-другому и понятно почему – было лето, сейчас зима. Пытаюсь вспомнить стихи о зимнем лесе, мне Валя читала в учебнике «Родная речь», про Мороза-Воеводу, который всюду ходит, ведь это его владения, здесь он хозяин…

Идёт - по деревьям шагает,
Трещит по замёрзлой воде,
И яркое солнце играет,
В косматой его бороде. *

Хоть краем глаза увидеть бы его… Какой он? Стра-а-ашный поди…, борода-то космата… Нет, он не тот новогодний Дед Мороз, тот подарки раздаёт, а этот так и старается заморозить меня. Не притаился ли вон там, за вывороченным деревом или за высоким пнём, а может, уже был здесь, да и ушёл дальше, лес – то большой, работы много… 
Летом здесь всё цвело, буйствовало зеленью, пением, разнообразием, а сейчас всё притихло, заснуло, постарался-таки Воевода заивенеть и пни, и деревья, и кустарники… Стоят себе в убранстве заиндевелом, красивые, по-зимнему праздничные, загадочные. Спит природа в зимнем наряде, спит… Ей можно, натрудилась за лето, выплеснув в мир красоту и многоцветие, дав живому возможность запастись, как можно больше корма на зиму, птицам напеться, животным нанюхаться, нащипаться свежей травы. Но не всем природа отмерила летнюю страду, не всех отправила спать до весны, а оставила и зимнюю жизнь – значит так надо ей! Раздаётся стук дятла, работающего на стволе дерева. Стучит и стучит лесной доктор. Отчётливо слышен далёкий «Кар-р!», то ворона подаёт сигнал о своём существовании, а может быть будит кого-то, зовёт сородичей. В лесу гулко разносится любой звук или шорох. Лежит снег и на нём видны тропки зверей, значит здесь не так уж спокойно. Идёт своя жизнь, трудная и всё по добычи корма, в зимнюю пору это проблема немалая. Подышав, послушав лес, как живёт он, чем дышит, насытившись его красотою, возвращаемся к коню, трогаемся в путь домой.
До утоптанного зимника идём пешком, если отстаю, становлюсь сзади воза на полозья саней, мне Отец показал, как и где держаться, и так достигаем твёрдой дороги. Дорогу коню домой показывать не надо, он идёт охотно, и я взбираюсь на воз. Отец садится спереди, для этого становится на полозья и на круп коня, ловко и просто вскидывает себя на возок. Время перевалило за полдень, солнца нет, за тучами прячется, скоро и темнеть начнёт… Опять посматриваю по сторонам, теперь уже сверху воза. Высота не бог весть какая, но всё-ж повыше, видимость лучше и теплее много. Когда ужимаешь сено бастрыком, то посредине образуется на подобии ложбинки, а сверху тулуп, вот здесь и никакие морозы не страшны... Папа к бастрыку прикрепил верёвку коротенькую, чтобы я держался и не скатился с воза, такое было, когда его качнуло на ухабах дороги. Миг!... и я комом оказался в кустах придорожных, взревел больше от испуга, чем от ушибов. Воз остановился, Отец потрепал по плечу меня и сказал:
— Теперь ты грамотнее стал… «На ошибках учатся. Намучишься – научишься», — забросил меня на воз и пошагал вслед. Я, сидя на верху, потирал ушибленное место и думал про «намучишься – научишься»… Неужели всегда так? Почему надо мучиться, чтобы научиться, но этот случай-падение заставил меня крепко держаться за бастрык и до меня медленно стал доходить смысл сказанного. Немногословен был Отец, немногословен, но всегда в точку, в жизнь направлены его слова, только вслушивайся в них и применяй…
А воз катится дальше, чуть покачиваясь, и полозья поют песнь, но другую, натруженную, сверху давит на них воз, нет той лёгкости разудалой, что чувствовалось при порожних санях. Я на верху… Смотрю по сторонам, вспоминаю Маму, которая ждёт с нетерпением нас, сердце у неё не в покое пребывает, нет - нет да и выйдет на улицу, прислушиваясь… Не слышны ли полозья, не скрипит ли снег, не трясёт ли удилами конь вдали, не послышится ли «Но-о-!»? Обед уже приготовила и, не посидев ни минуточки, занялась другим неотложным делом, каким? «Свинья грязь найдёт, так меня работа сыщет», — часто по этому поводу слышу, а ещё: «Кто любит труд, того люди чтут». И чтили и уважали соседи: «Надя, посиди маненько, дух переведи чуток, поди замаялась бедная…», — сидят рядом о чём-то толкуют, а «замаянная», то есть Мама, уже горох перебирает, семена свеклы, моркови готовит на весну, к посевной, всё мается… Так и вижу мелькающие натруженные руки. И всё ничего, но ведь, отходя ко сну, всё охать будет и причитать: «Набродилась, намаялась сёдни…». Всё это вызывает у меня улыбку, вот и сейчас, когда пишу эти строчки, охватывает меня внутренняя трепетность, даже зыбкость непроизносимая, воздушная, которую не передать словами и благодарность Той, что «намаялась и набродилась», за всю свою долгую жизнь… Где-то давно, у кого-то прочитал, что отношение к матери – это божье дело, а к отцу – это человеческое. Не дословно помню, но смысл такой…
Скрипит и сунется по зимнику воз подо мной, спереди его сидит Отец, меня не садит возле коня, могу скатиться под сани, задавит… Часто молча едем, он у меня не разговорчивый, да и я люблю помечтать под пение полозьев, они навевают мне грусть и мечты уносятся куда-нибудь в прочитанное сёстрами книжное мироустройство… Живо представляется тамошняя жизнь героев. Словом - мечтатель! При случае прошу Отца о чём-нибудь рассказать, в особенности о его жизни, но он редко соглашался, не любил вспоминать о своём, отшучивался. Должно быть, помогала шутка не раз в трудные годы относиться к сложным моментам с юмором и сарказмом. Сижу  и внезапно обдаёт меня радостью неподдельной, волной охватывает – ведь сегодня заканчивается учебная неделя и должны придти Оля с Валей… В этом самом будничном событии для меня что-то праздничное. Почему? Не знаю! Возможно, целую неделю я с родителями? Хотелось, чтобы рядом были мне по возрасту более близкие, с кем я могу с интересом провести время, поиграть, послушать сказки, вслух читаемые, да и покапризничать не вредно так, для форса. С родителями ведь этого не сделаешь, а с сестрёнками покуролесить можно, подоводить их, пока не схлопочешь, живо отвесят затрещину… Я почесал затылок, представил себе эту сцену, но отказываться ни от чего, даже заочно не стал.
А полозья поют и допелись, доскрипели до нашего дома и, открыв жерди на изгороди, въехали мы на огороды, где располагался зарод при доме. Отец распряг коня, поставил его отдыхать в стайку и мы стали перегружать сено в стог. Мне его опять доводится утаптывать. Быстрей бы быстрее, кушать хочется… Начинает смеркаться, зимой рано скатывается день к вечеру и, стоя на зароде, вижу идущих по тропинке Олю с Валей, кричу им… Шарик вскидывается и уносится им на встречу. С радостным лаем, повизгиванием, прыгая вокруг них, пытаясь ловко лизнуть в лицо, путаясь под ногами, как всегда, приветствует их Шарун. Шаруном, прозвала его Валя, да так и остался у неё таковым. Они его ласково треплют, гладят, что-то наговаривают, он доволен, вынюхивает вкусненькое, иногда приносят, а сейчас?  «Ну!, принесли вкусненькое, принесли?...», — словно вопрошает он, обнюхивая руки и сумку… Конечно принесли! Миг! и слышится хруст размалывающихся зубами костей.
Отец поторапливается, и мы заканчиваем стогование, Отцу надо на завтра свободные сани, опять поедет на Дальний за сеном, я дома, знает, что оторвать от сестёр трудновато, да и два дня подряд ездил, на третий Мама не пустит меня, побаивается моей простуды.
Выходит Мама, по неуёмной радости собаки поняла, что идут дети её, надо и ей высунуться, «высунуться» - её выражение, а не проявление моей письменной грубости. Всей шумной компанией заходим домой.
— Собаку не пускайте в хату, а то пролезет нечистая, завоняет псиной дом, — кричит нам Отец, а он, Шарик, и не собирался, есть чем заниматься, принесли гостинец, вот и, полёживая, гложет с хрустом.
В доме горит керосиновая лампа, тепло, по-домашнему уютно. Тикают ходики. Возле ног крутится кот, крутится вокруг сестёр, меня обходит… Ох! и надоел же я ему, до котячей печёнки, вечно что-нибудь придумываю с ним, если нет собаки. Заберётся в глухой угол и грозно мяучит, крутя хвостом, значит сердится.
— Оставь ты его в покое, вот ведь напасть на кота и за что ему такое наказание…, — не выдерживает Мама, — Сбежит от нас, будешь сам мышей ловить, — стращает меня.
Тихий наш домик огласился разговорами, смехом, весь встрепенулся, словно ожил после долгой спячки, загудел ульем, зашумел молодой жизнью. Все рады, особенно я, не умолкая, набрасываю и набрасываю в пространство фразы, не могу успокоиться – долго молчал и вот теперь есть причина открыть словесный водопад. Немногим погодя Отец установит размеренность и спокойствие, а пока пользуюсь случаем…
— Мойте руки и живо к столу! Голодные, поди? — сквозь наш говор слышим Маму. Ещё какие голодные! девочки двенадцать километров отмахали пешком, да по зимней дороге и в валенках, а мы с Отцом лишь по кусочку хлеба с салом и маслом перехватили, дома я сало не ем, но на природе бежит оно за «милую душу».
Нас дважды просить не надо, мигом к рукомойнику и возникает потасовка – кто первый. Каждый хочет занять за столом лучшее место. Быстро справляемся, и уже сидим за столом с ложками. Мама достаёт из печи чугунок душистых, притомленных щей. Эх! был бы дар у меня, я с удовольствием бы передал на бумаге все вкусовые качества и запахи этого блюда, а пока сглатываю слюну вместе с воспоминаниями… Наливает каждому щей в глубокие тарелки и даёт по куску чёрного хлеба. Хлеб размороженный, но тоже не потерял свою вкусность и приятные запахи, он у нас хранится в сенцах. Отец привозит из посёлка сразу несколько десятков буханок и, чтобы не испортился, Мама выносит на мороз. Щи «молотим» без разговоров, словно боясь упустить аромат несравненного блюда, вбираем в себя молча, сосредоточенно… Приходит медленное насыщение… Следом за щами Мама подаёт жаренную картошку, а здесь? Ну не зевай! Только поднесёшь лакомый шматок поджаренной картошки, с хрустцой, а вечная шутница Оля, ловко сбрасывает у меня возле самого рта, когда все мысли и слюна готовы к приёму, и вот незадача… Облюбованный кусочек отправляется в Олю… Ах же ты проказница… Надо быть осторожным, ведь знал же, знал и так позорно «ворону» поймать.
— Не зевай кум! — всегда меня называет кумом, и что за слово прилипло к ней, кто это кум? Ну держись, уж я-то отмщу…  Всё это со смешком, хохотом, пока Отец не урезонит нас. Воцаряется тишина и спокойствие и тут летит шутка уже его, Отца, а то и анекдот, хороший такой, смешной, не сальный… Мы за животы, какая здесь еда?
— Пап расскажи вот ту шутку, или тот анекдот, — а порою, — Изобрази нам Смаля или ещё какого-нибудь смешного и знакомого нам человека, — и Папа, со свойственным ему природным даром, до коликов в животе, копировал соседа, оставаясь при этом серьёзным и важным…
Долго ещё царит весёлость и общая радость от шутки, от домашнего уюта, от запаха маминых вкусностей, от трудного, но счастливого детства. Мама сидит чуть поодаль от стола, это её особенность, никогда не садится за стол, как мы, а как бы рядом, чуть в сторонке. И сколь бы не говорили ей:
— Сядь, посиди спокойно», — нет! у неё, то одно, то другое и всегда она уже сытая, парами, что ли успевает насыщаться, пока готовит?
На наше веселье куры в курятнике пытаются вытянуть сквозь решётки свои шеи и глядят подслеповатыми глупыми глазками на происходящее, кивают и мотают головками, в такт действию в доме. Их воевода, гордый и важный даже в курятнике, верен, возложенной на него природой, обязанности,  кричит: «Непорядок!», — по-петушиному и своим кокотанием, особым своим говорком, порою отдаёт указание своим подданным, кивая на нас: «А-а, что с них взять… Люди – есть люди».  Кот под столом петляет между ног, выпрашивает у сестёр лакомку – получает украдкой, пока родители не видят. Горит печь, уже зажжённая Мамой. И когда успела? Вот только недавно чугунок доставала. Дрова смоляные горят с треском, подставляясь языкам пламени,  весело горят!
Конечно же, не всегда так было, когда соединялась воедино и приход детей, и приятное утомление от проделанной работы, и вкусно приготовленная еда, и даже возмущение петуха, ведь его народ спит, а он прилежный блюститель порядка. Вчера и позавчера было так спокойно, а сегодня, в петушином понимании, царит какой-то хаос…
За окном поднималась метель, ветер крепчал, стучал незакреплёнными предметами, свистел в щелях сеней. Стояла за стенами нашего дома настоящая зима, морозная, снежная, ядрёная… В доме, наконец, воцаряется порядок, тишина, девочки рассказывают Маме о школе, интернате, об учителях, а та в свою очередь бегает спицами, под которыми рождаются носки. Я с Отцом сражаюсь в шашки. Он, как всегда, выигрывает, я нервничаю, но бросаюсь в бой снова и снова. Мой противник был мастером своего дела, загонял мои шашки в «сортир» - бытовой термин в шашаках, то есть в глухой угол, откуда не было возможности хода. При этом хитро прищуривался и усмехался, говоря: «Не горячись, не горячись… Будь внимателен».
Я и теперь слышу его голос, едковатый смех на мою «пыль», волнения...

----------------------------------
* Отрывок из поэмы Н.А. Некрасова «Мороз, Красный нос»