Собака-21. И придёт он, новый герой

Данный текст следует после текста: "Собака-20. Игрища нибелунгов".



Краткий пересказ сделан нейросетью YandexGPT


Собака-21. И придёт он, новый герой (Сергей Ульянов 5) / Проза.ру
•
Статья представляет собой отрывок из художественного произведения, а не информационной статьи.

•
В тексте обсуждаются события и персонажи, связанные с выборами и журналистскими расследованиями.

•
Персонажи обсуждают предстоящую пресс-конференцию и возможные последствия для редактора-коммуниста Даянова.

•
В статье также упоминается судьба молодого репортёра, который может стать третьей ритуальной жертвой.

•
Главный герой и его спутник обсуждают задание встретиться с скандальной журналисткой Дашей Асановой.

•
В тексте также упоминаются другие персонажи и их личные истории, связанные с выборами и журналистикой.

•
Пересказана только часть статьи. Для продолжения перейдите к чтению оригинала.

От автора. Пересказ содержания и идеи верный.


И придёт он, новый герой.

1. Вздымая с асфальта клубы тополиного пуха, бронированный джип со спецномерами и двумя уставшими пассажирами в глубине салона промчал по московским уличным лабиринтам, вдоль которых торчали там и сям забавные скульптурки грандиозных размеров работы великого гения и лучшего друга столичного, в кепке, мера, потом чуть-чуть по Садовому кольцу, и встал, как конь, у станции "Красные ворота". За этой станцией и находилась когда-то неописуемая по великолепию для любого, приехавшего в те годы из голодной восточной провинции: Саратова там, с Урала или откуда похлеще, командированного, блинная «Чудесница», да и теперь кое-что путное осталось.
Смирнов, раскинувшись вольно и широко на заднем сидении, завершил свой доклад о диверсии, учиненной неведомым Жориком своим партийным друзьям и соратникам в первое утро их великой победы за роскошным столом. Бородатый спутник Смирнова, расслабившись и прикрыв глаза, молча выслушал весь рассказ про газовую атаку, которой окончилась Вальпургиева ночь на вершине зелёной горы. Выслушал, всё более убеждаясь в том, что подобные неприятели, даже и без вмешательства Смирнова, вряд ли сумели бы причинить реальный вред и мирному Юрчику, и уж тем более кому-либо более брутальному. Рассказ был великолепен.

— Как раз кстати перед блинчиками со сметаной, — не открывая глаз, произнёс бородатый. — Хотя всё это — точно про них, наших «оппонентов»: миазмы поют маразмы.

— Повествование не моё, я же не сочинитель, — пожал плечами Смирнов. — А сочинителя нам придётся спасать.

С этими словами он, сделав едва заметный жест, принял от даже не обернувшегося к нему, почти невидимого за высокой спинкой сидения, водителя атташе-кейс, и щёлкнув замками, извлёк оттуда, небрежно швырнув между собой и своим спутником на мягкую кожу кресла, сложенную вчетверо популярную всероссийскую газету, корпункт которой находился в приволжском «городе на горе» в числе прочих редакций тоже.

Выпуск этого номера газеты, всегда исполняемой в чёрно-белом формате, оказался цветным. И первую же его полосу украшал, сверкая немыслимыми оттенками алого, багрового и лилового, снятый крупным планом асимметричный одноглазый портрет избитого главного редактора местной газеты «Любимый край» Даянова с распухшей скулой и вторым глазом, утонувшем в гигантском фингале всех цветов радуги: тот был ещё без повязки.

«Вот так поступают с журналистами в некоторых регионах «красного пояса», —
гласил сопровождающий «присланную из глубинки» фотографию простодушный комментарий московского обозревателя жареных фактов, не удосужившегося разобраться, что к чему в той глубинке произошло. Репортаж же местного журналиста, — а был он куда короче устного рассказа Смирнова, — таился в глубине номера, на страничке его регионального приложения.

— Разве Средняя Волга, вотчина Кириенко, — уже «красный пояс»? — спросил бородатый.

— С недавних пор — да, — ответил Смирнов. — Мало того, край этот может стать вскоре жемчужиной этого «пояса».

Ведь именно отсюда, «опять, как в былые года», под революционный партийный гимн «Город зари» с алыми хоругвями и знамёнами красивого цвета победно и властно должно было двинуться на Москву «народное ополчение» для встречи с новым народным Президентом, вылепленным уже на берегах Волги, великой русской реки, буквально из ничего, из пыли и тлена родной земли, замечательными политтехнологами.

2. Несчастный редактор партийной газеты, сам — вчерашний пламенный комсомолец-подпольщик, попал под раздачу тумаков ни за что. За просто так, потому что — «писюк» и хренов умник, а вторично — уже и от своих боевых соратников за то, что сказал, пусть и в адрес их общего врага Фомича, но при этом нечто, смертельно оскорбившее самих этих соратников: про канделябры. А также получил причитающееся по той причине, что тужился разложить свои яйца по разным корзинам, дабы не треснули, служа тайком «и нашим, и вашим». В результате треснула его физиономия.


И вот уже, купаясь в лучах алой зари, летел он в подоле юбки чудовищной поварихи — бабы, как на ковре-самолёте, в зияющие высоты их общего сладкого завтра, сопя и посасывая подобную вымени грудь, вокруг которой, как спутник на орбите Земли, тянулась к полу его блестящая слюнка.

«Деревня Старая Ольховка ему приснилась в эту ночь, сметана, яйца и морковка, и председателева дочь», — такой текст с эротическим окрасом под гитару, а была эта баллада точь-в-точь про то, что произошло с бедным редактором, про его жизнь и судьбу, исполнял когда-то в «клубе бардовской песни» родного Автограда юный Гришан Хедеровский лично для бравого героя-ветерана афганской войны и своего нового друга Вити Кузнецова.

 Ему Гриша, вчерашний инженер-химик, создавший на заре перестройки свой комсомольский кооператив одним из первых в Автограде, был благодарен за защиту от наехавших на него бандитов, которыми кишели тут в девяностые окрестности завода-автогиганта: «братки» подминали под себя сплошь всё. Витя дал другу по бард-клубу «крышу», и Гриша рад был петь для Вити дни напролёт, понятия не имея ещё в ту пору, кем на самом деле тот Витя был — а был Витя «смотрящим за певунами», так презрительно классифицировали эту категорию умников гороховых Витины сослуживцы по Пятому отделу, то есть товарищем, специально приставленным в качестве соглядатая к бард-клубу. Это означало для него в ту пору понижение по службе: ещё недавно Витя Кузнецов курировал винные поставки в целом Обкоме соседней области, но где теперь был он, тот Обком?

Зато он знал про Гришино грехопадение, которое тот совершил некогда в Городе на горе во время визита к дяде на каникулы жарким летом восемьдесят четвёртого года. Однако до поры Витя не спешил раскрывать карты. Ведь, как и герой Гришиной песни, «он вышел родом из народу и был поставлен в караул», под стать многим ему подобным в те годы. Но, в отличие от них, не Вите, а писюку-редактору Даянову, было теперь худо. Хотя Витя был с ними, себе подобными, одной крови. И, как и им, ему тоже «хотелось очень выпить, ему хотелось закусить, и оба глаза лейтенанту одним ударом погасить». Но он в этой жизни сдержался, не «купил бутылку коньяку» и не «напился, ох, напился до помутнения в мозгу», а потому дождался сегодня своего звёздного часа, так как был мудр, как сова, и хитр, как тигр. И прошёл свой жизненный отрезок трезво и смело, стойкий «советский постовой, что вышел родом из народу, как говорится — парень свой». И по этой причине он, а не тот умник в чужих подтяжках, что плясал на столе, был в победное утро на высоте, а редактор Даянов — внизу, пал ниц, как падаль , хотя тоже «был поставлен в караул», зато теперь именно ему «снилось пиво, снились воды, и в этих водах он тонул», точно как в той песне:

«У павильона «Пиво-воды» лежал советский человек. Он вышел родом из народу, но вышел — и упал на снег».

А за растерзанным столом с раскиданными остатками пищи и грязными бокалами, в которых белели кости дичи, решалась его судьба. Потому-то статья собственного корреспондента регионального выпуска популярной московской газеты, молодого совсем, двадцатилетнего парня, посвящённая ночи подсчёта голосов и украшенная на первой полосе цветным портретом избитого коллеги из конкурирующего издания, называлась именно так: «Судьба человека». И зависела та судьба теперь только от воли Вити. При этом Вите было ничуть не жаль растоптанного соратника. Подобно патрицию на трибуне римской арены, где проходили гладиаторские бои, ему ничего не стоило забавы ради указать большим пальцем правой руки в землю, произведя жест меченосцев: «Добейте!» Но вот незадача: был ещё не вечер перед ночью пиршества их другой, — главной, — победы. Впереди маячили выборы городского мэра. И, хотя и нынешний был неплох, но предстояло ещё победить засевшую в губернском Заксобе семёрку «контрас». Сами же выборы главы города надлежало освещать партийной газете «Любимый край» и, — куда ж денешься, — её главному редактору. Именно этой газете выпала роль стать козырным тузом, который достанет Витя из своего рукава в финале затеянной патриотами долгой игры.

Игры, начало которой положила когда-то, ещё при Андропове, статья «Лев прыгнул» — о нарождающейся в Советском Союзе мафии. На заседаниях Государственной Думы в Москве Красный Прокурор, как депутат и член Комитета по безопасности неустанно твердил о единстве своём с Президентом в борьбе с этой мафией, воплощением которой на зелёной горе с двумя макушками считался губернатор Фомич. Об этом единстве знали в Городе все: ведь в предвыборном штабе Прокурора над его рабочим столом в пол-стены красовалась знакомая каждому фотография: Красный Прокурор лично вручает Путину папку с ценными замечаниями. Сколько усилий, интриг и отваги пришлось задействовать ему, чтобы незамеченным проникнуть тогда на встречу Президента с оленеводами Ханты-Мансийского округа, прорваться сквозь кордоны и всучить-таки папку, переданную сразу от Президента неведомо кому. Неясно было даже, заметил ли вообще адресат дарованный ему ценный презент, но фотоснимок был сделан, момент запечатлен, широко растиражирован и стал главной пропагандистской «фишкой» всей выборной кампании, потому что все теперь в городе знали: Президент с Прокурором вместе, сообща, борются с мафией. Именно этот пропагандистский ход, разработанный лично Витей Кандагарским и названный им так: «В единстве наша сила», Витя считал своей главной победой: заиметь такого союзника — это что-то! Куда весомее даже заламывания «бензиновым спрутом» губернатора Гагарина после вербовки всего руководства «Компании».

— И если прежде Центр, скрепя сердце, сносил проделки отставного майора пятого, «диссидентского», отдела — товарища Кузнецова, то теперь терпение Москвы лопнуло. Такой наглости не мог снести никто, — сообщил своему спутнику Смирнов. — Именно потому я и был послан в Город, после зимнего визита вторично, только что. И совершу такой визит снова.

Причём следовало спешить: ведь на зелёной двуглавой горе намечалась уже первая ритуальная жертва. Завершением «спецоперации по искоренению мафии» в отдельно взятом регионе должен был послужить победный аккорд: письменный отчёт новоизбранного Губернатора перед президентом страны — его, снова в такой же папке, что и в первый раз, намеревался вручить Красный Прокурор главному лицу страны в Кремле. Вот, мол, вы, чекисты, начали ЭТО , а мы — закончили: хищник пал. И так же, как начало искоренения ознаменовалось два десятка лет назад газетной статьёй «Лев прыгнул», то и в основу победного доклада команда волжского триумфатора намеревалась положить художественный памфлет местного «скромного обозревателя» под аналогичным тому, давнему, заголовку, названием: «Лев сдох». Рассказ о том, как с приходом нового «губернатора-борца» и героя в здешнем зоопарке околел от страха перед Красным Прокурором лев-людоед.

Жуткая клевета на бедного зверя распространилась прокурорскими пропагандистами столь широко, что достигла даже коридоров Государственной Думы.

— Откуда у них взялась информация о том, будто лев этот, отрабатывая номер на манеже цирка города Казани, сожрал прямо во время выступления лилипута? За что и был сослан на вечную ссылку в заштатный зоопарк маленького городка! — пожал плечами, листая газету, бородатый. — Ты знаешь, я скрывался в Казани и бывал там потом — ничего подобного в местном цирке тогда не происходило, я бы знал: Юсуф, укрывший меня в нашей «вороньей слободке», лично подметал опилки в те годы у них на арене. Не было этого!

— Пусть твой шеф пошлёт депутатский запрос, — засмеялся Смирнов. — При этом шутки шутками, но идея приплести к своим делам Президента была главной ошибкой товарища Кузнецова: такое не прощается.
Однако бородатый человек уже не слышал своего друга: он углубился в чтение финала газетной статьи. И хотя тут было мало живописаний победного банкета, — впрочем, он узнал их из устного рассказа Смирнова, — зато имелось такое, о чём его друг недосказал. В небольшом городке памфлет «Лев сдох» мог быть напечатан лишь в проверенной и «своей» партийной газете «Любимый край», а на роль «скромного местного автора», ясное дело, годился только один человек: редактор Даянов.

Но как можно было доверить такое важное партийное задание ему, этому двурушнику, после всего, что он сотворил? Вот этот-то репортаж с утреннего обсуждения-«планёрки» сочно и дивно, как будто он сам находился там, на хмельной поляне Победы, изложил в конце своей статьи про «ночь выбора» опальный юный сочинитель из регионального приложения московской газеты:

— Хватит! Решаем, берём его в дело или не берём, — заявил кто-то из «москвичей» озарённым алым рассветом подельникам. — И перестанем размазывать манную кашу по белой скатерти.

— Перестанем размазывать кашу, — подтвердил Витя.

«И лучшие умы из числа протрезвевших прямо за тем столом собрали совет, чтобы подумать о редакторе Даянове . Я не был на том совете. Но говорят, что они собрали совет», — писал автор.

«Тогда попробуем его на…», — заметил кто-то тихий.
И все задумались над тем, на ком испытать провинившегося перед ними редактора.

Кандидатура не вырисовывалась до той поры, пока её не предложил прочим соратникам проснувшийся в винегрете социал-демократ.

— Буль.., — проквакал он из широкой вазы багровыми свекольными пузырями. — Буль!

И, хотя произнесено то имя было невнятно, но все сразу умолкли, потому что поняли, кого он назвал.

— Попробуем его на ней, — решил совет, и все, в ком ещё квартировала совесть, покраснели, услышав это решение.

Робко притихли даже пьяные третий день кряду Витины охранники с избирательных участков, сидевшие по углам стола. Уж они-то знали — отец певицы Айгуль имел душу дельца, но он был их парень. Он вышел из таких, как они. Он их кровь. Он их плоть, как будто одна мама их родила. Полгорода кормилось от его бензозаправок ещё недавно, пока «папу» не потеснила «Компания» Григория Хедеровского: лихие ребята из Автограда, что находился в вотчине известного на Волге губернатора Гагарина, на которых не было управы. Витины люди. Ну и, конечно, сами они, «старейшие акционеры: Витя-афганец и Гена-чекист, что в пору службы своей в Германии в давние годы писал характеристику на Страшно Сказать Кого.

Но то — в бензиновом бизнесе. А на концертах обожаемого чада любого, кто задел бы Айгуль, присутствующие в зале лукойловские «секьюрити» сразу бы приняли за шпиона главного конкурента их шефа на плохо знакомой пока ему, бензиновому магнату, арене шоу-бизнеса, и за агента основного недоброжелателя его дочери: Бульина, этого монстра сцены и мастера интриг, который клеветал в жёлтой прессе — мол, девочка перепевает только чужие хиты, не то, что он сам. И тогда участь разоблачённого лазутчика прямо в зале была бы ужасна.
Хотя и то правда — пусть дочка пела чужое, но зато сама! Ангельским притом голосочком, которым выводила с эстрадных подмостков местных ночных клубов, где она не стеснялась выступать, такое, от чего увлажнялись глаза и вырывались всхлипы из носиков притихших разведёнок, уютно уткнувшихся растрёпанными головками в галстуки «разных штатских». Эти типы конвейерным потоком командировались из секретных «почтовых ящиков» страны в Город все месяцы накануне выборов выяснять расклад сил. И сотрудницы принимавших их здесь фирм и учреждений под присмотром своих же коллег по работе — ещё вчера скромных инженеров, теперь ставших водителями и охранниками в этих спецзаданиях руководства, приставлялись к данным командированным товарищам с целью «сопровождения» тех в милых мероприятиях, называемых, к примеру «Показать ночной город» или «Экскурсия по злачным местам».
В закрытых бухгалтерских отчётах они обозначались, как графа: «Представительские расходы», по которой и прежде, и ныне почти легально руководство изымало для себя ведомственные деньги, а сами сотрудницы всласть ели и пили всяческий дефицит. И хотя домой что-либо со столов брать запрещалось, но иные из «девушек эскорта» и тут умели-таки «стырить» в пакетики для детей вкусные объедки.

Для размякших же в неге «объектов сопровождения» многие их откровения за столиками происходили как раз под знакомые, исполняемые папиной дочкой вживую получше самой Валерии хиты:

«Мои снега останутся моими. Пройдут дожди, и смоют все снега твои. Твоя ж любовь останется отныне метелицей, что под окном моим…».
 
О, как чудно она выводила это:
«Снегом запорошена улица моя-а! Все снежинки брошены! Были сгоряча...».

Брошены те снежинки были куда надо: на подобной душераздирающей ноте командированные товарищи выведывали у впавших в слёзный транс подруг, что их сопровождали, любые тайны фирм и учреждений, от которых дамы эти были к ним прикреплены, по поводу новых порядков. Так производился «слив нужной информации», о чём не ведали ни используемые девушки, ни сами «объекты». Последние в счастливом неведении радостные уезжали наутро домой, оставив дамам спетое неподражаемым Айгулькиным голосом в адрес покинутых теми дамами бывших мужей:
«В ту ночь, когда ты мне приснился, я всё придумала сама. На землю тихо опустилась зима».

В результате все задействованные персонажи были вполне довольны и счастливы. И эту сладостную идиллию предполагалось теперь нарушить приговорённому советом соратников к подвигу редактору-коммунисту Даянову. В алой революционной блузе он явится на мирную пресс-конференцию Айгуль, что должна была состояться накануне выхода её нового альбома…
Окружение Залманова на утреннем совете настаивало на другом: красивом оранжевом цвете рубахи. Но Жорик Верховенцев, применив даже грубый шантаж: он вторично попытался снять под столом туфли, — отстоял цвет алый — принципами поступаться нельзя…

И там, средь фанатов, прямо в микрофон редактор «Любимого края» задаст папиной дочке лишь один вопрос:
«А почему это в Вашем творчестве так много ремейков?!».

 В случае выживания бедолаги, — а все травмы, полученные им в ночь выборов оказались бы рядом с новыми милой шуткой, — испытание могло считаться выполненным, а сам он — прощённым. Нет — из него получилась бы вторая ритуальная жертва. Вторая, но не последняя. Третьей несомненно стал бы юный смельчак-репортёр, написавший в номере местного приложения к популярной центральной газете свой рассказ про пир победителей и «судьбу человека». Ему бы припомнили не только цветную обложку со скандальным фото, но и тот факт, что никто другой, — а лично он, — ещё в разгар избирательной кампании «тиснул» в своём, конкурирующем «Любимому краю» издании, и затем подкинул на столы в избирательных участках статью-фельетон про «ссучившегося прокурора» с именно таким, оскорбительным, названием и под своей подписью. И после этого не побоялся выступить в газете уже при новой власти опять, да ещё с фотографической иллюстрацией. Одной из девчушек в алых пиджачках, что обслуживали избирательные участки, его подружке, удалось пронести на банкет «мыльницу». Ею-то она под шумок и «сфоткала» незаметно для всех несчастного страдальца-редактора Даянова, чей портрет украсил на следующее утро первую страницу местного выпуска московской газеты.

Шеф юного репортёра, генеральный директор, и он же — редактор по региону, находившийся в те дни в столице Федерального округа, сразу по получении в руки свежего номера прорвался на местное радио, с пафосом заявив в эфире:

«Держитесь, друзья! Мы вас не оставим. Красная зараза не пройдёт!»

После чего незамедлительно отбыл в Москву на постоянное жительство навсегда. Редакция осиротела.
А бородатый человек, дочитавший статью до самой подписи под ней, понял, кто именно мог стать в Городе третьей ритуальной жертвой.

3. И если ему ничуть не жаль было редактора Даянова, то больше, чем льву, он сочувствовал теперь смелому парню с той самой, всплывшей из глубин его памяти, фамилией, которая чернела с газетного листа.

«Денис Чубаров», — гласила подпись под статьёй.

— Не однофамилец? — спросил бородатый.
— Нет, — сказал Смирнов. — После выхода его первой статьи о «сучьем прокуроре» он сидел безвылазно дома под «маминым арестом». До полной своей победы новые хозяева края не решались связываться с влиятельным московским изданием. Но теперь…
— Когда их местный корпункт остался без редактора…, — продолжил спутник Смирнова.
— Его мать была в командировке от фирмы, в которой она служит, в Москве. И встречалась с вашим Лёнчиком Воздвиженским, он работает там сейчас в «Московском радио для приезжих» обозревателем: вы ж все одногруппники. Спрашивала про тебя — помощника депутата Государственной Думы от Санкт-Петербурга. Ты один из её знакомых — птица такого полёта. И она надеется на защиту. Именно, в основном, от Лёнчика, а не из статьи её сына, я узнал все подробности того, что случилось в ночь выборов в зале приёмов Губернаторского дома. Лёнчик свёл её в столице со своей коллегой — Дашей Асановой, ты о ней, конечно же, слышал. Она — штатная скандальная журналистка центральной редакции той самой московской газеты, чей филиал имеется в Городе. И тебе задание: встретишься с ней в Питере. Она не так давно писала серию статей о вдовах убитых политиков и прочих «крутых» — в том числе Михаила. А теперь хочет делать репортаж о судьбе наших «русскоязычных»  в бывших союзных республиках. В Питере будет проездом из Эстонии, следующая цель — Бендеры. Там сейчас — обидчик Юрчика. Возможно, ты также поедешь вместе с ней.
— А ты?
— И я. Но вы — «группа прикрытия». Все, и Лёнчик тоже, как бы от прессы. А я — по «его» душу, ему недолго осталось коптить небо.
— А как же несчастный парень? Ведь он остался без редакторской «крыши» в своём Городе, — спросил бородатый.
— Даша всё берёт на себя. Она сама вызвалась курировать судьбу его и его матери. Её заинтересовал такой храбрец из регионального отделения своей газеты. Ведь Даша у них — «спец по настоящим мужчинам». Но всегда исследовала этих мужчин уже готовых, и ни разу ещё не анатомировала тот процесс, из которого они вылупляются.
— Да, — подтвердил собеседник Смирнова. — Также и с мамой его она нашла бы тему для разговора: пятый курс в нашем «политехе» та прожила в интимной сфере чрезвычайно бурно. И четвёртый тоже. Эх, Наталия!

К сожалению, как у многих женщин её типа, семейная жизнь Натульки, забрезжившая тем жарким летом, которое стало для сегодняшнего собеседника Смирнова в Городе на горе последним аккордом детства, не удалась. Андрюха, её жених: этот последний победный приз, даже — восклицательный знак в её приключениях, конечно, сыграл с ней свадьбу. Но по жизни, как ушёл однажды по своим мужским делам, а именно — на пиво, так с этих дел и не вернулся: налетели ветры злые с восточной стороны — и сорвали чёрну шапку вместе с буйной головой. Иначе и быть не могло. «Казак лихой», исполнитель песен про Хаз-Булата, искатель неведомых кладов и спасатель всех на селе утопленников без отрыва от сельхозработ меж свекольных полей, однажды он достал из Шемуршанского пруда даже тело с проломленной головой их же сотрудника по НИИ. Убийство то потом так и не доказали, — мол, череп был цел, а спасатель — пьян, хотя именно в тот день Андрюха, как и другие «свекольщики» их НИИ ввиду отсутствия денег был трезв, как стекло. Рыцарь пампасов, дитя семи ветров, Андрюха был таким — он даже спал на гнилом своём совхозном тюфяке, таком ужасном, что лежать на нём можно было лишь навзничь, всегда либо в обнимку с подругой-гитарой. Либо — с благородной, специальной «подушкой для лица», которую берёг, и был он рождён для походов, спасательных операций, боёв, — чего угодно, но в самую уж последнюю очередь — для семейной жизни, исповедуя принцип: «женщина — отдых воина». Делом же, а не отдыхом, героя могло быть, ясен перец, только неутомимое исследование местности, её земных и водных недр, всех кладбищ и пещер, ловля раков, «калым» с пилою и топором, которыми он разделывал на дрова местным бабкам неохватные вётлы, а также партизанские скрывания от бригадира. И, конечно, самозабвенная работа в родном НИИ — не только основная, но также и бдения день и ночь, в две смены, на термических испытаниях «изделий» в сушилках и холодильниках, и выполнение любых хозяйственных заданий: на крыше, на лестнице при переносе геркулесовых тяжестей, далее — везде, а в завершение трудов — оттяг в задушевных потом беседах в курилке. Добродушный амбал с круглым, как луна, лицом задумчивого медвежонка, с тёмным чубчиком на широком чистом лбу, он напряжением могучих ягодиц при поднятии грузов рвал любые джинсы и брезентовые штаны, выпивал литры всего, что горит, спасал кресты с полуразрушенных сельских церквей, превращённых в склады, дружил со строителями коровников — чеченцами, смотрел на быков, коней, рыб, птиц, небо, солнце и дождь и не терпел насилия над собой даже от вновь обретённых родных людей: то есть от тёщи, полагавшей, что муж должен быть другим. Неудивительно, что и рождённый от него сын с гусарским именем удался под стать ему. Хотя принципиальный Андрюха сына этого своего, как и Натульку, после развода больше почти никогда не видел. И за двадцать почти лет вторично так и не женился. Он был жив, но — как бы его уже и не было, хотя могучий организм не так легко было сломать тем его «мужским делам» — далеко уже не одному пиву.
— Ты знаешь, она даже хотела спрятать сына у отца: в том бедламе, в котором обитает этот папаша, мальчишку никому бы в голову не пришло искать. Но не решилась — опасаясь, как бы тот не пристрастился к благородной «настойке овса», тем более — к «стрючку».
— Что же теперь делать? — спросил бородатый собеседник Смирнова.

4. — Спокойно! — заявил Смирнов. — Как раз данная ситуация находится под полным контролем, я ведь не зря ездил в тот Город. На прошлой неделе московская редакция Дашиной газеты определилась с новым редактором регионального издания — не оставлять же местный корпункт без руководства, выпуски газеты должны выходить.
— И кто он?
Тихий человек, местный. Но к нему будет приставлен начальник службы редакционной охраны. И ты его видел не далее, как вчера. Да, да — он сидел за рулём вашего автомобиля там, у «Марьиной рощи».
— «Ягуар»?
— Как ты угадал его прозвище?
— Он бежал, как зверь — прыжками ягуара, на лету выхватывая пистолет. Как будто пружины были в его ногах, — а не мускулы, и не бег — толчки вперёд и вверх, я такого в жизни не видел. Но — не успел, проклятая ваша мотоциклетка!
— Кто ж знал, как её поставить. Там помешал установочный кран, мы — не боги. А ты, наверное, быстро бы нашёл общий язык с Дашей. Знаешь, ведь это она дала ему такое имя: ягуаром он был в постели. Они с ним долгое время числились в любовниках, и Даша считала его одно время даже своей финишной ленточкой. На данном этапе. Хотя по Москве в строгой временной последовательности таковых у неё было до полусотни.
— А она, надо полагать, пантера?
— Нет, согласно её же признаниям, которые она делала в своих газетных статьях про любовь, она вполне консервативна и травоядна. Спокойная козочка. Пока не взбрыкнёт.
— И её надо было усмирять, — догадался бородатый.
— Вот видишь, один к одному с вашей Натулькой. И они бы с удовольствием побеседовали в более благоприятной обстановке «про это».
— Отец её ребёнка не смог стать ей хорошим мужем. Хотя был тоже славный герой. Знаешь, этот Андрюха, — он собирался освоить на гитаре Гершвина, а ведь даже нот почти не знал. Я в музыке вообще не смыслил, но те, кто разбирался — очень его ценили. Виртуоз был. Где-то местами. И вообще…
— Что поделаешь! — вздохнул Смирнов. — Ещё Джек Лондон в своей саге о пьянстве заметил, что часто именно людей самых безоглядных, смелых и мужественных в мирное время берёт в плен это самое «ячменное зерно»: пиво. И виски. Кровь ищет выхода своему кипенью, душа — радости не в бою, так в полёте.
— Не всё ж по куполам лазить, кресты снимать! — произнёс собеседник Смирнова.
— Что ты имеешь ввиду?
— Да так, был случай.
— Странно. Ну ладно, расскажешь потом. Это может быть важно. А что касается сына его: Дениса этого, так — в отца пошёл. Какие чудесные гены! Уже сегодня — «все бабы его», на любой подвиг готовы. Раз даже среди девчушек в красных пиджачках таковая нашлась.
— А я думал — тоже ваша агентура.
— Наша агентура в Городе только приспосабливается к складкам местности. Знаешь, кто возглавляет «мятежных татарских милиционеров» с речки Суляйки?
— Какой-то майор МВД.
— Разумеется, он не МВД-шник. И не майор. Его звание — подполковник, и он координирует на сегодняшний день в Городе по нашей линии всё. Пока что он один. Там он известен всем под кличкой Чингисхан.
— Прямо кинобоевик.
— Тогда, двадцать лет назад, он был курсантом госбезопасности. Стажёром, каким был и я чуть раньше: в Ленинграде. И звали его Рамиль Сулимов. Помнишь? Твой «соперник».

 Собеседник Смирнова рассмеялся. Конечно, он помнил. «Мне нагадали там, что я выйду замуж за татарина: Рамиля Сулимова», — восторженно рассказывала ему Тамара, желая то ли развеселить, то ли подзадорить. А ему было не до веселья. Зудящая ревность, как шило в трусах, гнала его по зелёным кручам холмов чужого ещё ему вчера, а теперь — своего города. Ревность сначала к бедовому «Рязанцеву», потом к этим «татарам», потом ещё к кому-то и к Андрюхе Чубарову, конечно, тоже — того все девчонки любили. А в результате — к концу его дурного затянувшегося детства, когда за глупыми страхами и подозрениями он не заметил чёрных грозовых туч, что уже сгустились тогда над его головой. Столько лет — а те же имена!

— Выходит, этому Денису и двадцати нет. Уже репортёр!
— Причём со школы. В старших классах он был у них, как это раньше называлось, юнкором. Увлекался астрономией, сам изобрёл модифицированный телескоп — следить за какой-то кометой, её все боялись, что сойдёт с орбиты, помнишь? И об этом писал статьи в «молодёжку», а потом, уже студентом, его взяли в штат на полставки. Но заря, которую раздули «товарищи», погасила звёзды.

— «Пришла пора — и он тоже ушёл на войну». Была такая старая песня в местечках «черты». Её пела мне, Юрке и Залманову одна «артистка». То есть Юркин сын Миша даже старше. Ведь тем, последним летом вся наша история как раз и началась: в июньский день, когда мы с друзьями из моей бывшей институтской студгруппы собрались покупать ему в подарок ГДР-овскую детскую коляску для сына - именно Натулька и придумала дарить Юре ту коляску. Миша уже родился, а у неё самой внутри этот шибздик только проклюнулся. Мы и не догадывались, а она была уже «того», готова. Кто бы мог подумать? Вот оно — рождение героя. Тема для Даши. «Час зачатья я помню неточно».
Помнил он только месяц предполагаемого зачатья: май.
А потом был июнь.

Июнь - начало лета...

 И вряд ли даже сама Наталия знала, что на той их прогулке к спортивному магазину за коляской для Юриного новорожденного сына с ними пятерыми в ясное жаркое летнее утро незримо для них присутствует шестой: этот, только проклюнувшийся у неё внутри из шикарного качественного семечка, брошенного в благодатную плодородную почву под ночным майским небом среди свекловичных полей Денис, не способный ещё видеть чудных, под синим небом, улиц, которые станут для него скоро родными.

- И вот, пожалуйста, что выросло, то выросло, - завершил свою реплику бородатый человек. - Какая шикарная порода, какой щедрый урожай!

- "Час зачатья я помню неточно". Так, что ли, у Высоцкого, - засмеялся Смирнов.
— Почему? Я — помню, — ответил его собеседник.
— Лично, что ли присутствовал? Свечу держал?
— Ну, не совсем уж так уж, но примерно. — Ведь я тогда в мае, ещё до июньского визита к нам с Сашкой девчонок, ездил пару раз с «десантом» от отдела к ним на свеклу — как раз отвозил туда Натульку: на замену Зине и её неудачливому ухажёру Митьке Ермакову.
— Ещё не покалеченному «оборотнями», — заметил Смирнов.
— Только Зиночкой и то — душевно: она была другим увлечена. Но что не удалось ей — удалось Натульке.
         
Переход к тексту: "Собака-22. Час зачатья я помню неточно".