Рауль Чилачава

   Замечательный грузино-украинский поэт, писатель и переводчик, доктор филологических наук, профессор, заслуженный деятель искусств Украины, почетный доктор Академии наук Латвии, чрезвычайный и полномочный посол Украины в Латвии (2005-2010 годы), автор многих переводов украинской классики на грузинский язык (Тарас Шевченко, Леся Украинка, Иван Франко и др.) и с грузинского на украинский (Шота Руставели, Давид Гурамишвили, Илья, Акакий, Галактион Табидзе и др.) Рауль Шалвович Чилачава оказался творцом, которого интересовал широкий круг проблем, в том числе и нашего недавнего советского прошлого.
   Ниже я привожу несколько его стихотворений.


МАШИНА ВРЕМЕНИ

Вот ведь, поддался соблазну и, словно разбойник
В бездну с машиною времени юркнул от солнца.
Не углядел, что навстречу комета несётся -
Рухнул с обрыва, спеша от погони и бойни.

Каждый уступ - как топор, так и рубит собою,
Долы повивший туман, словно кружево соткан,
В пропасть, сияя с небес, опрокинулось солнце,
Дверь заклепало ударом внезапно и больно.

Поздно очнулся - остыли следы от погони,
Крупные цифры собой раздавили спидометр.
Где я? Куда я собрался, ведь ждут меня дома?

Что я наделал? Как будто не видел агоний!
Тоже мне, гений нашёлся, пророк, Нострадамус!
Сломаны рёбра. Наверно ещё настрадаюсь.


Мой старый дом…

Мой старый дом я уподоблю гробу,
Он рад всосать меня в свою утробу,
Где тело обнимает пустота…
Мне все страшней, но что ни вечер – снова
Из балагана города ночного
Я возвращаюсь медленно сюда.

И звякнет ключ. И растворятся лица.
И в доме будем только я и птица
(Затворница, отвыкшая летать!),
Дам ей зерна, потом погрею руки,
Придвину стул к столу, как муку к муке,
И распахну желанную тетрадь.

Когда же в пять утра рассвет меня коснется
И ночниковый луч с лучом зари сольется,
Я буду как сиделка на посту…
И рифме, этой потаскушке лживой.
Что графоманам служит для наживы,
Верну я молодость, и блеск. И чистоту.

Мой старый дом я уподоблю гробу.
Он рад всосать меня в свою утробу
Иль к дэви бросить в бесконечный мрак.
И лишь к одной молитве я приучен:
Чтоб этот стол от тысячи созвучий
Вдруг не взорвался словно бензобак.

Но что страшней всего, так это время!
Со мной оно суровей, чем со всеми:
Покуда в Космосе шуршат дожди,
Покуда дышит мир и благостно, и чинно,
Здесь – будто птица из часов старинных –
Выпархивает сердце из груди!


Цель жизни

Цель жизни? – Жизнь. Она одна.
Душа и существует ради.
Ты – агнец божий. Имена других –
Лишь агнцы в божьем стаде.

Я верю в это и не сплю,
Но жгу свечу свою и страстно
Прошу  Спасителя, молю:
Будь милосерден к бедной пастве!


Телячья радость

Такая радость – без причины –
В народе названа «телячьей».
Влачится взор к бутыли винной,
А там лишь уксус, не иначе.

И вот ведь: чудится догадка.
Что бойни дух не безобиден,
Но в радости – телячьей, краткой –
Нам наш мясник пока не виден.


Козел отпущения

Когда был обещан дворец, а стоит лишь хибара со щелями,
То ищут последнего, ищут виновного, ищут – козла отпущения.

Когда только зависть в народе, да злоба, да гнева сгущение,
То нужен,  чтоб снять напряженье, козел отпущения.

Когда мародеры под масками в гнусной улыбке ощерились,
Тогда и хватают последнею хваткой козла отпущения.

Так было не раз. Ремесло не забыто. В минуту отмщения
Любого из нас превратят без оглядки в козла отпущения!


На лобном месте

И Пилат умолк, и руки умыл тогда,
И приказ: «Отпустить Его!» не изрек на деле…
О толпа, толпа! Из черного твоего гнезда
Взлетел убийца Господа Иудеев!

А сам господ болтовне судейской не внял.
До самой смерти в небо глядел устало…
На лобном месте смущенный Пилат стоял;
На ладонях вымытых кровь проступала.


Моисей

Почти уже вдвое длиннее наш путь, чем Всевышний
Отвел на скитания народа в пустыне вослед Моисею.
Вне дома с фашистами бились, а дома чекисты давили,
И жгучие шрамы на душах у тех, кому выпало выжить.

Страдания наши никто не разделит, никто не опишет,
Опять: разоренная ферма, раздором объятые семьи.
Уставшие, снова мы точим кинжалы, за бедами всеми
Забыли о завтрашнем дне и вчерашнею злобою дышим.

Коней и машин не жалея, сквозь рваные клочья тумана
Мы мчались, чтоб к морю заветному выйти до срока,
Но время идет – и все дальше и дальше страна Ханаана

Окутана мутными струями горьких потоков.
И кто же накормит сей мир многотрудный небесною манной?
И кто различит Моисея средь сотен орущих пророков?


Венец

К великим королям я не бывал приближен,
Не слышал их речей, но все же – не обижен:

Я маску лицезрел с того, кто ликом ровным
Мир в трепете держал, хоть умер – без короны.

Ах. Сатаной он был… Сраженье за сраженьем
Выигрывал… И вот – изгнанье, низверженье.

Те, кто пред ним дрожал, с него венец сорвали
И – страх преодолев – открыто примеряли.
Но странно: конь его чужому не давался,
А сорванный венец – никак не примерялся.

Что ж, истинность корон – в их дивном постоянстве,
К хозяину прильнут и сбросят – самозванца.


Четвертый барьер

Ночь беспредметна, как сновиденье слепого,
Пробую тропку пробить в этой замети снежной.
Снег прилипает к ладоням, он мокрый и нежный, –
Снежную бабу мы в детстве лепили как раз из такого.

Что-то знобит, не согреться… все то, что имелось,
Вдруг запропало, уж кровь не вскипает, как прежде.
Лучшие годы растрачены в глупой надежде,
Будто в церковной ограде – карманная мелочь.

Годы мои драгоценные! – плачу о каждом,
Как о порушенных гнездах – усталая птица.
Что за мученье! И долго ли это продлится –
Это сраженье духа и времени? Жара – и жажды?

Плоти – и камня? Три трудных, три адских барьера
Мною разрушены. Вот он, четвертый, последний.
К черту расчеты, и осторожность, и сплетни!
Рушится, рушится ночи химера!..


С печального амвона

С печального амвона зимних туч
Седую вьюгу окликает вьюга:
«О, не молчи! Не мучь меня, не мучь,
Ты слишком рано улеглась, подруга!

Снег непорочен, первозданно чист,
Как будто небо на земле распято,
А по небу распластан алый лист
Огромного и древнего заката.

Чуть слышно бьется маленький родник,
Речная твердь сливается с земною…
И шар земной – как заново возник! –
Весь опоясан лентой ледяною.

А с дальнего амвона зимних туч
Седую вьюгу окликает вьюга:
«О, не молчи, не мучь меня, не мучь,
Ты слишком рано улеглась, подруга!»


Водоворот греха

Ни птицы над крышей, ни чистой воды из колодца. –
Гласит объявленье на доме, что «Дом продается».

Здесь больше хозяйка столы для гостей не накроет,
Здесь плуг под забором покоится ржавой горою.

Пила и рубанок уже не шумят деловито и споро,
Разъехались дети, точнее – их выхватил город.

Могилы родителей все в сорняках, как в немой укоризне,
Воронкой греха обернулось течение жизни.

И в эту воронку затянет, затянет незримо
Потомков, и память саму, и – последнее имя.


Возвращенье

Я возвращенье отложил до воскресенья.
Мир воскресал с тех пор не раз, не два, не три…
Но, как тоннеле, я завален изнутри:
Стена – тупик – стена… не отыскать спасенья!

Заснеженный пейзаж укрылся в черный ельник.
Его знобит во мгле, свело суставы дня…
Вновь пленку дряхлую жизнь крутит для меня:
Рассвет в окне… Будильник… Понедельник…


Я бы рядом лег…

Тот, кто в том адовом крошеве
Вам оружие в руки вложил,
Тот и крикнул: «Стреляй, по-хорошему,
Можешь сам останешься жив!..»

Было время такое – не каялись.
Молотили за рядом ряд
На горячем току апокалипсиса
Грешных, праведных – всех подряд.

Если он и был, то – тогда еще,
Этот  л а г е р ь  социализма,
Где товарищ стрелял в товарища
Под высокие афоризмы.

И теперь. Когда жестом заученным
Ты, предатель. Бьешь в себя в грудь,
Мои братья-поэты замученные
Разве скажут хоть что-нибудь?!
………………………………….
Безымянно они зарыты.
Я бы рядом лег, как убитый.


Последний монолог кинорежиссера
Владимира Шевченко, снявшего
Документальный кинофильм
«Чернобыль: хроника тяжелых недель»

Как давит на ресницы этот свет!
Как неподъемна этой ночи ноша!
Как бестолково топчется в прихожей
Из преисподней черный силуэт.

Я стал заложником. И даже солнце дня
Косится на меня, как на чумного.
Язычник жаркий, отпусти немного,
Дай шанс последний оседлать коня!

Мне ужас века явлен не из книг,
Пучком лучей мой позвоночник сломлен.
Так молния – хлыстом своим огромным –
Лиловый небосвод раскалывает вмиг.

Надежды облачко истаяло почти,
В рок превратилось слово «расстоянье».
Петля бессонницы, как свитая заранее,
Зависла предо мной в конце пути.

О, бренный мир, прости, но твой полет
Мне кажется теперь таким фальшивым…
Тебя не тронешь болью тех. Кто живы.
Прикрой же шторой ночи мой уход!

   ***   Перевод с грузинского
            Клавдии Билыч
            (при копировании опечатки не убирал)