Шип

Алиса Алисова

ШИП

...Он сидел в небольшом уютном ресторанчике, перебирая бумаги. Сюда заходил часто — когда бывал в Венеции. Не то, чтобы очень любил этот город — норовистый, не каждому раскрывающийся, с толпами неугомонных туристов и уже совсем не романтичных гондольеров, — но по работе нередко приходилось бывать. Пейзажи и каналы давно примелькались; в жаркие дни они источали отнюдь не благовонный запах; осклизлые камни домов, которые облизывала застоявшаяся вода, вызывали неприятные ощущения. И только Площадь Святого Марка и открывающийся, как в узком окошке, вид на плавающие в тумане острова, приносили какую-то свежесть, и начинало веять Адриатикой — ее хотелось вдохнуть полной грудью. Да еще старые соборы и картинные галереи жили своей обособленной жизнью — и иногда делились ею с ним. Там можно было ощутить какую-то первозданную шершавость и охристость древнего камня, не тронутого рукой реставратора, — и весь гомон города уходил, растворялся в небытии; иная, вечная поступь времени проявлялась и заставляла трепетать сердце, — будто переносила в иные века и пространства. Он любил такие минуты — чувствовал в них себя собой, как будто сбросив жалкие шкурки злободневности сиюминутной жизни. Иные дали раскрывались; мысль начинала течь иначе; он словно уходил в иное бытие — и сердце начинало слегка щемить, будто прикасался к чему-то забытому и родному, но всегда живущему внутри, — а щемило от того, что такие возвращения были очень краткими, минутными — если не секундными. И снова расширенность веков уступала место плоскости сегодняшней жизни. Он научился бороться с отчаяньем, которое в эти минуты раньше овладевало им, — теперь только словно легкая заноза — шип — оставалась в сердце, но потом проходило...

Шип! Он вернулся мыслями к тому, о чем думал последнее время. Старый часовщик, с которым он познакомился лет десять назад и с которым любил посидеть в его лавке — туда почти никто не заходил, — рассматривая старинные механизмы, — обещал свести его с каким-то любителем древностей, «пиратом» в своем роде, приторговывающем понемножку этими самыми древностями. В большинстве своем это были копии или подделки — для неискушенного, но мнящего себя собирателем, заезжего «коллекционера». Но были у него и подлинные раритеты, с которыми он расставался неохотно, и очень избирательно, с подозрением истинного скряги относясь к каждому, кто пытался выведать о них. Но часовщик — его давний приятель, зря никогда не беспокоил и протежерством, как правило, не занимался. Для нашего героя он — по неведомой причине — сделал вдруг исключение. Увидел что-то такое в его глазах — и сердце дрогнуло, и повело — туда, куда он сам давно не заходил и даже не догадывался, может быть, о всех тайных его уголках. Речь шла о Шипе. Да, — том самом, с тернового венца, одном из срезанных когда-то венецианскими купцами. За подлинность можно было ручаться. Старик берег

его как зеницу ока, он стал его частью; редко извлекал его — не чаще одного раза в несколько лет, — чтобы ощутить снова всем сердцем: да, это он! То, что не имеет никакой цены и не подлежит взгляду смертного. Шип покоился в латунной шкатулке, выстланной темно-синим, мерцающим как ночное небо, бархатом, — старинным, ручной выработки; казалось — тронь его, и он рассыпется в звездную пыль. Но никто его никогда не трогал — под латунной крышкой была еще одна, стеклянная, которая никогда не открывалась — во всяком случае, на памяти старика. Вот через нее-то он изредка и любовался своим сокровищем — ночью, при тусклом свете свечи и подальше от него, в полумраке, — дабы никакой луч не мог причинить вреда. Впрочем, «любовался» — слишком сильное слово; старик лишь чуть приоткрывал верхнюю крышку, и бросал робкий, искоса, взгляд: шип на месте. И тут же поспешно, но осторожно, закрывал шкатулку и снова прятал ее. Всегда при этом он испытывал сильное сердцебиение — и даже опасался, что не выдержит в очередной раз, умрет, — и что тогда будет с шипом?! Думать об этом было мучительно. Передать шкатулку было некому — родных, которым можно было доверить этот дар, он не имел. И никто не знал о нем, кроме самого старика. Даже часовщик.

...Беатрис подала кофе — в маленькой чашечке, с едва заметной трещинкой сбоку, — он ее особенно любил; ее выгнутые, как у ландыша, края чуть светились на просвет старым желтоватым фарфором, так странно констратирующим с южным морем и нездешним говором. Словно из другого времени — он любил такие контрасты, они окутывали зыбкостью мира, связывали с чем-то невысказываемым, соединяли с собой и примиряли с тем, что вокруг. Он задумался. То, что с ним произошло — и происходило — не имело рационального объяснения. Она встретилась ему случайно — он не искал этой втречи, и в ней не было никакой романтики — да он к ней и не был расположен; мысли и душа его были заняты другим. Но в какой-то момент — в какой? — не мог дать отчета, — он почуствовал, что говорит с ней, как с давним другом — из того, ненашего, времени, в котором были и эта охристость венецианского камня, и эта чашечка ландышем, и это биение сердца при встрече с собой — тем, который жил (живет и сейчас?) когда-то в иных веках и пространствах. Это случилось как-то естественно, как само собой разумеющееся — и ему не хотелось выходить из этого состояния возвращения к себе. Но когда он это вдруг понял — стало не по себе; да что не по себе — он испугался. Они были разные, жили в разных физических мирах, но когда встречались — окружающий мир исчезал, он будто приходил домой — в тот свой потерянный в веках дом, и не изведанная прежде радость тихо накрывала его. Невольно он вначале стремился минимизировать встречи, подспудно ища что-то обычно-земное — как порой, хотя и нечасто, бывало в легких, недолгих и необязывающих увлечениях. И не находил. Иногда он замечал что-то странное — она будто уходила куда-то, и он точно чувствовал это. Потом, исподволь, окошко немного — как он считал — приоткрылось: она просто заглядывала в те далекие времена, которые были его «домом», и выносила оттуда какие-то не хватающие для полной картины детали, описывая их так,

будто только что наблюдала их. Она смеялась — «да, просто захожу и смотрю, если по памяти забыла что-то». Он, естественно, когда-то считал это кокетством и угадыванием, в лучшем случае — интуицией. Но позже убедился, что это действительно так. Она замирала, глаза делались неживыми — будто дух уходил куда-то, хотя физическое тело можно было потрогать, и дыхание — ощутить. Замечал и другое — ночью она часто уходила совсем, даже тело становилось прохладным и не сразу реагировало на прикосновения. Но все же от его касаний она возвращалась — и почему-то усталая. Однажды она попросила не возвращать ее — пока сама не вернется; это отнимает дополнительные силы. Все это было более чем странно, но он даже привык, хотя время от времени возвращался к мысли: а что, если в какой-то миг она не вернется? Пытался задать этот вопрос — она улыбалась и ничего не отвечала; шутила. Наконец, решился поговорить всерьез — и о себе, и о ней. Она слушала внимательно, не перебивая, не задавая вопросов. Потом долго молчала. Он ждал. «Я не совсем земная, — как-то усмехнувшись, произнесла она. — Нет, не инопланетянка, — и снова засмеялась. — Просто живу во многих временах и могу туда возвращаться. Не то чтобы мысленно — а своим подсознанием. Но вполне реально могу видеть там все, слышать звуки, ощущать — все, как живые люди. Только без физического присутствия. Жизнь такая у меня. А ты можешь жить только в своем времени». — «Есть ли способ стать таким, как ты, — ну, или приблизиться к этому, чтобы путешествовать вместе?» Она ответила неохотно: «Не знаю. Нет, наверное. Я не провидица и не шаманка». Тогда на этом разговор закончился. Спустя много времени она вдруг — ни с того, ни с сего — заговорила сама, будто продолжая тот разговор: «Говорят, есть способ: нужен шип с тернового венца. Он должен быть передан добровольно. И он должен быть всегда вместе со своим хозяином, но быть невидимым для других. Например, в агатовом перстне с потайным дном.» Фразу она договаривала уже шутливо, явно играя. Но с той поры мысль найти шип не покидала его. Он не хотел ее терять — она же все так же иногда уходила, но — заметил он — стала стараться делать это в его отсутствие. Ему мерещилось отчуждение, но он молчал; шип стал его почти навязчивой идеей. Он уже заказал агатовый перстень. Камень долго искал и нашел в Индии — того самого глубокого, равномерно-черного, тяжелого цвета, когда его берешь в руки, кажется, рука начинает тяжелеть и одновременно наливаться откуда-то изнутри живым умиротворяющим теплом. «Мой камень», — сразу понял он. Огранку и оправу заказал в Италии; он не хотел никаких изысков — под этот камень и его назначение нужна была исчерпывающая простота. Мастера ему подсказал знакомый ювелир — и не ошибся: перстень был родным с первого момента, как он его примерил. Но шип... Часовщик только понял, что ему нужно что-то такое, что и назвать вслух нельзя — но без чего, вдруг уловил каким-то непонятным образом старик, не только жизнь этого странного, но ставшего почти близким человека, прервется — но и нечто большее, неосознаваемое — то, что осознать страшно; есть вещи, заглядывать куда не дано, и когда близко подходишь к грани, кто-то будто предостерегает — трудно объяснить словами, но безошибочно чувствуется. Часовщик почувствовал. И

впервые в жизни обратился к своему стародавнему приятелю — с ним жили одной жизнью, с ним вместе старели, чем-то похожие друг на друга, — попросил помочь. И старик не отказал.

...Он волновался. Втреча была назначена на семь часов вечера. Он вышел из ресторанчика и пошел не спеша, будто обдумывая каждый шаг. Небо вечереюще золотилось; казалось — оно несет с собой тишину, которая вот-вот охватит своими крылами весь мир; и он ее уже слышал — несмотря на по-прежнему шумный людской говор вокруг. Он свернул в узкий проулок, где с трудом можно было разойтись двоим. Еще немного — и, повернув в тупичок, оказался в каком-то ином, затерянном (или, напротив, — найденном?) измерении: крошечная безлюдная площадь — «площадочка», piazzetta; никаких каналов не было видно (и даже не слышался плеск воды), пара кривых от старости олив, каменная скамья под ними — и с трудом различимая на фоне выбеленного ветрами каменного фасада такая же вневременная дверь. Он, поколебавшись, постучал бронзовой лапой льва дважды. Было тихо. Слышались какие-то тихие шорохи — как в лесу. Где-то процокали по камню — «как копыта рыцарского коня, возвращающегося с квинтаны», — подумалось почему-то ему; волнение отпустило; он был спокоен. Дверь открылась неожиданно — и пропустила его внутрь. В сумеречной прохладе прихожей, освещавшейся маленьким окном над дверью, он едва разглядел старичка, небольшого роста, чуть согбенного уже, но с острым и живым взглядом. Тот жестом пригласил далее. Они оказались в довольно светлой с белыми стенами комнате; каменный пол не был ничем застелен и, казалось, сам по себе издавал шуршащий скрип — во всяком случае, звук был действительно такой. Старик неожиданно улыбнулся и предложил сесть, прямо глядя своими ясными и на удивление голубыми (не выцветшими, как обычно бывает в старости) глазами. Он немного смутился, не зная, как приступить к делу, и сможет ли этот старик ему чем-то помочь. Он вдруг осознал фантастичность (если не сказать — бредовость) своей затеи. И даже заколебался было — не откланяться ли, извинившись. Старик, будто прочитав мысли, покачал головой и наклонил ее к левому плечу; он уловил какой-то немой вопрос — и не вполне поняв смысл, почему-то ответил твердым взглядом. Глаза старика посумрачнели, не теряя голубизны — и еще раз, будто переспрашивая, посмотрели в упор. Он вновь, уже не колеблясь, ответил твердо и ясно, невольно сжав лежащие на столе руки. Старик скользнул по ним взглядом, почти улыбнулся — одними губами и с показавшейся ему легкой печалью, и попросил секунду подождать. Вышел. Никогда время не текло так долго. Оно почти остановилось. Он ощущал на себе его тяжелый — атмосферный — столб; «почти как атлант» — всплыло и исчезло; все существо его замерло; сердце билось редко, но сильно, толкая грудную клетку — словно птица, стремящаяся пробиться наружу. Наконец старик вернулся; в руках он держал что-то завернутое в красновато-кирпичную тряпицу; с нее свисали перепутавшиеся и старые шелковые кисти. Старик поставил это на стол; слышно было, как что-то твердое стукнуло о деревянную столешницу. Он молчал, не дыша. Все происходило неестественно медленно — как в ускоренной киносъемке. И все внимание сосредоточилось на том, что

принес старик — который сам как-то будто слегка расплылся в очертаниях, он не улавливал почти его физического сущестования, — зато то, что лежало внутри, он вдруг увидел — увидел тем самым нефизическим зрением. «Почти как она», — мелькнуло где-то на краю. Он видел темно-синий бархат — где-то в глубокой глубине, как во чреве, — и на нем шип. Он понял сразу: подлинное. Оно. То, что дает силы видеть. И жить. Казалось, прошли целые времена. Он с трудом перевел взгляд на старика и удивился перемене: тот как-то осел, стал тоньше — даже прозрачнее, что ли, из глаз ушла яркая голубизна, но непонятный живой свет еще лился — только стал приглушеннее. Старик поднялся, взял то, что лежало на столе, и протянул ему. Они встретились долгими взглядами — и будто обменялись ими, заменив каждый свой. По праву он взял из рук старика старый шелк, отяжеленный латунью; он уже простился с тем, кто час назад сидел в ресторанчике за чашкой кофе — и почти не помнил его. Он вышел, не оборачиваясь и не прикрыв за собой дверь. Старик остался стоять на пороге, глядя в его спину. Старые оливы отражали неяркий блеск заходящего солнца, покачивая редкими узкими словно латунными листочками.

История закончилась — и начиналась новая, в которой уже не было места ни часовщику, ни старику, ни ему самому. Осталось ли в ней место для нее? — той, ради которой и во имя которой все затевалось?

Этого не знал теперь никто.

Шип торжествующе покачивался на синем бархате, наливаясь силой, — когда будет поднята стеклянная крышка шкатулки, и утренний луч коснется его, — зеленый, живой листок на проснувшейся веточке вдруг выпрямится ему навстречу и потребует жизни; и он не посмеет заковать его в подземелье черного агата — перстень так и не будет забран у мастера; растерянный, он поднесет этот дар ей — и она нежной рукой высадит его в теплую весеннюю землю; и вырастет чудесный куст терновника, каждую весну окутываемый бело-розовым покрывалом цветов, склоняющихся до земли


Рецензии
Вечера доброго Вам, Алиса.

Подумалось - как часто человеку нужен некий символ, нечто, что по его уверенному мнению, пусть даже это будет лишь фантазия, сможет стать тем ключом, что откроет заветную дверь.
Как трудно человеку признать, что все ключи на деле находятся в его сердце, в его сознании. И порой понимает он это, лишь обретя тот самый символ, к которому так долго и упорно стремился. И вот, после обретения человек оказывается в растерянности на распутье... Вдруг начинает сомневаться, что сможет воспользоваться обретенным артефактом. И лишь тогда поймет простую истину, что сердце человека открывается лишь искренним стремлением другого сердца.
И нет смысла хранить мертвый символ, когда можно вырастить символ новый - символ Жизни.

С наилучшими пожеланиями,

Сергей Макаров Юс   04.05.2021 21:26     Заявить о нарушении
Спасибо, Сергей, за отзыв.
Алиса

Андрей Беляков 2   06.05.2021 18:29   Заявить о нарушении
На это произведение написано 10 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.