Милосердие в аду. Часть первая. Глава 4

                Михаил Бурдуковский

                МИЛОСЕРДИЕ В АДУ

                Роман в пяти частях
                с эпилогом

                Часть I

                Глава 4

                Глухари



Белая дверь закрылась, щёлкнув вагонным замком.
На закрытом отделении бродили по коридору растерянные, словно что-то позабывшие, очень похожие друг на друга больные. И пахло здесь не так резко. На стенах висели картины — лесной пейзаж, закат на море.
Не хотелось терять ни минуты. Пережитое бурлило, как вода в закипающем котле, и нельзя было дать остыть пережитой массе картин и деталей. Костя почти подбежал к длинному обеденному столу в коридоре возле наблюдательной палаты.  У стены сидел чисто выбритый, с аккуратно зачёсанными назад гладкими чёрными волосами и глубокими залысинами округлый и мягкий во взглядах и в движениях холёных белых рук немолодой мужчина.
В торце стола был свободный стул. Слева к деревянной скамейке подходили больные и с любопытством смотрели на всё, что делал Данилов.
— Это место Вали, — тихо сказал мужчина, сидящий у стены.
Но Костя уже разворачивал толстый блокнот в сладком предвкушении увидеть свои бегущие бисером разделённые буквы слов, отчего буквы смотрелись лучше и слышалось их звучание.
— Сядет там, — бросил поэт, махнув рукой в сторону пустой скамейки рядом.
«Сейчас. Сейчас».
— Вы давно здесь лежите? — вкрадчиво, желая пообщаться, заговорил больной. Его чёрные, как маслины, глаза с симпатией оглядывали Костины руки, блокнот и напряжённые чуть дрожащие губы.
— Неделю.
Что было делать. Больной так хотел говорить. И обликом своим он не был похож на других больных.
— А я уже пять лет.
Костя присмотрелся к полному тактичной грусти кроткому выражению лица больного и уже готовился отставить в сторону свой «горячий котёл»,  потому  что  сейчас  несомненно и только ему прозвучат сокровенные слова!
— Как мне надоели эти стены, — произнёс больной со вздохом. Он смотрел на стену коридора, выкрашенную в синий цвет.
«Да», — подумал Костя.
— Надо их перекрасить.
— Рафик! Мамедбейли! Что ты мешаешь человеку. Видишь, он работает, — из-за спины Данилова раздался голос санитарки, сидящей на посту в наблюдательной палате.
— Да? Я сейчас. Извините, — больной встал и начал выбираться из-за стола.
— Не сердитесь, — проговорил Костя, — мы обязательно поговорим позже.
— Да? Спасибо.
Санитарка встала и приблизилась к поэту со спины.
— Сидите спокойно. Я буду всех отгонять.
Данилов сосредотачивался, приминая ручку-самописку перед первой фразой.
— Это место Вали, — кто-то снова прошептал над самым ухом.
Костя уже писал. Всё, что было пережито и ещё не остыло  в груди. С кончика открытого пера слетали слова, предложения, фразы. Потом, позже от них протянется нить к смыслу и подтексту. Он знал и не спешил сейчас его вычленять.
«И ты не виноват». «Это я подумал?»
Строчки летели.
— М-м-м...
Кто-то встал слева. Краем глаза Костя увидел серую рубаху и две чёрные пуговицы на животе. И руки, картинно уткнутые в бока.
— Эй! — упало сверху.
— Сядь там, — буркнул Костя и указал на скамейку.
Женский вскрик «А!» — заставил его оторваться от начатой строки.
Лавка рядом с Костей взлетела, и над собой он увидел летящее в смерть широкое бледное лицо больного Вали. Его рот раскрылся. Чёрные глаза не видели никого перед собой, но были невероятно распахнуты и сверкали яростью.
В криках и топоте вокруг Костя привстал и не мог поверить, что скамейка, взлетевшая к потолку, сейчас упадёт. Ножки её ударили о стену, что скосило руки больному и спасло жизнь Данилову.  К его лицу полетел край скамейки, расщеплённый  у выпуклого сучка. Костя успел оттолкнуться. Лавка пролетела мимо его носа, рухнула в старое кресло на пороге наблюдательной палаты и выбила оба деревянных подлокотника. Валя, падая, попытался схватить Костю за штанину. На руки, ноги больного налипли больные, два белых халата, тёмные размётанные пряди волос санитарки...
Костя, падая со стулом назад, больно ударился затылком, но никак не мог выпростать ног из кучи тел. Он только с ужасом видел, как оттуда к нему всё равно пролезают пальцы Вали и сжимаются в кулаки.
— Сюда! К кровати! Уберите к чёрту скамейку! Лавка отлетела и упала на пустые койки.
Валя вывернулся и с рычанием высвободил голову.
— Оп! — Кира Анатольевна сзади накинула на голову больного простыню.
— Всё! Сюда, к кроватям. Лена, готовь простыни.
Медсестра крепко удерживала на затылке узел и непрерывно заворачивала его. Больной хрипел, мотал головой, но уже не сопротивлялся.
— На руки. Вязки.
Санитарка, отпихивая больных, ловко накинула уже готовую свёрнутую канатом простыню на левую руку и неуловимым движением сделала из неё плотное двойное кольцо с двумя концами для фиксации к царге кровати.
Костя стоял и не понимал, что ему нужно делать.
Обе ноги больного, обняв и сваливаясь на пол, удерживали Дорофеев и Мамедбейли.
— Стойте! — крикнула санитарка Лена. — Припадок!
Больные отступили. Дорофеев и Мамедбейли отпустили ноги и, застигнутые страхом, стояли и смотрели на происходящее.
Длинное тело Вали вытягивалось в дугу. Кира Анатольевна едва успела размотать узел и отбросить простыню. Голова в россыпи чёрных спутанных волос отклонялась назад, упираясь в её живот.
— Катя! Где ты! Куда пропала? — закричала медсестра.
— Она у врача.
— А, вот, идут.
— Катя, для Вали срочно. Всё у меня на столе.
Выгнувшись дугой, Валя стал заваливаться набок. Лицо его побурело. Изо рта торчал серый комочек языка, с обоих краёв которого сочилась кровь.
— Где же ты, — уже со стоном вскрикивала Кира, с трудом удерживая на коленях раздувшуюся голову. — Язык прикусил. Опять.
С шумом, тяжело ступая и расталкивая больных, подбежала санитарка Катя с пучком инструментов в руке.
По  телу Вали волной прошла судорога. Задёргались руки   и ноги.
— Держите его!
Больные снова облепили ноги, но удержать их не могли.
Кира пыталась просунуть ложку в рот больного, но теперь его трясло так, что она едва могла удержать голову.
— Всё. Сходит.
Судороги стихли.
Костя не мог понять смысл происходящего. Подошёл поближе.
Кира била по щекам больного, возила голову из стороны    в сторону. Лицо Вали серело и становилось безжизненным.
— ...Боже. Что же...
Медсестра ухватила кадык и старалась что-то сдвинуть.
— Тащи язык. Задохнётся. Видишь!
Катя пыталась просунуть в рот языкодержатель.
— Не могу. За кончик нельзя. Оторвётся. Он его почти откусил. А дальше язык разбух во весь рот.
Кира молящими глазами оглядывала, словно ощупывала, воздух по сторонам. Ещё раз попыталась сместить кадык. Снова начала бить по щекам огромную голову, безжизненно болтавшуюся на её коленях.
— Не дышит, — тихо сказала Кира и широко раскрытыми серыми глазами посмотрела в потолок.
У Кости как будто обожгло в груди при виде умирающего от удушья больного.
Перед ним всплыла широкая спина Капитанова.
В рот больного пролез металлический шпатель. Доктор резко надавил вниз так, что голова бессильно, как кукольная дёрнулась вниз.
— Кадык, — скомандовал  он. Кира снова начала сдвигать кадык.
Из носа больного засвистело. Свист повторился, усиливаясь. Громадный с рыком вдох прорвался наружу и больной шумно, со свистом и клёкотом, разбрасывая окровавленную пену, стекающую на халат медсестры, — задышал. На глазах цвет лица больного стал стремительно меняться.
— Слава Богу, — проговорила санитарка, отирая простынёй лицо, шею больного и халат медсестры, сидящей на полу.
— Раздышится.
— Хлоралгидрат? — спросила Кира, благодарно смотря на врача.
— Обязательно. В клизме. Сто. Может быть  статус (6). Ну- ка, — доктор подхватил больного за одно плечо. Санитарки схватили с другой стороны. Валю поволокли к кровати. Дорофеев и Мамедбейли, спотыкаясь, догоняли, поддерживая каждый «свою» ногу.

;  ; ;

На крыльце Капитанов и Данилов курили и молча поглядывали на небо. Тучи не разошлись. Звёзд не было. Ранний вечер был прохладен и сер.
— Страшно? — спросил Капитанов.
— Страшно.
— Да. Я за всю жизнь никогда не видел смерть от асфиксии вследствие припадка. Но, странное дело, каждый раз кажется, что теперь... это случится. Тут, — он сделал глубокую затяжку и бросил папиросу в урну, — решают доли секунды...
Костя в задумчивости брёл по дороге. Парк был тих. Во всех окнах павильонов горел свет. В голове складывался щемящий образ больницы, как одного живого существа.
Ручка-самописка была раздавлена.
«Это знак, чтобы я уезжал».
Он стоял и разглядывал павильоны. До полной темноты ещё оставалось несколько часов. Тишина завораживала. Костя увидел, что в обе стороны к его отделению нужно было проделать одинаковый путь, делая длинный крюк. Он подошёл  к краю дорожки, раздвинул кусты и решил пройти напрямик. Громкий лай остановил его.
— Ксюха! Стой! — раздался весёлый оклик Дубровской.
— Константин Сергеевич! Вы? Туда? Зачем?
— Напрямик.
— Напрямик не нужно. Ксюха увидела, как кто-то аки тать идёт... нестандартно, вот и зашумела. Ксюха! Свои!
Чёрная вислоухая псина шумно дышала, прижимаясь к ногам докторши.
— К себе?
— Да.
— Я вас провожу. Сегодня моё дежурство. Всё равно я делаю обход.
— Одна?
— Почему одна? С охранницей. Пошли.
Они медленно двинулись по громко шуршащему песку. Ксюха бежала между ними, размахивала хвостом и разъединяла идущих.
— Вот опять, — доктор остановилась, в тревоге поворачивая голову по сторонам. — Слышите? Вот этот звук. Это не могут быть немцы?
— Это глухарь.
— Глухари? Неужели? Это те самые: «А в бору со звонами плачут глухари?» Да?
— Да. Правда.
— Боже, как стыдно. Но теперь знаю. Там, наверное, у них любовь?
— Скорее поиск любви.
Костя с удивлением искоса наблюдал за доктором. Он не ожидал увидеть её такой оживлённой и похожей на семнадцатилетнюю девушку после окончания школы.
— А знаете, Константин Сергеевич, где я сегодня была? Я была у военных, возле их пушки.
Глаза Дубровской блестели. Косте хотелось оказаться совсем близко и увидеть их цвет. Только увидеть.
— Отнесла им боеприпас. Вручила.
Она шла крупными шагами и едва взмахивала руками.
— Видели бы вы его реакцию. Того длинноного военного.
— Ефрейтора.
— Да. Его. Он схватил гранату и как начал кричать.
— На вас?
— Нет, на Тарасюка. «Иди, — говорит, — сосчитай всё и запри на замок. И чтобы ни одна душа...» А Тарасюк спрашивает: «А ти дви куды дэвати?» Тут ефрейтор опять раскричался. Говорит: «Чтобы близко ни одного, чтоб ни одного больного близко не было». Тарасюк вытянулся. Пузо вывалилось. Отвечает: «Е. Таки точно!» Я смеюсь про себя. Ефрейтор распаляется больше всего оттого, что я просто стою и молчу. В конце концов он совсем оглупел. «Я вообще вам сейчас отдам все ваши яблоки. И чтобы ни духу!» Я спрашиваю: «И сало?» «Какое сало?» Видели бы вы, Костя, что сделалось с Тарасюком.
Два молодых человека шли по дорожке парка и заливались смехом. Костя хотел взять её за руку. Так приятно было ощущать свою робость и непривычное волнение.
— Что там у Капитанова? Дорофеев угомонился?
— Припадок был у Вали.
— Да? Больной не пострадал? Не ушибся?
— Нет.
— Ах, хорошо. Как хорошо! — доктор не сдержалась и один раз широко, как птица, взмахнула руками.
— Константин Сергеевич, не удивляйтесь, я главный врач, но когда никого нет... Как хорошо! Почему так хорошо, Костя? Война. Немцы взяли Кингисепп. Эта зенитка. Эти дрязги вокруг эвакуации. «Не распространяйте панику!» — мне говорят в Ленинграде. А я так их люблю. Всех. И Изю, и Тимошу с его загибом, Господи  прости. Страшно вспоминать. И Дорофеева    с гранатой в печке. И всех их, всех, чтобы они ни вытворяли. Даже Ксюху, собачку Аркашину.
Они подходили к третьему отделению.
— Вот. Мне туда. Спокойной ночи! Она задержалась.
— Константин Сергеевич, я и забыла. Благодарю вас за статью. Мне очень понравилось.
— Что?
Она смутилась, наклоняя голову.
— Про Изю.
Данилов не успел решиться. Сердце его билось. В темнеющем парке, обегаемая собачкой то с одной стороны, то с другой, крупными шагами удалялась необыкновенная женщина. Её белый халат, как парус над лодочкой, уходил к своей гавани.


6 Статус — здесь — эпилептический статус — это состояние, при котором эпилептические припадки следуют один за другим, и в промежутках между припадками больной не приходит в сознание.