Свинская конституция

Иван Франко
Свинская конституция

Это повествование – не мной придуманная история. Я слышал её в Збараже, в восточной Галичине, от старого селянина, по имени Антон Грыцуняк, который рассказал её на народном собрание.
Грыцуняк – это очень интересное явление, один из не многих, ещё живых остатков того племени рассказчиков и бандуристов, которые сочиняли былины о старых делах и приключениях казаков Грыцка Зборовского, Кошки, Безродного, Андыбера, про битвы Хмельницкого с ляхами и про трагический побег трёх братьев из Азова, и в песнях рассказывали о их заслуженном казацком войске. Его внешний вид был совсем неприглядный: это простенький седой дед, скромно одетый, даже бедно, не высокий, сухой, с лицом, на котором отразились все труды его жизни, с чёрными блестящими глазами. Он не чем не отличается из толпы селян, редко вмешивается в разговоры, и на первый взгляд ни чем не проявляет своего острого ума, который в нём выше, чем у обычного галичского селянина. Разумеется, что он не умеет ни читать, ни писать.
Несколько минут перед началом собрания, разговаривал я с некоторыми знакомыми селянами. Грыцуняк приблизился к нам, нас представили друг другу, мы обменялись несколькими словами  и разошлись.
Мои знакомые, довольно молодые селяне, которые закончили народные школы, и постоянным чтением книг, расширили свой кругозор, не могли мне нахвалиться на Грыцуняка, за его необычайный ораторский талант, и за то, что он один из не многих людей старшего поколения, душой и телом примкнул к радикальному сельскому движению.
Не удивительно, что я был очень заинтересован его услышать.  Вот собрание началось, точку за точкой разобрали и обсудили всю повестку дня, а Грыцуняк не проронил ни слова. Только при рассмотрении последнего вопроса, в котором говорилось о «дополнениях и интерпретациях», влез он на стол, который служил вместо трибуны, влез не охотно, и очевидно, поддавшись уговорам знакомых. Какое-то движение и шорох пробежали по залу, когда его фигура показалась над собранием, и все присутствующие, которых было около 600 человек, тесно сгрудившихся в не очень большом помещении, затихли, хоть мак сей.
- Если имею, что сказать, - со всей серьёзностью промолвил Грыцуняк, обращаясь к тем, которые стояли ближе к нему, - то прошу дать мне бумагу перед собой. Я-то, честно сказать, не грамотный, но свой номер знаю и без бумаги не умею говорить. Пусть это будет хоть какая-то книжица.
- Громкий смех одобрил это первое Грыцуняка заявление. Один из тех, которые стояли ближе к нему, подал ему чистый, не исписанный лист бумаги. Грыцуняк взяв его в обе руки, и держа перед собой, будь-то читая с него, начал своё повествование таким монотонным распевным голосом, словно сельский школяр, который начинает читать «по верхам». Позднее его голос значительно оживился, не выходя, при этом из ритмичного тона, подобно библейской прозы. Ещё минуту собрание прерывало его выступление громким смехом, но рассказчик и усом не повёл; наоборот, при неожиданных взрывах всеобщей весёлости его лицо приобретало выражение большей серьёзности, чем было вначале, пока не дошло до полной одеревенелой апатии, в которой юмор и иронию выдавали только необычайно блестящие глаза, светящиеся под нависшими густыми бровями.
- Послушайте, братья, какой я недавно имел разговор с одним моим старым приятелем. Приходит как-то ко мне мой приятель, ровесник, с которым мы давно не виделись. Поприветствовали мы друг друга, как Б-г велит, и я спрашиваю его:
- Ну, старый друг, что имеешь? Как тебе живётся?
- Б-га благодарю, удаляюсь от зла и приходит ко мне добро, - отвечает он мне.
- Ну, это хорошая новость, - говорю, - и я очень был бы рад узнать, какое же такое добро ты знаешь?
- Какого добра? Ну, на это не трудно ответить, да ты и сам знаешь.
- Нет, нет, ты от меня так не выкрутишься, - ответил я ему. – Можешь мне подробно рассказать, что такого доброго с тобой произошло?
- Ах, дружище, - ответил он, - неужели не добро, что мы, слава Б-гу, дожили? Подумай скорей: панщину уже не делаем (не идём в наём к барину), перед законом мы все равны, то ли пан, то ли холоп, теперь имеем конституцию, спасибо ей.
Он там много всего сразу наговорил, что при последних словах у него перехватило дух.
Ага, любезный друг, - сказал я, - это действительно очень красивые слова, которые ты тут произнёс, только знаешь, их ведь нужно рассматривать вблизи.
- А это почему?
- А потому, что они, как те расписные платки – с непрочной краской, а та краска, потом пачкает пальцы людям.
Мой приятель не мог этого понять, и поэтому я дальше сказал:
- Смотри, любезный друг, это настоящая правда, что мы теперь не можем работать панщину (барщину).  А не хотел бы ты припомнить немного раньше, как тогда было, и как у нас теперь?
Мой приятель не мог всё припомнить по порядку, и я решил ему немного помощь освежить память.
- Не правда? Тогда, каждый день, как только забрезжит утро, ходил панский атаман по селу от хаты к хате, стучал клюкой в двери и кричал: «Эй, ты, Иван, Гришка, Семён, а ну на панщину, работать, не то, плетей выдам».
- Да, да, так было раньше, - сказал мой приятель и мгновенно почесал то место, где у него совсем не свербело.
- А как же нам сейчас? Атаман уже не ходит по селу с клюкой от хаты к хате, это правда. А что делает холоп? Вот я тебе и расскажу, любезный друг. Холоп встаёт по доброй воле не свет – ни заря, берёт курочку или пяток яиц и идёт к тому самому атаману – сейчас он называется «пан распорядитель», кладёт перед ним свой подарок и просит его, чтобы он записал на работу на панское поле. А если придёт без подарка, то пан распорядитель выгонит его вон, и пожелает благословенной свободы – умирать с голоду.
Мой бедный приятель не нашёлся, что ответить на эти слова, только тяжело вздохнул и покачал головой.
- И перед законом мы равны, так говоришь, любезный друг, - так я говорил ему далее.
- Может быть и это правда, только до сего, я как-то не наблюдал этого. Когда пойду к пану старосте, или к пану судье, или к любому другому чиновнику, то всё слышу то же самое, что и до 1848 года: «Подожди, холоп! Вон отсюда, холоп!» А как-то раз я решил быть мудрым и заявил о своём равенстве перед законом, то получил затрещину, такую крепкую и звонкую, как из атаманских часов. А ты посмотри, как придёт в канцелярию пан помещик, или пан управляющий, или простой пан арендатор, то его никогда не заставят ждать во дворе, тут же просят присесть, и возятся с ним так вежливо, так деликатно!.. Ну, такое же самое равноправие мы имели и до 1848 года!
- Но тогда наказывали плетьми! – добавил мой приятель и снова почесал то место, где у него совсем не свербело.
- Правда твоя, - ответил я ему, - тогда плети, плети, а сейчас придумали такое, что превзойдёт любые плети, и ещё, может быть и с присыпкой. Вот послушай, что говорил один мой сосед пану старосте. Смотрю, моего соседа, преспокойного себе человека, подвигло что-то поехать в Вену, - знаешь, с той огромной депутацией, которые ездили к императору жаловаться на те кривды, которые народ терпел от Баденого. Ну, а потом, знаешь, там, в Вене, тех депутатов послушали, послушали и вернули домой. А когда они вернулись домой, то на всех бедных депутатов составили протоколы и начали карать. Вот и моего соседа не минуло это добро: пан староста присудил ему 50 золотых монет штрафа. То мой сосед, когда выслушал этот приговор, набрался отваги, и говорит: «Пан староста, я бедный человек. Если я допустил большой проступок, что ездил к императору жаловаться на не справедливость ясновельможных панов, то, что же делать, я готов понести заслуженную кару. Но ведь моя жена, и мои дети в том моём преступлении не виноваты, за что же вы их караете? Наказывайте же меня самого, а не их! Когда вы налагаете на меня такой денежный штраф, чтобы уплатить его, я вынужден продать свою последнюю корову, и последнюю свинью, и это наказание больнее упадёт на всю мою семью, нежели на меня самого. Так вот прошу вас, вельможный пане староста, не могли бы вы оказать мне великую милость, и заменить денежный штраф плетьми? Я, слава Б-гу, холоп сильный и здоровый, 50 плетей как-то вытерплю, но 50 золотых монет штрафа – этого, Б-г ведает, не выдержит моё бедное хозяйство». Так говорил мой бедный сосед пану старосте, но пан староста, не внял его мольбе, а ответил, что теперь мы все перед законом равны, плетей нет, а что велят заплатить, заплати, хоть из колена вылупи. И мой сосед ждёт теперь судебных приставов, которые ограбят всё его имущество, потому что, того денежного штрафа он до сих пор не заплатил.
Ну, и что скажешь, любезный приятель, про эти, новомодные плети, которые вместо одной, отдельно взятой части тела, бьют всего человека, да ещё и всю его семью?
Мой приятель снова не нашёл, что ответить, и только тяжело вздохнул.
- И конституцию так же имеем, - продолжил я говорить своему приятелю, после короткой паузы, - конечно имеем! Говорят, она очень красивая и справедливая. Ты её когда-нибудь видел, любезный друг?
- Видел? – удивился мой приятель. – На бумаге, в книжном переплёте, видел, почему же нет?
- Э, нет, я не про бумажную говорю, - ответил я, - а про настоящую, как она выглядит по самой правде. Видел ты действительную, живую конституцию?
- Как же её можно видеть? Ведь мы все по ней живём, чувствуем её…
- О, да, чувствуем её, это ты правильно сказал. А вот что я видел своими глазами, и хочу тебе рассказать. Шёл я как-то раз со своими двумя сыновьями в Тернополь, на ярмарку. Впереди нас ехал незнакомый мне человек с женой. Человек тот сидел впереди и погонял лошадьми, жена сидела сзади на телеге, а между ними, обложенная соломой, и хорошенько связанная, лежала здоровая, откормленная свинья, спокойно свесившая свою лопоухую голову с телеги, они её везли в город на продажу. Подъезжаем к Тернополю, проезжаем мимо шлагбаума, вот тут, около смотровой будки у шлагбаума сидит жандармский урядник, в руке у него блестящий нож, и курит трубку на длинной ножке – вот такой длинной! Как только он увидел воз с свиньёй, сразу подскочил со скамейки и крикнул:
- Стой, холоп!
Мужик остановил воз, а урядник с ножом подошёл к ним.
- Что ты тут в телеге везёшь? – спросил он грозно.
- Свинью, любезный пан, - покорно ответил мужик.
- Да я и сам вижу, что это свинья, но как ты её везёшь? А!!! Неужели не видишь, что у бедной животины от пут ноги опухли? А ты, негодный, а ты, непотребный, разве ты не знаешь, что не позволительно так мучить бедную скотину?
Сказав это, урядник приблизился к свинье и своим ножом разрезал на ней верёвки так быстро, что впопыхах покалечил свинье ноги.
- Марш в полицию! Необходимо тебя наказать как следует! – кричал неумолимый урядник и свинячий освободитель.
Холоп сидел перепуганный, как задеревенелый на своём возу; он начал было просить сердитого урядника, где тебе, тот и слушать ничего не хочет! Но холопова жена, видимо была догадлива. Она размыслила, как избежать беды. Пока её муж переговаривался с неподатливым паном, она вытянула из-за пазухи красный платок, помялась с минуту, вытащила из одного узелка 20 крейцеров (она, наверно, два дня тяжело работала, голода натерпелась, пока заработала их!), втиснула их неподатливому уряднику в руку, и начала его просить вместе с мужем. Только теперь неподатливый урядник успокоился и промолвил:
- Ну, на этот раз прощаю, и отпущу вас, но помните это себе, до конца вашей жизни!
Во время этого происшествия, я со своим возом проехал немного вперёд, и сказал своим сыновьям остановить воз, потому что хотел посмотреть, чем кончится вся эта история. Подождали мы с минуту, пока мужик со свиньёй снова проехал вперёд нас. Но порядок на телеге был уже совсем иной. Жена сидела впереди и погоняла лошадьми, а муж её сидел сзади и обеими руками держал свинью, обнявши её за шею. А свинья, освобождённая от пут, стояла теперь на возе просто, озираясь во все стороны, вздрагивая перед каждым новым предметом, в любую минуту готовая убежать. Долго ждать не пришлось, тут подъехала блистательная панская четвёрка: кони фырчали, колокольчики звенели, кучер размахивал кнутом… Свинья перепугалась страшенно, рванула вперёд и соскочила с воза. Мужик, который держал зверя за шею, очевидно, был слабее его, и так же вылетел с воза, да так не аккуратно, что разбил себе в кровь лицо о камень, а свинья в ноги! Мои ребятишки попрыгали с воза, догнали её, и помогли жене того мужика завести эту свинью на торжище. Вот так-то, мой друг, выглядит у нас свинская конституция.
Но это ещё не всё.
По полудни того самого дня возвращался я из Тернополя – эдак побыстрее, чтобы к ночи успеть домой. Приближаемся к шлагбауму, а там всё ещё сидит тот самый сердитый урядник с блестящим ножом и спокойно курит себе трубку на длинной ножке. Повёл я глазами по пригородным полям, смотрю, там далеко по столбовой дороге идут два человека в холопской одежде и ровным шагом приближаются к городу.
«Ну, то, наверно, долго служили в армии, - подумал я про себя, - и так там твёрдо выучили «солома-сено», что и теперь ещё, на старости лет держат строй и ровно маршируют».
Но когда они подошли к нам немного ближе, увидел я за ними, что-то чёрное, а над ними, что-то блестящее, словно огненный язычок. В том не было большой загадки, чтобы догадаться, что это конвоир. А когда подошли ещё ближе, то я услышал при каждом их шаге такую не громкую музыку: дзинь-брязь! дзинь-брязь!
«Ага, - подумал я себе, - вот в чём штука! Вот почему они так ровно строй держат и маршируют по дороге! Но подожди же, пане конвоир! Пусть только ты дойдёшь до шлагбаума! Вот с этими бедными, вместе закованными людьми покажешься на глаза сердитому пану уряднику с блестящим ножом – там-то ты узнаешь, как так можно мучить крещёные души!»
И я уже опасался в душе, чтобы сердитый пан при шлагбауме, от большой поспешности при разбивании кандалов, которыми были скованы те несчастные, не покалечил бы и их рук, как ранее покалечил свиные лапы. Не менее интересно мне было, как накинется сердитый пан на жестокого конвоира, и как поведёт его в полицию. Но к моему большому удивлению, ничего подобного не случилось. Два закованных человека и конвоир спокойно прошли через шлагбаум, и пошли мимо сердитого пана. А сердитый пан, не то, чтобы строго накинуться на конвоира, какое там! Встал, и поклонился ему довольно почтительно, а я с таким вот носом поехал домой. Так вот тебе, любезный приятель, - закончил я свои слова, - так выглядит холопская конституция. Холоп может завидовать простой свинье.
Бурные аплодисменты, которые сорвались после того выступления, звучали очень долго. Когда же стихли, старый Грыцуняк добавил:
- Простите, мои хорошие, я должен  был сказать вам это при обсуждении пункта «причины эмиграции», но думаю, и теперь ещё не поздно.
И с этими словами он слез со стола.

Переклад с хохлосуржика. 12.03.2020 г.