Эви

Пять часов утра, понедельник, конец ноября, бессонница, задвинуты плотные красные бархатные шторы, и я собираюсь отправить электронное письмо, адресованное начальству хосписа “Последняя Радость Жизни”. Я набираю на сенсорном экране: “Джек, не выйду, форс-мажор…” — на этом слове я замираю, отрываюсь от клавиатуры, плавно отвожу взгляд и мысленно вылетаю в кювет... в дыру, на потолке, отчасти прогнившую и пропитанную дымчатым смрадом из остаточных переживаний замыленного прошлого, пока мой разум, в попытке навсегда изолироваться от реалий мира сего, придумывает формулу для изготовления вечного двигателя. Слышу щелчок зажигания и рев мотора где-то снизу, снаружи, за пределами черного ящика. Из соседней спальни коммунальной квартиры доносится шум телевизора. Эхо дублированных голосов и намеки на классический аккомпанемент прерываются своеобразным гудением электричества из торчащих всюду, оборванных, порубленных тесаком, проводов. Этажом ниже открытое окно: насвистывает чайник на кухне, и вещает оратор, комментируя чемпионат по реслингу, где Майки наносит удар с правой, и еще, и еще, и еще, красавчик, громила Майки наносит финальный удар. Бам-с! Реклама. Второй раунд. Двадцать пятый кадр с бордовым фоном и белой надписью: убей-убей-убей-себя. Двойной гудок снизу, снаружи, вдали. Отблески холодных световых лучей просачиваются сквозь темноту длинного темного коридора, преломляясь от стенки душевой, расположенной прямо за дверью справа через два метра. Над грубым плесневым деревянным полом, опражненным бутылкой вчерашнего виски, еле заметно кружится, пританцовывая, внесезонная пыль. Я лежу на пружинистом отсыревшем матрасе, в огромной кровати, под красной кирпичной стеной с торчащими облезлыми фрагментами белой грунтовки, свернувшись эмбрионом, накрывшись пуховым одеялом и верблюжьим пледом. Жалкий тип, эпилептоидный манекен в первой стадии судорожного окоченения. Прижимаюсь к холодной подушке щекой, изредка едва-едва приподнимаю голову, чтобы проверить время на засаленной микроволновой печи, расположенной на табуретке в полуметре под подоконником. Я, признаться по правде, все еще думаю про формулы: мне нужна пропорция целостности.
Дальше по “плану Б” находится список вразумительных претензий к проделанной за ночь работе: все ненастоящее, и будто из глины слеплено. Ладно, иногда из дермантина, резины, каучука, металла, акрила, ксанакса, валиума, кветиапина, венлафаксина, лития, кожи, крысиной мочи, птичьего помета и паленого пластика.

Мне надоело сочетать несочетаемое — прах с пеплом. Землю с...
 
Менеджер звонит ровно в семь утра, как по таймеру, и яростно кричит в трубку: “В чем, мать твою, снова дело?!”
Я все еще не сплю, и я отвечаю: “Ни в чем”. Нет тела — нет дела. Мать моя умерла в это воскресенье. Жена ушла вчера, ушла, скорее всего на тот свет, как я подразумеваю. Все стены в чей-то крови. Я ее не убивал, повторяю: “Ничего страшного, мне нужно еще немного отдохнуть”. Последующие два часа к ряду я созерцаю призрачный вальс увядающей пыли на уровне надплинтусной щели, переживаю все оттенки синеющей праведной грусти. Я хотел сказать правду, но правда Джеку не понравилась бы. Никому не нравится моя уродливая суть.
До нашей встречи жена работала консультантом в художественной галереи на протяжении шести лет, а список мужских инициалов всего “SIA” приходился ей вместо колоды карт таро для дурацких детских потех. Она записывала имена коллег на, вырванных из блокнота клочках бумаги, и перебирала со скуки, надеясь, что очередной случайный “фантик” сослужит панацеей от смертной тоски. Шесть лет пыталась найти нормального мужика по службе и дружбе, но все тщетно.
Эви же не окончила университет, работала швеей, и вот ей уже стукнуло двадцать пять. Грянул гром на небесах. Все, что она представляла некогда о будущем: расписанный белый лист, поделенный на две пропорционально ровных колонны. Слева заголовок “ты”, а справа “я”. Подведено горизонтальной, относительно прямой чертой. Эви жила по белому пропускному билету, с диагнозом, обозначенным странным названием: не поддающаяся аргументации лирическая невменяемость. Жила у себя в однокомнатной квартирке со своим бойфрендом, то у бойфренда, с его родителями и младшим пятилетним братом, пока не надумала собрать шмотки и сбежать по первому удачному направлению, в аэропорт, петляя размашистыми кругами к намеченному аварийному выходу.Оставляя круги на глади озера Коцит.
До того Эви лежала в сетчатых черных чулках с красными бантиками на вытянутых крепких волосатых ногах Кена, пока он читал вслух пресс релизы и проигрывал через колонки NIN или IAMX. Внимание: неоновая подсветка.
—Может тебе набраться двадцать пять кило? — Спросил бойфренд Кен.
Корнер выложил новую фотографию со своего рок-концерта. Подсветка освещала повестку дня с главным вопросом, как у Эви с соображалкой, понимает ли она значение песни “Insomnia”, и сопровождалась невыветриваемым душком от биологических жидкостей и примеси Кляйна с Гуччи.
—Детка, я бы смог сниматься в кино? — Допустим, мог, но режиссер не заглянул с внезапным визитом в дымоход, как Санта-Клаус.
Кен и Эви познакомились, считай, в период полового созревания. Он не захотел принимать участие в ее пьесе, а все остальное не играло значения. Если актер не может сыграть в банальной драматической аранжировке без суфлера, то о каком кино должна идти речь? Эви улыбнулась в ответ, перебирая в пальцах согнутой кисти руки густые каштановые волосы бойфренда, безмолвно утопая в его наивных до безумного проблеска, пылающих, серых глазах. Она не представляла, что ответить. Кен был младше Эви всего на пару лет, но казалось, будто в этом временном отрезке целиком бы уместилась проторенная дорожка до Тартара и обратно.
—Да. Правда, не знаю, в каком кино. — Сложно было подобрать конкретный жанр, где один главный герой и сотня голых девиц, незаметно сменяющих друг дружку между дублями. Кен снимался в рекламе шампуня и в журнале “Го-го-го”, пока не стал протечкой в моем потолке. Я залепил его жвачкой, и больше не вспоминаю.
Эви перебралась в Лондон, и, все еще отвечала на те же вопросы. Композиторы спрашивали: “Сестренк, каким средством я могу осветлить волосы?” Они уточняли: “Какой пароль от карточки? Все еще моя дата рождения?”
Эви отвечала, мол, нет, четыре шестерки. Если нажать только три, то можно распечатать черный ящик на несколько минут или часов.
—Я установил микрофон, мне нужно тренировать вокал. — Сказал некто.
Он мог бы запросто оказаться снова Кеном, но его — одного из трех, стоящих за барной стойкой с розочкой, точно звали другим именем: Арт, Клей, Гейби. Не важно. Эви вскоре сообразила, почему предпочитает брюнетов. С ними проще в быту с арифметикой. Они не стремятся незаметно подсунуть свинью или тик-так в белую рубашку за которую ты расплачиваешься, стоя на кассе.
—Синий в тюбике 250 мл. Сценарий к клипу готов, понадобится побольше бензина, если что, ты камеру уже тестил?
—Когда у тебя выходной?
Эви молчала.
—Я запарил рис и постирал шмотки, если че.
/// ///
Я бы никогда не назвал Эви стервой или куртизанкой, упаси Боже, но до монашки ей, как и до панели, оставалось три шага лунной походкой. Шаг влево, шаг вправо и последний: вниз, головой с моста. Вот такой я ее видел. Вернее, такой мне ее показали на черно-белой фотографии в экранчике мобильного телефона, когда я обратился в художественную галерею с целью продать свой первый автопортрет. Замазав весь холст черной краской, я спросил критика: “Ну, как? Вещь? Похоже на вечность?” — и он показал мне фотку Эви взамен.
—Красотка, и что? — Недоумевая спросил я, и заерзал на месте.
—Какой-то наспидованный маньяк засунул ее в черный ящик для распиловки и держит в подвале со строительными инструментами,— сказал консультант, убирая телефон и пряча тот в кармашке брюк, порванных сзади ровно по вертикальному шву, внизу, между ягодицами. Сантиметров семь дырень. У меня рентгеновское зрение и в совокупности отвратительные гены. Если я в чем-то и хорош, так это в живописи. Все, что я, в сущности, умею: рисовать. Даже на работе в хосписе я смотрю на умирающих и красочно расписываю сюжеты, в которых все могло бы сложиться немного иначе.
—Зачем? — Что я мог еще спросить, собственно.
—Маньяк хорош собой, но слишком любит алкоголь, наркотики, белых шпицев, проституцию, а Эви не любит вообще ничего, как только встретила логопеда.
—Окей, допустим, но зачем он держит бабу в ящике?
—Все еще надеется на фокус и называет, поправочка, женщину, бестелесным Богом.
Да-да, только неясно, зачем он мне рассказывает все это — я больше не женюсь.
—Меня, кажется, уволили.