Исповедь фронтовика

Моего дядю, Александра Анисимовича Титух  в 116-м квартале города Салават Башкирской АССР знали многие. И не только как старожила, проживавшего там с 1961 года (проживавшего с семьёй в собственноручно построенном доме), а как ветерана и инвалида войны, гармониста,  оптимиста и юмориста, отличного семьянина, добродушного и отзывчивого человека. Его судьба была  во многом схожа  с судьбами миллионов людей его поколения.
 
Родился дядя Саша 19 мая 1923 года  (в День Всесоюзной пионерской организации имени Спартака. В 1924-м году, после смерти Ленина, пионерская организация получила его имя)  в селе Кахновка Чишминского района Башкирской Автономной Советской Социалистической Республики. Он был вторым ребёнком в семье. Старшим был  Иван  родившийся  в 1918 году, затем Софья  –  в 1927-м, в 1930-м  –  Алексей и  в 1937-м  – Николай.
Отец  его (мой дед), имел образование «Церковно  – приходская школа»,  ходил   в штыковые атаки   в Первую Империалистическую войну (1914  – 18гг.), в  Гражданскую (1918 – 23гг.)  воевал в РККА большевиков, а в Отечественную (1941 – 45гг.) служил в Трудовой армии – в пошивочной Артели в Чишмах  шил военное обмундирование для бойцов  Красной  армии.
Мама дяди (моя бабушка)  Матрёна Савельевна была безграмотной (в ведомости при получении пенсии в 12 рубле 37 копеек,  вместо росписи ставила крестик), вела домашнее хозяйство  и воспитывала детей.
Окончив семь классов,  дядя два года управлял в колхозе конной повозкой  –  выполнял задания бригадира. В 1940 году закончил, как и мой отец, годичные курсы комбайнёров в Давлекановской школе механизации и работал старшим комбайнёром в Чишминской  машино - тракторной станции  –  МТС.  Вскоре женился. На войну призвали в 1942 году.
Как и мой отец, не любил дядя рассказывать о своём фронтовом прошлом.  Но в 1995-м году мне посчастливилось взять у него интервью.
Пригласили меня с женой к бывшему фронтовику, старшему брату дяди Саши – дяде Ване отмечать   юбилей Победы. Дядя Ваня    в  то  время  жил с женой  тётей Зоей  на улице Губкина в доме, расположенном напротив хирургического центра, на восьмом этаже.  Туда же был приглашены  дядя Саша, моя мама, многочисленные его  племянники и внуки.   Спиртное  употребляли  в меру – для настроения, прекрасно себя чувствовали  и  хорошо проводили время.  Оба дяди по очереди играли на гармошке, а  собравшиеся  пели песни.  Дядя Ваня брал в руки две ложки  и задорно, я бы даже сказал  –  профессионально, выбивал чечётку,  когда дядя Саша на гармони играл «Подгорную». 
После нескольких тостов,  вышли на просторный балкон –  лоджию,  перекурить. Я  на это мероприятие (как, впрочем, и на все торжественные мероприятия родственников)  прихватил недавно купленную полупрофессиональную плёночную видеокамеру «Панасоник»  и проводил съёмку. Оба дяди и моя мама сели рядом на табуретках  у  балконной двери, а я   на табуретке  напротив их,   и  попросил рассказать о войне. Дядя Ваня рассказал вкратце о своём фронтовом прошлом, но и тот краткий рассказ был для меня новостью.  Оказалось, дядя Ваня воевал в Финскую войну, а вернувшись победителем, работал в колхозе на комбайне. Потому  до 42 года у него была «бронь». С войны дядя вернулся в 1946-м году. На груди его красовались ордена и медали.   И он  снова стал работать в колхозе.
Дядя Саша оказался более словоохотливым. Та запись до сих пор хранится  в одной из 90  трёхчасовых  домашних архивных  видеокассет.
–  Из Уфы меня в составе большой группы призывников отправили на учёбу в полковую школу п   посёлке Красноусольск,  –  рассказывал дядя Саша. –  Через три месяца учёбы присвоили звание старшего сержанта и отправили   в 219-ю стрелковую дивизию, входящую в состав 60-й армии Воронежского фронта. Командовал фронтом тогда генерал-лейтенант Ватунин. Меня назначили  помощником командира взвода и   первым номером на пулемёте «Максим».  Бои были тяжёлые, кровопролитные. В одном из затяжных боёв в Воронежско  –  Ворошиловградской операции был убит командир нашего взвода и я, как старший по званию, принял командование на себя. Через два месяца приказом по дивизии мне присвоили звание младшего лейтенанта, которое позже было подтверждено приказом по 60-й армии.
На первом году боевых действий я был тяжело ранен в ногу. С сентября 1942 по октябрь 1943 года  лечился в Борисоглебском госпитале. Удивлением было узнать то, что  старинный город Борисоглебск,  стоит в месте, где    река  Ворона впадает  в реку  Хопёр.  До войны эти весёлые  названия  рек я ни от кого, ни разу не слышал.
Ранение было столь серьёзным, что в первое время врачи высказывали пессимистические прогнозы – ампутация. Но молодой организм мобилизовался, желание жить было большим  и  ногу мне, к счастью,  сохранили.  По возвращении в свою часть, меня назначили командиром пулемётной роты.
– Дело прошлое, Серёга, –  говорил он как-то во время очередной неофициальной встречи у него дома, – но жуть было наблюдать, когда на передовой на тебя движется танк, а на гусеницах его мотаются на оборванных кусках военной формы  человеческие останки.  В таких случаях проявлялась такая ненависть к врагам, что не думалось о сохранении жизни – хотелось любым способом  остановить его продвижение по нашей земле, даже ценой собственной жизни. И такие настроения были у многих моих товарищей. Верь мне на слово….
Воронежский фронт к тому времени переименовали в Первый Украинский, в составе которого я прошёл до победного сорок пятого года, – продолжал рассказывать дядя  тогда на балконе у дяди Вани.
– Однажды мы закрепились на высоком левом берегу реки в Западной Украине. Вызвал меня командир дивизии и приказал быть старшим в группе  из трёх человек, которая должна взять языка. Немцы располагались в  селе на противоположном берегу реки. Целый день мы в бинокль наблюдали за передвижением противника по территории посёлка, выясняли,  в каких домах квартируют фашисты. Под покровом темноты в 3 часа ночи  на лодке переправились через реку.  К счастью, ночь была тёмная, моросил мелкий дождь, собаки не лаяли и мы бесшумно подошли к намеченной избе. Дверь была не заперта, и мы с автоматами наперевес и  с криками «Хенде хох!»,  ворвались в дом. Осветив помещение фонарём, нашли включатель и включили свет. Эффект неожиданности сработал: четыре сонных  немца вскочили с кроватей и подняли руки. Меня удивило то, что все они были одеты в кипельно – белые кальсоны.  Одному  немцу мы надели наручники и мой земляк из Уфы  Гиниятуллин вывел врага  на улицу, а мы,  постояв несколько минут с направленными на немцев автоматами, выбежали, заперли входную дверь и  побежали к реке. И тут со стороны немцев  началась стрельба. Мы попрыгали  в лодку и налегли на вёсла. Нас спасла темнота. Причалив к берегу, вышли с пленным  из лодки, а Гиниятуллин продолжал сидеть,  опустив голову. Мы подумали, что он заснул, окликнули, но он не реагировал. Оказалось, в него попала  шальная пуля.
 Пленённый немец тогда  дал важные сведения и нас поощрили.

В дальнейшей фронтовой биографии дяди Саши случилась  чёрная полоса. Командуя пулемётной ротой 27 стрелкового полка 302-й стрелковой дивизии 6-й армии Первого Украинского фронта, во время одного из сражений, чтобы избежать больших потерь личного состава он, не согласовав по связи с вышестоящим командованием,  дал команду отступить. Положение усугубило то, что при  хаотичном отступлении на поле боя остался пулемёт убитого пулемётчика. Суд военного трибунала был скорым: разжалование и   –  штрафбат.
 Рядовых суды отправляли в штрафные роты, а разжалованных офицеров в штрафные батальоны.
–  Шутники переименовали штрафной батальон в «школу баянистов», –  рассказывал юморной дядя Саша. –  Нас, как и солдат в штрафных ротах, направляли на передовую в самые трудные операции. Вину я искупил через два месяца.
Дело было так. Нашей группе из 12 человек поручили переправиться через реку Буг и взять «языка». Старшим был назначен разжалованный до сержанта командующий одной дивизии.
С заданием справились быстро: часового, охранявшего наблюдательные посты немцев, взяли без единого выстрела. На допросе пленный сообщил важные сведения. И командование батальона приказало нашей группе произвести разведку боем и выбить противника из трёх указанных пленным сёл. Задача оказалась очень сложной. Но невыполнение приказа в нашем положении было равносильно смерти.  В штрафбате приказ должен быть выполнен любой ценой, даже ценой собственной жизни. И мы это знали,  потому настроились на победу.
 Бой за первое село шёл всю ночь, и мы заняли его. Отдых был кратковременным  –  сроки, указанные в приказе были предельно сжаты, ещё предстояло выбить фашистов из двух сёл.
К обеду следующего дня прибыло подкрепление  –  весь батальон в количестве 260 штрафников. И мы с остервенелым желанием порвать врагов на куски, ринулись в бой. Два дня не на жизнь, а на смерть шли бои за те два села. Особо трудным был бой за село, располагавшееся  на возвышенности. Оттуда, сверху, немцы хорошо просматривали и простреливали  наши позиции – мы были у них как на ладони. Приказ мы выполнили ценой больших потерь: из 272-х человек в живых осталось 39  – в том числе, и я. Всем выжившим восстановили звания и отправили по своим частям. Но в должности понизили на одну ступень. Потому в свою часть я вернулся командиром пулемётного взвода. Между прочим, рядовых, искупивших свою вину перед Родиной, отправляли в разные части  –  туда, где необходимо было пополнять убывающий в боях состав, а офицеров в те части, в которых они служили до штрафбата. Такое положение было и при возвращении из госпиталя.
Вскоре командир дивизиона Кучеренко своим приказом восстановил меня в прежней  должности  – командира роты. В этом чине с боями прошёл всю Украину и в районе города Львов вошёл в Польшу, где во время одного из боёв был контужен. Потом были бои за Чехословакию и вторая  контузия. А за 15 дней до Победы вражеская пуля пробила мне левую руку выше локтя и на этом моя война закончилась.
После выздоровления  в августе 45-го года  отправили домой для долечивания (предоставили  отпуск). Я планировал продолжать служить в армии, потому домой к родителям  прибыл в полной офицерской форме – с пистолетом в кобуре. Но мечтам не суждено было сбыться –  на основании заключения Военно –  Врачебной комиссии, 22 ноября 1945 года, Приказом по войскам Южно – Уральского военного округа я,  лейтенант,  был уволен из кадров Красной Армии в запас по статье 43 (болезни). В военкомате сдал оружие и переоделся в гражданскую одежду. На груди в то время у меня сияли орден Отечественной войны второй степени и орден Красной Звезды. А в 1947 году  меня, как говорится, нашла ещё одна фронтовая награда – орден Отечественной войны первой степени.
Во время войны я, как и все бойцы,  получал зарплату – оклад в 650 рублей, и большую часть отправлял  семье.

Историческая справка. С началом войны военное жалованье подняли –  были добавлены  так называемые полевые деньги. Жалованье фронтовикам перечислялось в банк на вкладные книжки. Каждый месяц примерно  в один день в расположение части, включая передовую линию, приезжал начальник финансовой части и оформлял банковские перечисления каждому бойцу под роспись. Часть жалованья по своему усмотрению, боец отписывал по аттестату жене или родителям, остальные накапливались на вкладной книжке. Были доплаты за сбитый самолёт или уничтоженный фашистский танк. Когда боец попадал в госпиталь, по причине ранения, ему и тогда платили, но ровно в два раза меньше. Так было и в штрафбатах.
 8 августа 1941 года Сталин подписал приказ  о денежном поощрении в 2 тысячи рублей лётчикам Балтийского флота, которые первыми отбомбились по Берлину. Впоследствии вместо денег иногда стали награждать орденами и медалями. Но дороже всего ценились уничтоженные корабли. Например, за потопленный эсминец или подлодку командиру и штурману  выплачивали по 10 тысяч рублей.   
Шахтёр во время войны зарабатывал 700 рублей, инженер – 1200, а колхозник –  не более 150 рублей.
На фронте в системе «Военторга» бутылку водки можно было купить за 11,4 рублей. В тылу её официальная стоимость составляла 30 рублей, но достать пол –  дитра по такому ценнику было нереально. Базарная цена водки доходила до 800 рублей за бутылку. Булка хлеба стоила до 350 рублей.
В паёк, выдаваемый бойцам, входили сигареты (некурящим выдавали сахар или шоколад), а наркомовские сто грамм –   только на передовой.
– С фронта я вернулся с хорошими деньгами, – продолжал рассказывать дядя Саша, –  купил себе костюм, жене красивое платье, а родителям   подарил деньги.

После восстановления здоровья на домашних харчах, стал подумывать дядя о работе. Райком партии Чишминского района при одобрении военкомата предложил ему возглавить колхоз имени Ленина, располагавшийся в деревне  Сафарово. и только лишь потому, что до войны дядя работал на комбайне, был передовиком производства, выходил многократным победителем в соц. соревнованиях и ему прочили руководящий пост. И вот то время наступило. Но он отказался. Потом предложили пост председателя сельпо района. И он опять отказался. Звали его и на работу в милицию. Он поехал  в райцентр, ходил по кабинетам, знакомился с коллективом, но на третий день отказался от стажировки. Его тянуло к родной земле, к крестьянскому  труду, к  своему  комбайну.
 Эх, знал бы он, чем обернётся для него тяга к колхозному труду!  Здесь его поджидала вторая чёрная полоса жизни –  тюрьма…
–  Я работал на прицепном комбайне «Сталинец» –  рассказывал дядя Саша. – В экипаже были помощник комбайнёра, два человека с вилами работающие на копнителе,  и тракторист.  Повозок для вывоза зерна от комбайнов в то время не хватало, потому  комбайны с наполненными бункерами  не должны были простаивать. Отправляя на жатву, руководители МТС инструктировали нас под роспись: «При наполнении бункера и отсутствии транспорта для вывоза, зерно высыпать на стерню и продолжать уборку».
 – К вечеру того рокового дня я заканчивал уборку зерна  на своём поле и собирался ехать на полевой стан. Подъехавший на тарантасе председатель соседнего колхоза попросил скосить на его поле несколько гектаров овса. Мне бы отказаться и ехать с наполненным бункером домой, но я, добрая душа, решил помочь. Сотовых телефонов как сейчас, тогда не было, потому связаться с руководством  не мог и действовал из патриотических чувств. Ссыпал на стерню бункер пшеницы, совместно с экипажем прикрыл горку зерна соломой и поехали мы  помогать соседу. Я очень спешил: до падения ночной росы оставалось совсем немного времени… А за ночь зерно с поля исчезло.
В то время даже за три колоска взятых с поля можно было получить срок. В нашем селе такой прецедент был. Однажды вечером колхозницы, вязавшие снопы в поле, возвращались  домой  пешком. Из лесного молодняка, росшего у  дороги на въезде в село, вышел уполномоченный из райцентра и произвёл досмотр каждой женщины. У троих в карманах нашёл по четыре горсти  зерна.    Составил протокол. Ох, и таскали  органы тех женщин в назидание другим. Но тогда обошлось.
А тут похищено несколько центнеров…
Начались допросы. Для меня дело усугублялось тем, что в экипаже был брат моей жены – он трактором  буксировал мой комбайн. Произвели обыск. У меня дома зерна не нашли, а вот  у моей тёщи и некоторых членов экипажа нашли. Меня оговорил сосед – односельчанин Виктор, выставил организатором преступления. А если бы признался, что с его идеи растащили зерно, многих тогда не посадили бы.  Даже на очной ставке не моргнув глазом, он указал на меня. Но я его, можно сказать, простил: мы содержались в изоляторе в соседних камерах, и  через деревянную перегородку я слышал, как следователи  принуждали его дать показания против меня, даже применяли к нему физическую силу.
На скамье подсудимых сидело 12 человек. Мне, фронтовику - орденоносцу, отцу двоих детей  «припаяли» 25 лет  лишения свободы с пятилетним поражением в правах. Посадили брата жены и тёщу, у которых зерно нашли.  Было это в 1949 году.
Отбывал срок дядя Саша в одном из салаватских лагерей вместе с оговорившим его соседом. Как  механизатора, направили дядю   работать помощником автокрановщика. Он быстро освоил новую работу, сдал экзамены и стал самостоятельно работать крановщиком   на  объектах строящегося  нефтехимкомбината  № 18.
– Однажды в обеденный перерыв ко мне  в кабину поднялись двое заключённых, –   рассказывал дядя.  –   Закурили самокрутки  из табака-самосада, который на свидании передал мне отец, попросили рассказать  о войне, о послевоенной жизни и, собираясь уходить, один из них сказал: «Мы знаем, что ты невиновен, знаем, кто тебя оговорил. Ты заплати нам,  и мы его в ночную смену закатаем  в бетонный фундамент строящегося цеха».
–  Пожалел я сельчанина, так как   у него, как и у меня, было двое детей. К тому же,  после суда  –  уже здесь, на зоне, он валялся у меня в ногах,  каялся и просил прощения.

В 1953 году умер Сталин, и дядя, как и многие тысячи невиновных людей,  вышел на свободу по амнистии.
В том году исполнилось пять лет строящемуся городу Салавату, и он остался здесь жить. Устроился в МК – 3 треста № 7, переименованного  впоследствии в СМУ–3 треста «Востокнефтезаводмонтаж».  Получил  жильё – четвёртую часть  в одной из больших  фанерных  юрт, расположенных  тогда  в поле  за железной дорогой, отделяющей строящийся город от бескрайних ковыльных степей. Чтобы понять, где тогда находилась юрта, надо сегодня от колхозного рынка пройти  к 111-му и к 116-му кварталам  через мост, проложенный через железнодорожную линию.  И  справа, где сейчас расположены мичуринские огороды – стояли юрты.
И в эту четвёртую часть юрты привёз из деревни жену  Ефросинью Григорьевну, старшую дочь Таисию и сына,  ровесника города  –  Анатолия. А осенью получил комнату  с печным отоплением в бараке №8 в дивизионе.
Вскоре  руководство треста направило его, как опытного крановщика, в командировку в Москву получить  и доставить по железной дороге 25—тонный автокран.  Когда он подал в Москве администратору документы  на оформление в гостиницу  та, посмотрев в паспорт, спросила:  «Вы на чём приехали? На поезде? А как вам выдали билет, если  у вас в паспорте есть отметка о судимости  и о пятилетнем поражении в правах?  Я вынуждена вызвать участкового»  (одним из пунктов поражения в правах являлся запрет на посещение  столиц Советского Союза и режимных городов — Авт.)
Участковый оказался тоже фронтовиком, добрым человеком, попросил рассказать   о боевом пути,за что попал в штрафбат. Сам  рассказал о «своей» войне и посоветовал ускоренным темпом решать все дела и возвращаться домой.

 В 1961-ом  году построил дядя в 116-м квартале собственный дом и через два года  «перетащил» к себе из деревни сестру  (мою маму)  с зятем и тремя  детьми.
Дядя был хлебосольным и компанейским человеком заботился о своих родных и близких. За 10 лет (с 1954  –  по 1964 гг.)  с его помощью в Салават на ПМЖ  переехали кроме нашей семьи, его три брата, престарелые родители и две семьи дальних родственников.   
В 1962-м году организация направила его  на учёбу (повышение квалификации)  в Новосибирск. Через год учёбы получил диплом «Машинист  –  инструктор монтажно-строительных кранов и  механизмов». И сразу же был отправлен в командировку в СУ-2 треста «Нефтепроводмонтаж» города Ташкента. Работал механиком на  строительстве моста через реку Амударья. Стройка длилась полтора года. «На свидания» приезжала жена, привозила ему башкирские гостинцы, а оттуда родственникам  –  ташкентские деликатесы. Вернувшись из командировки,  купил белый автомобиль «Волга» –   ГАЗ – 21, на капоте  которого  красовался  хромированный олень.
Дядя был страстным автолюбителем. Первым транспортом у него был мотоцикл немецкого производства «Вандер», купленный сразу после войны в одном из воинских лагерей, расположенных вблизи станции Алкино.  Потом ездил на мотоциклах «Иж  – Красный Октябрь»,  «БМВ», «ИЖ – 56», «Ирбит», двухцилиндровая «Ява».
20 лет ездил дядя на той  «Волге». 
Для него автомобиль  всегда был  средством передвижения,  а не роскошью. 8 лет на автомобиле ездил на работу в соседний город Мелеуз, строил химзавод. А в родном Салавате  много лет строил Машиностроительный завод и Нефтехимический комбинат. На работу всегда ездил на своём транспорте.
Потом до 82-х лет ездил на «Жигулях» третьей модели, а в 2005 году за символическую цену отдал  56 – летнему  племяннику Василию (моему брату).
Через 30 лет после окончания войны, встретил дядя Саша в Салавате однополчанина. Вот как это было.
–  Однажды после поездки в лес за ягодами, я почувствовал  за ухом боль, –  рассказывал дядя.  – Поначалу не обратил на эту «мелочь» внимания, а потом было поздно  –  клещ впился в тело полностью. И я поехал на приём к знаменитому тогда в городе врачу хирургу Цукерману. Развернув мою медицинскую карточку, он спросил:
–  Воевал?
–  Да, –  отвечаю.
–  На Первом Украинском фронте?
–  На Первом.
–  В 302-й дивизии 60-й армии?
–  Так точно, –  отвечаю, а сам теряюсь в догадках, откуда у него такие данные.
–  Лейтенант, командир пулемётной роты? –  уже весело «допрашивал»  эскулап.
–  Да, – говорю,  – всё верно  записано в карточке.
–  Этих сведений в карточке нет,  –  отвечает врач.  –  Просто мы с тобой, Александр Анисимович, в одной дивизии воевали в Польше. Я тогда старшим лейтенантом был, служил в санчасти. Хорошо помню,  как ты многократно  приводил ко мне на экспертизу симулянтов.
И я вспомнил. Дело прошлое, чего греха таить –  были на войне отдельные личности, желавшие комиссоваться, потому инсценировали припадки. Таких направляли в санчасть на обследование, затем возвращали в строй. После нескольких таких визитов в санчасть с «уклонистами» меня и приметил военврач Цукерман. Тогда-то он и подсказал, как в полевых условиях распознать симулянтов.    
–  А как определить, что у человека действительно случился припадок?   –  спросил я.
 –  Больной человек на свет не реагирует,   –  ответил дядя.  –  А симулянт, если резко поднести к глазам палец, испугается и обязательно моргнёт.
 
В 1970 году, к 100-летию со дня рождения вождя мирового пролетариата, Владимира Ильича Ленина, на центральной площади города Салавата был сооружён памятник. Но мало кто знает, что его монтаж  поручили лучшему автокрановщику предприятия – моему дяде Саше. Вот тогда он и познакомился с Первым секретарём ГК КПСС Геннадием Михайловичем Никитиным.
–  После заливки фундамента работы приостановились, –   вспоминал дядя Саша. – Фигура вождя с кепкой в руке была изготовлена из серого гранита  высотой  шестнадцать метров (вместе с пьедесталом). Лицо вождя мирового пролетариата, стоящего на трибуне, должно было быть обращено к центральной площади города, где располагался  городской комитет коммунистической партии.
Для ускорения монтажа руководители стройки  решили памятник, состоящий из  трёх частей, собрать на земле и одним махом установить на фундамент. Общий вес памятника мне назвать никто не смог, и я отказался поднимать неизвестный вес. Тем более, что не было ответственного лица, кто бы расписался  в  бортовом журнале и руководил работой. А сроки поджимали. До праздничной демонстрации оставались считанные дни. Вот тогда-то  на объекте и появился Никитин со свитой.
–  Почему стоим? –  спросил он меня.
Я пояснил и, набравшись храбрости, сказал:
–  Готов сейчас же нарушить инструкцию, если вы распишетесь в журнале и поприсутствуете при подъёме.
–  Я в этих вопросах некомпетентен, –  ответил Первый и, уходя,  добавил:
–  Будет вам ответственное лицо.
– После обеда появился энергетик нашего управления.  Вникнув в суть проблемы, от росписи отказался и уехал. Ситуация складывалась тупиковая. И тут ленинградский скульптор Агаян (кстати говоря, на 13 лет моложе меня), у которого в кармане лежали билеты на вечерний рейс самолёта, уговорил-таки меня довести работу до конца, обещая награду и почести. На тот «подвиг» меня невольно воодушевила  75-летняя мама, проживающая у младшего брата Николая на проспекте Нефтяников. Дом Николая находится неподалёку от площади. В тот день я  обедал у  мамы и она, узнав,  что я работаю поблизости, пришла и с крыльца Дворца Культуры  наблюдала за ходом работ.
Вернувшись с обеда, я проштудировал  имеющуюся у меня в кабине литературу по кранам и все инструкции,  внимательно осмотрел все узлы и агрегаты стрелы,  и на свой страх и риск решил произвести подъём. Мой 25-тонный кран с трудом (можно сказать – со скрипом) поднял тот груз. Тогда-то, видимо  у меня, 53-х летнего мужика появилась первая седина.   
Самое примечательное в этой истории то, что на торжественное открытие памятника коммунисты меня не пригласили. Но я не обиделся.  Для меня порученное дело всегда было превыше личных благ.
 Но потом обо мне вспомнили – к 50-летнему юбилею города мне подарили наручные часы с символикой города и книгу «Остаёмся с тобой Салават!». 

Справка.  Дворец культуры был построен за три года (1962 – 1964) в стиле эклектика. Здание является памятником архитектуры второй половины 20 века.
До установки памятника на том месте был бассейн. Потом  на месте бассейна была сооружена цветочная клумба.  До сих пор сохранилась традиция приезжать к памятнику  молодожёнам, возлагать цветы  и фотографироваться  на память. 
5 мая 1997 года указом Президента России №452 было предложено отнести памятник к категории памятников истории и культуры местного республиканского значения.

В 1974-м году  дядя был исключён с воинского учёта  по достижении предельного возраста.
Дядя хорошо играл на гармошке, задушевно  пел песни, задорно исполнял частушки, любил юмор и частенько беззлобно подшучивал над родственниками и друзьями. На семейных торжествах родственников часто исполнял пародийную песню на фашистов, которую услыхал на фронте. Вот её фрагмент:
«Синенький грязный платочек, Ганс посылает домой / И добавляет несколько строчек – «Дескать, дела Ой–ёй – ёй. / Бежим, летим, мы по просторам чужим,/ Кружится лётчик, бьёт пулемётчик, с мужем простись ты своим. /Помнишь ты нашу отправку, Геббельса речь самого,/ Дескать, ворвётесь в русскую лавку и наберёте всего,/ Теперь, наконец,  узнали, что Фюрер подлец,/ Что нахватали, всё побросали, мечтам и надеждам конец».
Последние годы жил в квартире дочери и зятя, любил, когда в гости к нему приходили родственники и каждый раз, подыгрывая себе на гармошке, пел  фронтовые, и песни коммунистических времён.
27 апреля 2000 года Указом Верховного Главнокомандующего Российской Федерации дяде Саше присвоено звание старший лейтенант запаса. А 9 мая того же 2000-года,  вручён  знак «Фронтовик 1941–1945», подписанный  генералом армии В. Л. Говоровым.

Несмотря на выпавшие на его долю  жизненные перипетии, на несправедливость по от ношению к нему  советской власти, дядя не озлобился на общество, не затаил обиду и никогда никому не мстил. 
Но события 90-х его взволновали до глубины души. Особенно негодовал по поводу антиалкогольной кампании проводимой в середине 80-х годов прошлого века Первым и единственным  президентом СССР Горбачёвым, когда были вырублены все виноградники. "Когда Михаил Горбачёв (в 1985 – 1987 годах)   начал антиалкогольную кампанию, в стране в шесть раз увеличилось производство самогона" –  («АиФ»  №10  2020 год).
Сокрушался  дядя по поводу «Его» Перестройки и Ускорения, ухудшивших жизнь простых людей, близко к сердцу принимал развал колхозов и совхозов,  введение талонов на продукты питания. Негодовал, как он считал, антинародными   действиями и Первого президента Российской Федерации Ельцина, который провёл гайдаровскую «шоковую терапию», чубайскую грабительскую приватизацию, расстрелял танками хасбулатовский  парламент, устроил войну в Чечне и, в конце концов, развалил СССР.
 Дядю мучила ностальгия по Советскому Союзу,  и он мечтал и надеялся, что рано или поздно СССР восстановится. В  минуты отчаяния подходил к большому портрету Сталина, висевшему на стене в его спальной комнате, и говорил:  «Иосиф Виссарионович, встань,  посмотри, что творится в нашем государстве, наведи порядок!»  В такие моменты, по всему было видно  –  его страдания были искренними.
Всегда смотрел по телевизору новости, обожал программу «Суд идёт» и смотрел её днём и ночью.
 «Я, – говорил мне с юмором, – теперь знаю все законы и могу работать судьёй».

Отступление (экскурс в прошлое о самогоне).
В последние годы жизни дядя Саша редко выходил из дома. Его любимым занятием было просмотр телепередач, и кормление хлебом голубей. Они настолько привыкли к его доброте, что каждый раз, как только он открывал окно в своей комнате, стаей срывались с насиженных мест, подлетали, садились на подоконник. А один ("ручной", – говорил дядя Саша) смело залетал в комнату, усаживался на телевизор и наблюдал за благодетелем.
Мы с женой часто навещали его – приходили не с пустыми руками и организовывали ему праздник. Дочь Таиса,  приветствовала такие мероприятия, и дядя был счастлив. Однажды на таком междусобойчике после пару принятых «на грудь» сто грамм, дядя отдался воспоминаниям о жизни в деревне.
–В деревне самогонку гнали, или «варили», как говорят грамотные люди, все, – начал издалека он свой рассказ. – Гнали и мои родители, и твои. Твоя мама мне рассказывала о таком случае, произошедшем с вашей семьёй. Тебе было лет пять, потому ты наверняка не помнишь об этой истории.
А дело было так.  Однажды вечером перед новым годом твоя мать затопила печь - галанку, чтобы прогреть избу на ночь. А она у тебя, сам знаешь  –  огонь баба, работящая, инициативная и весёлая характером. Выглянула она в окно и в вечерних  сумерках увидела районного участкового Полозкова, который ехал в кошёлке из Чишмов  через Красный Октябрь в соседнюю деревню Кахновку. Все знали, что участковый борется с самогоноварением,  и побаивались его. Твоя мама решила над ним подшутить  – плеснула в топку стакан керосина: «пусть думает, что идёт процесс самогоноварения». 
Из трубы сразу повалил чёрный, как из паровоза, дым. Увидев это, Полозков насторожился.  Свернул  к дому, привязал коня к деревянному забору и вошёл в хату.
– Идёт подготовка к производству самогона? – сказал, словно прочитал мысли твоей матери, вместо приветствия. Отец твой ответил, что этим делом не занимаются.
– А мы сейчас проверим, где вы прячете самогонный аппарат, – сказал участковый и вышел в сени. Отец твой  – за ним.  Подсвечивая себе фонариком,  участковый обшарил сени, ничего не нашёл и вошёл в чулан. И оттуда вынес часть самогонного аппарата – деревянное корыто с встроенной медной трубкой для охлаждения воды.
– Вот и вещественное доказательство, – сказал участковый, – сейчас будем составлять протокол.
Твой отец среагировал молниеносно – выхватил корыто, метнулся на улицу, подбежал к колоде,  на которой кололи дрова, схватил топор и, на глазах у изумлённого участкового обухом вмиг превратил корыто в  щепки. А медную трубку  завязал морским узлом. Бросил всё это под ноги участковому и сказал: «А теперь составляй протокол».
Участковый уехал без скандала. Родители потом поняли, что он был навеселе – видимо, у кого-то он начал отмечать новый год.Об этой истории твоя мать никому не рассказывала, боялась мести отца. Доверилась только мне.

Курил дядя до последнего дня жизни и до последнего дня был на ногах. Я не помню ни одного случая, когда бы он ходил на приём к врачу или  лечился в стационаре.  Всю жизнь его лечила и заботилась о нём первая и единственная жена Ефросинья Григорьевна, с которой прожил 54 года. А после смерти жены  о его здоровье заботилась старшая дочь Таиса, у которой он «квартировал» остаток жизни.
За два года до смерти его прооперировали в хирургическом центре на улице Губкина. На холке у него образовался жировик, который стал беспокоить и вызванный на дом врач выдал предписание на госпитализацию. Операция прошла успешно, и через два дня дядя попросился домой – дома он мог спокойно курить в своей комнате при открытой форточке.  Дочь делала перевязки и ухаживала за ним  и вскоре здоровье   восстановилось.
До дней последних мог выпить вечерком (как он говорил,   –  "на сон грядущий")  сто грамм «наркомовских» и чувствовал при этом себя  хорошо.
– Моя бабушка по отцу, Горпина Родионовна, прожила 105 лет, –  рассказывал как-то дядя Саша. –  Всю жизнь прожила в селе, и  к  врачам никогда  не обращалась. Её лекарством была чарка самогонки в день, да лечебные травы.
Умер   дядя 10 октября  2012 года на 90-м году жизни. Осень в том году была затяжной –  в день похорон светило солнце, но как только вынесли гроб  и поставили  перед подъездом  на табуретки для прощания, с чистого неба полетели редкие капли дождя.   Мне показалось, даже природа оплакивала уход в мир иной хорошего человека. Он действительно был замечательным жителем земли.
 Помощь в организации похорон тогда оказал городской военкомат.
Гармонь  его,   сестра Таисия,  подарила на память  мне. Это была пятая гармонь в  моей домашней коллекции.
Через пару лет   передарил тот раритет своему сыну Александру, проживающему в заполярном городе Надыме. И каждый раз, когда я приезжаю к нему в гости, беру в руки ту гармонь с регистром, играю, пою, вспоминаю молодость и дядю Сашу, который всегда был примером для меня и окружающих его людей  и оставил заметный след в своей земной жизни.    
НА СНИМКАХ: СПРАВА - ДЯДЯ САША В 1945-М ГОДУ; ПО ЦЕНТРУ - ДЯДЯ САША В 2011 ГОДУ, ЗА ГОД ДО КОНЧИНЫ; СЛЕВА ВВЕРХУ 1968 ГОД - ДЯДЯ САША С МАМОЙ И ЖЕНОЙ; СЛЕВА ВНИЗУ - ДЯДЯ ВАНЯ, ДЯДЯ САША И МОЯ МАМА В 1995 ГОДУ В ГОСТЯХ У ДЯДИ ВАНИ.