Небо

… А потом линия фронта рывком сдвинулась, перемахнув разом километров восемьдесят, и тугой петлёй подступила к городу. Далёкая канонада теперь рокочет почти за окном, то и дело перемежаясь взрывами на улицах и протяжным скрежетом обрушающихся зданий. Конечно, война есть война… Но мы, жители, говоря по правде, не ожидали такого поворота. И уж точно оказались абсолютно не готовы. Положение сложилось странное: есть в нём и пугающий ужас близкой смерти, и граничащее с трепетом неготовность спасшегося поверить до конца в удачу: «Неужели всё-таки выжил?»
Надо отдать должное,  солдаты умылись кровью, но удержались на третьем рубеже обороны. До города отсюда было буквально подать рукой. При желании – можно даже докричаться. Как им удалось? Чудо, наверное.
Пехотные дивизии, сверстанные на скорую руку из призывников как рубашка из остатков выкройки на вырост для младшего ребенка руками усталой матери, отчаянно вгрызлись в холмы. За считанные часы ещё ранее пасторальные пейзажи изменились до неузнаваемости. Привычная к фруктовым садам и грядкам земля плеснула наружу грязными комьями, ощетинилась дрекольем, заботливо перехваченным нитками колючей проволоки. И многочисленные язвы, неровные оспины следов разрывов повсюду.
Пока махра активно врастала корнями в новые позиции, город оказался лицом к лицу с необходимостью научиться жить в близком соседстве с линией фронта. И это, увы, оказалось много-много сложнее, чем мнилось нам в приступах патриотических грёз.
Так, например, мы довольно быстро узнали, что наша артиллерия склонна выбирать позиции исходя из понимания тактической и стратегической необходимости, стараясь не отягощать себя излишней рефлексией. Просто нет на это ни сил, ни времени, ни возможности. И потому нередко адепты бога войны отрабатывали не только с окраин или из-за холмов, но и с территории городских площадей, парков. Всё бы ничего, но противник тем более не склонен об излишних вопросах. «Есть угроза? Обнаружены огневые точки? На территории города? Кто им теперь виноват? Уничтожить!» А что тут скажешь? И правда, кто нам виноват?
И вот летят снаряды, воют бомбы – безжалостные, слепые в ярости. Часто, густо. И мы учимся пригибаться, не ходить рядом с окнами, быстро спускаться в душные подвалы бомбоубежищ. Перепрыгиваем развороченные дыры в древней брусчатке, ищем обходные пути вокруг завалов. Затягиваем пояса.
Жизнь поменялась – как-то внезапно, вдруг. Многие дела и профессии оказались ненужными, даже стыдными – и канули в «далёком» мирном прошлом. Бухгалтеры, клерки, тьма консультантов… Где вы теперь?
Но ничто не исчезает бесследно и не возникает ниоткуда. Так, когда одни дела отступили под тяжестью дней на дальний план, вперёд вышли незаметные ещё недавно, казавшиеся рядовыми. В охваченном пожарами, голодом и разрухой городе расцветилась слава пожарных, врачей, рабочих. В эту новую «армию» вступил и я.
За давностью лет многое казалось безвозвратно ушло, позабылось. Но стоило только увидеть трепет лоскутов пламени в окнах мирных домов; ощутить на лице жар, пышущий из недр их раскалённого нутра – и прошлое вернулось. Пожарный – настоящий пожарный, - никогда не сможет спокойно пройти мимо человека в беде. Даже если этот пожарный – «бывший». Говорят, наша задача – бороться с огнём. Нет, это не так. Наша задача, прежде всего, – спасти людей.
И потому я вернулся в строй. Пришлось немного покопаться в шкафу, чтобы достав с дальней полки коробку. Картон уже потихоньку стал распадаться, оседая на пальцах бежево-серой пылью. Но зато костюм оказался на удивление в пору. Да, потрёпанный, местами в пропалинах, грубо взятый капроновой нитью в местах заплат и разрывов. Но по-прежнему крепкий и надёжный. Конечно, не чета современным – с кевларовым усилениям, легким, пропитанным антипиренами. Ладно! Где наша не пропадала!
Из той же коробки извлёк каску и подсумок с противогазом. И твердым шагом двинулся в часть.
- О! Вот и старина Франк! Привет! Как ты? Жив, чертяка! – примерно такими возгласами встретили меня знакомые стены.
Есть что-то трепетное в рабочем братстве. Чувствуется, что здесь уже не работают правила обычного делового подхода, нет привычной индивидуалистичной отчужденности – зреет, родится что-то большее. Пожалуй, это и можно назвать «боевым братством».
Но жизнь нынче жестока и не терпит промедления. Времени не было ни на скупые слёзы, ни на долгие разговоры. Даже просочившаяся в сытые годы повсюду бюрократия бессильно отступила. Ограничившись завитушкой в журнале, я получил баллоны, доукомплектовался мелким инструментом, отдельно расписался за пистолет и дополнительную обойму. Всё! Споро справившись (даже непривычную кобуру получилось приладить достаточно органично и быстро), я был готов к несению службы. И она не заставила упрашивать себя. Буквально через пару минут случился первый выезд. Затем ещё. И ещё… И ещё… И потекли дни…
Говоря по правде, так я не уставал никогда. И дело даже не в том, что теперь я старая развалина. Да, не такая уж и старая, пусть возраст и дает о себе знать. Но выездов было много. Ужасающе много.
За сутки порой едва ли набегало с час времени перерыва. Всё смешалось, сжалось до нескольких основных вещей: звонок; быстрая, на пределе возможностей людей и машин, езда по разбитым улицам мрачного города; спасение людей и борьба с пожаром – и новый вызов. Выхода из этого круга уже не видно – теперь вечерами хочется только доползти до койки и забыться. Чтобы сэкономить силы и время, разместился наш дежурный расчёт «ветеранов» прямо на территории части. А что? И быстро, и удобно.
Впрочем, жаловаться грех. Пока я могу быть полезным, я чувствую себя живым. Гораздо более живым, чем за последние годы. И потому, когда звучит сигнал тревоги, мы мчимся на выезд искренне, самозабвенно. И, не жалея, себя карабкаемся по крышам, цепляемся за перила, тяжело переваливаясь через ступеньки, обливаясь потом под тяжестью оборудования. Уворачиваясь от огненного шторма, рвущегося голодным зверем из открытых дверей. Хороня товарищей, сгинувших в огне, павших под завалами, надышавшихся угарным газом или «просто» обгоревших в попытках вырвать из рук смерти ещё одного человека, которому слишком рано уходить. Ведь даже день, даже час – даже на войне, - это всё равно достаточный повод вступить в схватку.
Это случилось под конец четвертого дня осады.
Вызов застал нас в пути и мы дружно решили, что не стоит разменивать время людей на необходимость возвращаться в часть. Рванули прямо с ходу,  изменив маршрут. Домчались быстро. Надо сказать, город, в отличие от дней мирного времени, проникся уважением к нашему ремеслу – дорогу уступали мгновенно, всячески помогали очищать проезжую часть. Да и, честно говоря, не так уж много осталось других участников движения…
Неладное мы заподозрили ещё на подъезде. Вместо привычного угольно-черного чада и завывания подзуживаемого пламенем ветра нас встретил валящий из-под развали какой-то мерзкий сизо-белёсый дым. Огня, казалось, нет совсем. Внутри сразу же заскреблись крайне неприятные, мерзкие мысли. Уж слишком знакомо выглядела белёсая пелена – совсем как картинка с занятий по технике безопасности. Боевая химия… Увы, именно эти опасения и подтвердились. Казалось, что хуже ситуация быть уже не может – но нет. Жизнь в последнее время всячески стремится показать, насколько сильно мы заблуждаемся, недооценивая её возможности.
На месте мы обнаружили, что едкий, злой дым валит прямо из-под развалин основного здания школы. Окончательно картину оформляли лежащие вокруг здания безвольными куклами тела. Здесь мужчины, и женщины, старики и подростки…
Война постепенно приучала наши сердца к жестокости. Всякое мы повидали: изувеченных, израненных, с застывшими гримасами боли и ужаса на лицах. А ещё обгоревших, получивших несовместимые с жизнью травмы, но не готовых примириться с этим. Кричащих и причитающих. Плачущих и молчащих. Да, мы видели людей и смерть на их лицах. Нам доводилось это видеть и раньше. Наверное, потому мы и держимся все последние дни. Но это…
А ведь отнюдь не все погибшие попали под действие препарата случайно. У многих на лицах видны противогазы. Или просто наскоро намотанные мокрые тряпки. Были тут, о да, были те, кто рвались вперёд, надеясь выручит детей из-под завалов, унести подальше от молочного смертельного тумана. Не обязательно даже своих. Просто – спасти. Просто…
Наверняка даже некоторые видели, что происходит. Видели, как падали вырвавшиеся вперед. Но не останавливались, шли дальше, перешагивая через тела. Таков человек.
Переглянувшись, мы стали действовать на автомате. Даже не помню, как натянул противогаз, как выскочил и кабины, как бежал вперёд. Мыслей не было никаких – кроме стучавшей пульсом в висках «Успеть!»
Работа шла трудно, тяжело. Дополнительных фильтров в экипаже почти не было, запасных баллонов - тоже, потому все ребята старались использовать имеющийся ресурс «до донышка» и даже более. Работа шла сама собой, без лишних слов, без уточнений: все будто по мановению понимали друг друга. Мир вокруг практически исчез, растворился. Даже канонада, даже гром от разрывов как будто исчез. После мы через знакомых военных узнали, что в тот день нам не показалось. Действительно, артобстрел и бомбардировки прекратились на время. По досадному недоразумению на складах бомбардировщикам выделили несколько снарядов с ошибочно нанесенной маркировкой. Когда ошибка вскрылась, менять что-то было поздно. Но, на удивление, стоит сказать, что событие произвело на противника ошеломительное впечатление. Как только до вражеского командования дошла информация, был объявлен приказ о временном прекращении огня – до следующего дня. Надо же – акт гуманизма! Убийство десятков тысяч приемлемым для ведения войны оружием – норма, убийство сотен неприемлемым – трагедия. Какая ирония…
…Наверное, это чудо, но нам удалось разобрать завалы и спасти четырнадцать ребят. Не знаю, как сложилась их судьба. Но очень хочу, чтобы всё в итоге было хорошо. В конце концов, война эта рано или поздно закончится. И вновь будет мирное небо, и красивый город, и беззаботные люди.
А пока мы выносили их на руках: оборванных, чумазых от гари и бетонной пыли. Дети казались совсем крошечными в грубых объятиях наших защитных рукавиц. Их маленькие, неуклюжие угловатые тела казались совсем исхудавшими. Грудь и голова то и дело сотрясались от приступов вязкого, удушливого кашля. Мы бережно – не знаю, носил ли я своих детей с таким чувством, - передавали выживших на руки экипажам «Скорой» и возвращались обратно, в надежде найти ещё кого-то.
Она была последней. Я на тот момент почти отчаялся: всё доступные углы мы обошли, духота под маской стала вовсе не выносимой, от едкого пота приходилось ежесекундно промаргиваться. Не знаю, каким чудом, но в глаза бросилось движение на периферии зрения.
Сначала я даже не понял, не поверил. Но, приглядевшись, понял, что ошибки нет. Значит – действовать. Времени мало! В этой части здания я был один, рации не работали из-за севших батарей. Накатила невольно паника: «Хватит ли сил? Смогу ли сам справиться?» Но то ли ситуация придала сил, то ли завал оказался несложным – буквально за минуту мне удалось убрать в стороны части стен, приподнять балки плечом. И, наконец, вытащить наружу маленькую девочку в голубом ситцевом платье в горошек.
Задерживаться смысла больше не было – и я споро двинул прочь из здания по привычному, хоженому за сегодня скорбному пути, стараясь ступать максимально аккуратно, бережно. И тут девочка открыла глаза.
Её было лет десять-одиннадцать, не больше. На истончённых руках кожа настолько светлая, что, казалось, просвечивает; ножки слабо колыхаясь, стучали подошвой мне о бок. Точь-в-точь фарфоровая кукла… Я ожидал, что она, как и прочие, очнётся в полуобморочном состоянии, но ошибся. На маленьком, аккуратном личике светло-голубые глаза казались просто огромными. И в них не было ни капли замутнённости – ровная, кристальная чистота разума. Она смотрела на меня внимательно и пристально – и молчала. Не было ни кашля, ни судорог, ни плача. Да, я испугался тогда. Я нёс выжившего ребёнка по коридорам разрушенной школы – и боялся. Боялся мысли, которая с мерзким скрипом выползала наружу. Я шёл, и гнал мысль от себя, вслушиваясь в собственное тяжелое дыхание и считая шаги.
А потом девочка внезапно улыбнулась и прошептала: «Привет…» Не знаю, на самом ли деле я слышал голос, или просто додумал.
«Спасибо…» - продолжила она. Мне даже почудилось движение похожее на попутку скромно повести плечом от неловкости ситуации, в которой девочка оказалась. Но сил ей хватило только чтобы на миг опустить взгляд и чуть дернуть головой. Затем она вновь посмотрела мне в глаза и продолжила: «Знаешь, мне почти не больно… И даже почти не страшно… Ну, совсем немного…»
Я шёл вперёд, глядя на девочку не отрываясь и стараясь ненароком не споткнуться.
«Знаешь… Мама говорила, что это не страшно… Это как заснуть. А потом попадаешь на небо… - продолжила девочка, продолжая доверительно смотреть мне в глаза. – И я боюсь только, что неба не видно… Ты сможешь показать мне его? Пожалуйста…»
Больше она ничего не сказала. Когда я, наконец, выбрался из развалин наружу, белесый туман отравы давно рассеялся. Снаружи нас ждал теплый, по мирному тихий летний вечер. Мельком бросив взгляд вверх, я различил уже клонившееся к линии горизонта солнце, тлеющие багрянцем тучи…
Девочка отвела взгляд, оборачиваясь к небу, куда-то вверх. На сером, обескровленном лице скользнула улыбка, искорки лучей ярком мигнули в бездонных зрачках. А потом она просто закрыла глаза и выдохнула.
На негнущихся ногах я дошёл до ограждения, неловко, неумело передал ношу дежурному врачу.
Маска скользнула вверх и резкий, пряный воздух скользнул в легкие, обжигая словно спирт.
А потом я молча встал и пошёл к машине. Нас уже ждал новый вызов. И новый день.