Клычков

Крестьянский поэт, прозаик и мифотворец Сергей Антонович Клычков родился в июне 1889 г. в деревне Дубровки Талдомского уезда Тверской губернии, в старообрядческой  семье кустаря-сапожника. Отец шил сапоги, мать продавала их в Москве. Семья считалась обеспеченной (в Дубровках Клычковым принадлежал двухэтажный каменный дом). Начальное образование будущий поэт получил в Талдомской школе. В 1899 г. Сережу отправили учиться в Москву, в реальное училище Фидлера. Еще будучи учеником, он принял участие в декабрьском вооруженном восстании 1905 г. (провел десять дней на одной из баррикад Арбата).

В 1907 г. Клычков сделал первые попытки вступить в литературу. Большой удачей для него стала встреча с известным либреттистом Модестом Ильичом Чайковским (братом великого композитора). Тот устроил ему в 1908 г. поездку в Италию, где юный поэт познакомился с Горьким и Луначарским. Возвратившись на родину, Клычков попытался поступить на историко-филологический факультет Московского университета, но не смог сдать экзамен по древнегреческому языку. Тогда, бросив университет, Клычков целиком отдался творчеству. В 1910 г. в издательстве символистов «Альциона» вышел его первый сборник «Песни». В 1913 г. то же издательство выпустило второй сборник Клычкова «Потаенный сад». Обе книги, как читателями, так и критиками воспринимались как явление русского символизма. Но это был совершенно особый поэтический мир. Центральный для символистов  образ Мировой Души, грядущей  Вечной Женственности у Клычкова превратился в языческую Ладу. Когда она бросает бирюзовое кольцо – шумит яр, ворочаются снега, бегут реки; когда ударяет в серебряный колокол –  на ленивый чернозем падает туча с громом и дождем. Поэзия Клычкова была полна символов славянской мифологии. В этом он оказался близок своим старшим современникам – Городецкому и Клюеву. Однако его муза несла на себе особенное очарование непосредственности и незатейливости народного мироощущения.
Летом 1914 г. Клычкова призвали в армию и направили в Гельсингфорс в школу прапорщиков. В 1916 г. он попадает сначала на Западный фронт, потом в Крым, в Балаклаву. После Февральской революции армия начала разваливаться, и Клычков отправился в Москву. Здесь в самом начале 1918 г. он женился на Евгении Лобовой. Жили они на чердаке особняка Морозовой рядом с Сергеем Есениным. То было время наибольшего творческого сближения двух великих крестьянских поэтов. Оба участвовали в основании издательства «Московская трудовая артель художников слова», где потом напечатали третий сборник Клычкова «Дубравна» (1919).

В 1919 г. Клычков повез больную жену в Крым. Вскоре он был отрезан от столицы фронтом гражданской войны. Поездка оказалась исключительно опасной, и едва не окончилась гибелью. По дороге в Симферополь Клычкова захватили махновцы. Вечером его приговорили к расстрелу, но утром отпустили. В Алупке его вновь арестовали, на этот раз белые, и освободили из тюрьмы только в ноябре 1920 г., незадолго до вступления в Крым армии Фрунзе. В 1921 г., спасаясь от голода, Клычковы уехали в Москву. Перед друзьями поэт предстал измученным, исстрадавшимся. «Вид у Клычкова был ужаснейший, оборванный, грязный, - вспоминал Старцев. – Заросший волосами, босой, с большой суковатой палкой в руках». У него не было буквально ничего. С помощью Луначарского Клычков получил комнату  в Доме Герцена на Тверском бульваре. Воронский пригласил его возглавить литературно-художественный отдел в только что организованном «толстом» журнале «Красная новь». На страницах этого журнала Клычков опубликовал несколько статей, дискутируя с «рапповцами»,  «лефовцами» (футуристами), имажинистами, а так же представителями других писательских группировок. Отвергая любой формализм, он выступал за мелодичность, содержательность  и классическую ясность русского стиха.  В 1923 г. вышел новый сборник Клычкова «Домашние песни», отразивший совершенно иную степень осмысления поэтом мира. Клычков ушел от абстрактных космических образов прежних книг, его лира интимна, как никогда ранее.

С середины 20-х гг. Клычков выступает в основном как прозаик. В 1924 г. был опубликован его первый роман  «Сахарный немец», положивший начало мифологической школе в советской литературе. В 1926 г. в «Новом мире» вышел другой роман «Чертухинский балакирь». Если «Сахарный немец» описывал эпоху Первой мировой войны, то здесь повествование отнесено к условной древности, когда в русских лесах еще водились  лешие, в крестьянских избах – домовые, а в реке-Дубне хороводили девки-русалки. Главный герой враль-балакирь Петр Пенкин ищет себе жену, а в сватах у него выступает леший Антютик. Леший обещал сосватать балакирю водяную девку, но тот в конце концов идет под венец с мельниковой дочкой Машей Непромыхой. У ее отца мужицкого мудреца и провидца мельника Спиридона  в подвале  устроена тайная церковь, в которой он служит своему раскольничьему богу. Еще одна героиня романа колдунья Ульяна, влюбившись в Петра, старается извести Машу и дает ей злое зелье, от которого та засыпает мертвым сном. А когда Ульяну разоблачают и прогоняют, на мельнице случается пожар, в котором гибнет мельник и все атрибуты его религии. Сказочный сюжет нужен был Клычкову, чтобы поговорить о гармоничной, гуманной вере. Три мировоззрения, три философские системы романа связываются соответственно с Антютиком, Спиридоном и Ульяной. Спиридон, в отличие от ортодоксального христианства, проповедует жизнь как в духе, так и во плоти. В его тайной молельне иконы только мужицких святых (здесь нет ни одного князя или попа). Леший Антютик, как бы воплощающий в себе дух древнего язычества, не верует в Христа, его бог растворен во всей природе.  Ульяна – третий полюс созданного Клычковым мира, персонифицирует разрушительную стихию плоти. Она антипод и официальной религии, и Спиридонова аскетизма, и Антютиковой гармонии. Роман Клычкова насквозь метафоричен. Многие его образы уходят своими истоками  в глубь веков, в древние сказания и забытые предания язычества. Понятно, что в 20-е гг. подобное произведение могло быть оценено по достоинству далеко не всеми.
В 1927 г. в журнале «Молодая гвардия» печатается третий роман Клычкова «Князь мира» («Темный корень»).  Действие его развивается в середине XIX века. Как обычно у Клычкова, это  не столько  исторический роман, сколько миф. Автор выстраивает невероятный сюжет, где фольклорный образ неразменного рубля (символизирующего греховную власть богатства) становится веретеном, на который наматывается вся нить событий. Через рубль,  пущенный в оборот «рогатым», князем мира сего – дьяволом, происходит гибель всего деревенского лада, общинного рая. И хотя события романа подаются  в реалистическом ключе, нечистая сила постоянно напоминает о своем присутствии.

Новый роман Клычкова окончательно раздражил пролеткультовских критиков. Тон обрушившихся на него обвинений далеко выходил за рамки литературной дискуссии. Клычкову вменяли в вину  стародеревенский консерватизм, богоискательство и шовинизм. Вскоре зазвучали речи о его «доподлинно кулацких тенденциях». В год «великого перелома» это было равносильно обвинению в контрреволюции. И в самом деле, Клычков не воспевал коллективизацию, а «идеализировал патриархальную жизнь и старые  деревенские порядки: религию, собственность, национализм». Особенно усилились гонения на Клычкова в 1930 г., когда ему пришлось уйти из «Красной нови». После  выхода в том же году последнего сборника поэта «В гостях у журавлей», его практически перестали печатать. Материальные трудности расстроили семейную жизнь. В 1930 г. Клычков вступил во второй брак с  Варварой Горбачевой.  В последующие годы поэт занимался в основном переводами эпических произведений народов СССР (в том числе киргизского эпоса «Манас», марийских народных песен, шаманских песен вогулов). Переводил он так же грузинских поэтов.
В июле 1937 г. Клычков был арестован как член антисоветской организации «Трудовая крестьянская партия» (так звучало официальное обвинение). В октябре Военная коллегия Верховного  суда СССР приговорила его к расстрелу.

x x x

Золотятся ковровые нивы,
И чернеют на пашнях комли...
Отчего же задумались ивы,
Словно жаль им родимой земли?..

Как и встарь, месяц облаки водит,
Словно древнюю рать богатырь,
И за годами годы проходят,
Пропадая в безвестную ширь.

Та же Русь без конца и без края,
И над нею дымок голубой —
Что ж и я не пою, а рыдаю
Над людьми, над собой, над судьбой?

И мне мнится: в предутрии пламя
Пред бедою затеплила даль,
И сгустила туман над полями
Небывалая в мире печаль...

1914, 1918

x x x

На чужбине далёко от родины
Вспоминаю я сад свой и дом,
Там сейчас расцветает смородина
И под окнами птичий содом...

Там над садом луна величавая,
Низко свесившись, смотрится в пруд,—
Где бубенчики желтые плавают
И в осоке русалки живут...

Она смотрит на липы и ясени
Из-за облачно-ясных завес,
На сарай, где я нежился на сене,
На дорогу, бегущую в лес...

За ворота глядит, и на улице,
Словно днем, — только дрема и тишь,
Лишь причудливо избы сутулятся,
Да роса звонко капает с крыш, —

Да несется предзорняя конница,
Утонувши в туманы по грудь, —
Да березки прощаются-клонятся,
Словно в дальний собралися путь!..

Эту пору весеннюю, раннюю
Одиноко встречаю вдали...
Ах, прильнуть бы, послухать дыхание,
Поглядеть в заревое сияние
Милой мати — родимой земли.

1914, 1918

x x x

Я иду за плечами с кошелкою,
С одинокою думой своей.
По лесам, рассыпаясь и щелкая,
Запевает весну соловей.

Попадают мне странницы, странники,
Как и я, все идут не спеша,
Зацветают поля и кустарники,
И моя зацветает душа.

Вот село, на березах скворешники, —
Ручейки у закуток журчат,
И так весело с ними в орешнике
Затаилася песня девчат...

Под вечернею розовой дымкою,
Когда дремлет весенняя Русь,
Я пройду по селу невидимкою
И у крайней избы постучусь.

В изголовьи усталого пахаря,
После страдного вешнего дня,
Сны воркуют, как дикие вяхири,
И никто не окликнет меня...

На краю под резной боковушею
Невидимкою я постою,
Постою невидимкой, послушаю
Полуночную их воркотню.

Чтоб наутро, встречая дорогою
Столько хмурых нерадостных лиц,
Осенить их улыбку убогую
Голубыми воскрыльями птиц.

1914, 1929

x x x

Не знаю, друг, с тоски ли, лени
Я о любви не говорю:
Я лучше окна растворю —
Как хорошо кусты сирени
Чадят в дождливую зарю!

Садись вот так: рука к руке,
И на щеке, как на холстинке,
Лежавшей долго в сундуке,
Смешай с улыбкою морщинки:
Ведь нет уж слова без заминки
На позабытом языке!

Да и о чем теперь нам спорить
И говорить теперь о чем,
Когда заискрилось в проборе?..
Мой милый друг, взгляни на зорю
С ее торжественным лучом!

Как хороши кусты сирени,
Дорога, лес и пустыри
В благословении зари!..
Положь мне руки на колени
И ничего не говори
Ни о любви, ни об измене!

1931

x x x

Я доволен судьбою земною
И квартирой в четыре угла:
Я живу в ней и вместе со мною
Два веселых, счастливых щегла.

За окном неуемная вьюга
И метелица хлещет хлыстом,
И ни брата со мною, ни друга
В обиходе домашнем простом.

Стерегут меня злючие беды
Без конца, без начала, числа...
И целительна эта беседа
Двух друзей моего ремесла.

Сяду я — они сядут на спину,
И пойдет разговор-пересвист,
Под который иду я в пустыню —
В снеговой неисписанный лист.

1933 или 1934 (?)

Модернизм и постмодернизм  http://proza.ru/2010/11/27/375