Бессмертный взвод

БЕССМЕРТНЫЙ ВЗВОД


ВЕЛИКАЯ
ПОБЕДА
75 ЛЕТ









ВИЛЬНЮС
2020




Книга приурочена к 75-летию Победы советского народа над фашисткой Германией  и посвящена старейшему члену вильнюсского литературного объединения «Логос», фронтовику, ветерану Великой Отечественной войны - Алексею Гавриловичу Гречук  и светлой памяти всех погибших в боях защищая Родину, умерших в фашистских концентрационных лагерях, не пережившим голод и болезни в годы войны и умершим от душевных страданий и ран после её окончания.

В издание вошли все присланные материалы объявленного литературного конкурса «Бессмертный взвод».

Работы по подготовке к изданию — составление, редактирование, коррекция, изготовление макета выполнены членами литературного объединения «Логос» безвозмездно.

Издание осуществлено за счет денежных пожертвований от читателей и средств современных авторов .






























Содержание


Генрих Аграновский, Ирина Гузенберг ЛИТОВСКИЙ ИЕРУСАЛИМ
Йонас Авижюс ПОТЕРЯННЫЙ КРОВ
Ирина Арефьева, Герман Шлевис РУССКОЕ ГЕТТО В ВИЛЬНЮСЕ
Лариса Антонова ЗА СЧАСТЛИВУЮ ВЕСНУ
Маннулла Аминов  ЛЕНИНГРАДСКАЯ БАЛЛАДА
Николай Богданов В НЕБЕ - ГВАРДЕЙСКИЙ ГАТЧИНСКИЙ
Иван Баграмян ТАК МЫ ШЛИ К ПОБЕДЕ
Мира Бордонайте ТОВАРИЩ  МАТАС
Владимир Богомолов МОМЕНТ ИСТИНЫ (В августе сорок четвертого…)
Юозас Балтушис ЛОМОТЬ ХЛЕБА
Альгирдас Бикульчюс ЕСЛИ БЫ НЕ ВОЙНА
Елена Бахметьева МЕЧТА ЗЕМЛЯН
Дмитрий  Бо;былев НИКТО НЕ ВЕРНУЛСЯ В МАНЁВО
Александр Василевский ДЕЛО ВСЕЙ ЖИЗНИ. БОРЬБА ЗА ПРИБАЛТИКУ   
Антанас Венцлова В ПОИСКАХ МОЛОДОСТИ. ВОЗВРАЩЕНИЕ В СТОЛИЦУ
Константин Воробьёв ЭТО МЫ, ГОСПОДИ !
Андрей Вознесенский БАЛЛАДА 41-го ГОДА
Александр Волосков СИГНАЛЬНЫЕ КОСТРЫ
Рута Ванагайте СВОИ. ПУТЕШЕСТВИЕ С ВРАГОМ
Александр Городницкий ВИЛЬНЮССКОЕ ГЕТТО
Василий Гроссман, Илья Эренбург ЧЕРНАЯ КНИГА, ПОНАРЫ.
Мирон Гинкас ЧЕРЕЗ КОЛЮЧУЮ ПРОВОЛОКУ
Людас Гира ВОЛЬНЫЙ ВИЛЬНЮС
Владимир Григорьев СОЛДАТАМ БЫЛО НЕ ДО СНА
Юрий Григорьев ДЕТСТВО — 1945
Алексей Гречук ОНУЧИ ДЛЯ НЕМЦА
Иван Гажимон 9 МАЯ 2010 ГОДА
Никас Герасимов ТАТКА, РАССКАЖИ…
Нахман  Душанский ВОСПОМИНАНИЯ
Юлиюс Декснис ДЕВЯНОСТО ЛЕТ В СТРОЮ
Тимофей Докшицер ТРУБАЧ НА КОНЕ
Ольга Деньковская «В  РУБАШКЕ»
Александр Деркач И ЗА ВОЛГОЙ СТОЯТ ОБЕЛИСКИ
Олег Долгунов ПАНАРЫ
Лидия Довыденко ЖИВОТНЫЕ В ВЕЛИКУЮ ОТЕЧЕСТВЕННУЮ ВОЙНУ
Ольга Дрей МОЙ РЕБЕНОК НА ВОЙНЕ
Валентина Екатериничева (Фатеева) ВОИН
Валентина Егорова ВЕТЕРАНЫ ВОВ В ЛОНДОНЕ 9 МАЯ
Лидия Запорожская ПО ДУШАМ ДЕТСКИМ ШЛИ ФРОНТЫ
Мария Зинкевич ПАМЯТИ МУСЫ ДЖАЛИЛЯ
Николай Жуков ОСВОБОЖДЕНИЕ ВИЛЬНЮСА
Николай Жданов  ПОДАРОК СУДЬБЫ
Валерий Иванов ВЛАСТЯМ НА ОСВОБОЖДЕНИЕ ВИЛЬНЮСА
Людмила Интеева ЛЮДИ, ПОМНИТЕ ВСЕГДА!
Александр Илларионов  БЕССМЕРТНЫЙ ПОЛК
Владимир Карпов ГЕНЕРАЛ АРМИИ ЧЕРНЯХОВСКИЙ
Григорий Канович ЗВОН УЗДЕЧКИ НА ЗАКАТЕ
Юрий Кобрин ПРАЗДНУЮЩИМ 9 МАЯ. ...В ЛИТВЕ
Виктория Куракевич ПОЛЕВАЯ ПОЧТА
Валентина Киселева ПОКЛОН ВЕТЕРАНАМ
Автондил Кукин ПОД СТАЛИНГРАДОМ
Владимир Кольцов-Навроцкий 9 МАЯ
Регина Канаева ВОЙНЫ БЕЗУСЫЕ СОЛДАТЫ !
Тамара Ковальчук  ЕМУ БЫЛО ВСЕГО ДВАДЦАТЬ ТРИ
Александр Каштанов ВОЙНА
Александр Липовец, Николай Жуков «РАВНАЯ» СРЕДИ РАВНЫХ
Нина Левина  МОЖЕТ БЫТЬ, ЭТО БЫЛ ОН …
Сергей Лавров ВОЕННОЕ  ПОКОЛЕНИЕ
Самоилас Лорманас МЫ ТАК И НЕ УВИДЕЛИ ДРУГ ДРУГА ...
Рахиль Марголис НЕМНОГО СВЕТА ВО МРАКЕ: ВОСПМИНАНИЯ
Эдуардас Межелайтис ЕСЛИ МИМО ПРОЙДЕШЬ
Владас Мозурюнас ГОРСТЬ ЗЕМЛИ
Юстинс Марцинкявичюс КРОВЬ И ПЕПЕЛ
Ирина Мастерман ВАЛЕНКИ
Раиса Мельникова ПИСЬМА С ФРОНТА
Саломея Нерис  МАТУШКА
Лидия Носко СПАСИБО ЗА ПОБЕДУ!
Эльвира Поздняя ВЕТЕРАНУ
Александр Петров ПОБЕДНОЕ УТРО В БЕРЛИНЕ
Андрей Подзоров, Антон Подзоров
Мария Рольникайте Я ДОЛЖНА РАССКАЗАТЬ
Виктор Райчев СОЛДАТАМ, ПАВШИМ ЗА ОТЧИЗНУ
Наталия Русских-Оболина НОВОГОДНИЙ РЕКВИЕМ
Балис Сруога ЛЕС БОГОВ 
Священник Илия СОЛОВЬЕВ, Михаил Шкаровский КТО СОВЕРШИЛ ЗЛОДЕЯНИЕ НА ПУСТЫННОЙ ДОРОГЕ?
Авром Суцкевер В КАРЦЕРЕ
Шалом Скопас Я ХОДИЛ ЗА ЛИНИЮ ФРОНТА
Валерий Срибный ЭКСКУРСИЯ
Галина Соловьёва ПРИКОСНОВЕНИЕ
Анна Тураносова-Абрас БАБУШКЕ - БЛОКАДНИЦЕ
Елена Шеремет ДЕНЬ ПОБЕДЫ
Валентина Шереметьева Я ВОЙНЫ НЕ ЗАСТАЛА, НО ПОМНЮ
Татьяна Шурина
Архимандрит Алексий (Чернай) ПАСТЫРЬ В ГОДЫ ВОЙНЫ
Пятрас Цвирка СОЛОВУШКА
Людмила Хорошилова ЕЩЕ НЕМАЛО ЛЕТ ПРОЙДЕТ…
Наум Фридман СПАСИБО ДЕДАМ ЗА ПОБЕДУ
Самуил Эстерович ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ
Анна Яремчук СЁСТРЫ МИЛОСЕРДИЯ
Татьяна Яцук ДАВАЙТЕ БЕРЕЧЬ
Татьяна Ясинская  КАРЛ ПЛАГГЕ — ПРАВЕДНИК МИРА В НАЦИСТСКОЙ УНИФОРМЕ


































 
ГЕНРИХ АГРАНОВСКИЙ, ИРИНА ГУЗЕНБЕРГ

Доктор гуманитарных наук Г. Аграновский живет в Вильнюсе с 1949 года. С детства интересовался историей. Выпускник химфака Вильнюсского университета, работал инженером на заводе и старшим научным сотрудником института радиоизмерительной аппаратуры. После окончания курсов экскурсоводов, с 1971 года водил экскурсии по родному городу. С 1990 года сотрудник Государственного еврейского музея Литвы. Автор книг «Они здесь жили» (2014), «Еврейские страницы литовских архивов» (2017).
И. Гузенберг сотрудница Еврейского музея в Вильнюсе

ЛИТОВСКИЙ ИЕРУСАЛИМ

Пересечем улицу Вокечю и пройдем немного вперед по улице Месиню до конца первого дома. Здесь во время войны была граница Большого (первого) гетто. Память возвращает нас в 24 июня 1941  года.
...На улицах Вильнюса — мотоциклы, танки, на них — полотнища с фашисткой свастикой. С 8 июля появились приказы: евреи должны были носить отличительные знаки, им запрещалось ходить по главным улицам города и тротуарам. Ежедневно еврейская община отправляла 1300-1500 человек на принудительные работы. Рабочих сопровождали местные полицейские, которых сразу прозвали «хапунами»: уже с 13 июля они хватали мужчин-евреев на улицах, в домах, на рабочих местах и уводили в тюрьму в Лукишкяй (Лукишки), а затем  - на железнодорожную станцию Панеряй (Понары). Ходили слухи, что оттуда по железной дороге их отправляют на работу в другие города, поэтому надо брать с собой полотенце и мыло...Но правды никто не знал.
В июле начались погромы, жителей некоторых улиц увозили в Лукишкяй. Сопротивлявшихся убивали на месте. В Шнипишкес во время погрома евреев заставляли жечь свитки Торы и плясать вокруг костра.
4 июля сформировали юденрат (еврейский совет). 6 августа Ф. Мурер, уполномоченный по еврейским делам при окружном комиссаре Г. Хингсте, потребовал от представителей юденрата доставить ему 7 августа 5 миллионов рублей (10 рублей = 1 рейхсмарке). Но такую сумму собрать не удалось. Два члена юденрата были расстреляны.
31 августа по городу распространился слух, что на улице Стиклю еврей выстрелил в немца и ранил его в руку. 1 сентября, ночью, которая получила название «ночь провокации», улочки Старого города были окружены полицией. Всех жителей, избивая и подгоняя их винтовками, погнали в Лукишскую тюрьму. Заодно забрали и большинство членов юденрата (первый юденрат размещался на ул. Страшуно, 6, сейчас — ул. Жямайтийос, 4). Пять тысяч евреев отправили в Паняряй, людей других национальностей выпустили из тюрьмы. 6 — 7 сентября 1941 года тысячи вильнюсских евреев загнали в освободившиеся дома кварталов, прилегающих к Немецкой улице: по одну ее сторону было создано Большое (первое) гетто — 29 тысяч человек, по другую — Малое (второе) гетто — 11 тысяч человек. Жителей некоторых улиц сразу же отправили в Панеряй. Такая же судьба постигла тех, кого первоначально загнали на улочку Лидос.* Всего в эти дни было расстреляно 6 тысяч человек.

* Мемориальная доска в память 2000 евреев, угнанных с улицы Лидос в Панеряй 7 сентября 1941 года, установлена на ул. Лидос, 3 вянваре 1992 года.


ЙОНАС АВИЖЮС
(лит. Jonas Avy;ius; 1922 — 1999)

Литовский писатель, прозаик, Народный писатель Литовской ССР. Первый сборник рассказов «Первые борозды» („Pirmosios vagos“ 1948). Затем сборники рассказов и очерков «Освобождение» (1951), «Люди и события» (1954). Важнейшее произведение роман «Потерянный кров» („Sodyb; tu;t;jimo metas», 1970, Ленинская премия 1976 года, переведён  на русский, английский, арабский, армянский, болгарский, венгерский, вьетнамский, казахский, кхмерский, латышский, молдавский, монгольский, немецкий, польский, румынский, словацкий, узбекский, украинский, французский, чешский, эстонский языки).

ПОТЕРЯННЫЙ КРОВ


Веет свежий ветерок
С запада, с востока.
Вей же, ветер, потихоньку,
Спит под кленом паренек.

Литовская народная песня

I
Стояло лето 1941 года, самая середина июля. Желтые поля озимых, отягощенные доспевающим зерном, лениво дремали на солнцепеке. Пахло скошенным лугом и садами, в которых уже созрела вишня-скороспелка и падали в траву, подточенные червем, душистые летние яблоки. По деревенской улице, натужно скрипя, тащился воз с клевером, а потом бойко тарахтел, возвращаясь порожняком, распугивая кур, купающихся в жаркой дорожной пыли, и те, кудахча и шумно хлопая крыльями, перелетали через заборы, через густо обсыпанные ягодами кусты смородины, в которых белели лохматые головенки маленьких лакомок. Если бы не следы прогремевшей военной грозы у дорог — снарядные ящики, воронка от бомбы, наспех вырытый окопчик или подбитый танк, сейчас облепленный чумазыми ребятишками, — никто бы не поверил, что недавно здесь прокатился фронт и где-то на востоке полыхает война, пожирающая людей и их добро, нажитое за долгие годы.
Сколько таких деревень перевидал Гедиминас, пока, отмахав пешком добрую сотню километров, добрался наконец до своего Краштупенай! Его встретил едкий запах конской мочи и прочих удушливых испарений, присущих городу, где треть жителей держит коров и коз, а в каждом втором дворе деревянный нужник и помойка — рай для бродячих кошек, крыс и мириад мух, которые тучами висят в воздухе, придавая опустевшим улицам неясный звуковой фон. Война едва коснулась города: пострадало несколько домов да разбомбило вокзал. На стенах пестрели приказы оккупационных властей, изредка попадался плакат, воспевающий историческую миссию великого германского народа — уничтожить восточного варвара. И это были не пустые слова — перед трехэтажным зданием комендатуры, украшенным кроваво-красным, с черной свастикой в белом круге флагом третьего рейха, вышагивал вооруженный часовой. Обливаясь потом, он вызывающе подставил грудь и лицо полуденному солнцу, словно презирая его заодно со всем прочим в этом завоеванном краю пигмеев. Кинотеатр зазывал на документальный фильм о победе над Францией. В витринах красовались снимки эпизодов войны: непобедимая Германия шагала по пылающим городам завоеванной страны. Ее приветствовали, ей угодливо улыбались, под ее кованым сапогом стояли на коленях полки побежденного врага, валялись оскверненные знамена. «Deutschland, Deutschland ;ber alles!»[1]
Неужели занимается эра всемирных завоеваний? Прошлой осенью, когда Гедиминас еще преподавал в гимназии, с этих витрин тоже глядели отважные воины, только другие — в остроконечных суконных шлемах, с пулеметными лентами крест-накрест. «Да здравствует мировая революция!» Неужели отдельные нации и впрямь отжили свой век и нам, малым сим, суждено растаять в массе многочисленных? Бедный большой поэт маленького народа! Как жестоко он ошибался, вещая своим вымирающим соплеменникам:

Здесь Витаутас славный записан в скрижали
за Грюнвальд, где он крестоносцев разбил;
здесь наши отцы за свободу сражались,
здесь дом наш вовеки пребудет, как был.
Витаутас за Вильнюс дрался, не жалея жизни.
Здесь и быть Литве навеки, дорогой отчизне![2]

Гедиминасу бы радоваться при виде родных мест: знакомые, встреченные в пути, сказали ему, что фронт не задел Лауксодиса, отец жив и с нетерпением ждет его; судьба брата Миколаса, правда, не известна, но надо надеяться, что он догадался вовремя удрать из полка и в один прекрасный день явится домой. Свершилось то, из-за чего он не спал ночей, дожидаясь часа, когда можно будет без опаски ходить по родной земле, которая день ото дня становилась все более чужой и все менее надежной. Однако он не испытывал радости. Три недели назад заплакал, когда оркестр грянул национальный гимн и желто-зелено-красное полотнище торжественно поползло вверх по флагштоку, а теперь без волнения, пожалуй даже равнодушно, смотрел на трехцветный флаг на здании городского самоуправления, словно это была просто тряпка. Противно было даже вспомнить свою дурацкую сентиментальность (хотя тогда, в далеком жемайтийском городке, не он один пустил слезу), и Гедиминас принялся думать о бокале холодного пива из погребка Фридмана — хорошо бы утолить жажду! Но на месте пивной высилась груда закоптелых развалин. (Минуту назад Гедиминас миновал самый роскошный ресторан в Краштупенай, — увы, на двери красовалась табличка с предупреждением: «Nur f;r Deutsche»[3].)
Его чуть не стошнило, и сама мысль о пиве стала противна, — подсунь кто-нибудь сейчас кружку, он его к черту пошлет. И тогда он вспомнил про колодец. В Краштупенай было много колодцев, он мог зайти в любой двор и напиться прохладной, чистой воды, но у него перед глазами стоял тот колодец. Они (тогда он учился в гимназии, в первом или втором классе) откидывали с круглого цементного сруба тяжеленную обомшелую крышку и, столпившись вокруг, глядели в прохладную глубину, в которой отражался кружок неба, обрамленный их головами. И страшно, и адски приятно было от мысли, что ты можешь сорваться и навеки исчезнуть в холодной бездне, но этого не случится, потому что тебя оберегает добрый, верный сруб.
Теперь крышка колодца на замке, даже ведро снято с цепи — летние каникулы… На пустынной площадке одиноко высятся белые баскетбольные щиты, столбы для волейбола, торчат параллельные брусья… Неказистое здание гимназии — двухэтажная кирпичная коробка под красной черепичной крышей — выглядит осиротевшим и одиноким; трудно себе представить, что три месяца назад (всего три месяца!) тебя выставили отсюда, и ты, до полуночи блуждая по кривым улочкам предместья, размышлял — справедливо ли наказывать человека за то, что он любит прошлое своего народа. Занятно было бы встретить директора гимназии и посмотреть ему в глаза. Или Баукуса, учителя математики. Ничтожества… Не виноваты, но ничтожества. Трудно будет работать с ними, если придется.
Гедиминас, помрачнев, зашагал дальше. Мимо брели три еврея — муж с женой и мальчик-подросток. Гедиминас поздоровался — это была семья купца Бергмана.
Ему ответили запуганными взглядами, робкими поклонами. Господин учитель! Ой, он хороший человек, этот господин учитель… Но… Когда ты, заклейменный звездой Давида, тащишься по мостовой, словно извозчичья кляча, а ему принадлежат все тротуары, удобней ведь не замечать друг друга…
По тротуару, едва не задев Гедиминаса, промчалась велосипедистка. Ослепительно белая блузка, за спиной толстые черные косы. Две свежевспаханные борозды чернозема на заснеженном поле. Аквиле! Боже мой, как тесен мир!
Гедиминас прислонился к забору, чтоб не упасть. Обнаженные бронзовые руки, длинная, стройная шея, голубые туфли. Она любит контрасты…
Несколько мгновений Гедиминас смотрел ей вслед, потом оторвался от забора и, пошатываясь, побежал вдогонку.
Аквиле, сойдя с велосипеда, шла по мостовой вместе с Бергманами. Он представил себе ее угловатое, не очень-то красивое, но милое, открытое лицо, серые, с оттенком синьки глаза, чуть асимметричную улыбку. Она всегда так улыбалась, когда Гедиминас намекал ей на свои чувства, и он всякий раз понимал, что его надежды совершенно напрасны.
Он остановился в нерешительности. Ни к чему все это, совершенно ни к чему. Она же наверняка его узнала, и все-таки… Нет, не будет он навязываться!
Ослепительно белая блузка и три желтые шестиугольные звезды поднимались по улице в гору. На солнце сверкали никелированные спицы велосипеда и шпильки (а может, гребень?) в волосах. Гедиминас тащился следом, и то жаждал, чтобы она обернулась, то боялся этого. Когда четверо вышли на базарную площадь, Гедиминас снова пустился бегом. «Глупо… глупо… глупо…» — шептал он и все-таки бежал. У костела выскочил на рыночную площадь и в изумлении открыл рот: Бергманы исчезли, словно их поглотила земля, а девушка в ослепительно белой блузке стояла у двери лавки, поставив ногу на педаль велосипеда, и разговаривала с каким-то мужчиной.
Гедиминас мысленно выругался. Спятил он, что ли, — в каждой женщине с черными косами ему мерещится Аквиле…
Из двора волостного управления вышел человек в форме. Полицейский. Гедиминас вытащил несвежий платок и, нарочно став посреди тротуара, принялся вытирать вспотевшее лицо. Ничего! Такие господа могут и обойти его.
Полицейский вышагивал прямо на него, решив не ронять авторитета представителя власти. Сурово насупил лоб, поднял было руку к фуражке, но вдруг обмяк, замигал крохотными карими глазками, лицо расплылось в улыбке.
— Гедмис! Кого я вижу! — воскликнул он, широко раскрывая объятия. — Ты ли это, несчастный беглец? Ну и ну!
Гедиминас удивленно попятился. Перед ним стоял брат Аквиле — Адомас Вайнорас, с которым они родились и выросли в одной деревне, ходили в одну гимназию и водились с малолетства, хотя в последние годы и раздружились. Гедиминас смотрел на рослого, плечистого приятеля (Адомас был выше его на голову) и не знал, плакать ему или смеяться. Он мог себе представить Адомаса кем угодно — крестьянином, почтальоном, волостным писарем — только не полицейским!.
Вот не думал, что сделаешь такую карьеру! — подивился он, когда они, вдоволь наобнимавшись, принялись испытующие осматривать друг друга. — Полицейские погоны, фуражка… Что ты за птица, разрази тебя гром?
Адомас добродушно расхохотался.
Перед вами начальник полицейского участка Краштупенайской волости, господин учитель.
— Поздравляю, поздравляю… — Гедиминас нагнулся за оброненным платком. Потом медленно и долго выпрямлялся, — невидимый груз давил на плечи.
— Я чертовски счастлив, что ты вернулся, Гедмис. Потопали в «Три богатыря», к братьям Моркайтисам? Расскажешь, куда тебя занесло, где прятался и что свершил. Ну! — Адомас повернул Гедиминаса за плечи и легонько столкнул с тротуара. — Прямо, без оглядки, шаго-ом марш!
Гедиминас подумал: «Хорошо бы еще сегодня оказаться в Лауксодисе, и, разумеется, трезвым. Но как ни верти, мы приятели и друг друга скорее любим, чем ненавидим. Почему бы не забыть все распри и не порадоваться, что опять встретились, — ведь могло быть и иначе…»
— Ладно, — сказал он. — Только давай не напиваться. А то под градусом мы непременно ссоримся.
— Напьемся, в обязательном порядке напьемся, лапочка! Все будет, как положено у добрых приятелей. Тебя ждут отменные новости, Гедмис. Вообще здесь весьма интересуются вашей персоной, господин учитель. Не бойся, с хорошей стороны. Но об этом потом. Изволь дать объяснения: какого черта дезертировал из Краштупенай? Кого благодарить за то, что сегодня обмоем твое возвращение?

II

В тот вечер вся семья сидела за ужином или уже отужинала, когда в избу ввалилась батрачка Гульбинасов Мигла-Дарата, которую в деревне звали Мигратой, и, захлебываясь слезами, сообщила, что забрали господ.
Бабушка Бригита лежала на кровати, разбухшая, как гора. Ей было семьдесят пять, второе лето она была прикована к постели, ела за двоих и никак не могла умереть. А у ее внучки, Анеле Гульбинене, вся жизнь впереди. Боже, боже, как ты иногда жесток и несправедлив…
Мать, которую тоже звали Анеле, перекрестилась, услышав страшную новость, привстала со стула и тут же упала без чувств. Ее отнесли на кровать, привели в сознание, но до рассвета весь дом не сомкнул глаз.
Рано утром Гедиминас уехал в Краштупенай. На железнодорожной станции, на запасном пути, стояли выцветшие товарные вагоны, предназначенные для перевозки скота. У каждого расхаживало по солдату в красно-голубой фуражке, с карабином в руках.
Гедиминас хотел отыскать вагон, куда запихнули Гульбинасов, — надеялся, что позволят увидеться с сестрой и шурином, — но солдаты отгоняли каждого, кто приближался к составу.
По дороге домой он думал, как странно оборачивается иногда судьба человека. Надо было Анеле выйти не за Гульбинаса, а за Анзельмаса Лукошюса, который увивался вокруг нее, вот и не сидела бы в вагоне. Не сидел бы и Гульбинас, если б когда-то, спасаясь от нужды (в семье было восемь детей, а земли четыре гектара), не уехал в Америку, не сколотил там капиталец и, вернувшись на родину, не женился бы на молодой помещичьей вдове Гурскене, которая умерла через несколько лет. Анеле хотела быть барыней — это ее и погубило. «На тридцать лет старше? Велика печаль! Говорят же: вольготней под золотой бородой старика, чем под пеньковым кнутом молокососа». Анзельмас Лукошюс остался один со своим пеньковым кнутом. Но он тоже мог бы позолотить свою бороденку, если бы судьбе не было угодно пошутить над ним. Но Анзельмас больше любил веселые пирушки с картами да кувшином пива, чем свое хозяйство, где гнули спину трое батраков. В тридцать восьмом его хозяйство пустили с торгов, а через два года пришла советская власть. Анзельмас митинговал, взобравшись на бочку на рыночной площади, грозил кулаком классу эксплуататоров: «Обидели, сволочи! Настал для вас час расплаты. Кто был ничем, тот станет всем!» Анзельмасу отрезали кусок от его бывших владений. Новосел. Правда, куда там до прежних сорока гектаров, но как-никак не придется канавы копать… до поры до времени…
Еще не завернув во двор, Гедиминас почувствовал, что дома что-то стряслось.
Отец стоял на крыльце, белый, как стена. Из открытой двери избы веяло холодом остывшего очага и горелым воском.
— Поезжай обратно, — глухо сказал отец, переминаясь босиком с ноги на ногу. — Гроб нужен… колокола закажи… Нет у нас больше матери, сын мой…
Вечером на поминки собралось много народу. Пиво только-только начали варить — ведь не готовились к смерти-то! — но и без него певчие тянули от души: Анеле Джюгене была женщина работящая, уживчивая, умница, в деревне ее любили и уважали. Гедиминас глядел на ее обмотанные черными четками, некрасивые, узловатые руки, сложенные на груди, вспоминал свое детство, когда мать была молодой и красивой и пальцы у нее были гладкие, не искривленные ревматизмом, и ему хотелось подойти, положить голову на холодную грудь и вволю выплакаться.
За полночь, когда начали петь «Холмы», сосед шепнул Гедиминасу, чтобы тот вышел во двор.
У изгороди в сумеречном лунном свете стоял отец. Зеленоватое июньское небо казалось теплым и мягким, как опушка леса, наводненная подснежниками. Пахло свежестью полей, цветущим клевером, и красота в который раз воскресшей природы, неизбывная ее живучесть так не вязались с унылой, похоронной песней, что несколько мгновений Гедиминасу все казалось бредом.
— Зря не бежал с Адомасом прошлой ночью, — сказал отец. — Был человек из Краштупенай. Заберут всех, кто служил при старой власти. Надо и тебе где-нибудь схорониться, пока не начнется война.
— По-твоему, я мог бросить умирающую мать?
— Мертвым могут помочь только мертвые, а живым надобно печься о себе. — Взгляд отца был жестким и ясным, как первый ледок, осунувшееся лицо — на диво спокойным, но Гедиминас знал, что под деланным бесстрастием клокочет огонь.
— Хорошо, отец. Но давай повременим. Когда все разойдутся, вместе посидим возле мамы.
На заре Гедиминас закрыл за собой калитку родного хутора, не зная даже, суждено ли ему вернуться. Он шел без оглядки, почти бежал, чувствуя на губах мраморный холод материнского лба, а на плечах жесткие руки отца, которые редко бывали ласковыми, но всегда справедливыми. Он не знал, ни где устроится, ни что предпримет, — одна мысль гнала вперед, словно кнут погонщика, заглушая все: быстрей, быстрей отсюда, пока не потянуло вернуться! Когда он наконец посмел оглянуться, хутор уже слился с деревней в одну туманную полоску на горизонте; лишь острый шпилек часовни, вонзенный в светлеющее утреннее небо, помечал место, где остался родной дом.
Только под вечер Гедиминасу стало ясно, куда он идет. Где-то неподалеку был железнодорожный полустанок. Чем тащиться по укромным проселкам, можно сесть в поезд и через несколько часов оказаться в Шилай. Никому и в голову не придет искать его там, а тетя особенно не удивится — он же не одобрял отцовское отношение к ней. И Гедиминасу не нравилось, что Юргела был заражен большевизмом, исповедовал чуждые ему идеи, — с такими Гедиминас не общался, даже удивлялся, что тетя Петроне могла полюбить такого, — но когда она овдовела, можно бы все простить. Однако отец был непреклонен, он твердил, что Петроне стала такой же, как покойный муж, и детей вырастит такими же — безбожниками, людьми без родины и веры. Отец не ошибся — Гедиминас понял это, едва переступил порог теткиного дома. Во всем домике в три комнаты ничто не напоминало, что здесь живет человек, воспитанный в традициях семьи Джюгасов. Вместо изображений древних литовских князей или святых образов на стенах висели портреты Ленина, Сталина и десяток цветных репродукций со сценами гражданской войны у русских. Обе дочки тети Петроне записались в пионеры, а сын Саулюс был комсомольцем. К Гедиминасу все отнеслись как к родному — приветливо, с уважением, — но он все равно чувствовал, что попал в чужой мир, который сам не любит, а только терпит и в котором его тоже не любят, а только терпят, и чем быстрее он уедет, тем легче будет для всех.
Городок Шилай немцы заняли на второй день войны. Саулюс хотел уйти с комсомольцами, но Гедиминас с теткой связали его и заперли в комнате. Немцы — культурные и благородные воины, твердил Гедиминас. Они сражаются с мужчинами, а не с женщинами и детьми. Саулюсу всего шестнадцать лет, ему надо расти, а не удирать в чужую страну, на верную гибель.
Петроне была обыкновенной матерью, не героиней, ее любовь к ребенку оказалась сильнее рассудка. И правда ведь! Саулюс такой добрый, привязчивый мальчик, он никому не сделал плохого. Огонь войны не разбирает правых и виноватых, раздавит, как букашку, а тут, хоть при немцах, всяко еще может обернуться. Неужто они людоеды?
— Теперь уж лучше меня убейте, — сказал Саулюс, когда его развязали.
Мимо летели бронемашины с немецкими солдатами, в окнах дребезжали стекла.
В тот же день в дом ввалились три вооруженных подростка с белыми повязками на рукавах. Они увели Саулюса.
— Господи, господи, что я натворила! — рыдала тетя Петроне.
Я погнался за ними — надо же спасать мальчика. Ну, виноват, что греха таить — митинговал, сеял раздор между братьями литовцами, загадил родное гнездо, — но зачем сразу к стенке? Такого выпорешь, и образумится. И знаешь, Адомас, что они ответили? Сказали, что сейчас мне зубы пересчитают. А когда я пришел на следующий день и снова начал убеждать этих господ, что они недостойно себя ведут, мне посоветовали больше не соваться, если не хочу очутиться в одной компании с евреями и комсомольцами. Несколько дней спустя начальник полиции организовал «шествие позора»: арестованные несли большевистские лозунги и портреты вождей, плевали в портреты и вопили: «Да здравствует новая Европа! Смерть азиатским палачам!» Тех, кто оказался покладистее, после демонстрации распустили по домам, но Саулюс с двумя-тремя такими же фанатиками рванул «Интернационал», их снова заперли в синагоге, а вечером расстреляли. Мне пришлось остаться в Шилай еще на неделю — боялся, что тетя Петроне покончит с собой. Этот дом мне никогда не простит Саулюса, Адомас.
Гедиминас замолк. Из зала доносился смутный гул голосов захмелевших посетителей и развеселое пиликанье скрипки. В отдельном кабинете, в котором сидели они с Адомасом, было прохладно, в распахнутое окно из сада веял свежий ветерок, легко шевеля редкую полотняную занавеску. Где-то по соседству гремело радио, голосили дети, бойко громыхали по мостовой колеса крестьянской телеги. Гедиминас осовело глядел на бутылку — водка в ней опустилась ниже этикетки — и чувствовал приятную истому во всем теле. «Человек куда-то стремится, чего-то добивается. А верх блаженства — сидеть вот так за бутылочкой, жевать фаршированного поросенка и ни о чем не думать».
— Стало быть, твоя патриотическая деятельность закончилась провалом — не удалось спасти комсомольца? — съехидничал Адомас.
— А ты? Много их уложил? — в тон приятелю спросил Гедиминас, не поднимая глаз.
— Знаешь, я ведь мог ухлопать Красного Марюса. — Адомас ухмыльнулся. — Ехал на велосипеде, за ним два таких же типа. Я стоял в березняке, когда они чесали мимо. Мог уложить всю троицу. Не знаю, почему этого не сделал, лапочка. Наверное, из-за Аквиле. А может, потому, что мне лично противно стрелять человеку в спину, да еще своему, литовцу.
— Удивительно!
— Что же?
— Что такие добряки, как ты, руководят полицией и стоят на страже бандитского закона, по которому люди должны ходить по мостовой, как скотина.
— Мы договорились не цапаться, лапочка. — Адомас поднял рюмку, кивнул Гедиминасу, они чокнулись и выпили.
Ах, Элит, ты хороша,
чудо-ножки у тебя, —

Страстно завывал по радио тенор.
— Шабаняускас. Когда его слушаешь, можно пить чай без сахара. Не люблю патоки, зато все бабы влюблены в него по уши.
— Мне он тоже не нравится. Да будет об этом. Лучше расскажи, как тут прошел фронт.
— Длинный разговор, лапочка. В воскресенье люди примчались из города, не дождавшись обедни, — война. А в четверг утром немцы уже были в Лауксодисе. Мы ревмя ревели от радости, как последние бабы, Гедмис… Думали, русские воевать умеют, постоят за себя. Где уж там! К Нямунисам зашел взвод напиться, наши ребята пустили несколько очередей от хлева, и солдатики попрятались в рожь. Армия Гитлера чисто поработала, нам осталось только навести порядок. За освободителей, Гедмис!
— История не знает случая, чтоб один народ просто так, но доброте сердечной, освободил другой народ. — Гедиминас оттолкнул свою рюмку. Энтузиазм Адомаса раздражал его.
— Тебе не пристало так говорить, Гедмис. Если б не немцы, недолго бы просидел под тетушкиной юбкой.
— Теперь другие сидят. Такие же литовцы, как мы с тобой. Вчера мы убивали друг друга из-за одних, сегодня — из-за других. И те и эти уверяют, что освободили Литву, а результат? Еще несколько таких освобождений — и не останется литовцев.
— Мне надоело болтать про политику, господин учитель. — Адомас выпил и, не закусив, продолжал говорить. Он явно был раздражен. — Я глупее тебя, меньше учился, но одно мне ясно как день: когда тебе хотят вогнать нож в сердце, надо защищаться всеми способами, чтобы остаться в живых. Может быть, немцы не лучше русских, но лучше шайки Марюса, которая продавала нас русским.
— А теперь нас продают немцам. Давно ли все собаки брехали про независимость, а где она? Господин Амбразявичюс со своим кабинетом — липовые министры; они не правят, а только переводят на литовский язык приказы оккупантов.
— Всему свой час. Пускай Гитлер сперва управится со Сталиным. Как ни верти, Грюнвальд — седая старина, да и больше основания доверять потомкам рыцарей, чем диким азиатам, лапочка. С Западом наш народ сражался, а у Востока был в рабстве. Я предпочитаю рыцаря тирану.

1Германия, Германия превыше всего! (нем.).
2Из стихотворения Майрониса, крупнейшего поэта периода национально-освободительного движения в Литве (1862–1932).
3Только для немцев (нем.).



ИРИНА АРЕФЬЕВА, ГЕРМАН ШЛЕВИС

Ирина Арефьева (1943),   В 1971 году окончила факультет кинокритики ВГИКа.. Автор многочисленных публикаций о культуре Литвы, автор сценария фильма «Русское гетто в Литве» (2011), руководитель общества православного просвещения в Литве «Живой колос».
Герман Шлевис журналист, автор книг «Святыни Вильнюса» (2004) и «Православные храмы Литвы»(2006) живет в Вильнюсе.

РУССКОЕ ГЕТТО В ВИЛЬНЮСЕ
Новые узники вместо расстрелянных


До Второй мировой войны в домах по ул.Субачяус, №№37, 39 существовала богадельня еврейской общины в Вильнюсе для своих инвалидов, одиноких и убогих стариков. Когда в город пришли немцы, они обнесли прилегающую к этим домам территорию колючей проволокой, поставили часовых и превратили богадельню в еврейское гетто. В июле 1941 года специальные команды "эвакуировали" беспомощных обитателей гетто с насиженных мест - на одеялах и простынях погрузили в кузова автомобилей. Их увозили в Паняряй к уже вырытым ямам, где безжалостно расстреляли, а ямы с грудами человеческих тел сравняли с землей.
Уже в наши дни в память погибших евреях на территории бывшего гетто был сооружен памятный монумент с соответствующей религиозной символикой. Только о том, что происходило на пресловутой "Субачевке", как назвали эту горбатую улицу местные жители, после расстрела евреев, долгие годы предпочитали молчать. А между тем, туда пригнали на заклание новых узников. Сегодня, накануне 65-летия Победы в Великой Отечественной войне, мы можем рассказать о трагических страницах судеб русских детей и их матерей, тех, кто волею обстоятельств оказался в так называемом "Русском гетто" в Вильнюсе.

Аресты по заранее составленным спискам

…Два огороженных колючей проволокой дома бывшей богадельни пустовали недолго - через две недели сюда доставили новых "постояльцев": женщин, детей, стариков - членов семей военнослужащих частей Красной Армии, до войны дислоцировавшихся на территории Литвы, а еще так называемых "совслужащих". Арест этих узников прошел довольно быстро и организованно - видно, списки офицеров и членов их семей немцы раздобыли заранее.
Перед тем как определиться на новом месте, пригнанные под конвоем на "Субачевку" люди должны были выносить на площадку между двумя домами вещи и на костре сжигать ветхий скарб прежних жильцов - тряпье, тумбочки, бумаги и пр. Главный распорядитель оберштурмфюрер Нойгебауэр назвал это действо "очищением огнем от еврейской скверны". Он же публично заявил жителям Вильнюса: "На Субочаус вместо евреев поселились русские. Только и всего. А гетто - как было гетто, так им и осталось"… Как говорилось в ноябрьском немецком служебном донесении 1941года, на тот момент в русском гетто под контролем полиции находились 776 членов семей русских офицеров и служащих советских учреждений. Из них 387 - дети и подростки в возрасте до 16 лет. В документах лагерь обозначался аббревиатурой ЛАСЕСОФ (т.е. лагерь семей советских офицеров).

Память сохранилась в песне


На улице Субоч два дома стоят
Два дома еврейскими были,
Теперь там советские люди сидят –
Евреев в могилу зарыли…

Это начальная строфа из песни, сочиненной в застенках вильнюсского русского гетто. Пели ее на мотив популярной до войны мелодии "Раскинулось море широко…" Слова сочинил парнишка по имени Леонид. Как умел, выразил в них сгусток страданий узников. Недаром их знали наизусть все лишенцы "Субачевки". Мы и далее будем цитировать строки из этой песни.
Из взрослых обитателей лагеря, которым довелось встретить Победу и которых судьба связала с Вильнюсом, сегодня в живых уже никого не осталось. И мы прибегаем к свидетельствам ныне немногих здравствующих малолетних его узников. Всем им за семьдесят, но детская память отличается удивительным свойством сохранять образы далеких лет.

Эшелоны не успели дойти на родину

"…Литва была полностью оккупирована немцами на исходе первой недели войны. В отсутствие достоверной информации о том, что происходит на самом деле, в полной неразберихе единственное, что успели сделать красные офицеры в первый день войны, чтобы попытаться спасти своих родных и близких, - это организовать отправку двух эшелонов с женщинами, детьми и стариками из Вильнюса в направлении белорусской станции Вороново.
Вот что писала жена сотрудника Каунасского военкомата Мария Михайловна Ломакова в своем дневнике (он сохранен ее дочерью Лидией): "22 июня в 7 часов вечера нас вместе с соседкой отправили из Каунаса на грузовой машине в Вильнюс. Там погрузились на поезд, чтобы добраться до России. Вскоре началась бомбежка с германских аэропланов. Бомба упала в привокзальный дом, и осколки полетели к нам в вагон. Думали, конец. Нет, живы. На рассвете, наконец, поезд тронулся в путь. Ехали с большими остановками и частыми вылазками в лес - прятались от бомб. Жутко. Ни разу толком не поспали: дети только уснут - команда в лес, разбудишь и бежишь. …Один раз отстали от эшелона, пришлось догонять пешком. Мои девочки измучились без воды и от усталости, особенно младшая Милочка. По лесу строчил пулемет, только свистели над головой пули. …Когда все утихло, даже не верилось, что целы. С тех пор, как только бомбежка, старшая дочь Лида скажет: "Мамочка, до свидания, на всякий случай!" - и пожимаем друг другу руки, и так в обнимку лежим…
Станция Вороново - конец нашего злосчастного путешествия (60 километров проехали за двое суток!). Попали опять под обстрел. Эшелон остановился, и мы впервые услышали речь на немецком языке. Это было так неожиданно, что даже страха не было. Немцы вошли в вагон. Мы стали ждать смерти, но ничего этого не произошло. Получили разрешение идти по деревням…
Эшелон, который шел перед нами, здорово пострадал от бомбежек и сгорел, много жертв. В нашем составе сгорели два вагона и паровоз. Выбрались из вагона и легли под открытым небом, думали, что немец пошлет нам "бомбочку" - и конец нашим мучениям. Но не дождались. Пришлось пойти в деревню проситься на ночлег. …Пустили нас к себе Чернявские. Спасибо, они нас не обижали и кормили тем, что сами ели. У них прожили мы до 11 июля, а потом получили от германской комендатуры пропуск в Каунас, но доехали только до Вильнюса…"

Беженцы с "белорусских поездов"

А вот что рассказывает другая беженка Тамара Ивановна Ляхова (Шершовец), в то время семилетняя девочка: "Без вещей, они остались в вагоне, спастись бы самим, мы прятались под кустами от пикирующих самолетов и светящихся пуль. Я держусь за одну мамину руку, другой она прижимает к себе младшую сестренку. Бежим к лесу, чтобы укрыться от самолетов. Ночевали в каком-то сарае, хозяева смотрели на нас недружелюбно. Из разбитого состава все разбрелись кто куда…"
Каждая семья из "белорусских поездов" спасалась, как могла. Александру Тхакахову (Смирнову) на руках с девятимесячной дочкой в толпе других уцелевших от огня пассажиров полицейские гнали пешком от самого Воронова назад, в Вильнюс. По дороге с колонной поравнялась телега. Крестьяне, муж с женой, залюбовались при виде кудрявой малютки: "Ой, какая красивая девочка! Оставьте ее у нас! Вам же все равно конец, а дитя не виновно…" Но Александра еще крепче прижала к себе дочурку: "Не отдам, - думала. - Будь что будет…" Так и шли без воды и еды. Заночевать пришлось в каком-то коровнике на сене рядом со скотиной.
Тех, кто выжил при бомбежках поездов, к середине июля немцы доставили в Вильнюс и определили в дом по улице Исландиес (сейчас там транспортное училище) и соседнее с ним здание по ул.Пилимо, ранее принадлежавшее еврейской общине, приставили к ним охрану. Бывшая узница, вильнюсская учительница биологии и химии Лидия Федоровна Матвеева, а тогда семилетний ребенок вспоминает: "Спали все в большом зале на полу, вповалку. Здесь впервые я узнала, что такое блохи и как они гнездятся в одеяле". А во второй половине июля освободилось от евреев гетто, нас переселили на их место. Пошли слухи, что жен комиссаров будут расстреливать, а наш отец был все-таки работником военкомата в Каунасе…"

"Живой товар" для обмена на немецких пленных

Так завершилась безуспешная попытка эвакуировать вглубь страны семьи красных офицеров. Заметим, что в поездах до Воронова была лишь их часть. После оккупации Вильнюса гестапо вместе с местными деятелями вспомогательной полиции обрушились с арестами на обитавшие в меблированных комнатах семьи военных летчиков (с начала 1941 года в столице Литвы базировался авиационный полк тяжелых бомбардировщиков дальнего действия). В Вильнюс были доставлены жены и дети военнослужащих Каунасского округа, все они в русском гетто стали заложниками. По первоначальному плану гитлеровцев, семьи красных офицеров могли бы со временем стать ценным "живым товаром" при обмене на плененных немецких военнослужащих. Именно поэтому каждая из таких семей была выявлена, учтена и после расстрела евреев помещена в дома-призраки по ул.Субачяус.

Стоят часовые у наших домов,
  Их лица суровы и строги.
Они охраняют нас, "лютых врагов",
В домах тех больших и убогих…

Свидетельство Лидии Матвеевой: "В лагере царили строгий распорядок и суровая система наказаний. Каждое утро конвоиры выводили женщин трудиться - летом на огородах, зимой - в прачечных (стирать белье немецких солдат) и пр. Детей отпускали в город - побираться, промышлять съестным, искать, где можно подработать. Поначалу давали на месяц паек: муку, просо, костный жир. Эрзац-хлеб выдавался такими тоненькими ломтиками, что они легко сворачивались в трубочку.

Там тесные комнаты полны людей,
Людей изнуренных, голодных.
Там есть старики, много малых детей –
В сырых комнатушках холодных.

Лидия Матвеева продолжает: "В гетто в одной комнате жили по три семьи. Кровати стояли впритык. Мы спали втроем на одной кровати "валетом": я в ногах у мамы с младшей сестренкой. В доме постоянно слышался детский плач и крик. Все подряд болели детскими болезнями - корью, скарлатиной и т.п. Благо, среди заключенных были свои медсестры и доктора. …Как питались? Общими силами на всех варился суп. Но еды постоянно не хватало. Приходилось обменивать на продукты еще оставшиеся домашние вещи. Помню, наши последние две наволочки с вышитыми цветами ушли за две буханки хлеба. …По соседству с нами жила молодая женщина Лена Алехина с полуторагодовалой дочкой Аллочкой. Она понемногу подкармливала малышку из припасенного мешочка с колотым сахаром, который хранила на печке. Но девочке не суждено было выжить…"

Дети в этих условиях быстро взрослели

Как все дети, малолетние узники играли: мальчишки - в солдатиков, которых десятками с увлечением вырезали из щепок, стреляли из рогаток, девочки шили из лоскутов платья куклам. Но постоянное чувство голода пересиливало все остальные желания, и голодные дети тайком от конвоя выкапывали под колючей проволокой лазы и убегали в город просить милостыню. Насобирают кусочков хлеба, сухарей - все, что им могли дать милосердные горожане, и возвращаются назад кормить младших.
Колонка во дворе лагеря часто ломалась, возможно, самими мальчишками, чтобы им можно было выйти за ворота, показав охраннику пустой чайник: рядом была вода в колодце у соседей-поляков. Ребята постоянно затевали игру в футбол вблизи запретной зоны и по одному тихонько удирали, якобы спасая мяч, который выкатывался за колючую проволоку. А то, окружив охранников, начинали им петь песни или читать стишки. Конвоиры расслаблялись, теряли бдительность, и маленькие пленники давали деру.
Увы, не всегда это им сходило с рук. Сережу Охрименко подстрелили из карабина при попытке пролезть сквозь проволоку. Мальчику раздробило плечо, он остался инвалидом на всю жизнь. А дерзкого Сашку расстреляли: он забрался на верхний этаж геттовского дома и, дождавшись, когда внизу проходил немец, бросил в него наполненный нечистотами кулек. Немец ему тут же отомстил…

И не было дня, чтобы сытно поел –
Ты вместе со всеми страдаешь.
И черную корочку жадно бы съел,
Но где ее взять, ты не знаешь.

В декабре 1941 года у малолетней узницы русского гетто Нины Мастеровой появилась сестренка Люся. Материнского молока для новорожденной не хватало. Старшей сестре мать, уходя на работу, велела заворачивать хлеб в тряпочку и давать ей вместо соски. Нина так и делала, но ребенок успокаивался ненадолго, а потом снова кричал. …Чтобы достать еще хлеба, Нина убегала в город и собирала объедки, попрошайничала под окнами. Добрые люди подавали. Но хозяева одного из богатых домов на соседней улице накричали на попрошайку и спустили на нее огромных собак. Те искусали девчонку до крови, оставив рубцы не только на коже - в сердце. Долгие годы уже повзрослевшая Нина Мастерова-Осипова обходила стороной тот "собачий дом" за Острой Брамой, где ее так обидели.

Узникам "Субачовки" помогали горожане

Но были и местные русские, старавшиеся как-то облегчить участь страдальцев. Узнав о несчастных узниках русского гетто, Зинаида Александровна Вержхонь приготовила еду, взяла хлеб и понесла голодающим на "Субачовку". Мрачные высокие дома лагеря выделялись на фоне белого снега своими темными контурами. Ребята с криком съезжали с горы на утлых посудинах. Постовой преградил городской женщине путь. "Вы к кому?" - строго спросил он Зинаиду. "Знакомых нет, а еду хотела бы передать самой бедной семье…"
Тут со стороны реки приблизилась укутанная шалью фигура. Женщина тяжело дышала: в санках сидел, обняв полное ведро, мальчишка лет шести. "Таких сопливых у нее еще двое", - мотнул головой в их сторону постовой. Так Зинаида Александровна познакомилась с Раей и передала ей сверток с едой. Потом приходила еще и еще.
Конечно, Рая была благодарна за помощь, но условия существования в плену и страх за детей - младшей не было и года - угнетали душу. "Как бы нам удрать отсюда? - однажды спросила она свою благодетельницу шепотом. - Мочи нет терпеть" …Зинаида задумалась. Через день-два вдруг ее осенило: "Санки! Может, рискнуть?"…
В условленный день и час Рая вышла с малюткой на руках, санки с пустым ведром везли двое ее ребят. Колонка во дворе стояла все еще заледенелая, и постовой пропустил семью за колючую проволоку. На той стороне дороги перед спуском к реке Вильняле их поджидала Зинаида Александровна. Она схватила за руки малышей и почти бегом двинулась вдоль реки в сторону города, Рая с малюткой - за ней. Свершилось чудо: семья оказалась на свободе! Но куда вести беглецов? Оставить у себя в городе - слишком большой риск. Зинаида решила устроить спасенную семью за Черным Бором, в усадьбе дальних родственников. Там в просторном хлеву места было много: вместо скотины стояли теперь телега да сани - отличные кровати для мамы и ребят... Днем играли под крышей, шуметь запрещалось, чтоб соседи ничего не заподозрили. Так и дожили до освобождения города.

Тайны работника "похоронных обязанностей"


Сидишь и не знаешь, что завтра нас ждет:
Могила, тюрьма или холод.
А время в неволе по каплям течет,
День каждый нас мучает голод.


В лагере не было ни электричества, ни газа. Светильником по вечерам служила веревочка в блюдце с вонючим маслом. В домах гетто существовали и незаселенные помещения, превращавшиеся то в родильные отделения, то в морг для покойников. В железную банку из-под довоенных леденцов складывались записки с именами, фамилиями и особыми приметами усопших детей и взрослых. Об этом "морге" знали в городском самоуправлении. Официально заявляли: "Каждого умершего или погибшего на территории Литвы нужно похоронить достойно". Однако в русском гетто это происходило иначе.
Зимой на реке Вильняле заготавливался лед, которым обкладывали каждый труп, которому надлежало дожидаться "заупокойной компании" - не гонять же лошадей ради одного! Когда скапливалось несколько тел, их обмывали, одевали, укладывали в самодельные ящики и с уже оформленными документами везли в Свято-Духов монастырь, где и совершалось отпевание усопших. Лагерным позволялось присутствовать на отпевании. Но на погребение их не брали, и где и как хоронили узников русского гетто никто не знал и не видел их могил.
Эту тайну много десятилетий спустя раскрыл Болеслав Витольдович Клесневский. В годы войны он был работником хозяйства в Свято-Духовом монастыре: подметал двор, трудился на огороде и в саду, плотничал. На нем лежала и "похоронная обязанность". Он запрягал монастырских лошадей и на телеге увозил грубо обтесанные ящики-гробы с покойниками. С Клесневским обычно следовали представитель Субочской комендатуры да подсобный рабочий. Хоронили за городом, в районе Паняряй.
Когда Клесневский, которого в монастыре все звали отцом Борисом, стал невольным свидетелем того, что представляют собой похороны несчастных, то никак не мог освободиться от душившей его кошмарной тайны. Комендант русского геттор Шмеман строго предупредил: будете болтать - отправитесь следом за ними. "Мы и замкнулись на долгие годы, - поведал отец Борис много десятилетий спустя. - А это происходило так. Груз в Паняряй везли по лесной вырубке до утоптанной площадки, на которую солдаты похоронной команды привычно вываливали покойников. Сортировали их обувь, одежду, белье - еще пригодятся. "Гробы" тоже возвращали - для последующих жертв. Затем обнаженные трупы швырялись в яму. Это было завершением "похоронного обряда"…

После битвы на Курско-Орловской дуге...

На переломе войны, летом 1943 г., Александру Тхакахову (Смирнову) с трехлетней дочкой Инной в числе группы из 25человек стали вывозить на работу: огороды там заросли сорняками. Голодные ребятишки тайком выдирали из полыни морковку, обмывали ее в воде - и за пазуху. Грызли вечером, чтоб немцы не видели. Еще женщин в Вильнюсе заставляли стирать солдатское белье, и когда слабенькая Шура отставала от подруг, ее часть работы они делили между собой поровну.

Сидишь, вспоминая и мать, и отца.
Закончилось теплое лето.
А слезы текут и текут без конца –
Возврата к минувшему нету.

Под "минувшим" подразумевалась представлявшаяся теперь такой счастливой и безоблачной довоенная жизнь обитателей русского гетто.
Летом 1943 года после разгрома гитлеровских войск на Курско-Орловской дуге фронт стал стремительно смещаться на запад. Жителей из областей России, еще остававшихся под вражеским контролем, немцы пешими колоннами гнали в западном направлении. Эти людские потоки на какое-то время оседали во вновь организованных концентрационных и беженских лагерях на территории Прибалтийских республик. В одной Литве таких лагерей насчитывалось 39. К этому времени гитлеровцам стало окончательно ясно, что заложники русского гетто никогда не будут обменены на немецких пленных. История случаев подобного обмена не зафиксировала. Ведь Иосиф Сталин всенародно объявил советских граждан, попавших в немецкий плен или оказавшихся в оккупации, предателями Родины. Страшнее этого клейма за все военные годы придумано не было. Многих, пострадавших от немцев, в будущем ждали уже советские так называемые "фильтрационные лагеря".

Конец вильнюсского русского гетто

К исходу 1943 года вильнюсское русское гетто перестало существовать. Кого-то немцы переместили в другие лагеря, кто-то сумел сбежать из "Субачевки". Показательна в этом смысле судьба членов семьи Мастеровых. Когда заболела скарлатиной младшая сестренка Нины Мастеровой - Люда, ее поместили в инфекционный барак русского гетто, а Нину с мамой перегнали в концлагерь № 133 в Алитусе. Это случилось в сентябре 1943 года. И с тех пор родные Люду не видели. Удалось разыскать ее только в 1965 году в Польше. Оказалось, что ее удочерила жившая в Вильнюсе польская семья и первым послевоенным эшелоном уехала в Польшу, забрав Люду с собой. О своем прошлом, о родной маме и сестре Люде ничего не говорили. Какой же радостной была встреча! Но теперь для ставшей взрослой женщиной Людмилы родным языком стал польский, Польша стала ее второй родиной, там у нее была своя семья, и возвращаться в Литву она не хотела…
Нюрнбергский трибунал, судивший фашистских преступников, выдвинул против них главное обвинение: преступление против человечности, т.е. преступление против мирных граждан, не участников боевых действий. Были среди жертв и старые, и молодые. И люди, полные сил, и инвалиды, и женщины, и дети. Война не пощадила никого - ни французов, ни сербов, ни литовцев, ни евреев, ни русских.
Опалила она своим огнем и мирные семьи военнослужащих Красной Армии, безвинных людей, ставших узниками русского гетто в Вильнюсе. И бесчеловечность, проявленную к ним, никакой идеологией не оправдаешь.












































ЛАРИСА АНТОНОВА
(1957)

Родилась в деревне Малая Быховщина Несвижского района Минской области. Закончила Ланьскую среднюю школу, Нукусский культпросвет техникум, Нукусский государственный университет, Академию управления при Президенте Республики Беларусь.
Проживает в г.Барановичи. Работает председателем Барановичской городской организации Белорусского профсоюза работников государственных и других учреждений. Член Международной ассоциации писателей и публицистов, литературных объединений «Купальскiя зоры» (Барановичи), «Пламя» (Минск). Автор сборников стихов: "Останься человеком", “Пробьётся свет сквозь тучи", "Ступенька ввысь", "Обновление”. Стихи присланы на литературный конкурс «Бессмертный взвод»

ЗА СЧАСТЛИВУЮ ВЕСНУ

Опять встречаем юбилейный год,
И вновь улыбкой светятся все лица.
Я деду кланяюсь за весь народ.
Тем Подвигом семья моя гордится.

И мне не надо больше ничего,
Лишь пусть Земля живёт и бед не знает.
Кружится голова пусть от того,
Что миром правит мудрость вековая.

За мирную счастливую весну
Я тихо помолюсь сегодня в храме.
С улыбкой на устах опять усну
От счастья, что родные рядом с нами.

За то, что птицы все летят домой,
А мы встречаем юбилей Победы –
Молю я тихо: «Бог, пребудь со мной.
Живут пусть без войны все дети, деды!»

РАЗГОВОР С СОЛНЦЕМ

Мир помнит, Солнышко: ты свет дарило,
Но тучей дым носился над Землёй.
Война тебя и разум весь затмила,
Но наш народ вдруг стал одной семьёй…

Прозрел весь Мир тогда в прогорклом дыме
И ярче ценность жизни разглядел.
Был подвиг дарен Родине любимой,
Чтоб в войнах вновь народ наш не горел.

А помнишь ты все ужасы Хатыни?
Освенцим разве можно позабыть?
А подвиг Брестской крепости-твердыни,
Где боль таит всё помнящий гранит?

Ты помнишь всё, Великое Светило,
И наша память правду в мир несёт:
Народ славянский – это честь и сила,
Что миром достигает всех высот!


ГЛАЗА В ГЛАЗА …

Ветерану Великой Отечественной войны, фронтовику
Ивану Афанасьевичу Семёнову посвящается

Глаза в глаза… Мальчишки с автоматом…
И тишь кругом. Война, враги и лес…
«Ровесник мой…» И мысли рвутся матом:
«Зачем в страну мою с войной полез?!»

Глаза в глаза… И мысли атакуют:
«Не фронт, где насмерть бой с врагом идёт.
Ровесник мой. И голуби воркуют…»
И мысль мелькнула: «Мама дома ждёт…»

Глаза в глаза…Есть честь и чувство долга:
«Он – беглый и фашистам не слуга!
Ровесник мой. И много ль в смерти толка?»
И… нервы оголились донага.

Душа рождала жалость к дезертиру,
А немцы замыкали смерти круг.
«В глаза смогу смотреть я командиру!
И живы будем…» – мысль мелькнула вдруг.

Мальчишка фронт прошёл. Не сомневался,
Фашистскую он побеждал чуму.
В медалях и с Победой возвращался,
А жизнь – слагала песни все ему.

…Душевную за смерть не носит рану.
Осколок в лёгком. К зеркалу идёт.
Глаза в глаза… Под сто уж ветерану.
Героем, Человеком он живёт!


МЫ С ВЕРОЙ ЖИЛИ
о чём кричат гены…

За что губили жизни наши,
За что терзали наш народ?
Вы здесь искали злата чаши,
Но сила духа здесь живёт!

Чинили зверскую расправу,
Детей и женщин жгли свинцом.
Мы знали, побеждает правый
И шли на фронт вслед за отцом.

Рождалась тяжело свобода,
Под танки падали друзья…
Лишь силой духа от народа
Воспрянула моя земля.

Те силы черпаем от предков,
Земли родной, взрастившей нас,
Где молятся: «Вернись же, детка!»,
«В победу верь!» -звучит наказ.

…Увенчаны герои славой
Великой огненной Победы.
Гордимся мы своей державой,
Что насмерть защищали деды!

ДОРОГОЙ ЦЕНОЙ

Тихо спят мои внучата,
День сменила ночь.
«Жизнь на счастье так богата…» –
Мне шепнула дочь.

Очень дочку понимаю:
Счастье есть для всех.
И, навечно, точно знаю,
Мир и детский смех.

Мир подарен нам в наследство
Крепкою ценой,
Чтобы детство было детством,
А война – игрой.

Иль придёт другая мода,
Где в игре нет бед.
Кровью добыта свобода,
Век не прожил дед.

Мир подарен нашим детям
Подвигом страны,
Чтоб забыли на планете
Боль и стон войны.

Счастьем жизнь моя богата,
Но не спится мне:
Мама чья-то ждёт солдата,
Что пал на войне…


ПОСМОТРИ В ГЛАЗА БЕЛАРУСИ

Посмотрите в глаза Беларуси,
Где от войн все чернели берёзы,
И в печальные очи Маруси,
Что о предках вещает сквозь слёзы.

Разглядите, что кровью добыто
В той войне беспощадной далёкой.
Здесь все люди покрепче гранита,
В Беларуси моей синеокой…

Посмотрите, я вас заклинаю,
В синеву всех озёр белорусских!
И в глаза возрождённому краю,
Где все чтят и литовцев, и русских.

Где так ценят и мир, и свободу,
Где соседу и брату все рады.
Разве войны нужны так народу?
За труды получаем награды!

Оцените, что создано нами
На руинах войны и надежды.
Чтится подвиг детьми и отцами.
Не сотрут ту Победу невежды!

Посмотрите в глаза ветерану,
В них живёт о войне страшной память!
Залечить невозможно ту рану…
Героизму в былое не кануть!

МИННУЛЛА АМИНОВ
(1951)

Физик, пенсионер. Живет в Вильнюсе. Стихи присланы на литературный конкурс «Бессмертный взвод»

1941

Сорок первый страшный год,
Фронт проходит у ворот
Белокаменной Москвы.
В огненном кольце, увы,
Город «на брегах Невы»,
Не склоняя головы,
Держит самый стойкий фронт.
 
Гибель воет у дверей,
Но надежду не отнять.
Русской женщине опять,
Провожая сыновей
На священную войну,
На плечах своих держать
Всю великую страну.
 
Вести с каждым днем черней.
С болью Совинформбюро
Версты, города сдает.
Русь сильна душой своей,
А в беде еще сильней.
Зa вселенское добро
Всем смертям назло встает.
 
Пропуская редкий дом
Онемевший почтальон
Похоронки раздает.
Громко прочитав порой,
Номер почты полевой,
Треугольным журавлем
Весть-надежду подает.
 
Встав на ящик-эшафот –
Выше всех земных высот,
Зоя утешала сход:
«Умереть за свой народ –
Это счастье. Он придет –
Победительный восход
И врагам предьявит счет».
 
Сорок первый страшный год –
Правда силы смерть несет,
Сила правды  в бой зовет.
Очень уж силен фашист –
Вся Европа – семь столиц
Перед ним упали ниц,
А теперь Москвы черед.
 
Весь закат кроваво-ржав,
Неумолимо тьма ползет,
Но в Москве парад идет.
Смертью храбрых задержав
Натиск девяти держав,
Лег на снег бессмертный взвод –
Двадцать восемь алых звезд.
 
Чуть нажать и чуть вперед
Кажется Москва падет –
Только вот кишка тонка.
Видит глаз, да зуб неймет –
Русь недаром велика.
Силой русского штыка
Враг отброшен на века.

              1942

Штурмом в ночь опять взята,
Трижды сданная вчера,
Сто вторая высота.
За комбата до утра,
Во главе пяти солдат
Милосердия сестра,
Плача, держит Сталинград.
 
Пусть чудовищной ценой,
Но растерзанный курган –
Шаг к победе за спиной.
Штык и мат, метели вой
Гонят немца по пятам.
Местного значенья бой,
Утром скажет Левитан.
 
Здесь прощенья не найти,
На развалинах в огне
Страшный силуэт в окне.
Со звездою на груди,
Души местью леденя,
Раем делится скорбя,
Крест из Ады Симонян.
 
От кинжального огня
Двести дней, ночей горят
Волга, небо и броня.
Мстит жестоко, не щадя,
Сталинградская земля.
В гибельном котле смердят
«Высшей» расы сыновья.
 
Враг, привыкший не щадить
Женщин, старых и детей,
В плен сдаваясь, молит: «Жить».
Много горя и смертей
Нелюдям пророчит ад.
Будет правнуков пытать
Вечный ужас – Сталинград.
 
Отрывок из поэмы "Ленинградская баллада"

Постоянная тревога
За сто первую дорогу,
По которой шла подмога
Нескончаемым потоком.
Для фашиста недотрогу,
Пуще, чем зеницу ока
Берегли ее расчеты
Многоствольных пулеметов,
Истребители-пилоты
И десантники Балтфлота.
Лучше, чем на поле битвы,
Лучше всех зенитных пушек,
Снежных дотов, мин-ловушек,
Берегли ее молитвы
Умирающих старушек,
Сильно уж просили Бога
За ледовую дорогу –
Пуповину от Отчизны,
Названной Дорогой Жизни.
Сквозь огонь, невзгоды, беды,
Через Ладогу над бездной,
Отвечая головою
За столь важную дорогу,
Кровью, памятью, судьбою
Путь колоннам отмечала,
Доброволец – Верность долгу.
Там, где смерть, там самой первой
Политрук колонны – Вера,
В беспросветной бледно-серой
Снежной мгле, где лицемерно
Бездна серебром зияла,
Хрупкий лед своим примером
Быть дорогой заставляла.
Рядом фронтовая Дружба –
Главный гвоздь солдатской службы.
На девятом километре
Ладожской дороги смерти
Погибая, сотни тысяч
Ленинградцев выручала,
Жить спасенным завещала.
«Свет пройди, - нигде не сыщешь
Дружбы той святей и чище».
Не стояла на сторонке,
Хоть совсем еще девчонка,
Милосердия сестренка –
Всем страдающим родная,
Верная Любовь земная.
Родину любила страстно,
Не боялась, где опасно.
Женщин и детей голодных,
Раненых бойцов холодных
От стервятников, от асов,
Нелюдей арийской расы,
Жизни сердцем закрывала
И дыханьем согревала.
Тыловые ездовые,
Шофера нестроевые,
Незаметно-рядовые
Генерала Лагунова,
В тихо-яростном порыве
Мчат коней, машины, словно,
Танки армии прорыва.
Коренной бурлак предсердья –
Совесть кротко, незаметно,
Хоть горбата от усердья,
Тянет лямку беззаветно.
Хоть и мало кем воспета,
(Воспевают кудри Феба,
Мудрость, красоту Паллады,
Подвиги сынов Эллады,
Грозное величье Рима,
Сравнивают с синим небом
Серые глаза любимой.)
Подгоняя всех в бессмертье,
Каждым килограммом хлеба
Рвет блокаду Ленинграда.
Там, где над теплынь-ручьями
Смерть тая в бездонной яме
Поджидает лед-притворщик.
Ледяную нить надежды
Атакует пикировщик.
Держит в Ладожских торосах
Во главе девчат курносых
Фронт Триглазова Надежда –
Старшина-регулировщик.
И в любое время суток,
Шофера в неравной схватке
С бездной и морозом лютым,
С юнкерсом играя в прятки,
Видят в нужную минуту
В белой мгле от слез соленый,
Под ушанкой цвет зеленый.
Там, где Верность Долгу, Вера
В полынью коней тянули,
Дружба, Совесть мерзлым камнем,
Путь усыпав «светляками»,
В ледяной воде тонули,
Смертью веет атмосфера,
Злую волю Люцифера
«Пятисотка»подтверждала,
Путь в обход ползком искала,
И дорогу находила,
Подавала скромно голос,
И колонна проходила,
Кланяясь Надежде в пояс.
Хоть в метель, хоть в половодье,
Ненависть к врагу-отродью
Ни на шаг не отставала,
Часто впереди бежала.
Мстила, как могла за слезы
Вдов и матерей солдатских.
За детей в могилах братских
И за русские березы.
На плечах солдатской дружбы,
Безупречной Верной Службы,
На руках железной Веры,
На груди Любви безмерной,
По велению горбатой
Зоркой Совести солдата,
На «УРА» -штыках трехгранных
Ненависти с солью в ранах,
Пирров-гордовых ругая,
На Надежду уповая,
По кровавому, по следу
Бешеного людоеда,
Алым парусом пылая,
Двигалась вперед Победа!
 

НИКОЛАЙ БОГДАНОВ

Николай Богданов начал войну командиром экипажа дальнего бомбардировщика, он и его товарищи совершили свой первый боевой вылет 23 июня 1941 года. За годы войны стал  командиром прославленного 12-го гвардейского Гатчинского ордена Суворова III степени дальнебомбардировочного авиаполка. За умелое руководство полком при нанесении мощных бомбовых ударов по Берлину, гвардии подполковник Богданов  был награжден орденом Александра Невского.

В НЕБЕ - ГВАРДЕЙСКИЙ ГАТЧИНСКИЙ

Чтобы обезопасить боевые порядки наших ночных бомбардировщиков от истребителей противника, скрыть наши машины от наземных и самолетных радиолокационных станций, командование АДД дало распоряжение использовать фольгу, позднее - металлизированную ленту и уголковые отражатели. Ленты фольги резались на мелкие кусочки, их разбрасывали специально выделенные для этого самолеты. Облака медленно опускавшихся кусочков фольги давали на экранах РЛС отражение, в котором сигналы, отраженные от самолетов, совершенно терялись.
В сентябре нас перебазировали в район Вильнюса, где с аэродромов Порубанок, Кивишки и Белая Вака мы наносили удары по узлам сопротивления, скоплению войск противника, портам и железнодорожным узлам в районах Риги, Десны, Тарту, Огры, Митавы, Крустпилса.
С октября 1944 года до середины января 1945 года, полк поддерживал наступление 3-го Белорусского фронта, освобождавшего Прибалтийские республики. С литовской земли мы наносили массированные удары по живой силе врага на поле боя и по железнодорожным узлам городов Восточной Пруссии -Тильзита, Инстербурга, Шталлунена, Гольдана, Тилькалена, через которые немцынаправляли войска и технику на фронт. На эти цели мы совершили 746 боевых вылетов и сбросили 725 тонн крупнокалиберных бомб. Немало гитлеровских вояк и боевой техники противника было уничтожено экипажами нашего полка на железнодорожных узлах прусских городов. Массированные удары больших сил бомбардировочной авиации в ночное время по объектам, прикрытым хорошо организованной и мощной противовоздушной обороной противника, требовали высокой организованности и применения более совершенных тактических приемов.

.. В начале октября к нашему штабу полка в Ново-Вилейке подошел пожилой человек из местных жителей и, обратившись к часовому (он говорил по-русски, но с сильным акцентом), спросил, может ли он видеть командира. Это был лесник Михаил Томашевский из близлежащего лесничества. Он рассказал историю, очень заинтересовавшую нас.
- Как-то ночью я, как всегда, плохо спал и вдруг услышал, что где-то невдалеке загудела артиллерийская канонада. Пойду, подумал я, погляжу, как пасется конь, а заодно и посмотрю - может, уже пришли русские. За мной увязался сынишка Тадеуш. Когда мы подходили к поляне, где паслась лошадь, над нами пролетел большой горящий самолет и упал в лесную чащу. Не успели мы с Тадеушем и слова сказать, как раздался взрыв. Мы с сынишкой упали на землю. Вначале я подумал, что взорвалась бомба, а потом догадался, что взорвался самолет. Мы поднялись с земли и увидели, что с неба, в стороне, падает что-то белое. Потом послышался треск сучьев. Мы побежали на этот шум и вскоре набрели на лежащего человека. Когда мы стали к нему подходить ближе, он с трудом приподнялся и спросил, кто мы. Я остановил мальчика, а сам подошел ближе к лежащему и сказал, что я местный лесник.
Тогда человек сказал мне, что он из сбитого советского самолета и что он ранен, и спросил, не видел ли я поблизости его товарищей.
Я ответил, что никого не видел. Тогда он попросил меня спрятать его от немцев, пока он немного окрепнет и у него заживут раны.
Мы с сыном в чащобе леса сделали из хвойных лап небольшой шалашик, настелили сена и спрятали там раненого летчика. Он нам сказал, что его зовут Михаилом Степановым.
На следующий день мы с моим соседом, Яном Влодзяновским, пошли к сгоревшему самолету и на пожарище нашли четырех сгоревших летчиков. Всех их мы захоронили в лесу, за могилой мы и теперь ухаживаем.
Михаила Степанова мы своими средствами - травами и настойками - лечили от ожогов и ран, а когда похолодало, спрятали его в сарае на сеновале. Скоро он поправился, окреп и попросился к партизанам. Мы с ним попрощались, как с родным, и он с партизанами ушел в леса. Хочется мне с ним повидаться...
Так мы узнали, что произошло в ночь на 6 июля с нашим отважным комсомольским экипажем гвардии лейтенанта Бориса Кочеманова.
Известие взволновало весь полк. В лесу на могиле Кочеманова побывали все, небольшой холмик засыпали цветами. Комсомольцы предложили на средства личною состава полка установить экипажу Кочеманова памятник. Все поддержали предложение. Посоветовавшись, решили перенести останки на холм рядом с людной дорогой, что извилистой лентой лежит между Вильно и Ново-Вилейкой.
Когда памятник-обелиск и надгробная плита с барельефами комсомольцев Б. П. Кочеманова, А. И. Блинова, Д. Н. Малкова и Г. Г. Затыкина были готовы, из Ленинграда приехала девушка-комсомолка, с которой у Бориса Кочеманова была большая и нежная дружба с тех дней, когда мы участвовали в снятии блокады. Она привезла свои стихи на смерть друга.
В один из погожих, солнечных дней у свежевырытой на холме могилы был выстроен весь личный состав полка. Огромную поляну возле холма заполнили люди из близлежащих деревень.
К подножию холма подъезжает большая автомашина, борта ее окаймлены красно-черным крепом. Боевые товарищи снимают кумачовые гробы с останками Кочеманова, Блинова, Малкова и Затыкина и на руках переносят их к братской могиле. Короткий митинг. Один другого сменяют выступающие гвардейцы. Они говорят о том, как верно и беззаветно служили Родине погибшие боевые друзья, клянутся беспощадно мстить и уничтожать гитлеровских захватчиков до полного их разгрома.
Склоняется наше алое гвардейское знамя полка. Тишину прорезает троекратный залп из автоматов. Гвардейцы один за другим бросают горсти землив могилу, и вот вырастает у обелиска холмик, на который возлагается надгробная плита.
Полк торжественным маршем проходит у могилы и уходит к аэродрому.


ИВАН БАГРАМЯН
(1897 — 1982)

Советский полководец, дважды Герой Советского Союза, кавалер семи орденов Ленина, Маршал Советского Союза.
С 19 ноября 1943 года назначен командующим войсками 1-го Прибалтийского фронта. В 1944 году войска под его командованием освободил значительную часть территории Литвы и вышли  к городу Мемель (Клайпеда).
24 июня 1945 года, на Параде Победы на Красной площади в Москве, Баграмян возглавил сводный полк 1-го Прибалтийского фронта.
Написал воспоминания «Так начиналась война» и «Так мы шли к Победе».

ТАК МЫ ШЛИ К ПОБЕДЕ
Глава седьмая. В край четырех тысяч озер

3 июля мы получили радостную весть: войска 1-го и 3-го Белорусских: фронтов, освободив столицу Белоруссии, завершили окружение 4-й фашистской армии. Порадовало нас и другое сообщение — войска правого крыла нашего фронта нанесли решительное поражение полоцкой группировке врага и были близки к полному очищению Полоцка от фашистских войск.
В этот же день мне из Москвы позвонил генерал А. И. Антонов и сообщил, что Ставка решила усилить 1-й Прибалтийский двумя общевойсковыми армиями, одним танковым корпусом и некоторыми другими частями и соединениями. Кроме этого, как сказал Алексей Иннокентьевич, в Ставке рассматривается вопрос о передаче нам от генерала И. Д. Черняховского 39-й армии и 3-го гвардейского механизированного корпуса. Поскольку в связи с такими крупными подкреплениями роль 1-го Прибалтийского фронта на втором этапе операции «Багратион» сильно возрастала, генерал Антонов предложил ос-новательно продумать его замысел. В заключение Алексей Иннокентьевич сказал, что директива с указанием сроков прибытия резервов и конкретной задачи фронта поступит не позднее 4 июля.
Вечером 3 июля на командном пункте 1-го Прибалтийского фронта, развернувшемся в районе белорусского города Ушачи, собрались все мои ближайшие боевые товарищи. Нужно было обсудить план дальнейших действий наших войск. Задачи, поставленные директивой Ставки от 31 мая, были полностью выполнены. Не был, правда, еще освобожден Полоцк, но бои шли уже на его улицах.

***

Едва мы успели приступить к подготовке новой наступательной операции, известной в исторических трудах под названием Шяуляйской, как к нам прибыл первый секретарь ЦК Коммунистической партии Литвы, начальник Литовского штаба партизанского движения А. Ю. Снечкус.
Представители Литовского штаба обращались к нам и прежде с просьбами о помощи партизанам. Они регулярно информировали нас о положении на оккупированных землях Советской Литвы. Теперь, когда войска фронта стояли у ее границ, А. Ю. Снечкус решил лично договориться о координация действий литовских партизан и наступающих войск.
Впервые я встретился с Антанасом Юозовичем вскоре после проведения Городокской операции. Он тогда приезжал с Ю. И. Палецкисом, чтобы посетить 16-ю Литовскую стрелковую дивизию, входившую в состав войск нашего фронта. Встреча состоялась на командном пункте фронта в Езерище. Еще тогда А. Ю. Снечкус произвел на меня глубокое впечатление.
Снечкус был одним из самых выдающихся революционеров буржуазной Литвы. В рядах Коммунистической партии Литвы он состоял с 1920 года, а с 1926 года стал бессменным первым секретарем ее Центрального Комитета, Долгие годы этот несгибаемый борец за счастье трудящихся провел в тюрьмах. Я, конечно, был очень рад вновь встретиться с этим легендарным человеком и, немедленно отложив все текущие дела, поспешил в дом, где разместили руководителя литовсках партизан и его соратников.
В. В. Курасов начал разрабатывать совместно с помощниками Снечкуса конкретный план взаимодействия войск фронта с партизанскими отрядами, а мы уединились с Антанасом Юозовичем в соседней комнате. Беседовали долго. Он подробно рассказал мне о положении в оккупированных районах, о настроениях населения, о ходе нараставшего с каждым днем сопротивления оккупантам.
Машинально поглаживая темные, гладко зачесанные назад волосы и все более оживляясь, Снечкус говорил о ненависти, которую с первых дней вторжения в Литву фашисты возбудили в народе. В первые месяцы борьба против оккупантов носила стихийный и очаговый характер, но уже с конца 1942 года, когда руководство антифашистским сопротивлением взял в свои руки только что созданный Литовский штаб партизанского движения, отпор оккупантам стал приобретать все более целенаправленный и всенародный характер.
Попытки наладить руководство партизанским движением были предприняты еще в марте 1942 года, когда на территорию Литвы были заброшены две группы руководящих партийных и комсомольских работников во главе с секретарем ЦК КП Литвы И. Мескупасом-Адомасом. Но к несчастью, они сразу же были окружены карателями и героически погибли в ожесточенном бою. В апреле 1943 года была послана новая оперативная группа Центрального Комитета во главе с членами ЦК М. Ю. Шумаускасом и Г. О. Зиманасом. Первый из них возглавил Северный подпольный областной комитет партии, а второй — Южный. Оба одновременно стали главными редакторами подпольных партизанских газет, которые сыграли важную мобилизующую роль среди населения. С 1943 года у фашистских оккупантов не было ни одного дня спокойной жизни. Снечкус рассказал о массовом героизме партизан и подпольщиков. От него я впервые услышал о подвиге славной дочери литовского народа Марите Мельникайте, которая вела беспощадную борьбу с оккупантами и их прислужниками, а когда, раненной в бою, попала в руки карателей, то не склонила перед ними головы, героически перенесла все выпавшие на ее долю мучения.
Весьма характерным для деятельности литовских партизан был случай, о котором мне рассказал Снечкус.
В Швенченисском уезде некоторое время зверствовал фашистский уездный комиссар Фриц Оль, который лично участвовал в убийстве 500 литовских граждан. Когда о злодеяниях этого изверга стало известно партизанам, они 24 марта 1944 года средь бела дня ворвались в помещение уездного комиссариата и публично казнили фашиста.
Не было спокойствия и в многочисленных гитлеровских гарнизонах. Народные мстители регулярно подвергали их внезапным атакам. 10 апреля они, например, окружили и наголову разгромили сильный фашистский гарнизон в деревне Вечиоришки. Только за первые пять месяцев 1944 года партизаны взорвали 11 железнодорожных мостов и более 2 тысяч рельсов, уничтожили свыше 130 километров линий связи фашистских войск, вывели из строя 10 промышленных предприятий. Более 5 тысяч фашистских солдат и офицеров нашли свой бесславный конец в боях с партизанами.
Антанас Юозович заверил меня, что в ходе наступления мы получим необходимые сведения о передвижениях вражеских войск в тылу и о характере их обороны. Постоянную разведку вели более 3 тысяч человек, партизанские осведомители находились почти в каждом крупном селе. К моменту вступления советских войск в Литву на ее территории вели борьбу 96 отрядов, составлявших в целом грозную десятитысячную партизанскую армию. Снечкус с особой похвалой отозвался об отрядах «Аудра» («Буря»), который под командованием Пятраса Кутки терроризировал фашистов в Утенском уезде, «За свободу Родины», что вел успешные боевые действия вдоль железной дороги Даугавпилс — Вильнюс, имени Костаса Калинаускаса и «Бичюляй» («Друзья»), оперировавших в Швенченисском уезде, и о бригаде имени Жемайте, имевшей зоны действия в северо-западной Литве. В окрестностях Шяуляя гремела слава отряда Станиониса, в Паневежисском районе — отряда «Гражина» под командованием прославленного народного мстителя, старого литовского коммуниста Ионаса Вильджюнаса. Я был глубоко опечален, когда вскоре узнал, что 14 июля этот славный партизанский командир пал смертью храбрых в неравном бою с отступавшей фашистской частью.
Встреча с руководителем литовских коммунистов явилась началом тесного взаимодействия командования 1-го Прибалтийского фронта с руководством Коммунистической партии и правительства Литовской Советской Социалистической Республики, которое осуществлялось до конца нашего пребывания на литовской земле.

***

На следующий день атаки врага усилились и в направлении на Жагаре. На левофланговые дивизии 51-й армии обрушились около 200 танков и крупные силы пехоты. Это могло означать, что противник кроме пехоты ввел здесь в сражение до двух танковых дивизий. В этот день для наступления на Шяуляй со стороны Куршеная и Кельме фашистское командование помимо ранее действовавших двух пехотных дивизий сосредоточило, по всей вероятности, до 3—4 танковых и одну моторизованную дивизии. Враг, как нам казалось, стремится мощными ударами на Шяуляй и Жагаре выйти на широком участке фронта на шоссе и железнодорожную линию, ведущие из Восточной Пруссии в Ригу. Мы пришли к выводу, что дальнейшее наступление ударных группировок врага угрожает [403] разгромом двум левофланговым армиям нашего фронта и восстановлением весьма важных для противника коммуникаций с Восточной Пруссией. Исключительно тяжелым было положение 2-й гвардейской армии: огромные массы фашистских танков давили с двух направлений. Особенно усилился натиск на Шяуляй с запада. Наиболее ожесточенные бои разгорелись в районе Куршеная. Главный удар принял на себя 54-й стрелковый корпус генерал-майора И. В. Кляро. В чрезвычайно тяжелых условиях вела бой его левофланговая 126-я стрелковая дивизия полковника А. И. Казакова. Она понесла значительные потери и с упорными боями отступала к северо-востоку от Куршеная. Ее отход обнажил правый фланг 33-й гвардейской 11-го гвардейского стрелкового корпуса. Командир дивизии генерал-майор П. М. Волосатых принял разумное в этих условиях решение: развернуть свой правофланговый полк фронтом на север. С севера части 263-й и 126-й, а с юга — 33-й гвардейской стрелковых дивизий стойко отражали попытки танковых частей противника расширить участок прорыва. Подступы к Шяуляю с запада прикрывали части 16-й Литовской стрелковой дивизии. Особое беспокойство генерал П. Г. Чанчибадзе проявлял о 126-й стрелковой дивизии, которая с трудом удерживала наспех оборудованные позиции. Относительную устойчивость ей обеспечила соседняя 263-я стрелковая дивизия генерал-майора А. М. Пыхтина, которая стойко отбила все атаки противника, хотя натиск его танковых и пехотных частей был очень сильным. Только позиции 5-й стрелковой роты одного из ее полков атаковали 12 танков. Я был рад, что мы своевременно выдвинули вперед не только полковую артиллерию, но и пушечные подразделения дивизий. Они сыграли важную роль в отражении танковых атак.
Юго-восточнее Куршеная танковые части противника были задержаны 25-й истребительно-противотанковой артиллерийской бригадой полковника А. Г. Байнова. Наиболее сильному удару подвергся 1187-й артполк полковника Н. Г. Павленко. Артиллеристы отбивались до последнего снаряда. Только один расчет противотанкового орудия, которым командовал коммунист Алексей Митрофанович Кустов, поджег 5 фашистских танков, в том числе 2 "тигра". А когда фашистские автоматчики вплотную приблизились к орудию, солдаты забросали их гранатами. [404]
У орудия остался лишь один наводчик Тимофей Николаевич Подгорный. Раненный, он продолжал вести огонь до последнего снаряда, а потом вместе с водителем тягача отвел орудие в безопасное место. А. М. Кустову и Т. Н. Подгорному Указом Президиума Верховного Совета СССР от 24 марта 1945 года было присвоено звание Героя Советского Союза.
В такой обстановке армия действительно нуждалась в помощи. Пришлось выполнить обещание, данное Чанчибадзе: использовать для укрепления обороны в районе Шяуляя наш фронтовой резерв — 103-й стрелковый и 1-й танковый корпуса.
В этот день меня особенно встревожило донесение разведотдела 51-й армии о том, что на усиление рижской группировки врага прибыли две пехотные и одна моторизованная дивизии, а в район Бауска подтягивается танковая дивизия. Всегда сдержанный и уравновешенный, Владимир Васильевич Курасов, выслушав доклад полковника А. А. Хлебова о новой угрозе со стороны Риги, вдруг резко бросил на карту курвиметр, которым он уточнял протяженность линии фронта, и в крепких выражениях высказал о фюрере все, что он о нем думал. Этот взрыв свидетельствовал о том, что нервы начальника штаба были напряжены до предела...
Контрудар со стороны Риги был бы крайне неприятным для нас. Пришлось и 43-й армии отдать приказ временно прекратить наступление на Ригу и закрепить занимаемый рубеж, а 19-й танковый корпус генерала И. Д. Васильева передать во фронтовой резерв и спешно перебросить его на левый фланг 51-й армии.
Таким образом, в полосу этой армии были нацелены уже два корпуса: механизированный и танковый. С 3-го Белорусского фронта шла 3-я артиллерийская противотанковая бригада, и три артиллерийские противотанковые бригады следовали к нам из резерва Ставки. К району боев мы стягивали все, что могли. Радовало завершение сосредоточения в районе Шяуляя 5-й гвардейской танковой армии, командующего которой я ожидал 17 августа, чтобы поставить ему боевую задачу. Танковая армия — это ведь 500—600 машин, думал я, прикидывая количество боевых машин, которые вступят в сражение против танковых дивизий противника в районе Шяуляя. [405]
Для встречи танкистов я направил в район Шяуляя генерала К. В. Скорнякова. Через некоторое время он сообщил мне неприятную весть: временно командовавший танковой армией генерал М. Д. Соломатин в районе Шяуляя получил тяжелое ранение и выбыл из строя. Узнав об этом, я приказал К. В. Скорнякову вступить в командование армией и попросил его доложить о ее боевом составе. Каково же было мое огорчение, когда выяснилось, что в армии имеется всего лишь 17 исправных танков, десятка два других боевых машин, мотопехота и штатная артиллерия.
— У нас и в танковых бригадах не меньше боевых единиц, — заметил я, крайне огорченный полученными сведениями.
Генерал Скорняков предложил выслушать начальника штаба армии генерал-майора П. И. Калиниченко.
— Ведь мы,— начал Калиниченко, предварительно назвав себя и поздоровавшись,— почти два месяца не выходили из боев, участвовали в Вильнюсской и Каунасской наступательных операциях, несли потери не только от огня противника, но и от износа машин, нехватки запасных частей. Немало танков армия оставила по пути в район Шяуляя. Москва занарядила для нас довольно большое количество техники. Мы рассчитывали, что будем иметь время для пополнения и приведения частей в порядок. Эшелоны с танками уже в пути...
Выслушав объяснения начальника штаба, я поставил задачу генералу Скорнякову в течение ночи на 18 августа выдвинуть танковую армию на рубеж западнее Шяуляя и, подчинив ей там 16-ю Литовскую стрелковую дивизию, поставить задачу перейти к прочной обороне на подступах к городу, обратив особое внимание на создание мощной противотанковой обороны, чтобы во взаимодействии с 3-й воздушной армией отразить массированные танковые удары противника.
В ночь на 18 августа начальник разведки фронта принес мне справку о выявленных разведкой потерях противника за последний день боя. В 117 танков и 2,5 тысячи убитых обошлось фашистам продвижение на несколько километров. Полковник А. А. Хлебов доложил, что разведчики сумели установить нумерацию одной из танковых дивизий, наступавших на Жагаре. Это была 5-я танковая дивизия.
А в это время от генерала Н. Г. Чанчибадзе продолжали поступать тревожные донесения. Танковые части противника встречными ударами с севера и юга срезали выступ, который все еще удерживали войска 2-й гвардейской западнее Куртувеная, городка, что в 25 километрах юго-западнее Шяуляя. И теперь бои приближаются к Шяуляю. Однако сопротивление наших соединений не было сломлено. По-прежнему натиск основных танковых сил противника был направлен вдоль дорог, ведущих от литовских городов Куршенай и Кельме на Шяуляй.
Вдоль дороги от Куршеная вместе со вступившими в сражение бригадами 1-го танкового корпуса генерал-лейтенанта В. В. Буткова сражались части 16-й Литовской стрелковой дивизии. Командиры полков полковники В. Луня и В. Мотека выдвинули почти всю приданную им артиллерию в боевые порядки пехоты. Это укрепило положение стрелковых подразделений. Когда фашистские танки приближались к переднему краю обороны на 400— 500 метров, артиллеристы, а затем танки открывали по ним меткий огонь прямой наводкой. С прорвавшимися вражескими машинами вступали в бой и пехотинцы. В схватке с врагом особо отличились отец и сын Дауетасы. Отец уничтожал машины снайперским огнем из противотанкового ружья, а сын Стяпас в это время разил пехоту столь же метким огнем из пулемета. Несколько фашистских танков нашли свой бесславный конец перед позицией Дяуетасов. А когда и ружье оказалось бессильным перед огромным "фердинандом", старший Дауетас взялся за противотанковые гранаты. Меткий бросок — и самоходка замерла с перебитой гусеницей. Но вот тяжело ранило Стяпаса. А пехота продолжала наседать. Тогда отец сам лег за пулемет. Вскоре и он был ранен, но продолжал вести огонь, пока не потерял сознание от потери крови. Фашисты здесь не прорвались.
Всего 16-ю Литовскую стрелковую дивизию в этот день атаковало 90 танков, из них 50 обрушилось на 156-й стрелковый полк. Когда положение этого полка стало критическим, комдив генерал В. А. Карвялис двинул на помощь из второго эшелона 249-й стрелковый полк. И бой разгорелся с новой силой. В числе многих героев здесь отличились артиллеристы из орудийного расчета сержанта В. Шалтелиса, подбившие 4 фашистских танка, и пулеметчица Дануте Станиелене, которая участвовала в отражении  13 атак.
Славная дочь литовского народа за героизм, проявленный в боях под Шяуляем, была награждена орденом Славы I степени и стала полным кавалером этого ордена.

МИРА БОРДОНАЙТЕ
 (1910)

Политический и общественный деятель. После окончания гимназии поступила на историческое отделение факультета гуманитарных наук Каунасского университета.  В 1926 году была принята в подпольную комсомольскую организацию и перешла на конспиративную работу где познакомилась с будущим супругом  Антанасом Снечкусом (1902 — 1974). Написала и издала книгу воспоминаний на литовском языке «Товарищ Матас» (1983), сделала авторский перевод русский язык (1986).

ТОВАРИЩ  МАТАС

ИДЕТ ВОЙНА НАРОДНАЯ

После освобождения Минска Красная Армия неудержимо устремилась вперед на Вильнюс. Вместе с армией двигались и представители партии и правительства Советской Литвы.
«Да, освобождение Минска, - записывал Снечкус, - перевело мысли некоторым образом на мирные рельсы. Следуя за армией по фронтовым дорогам, я нагляделся на все эти страшные разрушения. Особенно Минск, Камня на камне не осталось. Только на окраинах кое-какие избушки. И, как не странно, сохранился деревянный дом, в котором в 1898 году проходил I съезд РСДРП… Я все думал — теперь уже можно подумать о спасении городов, поскольку это зависит от нас, от нашей армии. Мы отметили на карте все исторические памятники Вильнюса, и, надо сказать, я чувствовал себя очень неловко в роли этакого просителя — чем Вильнюс лучше других? Но я встретил у Обухова понимание проблемы, такую живую заинтересованность. Генерал Черняховский даже вызвал артиллеристов и предупредил их иметь это в виду, планируя огонь».
Командир 3-го механизированного корпуса в годы войны, генерал-лейтенант В.Д.Обухов рассказывал, как 9 июля 1944 года в его штаб прибыл А.Снечкус, расстелил на столе карту Вильнюса, на которой были помечены все исторические места и памятники — гора Гедиминаса, костел Петра и Павла, кафедральный собор, университет и многие другие. «Постарайтесь по возможности не разрушать их», - попросил он.
В.Д.Обухов объяснил, что осуществить эту просьбу очень сложно, потому что во многих из этих пунктов засели гитлеровцы и выбить их оттуда без артиллерии просто невозможно. Кроме того, как вовсех старых городах, в Вильнюсе узкие улочки, всякие тупики и переулки сильно усложняли выполнение этой задачи. Об этом было доложено командующему III Белорусским фронтом генералу И.Д.Черняховскому. Он с пониманием откликнулся на просьбу правительства Литовской ССР, указал, чтобы эта установка имелась в виду не только при планировании артиллерийского огня, а была доведена до сведения всех командиров и бойцов батарей.
И в самом деле, исторические памятники Вильнюса сравнительно мало пострадали от артиллерии, хотя бои на его улицах велись ожесточенные…
Снечкус, в свою очередь, дополнил рассказ В.Д.Обухова некоторыми воспоминаниями.
- Еще шли бои на вокзале, а я уже поехал искать наших партизан. В освобождении Вильнюса участвовали две бригады литовских партизан: Вильнюсская — командир М. Мицейка, он и тогдашний секретарь партийной организации Вильнюса, и Тракайская — командир Т.Мончунскас. Со мною  месте ехал И.Эренбург (других не помню). Приехали мы на улицу Канкиню (теперь Лепкальнё). Там  а командном пункте какого-то военного подразделения я увидел М.Мицейку. Тут нашлись и  накомые командиры, которые с большим удивлением смотрели, как мы с Мицейкой обнимаемся,  елуемся, поздравляем друг друга с победой и вообще долго не могли ни слова выговорить — ведь я  ично Мицейку провожал в партизаны, не видел его полтора года, и вот опять встретились. Это было  чень радостно. Мицейке нелегко приходилось на Виленщине. Дело в том, что здесь укрепились  екоторые польские буржуазные националисты, которые по мере освобождения Вильнюсского края  амовольно устанавливали органы власти бывшей буржуазной Польши. А так как Мацейка, кроме  оенных задач, имел указание сразу же,  по мере освобождения районов, восстанавливать советские  рганы власти, то сталкивался с этими фактами, и приходилось иногда расстолковывать и военным, в  ем дело, ибо военные, конечно не разбирались в этих тонкостях. Хорошо, мы подоспели в самое  ремя. Буржуазные местные органы власти были распущены, и на их место избраны наши, советские,  о, конечно, воскресить товарищей, которые погибли в этих стычках с польскими националистами,  ы не могли, - кончил свой рассказ Антанас.
- Еще такая интересная деталь, помолчав, опять промолвил Антанас. - 13 июля вечером звонил Сталин, поздравил с освобождением Вильнюса и спросил: как надо произносить название города — Вильнюс или Вильно? - и посоветовал вывесить литовский флаг, чтобы было всем ясно, что это Литва. Он, как видно, имел в виду польское правительство, которое окопалось в Лондоне. Мы так и сделали.
А впереди была мирная жизнь...



ВЛАДИМИР БОГОМОЛОВ
(1926–2003)

Участник Великой Отечественной войны, был ранен, награжден орденами и медалями. Воевал в Белоруссии, Польше, Германии, Маньчжурии. Первое произведение – повесть «Иван» (1957) переведено более чем на 40 языков. На его основе режиссер А. А. Тарковский создал фильм «Иваново детство» (1962).В 1973 году закончил работу над романом «Момент истины (В августе сорок четвертого…)», в котором показано, как оперативно-розыскная группа контрразведки обезвредила группу фашистских агентов-парашютистов действовавших на територии Литвы и Белорусии.

МОМЕНТ ИСТИНЫ
(В августе сорок четвертого…)

Их было трое, тех, кто официально, в документах, именовались «оперативно-розыскной группой» Управления контрразведки фронта. В их распоряжении была машина, потрепанная, видавшая виды полуторка «ГАЗ-АА» и шофер, сержант Хижняк.
Измученные шестью сутками интенсивных, но безуспешных поисков, они уже затемно вернулись в Управление, уверенные, что хоть завтрашний день смогут отоспаться и отдохнуть. Однако как только старший группы, капитан Алехин, доложил о прибытии, им было приказано немедленно отправиться в район Шиловичей и продолжать розыск. Часа два спустя, заправив машину бензином и получив во время ужина энергичный инструктаж специально вызванного офицера-минера, они выехали.
К рассвету позади осталось более ста пятидесяти километров. Солнце еще не всходило, но уже светало, когда Хижняк, остановив полуторку, ступил на подножку и, перегнувшись через борт, растолкал Алехина.
Капитан – среднего роста, худощавый, с выцветшими, белесоватыми бровями на загорелом малоподвижном лице – откинул шинель и, поеживаясь, приподнялся в кузове. Машина стояла на обочине шоссе. Было очень тихо, свежо и росисто. Впереди, примерно в полутора километрах, маленькими темными пирамидками виднелись хаты какого-то села.
– Шиловичи, – сообщил Хижняк. Подняв боковой щиток капота, он склонился к мотору. – Подъехать ближе?
– Нет, – сказал Алехин, осматриваясь. – Хорош.
Слева протекал ручей с отлогими сухими берегами. Справа от глоссе, за широкой полосой жнивья и кустарниковой порослью, тянулся лес. Тот самый лес, откуда каких-нибудь одиннадцать часов назад велась радиопередача. Алехин в бинокль с полминуты рассматривал его, затем стал будить спавших в кузове офицеров.
Один из них, Андрей Блинов, светлоголовый, лет девятнадцати лейтенант, с румяными от сна щеками, сразу проснувшись, сел на сене, потер глаза и, ничего не понимая, уставился на Алехина.
Добудиться другого – старшего лейтенанта Таманцева – было не так легко. Он спал, с головой завернувшись в плащ-палатку, и, когда его стали будить, натянул ее туго, в полусне дважды лягнул ногой воздух и перевалился на другой бок.
Наконец он проснулся совсем и, поняв, что спать ему больше не дадут, отбросил плащ-палатку, сел и, угрюмо оглядываясь темно-серыми, из-под густых сросшихся бровей глазами, спросил, ни к кому, собственно, не обращаясь:
– Где мы?…
– Идем, – позвал его Алехин, спускаясь к ручью, где уже умывались Блинов и Хижняк. – Освежись.
Таманцев взглянул на ручей, сплюнул далеко в сторону и вдруг, почти не притронувшись к краю борта, стремительно подбросив свое тело, выпрыгнул из машины.
Он был, как и Блинов, высокого роста, однако шире в плечах, ;же в бедрах, мускулистей и жилистей. Потягиваясь и хмуро поглядывая вокруг, он сошел к ручью и, скинув гимнастерку, начал умываться.
Вода была холодна и прозрачна, как в роднике.
– Болотом пахнет, – сказал, однако, Таманцев. – Заметьте, во всех реках вода отдает болотом. Даже в Днепре.
– Ты, понятно, меньше, чем на море, не согласен! – вытирая лицо, усмехнулся Алехин.
– Именно!.. Вам этого не понять… – с сожалением посмотрев на капитана, вздохнул Таманцев и, быстро оборачиваясь, начальственным баском, но весело вскричал: – Хижняк, завтрака не вижу!
– Не шуми. Завтрака не будет, – сказал Алехин. – Возьмете сухим пайком.
– Веселенькая жизнь!.. Ни поспать, ни пожрать…
– Давайте в кузов! – перебил его Алехин и, оборачиваясь к Хижняку, предложил: – А ты пока погуляй…
Офицеры забрались в кузов. Алехин закурил, затем, вынув из планшетки, разложил на фанерном чемодане новенькую крупномасштабную карту и, примерясь, сделал повыше Шиловичей точку карандашом.
– Мы находимся здесь.
– Историческое место! – фыркнул Таманцев.
– Помолчи! – строго сказал Алехин, и лицо его стало официальным. – Слушайте приказ!.. Видите лес?… Вот он. – Алехин показал на карте. – Вчера в восемнадцать ноль-пять отсюда выходил в эфир коротковолновый передатчик.
– Это что, все тот же? – не совсем уверенно спросил Блинов.
– Да.
– А текст? – тотчас осведомился Таманцев.
– Предположительно передача велась вот из этого квадрата, – будто не слыша его вопроса, продолжал Алехин. – Будем…
– А что думает Эн Фэ? – мгновенно справился Таманцев.
Это был его обычный вопрос. Он почти всегда интересовался: «А что сказал Эн Фэ?… Что думает Эн Фэ?… А с Эн Фэ вы это прокачали?…»
– Не знаю, его не было, – сказал Алехин. – Будем осматривать лес…
– А текст? – настаивал Таманцев.
– Будем осматривать лес! – повысив голос, твердо повторил Алехин. – Нужны следы – свежие, суточной давности. Смотрите и запоминайте свои участки.
Едва заметными линиями карандаша он разделил северную часть леса на три сектора и, показав и подробно объяснив офицерам ориентиры, продолжал:
– Начинаем от этого квадрата – здесь смотреть особенно тщательно! – и двигаемся к периферии. Поиски вести до девятнадцати ноль-ноль. Оставаться в лесу позже – запрещаю! Сбор у Шиловичей. Машина будет где-нибудь в том подлеске. – Алехин вытянул руку; Андрей и Таманцев посмотрели, куда он указывал. – Погоны и пилотки снять, документы оставить, оружие на виду не держать! При встрече с кем-либо в лесу действовать по обстоятельствам.
Расстегнув вороты гимнастерок, Таманцев и Блинов отвязывали погоны; Алехин затянулся и продолжал:
– Ни на минуту не расслабляться! Все время помнить о минах и о возможности внезапного нападения. Учтите: в этом лесу убили Басоса.
Отбросив окурок, он взглянул на часы, поднялся и приказал:
– Приступайте!

2. Оперативные документы[1]

Сводка
«Начальнику Главного управления войск по охране тыла действующей Красной Армии.

Копия: начальнику Управления контрразведки Смерш[2] фронта
13 августа 1944 г.
Оперативная обстановка на фронте и в тылах фронта в течение пятидесяти суток с момента начала наступления (по 11 августа включительно) характеризовалась следующими основными факторами:
– успешными наступательными действиями наших войск и отсутствием при этом сплошной линии фронта. Освобождением всей территории БССР и значительной части территории Литвы, свыше трех лет находившихся под немецкой оккупацией;
– разгромом группы вражеских армий „Центр“, насчитывавшей в своем составе около 50 дивизий;
– засоренностью освобожденной территории многочисленной агентурой контрразведывательных и карательных органов противника, его пособниками, изменниками и предателями Родины, большинство из которых, избегая ответственности, перешли на нелегальное положение, объединяются в банды, скрываются в лесах и на хуторах;
– наличием в тылах фронта сотен разрозненных остаточных групп солдат и офицеров противника;
– наличием на освобожденной территории различных подпольных националистических организаций и вооруженных формирований; многочисленными проявлениями бандитизма;
– производимыми Ставкой перегруппировкой и сосредоточением наших войск и стремлением противника разгадать замыслы советского командования, установить, где и какими силами будут нанесены последующие удары.

Сопутствующие факторы:
– обилие лесистой местности, в том числе больших чащобных массивов, служащих хорошим укрытием для остаточных групп противника, различных бандформирований и лиц, уклоняющихся от мобилизации;
– большое количество оставленного на полях боев оружия, что дает возможность враждебным элементам без труда вооружаться;
– слабость, неукомплектованность восстановленных местных органов советской власти и учреждений, особенно в низовых звеньях;
– значительная протяженность фронтовых коммуникаций и большое количество объектов, требующих надежной охраны;
– выраженный некомплект личного состава в войсках фронта, что затрудняет получение поддержек от частей и соединений при проведении операций по очистке войсковых тылов.
Остаточные группы немцев
Разрозненные группы солдат и офицеров противника в первой половине июля стремились к одной общей цели: скрытно или с боями продвигаясь на запад, пройти сквозь боевые порядки наших войск и соединиться со своими частями. Однако 15–20 июля немецким командованием неоднократно шифрованными радиограммами передавался приказ всем остаточным группам, имеющим рации и шифры, не форсировать переход линии фронта, а, наоборот, оставаясь в наших оперативных тылах, собирать и передавать шифром по радио сведения разведывательного характера, и прежде всего о дислокации, численности и передвижении частей Красной Армии. Для этого предложено, в частности, используя естественные укрытия, вести наблюдение за нашими фронтовыми железнодорожными и шоссейно-грунтовыми коммуникациями, фиксировать грузопоток, а также захватывать одиночных советских военнослужащих, в первую очередь командиров, с целью допроса и последующего уничтожения.
Подпольные националистические организации и формирования
1. По имеющимся у нас данным, в тылах фронта действуют следующие подпольные организации польского эмигрантского правительства в Лондоне: „Народове силы збройне“, Армия Крайова[3], созданная в последние недели „Неподлеглость“ и – на территории Литовской ССР, в р-не г. Вильнюса – „Делегатура Жонду“.
Ядро перечисленных нелегальных формирований составляют польские офицеры и подофицеры запаса, помещичье-буржуазные элементы и частично интеллигенция. Руководство всеми организациями осуществляется из Лондона генералом Соснковским через своих представителей в Польше: генерала Бур (графа Тадеуша Коморовского), полковников Гжегожа (Пелчинского) и Ниля (Фильдорфа).
Как установлено, лондонским центром польскому подполью дана директива о проведении активной подрывной деятельности в тылах Красной Армии, для чего приказано сохранить на нелегальном положении большую часть отрядов, оружия и все приемо-передаточные радиостанции. Полковником Фильдорфом, посетившим в июне с. г. Виленский и Новогрудский округа, даны на местах конкретные распоряжения с приходом Красной Армии: а) саботировать мероприятия военных и гражданских властей; б) совершать диверсии на фронтовых коммуникациях и террористические акты в отношении советских военнослужащих, местных руководителей и актива; в) собирать и передавать шифром генералу Буру – Коморовскому и непосредственно в Лондон сведения разведывательного характера о Красной Армии и обстановке в ее тылах.
В перехваченной 28 июля с. г. и дешифрованной радиограмме лондонского центра всем подпольным организациям предлагается не признавать образованный в Люблине Польский комитет национального освобождения и саботировать его мероприятия, в частности мобилизацию в Войско Польское. Там же обращается внимание на необходимость активного ведения военной разведки в тылах действующих советских армий, для чего приказывается установить постоянное наблюдение за всеми железнодорожными узлами.
Наибольшую террористическую и диверсионную активность проявляют отряды „Волка“ (р-н Рудницкой пущи), „Крыся“ (р-н г. Вильнюса) и „Рагнера“ (около 300 чел.) в р-не г. Лида.
2. На освобожденной территории Литовской ССР действуют скрывающиеся в лесах и населенных пунктах вооруженные националистические бандгруппы так называемой ЛЛА, именующие себя „литовскими партизанами“.
Основу этих подпольных формирований составляют „белоповязочники“ и другие активные немецкие пособники, офицеры и младшие командиры бывшей литовской армии, помещичье-кулацкий и прочий вражеский элемент. Координируются действия указанных отрядов Комитетом литовского национального фронта, созданным по инициативе германского командования и его разведывательных органов.
Согласно показаниям арестованных участников ЛЛА, кроме осуществления жестокого террора в отношении советских военнослужащих и представителей местной власти литовское подполье имеет задание вести оперативную разведку в тылах и на коммуникациях Красной Армии и незамедлительно передавать добытые сведения, для чего многие бандгруппы снабжены коротковолновыми радиостанциями, шифрами и немецкими дешифровальными блокнотами.

Наиболее характерные враждебные проявления последнего периода
(с 1 по 10 августа включительно)
В Вильнюсе и его окрестностях, преимущественно в ночное время, убито и пропало без вести 11 военнослужащих Красной Армии, в том числе 7 офицеров. Там же убит майор Войска Польского, прибывший в краткосрочный отпуск для встречи с родными.
2 августа взорвана и сожжена водокачка на станции Бастуны.
2 августа в 4.00 в дер. Калитанцы неизвестными зверски уничтожена семья бывшего партизана, находящегося ныне в рядах Красной Армии, Макаревича В. И., – жена, дочь и племянница 1940 г. р.
3 августа в р-не Жирмуны, в 20 км севернее г. Лида, бандгруппой власовцев обстреляна автомашина – убито 5 красноармейцев, тяжело ранены полковник и майор.
В ночь на 5 августа в трех местах взорвано полотно железной дороги между станциями Неман и Новоельня.
5 августа 1944 г. в с. Турчела (30 км южнее Вильнюса) брошенной в окно гранатой убит коммунист, депутат сельского Совета.
7 августа в р-не с. Войтовичи подверглась нападению из заранее подготовленной засады автомашина 39-й армии. В результате убито 13 человек, 11 из них сожжено вместе с машиной. Два человека уведены в лес бандитами, захватившими также оружие, обмундирование и все личные служебные документы.
6 августа прибывший на побывку в с. Радунь сержант Войска Польского в ту же ночь похищен неизвестными.
8 августа на перегоне Лида – Вильнюс пущен под откос воинский эшелон с боеприпасами.
10 августа в 4.30 литовской бандгруппой неустановленной численности совершено нападение на волостной отдел НКВД в местечке Сиесики. Убито 4 работника милиции, освобождено из-под стражи 6 бандитов.
10 августа в с. Малые Солешники расстреляны председатель сельсовета Василевский, его жена и 13-летняя дочь, пытавшаяся защитить отца.
Всего в тылах фронта за первую декаду августа убито, похищено и пропало без вести 169 военнослужащих Красной Армии. У большинства убитых забрано оружие, обмундирование и личные воинские документы.
За эти 10 суток убиты 13 представителей местных органов власти; в трех населенных пунктах сожжены здания сельсоветов.
В связи с многочисленными бандпроявлениями и убийствами военнослужащих нами и армейским командованием значительно усилены охранные мероприятия. Приказом командующего всему личному составу частей и соединений фронта разрешено выходить за пределы расположения части только группами не менее трех человек и при условии наличия у каждого автоматического оружия. Тем же приказом запрещено движение автомашин в вечернее и ночное время вне населенных пунктов без надлежащей охраны.
Всего с 23 июня по 11 августа с. г. включительно ликвидировано (не считая одиночек) 209 вооруженных групп противника и различных бандформирований, действовавших в тылах фронта. При этом захвачено: минометов – 22, пулеметов – 356, винтовок и автоматов – 3827, лошадей – 190, радиостанций – 46, в т. ч. 28 коротковолновых.

Начальник войск по охране тыла фронта генерал-майор Лобов»


Записка по ВЧ [4]

«Срочно!
Москва, Матюшину
В дополнение к №… от 7.08.44 г.

Разыскиваемая нами по делу „Неман“ неизвестная радиостанция с позывными КАО (перехват от 7.08.44 г. был передан Вам незамедлительно) сегодня, 13 августа, выходила в эфир из леса в р-не Шиловичей (Барановичская обл.)[5].

Сообщая записанные сегодня группы цифр шифрованной радиограммы, настоятельно прошу Вас, учитывая отсутствие квалифицированных криптографов в Управлении контрразведки фронта, ускорить дешифровку как первого, так и второго радиоперехватов.
Егоров»

Записка по ВЧ

«Срочно!

Начальнику Главного управления контрразведки

Смерш
Спецсообщение

Сегодня, 13 августа, в 18.05 слежечными станциями вторично зафиксирован выход в эфир неизвестной коротковолновой рации с позывными КАО, действующей в тылах фронта.
Место выхода передатчика в эфир определяется как северная часть Шиловичского лесного массива. Рабочая частота рации – 4627 кГц. Записанный перехват – радиограмма, шифрованная группами пятизначных цифр. Скорость и четкость передачи свидетельствуют о высокой квалификации радиста.
До этого выход рации с позывными КАО в эфир фиксировался 7 августа с. г. из леса юго-восточнее Столбцов.
Проведенные в первом случае розыскные мероприятия не дали положительных результатов.
Представляется вероятным, что передачи ведутся агентами, оставленными противником при отступлении или же переброшенными в тылы фронта.
Не исключено, однако, что рация с позывными КАО используется одной из подпольных групп Армии Крайовой.
Также не исключено, что передачи ведутся одной из остаточных групп немцев.
Нами предпринимаются меры к отысканию в Шиловичском лесном массиве точного места выхода разыскиваемой рации в эфир, обнаружению следов и улик. Одновременно делается все возможное для выявления сведений, способствовавших бы установлению и задержанию лиц, причастных к работе передатчика.
На оперативную пеленгацию рации в случае ее выхода в эфир нацелены все радиоразведывательные группы фронта.
Непосредственно по делу работает оперативная группа капитана Алехина.
На розыск рации и лиц, причастных к ее работе, нами ориентированы все органы контрразведки фронта, начальник войск по охране тыла, а также Управления контрразведки соседних фронтов.
Егоров»

3. Чистильщик[6] старший лейтенант Таманцев, по прозвищу Скорохват

С утра у меня было жуткое, прямо-таки похоронное настроение – в этом лесу убили Лешку Басоса, моего самого близкого друга и, наверное, лучшего парня на земле. И хотя погиб он недели три назад, я весь день невольно думал о нем.
Я находился тогда на задании, а когда вернулся, его уже похоронили. Мне рассказали, что на теле было множество ран и тяжелые ожоги, – перед смертью его, раненного, крепко пытали, видимо стараясь что-то выведать, кололи ножами, прижигали ступни, грудь и лицо. А затем добили двумя выстрелами в затылок.
В школе младшего комсостава пограничных войск почти год мы спали на одних нарах, и его затылок с такими знакомыми мне двумя макушками и завитками рыжеватых волос на шее с утра маячил у меня перед глазами.
Он воевал три года, а погиб не в открытом бою. Где-то здесь его подловили – так и неизвестно – кто! – подстрелили, видимо, из засады, мучали, жгли, а затем убили. Как ненавидел я этот проклятый лес! Жажда мести – встретить бы и посчитаться! – с самого утра овладела мной.
Настроение настроением, а дело делом – не поминать же Лешку и даже не мстить за него мы сюда приехали.
Если лес под Столбцами, где мы искали до вчерашнего полудня, война как бы обошла стороной, то здесь было совсем наоборот.
В самом начале, метрах в двухстах от опушки, я наткнулся на обгоревший немецкий штабной автомобиль. Его не подбили, а сожгли сами фрицы: деревья тут совсем зажали тропу и ехать стало невозможно.
Немного погодя я увидел под кустами два трупа. Точнее, зловонные скелеты в полуистлевшем темном немецком обмундировании – танкисты. И дальше на заросших тропинках этого глухого, чащобного леса мне то и дело попадались поржавевшие винтовки и автоматы с вынутыми затворами, испятнанные кровью грязно-рыжие бинты и вата, брошенные ящики и пачки с патронами, пустые консервные банки и обрывки бумаг, фрицевские походные ранцы с рыжеватым верхом из телячьих шкур и солдатские каски.
Уже после полудня в самой чащобе я обнаружил два могильных холмика месячной примерно давности, успевшие осесть, с наспех сколоченными березовыми крестами и надписями, выжженными готическими буквами на светлых поперечинах:
                KARL von TIELEN Maior 1016-1944      OTTO MADER oberleutnant 1905-1944               
Свои кладбища при отступлении они чаще всего перепахивали, уничтожали, опасаясь надругательств. А тут, в укромном месте, пометили все чин чином, очевидно рассчитывая еще вернуться. Шутники, нечего сказать…
Там же, за кустами, валялись санитарные носилки. Как я и думал, эти фрицы только кончились здесь – их несли, раненных, десятки, а может, сотни километров. Не пристрелили, как случалось, и не бросили – это мне понравилось.
За день мне встретились сотни всевозможных примет войны и поспешного немецкого отступления.
Не было в этом лесу, пожалуй, только того, что нас интересовало, – свежих, суточной давности, следов пребывания здесь человека.
Что же касается мин, то не так страшен черт, как его малюют. За весь день я наткнулся лишь на одну, немецкую противопехотную.
Я заметил блеснувшую в траве тоненькую стальную проволоку, натянутую поперек тропы сантиметрах в пятнадцати от земли. Стоило мне ее задеть – и мои кишки и другие остатки повисли бы на деревьях или еще где-нибудь.
За три года войны бывало всякое, но самому разряжать мины приходилось считанные разы, и на эту я не счел нужным тратить время. Обозначив ее с двух сторон палками, я двинулся дальше.
Хотя за день мне попалась только одна, сама мысль, что лес местами минирован и в любое мгновение можно взлететь на воздух, все время давила на психику, создавая какое-то паскудное внутреннее напряжение, от которого я никак не мог избавиться.
После полудня, выйдя к ручью, я скинул сапоги, расстелил на солнце портянки, умылся и перекусил. Напился и минут десять лежал, уперев приподнятые ноги в ствол дерева и размышляя о тех, за кем мы охотились.
Вчера они выходили в эфир из этого леса, неделю назад – под Столбцами, а завтра могут появиться в любом месте: за Гродно, под Брестом или где-нибудь в Прибалтике. Кочующая рация – Фигаро здесь, Фигаро там… Обнаружить в таком лесу место выхода – все равно что отыскать иголку в стоге сена. Это тебе не мамочкина бахча, где каждый кавун знаком и лично симпатичен. И весь расчет, что будут следы, будет зацепка. Черта лысого – почему они должны наследить?… Под Столбцами мы что, не старались?… Землю носом рыли! Впятером, шестеро суток!.. А толку?… Как говорится, две консервные банки плюс дыра от баранки! А этот массивчик побольше, поглуше и засорен изрядно.
Сюда бы приехать с толковой псиной вроде Тигра, что был у меня перед войной. Но это тебе не на границе. При виде служебной собаки каждому становится ясно, что кого-то разыскивают, и начальство собак не жалует. Начальство, как и все мы, озабочено конспирацией.
К концу дня я опять подумал: нужен текст! В нем почти всегда можно уловить хоть какие-то сведения о районе нахождения разыскиваемых и о том, что их интересует. От текста и следует танцевать.
Я знал, что с дешифровкой не ладилось и перехват сообщили в Москву. А у них двенадцать фронтов, военные округа и своих дел под завязку. Москве не укажешь: они сами себе начальники. А из нас душу вынут. Это уж как пить дать. Старая песенка: умри, но сделай!..

4. В Шиловичах

Оставив Хижняка с машиной в густом подлеске близ деревни, Алехин заброшенным, заросшим травой огородом вышел на улицу. Первый встречный – конопатый мальчишка, спозаранок гонявший гуся у колодца, – показал ему хату «старшины» сельсовета. От соседних, таких же невзрачных, с замшелыми крышами хат ее можно было отличить лишь по тому, что вместо калитки в изгороди была подвешена дверца от немецкого автомобиля. Назвал мальчишка и фамилию председателя – Васюков.
Не обращая внимания на тощую собаку, хватавшую его за сапоги, Алехин прошел к хате. Дверь была закрыта и заперта изнутри. Он постучал.
Было слышно, как в хате кто-то ходил. Прошло с полминуты – в сенях послышался шум, медленные тяжелые шаги, и тут же все замерло. Алехин почувствовал, что его рассматривают, и, чтобы стоящий за дверью понял, что он не переодетый аковец и не «зеленый», а русский, вполголоса запел:

Вспомню я пехоту, и родную роту,
И тебя, того, кто дал мне закурить…

Наконец дверь отворилась. Перед Алехиным, глядя пристально и настороженно, опираясь на костыли и болезненно морщась, стоял невысокий, лет тридцати пяти мужчина с бледным худым лицом, покрытым рыжеватой щетиной, в польском защитном френче и поношенных шароварах. Левой ноги у него не было, и штанина, криво ушитая на уровне колена, болталась свободно. В правой полусогнутой руке он держал наган.
Это и был председатель сельсовета Васюков.
Пустыми грязными сенцами они прошли в хату, обставленную совсем бедно: старая деревянная кровать, ветхий тонконогий стол и скамья. Потемнелые бревенчатые стены, совершенно голые, на печи – рваный тюфяк и ворох тряпья. На дощатом столе – крынка, тарелка с остатками хлеба и стакан из-под молока. Тут же, уставясь стволом в окно, стоял немецкий ручной пулемет. В изголовье кровати, закинутой порыжевшей солдатской шинелью, висел трофейный автомат. Воздух в хате был кислый, спертый.
Васюков ухватил старое вышитое полотенце и вытер скамью. Алехин сел. Не оставляя костылей, Васюков опустился на кровать и посмотрел выжидающе.
Алехин начал издалека: поинтересовался, какие вёски[7] и хутора входят в сельсовет, как убираются хлеба, много ли мужиков, как с тяглом, и задал еще несколько вопросов общего характера.
Васюков отвечал обстоятельно, неторопливо, придерживая левой рукой культю и время от времени болезненно морщась. Он знал хорошо и местность, и людей, в разговоре его проскальзывали польские и белорусские слова, однако по говору Алехин сразу определил: «Не местный».
– Вы что, не здешний? – улучив момент, спросил капитан.
– Смоленский я. А здесь попал в сорок первом в окружение и партизанил три года. Так и остался. А вы по каким делам? – в свою очередь поинтересовался Васюков.
Алехин поднялся, достал командировочное предписание и, развернув, предъявил его.
– «… для вы… пол… нения за… дания коман… дования», – медленно прочел председатель. – Ясен вопрос! – осмотрев печать, немного погодя сказал он, возвращая документ и ничуть, однако, не представляя, какое задание может выполнять этот пехотный капитан с полевыми погонами на выгоревшей гимнастерке в Шиловичах, более чем в ста километрах от передовой.
И Алехин, наблюдавший за выражением лица Васюкова, понял это.
Он оглянулся на перегородку и, услышав от Васюкова: «Там нет никого», посмотрел инвалиду-председателю в глаза и тихим голосом доверительно сообщил:
– Я по части постоя… расквартирования… Возможно, и у вас будут стоять… Не сейчас, а ближе к зиме… месяца через полтора-два, не раньше. Только об этом пока никому!
– Ну что вы, – понимающе сказал Васюков, явно польщенный доверием. – Разве я без понятия? И много поставят?
– Да, думаю, в Шиловичах примерно роту. Это уже как командование решит. Мое дело ознакомиться с обстановкой, посмотреть местность и доложить.
– Роту – это можно. А больше не разместить, – сказал Васюков озабоченно. – Вы так и доложите: больше роты нельзя. Ведь их обиходить надо. Я сам три года служил, командиром отделения был, понимаю. Солдату в бою достается, а уж на постое условия нужны. А где их взять? – вздохнул он.
– С водой как у вас?
– Вода что – ее на всех хватит. И дров в достатке. А вот с жильем кепско[8]. Полы-то все больше земляные, холодные.
– А дрова где берете? – спросил Алехин, стараясь направить разговор в нужное русло.
– Там вот, за шоссе. – Васюков кивнул влево, в сторону печки.
– А у вас же лес рядом, – удивился Алехин, указывая в противоположном направлении: его интересовал прежде всего этот лес и то, что с ним было связано.
– Там, за шоссе, швырок[9] еще немцами заготовлен. Сухой, как лучина, и пилить не надо. Его и возят, – объяснил Васюков. – А в этот лес не ходят – запрещено!
– Почему?
– Тут немцы, как отступали, оборону, должно, держать думали. Или преследование задержать хотели. Словом, мин понаставили.
– Поня-ятно…
– Мусить[10], и немного, но где и сколько – никто не знает. В день, как меня назначили, мальчишки туда полезли. За трофеями. И двух у самого края – на куски! Мы по опушке сразу знаки расставили. Мол, проход запрещен: мины! Так что наши, шиловичские, в этот лес – ни шагу! А с военными случай был.
– С какими военными?
– Тут связистки у нас с неделю стояли. Молоденькие, веселые – известно дело, на отдыхе. А в лесу грибов, ягод полно. И вот пошли двое, да не вернулись…
– Давно это?
– Дней десять уже. Стали искать их – метров за триста от опушки нашли, вот там. – Васюков взглядом указал на стену, где висел автомат. – Снасиловали их и убили. Обмундирование забрали и документы.
– Кто же убил?
– А кто знает… После приехали энкавэдэ с Лиды. Пограничники. На трех машинах, с собаками. Осматривали лес, перестрелка была – будто нашли кого-то и побили. Опять же, говорят, кто-то на мине подорвался. Но точно не знаю: проческу, значит, от нас начали, а больше не приходили. Должно, так лесом на Каменку и вышли.
– Это было, говорите, с неделю назад. А вот в последние дни, вчера или позавчера, вы здесь незнакомых людей не встречали?… Военнослужащих… не видели? Я почему спрашиваю, – пояснил капитан, – кроме меня посланы еще три группы квартирьеров. Так если мы для постоя одни и те же деревни присмотрим или хутора, ерунда ведь получится.
– Понятно… Нет, насчет квартир последние дни не обращались… А видеть двух командиров вчера видел. Мусить, и с вашей части, – неуверенно заметил Васюков. – Но ко мне они не приходили.
– А где вы их видели, в деревне?
– Нет. Я вчера тут спор улаживал. Тесинского и Семашко. Из-за межи разодрались. Пошли, значит, на поле, вот сюда. – Васюков рукой показал за спину. – Обмерили всё, столб зарыли. Ну и после дела, как водится, хлеб-соль: бимбера бутылку распили. Сидим у копёшек, закусываем. И вижу: от леса идут двое. Командиры. Мусить, и с вашей части.
– Когда это было, в котором часу?
– Вечером. Перед заходом. Часов в восемь, должно…
– А какие они из себя? Как выглядят?
– Обыкновенно. Один постарше вроде и поплотнее. Он впереди шел. А другой – худой, моложе, видать, этот подлиньше.
– Тот, что постарше, смуглый такой, носастый! Это же Лещенко! – обрадованно сказал Алехин, называя первую пришедшую на ум фамилию. – Капитан! В хромовых сапогах и в кителе. У него еще фуражка с матерчатым козырьком.
– Там метров двести, ежли не больше. Разве звание разберешь? Но только в пилотках они оба и в гимнастерках. Это точно.
– Может, Ткачев и Журба? – словно размышляя вслух, проговорил Алехин. – Они что же, из леса вышли? А вещи у них с собой какие-нибудь были?
– Когда я увидел, они шли от леса. А были они там или нет – не знаю. И вещей не видел. У одного, должно, плащ-палатка в руке, а у другого… вроде совсем ничего.
– А эти, Тесинский и Семашко, их видели? Может, они лучше разглядели?
– Нет. У меня глаз дальний. Ежли я не увидел, а те-то и подавно. Это точно.
Они поговорили еще минут десять. Алехин понемногу уяснил большинство интересовавших его вопросов и соображал: ехать ли отсюда прямо в Каменку или заглянуть по дороге на хутора, расположенные вдоль леса.
Васюков, под конец разговорясь, доверительно рассказал о знакомом мужике, имеющем «аппарат», и, озорновато улыбаясь, предложил:
– Ежли придется вам здесь стоять, съездим к нему обязательно! У него первачок – дух прихватывает!
У Алехина, к самогону весьма равнодушного, лицо приняло то радостно-оживленное выражение, какое появляется у любителей алкоголя, как только запахнет выпивкой. Сдерживаясь, чтобы не переиграть, он опустил глаза и согласно сказал:
– Уж если стоять здесь будем, сообразим. Непременно!
Он поднялся, чтобы уходить, – в это мгновение груда тряпья на печи зашевелилась. Посмотрев недоуменно, Алехин насторожился. Васюков с помощью костылей подскочил к печке, потянулся как мог и, сунув руку в тряпье, вытащил оттуда и быстро поставил на пол мальчонку примерно двух с половиной лет, беловолосого, в стираной-перестираной рубашонке.
– Сынишка, – пояснил он.
Выглядывая из-за ноги отца и потирая кулачком ясные голубоватые глазенки, ребенок несколько секунд рассматривал незнакомого военного и вдруг улыбнулся.
– Как тебя зовут? – ласково и весело спросил Алехин.
– Палтизан! – бойко ответил малыш.
Васюков, улыбаясь, переступил в сторону. И только тут Алехин заметил, что у мальчика нет левой руки, – из короткого рукава рубашонки выглядывала необычно маленькая багровая культя.
Алехин был несентиментален и за войну перевидел всякое. И все же ему сделалось не по себе при виде этого крошечного калеки, с такой подкупающей улыбкой смотревшего ему в глаза. И, не удержавшись, он проговорил:
– Как же это, а?
– В отряде был. В Налибоках зажали нас – осколком мины задело… – вздохнул Васюков. – Ну, умываться! – велел он сынишке.
Мальчуган проворно шмыгнул за перегородку.
– А жена где? – поинтересовался Алехин.
– Ушла. – Переставив костыли, Васюков повернулся спиной к Алехину и шагнул за перегородку. – В город сбежала. С фершалом…
Опираясь на костыль и наклонясь, он лил воду из кружки, а малыш, стоя над оббитым эмалированным тазиком, старательно и торопясь тер чумазую мордаху ладошкой.
Алехин в душе выругал себя – о жене спрашивать не следовало. Ответив, Васюков замолчал, замкнулся, и лицо у него стало угрюмое.
Умывшись, мальчик поспешно утерся тем самым полотенцем, каким отец вытирал скамью для Алехина, и проворно натянул маленькие, запачканные зеленью трусики.
Его отец тем временем молча и не глядя на Алехина отрезал краюшку хлеба, сунул ее в цепкую ручонку сына и, сняв со стены автомат, повесил себе на грудь.
Алехин вышел первым и уже ступал по росистой траве, когда, услышав сзади сдавленный стон, стремительно обернулся. Васюков, стиснув зубы и закрыв глаза, стоял, прислонясь к косяку двери. Бисеринки пота проступили на его нездорово-бледном лице. Ребенок, справлявший у самого порога малую нужду, замер и, задрав головку, испуганно, не по-детски озабоченными глазами смотрел на отца.
– Что с вами? – бросился к Васюкову Алехин.
– Ничего… – приоткрыв глаза, прошептал Васюков. – Рана… открылась… Уж третий день… Должно, кость наружу выходит… Мозжит, мочи нет. А тут задел костылем – аж в глазах потемнело…
– Вам необходимо в госпиталь! – с решимостью заявил Алехин, соображая, как это лучите устроить. – Насчет машины я позабочусь, вас сегодня же отвезут в Лиду!
– Нет, нельзя, – покачал головой Васюков и, зажав костыль под мышкой, поправил автомат.
– Вы что, за ребенка боитесь – оставить не с кем?
– Нет… А в госпиталь не могу! – Морщась от боли, Васюков переставил костыли и двинулся, выбрасывая вперед ногу и подпрыгивая на каждом шагу. – Сельсовет оставить нельзя.
– Почему? – Алехин, проворно открыв калитку, пропустил Васюкова вперед. – У вас заместитель есть?
– В армию забрали… Никого нет… Секретарь – девчонка. Несмышленая… Никак нельзя. Понимаете – не могу! – Опираясь на костыли, Васюков стал посреди улицы и, оглянувшись, вполголоса сказал: – Банды объявились. Третьего дня пришли в Соломенцы человек сорок. Председателя сельсовета убили, и дочь, и жену. А печать забрали…
О бандах Алехин знал, но о случае в Соломенцах не слышал. А деревня эта была неподалеку, и Алехин подумал, что в лесу, где будут вестись поиски, можно напороться не только на мины или на мелкую группу, но и на банду – запросто.
– Как же мне в госпиталь? – продолжал Васюков. – Да я здесь как на посту! Один-одинешенек – и печать передать некому. За мной вся вёска смотрит. Лягу в госпиталь, а подумают: струсил, сбежал! Не-ет! Не могу… Я здесь – советская власть, понимаете?
– Понимаю. Я только думаю: ну а в случае чего – что вы сможете?
– Всё! – убежденно сказал Васюков, и лицо его сделалось злым. – Партейный я – живым не дамся!
Их нагнали две женщины, босые, в платочках, и, сказав обычное: «День добрый», пошли в стороне, несколько поотстав, – очевидно, им нужен был председатель, но говорить с ним при Алехине они не хотели или же не решались.
Близ проулка Алехин простился с Васюковым, причем тот попытался улыбнуться и тихонько, вроде виновато или огорченно сказал:
– И какой же я председатель: образования – три класса. А никуда не денешься – другого нету!
Отойдя шагов тридцать, Алехин оглянулся: подпрыгивая на костылях, Васюков двигался посреди улицы, на ходу разговаривая с женщинами. Позади него, силясь не отстать, бежал малыш с краюшкой, зажатой в руке.

5. Чистильщик-стажер гвардии лейтенант Андрей Блинов

Лес этот с узкими, заросшими тропами и большими участками непролазного глушняка местами выглядел диковато, но вовсе не был нехоженым, каким казался со стороны, – он был изрядно засорен и загажен войной.
Разложившиеся трупы немцев в обмундировании разных родов войск, ящики с боеприпасами и солдатские ранцы, пожелтевшие обрывки газет, напечатанных готическим шрифтом, и пустые коробки от сигарет, фляги и котелки, бутылки из-под рома, заржавевшие винтовки и автоматы без затворов, сожженный мотоцикл с коляской, миномет без прицела и даже немецкая дивизионная пушка, невесть как затащенная в глубину леса, – что только не встречалось на пути Андрею.
Все это явно не имело отношения к тому, что его интересовало, – он проходил мимо, не останавливаясь.
Единственно, что на минуту задержало его внимание в первой половине дня, – старый, разложившийся труп в полуистлевшем белье, с обрывком толстой веревки вокруг шеи. Явно повешенный или удушенный – кто?… кем?… за что?…
Такого обилия грибов и ягод, как в этом безлюдном лесу, Андрей никогда еще не видел. Сизоватые россыпи черники, темные, перезрелые земляничины, должно быть невероятно сладкие, – он не сорвал ни одной, дав себе слово поесть досыта только после того, как что-либо обнаружит.
Однако свежих – суточной давности – следов человека в этом лесу не было. Ни отпечатков ног, ни разорванной паутины, ни остатков пищи или костра, ни погнутых стеблей или примятости, ни свежео бломанных веток, ни иных следов – ничего.
Над лесом и будто над всей землей стояла великолепная тишина. В жарком тускло-голубом небе не появлялось ни облачка. Как только он оказывался на солнце, горячие лучи припекали голову, жгли сквозь гимнастерку плечи и спину.
В полдень, присев на несколько минут в тени на берегу ручья, Андрей съел кусок консервированной колбасы с ломтем черного хлеба, напился, обмыл лицо и, перемотав портянки, продолжал поиски.
О минах он не забывал ни на минуту, но попались они ему только в одном месте – у развилки лесных дорог.
Он на расстоянии заметил пятно высохшей пожелтелой травы размером с большой носовой платок. Подойдя, привычно лег рядом, снял дерн, осторожно разрыл землю, пошарил пальцами по бокам ямки и внизу – минуты две спустя «шпринг-мина», обыкновенная немецкая противопехотка S-34, лишенная взрывателя, вывинченного Андреем, валялась за кустом.
Он прошел не более двадцати метров, когда увидел впереди, на зеленом фоне травы, такое же желтое пятно.
Во вчерашнем инструктаже он ничуть не нуждался. В полку на Смоленщине и Витебщине ему довелось разрядить сотни, а может, тысячи таких мин с взрывателями нажимного и натяжного действия, обычных и со всякими «сюрпризами». Он мог обезвреживать их в темноте, с закрытыми глазами и делал это теперь, после восьми часов безрезультатного хождения по лесу, с чувством заметного удовлетворения. Он разряжал четвертую, когда подумал: к чему все это? зачем?
Если там, на передовой, снятые мины были показателем боевой деятельности взвода и его самого как командира, то здесь они никого не интересовали, поскольку не имели отношения к делу – к разыскиваемой рации и агентам. Они были всего лишь особенностью местности, где велись поиски.
И, подумав об этом, он не стал более терять на них время и последние две просто обозначил вешками, а разряжать не стал.
И снова шагал, упорно двигая ногами в густой лопушистой траве. Пробираясь целиком, поминутно отклонял руками ветки, обрывал разгоряченным лицом паутину, пролезал под нижними сучьями. Стремясь ничего не пропустить, беспрестанно вертел головой, отчего болезненно ныла шея. Ставший необычайно тяжелым пистолет оттягивал карман и растирал ляжку, взмокшие потом гимнастерка и шаровары липли к телу, жаром горели в сапогах натруженные ноги.
Ему, как и его товарищам, неделями приходилось спать по четыре-пять часов в сутки. Постоянное недосыпание изнуряло даже двужильного Таманцева; Андрей же подчас прямо-таки валился с ног. И сейчас он находился в том гадком состоянии, когда хочется только спать: упасть в любом месте и спать, спать и спать. С трудом превозмогая себя, спотыкаясь усталыми ногами об обнажившиеся кое-где корни, он настойчиво шагал так похожими одна на другую заросшими тропинками…

6. Старший группы капитан Алехин Павел Васильевич

Первый день ничего, по существу, не дал.
Кроме Шиловичей я побывал еще в Каменке и в Новоселках – деревнях, прилегающих к Шиловичскому лесу с противоположной стороны, – и на двух десятках окрестных хуторов.
Те, кого мы искали, навряд ли находились в лесу. Представлялось вероятным, что вчера или позавчера они проникли туда, а после передачи, не теряя времени, тотчас скрылись; естественно было полагать, что на подступах к лесу их кто-нибудь видел.
Двое неизвестных, замеченных Васюковым, несомненно заслуживали нашего внимания, однако принимать их за рабочую версию следовало с существенными оговорками. Во-первых, Васюков не видел, взялись ли эти двое из леса или двигались до того вдоль опушки, – может, в лесу они и не были? Во-вторых, передача велась с участка, расположенного ближе к Новоселкам, чем к Шиловичам, и, чтобы оставить массив и побыстрее удалиться от места выхода рации в эфир, разумнее было не идти через весь лес, а по-скорому выбраться там на оживленное шоссе и сесть на попутную машину. И в-третьих, – самое для нас огорчительное, – Васюков видел неизвестных на значительном расстоянии, не разглядел и не смог хотя бы приблизительно обрисовать их внешность.
Я без труда нахожу общий язык с крестьянами, а интересовал меня простой и, казалось бы, безобидный вопрос: кого из незнакомых людей встречали или видели в последние дни близ леса и неподалеку? Понятно, я не спрашивал об этом прямо – как и обычно, приходилось конспирировать.
Я побеседовал, наверное, не менее чем с полусотней человек – в основном с женщинами, стариками и подростками, – полагаю, из них лишь двое, бывшие партизаны, были со мной по-настоящему откровенны, остальные смотрели настороженно и говорили, что ничего не знают.
– Темный народ, забитый, – жаловался мне в Лиде начальник милиции. – Западники, известное дело. Слова из них не вытянешь…
Такие суждения я слышал не раз, и доля истины в том имелась, впрочем, я хорошо понимал и этих «темных» людей.
За пять последних лет здесь четырежды круто менялась жизнь: сначала санационная[11] Польша, затем – присоединение к советской Белоруссии, потом война – она пришла сюда на вторые сутки – и кровавая немецкая оккупация и, наконец, снова – уже второй месяц – советская власть.
Причем, помимо официальных сил, были весьма действенные и нелегальные. Во время оккупации в лесах хозяйничали партизаны, теперь же рыскали различные банды, остаточные группы немцев, встречались и мелкие шайки обыкновенных дезертиров.
В действиях враждебных нелегальных сил было и общее: внезапность появления, жестокость, пренебрежение человеческими жизнями, имелись и свои особенности. Аковцы, устраивая засады, обстреливали на дорогах автомашины, убивали в первую очередь военнослужащих, ввязывались в бои даже с небольшими подразделениями Красной Армии. «Зеленые» – банды литовских националистов, – наведываясь с севера, расправлялись с коммунистами и сельсоветчиками, вырезая подчас без разбору целые семьи, грабили нещадно крестьян. Немцы и власовцы были осторожны: в деревни обычно не заходили, нападали только в лесах, на глухих дорогах и на хуторах, не оставляя, однако, в живых ни одного свидетеля, – они старались себя не обнаруживать, чтобы избежать возможного преследования и уничтожения.
Со всеми этими страшными силами местные жители оказывались, как правило, один на один; они пребывали в постоянном страхе перед любым пришельцем, ожидая от каждого только насилия, ограбления или смерти и не без основания полагая, что короткий язык – хоть какой-то залог покоя и личной безопасности. Моя же форма их едва ли в чем убеждала, поскольку наше армейское обмундирование пользовали и аковцы, и «зеленые», и власовцы, и даже немцы.
Отмолчаться подчас стремились и местные должностные лица. Весьма характерный разговор произошел у меня в Каменке.
Обязанности председателя сельсовета там исполнял старый носатый крестьянин-белорус с реденькими выцветшими усами и самокруткой в зубах. Сидя за столом посреди пустой грязной хаты, он увлеченно играл в шашки с длинноногим подростком, посыльным, и даже не скрыл своего огорчения, что им помешали.
Трое стариков, вооруженных немецкими винтовками, охраняли сельсовет снаружи. Они ввалились следом за мной и молча наблюдали, как «старшина» проверял мои документы, затем, потоптавшись, вышли вместе с мальчишкой.
Как и в Шиловичах, я отрекомендовался представителем по расквартированию и предъявил вместе с командировочным предписанием не красную книжечку с пугающей надписью: «Контрразведка Смерш», а офицерское удостоверение личности.
Старик показался мне простоватым и словоохотливым, но это только с первого взгляда.
Он действительно охотно говорил на разные общие темы, например про хлеба и дороговизну, про нехватку мужчин или тягла, на что пожаловался трижды, видимо опасаясь, что я попрошу подводу. Однако за время нашей беседы он умудрился не назвать почти ни одной фамилии, ни словом не обмолвился о бандах, будто их и не было; меж тем я проникся мыслью, что именно их он более всего боялся.
Он ловко уклонился от разговора о тех, кто сотрудничал и ушел с немцами, на вопрос же о Шиловичском лесе коротко заметил: «Мы туда не ходим». И начал о другом.
На счету у меня была каждая минута, а он пространно рассказывал, и я был вынужден слушать, как дети его соседки, играя, чуть не спалили хату или как баба, по имени Феофина, родила весной двойню, причем у девочки белые волосики, а у мальчика черные, к чему бы так?
– Не знаю, его не было, – сказал Алехин. – Будем осматривать лес…
– А текст? – настаивал Таманцев.
– Будем осматривать лес! – повысив голос, твердо повторил Алехин. – Нужны следы – свежие, суточной давности. Смотрите и запоминайте свои участки.
Едва заметными линиями карандаша он разделил северную часть леса на три сектора и, показав и подробно объяснив офицерам ориентиры, продолжал:
– Начинаем от этого квадрата – здесь смотреть особенно тщательно! – и двигаемся к периферии. Поиски вести до девятнадцати ноль-ноль. Оставаться в лесу позже – запрещаю! Сбор у Шиловичей. Машина будет где-нибудь в том подлеске. – Алехин вытянул руку; Андрей и Таманцев посмотрели, куда он указывал. – Погоны и пилотки снять, документы оставить, оружие на виду не держать! При встрече с кем-либо в лесу действовать по обстоятельствам.
Расстегнув вороты гимнастерок, Таманцев и Блинов отвязывали погоны; Алехин затянулся и продолжал:
– Ни на минуту не расслабляться! Все время помнить о минах и о возможности внезапного нападения. Учтите: в этом лесу убили Басоса.
Отбросив окурок, он взглянул на часы, поднялся и приказал:
– Приступайте!

2. Оперативные документы[1]
Сводка
«Начальнику Главного управления войск по охране тыла действующей Красной Армии.
Копия: начальнику Управления контрразведки Смерш[2] фронта
13 августа 1944 г.
Оперативная обстановка на фронте и в тылах фронта в течение пятидесяти суток с момента начала наступления (по 11 августа включительно) характеризовалась следующими основными факторами:
– успешными наступательными действиями наших войск и отсутствием при этом сплошной линии фронта. Освобождением всей территории БССР и значительной части территории Литвы, свыше трех лет находившихся под немецкой оккупацией;
– разгромом группы вражеских армий „Центр“, насчитывавшей в своем составе около 50 дивизий;
–засоренностью освобожденной территории многочисленной агентурой контрразведывательных и карательных органов противника, его пособниками, изменниками и предателями Родины, большинство из которых, избегая ответственности, перешли на нелегальное положение, объединяются в банды, скрываются в лесах и на хуторах;
– наличием в тылах фронта сотен разрозненных остаточных групп солдат и офицеров противника;
– наличием на освобожденной территории различных подпольных националистических организаций и вооруженных формирований; многочисленными проявлениями бандитизма;
– производимыми Ставкой перегруппировкой и сосредоточением наших войск и стремлением противника разгадать замыслы советского командования, установить, где и какими силами будут нанесены последующие удары.

Сопутствующие факторы:

– обилие лесистой местности, в том числе больших чащобных массивов, служащих хорошим укрытием для остаточных групп противника, различных бандформирований и лиц, уклоняющихся от мобилизации;
– большое количество оставленного на полях боев оружия, что дает возможность враждебным элементам без труда вооружаться;
– слабость, неукомплектованность восстановленных местных органов советской власти и учреждений, особенно в низовых звеньях;
– значительная протяженность фронтовых коммуникаций и большое количество объектов, требующих надежной охраны;
– выраженный некомплект личного состава в войсках фронта, что затрудняет получение поддержек от частей и соединений при проведении операций по очистке войсковых тылов.

Остаточные группы немцев

Разрозненные группы солдат и офицеров противника в первой половине июля стремились к одной общей цели: скрытно или с боями продвигаясь на запад, пройти сквозь боевые порядки наших войск и соединиться со своими частями. Однако 15–20 июля немецким командованием неоднократно шифрованными радиограммами передавался приказ всем остаточным группам, имеющим рации и шифры, не форсировать переход линии фронта, а, наоборот, оставаясь в наших оперативных тылах, собирать и передавать шифром по радио сведения разведывательного характера, и прежде всего о дислокации, численности и передвижении частей Красной Армии. Для этого предложено, в частности, используя естественные укрытия, вести наблюдение за нашими фронтовыми железнодорожными и шоссейно-грунтовыми коммуникациями, фиксировать грузопоток, а также захватывать одиночных советских военнослужащих, в первую очередь командиров, с целью допроса и последующего уничтожения.

Подпольные националистические организации и формирования

1. По имеющимся у нас данным, в тылах фронта действуют следующие подпольные организации польского эмигрантского правительства в Лондоне: „Народове силы збройне“, Армия Крайова[3], созданная в последние недели „Неподлеглость“ и – на территории Литовской ССР, в р-не г. Вильнюса – „Делегатура Жонду“.
Ядро перечисленных нелегальных формирований составляют польские офицеры и подофицеры запаса, помещичье-буржуазные элементы и частично интеллигенция. Руководство всеми организациями осуществляется из Лондона генералом Соснковским через своих представителей в Польше: генерала Бур (графа Тадеуша Коморовского), полковников Гжегожа (Пелчинского) и Ниля (Фильдорфа).
Как установлено, лондонским центром польскому подполью дана директива о проведении активной подрывной деятельности в тылах Красной Армии, для чего приказано сохранить на нелегальном положении большую часть отрядов, оружия и все приемо-передаточные радиостанции. Полковником Фильдорфом, посетившим в июне с. г. Виленский и Новогрудский округа, даны на местах конкретные распоряжения с приходом Красной Армии: а) саботировать мероприятия военных и гражданских властей; б) совершать диверсии на фронтовых коммуникациях и террористические акты в отношении советских военнослужащих, местных руководителей и актива; в) собирать и передавать шифром генералу Буру – Коморовскому и непосредственно в Лондон сведения разведывательного характера о Красной Армии и обстановке в ее тылах.
В перехваченной 28 июля с. г. и дешифрованной радиограмме лондонского центра всем подпольным организациям предлагается не признавать образованный в Люблине Польский комитет национального освобождения и саботировать его мероприятия, в частности мобилизацию в Войско Польское. Там же обращается внимание на необходимость активного ведения военной разведки в тылах действующих советских армий, для чего приказывается установить постоянное наблюдение за всеми железнодорожными узлами.
Наибольшую террористическую и диверсионную активность проявляют отряды „Волка“ (р-н Рудницкой пущи), „Крыся“ (р-н г. Вильнюса) и „Рагнера“ (около 300 чел.) в р-не г. Лида.

2. На освобожденной территории Литовской ССР действуют скрывающиеся в лесах и населенных пунктах вооруженные националистические бандгруппы так называемой ЛЛА, именующие себя „литовскими партизанами“.
Основу этих подпольных формирований составляют „белоповязочники“ и другие активные немецкие пособники, офицеры и младшие командиры бывшей литовской армии, помещичье-кулацкий и прочий вражеский элемент. Координируются действия указанных отрядов Комитетом литовского национального фронта, созданным по инициативе германского командования и его разведывательных органов.
Согласно показаниям арестованных участников ЛЛА, кроме осуществления жестокого террора в отношении советских военнослужащих и представителей местной власти литовское подполье имеет задание вести оперативную разведку в тылах и на коммуникациях Красной Армии и незамедлительно передавать добытые сведения, для чего многие бандгруппы снабжены коротковолновыми радиостанциями, шифрами и немецкими дешифровальными блокнотами.

Наиболее характерные враждебные проявления последнего периода (с 1 по 10 августа включительно)
В Вильнюсе и его окрестностях, преимущественно в ночное время, убито и пропало без вести 11 военнослужащих Красной Армии, в том числе 7 офицеров. Там же убит майор Войска Польского, прибывший в краткосрочный отпуск для встречи с родными.
2 августа взорвана и сожжена водокачка на станции Бастуны.
2 августа в 4.00 в дер. Калитанцы неизвестными зверски уничтожена семья бывшего партизана, находящегося ныне в рядах Красной Армии, Макаревича В. И., – жена, дочь и племянница 1940 г. р.
3 августа в р-не Жирмуны, в 20 км севернее г. Лида, бандгруппой власовцев обстреляна автомашина – убито 5 красноармейцев, тяжело ранены полковник и майор.
В ночь на 5 августа в трех местах взорвано полотно железной дороги между станциями Неман и Новоельня.
5 августа 1944 г. в с. Турчела (30 км южнее Вильнюса) брошенной в окно гранатой убит коммунист, депутат сельского Совета.
7 августа в р-не с. Войтовичи подверглась нападению из заранее подготовленной засады автомашина 39-й армии. В результате убито 13 человек, 11 из них сожжено вместе с машиной. Два человека уведены в лес бандитами, захватившими также оружие, обмундирование и все личные служебные документы.
6 августа прибывший на побывку в с. Радунь сержант Войска Польского в ту же ночь похищен неизвестными.
8 августа на перегоне Лида – Вильнюс пущен под откос воинский эшелон с боеприпасами.
10 августа в 4.30 литовской бандгруппой неустановленной численности совершено нападение на волостной отдел НКВД в местечке Сиесики. Убито 4 работника милиции, освобождено из-под стражи 6 бандитов.
10 августа в с. Малые Солешники расстреляны председатель сельсовета Василевский, его жена и 13-летняя дочь, пытавшаяся защитить отца.
Всего в тылах фронта за первую декаду августа убито, похищено и пропало без вести 169 военнослужащих Красной Армии. У большинства убитых забрано оружие, обмундирование и личные воинские документы.
За эти 10 суток убиты 13 представителей местных органов власти; в трех населенных пунктах сожжены здания сельсоветов.
В связи с многочисленными бандпроявлениями и убийствами военнослужащих нами и армейским командованием значительно усилены охранные мероприятия. Приказом командующего всему личному составу частей и соединений фронта разрешено выходить за пределы расположения части только группами не менее трех человек и при условии наличия у каждого автоматического оружия. Тем же приказом запрещено движение автомашин в вечернее и ночное время вне населенных пунктов без надлежащей охраны.
Всего с 23 июня по 11 августа с. г. включительно ликвидировано (не считая одиночек) 209 вооруженных групп противника и различных бандформирований, действовавших в тылах фронта. При этом захвачено: минометов – 22, пулеметов – 356, винтовок и автоматов – 3827, лошадей – 190, радиостанций – 46, в т. ч. 28 коротковолновых.
Начальник войск по охране тыла фронта генерал-майор Лобов»

1 Здесь и далее грифы, указывающие степень секретности документов, резолюции должностных лиц и служебные пометки (время отправления, кто передал, кто принял и другие), а также номера документов опускаются.
В документах (и в тексте романа) изменены несколько фамилий, названия пяти небольших населенных пунктов и действительные наименования воинских частей и соединений. В остальном документы в романе текстуально идентичны соответствующим подлинным документам.
2 Смерш (сокр. от «Смерть шпионам!») – название советской военной контрразведки в 1943–1945 гг. Полное наименование: контрразведка Смерш НКО СССР. Органы Смерша подчинялись непосредственно Верховному главнокомандующему, Наркому обороны И. В. Сталину.
3 Армия Крайова (АК) – подпольная вооруженная организация польского эмигрантского правительства в Лондоне, действовавшая на территории Польши, Южной Литвы и западных областей Украины и Белоруссии. В 1944–1945 гг., выполняя указания лондонского центра, многие отряды АК проводили подрывную деятельность в тылах советских войск: убивали бойцов и офицеров Красной Армии, а также советских работников, занимались шпионажем, совершали диверсии и грабили мирное население. Нередко аковцы были обмундированы в форму военнослужащих Красной Армии.
4 ВЧ (точное наименование: ВЧ-связь) – высокочастотная телефонная связь.
5 С 20 сентября 1944 г. Гродно, Лида и р-н Шиловичей – Гродненская обл.
6 Чистильщик (от «чистить» – очищать районы передовой и оперативные тылы от вражеской агентуры) – жаргонное обозначение розыскника военной контрразведки. Здесь и далее преимущественно специфичный, узкопрофессиональный жаргон розыскников военной контрразведки.
7 Вёски – деревни (белорус).
8 Скверно (польск.).
9 Швырок – короткие дрова для топки печей.
10 Должно, должно быть (польск.). В Западной Белоруссии употреблялось и в значении – «может», «возможно».
11 Название реакционного режима в Польше в 1926–1939 гг., установившегося под лживым лозунгом «оздоровления».



ЮОЗАС БАЛТУШИС
(лит. Juozas Baltu;is 1909  - 1991)

Литовский писатель, сценарист, публицист, общественный и государственный деятель. Заслуженный деятель искусств Литовской ССР (1954), народный писатель Литовской ССР (1969). Настоящее имя Альбертас Юозенас (лит. Albertas Juoz;nas). Дебютировал в печати в 1932 году с рассказом в альманахе «Darbas» («Труд»). Первый сборник рассказов и очерков «Savait; prasideda gerai» («Неделя начинается хорошо»1940  . В 1940—1941 годах работал в радиокомитете Литовской ССР. В годы Великой Отечественной войны работал во Всесоюзном радиокомитете в Москве. С 1946 года редактор журнала «Пергале». В 1948—1949 годах секретарь Союза советских писателей Литовской ССР. Руководит секцией драматургии..


ЛОМОТЬ ХЛЕБА
(отрывок)

Нарутис задул лампу и раскрыл окно. Струя холодного воздуха принесла в избу сладкий запах резеды, сдобренный острым дыханием руты. Тонувший в темноте сад как будто подошел поближе. Где-то далеко лениво тявкнула собака.
Нарутис сел у окна, подпер голову рукою и снова стал думать о собрании.
Ну, что же. Он считал себя правым, иначе не мог поступить. Что ему за дело? Он свой долг выполняет, и у других ведь тоже должна быть совесть!
Как постелешь, так и выспишься… Однако спокойствие не возвращалось к нему, и он с досадой понял: сегодня ночью ему не уснуть.
Вдруг он вздрогнул и прислушался. На дворе что-то хрустнуло. Он высунулся в окно и, напрягая глаза, стал всматриваться в темноту. Послышался глухой шлепок, кто-то перевалился через забор, потом осторожные шаги, всё ближе и ближе.
— Кто там? — спросил Нарутис испуганно.
— Тс-с, — зашипел чей-то голос.
Из мрака вырос силуэт человека. Нарутис отпрянул от окна.
— Кто это?
— Молчи. Отпирай. Свой…
Голос звучал тревожно. Нарутис, минутку поколебавшись, пошел к дверям.
Зажженная спичка осветила фигуру молодого парня. Нервным движением он вырвал спичку из рук Нарутиса. Однако Нарутис успел запомнить заросшие колючей бородой щеки и глубоко запавшие глаза неожиданного посетителя.
— Кто ты такой? — спросил Нарутис, чувствуя, как в сердце его борются страх и жалость. — Откуда ты?
— Воды дайте. Скорей, — шептал незнакомец. — Обождите, — воскликнул он, заметив, что Нарутис направился к двери. — Куда вы?
— Я кувшин хотел… с забора взять.
— Давайте ведро.
Нарутис нащупал в темноте ведро, из которого поили лошадей, и сунул неизвестному. Он слышал, как гость пил жадными глотками, проливая воду на пол. Остановился, выдохнул накопившийся в груди воздух и снова приник к ведру.
— Кто ты такой? — более смело спросил Нарутис.
— Не твое дело, — послышался голос из мрака. — Ты меня в глаза не видел, понимаешь?
Нарутис почувствовал, как мороз пробежал у него по коже. Он уже не раз слышал, что по ночам свирепствуют «лесные люди»: то тут, то там распространялись слухи о зверских убийствах новоселов, советских работников.
Но всё это происходило где-то далеко, в другой волости или в других уездах, и слухи об этом чаще всего казались недостоверными, выдуманными. Теперь же он, Нарутис, может быть, стоял лицом к лицу с одним из тех «лесных». Он вдруг вспомнил, как при вспышке спички что-то сверкнуло под полой у гостя.
«А что, если действительно…» — мелькнула у него мысль, сковывая холодком все члены.
— Теперь вот что… — снова заговорил гость. — Как мне в Видумеде попасть? Третий день кругом да около хожу… Новоселов, как поганок после дождя, развелось. Ну?

Нарутис осторожно откашлялся, подавляя дрожь.
— Вы через Шимбале пройдете… Тропинка от рябиновых кустов мимо сосны, что грозой ударило, — заговорил он, сам не узнавая своего голоса. — В трясину не попадите в темноте: соскользнет нога, тогда вечная память. Дальше по окраине Валакнине, мимо сада именьица Опене… Вот тебе и Видумеде.
На мгновенье воцарилась тишина. Гость, по-видимому, обдумывал слова Нарутиса.
— Если ты правильно указал, — заговорил он, — будет тебе благодарность, а если нет… — в голосе зазвучала угроза.
— Нет, что ты, ради бога… — забормотал Нарутис. — Ты мне ничего плохого, а я к путнику всем сердцем…
И, несмотря на страх, Нарутис вспомнил, что не было еще случая, чтобы у него в доме отказали голодному в куске хлеба, а путнику — в ночлеге. Так поступали отец и дед, тому и сам он учил своих детей.
— Погоди, — зашептал он, — ведь ты голоден…
И, не ожидая ответа, он зашел в избу, схватил в углу прикрытый полотенцем каравай и, вытащив нож, отрезал толстый ломоть, во всю длину.
— Бери… Пригодится.
Он почувствовал, как хлеб перешел в руки незнакомца. Нарутис поднял голову в ожидании благодарности, которая всегда ласкает слух дающего.
Но незнакомец уже исчез.
Долго стоял Нарутис во мраке сеней, чувствуя, как уходит из сердца боязнь, а ее место занимает удовлетворение человека, совершившего хороший поступок. Он закрыл дверь на засов, вернулся в избу и опять сел у окна.
В темноте казалось, что яблони протягивают ветки к самому окну.
«Сейчас светать начнет», — подумал Нарутис, вздрагивая от ночной прохлады.
Ему вдруг показалось, что никакого незнакомца он не видел, а всё это лишь дурной сон…
Прошла неделя, потом месяц, два…
Новый председатель апилинки Даунюнас повернул дела в деревне по-иному.
Вскоре их апилинку занесли на волостную «Доску почета».
На одного только Нарутиса крестьяне смотрели с усмешкой, которая могла растравить человека, словно острая горчица.
Сам Даунюнас постоянно говорил Нарутису:
— Ну, ты, Божья коровка!
И Нарутис становился всё более замкнутым, хмурым: он, кажется, совсем запутался в сети неразрешимых загадок.
Ему оставалось только работать в своем хозяйстве со всем пылом, на какой он только был способен. Закончив одно дело, он с жадностью кидался на другое.
Впрочем, работы было по горло. Лето оказалось коварным и изменчивым. Каждый стог сена приходилось укрывать от дождя. А тут и рожь склонила колосья, и ячмень дал неважные всходы, и пшеничное поле уже орошалось осенним дождем. Нарутене вдруг заявила, что у нее совсем нет соли.
ёДа и самому хозяину до зарезу нужны были гвозди и железо на починку лемеха. Бросив всю работу, Нарутис запряг Серку и ранним утром покатил в город.
Улицы, которых он давно не видел, словно торопились показать ему свои обновки. Вместо развалин двухэтажного банка взаимного кредита, загромождавших улицу почти до середины, он увидел аккуратно сложенные ряды кирпича. Садик был очищен, там и сям стояли новые скамейки, выкрашенные зеленой краской. На перекрёстке, над дверями бывшего мануфактурного склада сверкали золотые буквы вывески нового кооператива.
Нарутис удивленно взглянул на здание гимназии — провалившаяся от пожара крыша снова гордо подымалась, блестя новыми черепицами, а стены, недавно еще закопченные дымом, сверкали ослепительной белизной.
— Вот оно как… — бормотал Нарутис.
И вдруг он увидел людей, густыми рядами направлявшихся к гимназии. Были тут мужчины, женщины, подростки и даже старики, с сурово нахмуренными бровями. Маленькая женщина вела за руки детей и взволнованно говорила:
— Вы глядите, в оба глядите и крепко запоминайте, чтобы… — голос ее дрогнул, — вы такими не были.
Дети бежали, стараясь не отставать и прижимаясь к матери. Нарутис стал озираться — нет ли знакомых, у кого можно спросить, что здесь происходит. И тут, словно посланный самой судьбой, на тротуаре появился старик Вайтекус, известный балагур и шутник. На этот раз он шел, глядя прямо перед собой, хмуро постукивая узловатой палкой по цементным плиткам.
— Дедка! — крикнул Нарутис. — Митинг, что ли, в гимназии?
— Суд, — ответил Вайтекус, не останавливаясь и не вынимая из зубов погасшей трубки. — Бандитов вешать будем.
И зашагал, не оборачиваясь.
Нарутис привязал коня на дворе кооператива, перешел улицу и раскрыл узорчатую калитку гимназии.
Все теснились в коридоре, который был уже переполнен. Нарутис локтями проложил себе дорогу в зал.
Здесь люди стояли вдоль всех стен, сидели на скамьях и на окнах. Кое-кто уже утирал пот рукавами домотканых сермяг и белыми женскими косынками, а напряженные взгляды людей были направлены туда, где находилась сцена.
Нарутис с трудом пробрался вдоль стены и встал между окнами. Прямо перед ним сидело четверо обвиняемых. Потупив глаза, они по-воровски отворачивались от собравшихся. Посредине сцены, на фоне спущенного занавеса, были видны сосредоточенные и спокойные лица судей. А еще дальше — лицом к обвиняемым — стояла высокая плечистая женщина. Она оттянула платок, утирая слезы, и Нарутис увидел лицо, изборожденное глубокими морщинами горя.
— Мы всё засеяли, — заговорила она, как видно, продолжая свою речь, прерванную слезами, — и садик с мужем разбили. В избе осталось только балки связать. А на прошлой неделе пришли они вшестером… начали всячески ругаться, а потом… мужа топором… — Снова слезы заглушили ее голос.
— Вы узнаете их? — спросил судья.
— Как облупленных их знаю, — твердо отвечала женщина. — Вот — она протянула руку — у этого на плечах куртка мужа. Сама своими руками ткала… Пусть скажет: откуда он ее достал…
Суровый ропот пробежал по залу. Женщина выступила вперед.
— Не ты ли стянул куртку с моего убитого мужа?.. Не ты ли грозил вырезать всех советских новосёлов и активистов? Отвечай!
Обвиняемый задергался, поднял голову и нагло устремил глаза в толпу. Видно было, что он храбрился из последних сил. Но взгляды собравшихся пронизывали его насквозь, и было ясно видно, как слабели его силы. В глазах у него всё чаще появлялось выражение испуга. Его блуждающий взгляд метался по залу, ища опоры, пока не забрел направо и не остановился.
Нарутис вздрогнул от этого взгляда, внезапно чувствуя, как цепенеет всё его тело. Он долго смотрел на обвиняемого, теряя слабую надежду на то, что здесь какая-то страшная ошибка… Всё было напрасно. Недолго видел он это лицо, озаренное вспышкой спички, тогда, ночью, но память рисовала его так ясно, что не оставалось места для сомнений. Да, это был тот самый, тот самый…
Нарутис пошатнулся и оперся в стену. Ему показалось, что все смотрят на него сурово и недоуменно: почему он еще тут, вместе со всеми, а не рядом с подсудимыми, как их сообщник? И в ту же минуту он расслышал слова:
— … Тятенька за дверь убежал, а они догнали, а мама уже мертвая была… а потом опять пришли и вытащили Белюкаса из люльки и замахнулись на него… а этот вот говорил, что Белюкас большевистское отродье, что надо его головой об стенку, и тогда он кричать уже не будет…
В зале все молчали. Нарутис повернулся к говорившему. На сцене стоял худощавый подросток, с подвернутой штаниной, боязливо поглядывая на обвиняемых и как бы еще не веря в их бессилие.
Нарутис тихо повернулся к дверям и стал пробиваться сквозь толпу к выходу. Он понимал, что надо торопиться, а то он упадет тут же, на месте. Шел шатаясь, ничего не видя перед собой, как вол, получивший страшный удар между рогами. Когда добрел до дверей, его оставили последние силы. Он сел на цементное крыльцо гимназии, крепко сжал ладонями лицо и почувствовал, что тонет в глубоком забвении.
Пробудил его насмешливый голос Даунюнаса.
— Ну, Божья коровка, что же это ты? Национал-бандитов жалко, а? Ну, поплачь, поплачь: слезы у тебя дешевые.
Нарутис поднял голову и только теперь заметил, что по его лицу действительно катятся слезы.
— Засудили их? — спросил он, стесняясь своего глухого голоса.
— Перерыв, — бросил Даунюнас. — Ну, слёз можешь не утирать — приговор ясный. Вот ведь дьяволы. Ведь тот, как его… Ну, в куртке, которую та баба ткала. Так вот, банду расстреляли еще в Аикаулауяй, а он, сатана, уцелел. И видать, сам бес помог ему перебраться в Видумеде, когда все дороги охранялись. У этих прохвостов есть еще дружки на хуторах. Чтоб их всех громом разразило!
Разгорячившись, Даунюнас размахивал сильными руками, готовясь еще что-то сказать, но вдруг замолчал, встретившись со взглядом Нарутиса.
— Ты что это? — пробормотал он. — Ты куда?
Нарутис стоял, выпрямившись во весь рост и смело глядя в глаза Даунюнасу.
— Пойду туда… в залу, — сказал тихо, но твердо. — Все выложу. Ведь это я… ломоть хлеба… Пусть все узнают. Если простят, надеюсь, ты подашь руку. Вот…
И повернул к дверям гимназии, оставив на крыльце изумленного Даунюнаса.

Переводчик: Надежда Чертова

1946



 АЛЬГИРДАС БИКУЛЬЧЮС
(1932–2016)

Литовский поэт, переводчик, доктор социальных наук, доцент Вильнюсского университета. Печатался под псевдонимом Аль Озёрный, публиковался в литературных изданиях Литвы на литовском и русском языках. Рукописи его поэтических произведений хранятся в ряде архивов и библиотек.  Автор 24 книг по специальности и 400 научных статей. Член Союза независимых писателей Литвы, литературной студии «Плеяда» и литературного объединения «Логос».
В 2012 году вышел в переводе на русский язык сборник стихов «По пылающему снегу».


ЕСЛИ БЫ НЕ ВОЙНА

Безобразные, как сучьев срезы,
В искалеченной жизни
переулках глухих
Безутешно скрипят протезы,
А Марии, Дануты, Терезы –
Что ж им делать? – Любят нас и таких.
И живётся неплохо нам в общем,
Но тревожит ночами
болью страшной война:
Сна лишая, обрубы ропщут…
Да, протезы носить горько, очень –
По живому прошлась война.
Чья вина?..

Я ПОЮ О ВОЙНЕ

Я пою,
Я пою,
Я пою
Про звенящую взрывами наледь,
Про геройство и юность в бою,
Боль и память свою я пою.
Рвань воронок, окопная плуть
Заросли, словно лесом, годами,
Но меня, как и прежде, зовут
Пулемётные радиограммы.
Разобраться в морзянке пора –
Так всё сложно, почти невозможно.
Вновь играет в войну детвора,
И астрологам очень тревожно.
Истребить к войнам дикую страсть
Надо в людях – довольно страданий!
Доброта, миролюбия власть
Торжествуют пускай в мирозданье.
Потому я поныне пою
Про звенящую взрывами наледь
И про храбрую юность в бою –
Боль и память свою и твою
Я пою.



ЕЛЕНА БАХМЕТЬЕВА
(1931)


Доктор гуманитарных наук, преподавала в университетах Ленинграда и Вильнюса, автор статей в научных и популярных изданиях и передач на радио России и Литвы. Под ее редакцией издаются книги современных литераторов Литвы и России. Является основателем Ассоциации любителей русского романса в Литве «Мелос» и соучредителем литературного объединения «Логос». Награждена орденом «За вклад в культуру» и медалями имени А. С. Пушкина и Ф. М. Достоевского правительства России и правительственными наградами Литвы.


ПАМЯТИ ВАЛЕРИЯ АГАФОНОВА*

Тридцать пять лет
Тебя уж нет,
но ты оставил яркий след,
он излучает негасимый свет.

Я помню, как дыханье затаив,
Твой голос публика в себя вбирала,
и чувством, тембром – залы полонив,
Ты восхищал её, душа ведь замирала.

Твой голос и сейчас звучит
по всей Земле, по всей планете,
и сердце он моё живит,
пока дышу на этом свете.

Спектакль «в озёрах памяти», в Литве,
театр романса  имени Тебя в Москве,
а в Питере Почётная доска на доме, где ты жил,
и о своей карьере не тужил.

Статьи, пластинки, сайты, фестивали,
стихи и диски, что тебе посвящены…
Фильм «Порог сердца» в твою честь создали,
и это все не перечесть. Все это есть

Тебя лишь нет,
уж столько лет.
Хочу в живую слышать Твоё пенье,
сегодня же День Твоего рождения.


Звучит по радио твой голос иногда,
услышать его можно в интернете.
Тебя лишь нет, нет навсегда,
Тебя лишь нет на этом свете.

Осталась запись в утешенье.
Внимать твой голос – наслажденье.
Со мной согласны те, кто раз,
Хотя бы слышал твоё пенье.

Всего сорок три года прожил Ты.
Двадцать из них ты был со мной.
Спасибо за романсы, за любовь и за цветы,
за пение, за дочь, конечно, мой родной!

10 марта 2020 г. Вильнюс

*Агафонов Валерий Борисович (10.03.1941-05.09.1984) - артист Ленконцерта. Его отец Борис Лукич Агафонов, знаток китайского и монгольского языков, сотрудник публичной библиотеки Ленинграда , что на Невском проспекте (1935 -1941), по причине слабого зрения был освобождён от службы в армии, но ушёл на фронт Великой Отечественной войны добровольцем и погиб под Смоленском, останавливая вражескую танковую колонну. Мать Мария Леонидовна Коноплина оказалась в блокадном Ленинграде с 3-х летней дочерью Нелли, с младенцем сыном Валерием и с парализованной свекровью. Уходя на работу, она вынуждена была, отведя дочь в детсад, оставлять сына в дворницкой с хлебным мякишем во рту на целый день. Причина смерти Валерия Агафонова, по врачебному диагнозу, - врождённый порок сердца, но быть может это стресс от прогремевшего вражеской бомбы на набережной Фонтанки, что рядом с Моховой улицей, где жила семья Агафоновых.      


МЕЧТА ЗЕМЛЯН

О если б люди всей Земли
однажды осознать смогли,
что все они – одна семья -,
и вы, и мы, и ты, и я.

И соблюдая строго вето
на пушки, бомбы, пистолеты,
как были б счастливы тогда,
однажды – раз и навсегда.

Уже в минувший, ушедший век,
не будь в нём войн и от них бед,
как счастлив был бы человек,
даря потомкам дружбы свет.

О если б жители планеты
на войны б утвердили вето,
поняв однажды, что Земля -
единая, великая семья.

И соблюдая это вето
на бомбы, танки, и ракеты,
как стали б счастливы тогда,
однажды – раз и навсегда.

9 мая 2020 г.



 ДМИТРИЙ БОБЫЛЕВ
(1987)

Родился в г. Серове. В 2014 году окончил филологический факультет Нижнетагильской государственной социально-педагогической академии, степень магистра, диплом с отличием. С 2014 года живет в Санкт-Петербурге. Всего более трех сотен печатных публикаций. Председатель жюри всероссийского фестиваля интересной поэзии «Собака Керуака», редактор и иллюстратор книг, колумнист газеты «Плотинка».

НИКТО НЕ ВЕРНУЛСЯ В МАНЁВО 

– Строились в середине деревни, а теперь воде оказались – крайняя хата, – сетует баба Нина. Ныне за хатой – луг и лес; покинутые дома разобраны на дрова или перевезены в деревни покрупнее. Даже разбитый большак, вместо ремонта густо засыпанный песком, и тот проходит через соседнюю деревню Пухново, а от Пухнова до Размахина – еще пара верст по грунтовой, сплошь песчаной, дороге. 
В Размахине семь домов с огромными заросшими, превратившимися в луга, огородами. Заборов почти нет: раньше стояли, когда по дороге гоняли стадо, и коровы забредали на огороды, – а теперь забредать некому. На пригорке – бездействующая водонапорная башня, у основания до половины надрезанная автогеном. На соседнем пригорке, где теперь покос для последних четырех коров, до сих пор видны неглубокие ямы – следы немецких укреплений. Немцы окопали здесь пулеметы, когда заняли деревню.
– Приехали на маленьких грузовичках, – вспоминает баба Нина. – А в кузовах – из соседних деревень – и старые, и малые, и немцы. Я уж потом поняла: это чтоб наши в них не стреляли, немцы в кузове звали колхозников прокатиться. В своих-то наши забоятся попасть. У нас четыре девки влезли, да потом, за кустами-то, – не знали, как выбираться, когда немцы их в кусты потащили. Поганники такие. Не могу кино про войну смотреть, Петька включит – всегда отворачиваюсь. – Баба Нина прожила в местных деревнях всю жизнь. Говорит, что самое легкое время – нынешнее: можно даже купить конфеты.
Сидим за столом, в честь нашего приезда выдвинутым на середину комнаты, и чашка за чашкой пьем чай. Баба Нина – Катина бабушка и Сонина прабабушка – вспоминает войну. 
– Немец едет на лисапеде мимо хаты, а у меня последняя курица, серая, ходит вдоль дороги. Аво;й, увидит же, застрелит! Только он – к ней, а курочка, умница, под крыле;ц убе;гла! Он мне показывает: доставай, мол, лезь! Я залезла, а так жалко мне ее, последнюю курицу, говорю: нет ее здесь, не вижу! Он и уехал, а курица моя серая тогда из-под крыльца и вылезла.
А соседи в сарае два мешка зерна закопали, доски постлали сверху. А немцы-то туда лошадей поставили, сделали там конюшню. Лошади зерно-то всё и попортили: лошади ведь.
А в колхозном хлеву пленные были, а у нас парень был такой ученый, из города, вот он им стал еду носить. Там окошко было в двери – как во;де, для кошки... Немцы-то его поймали и выпороли кнутом! – Временами глаза бабушки наполняются слезами, на ее мудром лице это кажется столь неуместным, что я не знаю, как себя вести, и просто молчу.
– Повадился немец один к нашей девке бриться ходить. Она ему воды нагреет, поставит, а сама идет к соседке: страшно, и в окно смотрит, когда он уйде;т. И смотрит раз, а он с голым торсом да в сапожищах по ее огурцам топчется – по грядке с огурцами! Аво;й! Она как выскочила, лесину из забора выдернула, да по голой спине его и перепоясала, лесина аж переломилась! И убе;гла. У немца коли был бы пистолет – убил бы, а не было под рукой, так ей и ничего.
Аво;й, поганники! Но не все были плохие, всякие были. В Мельницу как-то раз пришли двое за молоком, по одежке видать – начальники. Я свою сестренку больную Маню снесла тогда на крыле;ц… А начальник увидал, показывает руками: разверни, мол. Развернула, чем там ножка была замотана, а она уж пахнет. Немец показывает опять: «вытри». Я вытерла, а немец достал из кармана – во;де, на груди – бинт с розовой такой присыпкой, перевязал ножку, и бинт Мане отдал. И руками показывает: у него самого дома таких трое. И молока взяли тро;хи, литра два всего.
– Многие вернулись с войны?
– Авой! Никто не вернулся. У нас в Размахине никто. В Бренёве один пришел, безногий. А в Манёве, аво;й! У него четыре сына на фронте, а батька подался в полицаи! Встретил он наших мужиков в лесу, насобирал четыре человека: «я вас к партизанам сведу», – а сам к немцам свел. Убег потом в Орехново, когда немцы ушли, а его там поймали и отправили в лагерь на десять лет. Он ничего, отсидел, вернулся. А наши-то ребята увидели его, привязали к березе и говорят: «Куда нашего батьку дел?» Я уж еле их удержала, увидела: он свои десять лет отсидел, вы уж его отпустите! Уговорила. Он потом никогда по Размахину не ходил, в Манёво по дуге пробирался. 

...Сразу за Бренёвым – густые, высокие заросли люпинов, мятлика, е;жи… Ногами можно нащупать остатки колеи, а ведет нас навигатор, указывающий тропы, которых на самом деле нет. Набредаем на мост, провалившийся во многих местах, похожий на груду бревен. Проехать по нему нельзя, пройти – с осторожностью. Речушка заросла осокой и кувшинками.
– Смотрите! Листья, на которых любят сидеть лягушки! – восклицает Соня. Всю дорогу несу ее на руках, потому что трава выше Сони. Катя просит ее говорить потише: боится, что услышат медведи. Заброшенная деревня  Орехново – за мостом. 
Вокруг домов – густые заросли сирени, малины, шиповника… Засохшая яблоня раскорячилась на поляне, часть которой раньше была дорогой. Дома открыты, перекошены, жалки. В крайнем доме, в прихожей, на полу – газета «На страже Родины» 1967 года. Жаль, нет кнопок повесить на стену. Кладу газету в сундук без дна. Думаю, что это может быть последний экземпляр номера в мире. Хочется сохранить этот уголок Псковщины – мне жаль и рассыпающиеся серые домики, и старух, вынесших на плечах тяготы, о которых мы знаем лишь из учебников истории…
За Орехновым должно быть Хребтово – деревня, покинутая еще раньше. За околицей – ручей, грязь, земля взрыта грузовиками – может быть, лесовозами?  Наломав веток, сооружаю гать, и мы перебираемся в Хребтово. Ручей, по воспоминаниям Кати, протекавший вдоль леса, превратился в большое болото, из которого торчат засохшие березы. В середине деревни болото поглотило и дорогу, отрезав от нас остальные домики Хребтова, а также Мельницу и деревни дальше, отмеченные в «Гугл-картах»,  но погибшие лет двадцать, тридцать назад… Вехи бетонных столбов без следов проводов теряются по ту сторону болота. 



АЛЕКСАНДР ВАСИЛЕВСКИЙ
(1895 — 1977)

Советский военачальник, Маршал Советского Союза (1943). В декабре 1919 года  назначен помощником командира  полка,  427 полк в составе 48-й стрелковой дивизии до августа 1920 года находится в Вильне, где несёт гарнизонную службу и  ведёт боевые действия против поляков.
В годы Второй мировой войны, при освобождении Литвы от немецко - фашистких войск, координировал действия 1-го Прибалтийского и 3-го Белорусского фронтов. 


БОРЬБА ЗА ПРИБАЛТИКУ   

Хотя возложенные на меня летом 1944 года функции координировать действия еще и 2-го Прибалтийского фронта прибавили мне забот, я мог теперь больше бывать на 1-м Прибалтийском фронте, так как согласовывал его действия с работой его правого соседа, с войсками 2-го Прибалтийского фронта.
На первых порах выполнения новых задач основное внимание командующего 1-м Прибалтийский фронтом И. X. Баграмяна было приковано к двинской группировке противника. Под Двинском разгорелись кровопролитные бои. Взятие 4-й ударной армией 12 июля 1944 года Дриссы сразу же облегчило нам борьбу за Двинск. Сосредоточившийся там враг уже думал не о том, чтобы ударить с севера по флангу 1-го Прибалтийского фронта, а об обороне города. Но взять Двинск и выполнить поставленные перед фронтом задачи мы сумели бы только в том случае, если бы его войска не были обязаны наступать одновременно в западном, северо-западном и северном направлениях.
Посоветовавшись с И. X. Баграмяном, я обратился в Ставку с просьбой освободить 1-й Прибалтийский фронт от нанесения главного удара левым крылом на Каунас и разрешить нам сосредоточить усилия на правом крыле, против Двинска, нацелив уже подходившие во фронт 51-ю и 2-ю гвардейскую армии в центр, на Паневежис и Шяуляй. Я выразил уверенность, что, развивая в дальнейшем этот удар на Ригу, можно быстрее и с меньшим риском расколоть здесь немецкую оборону, выйти к Балтийскому побережью, перерезать коммуникации из Прибалтики в Восточную Пруссию и отсечь группу армий «Север» от Германии. Кроме того, это неизбежно должно было сказаться на сопротивлении немецких 16-й и 18-й армий в целом, и тогда 2-му и 3-му Прибалтийским фронтам легче будет наступать из Псковской области в направлении Рижского залива.
Разговор состоялся в ночь на 12 июля перед тем, как я собирался перелететь на 2-й Прибалтийский фронт. Выслушав меня, Верховный Главнокомандующий согласился с нашими предложениями, спросил, сколько нужно времени фронту для подготовки удара, и потребовал ни в коем случае не прекращать наступления наличными силами. Удар со вводом новых сил договорились организовать не позднее 20 июля. Условились также, что левофланговая во фронте 39-я армия, нацеленная на Каунас, вернется в состав 3-го Белорусского фронта. В связи с этим разграничительная линия между фронтами от Пабраде пройдет через Кедайняй в долину Шушве и к Жмудской возвышенности. Тем самым Южная Литва (Вильнюс, Каунас, Принеманье) поступала «в распоряжение» Черняховского как опорная территория для действий против Восточной Пруссии. 1-й Прибалтийский фронт окончательно поворачивался на северо-запад, к Курляндии, и на север к Риге.
В том же донесении Верховному я предложил передать от Черняховского Баграмяну 5-ю гвардейскую танковую армию и 3-й гвардейский механизированный корпус. Ответ был получен через два дня. Сталин сказал, что 1-й Прибалтийский фронт усилен двумя хорошо пополненными и вооруженными 2-й гвардейской и 51-й армиями и 3-м гвардейским механизированным корпусом, в который по моей просьбе срочно направляются танки. Если учесть, добавил он, что в наступление перейдут 2-й, а затем и 3-й Прибалтийские фронты, то у войск фронта Баграмяна есть все условия для успешного выполнения поставленных ему, хотя и сложных, задач. Поэтому танковую армию Верховный предлагал оставить у Черняховского. Таким образом моя попытка доказать всю выгодность перехвата коммуникаций группы армий «Север» на шяуляйско-рижском или шяуляйско-лиепайском направлениях 1-м Прибалтийским фронтом, усиленным 5-й гвардейской танко« вой армией, ни к чему не привела.
И. В. Сталин сказал в заключение, что при необходимости это можно будет сделать и позднее, а пока требуется выполнить поставленные задачи имеющимися силами. В соответствии с прежде принятым решением Баграмян передавал Черняховскому левофланговую 39-ю армию. В свою очередь 3-й Белорусский обязан был передать во 2-й Белорусский фронт свой левофланговый 3-й гвардейский кавалерийский корпус. Предусматривалось, что Черняховский будет наступать на Восточную Пруссию только с востока, а с юга пойдут войска Захарова.
Перелетев в войска 2-го Прибалтийского фронта, я два дня знакомился с положением на месте. Они сражались на промежуточном оборонительном рубеже противника, прикрывавшем Опочку, Себеж и Освею. Прорывая хорошо подготовленную в инженерном отношении оборону врага, 10-я гвардейская армия генерал-лейтенанта М. И. Казакова и 3-я ударная армия генерал-лейтенанта В. А. Юшкевича, сосредоточив свои основные силы на внутренних флангах, развивали наступление на Резекне. 22-я армия генерал-лейтенанта Г. П. Короткова от Освейского озера продвигалась к озеру Рушоны, чтобы вместе со своими левыми соседями — 4-й ударной и 6-й гвардейской армиями овладеть городом-крепостью (как его называли фашисты) Двинском. Пока я находился у Еременко, армии Казакова и Юшкевича успели выйти на реку Великую к северу и югу от Опочки, форсировали ее и перерезали шоссейную дорогу на Себеж. Тем не менее в ночь на 14 июля Верховный упрекнул меня за медленные темпы наступления войск 2-го Прибалтийского фронта. Передав А. И. Еременко этот упрек и обсудив с ним меры, направленные на выполнение указаний Верховного, я возвратился на 1-й Прибалтийский фронт, чтобы помочь Баграмяну осуществить перегруппировку войск и с 20 июля перейти в наступление. В частности, отдал 90 танков из числа направленных в мое распоряжение на пополнение 3-го гвардейского механизированного корпуса, который должен был нанести удар на Паневежис.
Однако фронтовая обстановка вынудила меня основное внимание направить на 3-й Белорусский фронт, осуществлявший тогда Вильнюсскую операцию. Столица Советской Литвы Вильнюс являлась крупным укрепленным узлом немцев на подступах к Восточной Пруссии. Сюда, к железной дороге Вильнюс — Лида, отошла 3-я танковая армия генерал-полковника Рейнгардта, потрепанная под Витебском, а затем пополненная войсками, переброшенными с других участков фронта. 7 июля 5-я армия 3-го Белорусского фронта обошла Вильнюс с севера, через Шегалу пробилась к реке Вилии, перерезала у Евье (Вевис) железную дорогу на Каунас и, отразив танковые контратаки противника, продолжила свой рывок к устью реки Швентойи. 5-я гвардейская танковая армия сковала вильнюсскую фашистскую группировку с фронта. 11-я гвардейская армия обошла Вильнюс с юга, прорвалась к Лентварису и Тракай и у Вилии соединилась с 5-й армией. 15-тысячная группировка врага оказалась в окружении. Наши войска немедля рванулись к Каунасу и Сувалкам. Все попытки гитлеровцев деблокировать окруженных успеха не имели. Тем временем 31-я армия взяла Лиду.
13 июля 1944 года старый Вильнюс встретил советские войска. Передовые соединения ушли на 90 км западнее, приближались к Неману. Армия Галицкого вела бои за Алитус, армия Глаголева долиной реки Меркис пробилась к Друскининкай, кавалерийский корпус Осликовского прощупывал позиции врага на окраине Гродно. Две 5-е армии — общевойсковая и гвардейская танковая — совместными усилиями ликвидировали запоздалую попытку фашистов спасти от капитуляции вильнюсский гарнизон. После этого войска 5-й армии Крылова устремились к Кошейдарам (Кайшядорис), а 5-ю гвардейскую танковую армию Ротмистрова я решил пополнить 100 танками Т-34, надеясь использовать ее в действиях войск 1-го Прибалтийского фронта.
До конца июля войска 3-го Белорусского фронта вели бои за упрочение плацдармов на западном берегу Немана. Их поддерживала с воздуха авиация 1-й воздушной армии. Отлично проявил себя здесь 1-й отдельный истребительный авиаполк «Нормандия» под командованием майора Луи Дельфино, сформированный из французских патриотов и получивший наименование Неманский.
Последняя декада июля ознаменовалась рядом крупных успехов Красной Армии. Войска 1-го Украинского фронта разгромили фашистскую группировку под Бродами, освободили Львов, Перемышль, Станислав, форсировали Вислу и захватили Сандомирский плацдарм. Армии 1-го Белорусского фронта форсировали Западный Буг, освободили Брест, Хелм и Люблин, затем вышли к Варшаве, форсировали Вислу и захватили магнушевский и пулавский плацдармы. Войска 2-го Белорусского фронта освободили Белосток.
3-й Белорусский фронт подступил к Каунасу. Войска 1-го Прибалтийского фронта овладели Паневежисом, Шяуляем, Митавой (Елгавой) и, совместно со 2-м Прибалтийским фронтом — Двинском. (Даугавпилсом). 3-й гвардейский мехкорпус сумел даже, хотя и ненадолго, прорваться долиной Лиелупе к Рижскому заливу. Войска 2-го Прибалтийского взяли Резекне и подступили к Лубанской низменности. Здесь отличился 130-й латышский стрелковый корпус генерал-майора Д. К. Бранткална. Армии 3-го Прибалтийского фронта овладели Островом, Псковом и приступили к освобождению южной Эстонии; войска Ленинградского фронта взяли Нарву. В условиях широчайшего наступления перед фронтами вставали новые задачи. После неоднократных бесед с представителями Ставки и командующими фронтами Верховное Главнокомандование издало фронтам частные директивы. Заложенная в них идея заключалась в том, чтобы еще до осени создать предпосылки окончательного освобождения Прибалтики и удара по Восточной Пруссии, упрочить положение в Польше и подготовиться к освобождению Закарпатской Украины. С этой целью 27 июля 1944 года, то есть в разгар нашего продвижения, были даны следующие указания. Прибалтийские фронты обязывались нанести решающие удары по немецкой группе армий «Север». Армии Ленинградского фронта должны были наступать через северную Эстонию, громя фашистскую опергруппу «Нарва», на Таллин, Тарту и Пярну; армии 3-го Прибалтийского фронта — через южную Эстонию и северную Латвию на Валгу и Валмиеру; армии 2-го Прибалтийского., фронта — через Видземскую возвышенность на Ригу с востока; армии 1-го Прибалтийского фронта — от Шяуляя на Ригу с юга и левым крылом на Мемель (Клайпеду). Белорусские и 1-й Украинский фронты должны были идти на Восточную Пруссию и продолжать освобождать Польшу. При этом имелось в виду, что армии 3-го Белорусского фронта, взяв Каунас, выйдут к рубежу Расейняй — Сувалки и там надежно закрепятся для подготовки к вступлению на территорию Восточной Пруссии с востока, а армии 2-го Белорусского, нанеся основной удар на Ломжу, Остроленку, левым крылом продолжат наступление по Великопольской низменности на Млаву, главными же силами прочно закрепятся, чтобы затем ударить по Восточной Пруссии с юга, через Мазурское поозерье. Армиям 1-го Белорусского фронта предписывалось, подойдя к Варшаве и форсировав Вислу, нанести удар в северозападном направлении, парализовать вражескую оборону по Нареву и Висле и планировать наступление на Торн (Торунь) и Лодзь. Армии 2-го Украинского фронта после форсирования Вислы должны были овладеть Долиной, Дрогобычем и Саноком и, захватив перевалы в Восточных Карпатах, удерживать их, чтобы через Закарпатье выйти в Венгрию, предусматривая наступление на Ченстохов и Краков.
В связи с тем, что к наступлению подключались новые фронты, 29 июля директивой Ставки Г. К. Жукову было поручено не только координировать действия, но и руководить операциями 2-го, 1-го Белорусских и 1-го Украинского фронтов; я должен был не только координировать действия, но и руководить операциями, проводимыми 2-м и 1-м Прибалтийскими и 3-м Белорусским фронтами. Это была новая форма управления фронтами со стороны Ставки. Она осуществлялась ряд месяцев, и использование ее говорило о гибкости Верховного Главнокомандования. Мне этот опыт весьма пригодился, когда я был назначен Главнокомандующим советскими войсками на Дальнем Востоке.
В то же время появились и другие директивы Ставки, направленные на совершенствование форм управления фронтами. 30 июля в Восточных Карпатах был образован 4-й Украинский фронт, ликвидированный после освобождения Крыма. В его задачу входило овладение Ужгородом, Мукачево и выход на стык Венгрии и Словакии. Командующим фронтом был назначен генерал-полковник И. Е. Петров. Теперь войска 1-го Украинского фронта могли все внимание уделить освобождению Польши, направляясь затем на Моравию или Силезию. 2 августа 2-й и 3-й Украинские фронты получили указания ускорить подготовку Ясско-Кишиневской операции. Таким образом, Красная Армия готовилась к наступлению от Балтики до Черного моря на всех направлениях и почти одновременно. Такого история второй мировой войны еще не знала.
Как же сложилась обстановка на руководимых мною фронтах? К концу июля 1944 года передний край проходил (с севера на юг) в Латвии от озера Лубана к Екабпилсу на Западной Двине (Даугаве); оттуда поворачивал на запад к реке Мемеле; затем резко изгибался к северо-западу и, охватывая Митаву (Елгаву), выходил к Рижскому заливу возле Кемери; там, не достигнув Тукумса, сворачивал на юг и через Латвию и Северную Литву шел мимо Добеле, Жагаре, Шяуляя к реке Шешувис; оттуда на восток к реке Невежис; далее вел на юго-запад через Неман к железной дороге из Каунаса в Вирбалис, спускался на юг восточнее Сувалок и достигал реки Бебжа западнее Гродно. Такая извилистая линия фронта сама по себе таила возможности для взаимного нанесения фланговых ударов. Наиболее сложное положение создалось в том месте, где наши механизированные соединения прорвались к Рижскому заливу. Группа армий «Север» утратила сухопутные коммуникации, связывавшие ее с Германией. Северо-восточнее района прорыва оказались немецкие опергруппа «Нарва», 18-я и частично 16-я армии; западнее — другая часть 16-й армии, южнее — 3-я танковая и прочие армии группы «Центр». Между этими двумя группами армий находились теперь войска 1-го Прибалтийского фронта.
Гитлеровское командование начало лихорадочно подтягивать соединения к левому фасу войск 1-го Прибалтийского фронта, причем особенно к Тукумсу, Добеле и Шяуляю. 2 августа вечером я доложил Верховному Главнокомандующему, что для дальнейшего выполнения поставленных задач 1-й Прибалтийский фронт нуждается в дополнительном и срочном усилении, и вновь напомнил о 5-й гвардейской танковой армии. Кроме того, я просил перебросить сюда хотя бы один корпус из 4-й ударной армии 2-го Прибалтийского фронта, компенсировав последнюю двумя стрелковыми корпусами из резерва Ставки. И. В. Сталин обещал выполнить эти просьбы, и на следующий день А. И. Антонов сообщил, что соответствующее решение принято. При этом танковую армию предусматривалось вывести к Расейняй и ударом на северо-запад, к Кельме, разбить немецкую группировку, сосредоточенную западнее Шяуляя. Еще через два дня Ставка разрешила вернуть на 1-й Прибалтийский фронт со 2-го Прибалтийского 4-ю ударную армию в составе двух корпусов. Третий корпус был направлен на усиление 22-й армии 2-го Прибалтийского фронта.
Армии 3-го и 2-го Прибалтийских фронтов наступали на Ригу по сходящимся направлениям. Первый начал на своем правом крыле Тартускую операцию, продвигаясь левым крылом вдоль эстонско-латвийской республиканской границы. Второй 13 августа занял Мадону; до Риги по прямой ему осталось менее 150 км. В тот же день я направил в Ставку доклад, согласованный с военным советом 1-го Прибалтийского фронта, в котором обобщил данные нашей разведки, итоги последних боев и сообщил о создании врагом оборонительного рубежа по реке Мемеле. Нам было известно, что там развернуто до 7 пехотных немецких дивизий, а в лесах южнее Риги сосредоточивается группировка войск для наступления с севера на Митаву (Елгаву). В то же время западнее Шяуляя было зафиксировано другое скопление противника. Не исключено, что враг попытается рассечь с двух сторон клин, вбитый нами в сторону Рижского залива. Чтобы помешать этому, мы предложили усилить 4-ю ударную армию, которая должна наступать от Крустпилса вдоль Даугавы на Ригу, а также 6-ю гвардейскую армию, направив ее наперерез вражеской группировке; 43-ю армию мы предложили развернуть правее 51-й армии, организовав прочную оборону по реке Мемеле; уплотнить боевые порядки 51-й армии в районе Митавы, создав там недоступную для танков и пехоты оборону по реке Лиелупе и превратив этот район в мощный укрепленный узел; 3-й гвардейский механизированный корпус мы намеревались держать наготове для нанесения контрударов в направлении всех трех железных дорог, идущих из Митавы в Лиепайскую область; силами 2-й гвардейской армии и 1-го танкового корпуса прикрывать Шяуляй, превратив его в сильный укрепленный район. Все наши предложения Верховный утвердил.




АНТАНАС ВЕНЦЛОВА
(лит. Antanas Venclova; 1906—1971)

Литовский поэт, прозаик, критик, переводчик, государственный деятель. В 1932 году окончил факультет гуманитарных наук Университета Витаутаса Великого в Каунасе. В 1933—1939 годах преподавал в школах Каунаса и Клайпеды. В 1930—1931 годах входил в литературную группу третьефронтовцев и редактировал литературный журнал «Tre;ias frontas» («Третий фронт»). В 1934 г вместе с П. Цвиркой издал памфлет «Адольф Гитлер. Карьера диктатора». Лауреат Сталинской премии второй степени (1952). Народный писатель Литовской ССР (1965). В 1940—1943 годах народный комиссар просвещения Литовской ССР. Член-корреспондент АН Литовской ССР (1949).  В 1950 написал текст гимна Литовской ССР. В 1954—1959 годах председатель Союза советских писателей Литовской ССР. Член секретариата СП СССР. На русском языке издано два сборника стихов: «Родное небо» (1944) и «Край Немана» (1948). Произведения переводились на латышский, польский, русский, украинский и другие языки. Похоронен на кладбище Антакальнис.

ВСПЛЕСКИ ПЛАМЕНИ, ПУШЕЧНЫЕ ГУЛЫ…

Всплески пламени, пушечные гулы,
Города в ночи, как в траурной кайме…
Едва улыбка тронет губы —
Все это устремляется ко мне.
Вижу вас опять, мои товарищи.
Длится нескончаемый ваш путь.
Снег, в распахнутых ресницах застревающий,
Столько лет не можете стряхнуть…

Слишком верные друзья вы мне…
                Неужто
Не забыться больше мирным сном?
Ведь с войны возвращаюсь, что ни утро,
В свой опустошенный, гулкий дом.

А нередко наяву до восхода
С вами вместе время коротаю.
Проникает сквозь окно, сквозь годы
Умирающего города рыданье…

Лишь с восходом воскресает город.
На заре окно подобно витражу.
И, раздвинув темные шторы,
Я на улицу живую гляжу.

Солнце сквозь туман стекает палевый.
Утро поднимает алый стяг.
Нет,
      не погибли!
                Нет,
                не пали вы!
С вами вместе —
                каждый шаг!
Не погибли вы!
                Не пали!
                Нет!
Здесь от жизни,
                как от солнца,
                горячо!
…И рука товарища в ответ
Опускается мне на плечо…

Перевод с литовского Л. Миль

НА ВОЛГЕ

Слышно в каюте, как дышит огромная Волга,
Звезды погасли над нами — одна за другой.
Ветер притих на рассвете, усталый и волглый.
Слышится: ранняя птица кричит за рекой.
Гость из далеких краев на реке этой светлой,
Долго смотрю я на волжской волны синеву.
Как стосковался по родине я и по ветру!
Хочется мне, чтоб летел этот ветер в Литву…

Снова я слышу загубленных братьев стенанья,
Хоть далеки до родимой Литвы расстоянья…
В голосе чайки мне слышится отзвук мольбы.

Всюду туманов развешаны сизые сети.
Волга! Ты морем широким встаешь на рассвете —
Песня народа и образ народной борьбы.

1942

Перевод с литовского Л. Озерова.


В ПОИСКАХ МОЛОДОСТИ
(отрывок)

ВОЗВРАЩЕНИЕ В СТОЛИЦУ

Война между Германией и Польшей не была неожиданностью. Но Польша развалилась слишком уж быстро, и это ошеломило нас. Ходили различные слухи. Поговаривали, что в правительстве Литвы есть люди, которые хотят и Литву вовлечь в войну на стороне Германии. Это было бы мерзостью и безумием — совсем недавно Польша и Германия совместно разделили чехословацкий район Тешин. Вильнюс — наша историческая столица, у всего нашего народа болела за него душа, но было преступлением и глупостью пытаться возвращать его ценой союза с нацистами. К счастью, этого не произошло. Целыми днями каунасцы сидели у радиоприемников и слушали немецкие сообщения, полные хвастовства и злорадства. Мы слышали также и польское радио, сообщавшее о героической обороне Вестерплатте. Позднее радио начало передавать безнадежные сообщения о нескончаемых налетах на Варшаву. «Nadchodzi… nadchodzi… nadchodzi…»[112] Ужас охватывал при мысли, что на наши города завтра-послезавтра посыплются бомбы Гитлера, а его танки покатятся по нашим полям, сметая все на своем пути.
Это были тревожные и жуткие дни. «В гимназии началась работа, — писал я Жилёнису. — Мы с тобой виделись в мирное время, а теперь пишем друг другу в войну. Какой ужас! Какая бессмыслица! Я сомневаюсь, стоит ли мне сейчас публиковать свой сборник — не это теперь нужно людям».
Польша переживала тяжелую трагедию. Немцы угоняли в плен ее армии. Города продолжали гореть. Живые хоронили мертвых. Правительство, так долго «дружившее» с Гитлером и злобно настроенное против Советского Союза, бежало, оставив государство на волю судьбы. В Литву через границу покатились штатские и военные беженцы. Граждане страны, которая недавно послала Литве злобный ультиматум, теперь просили убежища и получали его. Простые люди Литвы жалели беженцев и, чем могли, помогали им.
17 сентября мы узнали о новых значительных событиях. Красная Армия, защищая от гитлеровского нашествия белорусов, украинцев и литовцев, вошла в Западную Украину и Западную Белоруссию. Вскоре она достигла Вильнюса. Воцарилось тревожное ожидание. Мы не ошиблись — 10 октября, через 19 лет после позорного похода генерала Желиговского, Советский Союз торжественно передал древнюю столицу и Вильнюсский край Литве.
Это был единственный луч солнца и огромная радость той мрачной, темной осенью. Трудно себе представить, что пережил тогда каждый честный литовец — независимо от его взглядов! Свершилась извечная мечта — Литва обрела свое сердце! Стиснув зубы, держа кукиш в кармане, правительство Литвы 10 октября в Москве подписало «Договор о передаче Вильнюса и Вильнюсской области Литовской Республике и договор о взаимной помощи». Опираясь на этот договор, Советский Союз ввел в Литву военные подразделения. Мы видели, что это изменяет международное положение Литвы в лучшую сторону. Было ясно, что теперь от агрессоров Литву будет защищать одна из самых могущественных держав мира, которая и раньше поддерживала ее на международной арене.
Когда каунасцы собрались на митинг у советского посольства, сердца всех полнились благодарностью. У правительства были совершенно другие планы, ему подобная демонстрация не могла понравиться, и оно отдало приказ разогнать ее. Никогда раньше еще так четко не проявлялась взаимная ненависть литовского общества и правительства. Не только рабочие, но и интеллигенция и даже представители буржуазии видели, кто наши, друзья, а кто — враги.
Я тоже участвовал в этой демонстрации. Как отвратительно было видеть полицейских, которые избивали людей резиновыми дубинками и увозили их куда-то на грузовиках. Иногда казалось, что и в Каунасе обосновалось гестапо.
Все литовцы рвались увидеть столицу. Журналисты и люди искусства арендовали автобус и двинулись в Вильнюс. Как раз в эти дни Советский Союз фактически передал Вильпюс литовской армии, которая шагала из Каунаса.
«Вильнюсская земля, начинающаяся за Вевисом, за зелеными воротами по ту сторону бывшей демаркационной линии, — писал я тогда, — была мокрая от осенней слякоти, ее застилал туман. Тяжелые тучи, ползущие над землей, ежеминутно угрожали разразиться дождем. Зеленые хвойные леса, испещренные красными заплатками берез и кленов, были полны осенней тишины, красоты и грусти. По обе стороны шоссе открывалась широкая панорама лесов, полей и глубоких оврагов с нищими усадьбами крестьян, которые сиротливо торчали под осенним небом. На шоссе наш автобус обгонял сотни военных грузовиков, обозы и пехотинцев, лица которых под тяжелыми шлемами улыбались, превозмогая усталость… На обочинах шоссе то и дело попадаются сгоревшие составы машин польской армии.
По обеим сторонам дороги десятки, сотни людей. Оборванные, голодные, бледные. Они машут солдатам, здороваются с нами, бросают цветы. Чем ближе к городу, тем больше людей. Местами целые толпы стоят у дороги. Это вильнюсцы вышли навстречу войскам за город. А нескончаемые колонны солдат уже шагают по вильнюсским пригородам. И наш автобус по запруженным людьми улицам мчится к центру, в сердце Вильнюса, к Кафедральному собору, к его торжественным гигантским колоннам.
Едва останавливается автобус, как его обступают сотни людей. Нас приветствуют литовцы, другие говорят по-польски, по-русски, по-еврейски, по-белорусски. Люди в основном выглядят бедно. На серых, бледных лицах — следы военных лишений. Дрожат от холода бывшие польские солдаты в оборванных шинелях, городская беднота слоняется по улицам без работы, нищие просят милостыни — хоть пять грошей… Униформы, униформы — даже дети начальной школы ходят в форменной фуражке. Столпившийся вокруг нас народ бесцеремонно щупает нашу одежду и с любопытством расспрашивает:
— Сколько у вас стоит такое пальто?
— Почем галоши?
— Можно ли будет достать сахару?
— У вас хватает хлеба?
Трудно удовлетворить всеобщее любопытство.
Большая новость для них литовские сигареты и литовские спички. Они долго рассматривают их, как диковинку.
С громким лязганьем проезжает мимо огромный советский танк, проходит колонна советских солдат. Только мы обращаем на них внимание. Вильнюсцы к ним уже привыкли. На красивых конях скачут литовские воины. Развеваются флаги — Литвы и Советского Союза… Множество транспарантов на улицах на литовском и польском языках приветствуют Литву и ее армию. На стенах домов — остатки недавнего прошлого — еще виднеются приказы, польского правительства о мобилизации и реквизициях, предостережения опасаться шпионов, которые сидят в каждой подворотне. Рядом висят приказы и объявления советских властей и — они еще не успели высохнуть — распоряжения литовских властей. Вильнюсцы изучают их — они понимают, что приближается неведомое будущее.
Толпы на улицах все растут. Они уже запрудили мостовую. Вильнюсская милиция руководит движением на улицах, чтобы могли пройти войска.
Я смешался с толпой. Что думают эти люди, после девятнадцатилетнего перерыва снова увидевшие литовскую армию?
Трудно что-нибудь прочитать на лицах. Некоторые не могут удержаться — кричат: «Вале! Вале!» В основном это, конечно, меньшинства — белорусы, русские, евреи, караимы, татары. Они понимают, что панский кнут, которым размахивали над их головами правители бывшей Польши, больше не вернется. Они надеются на благосостояние и большую свободу. Хорошо, если б они не разочаровались! Есть и поляки, которые приветствуют новых хозяев Вильнюса. Это люди, которые пережили крушение клерикально-панской Польши и поняли, что та Польша больше не вернется. Но немало и таких, которые смотрят на нас, крепко сжав губы, с потухшим взглядом. Это бывшие польские офицеры, помещики, бюрократия. Все те, кто ничего не забыл и ничему не научился, те, кто мечтает о восстановлении «державы» с еще более широкими границами. Об этих людях говорил мне знакомый вильнюсец в кафе Штраля за чашкой искусственного чая с единственным кусочком сахара вприкуску. «Вы видите, — сказал он, — эти вытянутые, злые физиономии? Все они, в каракулевых пальто с лисами, еще несколько дней тому назад трусили, злились, не показывались на улице — где-то попрятались, как хорьки в норах. Теперь они вылезли обнюхать воздух. Это самая несимпатичная часть жителей Вильнюса. Они принюхиваются и до сих пор думают лишь о своей карьере и паразитическом образе жизни. Они не могут себе представить, что их дни сочтены, и готовы защищать свои привилегии ногтями и зубами».
Продавцы газет уже бегают по улицам с литовскими газетами. Многие покупают их, даже не понимая по-литовски. Люди изголодались по газетам и известиям. Во многих местах уже висят объявления о новых курсах литовского языка. На них записывается очень много народу. А в толпе то и дело слышны фразы:
— Мой отец только по-литовски говорил.
— Говорят, в литовском языке очень трудная грамматика…
— Вы уже записались на курсы? Я уже выучил несколько слов.
Некоторые лавочники, не дожидаясь приказа, сами сменили польские вывески на литовские.
Как много чепухи говорили о Вильнюсе у нас! Интересно проверить все эти слухи у самих вильнюсцев.
— Тиф? Дифтерит? Нет, об этом в Вильнюсе никто не слышал.
— Голод? В городе, конечно, кое-чего не хватает. Но, кажется, никто еще с голода не умер. Лавочники припрятали большинство товаров, когда вошла Красная Армия, поэтому многого стало не хватать. Кроме того, спекулянты все скупают. Но в деревне продуктов не меньше, чем обычно. Поляки почти не успели реквизировать, а большевики у мужиков ничего не взяли — только у помещиков.

* * *
По улице Мицкевича все еще идут литовские войска. Катятся: танки, пушки, грузовики, скачут кавалеристы, шагает пехота. Площадь Ожешко не пройти — тысячные толпы слушают речи на литовском, польском, белорусском, еврейском языках. Это слово командующего литовскими вильнюсскими войсками генерала Винцаса Виткаускаса и приветствия вильнюсцев. Сумерки, туман и моросящий дождь не могут разогнать толпы, кричащие и бросающие цветы. Едва увидев в толпе литовца, вильнюсцы со всех сторон окружают его и спрашивают на разных языках:
— Когда можно будет поехать в Каунас?
— Какой будет курс злотого?
— Будут ли делить поместья?
Женщина держит за руку девочку примерно шести лет. Дочка по любому случаю кричит: «Вале!»
— И ты уже литовка? — спрашивает по-польски мать.
— Да, мама, — всерьез отвечает девочка.

* * *
Я не буду описывать исторические торжества Вильнюса. Добавлю несколько штрихов, чтоб закончить эти заметки.
Острабрама. Вечер вступления литовских войск в Вильнюс. Холодно. Моросит дождь. Сотни две поляков с шляхетскими усами, жены бюрократов в мехах, чтоб не схватить насморка. Большинство мужчин еще не успели снять польскую военную форму. С образа Марии свешивается литовский флаг. Поляки, охваченные религиозным экстазом, молятся — жутко, страшно, словно собираясь умереть. Нетрудно расслышать в их словах плач по погибшей Польше и надежду вернуть снова привилегии, поместья и хорошо оплачиваемую службу. Но Мария равнодушно выслушивает эти истерические вопли, и, когда мы поворачиваем обратно, еще издали слышна эта страшная молитва.

* * *
29 октября. Гора Гедиминаса… Сотни людей поднимаются на нее — многие впервые в жизни — и молча глядят на Вильнюс, который распростерся внизу, — вечный город Литвы, такой прекрасный, такой непохожий на города соседних государств, словно жемчужина из далекой Италии, заблудившаяся под северным небом. Как близок он сердцу! Крыши и башни костелов, дворцы, колонны и статуи — удивительное литовское барокко и готика — все это привлекает к себе мысли и душу литовца. Городской муравейник — кварталы бедноты, гетто — поражает нищетой, а дворцы польских аристократов, ксендзов, епископов и монастырские строения занимают целые кварталы. Этот Вильнюс полон преступного неравенства, полон социальных и национальных несправедливостей, предрассудков и панского безумия. Нелегкая борьба предстоит всем тем, кто жаждет увидеть Вильнюс не только прекрасным, но и счастливым, зажиточным. Кнут папского гнета уже сломан, но, может быть, он еще попытается подняться. Литовский народ должен постоянно следить за тем, чтобы никогда больше не вернулся тот гнет, под которым столько лет прожил Вильнюс».

* * *

Шли дни, сумрачные и тревожные. Европа все больше катилась в ад войны. Изредка мы слышали по радио истерический лай Гитлера — он рядился миролюбцем, поносил западных плутократов, пел о своих победах.
А в Литве?
Литовское правительство продолжало вести антисоветскую политику, оно искало помощи против нового нежеланного союзника в военном договоре Прибалтийских республик, в укреплении связей, особенно торговых, с Германией. А рабочие, которыми руководила Коммунистическая партия, чувствовали, что настало время развернуть борьбу за хлеб и работу, за демократию и свободу. Самым ярким проявлением этой борьбы было столкновение с полицией рабочих и безработных в Лампеджяй, в котором участвовало две тысячи человек и которое тотчас же поддержали каунасские фабрики забастовкой протеста. Сметона продолжал вести секретные переговоры с Германией, целью которых было отдать Литву нацистам и выторговать для себя привилегии — главное, сохранить в целости свое имущество.


КОНСТАНТИН ВОРОБЬЁВ
(1919 — 1975)

Родился в селе Нижний Реутец Медвенского района Курской области.  В 1935 г. стал литературным консультантом районной газеты, в которой публиковал очерки и стихи. За стихотворение «На смерть Кирова» был уволен. Некоторое время жил в Москве работая в редакции газеты «Свердловец». Срочную службу в Красной Армии проходил в армейской газете «Призыв». Затем был направлен в Московское пехотное военное училище им. Верховного Совета РСФСР, по окончании которого вместе с ротой кремлевских курсантов осенью 1941 года защищал подступы к столице. В бою попадает в плен, прошел несколько концлагерей оказавшись в Литве.  В 1943–1944 гг. он командовал партизанской группой в составе действовавшего в Литве советского партизанского отряда под Шяуляем. Тогда же, находясь в фашистском тылу, Воробьёв написал свою первую повесть «Дорога в отчий дом» (опубликована в 1986 г. под названием «Это мы, Господи!»). В повести описаны страшные события, которые пришлось пережить автору: фашистский застенок, концлагерь, расстрелы товарищей.
Первый сборник рассказов «Подснежник»(1956). С 1956 по 1961 год заведовал отделом литературы и искусства газеты «Советская Литва». Живя в Литве  написал более 30 рассказов, очерков и десять повестей. Умер в Вильнюсе. Посмертно Воробьеву были присуждены премии им. Сергия Радонежского (1994) и А. Солженицына (2001). В 1995 году вдова писателя перевезла и перезахоронила его прах в Курском мемориале павших в годы Великой Отечественной войны. На доме в Вильнюсе (улица Вяркю, 1), в котором в 1960-1975 гг. жил писатель, была установлена мемориальная доска. 2009 г. в Курске, в сквере у государственной филармонии открыт памятник К. Воробьёву.

 
ЭТО МЫ, ГОСПОДИ !
Глава 16

Страх, как и голод, истерзав и скомкав тело, делает его со временем бесчувственным, апатичным и ленивым к восприятию ощущений. Шестеро смертников к концу ночи выглядели спокойней. Серые их лица хранили покорность и бесстрастье, и лишь инстинктивная воля к самосохранению согнала всех в тесную кучу в дальнем углу нар.
Тело удавленника, нелепо перекосившись, было обращено лицом к смертникам, полузагораживая дверь камеры. Длинный раздувшийся язык бычиной селезенкой выполз изо рта висевшего и загнулся в сторону уха. Огромными оловянными пуговками синели выкатившиеся из орбит глаза и, казалось, вот-вот упадут на доски нар, как падают с дуба созревшие желуди.
Тихо в камере. Выплеснули с вечера смертники с хрипом горловым испуг и муки, протест и жалобы. Пусто в голове. Лень в теле. Лишь неугомонное сердце отбивает без устали удары-секунды. Что же ты, сердце? Куда ты? Ну, замри на минуточку, останови ночь! Ты знаешь ведь, сердце: мы мало жили... Слышишь, мое сердце? Знаешь? Я хочу жи-иить!!!
И в назначенное время услышали смертники за дверью топот кованых сапог и грохот открываемой двери. Вот оно! Как подброшенные током огромной силы, вспрыгнули смертники на ноги и... стали прятаться друг за друга. Ломая пальцы чьих-то рук, обхвативших его живот, Сергей тихо двинулся по нарам мимо удавленника к двери, туда, где стали у стены четыре гестаповца в черных клеенчатых плащах. Словно по команде, они держались левыми руками за пряжки своих поясов с надписью "с нами бог", а правыми придерживали у бедер черные автоматы. Два надзирателя и давний знакомый Сергея - начальник вещевого склада - стояли поодаль у самой параши.
- Куликов!
- Попов!
- Руссиновский!
Надзиратель сложил листок, ожидая вызванных. Гестаповцы молча разглядывали висевшего.
- Я - Попов...
В первый раз Сергей заметил, какие добрые и умные глаза у этого парня. Высокий белый лоб его пересекала темная косичка спутанных волос, серые впалые щеки подергивались энергичным сжатием зубов.
"Такие не ползают на коленях!" - подумал о нем Сергей и, подойдя к Попову, стал рядом.
- Я - Руссиновский.
За дрыгающие желтые ноги и дулей выпятившуюся голову на длинной шее принесли надзиратели Куликова из угла камеры. Он не стонал и даже не плакал. Неподвижными рыбьими глазами изумленно уставился он на гестаповцев, сидя у ног Попова и уцепившись за его кальсоны.
- Идемте со мной!
Начальник вещевого склада вышел в коридор. Сергей и Попов разом ступили за ним.
- Раус! - гаркнул один из гестаповцев и размашистым пинком выбросил за ними Куликова. Двери камеры захлопнулись, прикрыв гестаповцев, одного надзирателя и трех смертников с одним повесившимся.
- Наслаждаетесь, господин начальник? - спросил, вздрагивая ноздрями, Сергей. - Куда ведете?
- Одевать вас.
- Зачем?
- Приказано. Отправлять будут.
- В лес?
- Туда вывозят голых... знаешь ведь...
...Над тюрьмой, в бездонной пропасти неба, пушистыми котятами шевелились звезды. Декабрь выклеивал на широких окнах канцелярии стальные листья папоротника, наивными мотыльками кружил вокруг висевшей над воротами лампы редкие сверкающие снежинки. Во дворе, на тонком батисте молодого снега, только что, видимо, развернувшийся автомобиль наследил огромный вопросительный знак. Оставив Сергея, Попова и Куликова у каменных ступенек крыльца и поручив их привратнику, надзиратель вбежал в канцелярию. Оттуда сейчас же вышли два жандарма. Еще в коридоре Сергей заметил в их руках что-то тускло сверкавшее.
"...Значит, думают прямо тут..."
Эти два гитлеровца были хорошо откормлены. Высокостоячие фуражки, делая их похожими на болотных чибисов, врезались околышами в бритые затылки. Огромные черные кобуры маузеров болтались у них на левых бедрах, в руках пылали никелем новенькие наручники. В один миг левая рука Сергея была скована с правой рукой Попова, а не перестававший дрожать осиновым листом Куликов прилип к правой руке Сергея...
По сонным зловещим улицам Паневежиса в пять часов утра никто не ходит. Временами слышен лишь размеренный шаг фашистских патрулей да испуганный от привидевшегося во сне коридорный лай "бонзы".
Жандарм. Три удивительно ровно и тесно идущие фигуры в сером. Жандарм.
Резкие, звонистые ступки сапог путаются с тупым стуком деревянных клумп.
Пять странно движущихся людей пересекли весь город и вошли в темный и узкий переулок, ведущий к вокзалу.
- Что они думают делать с нами, Руссиновский?
- Не знаю, Попов. Видишь: увозят...
- Пальцы окоченели... Давайте в чей-нибудь карман всунем руки.
- Жить думаете, Попов?
- Вы это не одобряете?
- Напротив. Вы просто не теряетесь...
- И не советую вам, пока живы...
"Славный малый", - подумал Сергей и потащил вместе со своею руку Попова в просторный карман халата.
В вокзале было пусто и холодно. Два немецких солдата, увешанные амуничным скарбом, словно иранские ишаки хлопком, стоя у окна кассы, завтракали. Перед каждым на "Дойче цайтунге" лежала треть буханки хлеба, а рядом - оранжевая пластмассовая баночка с искусственным маргарином. Расставив локти и растопырив пальцы, слишком осторожно, почти испуганно, резали хлеб солдаты. С горбушки снимался удивительно искусно срезанный ломтик. Нужно быть артистом-хлеборезом или целый век прожить впроголодь, чтобы суметь отрезать кусочек хлеба толщиной с кленовый лист. Чисто по-своему, по-немецки, "накладывался" маргарин: в баночку резко пырялся нож, затем обтирался о ломтик-листик хлеба...
Вокзальные часы показывали ровно шесть, когда жандармы знаками приказали скованной тройке следовать за ними. По перрону сытой кошкой кувыркался ветер, играя с клочками бумаги и окурками папирос. От пыхтящего паровоза истерзанным холстом тянулся пар, растворяясь в холодном воздухе. Одиннадцать маленьких пассажирских вагонов робко жались друг к другу, зарясь на перрон просящими бельмами замороженных окон. Войдя в вагон, жандармы очистили от пассажиров купе. Сипло кукукнув, паровоз дернул состав, и в тяжелые головы скованных застучали колеса вопросами: "Кто же вы? Кто же вы? Кто же вы?.. Куда едете? Куда едете? Куда едете?.."
Мрачный и холодный день уже пронизывался нитями сумерек, когда жандармы вывели скованных из вагона. Улицы незнакомого города были оживленны. По мостовой, гремя клумпами, плелась согнувшаяся в три погибели старушка с вязанкой соломы на спине; цокали извозчики; проносились грузовики. Из-за гряды домов, где-то впереди шагающих пленных, шприцем проколол небо красно-макушечный костел. Но по мере того как передний жандарм, подрагивая жирными бедрами, уходил из улицы в улицу, костел отодвигался вправо, потом очутился позади. У приземистого черного здания с вывеской "Вермахт комендатур" жандармы остановились. На тротуарах замялись любопытствующие, пристыв глазами к потускневшим от мороза кандалам Сергея, Попова и Куликова. А через час жандармы ввели скованных в обширный двор Шяуляйской каторжной тюрьмы.
Бледно-розовым утром двадцать седьмого июня 1941 года фашисты оккупировали Шяуляй. По пустым, словно вымершим улицам днем гуляли штабные офицеры и гестаповцы. С наступлением вечера и до зари на окраине города, у озера, не умолкали трели автоматов. Девять концлагерей тесным кольцом опоясали Шяуляй. В двух лагерях - физически здоровые евреи, специально оставленные для работы, в остальных - советские военнопленные.
В Шяуляе самое большое здание - тюрьма. Величественным замком высится она на отлете города, мерцая узкими окнами пяти этажей. В конце 1941 начале 1942 года ее наполняли пленные. Во дворе, в коридорах, в четырехстах камерах, на чердаке - всюду, где только было возможно, сидели, стояли, корчились люди. Была их там не одна тысяча. Их не кормили. Водопровод немцы разобрали. Умерших от тифа и голода убирали с первого этажа и со двора. В камерах и коридорах остальных этажей трупы валялись месяцами, разъедаемые несметным количеством вшей.
По утрам шесть автоматчиков заходили во двор тюрьмы. Три фургона, наполненные мертвецами и еще дышащими, вывозились из тюрьмы в поле. Каждый фургон тащили пятьдесят пленных. Место, где сваливали в огромную канаву полутрупы, отстояло от города в четырех верстах. Из ста пятидесяти человек, везущих страшный груз, доходили туда сто двадцать. Возвращались восемьдесят - девяносто. Остальных пристреливали по пути на кладбище и обратно.
Бывшую канцелярию тюрьмы занимал комендант лагеря со своим штабом. Не поднимаясь из-за стола, просунув автомат в форточку, каждый день расходовал он тридцать два патрона на пленных. Один фургон был специально закреплен за ним...
Иногда в тюрьму заходил комендант города и с ним - поджарые, похожие на гончих сук три немки, одетые в форму сестер милосердия. Тогда из пленных тщательно выискивались наиболее испитые и измученные. Их симметрично выстраивали у стен. С нескрываемым отвращением и ужасом подходили к ним "сестры", становились в трех шагах спереди, а тем временем комендант щелкал фотоаппаратом. Эти увеличенные снимки видели потом пленные в витринах окон, провозя городом фургоны. Под снимками пестрели пространные подписи о том, как немецкие сестры милосердия оказывают помощь пленным красноармейцам на передовой линии германского фронта...
Гестапо торопило. Требовалась тюрьма для литовских коммунистов, антифашистов. Рейсы фургонов участились. Редели пленные, становилось просторнее в тюрьме, и наконец она совсем освободилась.
Шла весна 1942 года. Оттаивала и оседала земля на огромном кладбище военнопленных. Тихим пламенем свеч замерцали там подснежники. И в одну из майских ночей на этой великой могиле братьев по крови задвигались бесшумные тени с лопатами и кирками в руках. То рабочие из города тайком от фашистов пришли оборудовать последнее пристанище советских товарищей... А на заре, встречая солнце, маленькая красногрудая птичка весело славила братство в борьбе и надежде, сидя на огромном камне-обелиске, что появился на братской могиле замученных. Корявые, тугогнущиеся пальцы деповского слесаря выгравировали долотом на камне простые слова большого сердца:
Пусть вам будет мягкой литовская земля.
У подножья обелиска просинью девичьих глаз пытливо и вопросительно глядели в небо первые цветы полей, перевязанные в букет широкой кумачовой лентой...
На третий день после этого немцы выставили на кладбище часового.

Глава 17

Камера Сергея была на пятом этаже и выходила окном на город. Взобравшись на стол, Сергей подолгу глядел на густо коптившие трубы завода, что наполовину виднелся в окно, на горящую склень озера у самой тюрьмы. Переводя взгляд на город, Сергей видел лишь разноцветные крыши домов. Казалось, будто город накрылся от декабрьского холода огромным детским одеялом из лоскутков...
Режим Шяуляйской тюрьмы мало чем отличался от Паневежской. Те же сто пятьдесят граммов хлеба в сутки и два раза баланда; так же не разрешалось за целый день присесть на край нар. По субботам заключенных сгоняли в тюремную католическую церковь. Помещалась она на пятом этаже в обширной и светлой комнате. В правом углу стоял довольно стройный орган. Под его звуки хор из надзирателей под управлением тюремного палача пытался петь что-то жалобное и проникновенное...
Порядок расстрела в Шяуляйской тюрьме был иной. В тот момент, когда огромный, крытый черным брезентом грузовик гестапо заезжал во двор тюрьмы, по разным камерам надзиратели и жандармы выискивали тех, кто значился в списках. Им связывали позади руки мягкой проволокой, и если обреченный сохранял мужество, то сам залезал в "Тетку Смерти", как заключенные называли грузовик, а если кому изменяли силы - его легко подхватывали гестаповцы и забрасывали в автомобиль.
Камера Сергея была обширной. Сидели в ней четырнадцать литовцев, Попов с Куликовым и молодая женщина с грудным ребенком. Камерная печь топилась один раз в три дня. Постоянный холод и сырость заставляли заключенных с раннего утра до отбоя становиться в круг и шагать, шагать по камере. Надзиратели разрешали женщине сидеть на нарах. Прижав желтую головку спящего ребенка к груди, мать постоянно подолгу глядела бархатными миндалевидными глазами в одну точку. Потом, встряхнув головой, словно спугивая надоевшую муху, поправляла тряпье на ребенке - и сколько было в этих осторожных движениях непринужденного изящества, сдержанности и спокойствия!
Ребенок плакал не всегда. Иногда этот крошечный девятнадцатый член камеры пробовал предъявлять свои права на жизнь и свободу. Ворочаясь, он пытался высвободить руки из разноцветного тряпья, и мать, улыбаясь ему, говорила тогда с ним медленно, слегка заглушенным голосом и почти проглатывая букву "р". Однокамерники отвели ей место у самой печки. И когда днем, сидя на нарах, она вдруг в тревожной дреме закрывала веки с длинными, стрельчато загнутыми ресницами, шагавшие по кругу заключенные останавливались, снимали с ног клумпы и, взяв их в руки, босиком продолжали путь...
По утрам, получая пайки хлеба, семнадцать "жертвовали" на ребенка. Целая горка ломтиков в двадцать пять граммов вырастала на коленях женщины. Тогда ее печальные глаза застилались влагой подступающих слез благодарности, она отказывалась, просила, протестовала, но семнадцать человек, внеся ей свою долю, как-то неловко ступая, поспешно отходили в сторону, в противоположный угол.
По ночам нависшую глыбу тьмы и безмолвия часто колыхал звонистый плач ребенка.
- Покентек, мано ангелели! Нябяилгай текс мумс лаукти! {Потерпи, мой ангел! Нам уже недолго осталось ждать! (лит.)} - звучал нежный успокаивающий голос.
И женщина не ошиблась. На пятый день ее заключения, судорожно прижав притихшего ребенка, она - жена литовского красного партизана - спокойно и молча взошла по сходням в "Тетку Смерти"...
Шел 1943 год. Попова и Куликова давно перевели в другую камеру. Сергей остался один среди литовцев. От постоянного ли недоедания или от холода распухли ноги. На сжиме под коленями и у ступни лопалась кожа, и из незаживающих ран сочилась красноватая жидкость. Часто кружилась голова и шла кровь носом. Тело покрылось пузырчатыми струпьями. И однажды в середине дня Сергей услышал свою фамилию. Пошатываясь и волоча клумпы, он вышел в коридор и спустился с надзирателем на первый этаж. В вещевом складе ему подали ветхую красноармейскую гимнастерку и шлем.
- А штаны получишь в лагере, - объяснил надзиратель.
Январский день был чистым и глубоким. Взбесившейся кошкой вцепился мороз в колени Сергея и начал разрывать их невидимыми когтями под кальсонами...
Под вечер Сергей вошел в ворота первого лагеря военнопленных в Шяуляе. Через огромный двор, петляя между четырьмя бараками, вилась лента пленных, построенных по два: было время получения баланды - литрового котелка на двоих.
Бараки первого лагеря были обширные, с двумя линиями трехъярусных нар. Закрывались на ночь они замками; во дворе рыскали овчарки. В бараке, куда затиснулся на ночь Сергей, по пазам неплотно сдвинутых стенных досок вытянулись желто-белые полосы льда и снега. Около единственной железной печки всю ночь напролет стоит очередь. Пленные держат в руках две-три щепки, а в карманах две-три мерзлые картошки, добытые где-нибудь днем. Не имеющий дров входит в долю исполу, то есть половину имеющейся картошки отдает обладателю щепки и таким образом приобретает право на печку.
Сергей устроился на нижних нарах. Голову бросил кому-то на клумпы, ноги затерялись где-то под худыми телами соседей, прижавшихся с боков в поисках тепла. В пять часов утра, крестя направо и налево ремнями и палками, "полицаи" произвели подъем. К тому времени во дворе уже стояли построенные по четыре жители остальных бараков: предстояло получение шестисот граммов хлеба и котелка теплой воды на четверых.
Жал мороз. В пролеты бараков, где стояли пленные, устремлялись снежные вихри. Ветер трепал полы шинелишек, давно потерявших вид и форму одежды, без единой пуговицы и крючка. Сосед Сергея поминутно выбегал из строя. Цокая клумпами и размахивая рукавами, он почти кричал от холода:
В темноте никто не видит тут и там
Приходи, кума, за хлебом - хлеба дам!
Пока он отплясывал, строй подвигался на несколько шагов вперед. "Кум" терял свою шеренгу и, видимо имея в виду Сергея, звал:
- Эй длинный в кухвайке! Где ты?
Ящик с хлебом стоял в пяти шагах от кухни. Подходившая шеренга в четыре человека получала из рук "полицая" серый кирпичик и самостоятельно забирала котелок с водой, стоящий на окне кухни. Хлеб брал левофланговый, "чай" - кто был справа. После этого четверка отходила в сторону и принималась за дележку.
Сергей не видел, кто взял хлеб. Задев его локтем, назад метнулся, держа на отлете котелок с водой, "кум". В ту же минуту сосед Сергея слева, также не принимавший участия в получении своего дневного пропитания, закричал истошным слезливым голосом:
- Да дяржите ж их, граждане! Дяржите!
- А пошто?
- Всю корвегу хлеба унесли!.. Дяржитя-а!
Обернувшись, Сергей увидел, что они остались вдвоем. Хлеб, "чай" и два человека из его шеренги исчезли, затерявшись в предрассветной мгле и толпе до капли похожих друг на друга пленных...
В семь часов утра к лагерю приходят конвоиры и уводят пленных на работы в город. Оставшихся в лагере немцы разбивают на группы и до часу дня гоняют вокруг бараков. Тремя, четырьмя кучами по двести - триста человек топчутся, пошатываясь, по огромному кругу пленные. Немец зорко смотрит за теми, кто отвернул на уши от нестерпимого холода поля пилотки или всунул руки в карманы шинелишки. Такие отводятся в сторону, раздеваются догола и, опираясь на руки и пальцы ног, пятнадцать минут "делают мост".
- И скажи на милость, как любят они мучить людей! - печалятся в толпе.
- И каждый день ить...
- На то ен и немец... в прахриста мать!..
- Хвиззарядка потому...
- Грехи наши тяжкие. .
В час дня топтанье по кругу прекращается. Пленные получают котелок баланды на двоих, тут же, на улице, съедают ее, а с двух до пяти часов вновь принимаются ходить. За весь день никто не смеет зайти в барак....
...И вновь в мучительном раздумье Сергей начал искать пути выхода на свободу. И вновь по ночам, ежась от холода, раздирая тело грязными ногтями и выковыривая впившихся в кожу паразитов, рисовал соблазнительные и отчаянные варианты побега. Знал: не один он лелеет эту мечту. Но не говорят в лагере открыто о ней, носят эту святую идею осторожно и бережно, выискивая тех, кому можно ее доверить.
Шел март. Наступала весна 1943 года. В полдни подсолнечные стороны бараков уже начинали нагреваться, длинней и голодней становились дни. В лагере подсыхала грязь. На раките, что была заключена немцами в лагерь вместе с пленными, набухали лоснящиеся красноватые почки. Они были клейкие и нежные, во рту отдавали горечью и тонко пахли лугом.
«Бежать, бежать, бежать!» - почти надоедливо, в такт шагам, чеканилось в уме слово. «Бе-ежа-ать!» - хотелось крикнуть на весь лагерь и позвать кого-то в сообщники... Нужен был хороший, надежный друг.
И лип Сергей к разговору кучки пленных, прислушивался к шепоту и стону, ловя в них эхо своего «бежать»…

1943

АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ
(1933–2010)

Русский советский поэт-шестидесятник, поэт-песенник, публицист. Дебютный сборник поэзии «Мозаика» (1960). Написал 8 поэм, среди которых – «Лонжюмо», «Оза», «Андрей Полисадов». В литературное наследие Вознесенского входят также мемуарная проза и публицистика. Единственное крупное прозаическое произведение автора – «Прорабы духа» (1984). Лауреат Государственной премии СССР (1977). Неоднократно приезжал в Литву, в 1987 в Вильнюсе выступал во Дворце работников искусств с презентацией книги «Ров».

 БАЛЛАДА 41-го ГОДА

Партизанам Керченской каменоломни

Рояль вползал в каменоломню.
Его тащили на дрова
К замерзшим чанам и половням.
Он ждал удара топора!

Он был без ножек, черный ящик,
Лежал на брюхе и гудел.
Он тяжело дышал, как ящер,
В пещерном логове людей.

А пальцы вспухшие алели.
На левой — два, на правой — пять...
Он
  опускался
          на колени,
Чтобы до клавишей достать.

Семь пальцев бывшего завклуба!
И, обмороженно-суха,
С них, как с разваренного клубня,
Дымясь, сползала шелуха.

Металась пламенем сполошным
Их красота, их божество...
И было величайшей ложью
Все, что игралось до него!

Все отраженья люстр, колонны...
Во мне ревет рояля сталь.
И я лежу в каменоломне.
И я огромен, как рояль.

Я отражаю штолен сажу.
Фигуры. Голод. Блеск костра.
И как коронного пассажа,
Я жду удара топора!

1960

АЛЕКСАНДР ВОЛОСКОВ
(1950)

Родился в России, но с самого раннего детства в Литве, проживает в Вильнюсе. Закончил факультет машиностроения Каунасского политехнического института, Всесоюзный заочный политехнический институт, факультет энергетики, и философское отделение УМЛ. Член Российского союза писателей(РСП). Автор четырёх книг, объединённых общим названием «Мозаика прозы». Книги увидели свет соответственно в 2015, 2016, 2017 и 2018 годах. По направлениям своей литературной деятельности разносторонен , пишет в жанрах: Романтических отношений, приключений, детектива, фантастики-мистики. По форме произведения: Рассказы, новеллы, повести, эссе и статьи. Эссе и статьи публицистического направления: история, политика, религия, искусство, военная тема. Регулярно публикуется в периодической русскоязычной прессе Литвы.
В апреле 2019 года Президиумом РСП, «за вклад в развитие русской культуры и литературы» награждён медалью «Владимир Маяковский 125 лет»(серия 1218 №61).
В октябре 2019 года, «за сохранение традиционных ценностей всероссийской цивилизации», награждён почётным знаком «Наследие»(серия 2419 №60), учреждённым с соизволения главы Российского императорского дома Романовых Е. И. В. государыни Великой княгини Марии.

СИГНАЛЬНЫЕ КОСТРЫ

          Середина сентября 1942 года под Воронежем выдалась по–летнему теплой, но ночи начинали отдавать прохладой, а в низинках скапливался туман. 159-я стрелковая дивизия в составе Воронежского фронта, занимала оборонительные позиции восточнее Новой Усмани вдоль малюсенькой речушки Хава. Речушка протекала по низинке, видимо в весеннее полноводье затопляемой. Низинка не глубокая, у поверхности воды едва достигала двух метров. Зато в ширину простиралась от 200 до 400 метров, и эти метры, почти не заросшие кустарником, прекрасно простреливались с обеих сторон.
По краям ложбинки, на начале возвышений, обе противоборствующие стороны оборудовали позиции с окопами в полный профиль, пулеметными и противотанковых ружей гнездами, КНП, блиндажами, отрытыми минометными площадками. Были даже вполне приличные стационарные отхожие места. Сама ложбинка совместными стараниями сторон густо нашпигована противопехотными и противотанковыми минами. Противостояние здесь длилось почти 1,5 месяца, каждый кустик был знаком и пристрелян. Несколько попыток той и другой стороны в лобовой атаке выбить противника с позиций заканчивались только лишними новыми потерями.
Раннее утро. Восходящее солнце прекрасно освещало немецкие позиции и западную часть ложбинки. В передней траншее советской стороны два солдата по очереди в бинокль внимательно рассматривали простиравшееся перед ними пространство.
- Ну Мишань и влипли мы как кур во щи, это ж надо начальству такие задачи ставить – там в штабах думать кто-нибудь могёт? Или они только карандашом в карту тыкать умеют? – Сашкино лицо раскраснелось и возмущению его не было конца, тем более, что на том конце были их молодые жизни.
Вчера вечером Мишу, вместе с его ротным командиром, капитаном Барановым вызвали в штаб батальона связи. В штабе, кроме дежурного телефониста и зампотеха майора Свиридова, никого не оказалось. Майор еще в учебном центре выделил из общей массы новобранцев толкового, исполнительного и инициативного Михаила Тонкова. Сейчас Миша, будучи рядовым красноармейцем исполнял обязанности командира отделения, которого по ранению госпитализировали.
- Сразу перехожу к заданию, – майор хмурился и старался не смотреть Мише в глаза, Мишу это сразу насторожило, – из штаба дивизии поступил приказ: в ночь на 19 сентября обеспечить нашу авиацию сигнальными огнями. Огни должны зажечься в 2 часа ночи и гореть как можно дольше. Расположение огней в ложбине между нашими позициями и противником. Это три костра в виде равнобедренного треугольника, острая вершина которого направлена к противнику. Стороны треугольника соответственно 10, 10 и 6 метров.
Ты, Тонков, назначаешься старшим, в помощь тебе еще трое - кандидаты по твоему усмотрению. Капитан Баранов организационно обеспечивает задание – минные проходы и так далее. Вопросы?
Капитан молчал, только у него нервно подергивался ус.
- Товарищ майор - не выдержал Миша – а почему мы, это же ближе к саперам или разведчикам?
  - Могу не отвечать, так как это приказ, но для тебя Тонков отвечу – в дивизии решили, что сигнальные огни и связь, это почти одно и тоже, конечно абсурд, но приказы не обсуждаются.
  - Выйди Тонков и подожди – подал голос капитан, его ус задергался еще сильнее.
Баранов недавно прибыл в батальон из Тамбова, где в училище связи командовал курсантским взводом. Здесь, в роте, подчиненные ценили его заботу о солдате, внимательность, справедливость, но опасались горячности.
Миша выйдя, специально не до конца закрыл дверь – оставил маленькую щелку к которой сейчас и приник.
- Майор! – низкий голос капитана вибрировал, – вы только что приговорили четырех человек к смертной казни через расстрел, причем своих подчиненных, и не худших! После того, как они зажгут огни, жить им не более десяти минут – пока немцы очухаются.
- Сядь капитан, закури, – голос майора звучал тихо и даже как то просяще, – немного успокойся , хотя ты и так все сам понимаешь, не выполним приказ, можем штрафбатом и не отделаться. Лучше давай подумаем, что тут можно сделать, что бы всех ребят не угробить.
Из-за двери Миша учуял смесь запаха табачного дыма и женщины, известный почти всему ба альону. Капитан в посылках от жены получал папиросы. В мундштук каждой папиросы была вставлена ватка чуть смоченная её духами. Особо отличившихся своих подчинен ых, при хорошем расположении духа, капитан угощал этими папиросами. Закурива и все, даже некурящие.
На предполагаемое расположение сигнальных костров Миша и Сашка смотрели не первыми. Местность осматривали и ротный Баранов, и взводный - 19-ти летний мл.лейтенант Крамник, любящий громко подавать команды, скрипеть новыми ремнями и бесконечно поправлять кобуру с наганом, висящей на его тощем теле как ведро на журавле у колодца. После осмотра оба вздыхали, тихо матерились и уходили.
- Санёк! Кажись придумал, может еще и поживем. – У Миши заблестели глаза, – только посоветуюсь с капитаном, он мужик опытный, еще в финскую ранение имел.
Баранову идея понравилась сразу, он даже взбодрился, заломил пилотку на затылок, что было верной приметой начала бурной деятельности, и предложил Мише закурить своих знаменитых папирос. Хотя Миша не курил, только пару раз пробовал еще в техникуме, но отказываться не стал.
- Значит так, Михаил – ротный закрыл только что начатую пачку – эта пачка у меня сейчас единственная, я её конечно скурю. Но последние две папиросы мы с тобой выкурим утром девятнадцатого. Для подготовки у нас только одна ночь на восемнадцатое. Ты иди, подбирай и готовь своих орлов – инструктируй до слез. А я свяжусь с пехотой, саперами и пошлю второй взвод на заготовку дров - местность открытая, степная, сухие дровишки еще поискать надо.
Добровольцы, кроме Сашки, на такое «веселое» мероприятие вряд ли бы нашлись, поэтому Миша из своего отделения выбрал наиболее опытных и осторожных – 35-ти летнего Кашина, бывшего слесаря-инструментальщика Тамбовского механического завода, и 29-ти летнего Гринько, электрика из Белгорода, мечтавшего свой родной город увидеть освобожденным от фашистов. Миша не считал свою идею поддержания сигнальных костров особенно оригинальной, она как бы напрашивалась сама-собой.
Во первых, сами костры надо расположить не прямо перед позициями, а сместить ближе к речушке в сторону немцев, там есть еле заметный обратный склон, который будет служить дополнительной защитой. Кроме того там же раньше появляется и дольше держится ночной туман. Во вторых, между кострами надо вырыть широкие траншейки с заглублением не менее 30 сантиметров и бруствером в сторону врага. В траншейках должны разминуться два ползуна. Сами костры тоже заглубить, чтобы возможной взрывной волной их не сбило. А в третьих, нашей пехоте пытаться подавлять огонь фрицев, которым вряд ли понравится такая иллюминация под самых их носом, а также для того, чтобы у них не было дурных мыслей послать своих ползунов к кострам.
К ночи на 19-ое все приготовления были закончены: траншейки вырыты, ямы для костров тоже, в них сложено минимальное количество дров, а рядом дрова для поддержания огня, и тут же бутылки с коктейлем Молотова для розжига.
  Утром 18-го немцы заметили какое-то изменение рельефа на нейтральной полосе, на всякий случай двумя пулеметами прошлись по изменениям и больше интереса не проявляли, значит не зря наши саперы помогли с маскировкой.
Ровно в 01.30 четверка сигнальщиков, как их окрестили в роте, стояли в переднем окопе, вглядывались в тьму и ожидали команды капитана Баранова. Экипированы были только винтовками, касками и санитарными аптечками. До спасительных траншеек нужно было преодолеть ползком 70 метров и не попасть под осветительную ракету. Наконец появился капитан, с фляжкой в руке.
- Ну что орлы, - бодро произнес он, – по 100 грамм наркомовских?
Все выпили, Миша отказался, Сашка отказаться не успел и поэтому виновато посматривал на Мишу – он во всем старался ему подражать.
- Еще раз повторяю – голос капитана стал строже – зажигаете одновременно по моему выстрелу из ТТ. Первого горения, без добавки, хватит минут на двадцать, поэтому все это время вжаться в землю и не высовываться. Каждый у своего костра, Тонков на координации и подстраховке.
Что такое подстраховка, все поняли без разъяснения, она означала или ранение или смерть. 70 метров преодолели без приключений и ждали пистолетного выстрела с бутылкой в одной руке и спичками в другой. Костры после выстрела полыхнули почти одновременно и озарили пол-неба, ребята перестарались с зажигательной смесью, вылили полностью бутылки на дрова.
Ошарашенные немцы молчали минут 7-8, видать вытаскивали своих сонных товарищей из блиндажей, а потом началась такая фантасмагория, такая плотность огня по костерному треугольнику, что сигнальщикам нельзя было и мечтать поднять голову. Стрельбу начали драгунские карабины часовых, тут же к ним подключились пистолеты-пулеметы Шмайсер, мгновеньем позже застрочили ручные варианты мощных пулеметов МГ, взвились дополнительные осветительные ракеты. Наверняка немцы еще срочно готовили и свои 80-ти мм ротные минометы – самое страшное оружие для открытых позиций. Мало того, что их осколки косят траву, так ещё мины попадая в траншею, уничтожают там всё.
Баранов лихорадочно крутил ручку полевого телефонного аппарата и кричал в трубку: - Пехота, майор! Проснись, где твой огонь, где твои снайпера, мать твою, гаси фашиста!
- Не гони, Связь, потерпи, – огрызалась трубка голосом майора Трифонова – командира стрелкового батальона, – дай засечь основные огневые точки.
- Так моих в лапшу покрошат, пока ты будешь задницу чесать! – не унимался капитан.
          Наконец с советской стороны солидно заработали два фланговых Максима, им начали вторить три-четыре Дегтярева, в их симфонию вплетались частые винтовочные выстрелы.
Четверо «сигнальщиков» в своих мелких траншейках, сдвинув каски на затылок, уткнулись носами в землю, пытаясь в ней раствориться. Над ними, всего в нескольких сантиметрах, визжал, свистел и шипел рой немецких пуль всех калибров. Нельзя было и подумать даже, чтобы приподнять голову или руку, подбросить поленце в костёр, благо пока необходимости в этом не было. Почему-то почти не было и страха, оставалась только чувство ответственности за поддержание костров.
Миша пополз по траншейке проверить и взбодрить ребят. Первым был Гринько, ткнул его в бок, тот повернул голову и показал большой палец кулака в верх. У Кашина тоже все было в порядке,он даже продемонстрировал, как не поднимаясь перекинуть поленце в костер. Подползая к Сашке увидел, что того трясет – неужели зацепило, забеспокоился Миша.
- Санёк, ты как? – сквозь трескотню выстрелов прокричал Миша, – Сашка повернул к нему свое лицо, перекошенное гримасой безудержного смеха.
- Мишань, я же очень боялся лезть за тобой в эту западню, а тут курорт, по сравнению с ночной бомбежкой поезда, ваще санатория, жаль компоты не разносют.
- Ты Санек не хорохорся, а лучше погляди на бруствер, он уже вдвое стал ниже от фрицевских пуль, – Миша пополз дальше, на свое место, в основание треугольника.
Если бруствер стал ниже, то увеличивается вероятность поражения от рикошета – подумал Миша, ну авось пронесет. Прошло минут 20, интенсивность обстрела костров уменьшилась вдвое, враг перенес часть огня на основные позиции стрелкового батальона, но расслабиться ребятам не пришлось, немцы начали пристреливать свои минометы по кострам. Первые мины легли не долетев метров сто, и угодили прямо в речку, но каждый следующий залп подбирался все ближе.
По просьбе капитана Баранова, командир батальона связи связался со штабом дивизии, прося подавить минометы полковой 152 мм гаубичной батареей. Начальник артиллерии дивизии вяло сопротивляясь разрешил, так как батарея все равно собиралась менять свои позиции. Но при условии оставить в неприкосновенности 4-х кратный боекомплект.
Немецкие минометные мины перепахивали землю вокруг треугольника и внутри его, от бруствера почти ничего не осталось, но костры продолжали гореть. Сигнальщики еще больше вжимались в землю и каждый по своему молил: Боже пронеси. Молился и Миша, не зная ни одной молитвы, и имея в нагрудном кармане комсомольский билет и шестилетний стаж комсомольского активиста.
Когда минометный обстрел казалось пошел на убыль, звук одного из близких взрывов показался Мише другой тональности, он выглянул из своей траншейки-основания  в правый катет и увидел в 9-ти метрах перекошенное Сашкино лицо, с гримасой недоумения и боли. Сашка скреб ногтями левой руки землю, а в правой все еще держал поленко. Миша, как смог быстро, ползком кинулся к нему. Оказалось мина угодила в левый катет-траншейку, в которой торчала только Мишкина правая нога. Маленький осколок разодрал ступню и вышел через подошву сапога. В этой же левой траншейке находился и Кашин. От его головы практически не осталось ничего, плечи и руки тоже сильно поклеваны осколками. Миша разрезал и снял Сашкин сапог, осторожно размотал набухшую кровью портянку, сверху и снизу на сквозную рану наложил тампоны и туго перевязал бинтом.
- Сможешь доползти до моей траншейки?
Сашка сквозь стук своих зубов с трудом пробормотал - «поп-п-пробую». Шок, подумал Миша, скорее психологический, чем болевой, и пополз к затухающим кострам. Дров почти не осталось, закинул последние. Сползал к Гринько, у того все в порядке. Решили с ним сосредоточиться в траншейке-основании, она короче и вероятность попадания в нее меньше.
Обстрел стихал, как минометный, видимо гаубицы постарались, так и пулеметно-ружейный. Костры уже не горели, а скорее дымились. Сбившись в кучку в меленькой траншейке Гринько и Миша уговаривали Сашку потерпеть. Сашка жаловался на страшную боль во всей ноге до колена и просил хотя бы ослабить повязку, причем сам прекрасно понимая, что если ослабит – истечет кровью. С советской стороны огонь прекратился совершенно, чтобы не провоцировать с немецкой. Фрицы изредка запускали осветительные ракеты, которые у них почему-то никогда не заканчивались, и видимо наблюдали за местом едва дымящихся костров. Сколько было сейчас времени, и сколько они продержались ребята даже не представляли.
- Слышь, Гринько, – Миша подал голос, – сейчас с Сашкой мы до своих не доползем, тут же подстрелят. Надо ждать когда поднимется туман, который разогнали взрывы, и дай бог, чтобы это произошло до рассвета. Но и мешкать нельзя, в тумане тут же от фрицев приползут пластуны, причем не из Красного креста, а головорезы из разведроты и порежут они нас как лисы кур.
Гринько молчал, видимо думал, но ничего не придумав сказал: Ты Тонков старшой и за нас в ответе, ты и командуй.
Минуты тянулись медленно, как часы. От разогретой взрывами земли туман подниматься никак не хотел. У Миши противно засосало под ложечкой от безысходности – Сашка до следующей ночи никак не дотянет. Спасения ждать не от куда. Сашка уже не жаловался, он пребывал в беспамятстве.
Но спасение пришло от самой природы. Сначала жиденький, еле стелящийся и еле заметный, потом погуще и повыше, туман спускался с верховий реченки Хавы. Когда туман достиг высоты более полуметра, Миша скомандовал: тронулись. Они растолкали Сашку, перевернули его на живот, взяли с обеих сторон за поясной ремень и приказали помогать им локтями и здоровой ногой. Сашка стонал, кряхтел, из глаз лились слезы, но полз. Метров через пятнадцать попросил передохнуть, сам перевернулся на спину и затих, потерял сознание. Миша и Гринько отпустили ремни своих винтовок, пропустили их Сашке под мышки крест-накрест, и ползком поволокли. Метров за пятнадцать до своих окопов туман вдруг кончился, они оказались на виду, зашипела и взвилась осветительная ракета.
- Гринько, на ноги! – сам Миша уже стоял, – бегом волокём Сашку!
Со стороны немцев послышалась длинная очередь МГ. Боковым зрением Миша увидел как у Гринько мотнулась голова и он упал ничком. До окопа оставалось ещё два метра. Навстречу выскочила пехота и всех троих мигом затащили в траншею. Ранение Гринько оказалось не смертельным и даже не страшным. Пуля пробила каску, чиркнула по черепу и вышла насквозь. А вот Сашкину ногу надо было срочно спасать. Суетливые санитары быстро утащили на носилках обоих в санчасть.
Миша сидел скрючившись, на корточках, бессмысленным взором уставившись на дно траншеи, его била крупная дрожь, рядом валялась каска с пилоткой внутри. Вокруг галдела о чем-то пехота. Светало. Внезапно в поле зрения появились знакомые щёгольские хромовые сапоги.
- Ну вставай герой, ты настоящий солдат! – Миша неуверенно поднялся, - перед ним стоял улыбаясь во всю ширь своих усов и прокуренных зубов его ротный, капитан Баранов. В руках он держал открытую пачку папирос с двумя папиросинами внутри.
С тех пор Миша начал курить.



















«Польша, 1944 год».
 159-я стрелковая дивизия, в центре Михаил Максимович Волосков


РУТА ВАНАГАЙТЕ
(1955)

Литовский театральный критик, писатель, журналист, общественный деятель. Знает литовский, русский, английский, финский, польский и французский языки. Окончила Государственный институт театрального искусства имени А. В. Луначарского, изучала театральное искусство. Дебютировала в качестве автора статей посвященных театру. В разный период работала  руководителем раздела театра, кино и телевидения в ежемесячнике „Kult;ros barai“, в газете „Literat;ra ir menas“, в библиотеке университета Хельсинки, художественным руководителем Национального молодежного театра. С 1991 года в Литве организовывала международный театральный фестиваль LIFE. В 1999—2001 годах была советником по культуре и коммуникации премьер-министра Роландаса Паксаса. В 2001 году основала агентство по связям с общественностью «Acta Publica». С 2006 года руководит агентством «Vilko valia».
Книга «Свои. Путешествие с врагом» вышла в переводе на русский язык и иврит.

СВОИ. ПУТЕШЕСТВИЕ С ВРАГОМ

Временное правительство

В большинстве случаев убийство “своих” биологически, социально и нравственно оправдать невозможно, но, когда будущая жертва начинает восприниматься как “другой”, открываются двери для будущих объяснений злодеяния. В случае с евреями еще до физической смерти наступала смерть социальная, поскольку они были исключены из жизни общества. Все публичные пространства сделались недоступными. Евреям было запрещено ходить по тротуарам, им специально было приказано носить звезду Давида на одежде, удостоверения личности были отчетливо помечены буквой J (Jude  – еврей). Они были словно подготовленные к вырубке деревья в лесу – все еще здесь, но уже “отбракованы”, и только вопрос времени, когда от евреев останутся всего лишь тени в обществе, которое уже существовало без них.
По инициативе Литовского фронта активистов в первые дни войны было создано Временное правительство Литвы (LLV – Lietuvos laikinoji vyriausyb; ). Премьер-министр – Казис Шкирпа. Невероятно: немцы, друзья ЛФА, соратники литовцев, тут же арестовали в Берлине нового премьер-министра Литвы – посадили его под домашний арест. Каждые два-три дня квартиру посещал немецкий чиновник – проверял, по-прежнему ли Шкирпа сидит дома. Шкирпа рассказывал, что мог попытаться выйти из дома, но не хотел дразнить своих приятелей-немцев. Вместо оказавшегося в заточении Шкирпы обязанности премьер-министра Временного правительства стал временно исполнять учитель литературы и литературный критик Юозас Амбразявичюс, до того работавший в школе.
“Почему же созданное Литовским фронтом активистов правительство объявило себя всего лишь Временным правительством?” – спрашивает Альфонсас Эйдинтас и цитирует другого литовского историка Зенонаса Рекашюса: “Потому что по заявлению, сделанному самими активистами литовскому народу, только «после того как обозначатся отношения сотрудничества с Германией, будет создано постоянное правительство» – значит, Литва будет создана не по воле ее граждан, а по воле нацистской Германии”.
Едва собравшись, Временное правительство тотчас отправило Гитлеру телеграмму с изъявлениями пылкой благодарности:
По Литве пронесся ураган освободительной войны, и представители общественности свободной Литвы шлют Вам, Вождю Немецкого Народа, глубочайшую и искреннюю благодарность за избавление литовской земли от всеистребляющей жидо-большевистской оккупации и спасение литовского народа и выражают надежду на то, что Ваш гений предназначил литовскому народу участвовать в победоносном походе, который Вы поведете ради того, чтобы уничтожить иудаизм, большевизм и плутократию, отстоять свободу человеческой личности, сохранить культуру Западной Европы и воплотить в жизнь новый европейский порядок.
Всего лишь годом раньше, в августе 1940 года, только что “избранная” литовская власть приветствовала другого великого вождя:
Обсуждается вопрос принятия Литвы в Советский Союз. Вот появилась и наша делегация. Впереди идет со знаменем тов. Зибертас. Края красного бархатного знамени обшиты золотыми кистями, на нем красная пятиконечная звезда и лица тех великих людей, чьими именами гордится весь мир. Это имена Ленина и Сталина. Следом за знаменем идет товарищ Мотеюс Шумаускас, который несет декларацию сейма ЛССР. Декларация написана красным на листе, украшенном золотой рамкой и белым барельефом Сталина. Следом идет Саломея Нерис, которая несет написанную ею поэму о Сталине. Эта поэма написана золотыми буквами в единственном экземпляре.
Москва бурно аплодировала литовской делегации. Руководство рейха на литовские приветствия не реагировало. Можно ли сказать, что Сталин был б;льшим другом Литвы?
Интересно, что говорят об этом адресованном Гитлеру историческом приветствии живущие в эмиграции историки, которые высоко оценивают Временное правительство Литвы? Директор Чикагского центра исследований истории Литвы Аугустинас Идзялис в 2010 году так прокомментировал приветствие Временного правительства:
Я ему не придаю никакого значения. Приветствия есть приветствия, они ничего не означают. Все приветствуют всех. Это скорее относится к этикету, протоколу, а не к сути. […] Представим себе людей, которые только что вырвались из объятий смерти. Ведь большинство членов Временного правительства – Юозас Амбразявичюс-Бразайтис, Адольфас Дамушис, Пранас Падалис и другие – в последнее время ночевали каждый раз все в новых местах, на них уже охотилось НКВД. Люди столько пережили, им приходилось скрываться, они испытывали душевные и физические страдания – и вдруг почувствовали себя спасенными! Не только они, но и десятки тысяч других. Так как не благодарить силы, которые помогли им спастись от верной гибели? Это чисто эмоциональное обращение.
С другой стороны, есть в этом и немного политики – желание включиться в политическую жизнь. Попытка обратить на себя внимание. Кто они такие, кто про них знает? А тут – приветствие Гитлеру. Группа, которая стремится представлять край, куда вступает немецкая армия, заявляет о себе. Естественно, что с тем, с кем неизбежно придется встретиться, прежде всего надо поздороваться, если рассчитываешь на какие-либо отношения.
Прошло всего несколько дней, и по приказу немцев литовские повстанцы были разоружены. 28 июня назначенный Временным правительством комендант Каунаса Юргис Бобялис из разоруженных бывших повстанцев, партизан и новых добровольцев создал Национальный трудовой охранный батальон (TDA – Tautinio darbo apsaugos batalionas ). За весь период оккупации в Литве было создано около двадцати таких батальонов. Считалось, что эти батальоны положат начало новой армии Литвы.
Бойцы этого батальона стерегли евреев, согнанных в первый литовский концентрационный лагерь – Каунасский VII форт. Две роты Каунасского батальона нацисты сразу заняли делом. Первая и третья роты отправились в VII форт расстреливать евреев. За один раз были убиты 2514 человек. Когда начались массовые убийства евреев, часть батальона дезертировала (с 5 по 11 июля из батальона сбежали 117 бойцов). Осталось около тысячи. Эти бойцы TDA продолжали трудиться в каунасских фортах и в других местах – они “убрали” тысячи, а потом и десятки тысяч литовских евреев. “Уборками” руководили лейтенанты Бронюс Норкус, Юозас Барзда, Анатолиюс Дагис.
Временное правительство немедленно восстановило довоенные литовские административные структуры, самоуправление и полицию, издало законы о денационализации, возвращая собственность всем, кроме евреев. “Ограничения росли, евреев перед массовыми уничтожениями собирали в особых местах. В июле литовские учреждения только повторяли распоряжения немецкой администрации”.
Тем временем Шкирпа, по-прежнему живущий в Берлине под домашним арестом и все еще не верящий в немецкий цинизм, пишет петиции и меморандумы, обращается к Гитлеру и Риббентропу.
Красноречивая подробность: 23 июня арестованный премьер-министр Литвы пишет министру иностранных дел Германии Иоахиму фон Риббентропу, выражает ему и армии-освободительнице величайшую благодарность и просит разрешения вернуться на родину. Ответа нет. 29 июня письма Шкирпы были пересланы одному из чиновников с такой сопроводительной запиской: “Пересылаю Вам три письма литовца Шкирпы, которые были получены министром иностранных дел Рейха и на которые министр иностранных дел Рейха никакого ответа давать не намерен”. Позже Шкирпа попросил отпустить его хотя бы на похороны повстанцев в Каунасе. Немцы не отозвались. Шкирпа шлет в Литву одну инструкцию за другой, шлет программные документы, среди прочего указывая Временному правительству на то, что “очень важно популяризировать и руководителей восстания, в первую очередь лично меня, тем самым заставляя немцев больше с нами считаться”. Временное правительство Литвы тоже постоянно пишет немцам, рассказывая о своей лояльности, добиваясь признания или хотя бы внимания. Однако ни того, ни другого им не дождаться. Премьер-министр Литвы Юозас Амбразявичюс рассказывает:
“Отдельные ведомства и министерства делали все, что только могли, удовлетворяя немецкие экономические требования, мирясь с несправедливостями и т. д. Правительство надеялось, что в обмен на поддержку и лояльность немцы со временем дадут Литве желанную независимость.  Немецкие военные являлись в различные министерства с различными пожеланиями, и мы всегда старались удовлетворять их желания на сто процентов”.
Литовское временное правительство старалось во имя Литвы. Оно ничего не делало для того, чтобы ухудшить положение евреев, говорится теперь в воспоминаниях бывших членов этого правительства и сочинениях профессора Витаутаса Ландсбергиса, и даже напротив, комендант Каунаса Юргис Бобялис “растянул” срок переселения евреев в гетто с пяти часов до целого месяца и сам лично выпустил нескольких евреев из VII форта. Кроме того, правительство, узнав об избиениях в гараже “Летукиса” и в Вилиямполе, в тот же день решило “избегать публичных экзекуций евреев”. И еще впоследствии правительство сожалело о том, что не смогло на убийства евреев “воздействовать в положительном смысле” – это слова премьер-министра. Больше о Холокосте в Литве правительство не высказывалось.
Почему Временное правительство не заботилось о евреях, которые также были гражданами Литвы – Литвы, где по Конституции 1938 года все граждане были равны? Ответ прост и ясен.
Историк А. Идзялис пишет:
Мой ответ был бы таким. Это не вопрос “озабоченности”. Это вопрос возможностей. Как поступают во время войны, когда раненых людей много, когда не хватает врачей и медикаментов? Раненых делят на группы: на тех, у кого больше возможностей выжить, и тех, кого спасти иногда невозможно. Надо смотреть на положение рационально. Однако это не означает враждебного отношения к той или другой группе. Делается то, что реально с учетом возможностей и ресурсов.
Другой живущий в эмиграции историк, Кястутис Скрупскялис, профессор университетов Южной Каролины и Витаутаса Великого, утверждает:
Возможности спасать евреев у Временного правительства Литвы почти не было. В июне, в эту первую неделю войны, вопрос убийства евреев для них даже подниматься не мог. Идет война. Немцы расстреливают литовцев, поляков, русских, евреев. Большей частью это советские должностные лица. Хотя погибали от рук немцев и повстанцы. В свою очередь, кровавую бойню устраивали большевики – Правенишкес, Райняйский лес, Червень… Вокруг хаос. Они пытаются восстановить порядок. В тот период нет и причин говорить отдельно о евреях. Военные действия, кругом сотни погибших. В Каунасе в общей могиле хоронят повстанцев. Первая забота – стабилизировать положение, восстановить общий порядок. Тогда можно надеяться решить другие вопросы.
Министр финансов Временного правительства Литвы Йонас Матулёнис в разговоре с представителем евреев, бывшим офицером литовской армии Йокубасом Голдбергасом, так объяснил ситуацию в Литве:
По еврейскому вопросу литовцы к согласию не пришли. Существуют три точки зрения: в соответствии с крайними взглядами все евреи Литвы должны быть уничтожены; более умеренные требуют, чтобы были созданы концентрационные лагеря, где евреи кровью и потом должны расплатиться за свои преступления перед литовцами. Третья точка зрения? Я – практикующий католик. Я и другие подобные мне убеждены, что у человека жизнь отнимать нельзя. Только Бог может это сделать. Я никогда ни к кому не относился враждебно, однако при советской власти я и мои друзья убедились, что общего пути с евреями нет и никогда не будет. Мы считаем, что литовцы должны быть отделены от евреев, и чем раньше, тем лучше. По этой причине гетто необходимо. Там вы будете отдельно от нас и не сможете нам навредить. Это христианское поведение.
Прошло всего несколько недель, и Временное правительство увидело, что рейх с ним не считается. Хотя правительство очень старалось доказать свою лояльность, немцы его игнорировали. Даже благодарственная телеграмма Гитлеру осталась без ответа. Временное правительство все равно отчаянно старалось – а вдруг? За четыре дня, оставшиеся до окончания его деятельности, до отставки, правительство опубликовало “Постановления о евреях”.
Вот несколько выдержек:
Личности еврейской национальности селятся в отдельных отведенных для этой цели местах и носят на левой стороне груди круг желтого цвета размером 8 см, в середине которого должна быть буква J .
Евреям запрещено иметь:
а) радиоприемники; б) типографии, пишущие машинки; в) автомобили, мотоциклы, велосипеды;
г) пианино, рояли и фисгармонии; д) фотоаппараты.
Говорят, что эти постановления мягче по сравнению с ранее опубликованными немецкими предписаниями, в них, к примеру, евреям не запрещается гулять в парках. Позже, оказавшись в эмиграции, министры Временного правительства Литвы все как один утверждали, что этот документ – подделка. Однако подпись Ю. Амбразявичюса на нем стоит. Нет, говорит сам Амбразявичюс.
В июле 1941 года, когда Литвой управляли немцы, шла чисто литовская борьба за власть – вольдемаровцы (литовские националисты, сторонники Вольдемараса[52]) подготовили путч, направленный против Временного правительства. Премьер-министр Юозас Амбразявичюс оставил интересное свидетельство, рассказывающее о борьбе националистов за власть. Много лет спустя одинокий и хворый Амбразявичюс (тогда уже Бразайтис), живший в США, написал:
Писать воспоминания? Уже слишком поздно. Да и не хочу. Зачем оставлять документы, говорящие о том, что мы были взрослыми людьми, а государственной зрелости не проявили. Ведь вся эта деятельность со времен Каунаса и Вюрцбурга была не борьбой за свободу Литвы (хотя мы этим и прикрывались), а борьбой за власть, которую мы получим в Литве. Сколько непонимания, сколько бесполезных стычек, подозрительности, стремления опорочить других. Мы, наверное, слишком мало прожили независимой жизнью и не научились государственной мудрости! Пишу это не под минутным впечатлением, но прочитав эти документы. Зачем оставлять следующим поколениям свидетельства тогдашней ничтожности?
Комментарий историка Альфонсаса Эйдинтаса: “Короче говоря, немцы обманули молодых литовских политиков, воспользовались восстанием и возрожденными институциями для осуществления своих целей. За неверную ориентацию пришлось дорого заплатить”.
Увековечение памяти Юозаса Амбразявичюса-Бразайтиса
Именем Юозаса Бразайтиса названы одна из улиц Каунаса и аудитория в университете Витаутаса Великого. Прах Юозаса Бразайтиса перезахоронен в Литве, рядом с костелом Воскресения Христова в Каунасе, со всеми почестями, при участии литовских воинов и президента Валдаса Адамкуса. На перезахоронение останков правительство Литвы выделило 30 тысяч литов.
Увековечение памяти Казиса Шкирпы
Улица в Вильнюсе, у подножия горы Гедиминаса, и улица в Каунасе, в микрорайоне Эйгуляй, названы именем К. Шкирпы. В центре Каунаса, на доме 25 по улице Гедимино, в его честь открыта мемориальная доска с надписью: “В этом здании в 1925–1926 годах работал добровольный создатель армии Литвы, участник борьбы за независимость, член Учредительного сейма, начальник штаба, дипломат, создатель и руководитель Литовского фронта активистов, премьер-министр Временного правительства Литвы, кавалер ордена Креста Витиса, полковник генерального штаба Казис Шкирпа (1895–1979)”.
Центр исследования геноцида и сопротивления жителей Литвы подготовил справку о Казисе Шкирпе:
Казиса Шкирпу и организацию, которой он руководил, можно упрекнуть в том, что в деятельности берлинского ЛФА антисемитизм был поднят на политико-программный уровень, в том, что антисемитская пропаганда, которую вели участники антисоветского сопротивления среди населения Литвы, создала одну из предпосылок Холокоста. С другой стороны, надо заметить, что берлинская организация ЛФА предлагала “еврейский вопрос” решать, прибегая не к геноциду, а к изгнанию из Литвы.
* * *
IV. Свои. Расстрельщики евреев
Национальный трудовой охранный батальон

Жид по лесенке ползет.
Не долезет – упадет!
Тут бы палку ухватить
И жида поколотить!.
Детская считалка

Июньское восстание началось в Каунасе. Над крышей костела Воскресения Христова подняли флаг Литвы – это был символический акт, и совершил его участник восстания лейтенант Бронюс Норкус, вскоре ставший одним из командиров Национального трудового охранного батальона.
Несколько штрихов к портрету Бронюса Норкуса. Рассказывает Казис Бобялис:
Дня, наверное, через три после того, как началось восстание, мы, молодежь, играли в футбол на углу улиц Кауко и Агуону. Вдруг видим – от улицы Прусу, шатаясь, подходит человек. В синей форме литовской военной авиации. Без пуговиц, без погон. Волосы растрепанные, глаза красные. В одной руке поллитровка, в другой – револьвер. Мы испугались. Он подошел к нам. “Ребята, где жиды?” Йезус, Мария! Не видели. Нету. Не живут здесь такие. Начал он на нас орать. Три раза выстрелил в воздух из своего револьвера. И пошел себе. Потом выяснилось, что это был лейтенант Норкус, офицер литовской авиации. Когда пришли большевики, его посадили в тюрьму. После бомбежки Каунаса он из тюрьмы вышел. Первым делом рванул на Жалякальнис к жене и детям. Соседи сказали, что в субботу (21 июня) его семью увезли. Подробностей не знаю, но тогда он начал пить шнапс и стрелять. Сказал, всякого жида на месте пристрелю. Стал командиром батальона. Получил коня. Пьяный с него свалился, конь ударил его по голове копытом и зашиб насмерть.
Бронюс Норкус был назначен командиром роты и начал служить в Каунасском Национальном трудовом охранном батальоне. После 28 июня ему уже не надо было спрашивать: “Ребята, где жиды?” Евреев ему приводили прямиком к ямам. В Каунасском VII форте 4 июля у рвов были расстреляны 416 мужчин и 47 женщин (рапорт К. Ягера). Расстреливал их Национальный трудовой охранный батальон, а командовали расстрелом лейтенант Бронюс Норкус и младший лейтенант Йонас Обелявичюс. 6 июля жертв расстреливали и из пулеметов. Выстрелами в спину убиты 2514 евреев. Расстрелом командовали лейтенанты Ю. Барзда, А. Дагис и Б. Норкус.
Действия 3-й роты Национального трудового охранного батальона в VII форте “видимо, немцам и нашим командирам очень понравились, и потому позже их везде отправляли”. В роте служили около двухсот литовских военных. В октябре 3-я рота батальона (который в августе был переименован в батальон вспомогательной полиции, РРТ – Pagalbin;s policijos batalionas ) всего дважды, но ударно поработала в IX форте. Туда они сами пригнали из гетто около 10 тысяч евреев, позже из Чехословакии в Каунас прислали еще 2 тысячи евреев “делать прививки” перед дорогой – предполагалось, что они отправляются в Южную Америку. Руководители те же самые: Б. Норкус, Ю. Барзда и А. Дагис. По сведениям из рапорта К. Ягера, из 10 тысяч расстрелянных в IX форте евреев из гетто почти половина – дети, их было 4273. Самые крупные расправы над евреями в литовской провинции совершались в августе и сентябре 1941 года. В двадцати шести батальонах Литвы служили тогда уже около 12–13 тысяч солдат. После того как в августе Национальный трудовой охранный батальон был реорганизован, в Каунасе были сформированы 1-й и 2-й батальоны вспомогательной полицейской службы – РРТ-1 и РРТ-2.
Первый батальон уничтожил 36 тысяч человек.
Второй был откомандирован в Белоруссию, и там, в пятнадцати разных местностях Белоруссии, были убиты 15 452 еврея.

Зубной техник и Компания

Я был любителем расстреливать людей.
Пранас Матюкас

Когда Пранаса Матюкаса в 1962 году судили в советской Литве, на вопрос, почему он стрелял в евреев, он ответил: «Потому что в 1941 году в Правенишкесе (советском концентрационном лагере в Литве) меня вытащили из-под горы трупов. Среди стрелявших в нас большинство были евреи».
В период независимости Литвы Пранас Матюкас работал в типографии и одновременно учился на зубного техника. Когда Красная армия отступала, он пригрозил красноармейцу, которого встретил в Каунасе, карманным ножиком, и тот отдал ему свое ружье. Тогда Матюкас и пошел записываться в Национальный трудовой охранный батальон. Одному его сыну в то время было пять лет, другому – год.
В деле Пранаса Матюкаса 12 томов. Из протокола допроса 3 декабря 1961 года:
Это было летом 1941 года. Точной даты не помню, должно быть, в июле. После обеда наша третья рота батальона, которая в то время еще дислоцировалась на Лайсвес аллее неподалеку от так называемого собора, под командованием офицеров Барзды, Норкуса, Скаржинскаса и Дагиса, пешком отправилась в седьмой Каунасский форт, на Жалякальнис. Форт охраняли бойцы из других рот.
Посреди форта, в яме, расположенной между склонами, держали под охраной примерно 300–400 человек, лиц еврейской национальности. Они там были под открытым небом.
Женщин еврейской национальности, их было примерно человек 100–150, держали в самом седьмом форте, в укрепленных подвалах.
Расстрел происходил следующим порядком. Группа солдат батальона, около 10 человек, под командованием унтер-офицеров и офицеров, брала примерно по 10 человек из той ямы, где держали и стерегли обреченных на смерть мужчин еврейской национальности. Их уводили метров за 50 или 100 от этого места, туда, где была большая воронка от взрыва. Ставили на край этой воронки лицом к ней и с нескольких шагов стреляли. Трупы падали в яму. Солдаты стреляли из ружей, а офицеры – Дагис, Норкус, Барзда – из пистолетов.
Под вечер расстрелы прекратились. На следующий день, едва рассвело, мы опять пошли в форт и окружили ту яму, где держали заключенных. На склонах были установлены два или три легких пулемета типа “Бруно”. Барзда и Норкус сказали, что надо расстреливать смертников там же, на месте, стрелять сверху со склонов в яму. По команде начался расстрел. Расстреливаемые стали метаться по яме, но убежать никуда не могли, везде их встречали пули.
Беспорядочная стрельба продолжалась часа полтора. Дно ямы было завалено телами убитых и залито кровью. Могу сказать, что стреляла почти вся наша третья рота, за исключением нескольких лиц, которые по тем или другим причинам остались в казармах. Я тоже стрелял. Сколько людей застрелил – сказать не могу, потому что установить это было невозможно.
Сама яма была размером примерно 50 на 50, склоны ямы высотой были примерно 10–15 метров.
По свидетельствам других солдат батальона, и в VII, и в IX форте людей укладывали в ямы ничком и только тогда расстреливали. После того как расстреляют одну партию, на трупы укладывались другие.
По этому делу был допрошен свидетель Юргис Восилюс, он утверждал:
Поскольку недалеко от этого форта было много жилых домов, посмотреть на расстрел собралось много местных жителей. Мне как охраннику пришлось их отгонять и не подпускать близко, поэтому картину самого расстрела я как следует не разглядел.
Вот как, по словам Пранаса Матюкаса, расстреливали евреев из Каунасского гетто. Операцией руководили те же самые офицеры – Дагис, Барзда, Норкус.
IX форт. Матюкас, допрос 15 января 1962 года:
Нам было сказано, чтобы с вечера не напивались, потому что в шесть или восемь часов утра всем надо быть в казармах и выдвигаться на операцию. Упомянутый приказ нам передали Барзда и Дагис.
На другой день, в восемь часов утра, рота построилась, и мы все пошли к гетто. В этой операции участвовал весь наш батальон.
Из гетто другие солдаты отдали нам около 400 евреев, мужчин, женщин и детей, потом мы, 8–10 солдат, взяли под стражу этих евреев и погнали их в девятый форт, который был примерно в двух километрах от города. Пригнали евреев в форт, где была большая яма. Там их передали охранять другим солдатам, а сами опять вернулись в гетто, забрать очередную группу людей. Пригнав в форт вторую группу смертников, я больше в гетто не пошел, а остался в форте.
За фортом в противоположной от Жемайтского шоссе стороне были вырыты три длинные траншеи, длиной, наверное, около ста метров, два метра в ширину и столько же в глубину.
Подойдя к выкопанным рвам, я увидел солдат из нашей третьей роты, их было около 30 человек. Из офицеров с ними были Барзда, Норкус, Дагис. Кроме того, была группа немецких солдат и офицеров.
Одновременно смертников расстреливали около 30 человек из нашей роты и около 10 немецких солдат, которые стреляли из автоматов, а офицеры – еще и из пистолетов. Я тогда стрелял из своего ружья и сделал около 60–70 выстрелов. Стрелял примерно часа полтора. Сколько человек застрелил лично, сказать не могу, потому что мы стреляли все одновременно в общую массу людей, которые были в яме. Помню, что лично я принимал участие в расстреле двух групп по 400 человек. Стрелял, понятно, с перерывом.
Вообще сказать, кто как около ям стоял и стрелял, не могу, потому что там никакого порядка не было: одни, отстрелявшись, уходили, другие приходили.
Среди смертников я узнал Гравецаса, Ривериса[85].
Я брал только золотые зубы. В IX форте давали водку, но очень мало. Когда мы приходили брать патроны, Норкус и Барзда давали глотнуть водки из бутылки. […] В тот день, как говорили среди охранников, было расстреляно примерно 8–10 тысяч человек. После расстрела солдаты выбирали себе из кучи одежды расстрелянных вещи получше. Я никаких вещей расстрелянных не брал, во время расстрела пару раз взял у людей, которых гнали к ямам, часы, которые они сами мне отдавали[86].
Евреев укладывали ничком, как и в VII форте, и тогда расстреливали. Когда рота закончила расстреливать взрослых евреев, немцы из автоматов расстреляли детей. Спасся только один мальчик одиннадцати лет.
Когда мы второй раз расстреливали в IX форте, это был расстрел чехословаков. Нас пригнали в IX форт, сказали, надо будет расстрелять примерно 2 тысячи человек. Смертников гнали с засученными рукавами, чехи сказали, их ведут прививать от оспы. В ямах чехи пытались бежать, но куда побежишь, когда окружены.
В массовых убийствах людей я участвовал потому, что этим занимался наш батальон, третья рота, в которой я служил. Я выполнял приказы.
Из речи Пранаса Матюкаса на суде в 1962 году:
Если по совести, то я виновен. Но как солдат – нет. Я просто выполнял приказ. Я не знал своей цели.
Содержащиеся в деле показания подсудимого Алексаса Райжиса:
После расстрела я видел у Матюкаса зубы. Матюкас сам показал на ладони золотые зубы. Я спросил, на что Матюкасу нужны зубы, так военные сказали, что он зубной техник, а жена его – зубной врач. У Матюкаса я видел вымытые, очищенные золотые зубы, кажется, 4 зуба.
После войны Пранаса Матюкаса судили, но в тюрьме он сидел недолго. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 17 сентября 1955 года “Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.” лица, осужденные на десять лет лишения свободы, были освобождены, осужденным на двадцать пять лет срок наказания сократили вдвое. Пранас Матюкас вышел из заключения, поселился с семьей в Паневежисе, работал по специальности – зубным техником в поликлинике Йонишкелиса. Активно участвовал в работе драмкружка.
Шесть лет спустя, когда выяснились новые обстоятельства, он был арестован повторно. Запросили характеристику с места работы. Главный врач поликлиники о Матюкасе отозвался так:
Трудолюбивый, энергичный, активный участник самодеятельности, во многом содействовал оживлению художественной самодеятельности, занимался в драмкружке.
Пранас Матюкас и еще семеро убийц из третьей роты Национального трудового охранного батальона были приговорены к расстрелу. 9 ноября 1962 года в Вильнюсе приговор был приведен в исполнение. Карьера зубного техника закончилась.
“Пранас Матюкас участвовал в расстреле около 18 тысяч человек”. (Судебное определение).
Историк Альфредас Рукшенас рассмотрел мотивы, которыми руководствовались убийцы из Каунасского батальона самообороны. Он разделил людей, вступавших в батальон, на четыре категории:
Патриоты  – те, кто вступал в батальоны самообороны, желая защищать родину от врага и веря, что батальоны – начало будущей армии независимой Литвы.
Безработные  – бывшие офицеры литовской армии и другие не имеющие работы лица, которые вступали в батальоны, потому что там платили вознаграждение.
Обиженные  – затаившие обиду офицеры литовской армии, которых в советское время уволили в запас, и те, кого допрашивали советские органы безопасности; они хотели расквитаться с обидчиками.
Незащищенные  – те, кто служил советскому режиму, они вступали в батальоны, желая избежать наказания. Были и такие, которые боялись, что их увезут на работы в Германию.
Четвертого июля в Каунасском VII форте загнанные в яму евреи были расстреляны все одновременно. Это заняло полтора часа – стреляли до тех пор, пока все в яме не перестали шевелиться. Скорее всего, многие люди в яме не были убиты сразу, а только ранены, они умерли позже, несколько минут или часов спустя. У них было достаточно времени поразмыслить над тем, кто же эти люди в военной форме, которые стоят на насыпи, стреляют, пьют и вскоре их прикончат – может, патриоты, может, безработные, а может быть – обиженные? Или, может быть, незащищенные, которым эта работа давала человеческое чувство защищенности?
Вот как несколько бойцов 3-й роты сами говорили на суде о своих мотивах.
Алексас Райжис:
Сам не знаю, почему я вступил в батальон. Не могу объяснить свои действия. Может, я вступил в батальон от бедности, сам не знаю. Почему в людей стрелял, тоже не знаю.
Юозас Копустас:
Цель моего вступления в батальон была что-нибудь себе награбить. Вознаграждения мы не получали. Вознаграждением за работу нам была одежда смертников. Быть в батальоне мне было выгодно. После первого расстрела не додумался, что делаю что-то плохое.
Клеменсас Скабицкас:
В батальон вступил из-за слабого здоровья, там работа была нетяжелая. Тех людей, которых расстреливал, я не знал, они мне ничего не сделали. Я верующий. Расстреливая людей, не знал, как будет. Потом ходил исповедоваться.
После первого совершенного 3-й ротой массового убийства несколько бойцов дезертировали. Один из них, капитан Бронюс Киркила, уйдя в отпуск, 12 июля 1941 года застрелился в своей квартире. Почему? Не выдержал напряжения? Или, как предполагают историки, решил мстить евреям до тех пор, пока не убьет “установленное для себя количество”? Выполнив это, Киркила и застрелился.
Если это правда, с “установленным количеством” Бронюс Киркила справился за очень короткое время, всего за несколько дней. Количество было огромное.



АЛЕКСАНДР ГОРОДНИЦКИЙ
(1933)

Советский и российский поэт, один из основоположников авторской песни, член Союза писателей Российской Федерации, лауреат Государственной литературной премии им. Булата Окуджавы. Первые поэтические публикации датируются 1948 годом. Президент ассоциации российских бардов. Профессор, учёный-геофизик, океанолог, доктор геолого-минералогических наук, член общественного совета Российского еврейского конгресса.

 ВИЛЬНЮССКОЕ ГЕТТО

Жили и мы когда-то рядом,
И пожелать сердечно рады
Ласки Господней
Всем, кто сегодня
В наших живёт домах.

Нас не отыщешь в гетто, в гетто,
Мы по соседству где-то, где-то,
В тёмных дубравах,
Солнечных травах
И полевых цветах.

Здравствуй, красавец Вильно, Вильно,
Все мы тебя любили сильно.
Было нас много
Милостью Бога,
Только, увы и ах,

Нас не отыщешь в гетто, в гетто, -
Мы по соседству где-то, где-то,
В тёмных дубравах,
Солнечных травах
И полевых цветах.

Слышишь - в ночи рычит овчарка,
В лица прожектор светит ярко.
Слыша приказы,
Больше ни разу
Не испытаем страх.

Нас не отыщешь в гетто, в гетто, -
Мы по соседству где-то, где-то,
В тёмных дубравах,
Солнечных травах
И полевых цветах.

Видишь дождя косые струны?
Были мы стары или юны,
Станет землею,
Доброй и злою,
Наш безымянный прах.

Нас не загонят в гетто, в гетто,
Мы по соседству где-то, где-то,
В тёмных дубравах,
Солнечных травах,
И полевых цветах.

1997


















В. ГРОССМАН, И. ЭРЕНБУРГ

ЧЕРНАЯ КНИГА,
ПОНАРЫ.
Рассказ инженера Ю. Фарбера


Я по профессии инженер-электрик. До войны я жил в Москве, работал в научно-исследовательском институте связи и заканчивал аспирантуру по специальности.
С первых дней войны я находился в рядах Красной Армии.
Осенью 1941 года я попал в окружение, и после блуждания по лесам и попытки выбраться к своим был захвачен немцами.
Один из немцев, посмотрев на меня, сказал:
"Этому в плену мучиться не придется – он еврей и сегодняшнего заката уже не увидит".
Я все понял, так как владею немецким языком, но не подал и виду.
Единственное, что я сделал – это уничтожил все бумаги и документы, имеющие ко мне отношение. В это время по дороге проходило большое количество пленных. Меня поставили в ряды. и повели по дороге под конвоем… По пути нас остановил эсэсовский патруль и, не объясняя причин, стали выводить из рядов отдельных пленных. Если у человека был длинный, горбатый нос, они его выводили, или расстегивали рубашку на груди, если на груди была растительность, то его тоже выводили, но меня они не тронули. Надо сказать, что когда я без очков, то у меня не очень такой бросающийся в глаза характерный вид и произношение у меня достаточно чистое русское…
Нас, большую группу пленных, повели на пригорок окруженный колючей проволокой. Мы лежали на площадке под открытым небом; по сторонам стояли пулеметы. Через три дня нас заперли в товарные вагоны и повезли; не давали ни еды, ни воды, не отворяли дверей- На шестые сутки нас привезли в Вильнюс. В вагонах осталось очень много трупов. Восемь тысяч пленных поместили в лагерь, в Ново-Вилейку, около Вильнюса. Люди жили в бывших конюшнях без окон и дверей, стены были в огромных щелях. Начиналась зима.
Пищевой рацион был таков – килограмм хлеба на 7 человек, но часто хлеба не давали. Немцы привозили смерзшуюся глыбу картофеля с грязью, льдом, шелухой, соломой. Ее бросали в котел, разваривали до состояния крахмала; пленный получал пол-литра баланды.
Каждое утро из всех бараков вытаскивали мертвецов. К яме волокли трупы, их слегка присыпали хлорной известью, но не закапывали, ибо на другой день в эту же яму сбрасывали новую партию трупов. Бывали дни, когда число трупов превышало полтораста, нередко вместе с трупами в яму бросали и живых людей.
Немцы называли нас подонками человечества – "унтерменш". Однажды за какую-то ничтожную провинность немцы приказали двум пленным лечь животами в лужу, которая уже покрылась тонким льдом.
Их оставили на ночь, а они ведь лежали голые, и они замерзли.
У меня в памяти остались две даты – ночь с 5 на 6 декабря 1941 года и ночь с 6 на 7. У меня был товарищ, молодой парень, 20 лет, украинец – Павел Кирполянский. В нашем бараке было холодно и чтобы согреться, мы ложились на одну шинель, а сверху покрывались другой, и спали в обнимку. Мы были усеяны паразитами. Сыпной тиф косил людей. В эту ночь мы лежали обнявшись с Павлом. Внезапно я был разбужен, чувствую, что он порывается бежать. Я положил ему руку на лоб и сразу понял, в чем дело. Павел горел в жару, в бреду он меня не узнавал. Оставлять его без шинели нельзя было, я его обхватил и держал крепко в своих объятиях до утра-. Утром он умер, его поволокли в яму- Однако я не заболел тифом.
В ночь с 6 на 7 декабря, с двух сторон, возле меня лежали мои товарищи, украинские парни. Мы обнялись, мне было тепло, и я крепко спал. На рассвете раздается свисток, я стал толкать своего соседа Андрея. Он не отзывался, он был мертв. Я стал будить второго соседа – Михайличенко. Он тоже был мертв. Оказывается, эту ночь я спал рядом с мертвецами.
Мысль о том, что я останусь жив и буду в Москве, меня никогда не покидала.
Я заставлял себя умываться и даже бриться. В бараке был парикмахер. Он изредка брил военнопленных и в качестве платы взимал одну картошку. В этот день, 7 декабря, меня ожидала большая удача: мне попалась в баланде целая картошка. Я решил побриться. Когда я протянул парикмахеру картошку, выловленную из супа, он посмотрел на меня и сказал: "Не надо-." Я спросил: "Почему?" Он ответил: 'Ты все равно на этой неделе помрешь, кушай сам".
Прошла неделя, я снова пришел бриться. Парикмахер был поражен, увидев меня:
"Как, ты еще жив? Ну ладно, я тебя еще раз побрею бесплатно, все равно ты скоро помрешь".
Когда, однако, я пришел и в третий раз, то парикмахер сказал:
"Я тебя буду брить бесплатно, пока ты не умрешь".
В это время не было ни номеров, ни регистрации. Евреев специально не выискивали. Но достаточно было кому-нибудь указать пальцем на любого человека и сказать либо "юде", либо "жид" и человека немедленно расстреливали. Никаких доказательств не было.
К новому году я уже не мог ходить – у меня был голодный отек Пальцы на ногах сначала почернели, потом мясо отваливалось и были видны кости на пальцах.
Выделенный из пленных переводчик, ленинградский студент Игорь Деменев, – впоследствии он с товарищами убил немецких охранников и бежал, – помог мне попасть в лазарет при лагере. Среди нескольких деревянных бараков, в разрушенном кирпичном домишке переводчик и несколько врачей-военнопленных организовали инфекционный лазарет. Ко мне врачи отнеслись хорошо.
Заместителем главного врача был доктор Евгений Михайлович Гутнер из Сталинграда. Он отнесся ко мне с братским сочувствием и заботой. К маю месяцу я начал ходить, в июне мог подниматься на второй этаж. Лазарет был единственным местом в лагере, куда немцы не заглядывали, так как боялись тифа и туберкулеза. Меня не выгнали из лазарета, а сделали уборщиком. Смертность была огромная.
В этом лазарете я прожил до конца 1943 года. Количество военнопленных все уменьшалось. Из привезенных восьми тысяч осталась в живых небольшая горсточка.
Немцы использовали пленных на работах за пределами лагеря. Жители подкармливали военнопленных.
Военный врач Сергей Федорович Мартышев шел на величайший риск, чтобы спасти возможно большее количество людей. Под разными вымышленными предлогами он задерживал людей в лазарете, оказывал им всяческую поддержку.
Когда мы узнали о Сталинграде, это произвело огромный поворот в настроении военнопленных и гражданского населения, все поняли, что война немцами проиграна.
Отрезанный от всего мира, наш маленький коллектив тоже включился в борьбу против немецких захватчиков.
Для немцев писали листовки, некоторые на немецком языке писал и я. В одной листовке я писал: "Господь бог дал немцам три качества – ум, порядочность и нацизм, но никто не обладает больше, чем двумя достоинствами. Если немец умный и нацист, то он непорядочный, но если он умный и порядочный, то он не нацист".
В другой листовке было написано просто: "Гитлеру капут".
Охранники были рослые, широкоплечие, упитанные. Машина с новой охраной въехала в лагерь. Колючая проволока образовывала две стены, и как мы потом узнали, в проходе были мины.
В проволоке был еще один небольшей узкий проход. Этим проходом нас подвели к краю огромной ямы. Это был котлован для нефтехранилища; диаметр составлял 24 метра. В глубину яма имела 4 метра. Стены ее были зацементированы. Две трети ямы было укрыто бревнами, а одна треть открыта. На дне ямы я увидел женщину и понял, что там живут люди. Наверху лежали две лестницы. Одна лестница считалась "чистой", ею пользовались только немцы. Нас спустили вниз по "нечистой" лестнице, охрана осталась наверху. Откуда-то вызвали старшего рабочего, это был еврей по имени Абрам Гамбург, из Вильнюса. Немцы его звали Франц. Вызвали еще одного рабочего по имени Мотл, которого немцы звали Макс. Он был в кандалах, ему приказали и нас заковать.
Это были цепи из звеньев, толщиной немного меньше пальца. Их накладывали на ногу, пониже колена, примерно там, где оканчиваются сапоги. Цепь свисала до земли; чтобы она не мешала ходьбе, половину цепи разрешили веревкой подвязывать к поясу.
Когда все прибывшие были закованы в цепи, появился начальник, штурмфюрер.
Это был утонченный садист, ему было лет 30. Он был щегольски одет, на нем были белые замшевые перчатки до локтя. Сапоги блестели, как зеркало. От него очень сильно пахло духами. Он держал себя очень высокомерно не только с нами, но и немцев охранников держал в неимоверном страхе.
Нас выстроили, он спросил каждого – откуда он. Мы с Костей Потаниным сказали, что мы не понимаем его (я все время скрывал знание немецкого языка). Старший рабочий Франц переводил. Штурмфюрер говорил по-еврейски и по-польски, кое-как он объяснялся по-русски.
Когда дошла очередь до меня и он спросил: "Откуда ты?", я ответил, что из Москвы.
Штурмфюрер насмешливо сказал: "Люксус город Москва" и посмотрел на меня в упор. Я ответил: "А что, не любишь Москву?" Переводчик Франц затрясся, он перевел мои слова в очень смягченном виде. Штурмфюрер замахнулся, но не тронул меня.
Он сказал, что мы будем работать на важной работе государственного значения "Не пытайтесь снять кандалы, потому что их будут проверять несколько раз в сутки, при малейшей попытке бежать вы будете расстреляны. Не думайте бежать, потому что из Понар никто не уходил и никто никогда не уйдет". Потом началось перечисление: за малейшую по- пытку к бегству – расстрел. Во всем мы должны слушать команду начальников, за малейшее нарушение-расстрел. Мы должны выполнять правила внутреннего распорядка-иначе расстрел. Должны прилежно работать, кто будет обвинен в лени – расстрел. Он говорил очень долго, и мне стало ясно: умереть здесь нетрудно-После этой назидательной речи он ушел. Мы стояли на дне ямы, там была одна женщина и из глубины ямы вышла вторая. Мы стали с ними беседовать.
Мы сразу задали им вопрос – будут ли нас кормить. Они ответили: "Об этом вы не беспокойтесь, кормить вас будут, но выйти живыми вам не удастся".
Мы зашли под навес; там был деревянный загон, который назывался бункером, и маленькая кухня. Женщины сказали, что здесь живут евреи из Вильнюса и окрестных сел. Они скрывались вне гетто, но их нашли, посадили в тюрьму, а потом привезли сюда. Канторович, о котором я уже упоминал (он был виленец), перекинулся несколькими фразами с женщинами. Они стали откровеннее и сказали, что это Понары, где расстреляны не только вилен-ские евреи, но и евреи из Чехословакии и Франции. Наша работа будет состоять в том, чтобы сжигать трупы. Это держится в величайшем секрете. Немцы думают, что женщины ничего не знают, и мы тоже не должны проговориться. При немцах надо говорить, что мы занимаемся заготовкой леса. Не успели мы все это услышать, как раздался свисток, и мы должны были подняться наверх по лестнице. Нас построили попарно и повели.
Первое, что нас ошеломило – это запах.
Надзиратель СД сказал:
– Возьмите лопаты, отбросьте песок и если увидите кости, то выбрасывайте наверх.
Я взял лопату, опустил в песок она сразу наткнулась на что-то твердое. Я отгреб песок и увидел труп. Надзиратель сказал:
"Ничего, так надо".
То была колоссальная яма, которую начали заполнять еще с 1941 года. Людей не закапывали и даже хлорной известью не заливали, это был конвейер, действовавший непрерывно. Трупы падали в беспорядке, в разных позах и положениях Люди, убитые в 1941 году, были в верхней одежде. В 1942 и 1943 гг. была организована так называемая зимняя помощь, – кампания "добровольного" пожертвования теплой одежды для немецкой армии. Пригоняемых на расстрел немцы заставляли раздеваться до белья, а одежда шла в фонд "добровольных" пожертвований для немецкой армии.
Техника сожжения была такая: на краю ямы из сосновых бревен строился очаг, 7х7 метров, помост, один ряд стволов, поперек стволы, а в середине труба из сосновых стволов. Первая операция состояла в том, чтобы разгребать песок пока обнаруживалась "фигура", (немцы велели так называть трупы).
Вторую операцию осуществлял "крючок", так назывался рабочий, который извлекал тела из ямы железным крючком. Тела лежали плотно. Два "крючка", обычно это были самые сильные люди из рабочей команды, забрасывали крюки и вытаскивали труп. В большинстве случаев тела разваливались на части.
Третью операцию делали носильщики – трегеры. Надо было положить на носилки труп, причем немцы контролировали, чтобы на носилках была действительно целая фигура, т.е. две ноги, две руки, голова и туловище.
Немцы вели строгий учет того, сколько тел извлечено. У нас было задание сжигать 800 трупов в сутки; мы работали от темноты до темноты. Трегеры относили тела к деревянному очагу. Там "фигуры" укладывались рядами, одна к другой. Когда был уложен один слой, наверх клали еловые ветки; специальный рабочий – офенмайстер следил за топливом и обеспечивал костры сухими бревнами.
Когда бревна и ветви были уложены, все это поливалось горючим черным маслом, -тогда укладывался второй слой, за ним третий и т.д. Таким образом эта пирамида достигала четырех метров, а иногда и больше. Пирамида считалась готовой, когда в ней было три с половиной тысячи трупов. Ее обильно поливали горючим маслом не только сверху, но и с боков, обкладывали по бокам специальными сухими бревнами, обливали бензином в достаточном количестве, закладывали одну или две термитных бомбы, и вся пирамида поджигалась. Немцы каждое такое сожжение обставляли очень торжественно.
Пирамида обычно горела трое суток У нее было характерное невысокое пламя; густой, черный, тяжелый дым как бы нехотя поднимался наверх. Он содержал большие хлопья черной сажи.
Возле костра стоял файермайстер с лопатой, он должен был следить, чтобы огонь не потухал.
Через трое суток оставалась груда пепла с частицами неперегоревших костей.
Глубокие старики и физически немощные люди работали на трамбовке. На огромный железный лист лопатами сваливали перегоревшие кости, их дробили трамбовками, чтобы не сохранилось ни одного кусочка кости.
Следующая операция заключалась в том, чтобы размолотые кости просеивать лопатой через мелкую металлическую сетку. Эта операция имела двоякий смысл. Если на сетке ничего не оставалось, значит их хорошо раздробили, а, во-вторых, при этом обнаруживались металлические несгоревшие ценные вещи, золотые монеты и т.д
Следует упомянуть еще об одной операции. Когда из ямы выносили труп, то специальный человек вставлял металлический крючок трупу в рот и если обнаруживал коронки, или золотые мосты, то вырывал их и складывал в специальную коробку."
Были ямы, в которых находилось по 20 тысяч трупов. Смрад буквально выворачивал наружу нутро, доводил до головокружения.
Темпы работы были такие, что нельзя было остановиться ни на секунду.
Охрана состояла из 60 эсэсовцев. Это были откормленные волкодавы, они отвечали за то, чтобы мы не сбежали. Они стояли цепью вокруг ямы и каждые 15 минут переходили с места на место. У них всего было в изобилии: мясо, вино, шоколад Но за пределы Понар им нельзя было выходить. Они или отбывали вахту, или находились в своем помещении.
Страшней даже эсэсовцев были чины СД – эти беспокоились о выработке и порядке. Они стояли с дубинками и часто пускали их в ход Мы были постоянно под их надзором. Лексикон их был очень прост: или они кричали по-немецки "ран, ран, ран", что означает -"беги", "катись", "быстро", или по-польски "прендзей" – "скоро". Употребляли они и русские матерные ругательства. Они стояли так, что все участки ямы им были видны. Дубинки они пускали в ход часто, по любому поводу. Эсэсовцы кричали, когда мы носили тела:
"Неси, неси, скоро и тебя так понесут".
В первый день появился штурмфюрер, осмотрел яму и закричал: "А почему этот из Москвы работает лопатой, почему он не может носить?" Сейчас же ко мне подбежали СД и велели взять носилки.
Мы взяли тело, положили его на носилки. Было очень тяжело, колена подгибались. Вдруг штурмфюрер закричал изо всех сил: "По одной фигуре он будет в Москве носить, пусть несет две". Пришлось взять второе тело. На мое счастье у меня был физически сильный напарник Понесли два трупа. Штурмфюрер вновь закричал: 'У них очень легкие носилки. Пусть берут третью фигуру".
Когда кончался рабочий день, нас пересчитывали, проверяли у всех цепи и приказывали спуститься вниз. в бункер. Когда все спускались, лестницу забирали наверх. [Когда нас привезли, пришлось строить второй бункер.]
На темноту нельзя было пожаловаться, в яме было электрическое освещение.
Когда мы приходили с работы, нас ожидали тазы с марганцовкой; мы тщательно мыли ею руки.
Всех нас было 80 человек: 76 мужчин и 4 женщины. Мужчины были в кандалах. Женщины не носили кандалов. На их обязанности лежало – убрать помещение, заготовить воду, дрова, готовить пищу. Самой старшей из женщин – Басе – было 30 лет. Это была опытная женщина, она пользовалась большим влиянием, потому что безраздельно владела старшим рабочим-Францем. Остальные были очень молодые девушки- 18-19-20 лет. Одна из них – Сусанна Беккер – дочь знаменитых виленских богачей. Характерно, что даже там, в Понарах, некоторые старики снимали перед ней шапки и говорили: "Это дочь Беккера, сколько у него было каменных домов!"
Третью девушку звали Геней, она была дочерью виленского ремесленника.
Четвертая девушка – Соня Шейндл. Это девушка из бедной семьи, исключительно трудолюбивая и приветливая. Она старалась облегчить наше существование всем, чем только могла. Например, в ее обязанности не входила стирка белья, но она частенько стирала нам белье.
Мужчины в большинстве были виленцы.
У нас не было ни одного виленца, который не нашел бы свою семью среди трупов.
Вторую группу рабочих, человек 15, составляли советские военнопленные.
А третья группа мужчин была из Вевиса, маленького местечка между Вильнюсом и Каунасом.
Самой многочисленной была виленская группа, в нее входили люди различных возрастов и социальных прослоек Они знали друг друга много лет, но частенько между ними не было дружбы и единства. Люди припоминали друг другу прегрешения 10-летней давности. Из этих людей можно выделить Исаака Догима и Давида Канторовича. Догим, молодой, 1914 года рождения, энергичный виленский рабочий, печатник и электромонтер, был крайне необщительный человек
У Канторовича судьба была своеобразная. Это был подвижной, разбитной парень, 1918 года рождения. До войны он служил приказчиком в книжном магазине. Немцы убили его жену Сам он связался с партизанами, но был пойман.
Мотл Зайдель был сын бедных родителей из Свенцян. Его мать и отец погибли, сам он жил в гетто. Это был миловидный юноша 19 лет, он имел прекрасный голос и любил петь. С 1941 года он непрерывно кочевал по тюрьмам, было страшно слушать про его бесконечные горестные скитания У Канторовича судьба была своеобразная. Это был подвижной, разбитной парень, 1918 года рождения. До войны он служил приказчиком в книжном магазине. Немцы убили его жену Сам он связался с партизанами, но был пойман.
Мотл Зайдель был сын бедных родителей из Свенцян. Его мать и отец погибли, сам он жил в гетто. Это был миловидный юноша 19 лет, он имел прекрасный голос и любил петь. С 1941 года он непрерывно кочевал по тюрьмам, было страшно слушать про его бесконечные горестные скитания.
Мы называли его Мотл маленький, "ингелэ", в отличие от другого – Мотл "с вонсами", с усами.
Неразлучными друзьями был Лейзер Бер Овсейчик из Ошмян и Мацкин из Свенцян. Мацкину было лет 35. Это был богатый человек, владелец магазина. Овсейчик был ремесленником.
Несмотря на социальное неравенство, этих двух людей связывала тесная дружба. Овсейчик сам не съест, а отдаст товарищу и наоборот.
Интересной личностью был Шлема Голь. Это был человек средних лет, чрезвычайно добрый, крайне слабохарактерный. Его жена – член ППР с 1933 года – подвергалась преследованиям, была в концлагере Березе Картузской. В советское время они оба были на руководящей работе в Барановичах. Он никогда не злословил по адресу своих соседей и был изумительно предан делу побега. Но об этом отдельно.
Абрам Зингер – довольно известный композитор, до войны он руководил оркестром. Это был интеллигентный, образованный человек. Он хорошо владел еврейским, русским, польским и немецким языками.
Переводчиком у штурмфюрера служил наш старший рабочий Франц, но когда штурм-фюрер произносил особенно торжественные речи – переводил Зингер. Даже в страшных условиях ямы Зингер сочинял песни. Как-то он сочинил хорошую песню на немецком языке. И мы стали ее петь в своей яме. К несчастью, песню услышал штурмфюрер, он ее записал и напечатал за своим именем, дал Зингеру за это одну сигарету и 100 граммов повидла. На Зингера это страшно подействовало, он со мной делился своими переживаниями. Он видел в этом величайшее надругательство над своей душой и говорил: "Я не для немцев пою песни".
В яме было несколько лиц духовного звания. От времени до времени они устраивали поминальные, трагические молебны, которые проходили торжественно и печально- Все умывались тщательно и готовились к этим молебнам. Овсейчик молился 2 раза в день, по 2 часа ежедневно, с большой искренностью и подъемом.
Скажу о военнопленных. Кроме меня, был Петя Зинин из Молдавии, русский, по профессии фельдшер, 1922 года рождения. После побега он был у партизан, где показал себя с самой лучшей стороны.
Мирон Кальницкий, еврей из Одессы, был полезен тем, что в свое время работал вблизи от Понар в лагере для военнопленных (не в лагере смерти), – и хорошо знал местность. Среди пленных также был Вениамин Юльевич Якобсон из Ленинграда. 54 лет, по профессии провизор. Это был чрезвычайно добродушный человек, он по-отечески заботился о заключенных. У него в кармане всегда находились какие-то мази, бинты, порошки. Он пользовался большим авторитетом. Если возникал спор, Якобсон всегда мирил спорщиков. Но он был человеком "поврежденным" и все твердил, что нас не расстреляют. "Мы не вино- ваты. За что нас будут расстреливать?"
Грозой и ужасом был штурмфюрер. Когда он появлялся на краю ямы, все понимали, что дело добром не кончится. Люди выбивались из последних сил, а штурмфюрер стоит, заложив руки за спину, смотрит, смотрит, а потом обращается к кому-нибудь (некоторым он дал презрительные клички): "Почему ты медленно ходишь, ты болен?" Человек отвечает, что он здоров, ни на что не жалуется. Но штурмфюрер не успокаивается: "Нет, ты не здоров". Был у нас один старик 65 лет, мы все звали его "фетэр" – "дядя". Штурмфюрер ему сказал: "Завтра ты пойдешь в лазарет". Все знали, что это означает расстрел. Этот вечер в бункере был мучительно тяжелый. Нам было страшно и стыдно, что старого человека уводят на смерть и мы ничем не можем помочь. "Фетэра" попробовали утешить. Он сказал: "Зачем меня утешать, я свое прожил".
Однажды мы пришли с работы, дошли до ямы, вдруг появился штурмфюрер в очень злом настроении. Задает вопрос: "Кто болен?" Больных, естественно, не оказалось. Штурм-фюрер выстроил всех в две шеренги и сказал: "Я сейчас найду больных". Он подходил к каждому и пристально смотрел в глаза, буквально сверлил человека глазами. "Вот ты больной, выходи", сказал он одному, затем второму
Но это ему показалось недостаточным. Он подошел к молодому здоровому парню и спросил: 'Ты со слесарным делом знаком?" Тот ответил: "Знаком". Его также вывели из рядов и сняли кандалы. Всем было ясно, раз с человека сняли кандалы, значит его поведут на расстрел.
Штурмфюрер подошел к четвертому человеку и спросил: 'Ты со слесарным делом знаком7' Тот ответил: "Нет, не знаком". "Ну ничего, научишься, выходи". С четвертого тоже сняли кандалы и повели наверх.
Через несколько минут мы услышали четыре выстрела. Штурмфюрер сделал выговор нашему старшему рабочему:
"Безобразие, не могли людей помыть, отправили их в лазарет, а на них вшей полно".
Прибегал штурмфюрер и к такому методу Он обходил шеренгу выстроенных людей, заглядывал в глаза и спрашивал, кому здесь не нравится работать? Все должны хором отвечать, что им очень хорошо. Штурмфюрер обращался к Зингеру:
"Ты музыкант, может быть здесь тебе неприятно работать?"
Штурмфюрер продолжал спрашивать:
"Может быть кто- нибудь из охранников груб с вами, плохо обращается?"
Мы хором должны были отвечать, что охранники относятся к нам хорошо. Затем он приказывал: "Пойте песни". После тяжелого дня мы еле держались на ногах, но должны были петь. Чаще всего он приказывал петь "Сулико", арии из оперены "Цыганский барон" и еще некоторые.
Он слушал, слушал и приказывал часовому:
"Я сейчас уйду а они пусть поют, пока я не вернусь".
Грязным надругательствам злодеев не было предела.
Во мне все протестовало, мне казалось недостойным погибнуть "бараньей" смертью. Такие настроения были не у меня одного. Мысль о побеге "витала" в воздухе.
Вскоре все это приняло реальные формы.
Мне пришлось во всем этом деле сыграть известную роль. То, что я москвич, и все сразу признали во мне человека интеллигентного, очень укрепило мой авторитет.
Меня привезли на Понары 29 января, а 1 февраля мы уже начали производить подкоп.
Самую активную роль в подкопе играли: Петя Зинин, Исаак Догим, Давид Канторович. Неутомимым работником был Шлема Голь. Если надо было, он вставал в 4 часа утра.
Очень пригодились золотые руки Овсейчика – подпилить, подогнать – он был тут как тут. Виленский пекарь Иосиф Белиц бью неграмотный, неразвитой человек, но в работах по подкопу он оказался очень полезен, так как имел в этом деле некоторый опыт.
В связи с подкопом я должен сказать несколько слов еще о двух жителях ямы.
Иосиф Каган (его настоящая фамилия Блязер) в свое время сидел в тюрьме за уголовные дела. Каган- Блязер знаменит тем, что он уходил из Понар 2 раза. В 1941 году его забрали и отправили в Понары; поставили у края ямы и "расстреляли". Он выказал изумительную находчивость и самообладание. Увидев, что пулеметная очередь приближается к нему, он сумел в нужный момент, за какую-то долю секунды до выстрела упасть в яму. Он остался жив. Сверху на него падали трупы, их немного присыпали песком. Так он пролежал до вечера. Когда стало темно, он выбрался из ямы и пошел обратно в город. Он спрятался в "малине", но его нашли и вторично отправили в Понары. Он участвовал в подкопе, и таким образом спасся из Понар во второй раз.
Франц (Абрам) Гамбург тоже два раза был в Понарах. В первый раз его нашли в одной из "малин", где скрывалось 17 человек Их всех привезли в Понары; заставив раздеться догола, подвели к краю ямы. Вопреки обычаю, стали расстреливать по одному человеку. Гамбург стоял семнадцатым. Он видел, как немцы стреляют в упор, в затылок, и люди падают один за другим. Таким образом расстреляли 16 человек Когда очередь дошла до него, он повернулся и сказал, что у него очень много золота. "Вы меня не расстреливайте, я вам его отдам". "Где золото?" спросили немцы. "Спрятано в городе". Ему позволили одеться, посадили в машину и повезли в Вильнюс. В Вильнюсе он знал подвал, в котором лежало 2 тысячи тонн картошки. Он привел немцев к этому подвалу и сказал, что там под картошкой, в самом углу лежит золото. Немцы согнали большую группу рабочих, которые несколько дней разбирали картошку и освободили угол, указанный Гамбургом. Он сказал, что надо копать вглубь, так как золото в земле. Стали копать, но ничего не нашли. Немцы его смертельно избили, но он настаивал, что золото было именно здесь. К удивлению, его не расстреляли, а вернули на Понары и сделали старшим среди "бреннеров".
7 февраля 1944 года привезли к нам новую партию военнопленных. Среди них было двое моих личных друзей из лагеря.
Юрий Гудкин, инженер-строитель, до войны жил в Электростали, под Москвой. У него в Москве жена и дочь трех лет. В лагере для военнопленных он принимал самое активное участие в выпуске листовок, организовывал связи с партизанами и т.д. А второй военнопленный – Костя Жарков, студент Ленинградского института, был со мной в госпитале, очень много мне помогал. У него было подавленное настроение. Я старался его ободрить. Юрию я в эту же ночь показал наш подкоп. Он одобрил его и дал несколько ценных указаний. Я очень дорожил его мнением. Наутро нас, "стариков", отправили на работу, а новых оставили в яме. Женщины потом рассказывали, что пришел штурмфюрер, всех выстроил; штурмфюрер осматривал новичков. Если нас он спрашивал, откуда кто родом, то им он задавал один вопрос – о профессии. Не знаю, как случилось, что Юрий Гудкин, человек, бывавший в переделках, безрассудно заявил, что он инженер- строитель. Надо сказать, что немцы в первую очередь истребляли интеллигенцию. Штурмфюрер пришел в необычайно веселое настроение. Он потирал руки от удовольствия: "Зачем вас сюда прислали? Мы вам дадим работу по специальности. Снять с него кандалы". Его вывели из ямы. Костя Жарков и еще один военнопленный сказали, что они студенты. Штурмфюрер был в восторге. Заявив, что немцы высоко ценят науку, он приказал снять с них кандалы. Их вывели наверх и всех расстреляли. Остальных отправили к нам.
Провокаторство, садизм, цинизм гитлеровцев были поистине невероятны.
Вот рассказ работавшего с нами Козловского.
6 апреля 1943 года на Понары привезли эшелон женщин. Немцы пустили провокационный слух, что гетто в Вильнюсе будет ликвидировано, а гетто в Каунасе останется в неприкосновенности. Немцы отобрали две тысячи пятьсот самых красивых и здоровых женщин и сказали, что через несколько дней они поедут в Каунас. Им дали номерки, которые рассматривались как право на жизнь. За эти номерки люди отдавали все свое состояние. Эшелон пришел на Понары. Немцы вошли в вагоны и предложили всем раздеться догола. Женщины отказались, тогда их страшно избили. Затем под усиленным, учетверенным конвоем их отвели к ямам. Контроль следил, чтобы на них не осталось ни одной тряпочки, ни одной ниточки. И действительно, когда мы раскопали эту яму, то обнаружили там две тысячи пятьсот хорошо сохранившихся обнаженных женских трупов.
Командовал этим избиением Вайс.
Козловский, который был в команде по сбору одежды, рассказал мне такой эпизод
Вайс всех торопил, только и слышно было: "Скорей, скорей". Открылись двери одного вагона (Козловский стоял у дверей), одна женщина при выходе споткнулась и упала. Тогда Вайс сделал знак всем остановиться, собрал женщин и мужчин, и обратился к ним с речью:
"Как это могло случиться, что женщина, выходя из вагона, упала и никто ее не поддержал? Где ваша галантность, ваше джентельменство? Ведь эта женщина может быть мать в будущем".
Он читал такую нотацию в течение 10 минут, потом дал сигнал, и всех женщин, вместе с упавшей повели на расстрел.
Был у нас мальчик Беня Вульф, 16 лет. Как-то проехала автомашина, и Беня Вульф перебежал перед машиной дорогу. Вдали стоял штурмфюрер и видел это. Он был вне себя, дал свисток, приказал немедленно собрать всех рабочих. Мы стоим грязные с лопатами, а он учинил Бене Вульфу выговор: "Как ты неосторожен. Ведь тебе могли повредить руку, это было бы большое несчастье. Подумать страшно, тебя могли убить, это была бы непоправимая катастрофа. Жизнь – божий дар, никто не имеет права посягать на жизнь. Тебе только 16 лет, у тебя все впереди".
Исаак Догим нашел в одной яме с трупами свою жену, мать, двух сестер. Это на него так подействовало, что он был близок к помешательству. Он и до этого был мрачный и неразговорчивый человек. Немцы глумились и издевались над ним.
Мотл нашел в яме своего сына. Этот день был самым тяжелым. Когда мы пришли "домой", в свою яму, Исаак Догим сказал, что у него есть нож, он подкрадется к штурмфюреру и убьет его. Я его очень долго уговаривал не делать этого, он погубит всех А между тем подкоп был почти готов. Я дал ему честное слово, что он выйдет на волю первым.
Как мы делали подкоп? У нас имелась маленькая кладовка для продуктов. В этой маленькой кладовке мы соорудили вторую фальшивую стенку, приладили две доски на гвоздях, дернешь – и гвозди отпадают и туда можно проникнуть. Весь инструмент мы нашли в ямах: мертвые помогли нам.
Почва была песчаная, песок вынимался легко, но надо было делать крепь, деревянные подпорки. Потребовались доски. К этому делу были привлечены Овсейчик и Канторович. Когда нас привезли в Понары, пришлось строить второй бункер, так как в одном бункере было тесно для всех. Они строили бункер и тайком брали доски.
Однажды в яме нам удалось найти пилку для хлеба. Она стала нашим основным инструментом. Мы ее закалили на огне: кроме того мы нашли пачку маленьких граненых напильников. Таким образом нам удалось сделать настоящую ручную пилу.
Подкоп мы вели после своей дневной работы.
Люди приходили с работы, обедали и начинали петь. Песни пели громко, немцы были довольны таким весельем. Я – советский гражданин, но не знал такого количества советских песен, как виленские евреи. Они знали содержание всех советских кинокартин, имена всех советских киноартистов, все песенки из кинофильмов знали наизусть. Они очень любили песню "Советская винтовка": "Бей, винтовка, метко, ловко".
Абрам, как старший рабочий, оказывал нам содействие, распоряжался, чтобы нам оставляли обед. Мы обедали позже, отдельно от других. Все отдыхали и пели, а мы сразу уходили в кладовую и приступали к делу, к рытью туннеля. Вначале работа подвигалась довольно медленно. В первой половине февраля копали только я да Каган. Костя, Овсейчик занимались заготовкой досок Мацкин помогал вытаскивать из тунеля песок и разбрасывал его по полу. Яма, в которой мы жили, была глубиной в 4 метра, к концу работы яма была глубиной в 3 метра 90 см, то есть слой вынутого песка достиг толщины в 10 сантиметров. Сперва мы выкопали шахту, а затем стали рыть тунель- штольню. Проход мы делали шириной 70 см, а высотой 65 см.
Работа все ширилась, становилась все более трудоемкой. В это время у нас было два бункера: мы сделали так что в наш бункер перевели наиболее надежных и активных участников подкопа, а во второй бункер – людей пассивных.
У нас была такая система: сначала клали две стойки и подпорки, – эту часть работы приходилось делать вдвоем.
Один выгребал землю, ставил стойки, другой подавал доски и отгребал песок Это была крайне тяжелая работа, два человека могли работать полтора-два часа и выходили из подкопа в полном изнеможении. За эти полтора-два часа можно было поставить 4 доски. Главная тяжесть была в том, что воздуха не хватало, спички не горели, зажигалки не горели. Встал вопрос о проводке электричества.
Когда двое работающих вылезали (это были либо я и Каган, или Белиц и Канторович, либо Шлема со своим напарником, его фамилию я забыл), в подкоп залезала бригада выбрасывать песок Люди лежали цепью, на боку, брали горстями песок у головы и бросали его к своим ногам. Это была каторжная работа.
Нам удалось провести электричество, выключатель был в комнате у девушек в кровати. В кухне мы оставляли дежурного, он смотрел наверх: если немцев нет, то можно было работать; как только немцы показывались, он бежал к выключателю и давал сигнал, надо быпо выползать пулей. Мы ложились и укрывались шинелями. Один раз, буквально через 3 секунды после того как мы выскочили из колодца и успели поставить доски на место, появился эсэсовец.
Многие отказывались от работы в подкопе, потому что не верили в успех и, главное, все страшно уставали после дневной каторги. Были и такие, которые не хотели уходить из Понар. Они говорили: "У меня здесь убита жена, убита семья, куда я пойду". Так говорили пожилые люди, среди них был и раввин.
9 апреля мы наткнулись на корни пней, расположенные треугольником. Мы стремились, чтобы подкоп вышел на поверхность между этих пней, так как это место не просматривалось часовым. Когда мы наткнулись на корни, я понял, что мы находимся на правильном пути, очень близко от поверхности земли. У нас был железный крюк и мы протолкнули его немного вверх. Мы почувствовали струю свежего воздуха. Я радовался с товарищами и гордился, как инженер, что технически вопрос решен правильно.
У меня был компас, линейка и мы сами сделали ватерпас. Я давал указания и отвечал за выбор направления подкопа Надо сказать, что в начале апреля люди в подкопе работали через силу. Раздавались голоса; "Два месяца копаем и никакой пользы". Мы взяли пробу земли, и оказалось, что рядом с подкопом имеется яма с трупами. Возникло опасение, что мы можем натолкнуться на трупы. Некоторые начали упрекать меня в том, что я неправильно определил направление подкопа. Последние дни были буквально критическими днями, только небольшая группа осталась мне верна. Мне пришлось проявить настойчивость и волю, и тем больше было мое торжество, когда я 9 апреля наткнулся на корни и почувствовал, что выход найден. Теперь во всей остроте встал вопрос – как организовать выход Мы знали, что кругом немецкая охрана, а дальше – все было неизвестно. Находятся ли вблизи партизаны, – об этом тоже ни у кого не было ни малейшего представления.
Зингер знал эту местность. Он мне сказал, что в 14 километрах от Понар начинается знаменитая Рудницкая пуща – большой лес, и что где-то вблизи должна быть река.
Немцы охраняли Понары необыкновенно тщательно. Однажды у нас вдруг поднялась тревога: к нам забрел заблудившийся мертвецки пьяный эсэсовец. Штурмфюрер пристрелил его на месте. Никто не должен был проникнуть в тайну Понар.
Мы решили идти все вместе по определенному направлению.
Всех заключенных мы разбили на 8 десятков. Над каждым десятком был поставлен командир. Этом командир знал состав своего десятка и инструктировал своих людей. Я поставил вопрос таким образом: выход возможен только на основании железной дисциплины. Я сказал: "Выбирайте любого командира, я его распоряжения буду беспрекословно выполнять".
Мне поручили составить списки. Первые два десятка я объединил вместе. В это число я включил людей, которые больше всего работали по подкопу и, кроме того, могли в дальнейшем принести пользу партизанам.
Вот в каком порядке шли люди первого десятка: 1 – Догим, 2 – Фарбер, 3 – Костя Потанин, 4 – Белиц, 5 – М. Зайдель, 6 – Петя Зинин, 7 – Овсейчик, 8 – М. Кальницкий. 9 – Шлема Голь, 10 – Канторович.
Мне хотелось уйти 12 апреля, так как это знаменательная дата в моей жизни -д ень рождения брата.
Но, к сожалению, 12 апреля светила луна; вот тут нам помог своим советом раввин. К нему обратился Овсейчик. Раввин ему сказал, что через 3 дня – 15 апреля – будет самая темная ночь месяца.
12 апреля мы с Белицом спустились в подкоп. У нас была маленькая медная трубка с делениями, и мы снова убедились, что до поверхности земли осталось 10 см. Мы видели уже звезды, мы почувствовали свежий апрельский воздух, и это нам придало силы. Мы воочию увидели, что освобождение близко.
15 апреля мы целый день работали. В этот день один немец, которого мы прозвали обезьяной, без всяких причин сильно ударил меня палкой по плечу.
В 11 часов вечера мы с Догимом собрали всех.
У первого десятка было два ножа и большой флакон уксусной эссенции, который разлили в две бутылки. Все это мы взяли у трупов. Вообще все, что у нас было, мы достали у трупов. Перед выходом я сказал:
"Имейте в виду, назад дороги нет ни при каких обстоятельствах Если нас обнаружат, нас все равно расстреляют. Лучше умереть в схватке, но идти только вперед".
Мы поползли. Догим убрал последний слой земли, мы уже дышали полной грудью. Ночь, действительно, была очень темная, кругом стояла абсолютная тишина. Когда все было готово, Догим и я сняли цепи. Послали Вольфа дать сигнал, что все готово, и вот, по одному, первые 20 человек спустились в туннель. Костя всем снял цепи и люди поползли. Стали выползать из туннеля. Надо было соблюдать абсолютную тишину, даже при стрельбе не нарушать порядка и молчания. Ползти надо было метров 200-250 от нашей ямы, там начинался небольшой лесок Надо было добраться до проволоки и перерезать ее кусачками. На то место в заграждении, которое прорывалось кусачками, были повешены две белые тряпки, чтобы следующие видели, где проход. Я предполагал, что 14 километров можно пройти за одну ночь. Первым полз Догим, вторым я. Держу его за ногу, выползаем и вдруг я вижу, что Догим сворачивает вправо. Я вижу, что налево, на фоне неба вырисовывается фигура часового. Еще отползли шагов 20-30, но и с этой стороны виднеется фигура часового. Он медленно ходит. Опять пришлось сделать поворот. Когда я полз по земле, то испытал совершенно непередаваемое чувство. Я дышал всеми порами тела.
Я чувствовал, что наш труд не пропал и ликовал. Вдруг раздался выстрел в воздух Видимо, под чьей-то рукой хрустнула веточка. Как только раздался первый выстрел, началась стрельба со всех сторон. Я оглянулся, вся наша трасса была наполнена ползущими людьми, некоторые повскакивали и бежали в разные стороны. Однако мы доползли до проволоки и разрезали ее кусачками, а выстрелы все громче и ближе.
Через 2 километра – снова проволока, мы ее также перекусили, я вижу, что около меня осталось только пять человек А немцы ударили из миномета. Это сигнал тревоги для всего гарнизона. Мы вбежали в лес, но не учли, что со всех сторон были расположены военные объекты. Нас отовсюду обстреливали. Дошли до реки, новая беда: никто из пяти моих спутников не умеет плавать. Пришлось мне по очереди каждого из них переправить через эту реку. Мы шли всю ночь, а днем замаскировались в лесу.
Пробирались мы 14 километров целую неделю: 22 апреля мы были уже в глубине Рудницкой пущи, пришли в лесную деревню Жагарине. Встречных крестьян я спрашивал:
"Немцы есть?" Они делали удивленные глаза, говорили: "Немцев нема, и поляков нема". "А Советы есть? 'Тего не вем, проще пана". Вечером мы встретили трех партизан, советских офицеров, среди них оказался капитан Василенко. Я стал его целовать. Он спросил нас:
"Вы откуда?"
"С того света". – "А точнее?" – "Из Понар". – "Из Понар? Пойдемте со мной".
Я сказал, что я москвич. Он также оказался москвичом. Вдруг наша беседа была прервана, начался обстрел. Сильный обстрел, а наши ребята не прячутся. Капитан Василенко их спросил с удивлением:
"Вы что, смерти не боитесь?"
Они ответили:
"Не боимся".
Нас привели на партизанскую базу, рядом с ней была база еврейского отряда "Смерть фашизму" и "За победу". В еврейских отрядах нашлось много знакомых моих виленских спутников. Двоюродный брат Исаака Догима, Аба Ковнер, был командиром отряда "Смерть фашизму". Еврейские партизаны отлично знали, что такое Понары. Никто не мог поверить в то, что мы оттуда пришли живыми, это произвело потрясающее впечатление. Нас буквально разрывали на части, расспрашивая обо всем и обо всех По всем партизанским базам было отдано распоряжение встречать беглецов. Партизанская разведка в тот же день обнаружила еще 5 человек из нашей партии.




МИРОНАС ГИНКАС
(Mironas Ginkas 1912-1983)

Врач. Во время войны вместе с семьей был в Каунасском гетто, бежал. Был начальником Горздравотдела Каунаса, руководил станцией Скорой помощи в Вильнюсе. Сын — московский режиссер Кама Гинкас. Книга воспоминаний «Через колючую проволоку» была написана автором по-литовски «Per spygliuot; viel;» и первый раз издана в Израиле на иврите (1990).

ЧЕРЕЗ КОЛЮЧУЮ ПРОВОЛОКУ

Так вот, хоть передо мной и не довоенный Криштопайтис, однако совершенно тот же в высшей степени культурный человек. Ему сразу бросается в глаза, что я прихрамываю и скован в движениях. Тотчас появляются таз с теплой водой, мыло, чистое полотенце, бинты, мази. Добрых полчаса мучаюсь, высвобождая израненные, покрытые волдырями ноги из словно тисками сжимающих ботинок. Хозяин дома заботливо подсовывает мне под ноги стульчик, помогает устроиться. Откуда-то появляются чистые носки, шлепанцы.
Так заботиться о человеке может только друг, радушный хозяин. Не напрасно я ему доверился.
Скромный ужин. И здесь война свою лапу наложила. Криштопайтис наконец словно бы отошел, теперь он рассказывает, а я только слушаю.
Пекарни, магазины, столовые закрыты. Хлеба нет. Некому работать. Всех местных евреев вчера согнали в синагогу, а сегодня та же участь постигла их жен и детей.
Кто теперь испечет хлеб? Запаяет ведро? Подстрижет волосы? Ведь почти все городские ремесленники и торговцы были евреями. Но не это главное. Произвол, беззаконие, жестокость — вот с чем Криштопайтис не может смириться. Страх и отчаяние овладели всеми. Ни у одного человека нет уверенности в завтрашнем дне. В местечке свирепствуют белоповязочники. Люди стараются даже из домов не выходить. Запертым в синагоге мужчинам, женщинам и детям в такую жару не дают ни капли воды.
Теперь я начинаю понимать, почему нам с Броне местечко показалось таким жутким. Вот почему пусты улицы! Вот что за приглушенный гул доносился до нас из-за высокой ограды и вот почему так мрачен хозяин дома!
От волка бежал, на медведя попал. Ведь и мне угрожает святилище за высокой оградой. Не придут ли за мной белоповязочники? Может, лучше без промедления покинуть гостеприимный докторский дом и Эржвилкас?
Криштопайтис меня успокаивает. Аресты уже прошли. Никто из местных не посмеет вломиться в квартиру своего доктора.
Хотелось бы верить, но я еще помню, как Венцкус не постеснялся прямо из больницы меня вытащить. Такой и сюда не постыдится зайти. Все же надеюсь, что никакой белоповязочник, может, и не заметил моего гостевания у Криштопайтиса.
Спать ложимся рано: электричества все равно нет. Решаю как можно раньше покинуть вымершее местечко. Уснуть не могу. Сильно ноют натруженные ноги. Вскидываюсь, едва где что стукнет. “Не дождешься утра, еще ночью за тобой придут”, — вбил я себе в голову. Все-таки под утро засыпаю коротким, беспокойным, но крепким сном.
Просыпаюсь, разбуженный каким-то страшным сновидением. Сквозь щели в ставнях видно небо, чуть брезжит рассвет. Еще долго, невыносимо долго тянется глухая ночь. Все взвешиваю, обдумываю. Положение кажется мне безвыходным. Не могу ни здесь оставаться, ни путь продолжать. А солнце уже высоко. Встаю, делаю шаг. Ох, прямо хоть волком вой. Нет, нельзя. Надо выбираться отсюда, пока за мной не пришли. Пытаюсь отказаться от завтрака и уйти, только хозяин не пускает.
За ботинки берусь, сжавшись от страха, однако сейчас не время жалеть себя. Придется терпеть — обутый я еще смогу сколько-то пройти.
Тревожно спрашиваю: может, мне лучше выйти на большак задворками, вдоль заборов? Встреча с местными жителями может закончиться по-всякому. Доктор Криштопайтис не соглашается: самый короткий и самый безопасный путь — прямо через местечко. Мне нечего бояться. Криштопайтис сам проводит меня до шоссе.
Выходим за дверь и, обогнув какой-то большой дом, сворачиваем в узкую улочку. Делаю несколько шагов и обмираю: перед нами чернеет огромная надпись: ПОЛИЦИЯ.
Как я вчера ее не заметил? И все время, пока был в доме Криштопайтиса, провел под боком у полиции?! Он-то точно это знал! Искоса гляжу на него — а он и глазом не моргнет. Совершенно спокойно, с вызывающей смелостью ведет меня прямиком мимо логова полицейских и белоповязочников. Деваться некуда. Притворяюсь, будто беспечно разговариваю с Криштопайтисом и стараюсь идти ровно, не хромая, хотя с каждым шагом меня словно штыком протыкают.
Полиция осталась позади. Вот и последние дома местечка, еще несколько десятков шагов — и Эржвилкас пропадает за пригорком.
— Спасибо, коллега. Дальше пойду один. Если останусь жив — никогда этого дня не забуду.
Криштопайтис улыбается давно знакомой всем широкой, сердечной улыбкой и пожимает мне руку.
— Удачи, доктор. Желаю вам благополучно добраться до Каунаса.
Да, Криштопайтис прав. Единственное и сильнейшее мое желание — благополучно добраться до Каунаса. Мне кажется, больше ничего и не надо. Все остальное выдержу, вытерплю, преодолею! А глубоко в подсознании теплится еще более дерзкая надежда: если мои не ушли с Красной армией, может, там, в Каунасе, найдется возможность перебраться подальше на восток… И тогда… тогда…
Стою один на большаке. Сделаю шаг — и охаю, сделаю второй — снова охаю, еще раз шагну — и выругаюсь. Но все равно иду.
Боль все сильнее. Судорогой сводит ноги, спину. Ковыляю осторожно, будто на стеклянных ногах. Пот заливает лоб, спину, шею. Эржвилкас все еще угрожает мне сзади, гонит вперед через боль и слезы. Впереди дорога идет под уклон, дальше виднеется рощица. Кое-как доползаю до первых деревьев, а там вижу дом с крылечком. Еще несколько шагов… Больше идти не могу.
— Может, дадите воды напиться? Иду из Таураге в Каунас, — говорю вышедшей навстречу женщине. — Посижу здесь, если позволите, а потом дальше пойду. Далеко ли отсюда до Юрбаркаса? А сколько от вашей усадьбы до Эржвилкаса?
Всего два километра?.. Не может быть! Ведь я два часа как вышел из Эржвилкаса. Всего два километра!
Вдали, за рощицей, в лесной чаще заманчиво светится дорога жизни. Как до нее добраться?
Проходит два часа. Встаю и шагаю дальше. Темп не меняется. Подсчитываю: если, проползая за два часа по два километра, я буду двигаться по двенадцать-четырнадцать часов в день, то на оставшиеся до Каунаса сто восемь километров потребуется четыре или даже пять дней. Так, может, и ночами идти? Глупость и бессмыслица. Чувствую, что не выдержу. С другой стороны, ночной путник, несомненно, у всякого должен вызывать подозрения.
Плетусь через лес. Впереди между деревьями мелькает кузов пассажирского автобуса. Рядом стоят мужчины. Назад! Скрыться… Избегать встреч с мужчинами!..
А если те, у автобуса, меня уже заметили? Повернув назад, точно привлеку к себе внимание. Лучше проскользнуть мимо. Да, проскользнуть, а может, даже… открыто… Подойти и как ни в чем не бывало попроситься в автобус.
Около автобуса только двое, того светловолосого, который заканчивает прикручивать гайки, я вроде бы где-то видел. Ну да. Вспоминаю. Он работает на каунасском автовокзале. Сын литовца и еврейки. Широкоплечего, синеглазого, привлекательного мужчину на городских улицах замечали.
Нет, эти люди не могут быть опасными. Подхожу. Заговариваю. Они сейчас поедут в Юрбаркас, могут и меня подвезти.
Огромный автобус везет меня, единственного пассажира, извилистой лесной дорогой. Угрожающий Эржвилкас отдаляется. Мужчины болтают между собой, а я на месте усидеть не могу. Все хочу спросить, что слышно в Каунасе. Они на меня ни малейшего внимания не обращают, словно меня здесь и нет. Мимо нас летит частый сосняк с редкими просеками. Наконец усыпанная гравием дорога выносит нас прямо в Юрбаркас — цель второго дня моего пути.
Денег парни не берут. Правда, заплатить могу только червонцами. Последнюю зарплату мне выдали советскими деньгами.
До вечера далеко, пока стемнеет, можно сколько-то пройти. Вот бы еще какая-нибудь машина подвернулась! Но не видно ни людей, ни автомобилей. Раньше люди чаще всего из Юрбаркаса в Каунас добирались пароходами. Теперь мне на пароход доступа нет. Все вокзалы и пристани, наверное, под контролем полиции и армии. Разве что на баржу попробовать. К сожалению, и это невозможно. На прощанье светловолосый успел мне сказать, что теперь все баржи в распоряжении армии.
После Эржвилкаса знаю, что пустые улицы Юрбаркаса ничего хорошего мне не сулят. Скорее на шоссе, в лес. Среди деревьев и кустов, вдали от людей, спокойнее и безопаснее.
Шагаю. Ботинки жмут, ноги болят, проклятые!
Жадно высматриваю хоть какую машину. На шоссе ни одной живой души. Не радуют и хваленые, чудесные берега Немана, излучины, рощи и холмы.
Жара спала. Уже можно было бы идти, если б не эти ноги. Вдруг сзади доносится стук копыт. Осторожно оглядываюсь. С пригорка спускается телега, запряженная парой лошадей. Людей на ней много, между темными мужскими костюмами белеют косынки, светлые блузки. Телега приближается. Я уже могу разглядеть среди охапок сена корзины и узелки. Видно, люди из костела возвращаются. Немного поколебавшись, робко поднимаю руку.
— Простите, далеко ли едете?
— За Скирснямунес.
— Это далеко от Юрбаркаса?
— Километров тринадцать, может, пятнадцать.
— Не подвезете? Я заплачу.
— Садитесь, — говорит молодой возница. — Места хватит.
Громыхают колеса, за нами поднимается туча пыли. Со мной долго никто не заговаривает. Украдкой наблюдаю за попутчиками. Вроде люди как люди, а все равно мне неспокойно.
— Теперь на дорогах много таких, как я, — пытаюсь нарушить неуютное молчание.
— Ну… Особенно много по деревням шатается отставших от своих частей красноармейцев. Немецкая жандармерия и полиция их ловят и гонят в лагеря. Многие гибнут в неравной борьбе.
— Да. Путешествовать теперь опасно. А автобусы не ходят, пароходы и поезда гражданских не возят, — неуверенно заканчиваю разговор.
Похоже, они согласны. Сейчас посыплются вопросы — кто я такой, куда еду. Сказать правду или наплести чего-нибудь? Если скажу правду — высадят и, чего доброго, прибьют. Нет, лучше что-нибудь выдумаю, все равно они правды не узнают. По речи и по лицу не разберутся, убеждаю я сам себя. В конце концов, если потребуется, суну им пропуск, выданный комендатурой Таураге.
Лениво тянется разговор. Уже немало километров проехали, а мной никто не интересуется.
— Плохо сейчас евреям, — внезапно говорит один из попутчиков.
У меня даже дыхание перехватило.
— Да, хуже и быть не может, — поддакивает другой.
Разговор оживляется. Тема, видно, актуальная. Без передышки посыпались страшные истории, одна другой ужаснее. Почему они уделяют этому такое внимание? Не провоцируют ли они меня? Уже и я молчать не могу. А что говорить-то? Высказаться определенно или избегать острых углов?
Собрав всю волю, ровным голосом произношу в наступившей тишине:
— В Таураге немцы застрелили восьмидесятилетнего врача Шапиро и заставили соседей закопать старика в одной яме с павшей лошадью.
— Господи Боже! — вырывается у одной женщины.
Нет, эти люди для меня не опасны.
Им уже пора сворачивать с шоссе. Прощаемся, будто старые знакомые. Предлагаю вознице деньги за проезд.
— Червонцы? Куда их теперь девать? — усмехается он и, щелкнув кнутом, сворачивает на проселочную дорогу.
Не спеша оглядываюсь кругом. Слышу, возница кричит мне вслед:
— А где ночевать собираешься?
— Не знаю, пока светло, попробую еще сколько-нибудь пройти.
— Только вот по той дорожке в гору не поднимайся, — показывает он кнутом. — Из того дома под железной крышей семью в Сибирь увезли. Теперь там их родня живет. Там ничего хорошего не дождешься. К другим можешь смело проситься.
— Спасибо, понял, — кричу вслед удаляющимся попутчикам.
Встряхнувшись от такого нежданного поворота в нашем общении, я, прибавив шагу, огибаю негостеприимную усадьбу. Ноги покрыты волдырями, но двигаются легко, боль и усталость пропали. Стало прохладнее, идти приятно. Теперь, кажется, шел бы и шел, только, к сожалению, начало темнеть. Самое время позаботиться о ночлеге, позже люди не пустят.
Выбираю себе для ночлега небольшую избушку, затерявшуюся среди дубов и кленов. Во дворе рассохшийся хлев, сарай. На лай собаки выходит человек.
— Не знаю, понравится ли горожанину в нашей избушке. Теперь ночи душные, семья спит в сарае на сене. Если не погнушаетесь — милости прошу, — немного подумав, говорит он.
Перешагиваем порог, в доме уже плотные сумерки.
— Присаживайтесь, — хозяин кивает на лавку у стены. — Семья еще не легла. Надо свиней накормить. Коровы еще не доены. Будет свежее молоко, — договорив, он скрывается за дверью.
Сижу один, поглядываю в окно. Хозяин исчез — как сквозь землю провалился. Мучительно долго ползут минуты. Только когда совсем стемнело, семья собирается. Женщины в потемках топят печку. Мужчины, сидя на лавке, попыхивают самокрутками. Говорим о полевых работах, об урожаях, о войне, о фронте, о том, что на дорогах неспокойно, а по лесам шатаются вооруженные люди.
Кто я такой — никто не спрашивает. Что это — равнодушие, самоуверенность, неведение насчет последних указаний гитлеровцев или традиционное деревенское гостеприимство? А что за люди, хозяева усадьбы? Если настроены дружески, надо их предупредить о том, кого они у себя приютили. А если я угодил к врагам — хорошего не жди. Только как это выяснить? Решаюсь рассказать уже выручившую меня сегодня историю гибели доктора Шапиро.
— Убили человека, бесы, и вместе со скотиной закопали, — сердится хозяин.
Спать иду без страха. Едва успеваю положить голову на чистую наволочку, как тут же, одурманенный запахом свежего сена, засыпаю крепким, живительным сном.
Рано утром, осторожно разузнав, что на пути в недалекую Велюну нет никаких застав и военных патрулей, прощаюсь с гостеприимным домом и выхожу на шоссе.
Вот уже и Велюна. Как и в Эржвилкасе, как и в Юрбаркасе, улицы местечка пусты. Вдруг из одного двора выходит мужчина и сворачивает в мою сторону. Мы неминуемо столкнемся. Что делать?
Натянутый, как струна, готовый к любому позору, плетусь, еле переставляя ноги. В голове одна мысль сменяет другую: белой повязки нет. Не вооружен. Из вчерашних разговоров с людьми знаю, что больше всего неприятностей населению причиняют вооруженные мужчины, шатающиеся по дорогам. Главное, чтобы он не подумал, будто я один из тех шатунов. Как мне себя вести? Поздороваться или не здороваться? Пройти мимо или остановиться и заговорить? Какие здесь обычаи?
Решение рождается в последний миг.
— Простите, как тут к доктору пройти? — спрашиваю по-литовски.
— Это дальше, на окраине, — вежливо отвечает он.
— Спасибо, — не остаюсь я в долгу, с облегчением выдохнув.
Еще несколько шагов, и я выйду на большак!
Солнце с самого утра печет без устали. К полудню добираюсь до Середжяй. И в этом местечке людей не видно. Правое ухо уже покрылось крохотными волдырями. Самое время отдохнуть, отдышаться и хоть ненадолго спрятаться от солнца.
Миновав Середжяй, через несколько километров вижу сосновый лесок. Здесь в тенечке и отдохну, перекушу, а когда солнце начнет опускаться, снова тронусь в путь.
Растягиваюсь на мягком мху под большой сосной, поодаль от дороги. Жую сухую колбасу. Слышу — на шоссе трещит мотоцикл. Еще не разобравшись, откуда доносится треск, вижу: по большаку на бешеной скорости проносится мотоцикл с коляской. Успеваю заметить только зеленые мундиры и большие, почти до плеч доходящие каски. Немцы!
— Так-так-так… — воздух прорезает долгая пулеметная очередь. И не разобрать, кто стреляет — не то мотоциклистов обстреливают, не то они сами очередь выпустили.
Теперь мне ни в леске не отсидеться, ни на шоссе выйти. Лежу во мхах, головы не поднимая. Вокруг уже стихло, а я все лежу. Подняла меня только жажда — после сухой колбасы и пролитого в дороге пота. Озираюсь — все спокойно. Осторожно выбираюсь на шоссе. Кругом тихо, ни одной живой души.
За леском вблизи шоссе не видно ни одного дома. Только когда солнце уже заметно склонилось к западу, добираюсь до стоящей у дороги усадьбы. Во дворе у колодца прямо из ведра пьет старик.
— Не дашь ли напиться, отец, жажда замучила?
— Сам мимо шел, завернул попить. Хозяев не видать. Пей, если хочешь, — говорит старик, утирая рот рукой. Дальше шагаем вместе. Старик плетется, опираясь на палку, и разгоняет дорожную скуку воспоминаниями о той войне. Вилкия уже недалеко. Мне везет: в местечко войдем вдвоем, все не так страшно. Уже виднеются крыши Вилкии. Чаще попадаются навстречу едущие и идущие. Вот и еще одна телега приближается, полная людей.
Издали вижу ружья и одежду сидящих на телеге. Кое на ком форма стрелков. Старик безмятежно продолжает делиться воспоминаниями, а я уже ничего не соображаю.
“Пронеси, мамочка! Пронеси через эту опасность!” — молюсь я.
Телега проезжает мимо. Мы делаем еще несколько шагов.
— Стой! — летит нам в спины суровый окрик.
Мы оборачиваемся. Телега стоит. В нашу сторону бегут двое в полувоенной одежде. Щелкает затвор ружья.
— Руки вверх!
— Кругом! — за первым приказом следует второй.
Чувствую водочный запах.
— Вперед, — стрелки гонят нас к телеге, подталкивая прикладами.
С поднятыми руками проходим несколько шагов. Впереди, рядом с возчиком, сидит молодой, интеллигентного вида мужчина в гражданской одежде. На ремне у него висит кобура с пистолетом, в руках ружье.
— Откуда идете?
— Из М.
— Из Таураге.
— Куда направляетесь?
— В Вилкию, в костел, к настоятелю.
— В Каунас, домой.
— Большевики?
— Нет, — отвечаю я.
— Нет-нет, — пугается старик.
— А зачем тогда с жидом вместе идешь? Или распоряжения не знаешь?
— Не слышал я. Идет человек по дороге… Вот и пошли вместе.
— Не человек, а жид, — поправляет кто-то с телеги.
— Катись, старый! А с жидами и большевиками не связывайся, — велит старший, а потом сурово обращается ко мне:
— Документы!
Подаю ему паспорт, военный билет, выданный комендантом Таураге пропуск.
— Чего там еще проверять? Шлепнуть, и дело с концом! — ворчит один.
— Ехать надо, а мы тут возимся, — прибавляет другой.
— Кончай разговоры, — обрывает старший, прочитав выданный комендантом Ausweis. — Что ты делал в Таураге?
— В больнице работал. Я врач.
— Тухлыми селедками торговал, — ухмыляется кто-то.
— Литовцев арестовывал! В Сибирь увозил! — шумят остальные.
— Назови мне врачей-литовцев, работавших в Таураге, — не обращая внимания на крики, продолжает старший.
— Прусявичюс, Раславичене, Юрявичюс, Раславичюс…
— А кого из них в Сибирь увезли?
— Никого. Все продолжают работать в Таураге. Увезли только детского врача Аронсонене вместе с мужем, служащим.
— Врешь, гадина! — шумит его свора. — Все жиды — большевики. Весь наш народ извести задумали! В Сибирь вывезти собирались. Ничего у гадов не вышло!
Задвигались на телеге, заволновались. Вскакивает один, вскакивает другой, пытаются пробраться к старшему.
— Кончай митинговать! — слегка повысив голос, говорит тот. — А почему желтую звезду не носишь?
— Не знал я, что надо. Только в пути узнал, что вышло такое распоряжение, — соврал я. — В Вилкии попрошу кого-нибудь мне выкроить.
— Вали отсюда и больше за чужие спины не прячься. С литовцами в разговоры не вступай.
Телега с грохотом покатила в сторону Середжяй, издали угрожая ружейными стволами. У меня дрожат ноги.
Старик поплелся к Вилкии. Я, немного отстав, потащился следом. Приблизиться не смею. Так, один за другим, и шагаем в Вилкию.
Никто мне не мешает двигаться свободно: немцев нет, белоповязочников не видно. Иду, а мне повсюду мерещатся наставленные на меня ружья. Так и жду, что из любого двора, из-за любого угла услышу, как недавно, полтора часа назад: “Стой! Куда идешь? Документы!”
Дальше идти не решаюсь. Дело к ночи, и надо через Неман перебраться, а я не знаю, в каком месте и где безопаснее всего. Кто посоветует? Надо к кому-нибудь из коллег зайти, там объяснят.

Перевод Александры Васильковой



ЛЮДАС ГИРА
(1884–1946)

Литовский поэт, литературный критик, драматург, публицист, переводчик, действительный член АН Литовской ССР. Родился в Вильнюсе.  С 1911 года был редактором литературных альманахов и литературных журналов, составителем антологии литовской поэзии. В 1936—1939 годах председатель Общества литовских писателей. Стихотворения писал на литовском, польском, белорусском и русском языках.  Во время Великой Отечественной войны в 1942—1944 годах служил в чине капитана 16 Литовской дивизии. Похоронен на кладбище Расу.


ВОЛЬНЫЙ ВИЛЬНЮС
 
В московском небе я видал и твой салют,
Родимый Вильнюс наш, моей земли святыня.
Во славу Родины восторжествует труд,
Прекрасней будешь ты, чем был в веках доныне.
Ты много претерпел, фашисты были здесь.
Утробу всю твою они разворотили.
Руками грязными ты изувечен весь,
Но даже палачи твой дух убить не в силе.
Два раза город наш врагами был пленён,
Но только временно в сетях томился он, –
Пришёл к нему с Востока свет свободы.
Литовцы не простят убийц и палачей!
И мы клянёмся свято верностью своей
Тебе, столица вольного народа!

1944 Перевод А. Гатова
ВЛАДИМИР ГРИГОРЬЕВ
(1924 - 2010)

Родился в России, в городе Луга Ленинградской области. В 1944-1945 участник Великой Отечественной войны, был ранен, награждён орденами и медалями. Стихи писал с молодости - на военную тематику, любовь к Родине - России и Литве. Издал сборник стихотворений «Мечты и надежды мои» (2007). Его поэма «Любовь и война» автобиографичная, стихотворения «Комбат», «Солдатам было не до сна» отражают часть судьбы поэта, что пришлось пережить ему в молодости.

60 ЛЕТ БЕЗ ВОЙНЫ

Нельзя забыть, войны начало,
Нельзя забыть, войны конец.
Ведь нас осталось слишком мало…
Нам всем за восемьдесят лет.

Мы - старики, мы — ветераны.
Как век дожить? Мечта одна.
Давно зажили наши раны -
Осталась в памяти война.

Уж шестьдесят мы лет прожили
Спокойно, тихо без войны.
И как врагов мы сокрушили -
Об этом помнить все должны

Спасибо всем, что не забыли
Отметить важный юбилей,
И всех медалью наградили -
Достойных боевых друзей.

Цветы на братские могилы
Мы возложили не спеша
Признаться честно - тяжко было,
Скорбела каждого душа.

Пройдут года и нас не будет,
Но вспомнят наши имена
И героизма не забудут
Потомки наши никогда.

СОЛДАТАМ БЫЛО НЕ ДО СНА

Молчали пушки, минометы,
Устали словно от войны.
Лишь только редко пулемёты
Строчили с вражьей стороны
Не спалось в эту ночь солдатам,
И не виной тому весна.
Ни замполиту, ни комбату,
Конечно, было не до сна.
Ведь завтра рано, на рассвете,
Со смертью рядом в трёх шагах,
Про всё забыв на белом свете,
Пойдём в атаку на врага.
Не спалось в эту ночь солдатам,
Солдатам было не до сна.
В сырой землянке в три наката
О чём то думал старшина.
Возможно, думал он о доме,
О молодой своей жене
Иль о своей солдатской доле,
Друзьях, погибших на войне.
Четвёртый год уже на фронте,
Не раз ходил в смертельный бой.
Без сна, под пулями в болоте
Лежал в крови едва живой.
От Сталинграда до Берлина
Нелёгок путь фронтовика,
Но как бы ни был путь тот длинным,
Мы победим наверняка.

Пройдут года, но не забудут,
Потомки яростных атак.
И бить врага, как деды, будут,
Лишь только так.
Лишь только так.

ЮРИЙ ГРИГОРЬЕВ
(1937)

Автор слов и музыки к нескольким романсам. Учился в Литературном институте  им. А.М. Горького. Первая книга – «Август» (1968), вторая «Ликейский свет в исчезнувшей стране» (2013). Статьи по краеведению публиковались в республиканской периодической печати и  Литовской энциклопедии. Работает в архиве библиотеки виленского Свято-Духова мужского монастыря.

ДЕТСТВО — 1945

Как радостно и странно,
что где-то — так близка! -
Еще течет Жеймяна
сквозь дали, сквозь века.

Как будто все осталось
не в снах, а за углом -
мой пионерский галстук,
бабуси нашей дом.

Обилье в огороде!
Отец пришел с войны!
Цветет мое Побродье
под кровом тишины!

Об этомсчастье чистом
с утра хоть песни пой -
никто не покосится
с насмешкой и враждой.

И не вознинавидят
за то, что выжить смог.
И Родину не выбьют,
как ящик из под ног.

И в это надо верить,
Пока Жеймяна мчит.
Хотя темнеет берег,
И темнота молчит.

И говорит редактор,
не глядя на меня,
что речка у Пабраде
Зовется Жеймяна.


АЛЕКСЕЙ ГРЕЧУК
(1926)

Родился на Украине. Учась в Московском энергетическом институте, печатался в многотиражке «Энергетик», впоследствии материалы регулярно публиковал в периодической печати Литвы, России и других республиках бывшего СССР. Перевёл сборник стихотворений Ареяса Виткаускаса «Верный страж и святая молитва» (2004). Автор книг «У памяти в плену» (2015), «Жизнь прожить –  не поле перейти» (2016), «Эхо партизанского леса» (2017), «У всякого своя доля» (2018).
Участник Великой Отечественной войны, награждён орденами и медалями. Подвергся репрессиям сталинского режима, полностью реабилитирован. Работал на строительстве первых энергетических объектов Литвы. Входит в литературное объединение «Логос», живёт в Вильнюсе.


ОНУЧИ ДЛЯ НЕМЦА

Недавно я оказался в Германии, и не случайно — прилетел навестить своего младшего сына и его семью, постоянно живущих в небольшом городке вблизи Нюрнберга. Да и повод был серьезный и в то же время радостный: родилась еще одна внучка. Ну, как не познакомиться с нею!
В культурную программу моего пребывания в стране мы с сыном включили и посещение достопримечательностей Нюрнберга – этого древнего баварского города, в котором гармонично уживаются седая старина и строгая современность.
… Позади остались и поразивший своей массивностью замок XI века. И производящие неизгладимое впечатление древнеготические храмы XIII-XV веков. И всегда полный посетителей дом известного художника Альбрехта Дюрера. И обжигающие память врезанные в мостовую темные гранитные плиты с высеченной шестиугольной звездой и готической вязью: «На этом месте стояла синагога». И строгий Дворец правосудия, где в первые послевоенные годы проходил знаменитый судебный процесс над главными немецко-фашистскими преступниками. И… еще много чего довелось посмотреть и поразиться увиденным.
В один из дней сын предложил: «В следующее воскресенье поедем еще раз в Нюрнберг, на главную площадь города. По выходным там торговля».
Я с удовольствием согласился. И в назначенный день мы с сыном на его машине отправились в недальний путь.
…Площадь как площадь – довольно просторная, с несколькими вливающимися в нее чистыми улицами и такими же улицами, отходящими от нее. Но в воскресные дни она превращается в торговые ряды, в палатках и лотках которых, кажется, нет только птичьего молока. Одежда, обувь, разнообразные продукты с ближних полей, садов и ферм, инструменты и приспособления для любого дела, сувениры, изделия народных мастеров (от гончаров, кузнецов и резчиков по дереву до ювелиров) – на любой вкус, на любой кошелек.
А народу, народу! – и всем легко, весело, все доброжелательно беседуют, улыбаются, шутят. Продавцы зазывают, предлагают, нахваливают свой товар. Праздник!
Неужели эти приветливые, добродушные люди – дети, внуки и правнуки тех, кто в середине прошлого века, безумно поддавшись на сумасбродные идеи маньяка, разорил Европу, отправил на виселицы, в газовые камеры, рвы и крематории миллионы людей?
Посетители торговой площади, одетые просто и недорого, но чисто, со вкусом и удобно, рассматривают выставленные и подвешенные товары, любуются, интересуются, прицениваются, покупают.
Молодые родители неспешно толкают перед собой коляску с розовощеким малышом.
Над всем разновозрастным, разноголосым многолюдьем с легким гулом царят мир и покой. И, кажется, что так было всегда.
Из благодушного состояния меня вывела инвалидная коляска. В ней медленно передвигается пожилой мужчина, пожалуй, мой ровесник. Его не слушаются ноги.
И опрокинулось время.
Ах, эти воспоминания! Как часто давно минувшая война тревожит меня, не отпускает, не позволяет забыть ее, возвращает в далекое прошлое! Это, видимо, уже пожизненно.
Вот и сейчас.
…Март сорок четвертого. Фронт. Украина, острый запах гари. Над горизонтом – густой дым. Там горит Херсон, а, может, и не Херсон, тогда все горело, а мне было не до географических уточнений.
Нашему сильно поредевшему в последнем бою стрелковому взводу приказано сопроводить на сборный пункт в ближайшем тылу несколько десятков пленных немцев, захваченных в только что освобожденном большом селе.
Идем, тяжело ступая по черноземно-снежному месиву, по дороге, размятой автомобилями и тележными колесами, танковыми гусеницами, пушечными лафетами, лошадиными копытами, тысячами солдатских сапог и ботинок. Идем мимо скелетов сгоревших машин, уткнувшихся стволами в грязь немецких пушек, развороченных взрывами телег и убитых лошадей. Идем, огибая воронки от снарядов и бомб. Здесь еще вчера бушевал смертоносный огонь войны.
В жалкой, грязной, вяло бредущей толпе пленных замечаю продрогшего плачущего юношу. По виду – мой одногодок, восемнадцать ему, не больше. Он же без шинели! И босой! Молоденький немец мучительно передвигает багрово-синие распухшие ноги по чавкающему дорожному месиву.
Почему раздетый? Почему босой? Выскочил, спасаясь, из саманной хаты без шинели, без сапог? Или после боя какой-нибудь злой, уставший славянин-пехотинец скинул свои развалившиеся ботинки с мокрыми обмотками и, угрожающе щелкнув затвором автомата, всунул застывшие ноги в добротные, кованые сапоги немца?
Впереди, в нескольких шагах от юноши, в толпе пленных лениво передвигается высокий, надменного вида офицер в огромных очках, с накинутым на голову и плечи серым солдатским одеялом.
Сдвинув с офицера одеяло, я, подкрепив команду выразительным движением автомата, велел босоногому юноше выйти из толпы:
— Kom heraus! – Выходи!
— Ты что вздумал, сержант? – грозно прикрикнул на меня начальник конвоя.
— Ноги ему обмотаю, товарищ лейтенант. Жалко фрица, замерз совсем.
— Нашел кого жалеть! На кой хрен он тебе сдался! Шлепни его в кювете – и все дела. При попытке к бегству. И фрицу легче: мучиться не будет.
— Как же так, он же пленный!
— Ну как знаешь. Потом догонишь, примирительно сказал мой взводный.
Немчик испуганно затрясся, плаксиво запричитал:
— Nicht schissen! Nicht schissen! – Не стрелять! Не стрелять!
Трофейным ножиком я выкроил из одеяла («давай, фриц, помогай!») две онучи, обмотал ими пленному ноги, обвязал их, не помню чем: или каким-то шнуром, или обрывками полевого телефонного провода, а, может, полосками из одеяла – выпало из памяти. Скомандовал «обутому» немцу:
— Vorwarts! Schnell! (Вперед! Быстро!)
Догоняя строй (точнее, серо-зеленую толпу), пленный солдатик дрожащими от холода и страха губами повторял:
— Danke! Viele Dank! Шпасибо! – Благодарю! Большое спасибо!
Не тот ли бывший юный немецкий солдат, с которым военная служба свела меня на фронтовой дороге, передвигался в инвалидной коляске по воскресной торговой площади Нюрнберга?
Погрузившись в воспоминания, мысленно уйдя в далекую сырую и холодную весну 44-го, я потерял из виду инвалида в коляске. Но что-то остро впилось в мою душу, начало ныть и тревожить память. Я прекрасно понимал, что не узнаю в пожилом немце того босоногого солдатика, даже если окажется, что это он. Столько лет прошло, целая жизнь! А если и узнаем друг друга, что я ему скажу? Запоздало извинюсь за неизвестного пехотинца, пустившего немца босиком? Или немец еще раз поблагодарит меня за онучи, которые мало чем ему помогли?
…Тогда мы засветло добрели до сборного пункта, лейтенант сдал пленных по счету, сунул бумаги в видавшую виды полевую сумку – гора с плеч!
Приняв пленных, начальник сборного пункта, упитанный капитан из особистов, велел немедленно накормить их; больных, раненых и обмороженных он приказал отправить в санчасть. Седоусый старшина молча швырнул «моему» немцу поношенную, мышиного цвета шинель и старые ботинки. Затем, что-то проворчав себе под нос, со злостью произнес:
— Носи, гаденыш, помни мою доброту!
Выполнив задание, мы, несколько бойцов во главе с лейтенантом, двинулись в обратный путь – догонять свою часть.
…Вернувшись из марта сорок четвертого на сегодняшнюю городскую площадь, я спохватился: «Где же он, немец в коляске?»
И я бросился на поиски. Найти, спросить! Среди неторопливого люда я, наверное, был похож на виновато убегающего от чего-то или решительно догоняющего кого-то. Я метался из стороны в сторону с беспокойным взглядом – влево, вправо. Не мог же инвалид в коляске исчезнуть бесследно!
Ага, вот он, остановился у прилавка, негромко беседует с продавцами, чем-то заинтересовался, рассматривает выставленный товар, в его руках большая мягкая игрушка. «Покупает подарки для внуков. Или правнуков», — промелькнуло в моей голове.
Я подождал, пока инвалид отъедет от прилавка, и, волнуясь, с трудом подбирая немецкие слова из своего небогатого, оставшегося с войны лексикона, показывая на его ноги, спросил:
— Entschuldigen Sie, Soldat? Kried? (Извините, солдат? Война?)
Взглянув на меня, немец с грустью ответил:
— Ja, ja. Ukraina. Chersoh. (Да, да. Украина. Херсон.)
— И, немного помолчав, тихо добавил:
— Verfliechtiger Krieg… (Проклятая война…)



Нино

Бывшим медсёстрам, трудившимся
в годы Великой Отечественной войны
в госпиталях Грузии, посвящаю.

Буйная тбилисская весна 1945 года. По утрам я, восемнадцатилетний сержант, тяжело раненный в последний день штурма венгерской столицы, просыпаюсь на госпитальной койке от звучного голоса бодрой грузинки, предлагающей жителям окрестных домов свою немудрёную домашнюю продукцию: «Мацони!* Молоко! Мацони! Молоко!»
Начинается обычный день, мало чем отличающийся от многих предыдущих дней.
Вначале в палате возникает медсестра со стеклянной банкой, в марлевой крышке которой во множестве отверстий торчат градусники. Когда очередь доходит до меня, медсестра, встряхнув один из них, суёт его мне под мышку, несколько минут спустя вынимает, вертит в пальцах, стараясь лучше разглядеть еле заметный серебристый волосок, и равнодушно объявляет: «Нормальная!»
Затем с утренним обходом появляется врач, крупного телосложения женщина, и в большой, всегда шумной от разговоров и стонов палате наступает тишина.
Одного за другим осматривая и выслушивая раненых, врач немногословно распоряжается, кого подготовить к операции, кого на перевязку, у кого снять гипс, кого на выписку...
В унылом однообразии протекают дни в палате.
Но однажды в моих госпитальных буднях произошла незначительная перемена.
Осмотрев мою ногу, постучав блестящим молоточком по коленке, потыкав тупой медицинской иглой по голени, врач удовлетворённо отметила:
- Хорошо!
И назначила:
- Массаж. Лечебная физкультура.
И я стал ежедневно в указанный час посещать физиотерапевтический кабинет.
Незначительное отступление. Ещё в прифронтовом эвакогоспитале, когда меня, немного оправившегося от сложной операции, готовили к отправке в глубокий тыл, пожилая военврач доброжелательно, по-матерински ласково заверила: «Рана, сынок, до свадьбы заживёт, если, конечно, не будешь торопиться с женитьбой». И добавила: «А вот с малоберцовым нервом дело обстоит хуже. Года три, а то и все пять лет до его полного восстановления потребуется. Но восстановится обязательно. Массаж, активные движения, умеренные нагрузки – и всё будет хорошо. Время – лучший лекарь».
...Придя в очередной раз на процедуры, я не увидел «своей» медсестры.
- Её перевели в другое отделение. Теперь я буду доводить твою ногу до ума, – с лёгким акцентом ответила на мой вопрос молодая стройная грузинка.
- Как же тебя звать-величать, новенькая?
- Для тебя я просто медсестра, – с напускной строгостью отрезала девушка.
- Слушай, ухажёр, много вас тут таких, – весело откликнулась её коллега, на соседнем топчане разминавшая пожилому солдату кисть руки и колдовавшая над его плохо сгибавшимся локтевым суставом. – Оставь свои клинья при себе. Она у нас девушка скромная, стеснительная. И у неё есть жених. Орёл! Джигит! Узнает – зарэжит.
Соседняя медсестра была русской, но слово «зарежет», видимо, для убедительности она выразительно произнесла с грузинским акцентом. И объявила:
- А зовут её Нино. Прошу любить и жаловать.
- Ну, Нино, трудись, коль доверили тебе мою драгоценную ногу, – дурашливо обратился я к своей новой медсестре.
Когда девушка прикоснулась ладонями к моей нездоровой голени, я вдруг почувствовал, как моё юное тело пронзил ток желания. От нежных пальцев Нино исходили невидимые волны, охватившие не только ногу, но всего меня, заставившие сильнее биться сердце.
На лечебных сеансах у прежней медсестры подобного чувства я не испытал ни разу. Ну, массаж и массаж – и ничего больше.
После массажа Нино подкатила тяжёлый металлический шар и велела двигать его туда-сюда на одном месте моей непослушной «конской» стопой – это и было лечебной физкультурой.
...Я с нетерпением ждал каждого следующего сеанса. Меня неудержимо влекло к Нино, мне хотелось видеть её, ощущать её нежные прикосновения, слышать её волшебный голос. Во время процедур я чувствовал, как Нино переливает в меня свою энергию, применяя всё умение.
Уходя, я тепло благодарил медсестру, растягивая минуты расставания, не в силах оторвать взгляд от её аккуратного белоснежного халатика, выгодно подчёркивающего стройную фигурку, чистую, тронутую лёгким загаром кожу лица, толстую, спадающую на девичью грудь длинную косу, огромные, как озёра, открытые чёрные глаза. Ах, эти глаза! Они обволакивали меня, их взгляд мягко проникал в душу, я тонул в них. «Красота просто светится, – отмечал я про себя. – Достанется же счастье какому-то горячему горцу, который «зарэжит». А что, за такую красоту можно и в самом деле зарезать».
В свободное время (а его у выздоравливающего в госпитале много) я располагался на одном из широких подоконников в просторном коридоре и рисовал.
- О, а ты, оказывается, художник! – однажды, проходя по своим делам, застала меня за этим занятием Нино.
И мы разговорились. Не то, что в процедурном кабинете. Там Нино строго требовала: «Без лишних разговоров! И делать только то, что я скажу. Понял? Заруби себе на носу! Никаких вольностей! Ни на словах, ни в действиях!»
- Какой я художник! Так, балуюсь понемногу. Правда, есть мечта поступить в художественное училище. Один знающий человек объяснил мне, что при поступлении необходимо предъявить свои работы, чтобы там могли сразу определить, есть ли способности. Вот я и накап­ливаю рисунки, возможно, пригодятся.
- А я стала медсестрой, можно сказать, случайно. Объявили краткосрочные курсы – и я пошла. Война ведь. Выбора большого не было. Теперь не жалею: встретила тебя.
Нино осеклась, её красивое лицо зарделось:
- Извини!
И она убежала.
После той встречи у окна Нино во время процедур смущённо молчала. Молчал и я. Мы подошли к той невидимой, таинственной черте, когда слова были не нужны, они могли только обеднить, омрачить светлое состояние, охватившее нас обоих, вспугнуть радостные и тревожные чувства.
Нино где-то раздобывала и приносила мне на подоконник дефицитные в то время карандаши и бумагу. Она просила не прекращать занятия. И, если можно, подарить ей хотя бы один рисунок – на память. И я рисовал. И дарил свои несовершенные рисунки Нино, раздавал товарищам по палате (те потом отправляли их в письмах родным), складывал в папку с надписью: «Тбилиси. Виды из госпитальных окон».
Для раненых и медперсонала в большом зале на первом этаже по воскресеньям давали концерты профессиональные и самодеятельные коллективы, и меня всегда завораживали зажигательные грузинские танцы, мелодичные многоголосые песни, гортанная речь, национальные костюмы.
А однажды в госпиталь привезли кино. Пока к стене прикрепляли большую белую простыню, места занимали зрители – ходячие раненые и свободный медперсонал.
Занял место и я. Когда в зале погас свет и на экране появились первые кадры, над моим ухом прошелестел горячий шепоток:
- Рядом не занято? Можно?
То была Нино.
Теперь я плохо соображал, что происходило на белом полотне. Я слышал только сдержанное дыхание девушки. Я робко взял Нино за руку. Девушка мягко подчинилась. Большим пальцем я нащупал её пульс на запястье. Жилочка под нежной кожей билась упруго и взволнованно.
...Наступил день, когда Нино сказала:
- Алёша, тебя завтра выпишут.
- Ну, и прекрасно!
- Грустно. Тебя не будет рядом. Я не буду прикасаться к твоей раненой ноге... Тебя выпишут утром, завтра я свободна от дежурства. Если не возражаешь, я покажу тебе Тбилиси, надеюсь, тебе понравится мой любимый город.
Как условились, мы встретились у ворот госпиталя и не спеша пошли к фуникулёру. Нино даверчиво прижималась к моему плечу, чего она никогда не позволяла себе в госпитальной обстановке. И всё беспокоилась:
- Нога не болит? Ты не устал? Может, посидим, отдохнёшь?
Вагончик с канатной тягой по рельсовой дороге с лёгким металлическим перестуком медленно поднимал нас по склону горы Мтацминда. На полпути, где вагончики, встретившись, остановились, уступая друг другу дорогу, мы вышли и направились к церкви святого Давида.
- У местных жителей есть поверье, – сказала Нино. – Если девушка и парень потрут плоскими камешками о стену церкви, то определится, будут ли они счастливы вместе. Если камешки притянутся к стене, то да, если же отпадут, то нет. И предложила:
- Давай, попробуем!
Под ногами было много плоских камешков, мы брали их и сосредоточенно тёрли о каменную стену древнего храма, но ни один из них стена не удержала.
- Предрассудки, – заключил я. – Не могут камни притягиваться.
- Как сказать, – возразила Нино. – Это место священное.
И она резко переменила тему.
- Пойдём, я покажу тебе могилу Грибоедова, – потянула меня за руку Нино.
- Грибоедова? Александра Сергеевича? Поэта? «Горе от ума»? Разве он здесь похоронен? – засомневался я.
- Да, того самого. Он был российским послом в Персии, где и был жестоко убит персидскими фанатиками. Изуродованное до неузнаваемости тело дипломата в Тифлис из Тегерана привёз на арбе местный крестьянин. Вечный покой Александру Сергеевичу дала грузинская земля.
Тут же, за церковью – старинное кладбище. Тихо, безлюдно. Мы подошли к гроту, в котором находится могила великого поэта.
- Это надо зарисовать, – сказал я, пристроив папку на коленях, и взялся за карандаш.
Нино стояла рядом, с интересом наблюдая за моей работой. На листке чертёжной бумаги я изобразил высокое надгробие с большим крестом и белой мраморной женщиной, в горе припавшей к его основанию.
Я вслух прочитал надпись, в две строки выбитую на боковой стенке надгробия:
«Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?»
- Памятник поэту поставила вдова Александра Сергеевича Нина Чавчавадзе, – задумчиво промолвила Нино. – Кстати, она была грузинкой… Она похоронена рядом с ним. Они и после смерти рядышком. Навечно вместе.
Мы положили к надгробиям яркие цветочки, сорванные вблизи – на склоне горы они растут в изобилии.
Забегая вперёд, скажу, что рисунок с изображением надгробия А. С. Грибоедова оказал решающее значение при зачислении меня в художественное училище – понравился он приёмной комиссии.
Вагончик фуникулёра поднял нас на вершину горы, где находился столичный парк культуры и отдыха (тогда, помнится, он носил имя Сталина).
Со смотровой площадки мы с Нино любовались панорамой города, его старинной архитектурой, восхищались красотой, к счастью, не тронутой недавно закончившейся жестокой войной.
- Нравится? Скажи, нравится? – преданно глядя мне в глаза, повторяла Нино. – Правда, красиво?
- Очень, – к удовольствию девушки искренне соглашался я.
- Зачем тебе ехать на Украину? Останься здесь. Кто тебя там ждёт? Мамы нет, детей нет. А здесь я. Алёша, милый, не уезжай.
- Нино, дорогая, хорошая моя! Где мне здесь жить? Чем заняться? Языка я не знаю. Специальности никакой.  Образования – кот наплакал, только то, что до войны успел. А война научила меня лишь стрелять и убивать. Горько сознавать, но это так. Здоровье – сама знаешь, дали группу, не годен даже к нестроевой службе. Списали подчистую. И надолго ли моя хромота, неизвестно, наверное, годы пройдут... Буду искать своё место в жизни в родном краю. А дома, по пословице, и стены помогают. Ещё одна пословица зовёт меня домой: «Где родился, там и сгодился».
- Тебе будет очень трудно на родине. Война дважды прокатилась по твоей Украине – туда и обратно. Развалины, пепелища. Голод... Здесь тебе будет намного легче. Я помогу. Я говорю по-русски и всегда буду рядом. Со временем ты усвоишь грузинский язык и наши обычаи. Грузины – народ добрый, гостеприимный, открытый.
В соображениях девушки, несомненно, было рациональное зерно. Но мой практичный ум и трезвый рассудок взяли верх над чувствами Нино.
- На Украине – как всем, так и мне.
***

Неисповедимы пути Господни.
Много лет спустя ко мне в Москву приехали мои родственники с Украины – меня навестить, столицу посмотреть. Впервые оказаться в Москве и не посетить Мавзолей? И я повёз гостей к стенам Кремля.
Мы с родственниками пристроились в конце длинной очереди, растянувшейся вдоль Александровского сада.
Откуда-то по ту сторону высокой металлической ограды появилась шумная компания молодых людей кавказской внешности.
Из очереди впереди раздался обращённый к кавказцам женский голос:
- Гамарджоба, генацвали!*
Компания молодёжи прилипла к прутьям ограды. Между ней и женщиной завязалась громкая оживлённая беседа.
В разговор вмешался молодой милиционер:
- Граждане, сейчас же прекратите! Соблюдайте порядок! Не забывайте, где находитесь!
- Слушай, дорогой! Неожиданная радость: в Москве я земляков встретила. У тебя мама есть? Мама, спрашиваю, у тебя есть? Ты счастливый человек. И отец есть? Ты очень счастливый человек. Не запрещай и людям радоваться.
Что-то знакомое, хотя еле уловимое, послышалось мне в этом голосе, в его интонациях. Вдали от Мавзолея очередь ещё не была строгой, и я подошёл к женщине.
С земляками за оградой переговаривалась элегантно одетая, полноватая грузинка в возрасте явно за тридцать с гладко зачёсанными и собранными сзади в пучок волосами, густо пронизанными серебряными нитями преждевременной седины.
«Она? Нет, не она: у неё была толстая коса. А может, она? Ведь годы…» – завертелось у меня в голове.
- Простите, Вы, случайно, не работали в Тбилиси в госпитале? – обратился я к грузинке.
- Да, работала. А что?
- С этим городом меня связывают добрые воспоминания. В самом конце войны и летом сорок пятого я находился там на излечении. И навсегда сохранил в душе чувство благодарности и уважения к Грузии и её простым, честным труженикам. Услышал грузинскую речь – и вот…
- А где находился Ваш госпиталь?
- Адреса не помню. Располагался он в трёхэтажном здании недалеко от фуникулёра.
- И у меня с тем временем связаны незабываемые воспоминания. Я работала тогда в одном из тбилисских госпиталей. Медсестрой. Был у нас один раненый. Выздоравливая, он всё свободное время проводил у подоконников – то у одного, то у другого. Рисовал... Боже, как я его любила! Безумно! Не знаю чем, но я была поражена, как только первый раз его увидела. Влюбилась за одну минуту. Помимо воли и разума... Вы не поверите, но мы даже ни разу не поцеловались, не сказали друг другу ни слова о любви, нам было хорошо без слов – такими светлыми и чистыми были наши отношения... Вы подумаете, что я ненормальная, скажете, так не бывает. Бывает! Я знаю, потому что так было.
Я до сих пор храню несколько его рисунков. Иногда нахлынут воспоминания, придавит тоска, ляжет боль на сердце – я достану рисунки, прижмусь к ним губами – и вроде полегчает: ведь они выполнены его руками!
- Вы помните фамилию того юноши?
- К стыду своему, точно не помню, двадцать лет прошло – целая вечность. Кажется, она была то ли Гречко, то ли Гречиха, то ли Гречишкин... Нет, не помню. Я его всегда только по имени звала – Алёшей.
Сомнений не оставалось, это была она. Лицо её по-прежнему отличалось спокойной, несколько приглушённой временем красотой, только во взгляде угадывалась устойчивая грусть зрелой женщины, да от уголков больших чёрных глаз к седеющим вискам веером устремлялись лучики морщинок. Передо мной стояла утомлённая житейскими заботами, но обладающая несказанной тайной и волшебной привлекательностью бывшая медсестра. Моя медсестра. Нино.
И я спросил:
- Вы узнали бы Алёшу, если бы встретили?
- Вряд ли, – задумчиво ответила собеседница. – Годы сильно меняют людей внешне. Да и зрительная память со временем слабеет, стирает черты. Столько лет!
- Вы Нино?
- Откуда Вы меня знаете?
- А я тот самый раненый, что рисовал, устроившись на подоконнике.
- Алёша, миленький! Вот так встреча! Что же мы на «вы»? Господи! Ты ли это? То-то я смотрю, лицо до боли кого-то напоминает. Даже подумала и хотела спросить, не родственник ли того Алёши... Не верю своим глазам... Действительно, гора с горой не сходятся...
- Видишь, Нино, как потрепала меня жизнь. Неудивительно, что ты меня не узнала. Я полысел, поседел... А ты ещё больше похорошела, стала солидной, представительной дамой.
- Нет, Алёша, и я уже давно не та наивная семнадцатилетняя девчонка из Тбилиси. Мне скоро сорок. Считай, лучшая пора жизни уже позади. Боже мой! – и на глаза Нино навернулись слёзы. – Сколько же воды утекло!..
- Ну, где ты теперь? Как живёшь? Как семья? – беспорядочно засыпал я Нино вопросами.
- Окончила медицинский институт, сейчас работаю главным врачом СЭС – так сокращённо называется санитарно-эпидемиологическая станция – в одном из городов Грузии... Семья не сложилась. Вышла замуж, но вскоре развелась. С тем самым джигитом, что мог тебя «зарэзать».
На последнем слове Нино озарилась своей очаровательной улыбкой.
- Ты до сих пор помнишь нашу первую встречу? – удивился я.
- Как можно забыть это счастливое мгновение! – подтвердила Нино и продолжила:
- Муж оказался совсем не тем человеком, который нужен мне для счастья. Любви не было. Моральный урод, нравственное ничтожество: руку на меня поднимал, ревновал до бешенства, хотя не было абсолютно никаких оснований, устраивал дикие скандалы. Я постоянно ходила в синяках. Для меня жизнь с ним была сущим адом. И я ушла от него. С тех пор я одна. Детей нет. Воспоминания и слёзы доверяю только подуш­ке... А ты как? Стал художником? Творишь? Жизнь в искусстве? Картины? Выставки? Известность?
- Нет, Нино. Я всего лишь простой советский инженер. При скромной должности и невысокой зарплате. Как там в анекдоте: «Дети, нельзя смеяться над несчастьем других», – попытался я пошутить над собой. – Художественное училище мне не удалось закончить: обстоятельства оказались сильнее меня. В свободное время рисую понемногу – для себя, для души, для отдыха. В такие часы мне до сердечной боли хочется вернуться в Тбилиси, посидеть на госпитальном подоконнике, подняться на гору Мтацминда.
- А здоровье? Нога восстановилась? Ну, и слава Богу! Тебя, я вижу, почки беспокоят?..
И вдруг с отчаянием в голосе, мягко опустив руки мне на плечи, и со взглядом, полным нерастраченной любви, произнесла как молитву:
- Поехали ко мне в Грузию. Горный воздух, нарзан, боржоми, южное солнце, фрукты, овощи, виноград...
- Мацони, молоко, – грустно дополнил я собеседницу.
- И мацони... Среди медиков у меня много знакомых специалистов, – продолжила Нино. – Я позабочусь – и ты скоро забудешь о своих почках.
Я действительно недавно вышел из больницы, где находился из-за болезни почек, приобретённой в далёком холодном краю, и по следам перенесённого недуга на моём лице Нино безошибочно определила моё состояние.
- Это невозможно. Жена, несовершеннолетние сыновья. Как они без меня...
- Да, ты прав. На чужой беде благополучия не создашь.
Вглядываясь в меня, Нино с сожалением промолвила:
- Эх, Алёша, Алёша, что мы натворили! Наше счастье само к нам в руки шло, а мы по молодости и неопытности не сумели его удержать. И навсегда потеряли друг друга. Сотни раз я корила себя за то, что не убедила тебя остаться в Грузии. Это непоправимая ошибка в моей жизни, за которую я расплачиваюсь все годы...
И, немного помолчав, Нино тихо промолвила:
- Нынешний ум бы тогда... Правду предсказали нам камешки у святого Давида. Видно, не судьба.
...Приблизившись к Красной площади, очередь к Мавзолею под надзором милиции стала строгой, чёткой.
Нино сказала:
- Послезавтра я уезжаю. Проводишь меня?
И назвала время, поезд, номер вагона.
Я приехал на вокзал, когда посадка уже шла, стоял у вагона до отправления поезда. Нино не появилась. Но когда вагон медленно проплывал мимо меня, в одном из окон я увидел прильнувшее к стеклу, всё в слезах, грустное лицо Нино.
У меня сжалось сердце. А в глубине души больно кольнуло и зашевелилось необъяснимое, щемящее чувство вины и ощущение дорогой безвозвратной потери.
* Мацони – это грузинский кисломолочный напиток.
* Здравствуйте, дорогие (груз.)


ЖАЖДА

Так Богом создан человек,
Что без воды прожить не может...
Я воду пил из многих рек,
И из колодцев пил я тоже,
Из украинских пил криниц...
Я помню вкус воды байкальской,
Прохладных вод из заграниц
И из источников кавказских.
Но самой вкусною была
Вода, что мной в войну испита,
Когда я жажду утолял
Из углублений от копыта.
Не мил мне был весь белый свет.
Отбросив прочь пустую флягу,
Накрыв портянкой конский след,
Я пил солдатской ложкой влагу.

ВЗВОДНЫЙ

Лишь вчера к нам прибыл
новый взводный,
Юный (из училища), форсист.
Нам, бойцам, усталым и голодным,
Он, мечтая, бодро говорит:
«Позади, считай, вся Украина,
Фрицы под ударами бегут...
Дошагаем, братцы, до Берлина –
Я с победой – прямо в институт...»
Лихо сдвинув на ухо пилотку,
Взводный нам приказ провозгласил:
«Кровь из носа, надо взять высотку,
Не жалея ни огня, ни сил!»
Две ракеты и – вперёд пехота!
Но и немец вовсе не дурак,
Поливает взвод из пулемёта,
Силясь опрокинуть нас в овраг.
Задыхаясь, мы бежим к высотке,
Вот-вот вспыхнет рукопашный бой.
Глохнет крик в разгорячённой глотке.
Бросил взгляд я: где же ротный мой?
Словно бы споткнувшись на пороге,
Сделал лейтенант бессильный шаг.
Громкий взрыв – оторванные ноги
Где-то рядом в новых сапогах.
Мы сопротивление сломили,
Совершив отчаянный бросок...
Взводного под залпы опустили
В отсыревший утренний песок.
...Каждый раз, когда иду иль еду,
Только где увижу высоту –
Вспоминаю взводного, в Победу
Внёсшего заветную мечту.

НА ПЕРЕВАЛЕ

Стемнело. Обессилел бой,
Спустилась тишина.
...Со спиртом флягу за спиной
Приладил старшина,
Патроны, сахар, хлеб – в мешок:
«Уж как-нибудь допру!»
Туда ж гвардейский табачок –
Моршанскую махру.
И повар: «Каши на весь взвод –
С тушёнкой! – полный бак.
Досыта накормлю народ...»
За поясом – черпак.
...Зря старшине пришлось тащить
Ту флягу по горам:
Здесь больше некому налить
Наркомовских ста грамм.
Никто не сможет котелок
Подставить под черпак.
Напрасно кашевар волок
Сюда тяжёлый бак.
Взвод перевал закрыл собой.
Навек их имена...
Награда за последний бой –
Посмертно – ордена.

НЕТ МНЕ ПОКОЯ

Выйдя целым из боя,
Возвратившись с войны,
Не искал я покоя,
Не просил тишины.
Друга пуля сразила –
Перед ним я в долгу,
Потому жить вполсилы
Никогда не смогу.







ИВАН ГАЖИМОН
(1931–2017)

Родился на Украине, закончил факультет журналистики Днепропетровского гос университета, затем работал в литовской газете «Дружба» выходившей на трёх языках: литовском, русском и польском. Был членом Союза писателей России, Союза журналистов России и Союза писателей Литвы, основатель ассоциации русских писателей Литвы и один из старейших членов литературного объединения «Логос». Издал 10 книг прозы и лирики.


ОТРЫВОК ИЗ РАЗРЫВ-ПОЭМЫ «СЛЁЗЫ ЗАПОЗДАЛЫЕ»

***

…Грозы яростно бахали,
Висли юные радуги,
Небо славили пахари:
Хлеб согреет без пагубы.
И жила моя родина
Не богато, не мизерно.
Пажити благородила,
Хворь гнала росой бисерной.
И могла б веки вечные
Поле нянчить и здравствовать,
Платья шить подвенечные,
Хаты ляльками радовать.
Грех не твой, моя жалкая,
Что в болотине бюргерской
Что-то вызрело гадкое
Из периода юрского.
Утро гахнуло пламенем.
Задымили пожарища.
«Тод дир, дер ротен Фахне!»* –
Квакало квазижабище.
Под ружьё все – по возрасту,
И ушли воевать.
Стали отроки в борозду
Фронту хлеб добывать.
Нелегка твоя долюшка –
(Что могли дети с мамами?)
Захватил немец полюшко
И обсеял бурьянами.
В злую ночь воробьиную,
Под дождём стыли «зайчики»:
Хату нашу родимую
Отобрали захватчики.
Немцам в ноги мы падали,
Мама слёзно:
«Гер... благородь!..»
Плюхами и прикладами
Вытолкали нас в непогодь.
Прозябали мы в погребе –
Затхлом, мозглом. При свечечке.
Гнулись в закроме-коробе,
Мама – доли,** у печечки.
Ни одежды ни обуви,
Память сладкая – хлебушко...
Воду брали из проруби...
«Заступись за нас, небушко.
На тебя упование, –
Мама кланялась образу, –
Не суди на заклание», –
Ризу чмокала понизу.
Три голодных оборвыша
За подол её держатся. 
Три мозглявых заморыша 
Хнычут тягостно-сдержано... 
Время было свирепое, 
Время пули-законницы, 
Время дико нелепое, 
Вспомню – сердце заходится
 
*Смерть тебе, красное знамя (нем.)
**На земляном полу (укр.)
 
 
…Февраль 1944 года часто хмурился, сеял бесконечную морось. Казалось, что промок он до самой пуповины, а подземные родники проникли сквозь земную твердь и смешались с изморосью, отчего каждый, даже самый незначительный кусочек земли развезло так, что ноги не вытащить. Жизнь в погребе стала невыносимой.
С земляного потолка и со стен сочилась холодная вода. Одежда была влажной до последней нитки. Нac душил затяжной кашель – до надрыва. Будто все голодные внутренности выворачивались наизнанку. Удивительно: какая сила держала в наших телах жизнь в этой своеобразной могиле? Однако – выжили. Выкарабкались!
В середине месяца престарелый Бог по серебряной лестнице спустился с небес в наш несчастный двор и вошёл в хату, где мы уже отогревались у полуразрушенной немцами печки. И сразу же наша тихая хата наполнилась шумными радостными голосами. Обливаясь слезами, мама в густой солдатской толпе стояла на коленях и целовала замызганные грязью полы солдатских шинелей.
Мы, дети, наслаждались небогатым угощением, которым делились с нами освободители... Друзья убежали собирать «трофеи», радуясь свободе, а я остался.
Подошла мама. Кроткое лицо её было покрыто густой паутиной морщин. Под платком – седые волосы, а в глазах, помутневших от выплаканных слёз, дрожит всё такая же нежность, такая же любовь. Боже! Старая женщина, бабушка. В тридцать неполных лет...
Такой она приходит в мои сны. Присядет у постели, смотрит с глубокой тоской и молчит.


9 МАЯ 2010 ГОДА
(отрывок)
Трещат пластмассовые автоматы –
«Атака» на седую бузину:
Ползут по молодой траве «солдаты» –
Играют лихо мальчики в войну.
…За далью лет я вижу в бой идущих,
И уходящих в вечность навсегда
Парней советских городов и весей,
Чтоб пацаны сегодняшней поры
Рождались, солнечные пели песни
И покоряли звёздные миры...
Да и могилы братские взывают
Вражду народов и племён забыть...
В войну играют мальчики, играют,
Меня же их игра, как боль, когтит.
С «торжеств» я проходил через лесочек,
В изломах куст бузиновый застыл,
Лоскут, как «скромный синенький платочек»,
Горелый, жалкий у куста дымил.


НИКОЛАЙ ГЕРАСИМОВ

Поэт, писатель, публицист, художник, член-корреспондент Академии поэзии России,
член МАПП, Международного Союза писателей и журналистов России, Интернационального союза писателей им. Кирилла и Мефодия (Болгария), ССП Литвы. Основатель гильдии литераторов и художников «Вингис» и одноимённого альманаха «Вингис» Издавался в периодической печати Литвы, всероссийских сборниках и в изданиях
«Литературная Галактика» (Россия). Автор шести поэтических сборников, сборника прозы «А ещё был случай», публицистического исследования «Легенды и реальная жизнь на земле ВКЛ»., книги «А ещё был случай». Участник международного фестиваля духовной поэзии «Покрова 2017» и «Покрова-2018» «Покрова – 2019» в Каунасе (Литва). Автор проекта и издатель международного литературного альманаха «Созвездие». С 2015 г, официальный представитель МАПП в Беларуси, координатор ИСП в Беларуси, член МСП им. Кирилла и Мефодия (Болгария). Постоянный соавтор альманаха «Ступени», «5 лет в Литве».

ТАТКА*, РАССКАЖИ…

Никитка был счастлив от того, что сегодня, в воскресение татка был дома, не уехал на работу. Он помогал матери во всём, чтобы она не ругалась и мечтал забраться на колени к отцу, расспросить о войне. Марья Ивановна, бессменная классная, задала задание, чтобы её питомцы написали сочинение на тему "Мой папа воевал за Родину". Что Микитка мог написать, если он помнил тот момент, когда его с братишкой-близняшкой нашли, отвезли в Новогрудок в тёплый дом — приют, а потом и в Лиду, откуда его забрали. И этот миг настал. Никитка забрался к татке на колени и, заглядывая в глаза сказал: - Папочка, МарьИванна велела подготовиться к сочинению войне. Я не знаю, что написать. Расскажи мне что-нибудь, как и где ты воевал. Я знаю, тяжело вспоминать о прошлом (и тихо, шёпотом, глядя в глаза), таточка, я что-то тоже помню до того, как ты нашёл меня. И мне больно вспоминать. - Тихо, сына, что вспомню, расскажу. Правда, тяжело рассказывать, а перед глазами всплывают не только картины боя, но и близкие друзья, которые сложили свои головы в бою. - У отца проявились слёзы на глазах.
- Папочка, я понимаю тебя, но ты не девочка. Будь мужчиной, расскажи.
- Ладно, слушай. Но это будет тяжёлый рассказ. Я не знаю, что ты запомнишь, но, раз надо, так расскажу. Слушай и запоминай:
- Летом, в июне 1941 года немецко-фашистские и финские войска начали наступление на мурманском направлении, в Заполярье. Нас, бойцов 52-и стрелковой дивизии, кинули на это участок фронта. В нашу дивизию вошла рота морских пехотинцев. Скажу тебе, что рота моряков равна целому полку наших солдат. Недаром их немцы боялись и называли «Черти полосатые или чёрная смерть». Немцам и финнам пришлось окопаться. Они простреливали наши позиции. В начале осени, с сентября, они начали большое наступление на Мурманск, но оно провалилось. У меня, вторым номером в пулемётном расчёте был мой дружок Лёша Кудашович. Он из Беларуси, с Гроденщины. Жил с семьёй в деревне Дубчаны. Он много рассказывал о своей родне, деревне, где вырос. Так вот, в этот день мы не ожидали никаких провокаций от фашистов. Командир взвода Иван Петров объявил, что, в связи с затишьем, объявляется помывка. Лёша спросил командира:
- Товарищ старшина, что соорудим маленькую баньку?
- Да, освободим один блиндаж и устроим, назло фашистам, русскую баню, - ответил командир взвода.
На помывку снимались поочерёдно, не оставляя открытыми зоны, за которые бойцы отвечали. Всё шло, вроде бы хорошо. Половина нашего взвода уже помылась, остальные принимали чистый вид и вдруг, канонада, взрывы мин, беспорядочная стрельба из автоматов. Так фрицы решили напугать нас внезапной психической атакой. По цепи раздалась команда:
- Оружие к бою!
А какое у нас оружие? Несколько станковых пулемётов, ружья, гранаты и пять противотанковых ружей. Это потом у нас появились автоматы ППШ, с круглым диском на семьдесят шесть патронов. А прока… Все, кто был в окопах были всегда начеку и ждали команду на отражение атаки.
- А те, кто мылся? - задал вопрос Никита.
А те, когда услышали команду, не одеваясь, некоторые, даже не смыли пену и мыло, побежали на свои участки обороны, прихватив запас патронов и, конечно же своё оружие. Бойцы отразили атаку.
Комроты, видя, что часть бойцов голая и может захворать, решил произвести свою психологическую атаку на фрицев. Он крикнул:
- В атаку, бойцы, за Родину, за Сталина! - и первым выскочил из траншеи.
За ним выскочили одетые и раздетые, но с оружием в руках бойцы. Среди них были и из морской пехоты в одних тельняшках. Представь себе такую картину: полуголые, с оружием, с криками «Уурррррраааааааааааааа!» бегут на неприятеля, стреляют на ходу. Подбежав к траншеям противника, закидали их гранатами. С остальными схлестнулись в рукопашную. В таком темпе наши разгорячённые, полуголые бойцы прошли порядка километр и закрепились на выгодной высоте, откуда обзор был лучше, чем был в низине. Отдышавшись и укрепившись на высотке солдаты и матросы почувствовали неладное, оглядели себя и здоровый, громкий хохот раздался из, уже наших, укреплений. Пока бойцы смеялись, приводили себя в надлежащий вид, хозяйственно — интендантская команда доставила на передовую воду и одежду для полуголых солдат. За этот бой все получили медаль «За отвагу», в общем числе награждённых был и я, сынок. Только так, неожиданно, смело можно было выбить фашистов с этой высотки.
- А ещё случай, - попросил Микитка, - расскажи, пожалуйста.
Было это в Западной Лице. Так вот, Фрицы и финны прекратили наступление на Мурманск. Они, закрепились на одноимённом плато и хребте Муста-Тунтури в направлении Мурманска, превратив их цитадель в неприступную крепость. За девять дней фашисты продвинулись только километров на четыре. Тут шли непрерывные ожесточённые и кровопролитные бои. Фашистов остановили и отбросили за реку Западная Лица. Запомни, сынок, это название. Может быть ты будешь в тех краях волей случая. Мы с Лёшей Кудашовичем сидели в своём «гнезде» и поочерёдно наблюдали за обстановкой. Летом весь день светло, и видно далеко. В Заполярье горы небольшие. Они называются – сопки. Подниматься на них не трудно. Сверху видно очень хорошо. А вот для охлаждения пулемёта «Максим» необходима холодная вода. У нас всегда она была. В этот раз дежурным по воде был я и мне надо было спуститься где-то метров пятьсот к источнику воды. Как раз именно на этом расстоянии находилось небольшое озерцо. Вот к нему мне надо было спуститься и набрать воду. Я выбрался из своего укрытия-«гнезда» и по-пластунски стал спускаться вниз.
- А как это по-пластунски? - спросил Микитка.
Хорошо, объясню. Иди в центр комнаты, ложись на живот и ползи ко мне. Так, ползи…Это и называется по-пластунски. Теперь понял?
- А почему не пошёл за водой?
- А потому, что фашистский снайпер мог подстрелить не только меня, но и любого солдата. ИИ это понял. Понял?
Я уже спустился далеко от своей позиции, как началась артподготовка. В нашу сторону с воем полетели мины. Они взрывались недалеко от меня. Видно пристреливались. Я всё спускаюсь, прячась за каменными выступами.
Вот и вода. Зачерпнул ведёрко, набрал флягу и пополз наверх. Наверное, фрицы заметили меня и стали стрелять в то место, где был я. А мне надо было аккуратно принести воду, иначе, можно было загубить пулемёт. Я, прячась за валунами, перебежками, добрался до своего укрытия, крикнув Лёше:
- Лови ведро! – и упал в яму – наше пулемётное «гнездо». Команды отвечать на огонь противника не было, поэтому, мы выжидали. Пусть тратят свой боезапас. У нас больше будет. Кстати, у наших бойцов уже появились автоматы ППШ.
- Папочка, а когда тебя ранили? – задал очередной вопрос Никита.
- Всю осень и зиму мы готовились к контратаке и овладению всем Кольским полуостровом. Весной 1942 года наши войска после трехчасовой артиллерийской подготовки перешли в наступление. Мы вместе с морским десантом должны были одновременными ударами с фронта и тыла окружить и уничтожить группировку противника в Западной Лице, развивая успех, разгромить её и выйти на границу с Норвегией. В этот же день в губе Большая Западная Лица кораблями Северного флота высажен морской десант во главе с легендарным капитаном Леоновым. Противник крайне упорно оборонялся. Быстро подтянул дополнительные силы и непрерывно контратаковал, захватив инициативу в свои руки. Тем не менее, удалось добиться выполнения одной из главных задач операции — противник ввёл в бой почти все свои резервы, но запланированное немецкое наступление на Мурманск 1942 года было сорвано, а линия фронта полностью стабилизировалась и оставалась такой до освобождения Заполярья. Там, в долине Смерти я получил тяжёлое ранение и был отправлен в госпиталь, а после госпиталя, в военно-командное техническое училище, откуда вышел уже через полгода лейтенантом. Там, в Долине Смерти погиб мой друг Лёша Кудашович.
На глазах у отца навернулись слёзы. Он затаил дыхание, чтобы не вырвался стон. Закрыл лицо руками и зарыдал. Микитка кинулся к нему и стал успокаивать:
- Не плачь, папочка, я вырасту и отомщу всем фашистам за тебя и дядю Алёшу...
Много лет спустя, после военно-морского училища Никита Николаевич проходил службу в Заполярье и волей Судьбы побывал на местах боёв, поклонился земле и сопкам, где воевал его отец и тысячи красноармейцев, молодых пацанов, ушедших на фронт со школьной скамьи и тех, кто защищал свои семьи и землю от врагов.


*Татка,(бел. Яз.) – папка, папочка.


НАХМАН  ДУШАНСКИЙ
(1919 — 2008)

Советский офицер госбезопасности, сотрудник НКВД, НКГБ, МГБ, КГБ. После Второй мировой войны принимал активное участие в нейтрализации отрядов вооруженного сопротивления установлению советской власти в Литве. В 1964 году окончил юридический факультет Вильнюсского университета. Вышел  отставку в 1971 году, репатриировался в Израиль в 1989 году. Прокуратура Литовской Республики обвинила автора в военных преступлениях и пыталась привлечь к уголовной ответственности. В израильской прессе оставил воспоминания в виде подробного интервью Г.  Койфман.

ВОСПОМИНАНИЯ

Г.К. - Какую подготовку проходили курсанты прибалтийских специальных групп НКВД?
Я понимаю, что всего Вы говорить не будете, но если что - то сочтете возможным, расскажите. Что это была за подготовка : диверсионная, разведывательная, для работы в немецком тылу или только готовили «прифронтовых» контрразведчиков?
Н.Д. - Отвечу очень коротко и схематично, без лишних деталей и уточнений, поскольку полномочий отвечать на подобные вопросы мне никто никогда не давал. Начнем…
Наш «прибалтийский набор» - 200 человек был размещен в одной казарме. Периодически нас «фильтровали», кого-то отчисляли по различным причинам, кого-то переводили на соседние «партизанские курсы» для последующей заброски в тыл врага, иногда присылали новичков из фронтовых частей, например коммунистов из 16-ой Литовской Дивизии, но основной костяк оставался , это были люди, работавшие в органах НКВД с 1940 года, бывшие подпольщики, коммунисты и комсомольцы. Занимались мы по 12-14 часов в сутки. Нас готовили как «территориальные специальные группы НКВД для работы на освобожденных территориях» в своих республиках, для борьбы с немецкими шпионами и парашютистами, выявлению секретных агентов, диверсантов, бывших карателей и полицаев, прочих пособников и изменников всех мастей и видов. И спецкурс нашей подготовки во многом отличался от обычного курса этой школы. Учитывался неизбежный «местный колорит» и будущая специфика работы. Начальство прекрасно представляло, с чем и с кем нам придется столкнуться в недалеком будущем на освобожденных советских землях. Многое пришлось узнать, увидеть и услышать впервые. Допустим, по предмету «Агентурная работа», нас учили правилам и тонкостям вербовки, по разделам: «агенты», «секретные осведомители», «сочувствующие» и так далее. Были предметы по тактике и технике ведения допроса агента, по психологии противника и многое другое. Был отдельный курс - «Нахождение на территории противника», где мы изучали очень многие важные детали, но речь не шла о подготовке к длительному пребыванию в немецком тылу, не о легализации, а только о кратковременном пребывании на оккупированных территориях. Мы знали порядки в немецких частях, особенности уставного поведения немецких офицеров и солдат, все детали быта, формы, регалии и знаки, немецкое оружие, и так далее. Эти лекции нам читали немцы - антифашисты, бывшие военнослужащие вермахта, перешедшие на нашу сторону. Узнали организационную структуру вермахта, гестапо, абвера, полицейского управления. Получили знания об особенностях подготовки немецких агентов. Но, например, не было курса лекций по работе с шифрами, основам криптографии.
Не учили радиоделу и другим способам и средствам связи.
Но материала и предметов для обучения и так хватало по горло. Даже объясняли, как пить не пьянея. И еще много чего было, всяких и разных предметов и дисциплин.
Обо всем не стоит рассказывать. Готовили нас очень опытные грамотные и толковые специалисты в своих «отраслях». Учебный процесс был очень насыщенный и требовал предельного напряжения физических и умственных сил. Тут надо принять во внимание наше слабое владение русским языком, а все занятия велись, естественно, на русском.
Г.К. - Но для службы в специальных группах НКГБ готовили не кабинетных «паркетных контрразведчиков», а оперативников - «волкодавов», способных в любую секунду вступить в бой и обезвредить любую разведгруппу противника или опытного агента-парашютиста.
Я понимаю, что и о деталях боевой подготовки Вам много говорить не хочется. Но в общих чертах. Какую боевую подготовку проходил «спецоперативник» в Высшей школе НКВД? Знал ли он, например, диверсионное подрывное дело? Что умел, чем владел?
Н.Д. - Повторяю, основной нажим в нашей учебе делался на агентурную и вербовочную работу, из нас не готовили «поточным методом» Николаев Кузнецовых, хотя, в принципе, с подобной работой в немецком тылу, в случае получения такого задания, справилось бы немало ребят из нашего набора. Теперь, конкретно, по боевой подготовке. Подрывному делу нас профессионально не обучали, мы умели обращаться с взрывчаткой и минами, но наши знания были поверхностными, взорвать мост или пустить под откос эшелон - нас на такие дела специально не тренировали, для этого существовали обычные курсы минеров - подрывников. Хотя снять простую мину или заминировать дорогу, или, скажем, лесную тропу - мы могли спокойно. Мы обучались рукопашному бою (обычные приемы боевого самбо), владению ножом, учились как надо «бесшумно снять часового». Парашютной подготовки у нас не было, это был совсем не наш профиль. Стреляли из всех видов стрелкового оружия, даже из снайперских винтовок, но не было и в помине никаких «книжных штучек», таких как: стрельба из пистолетов с двух рук или метание ножей или изучение «секретных приемов» борьбы джиу-джитсу.
А вот организации засад, разведпоисков, маскировке, взятию «языков» и преодолению эшелонированной обороны противника - нас обучили на «отлично».
Когда с осени 1943 года и до начала операции «Багратион» наши прибалтийские спецгруппы НКГБ использовали в интересах фронта как обычных войсковых разведчиков, то даже зубры армейской разведки дивлялись , как это у нас все гладко и толково получается .
А ведь мы, как правило, получали конкретные задания, «заказы». В качестве наглядного примера, я вам приведу одну цифру. В этот период, который мы иногда называли - «великое стояние под Оршей», отделение под моим командованием из 12 человек (все офицеры из «литовской спецгруппы») взяло в плен 11 «языков»-офицеров, не потеряв в поисках в тылу врага ни одного человека. А ведь эти пленные офицеры почти все были «на заказ», сверху спускали «разнарядку», кто нужен, кого необходимо брать. И работали мы только «по офицерам», на задания ходили и в немецкой форме , и могли бы спокойно сойти за солдат вермахта, в случае, если бы не было дотошной проверки.
Г.К. - Были какие-то особенности в дисциплине и поведении слушателей на курсе?
Н.Д. - Дисциплина была железной, языки мы сильно «не распускали», и в откровенные разговоры или в обсуждение обстановки на фронте вступали только со своими верными товарищами.
Г.К. - Как кормили во время обучения?
Н.Д. - Нормально кормили. Это же была Высшая школа со своими нормами и источниками снабжения, а не запасной полк где-нибудь в Чебаркуле, где «маршевики» с голоду «ноги протягивали». По праздникам выдавали 100 грамм наркомовских.
Всем курсантам полагалось табачное довольствие. Я сам лично не курил и свою полученную пайковую махорку отдавал товарищам.
Г.К. - Вы так и продолжали пребывать в курсантском звании во время учебы?
Н.Д. - Нет. В январе 1943 года я стал младшим лейтенантом госбезопасности. В 1943 году это специальное звание было приравнено к армейскому званию «старший лейтенант», и я получил погоны с тремя звездочками. В 1945 году я был уже в обычном капитанском звании, поскольку специальные звания для офицеров ГБ были отменены.
Г.К. - Непосредственно во время обучения, курсанты привлекались в качестве стажеров к работе с агентурой или для «фильтрации» в тыловых или фронтовых управлениях ГБ?
Н.Д. - Лишний вопрос. Отвечу одним предложением. Командировки были, и в сторону тыла, и к фронту, наша учеба шла с перерывами.
Г.К. - Когда спецгруппы ушли на фронт?
Н.Д. - Летом 1943 года. В один из дней, мы получили приказ собраться, без вещей, оставив все личное имущество. Нас посадили на поезд, и отправили на Гжатск. Здесь началась работа «по профилю», фронтовая практика. Дальше работали под Смоленском, дислоцируясь в местечке Кузнецово, а в сентябре перебрались в только что освобожденный Смоленск. Город был полностью разрушен, среди нескольких уцелевших городских зданий, была старая тюрьма, использовавшаяся до войны НКВД, а в войну - смоленским гестапо. В тюрьме нас и разместили. Там, в Смоленске, произошел один трагический эпизод. На пятый день после взятия Смоленска, на воздух взлетела железнодорожная станция, немцы оставили в здании вокзала мины, заряды замедленного действия, и от взрывов этих мин погибло свыше трехсот наших солдат и офицеров.
Г.К. - А какая задача стояла перед территориальными спецгруппами на белорусском направлении? Кроме работы с уже захваченными в плен немецкими пособниками, прислужниками и прочими «подозрительными элементами»?
Н.Д. - После Смоленском «литовской» спецгруппе поручались задания следующего рода - пройти в немецкий тыл, и еще до прихода наших войск, из указанного командованием населенного пункта - «поймать, украсть, изъять, захватить, пленить, (или - просто ликвидировать)», как хотите это назовите, одним словом, доставить для суда трибунала, карательную верхушку местного немецкого управления - начальника полиции, немецкого районного коменданта, командиров полицейских карательных подразделений и прочую нечисть. В определенном смысле это были политические акции - не дать уйти от справедливого возмездия палачам и предателям, и показать всему народу, что расплата за измену и злодеяния неминуема. Несколько раз такие задания выполнялись во взаимодействии с местными партизанами, от них мы получали информацию о точном нахождении «наших клиентов» в конкретном населенном пункте.
Такие операции были проведены в Хиславичах, Любавичах, и еще в нескольких местах.
Кроме того, помимо спецопераций в немецком тылу, наши группы двигались непосредственно за наступающими войсками, вылавливая предателей, не успевших убежать с немцами на запад.
Г.К. - Подробности проведения подобных захватов можно услышать?
Н.Д. - Например, операция в местечке Любавичи. С помощью партизан и местных жителей мы там удачно взяли всю «тройку» - всех главарей оккупационной власти: немецкого коменданта, бургомистра, и начальника местной полиции. Через два дня наши войска прошли Любавичи, и мы сообщили своему начальству об успешном завершении операции. Нам приказали остаться в местечке. А потом туда прибыл военно - полевой трибунал, во главе которого был латыш по фамилии Якоби. На базарной площади состоялся суд. Местные жители давали свидетельские показания на захваченных предателей, и особенно они ненавидели местного полицейского начальника Жарыхина. Это был настоящий палач и садист. Свидетели говорили, как он расстреливал евреев, как зверски насиловал женщин, а потом убивал и их, как выискивал скрывающихся советских активистов, «окруженцев» и евреев, а потом, избивая на ходу, гнал их ко рвам, где безжалостно добивал. Рассказали, как Жарыхин руководил карательными операциями против партизан. На заседании суда я был переводчиком при допросе двух немцев. Они, немцы, все время повторяли, что только выполняли приказы Гитлера.
И после допроса свидетелей и обвиняемых, в тот же день, вечером, было оглашено обвинительное заключение и решение трибунала. Приговор был таков: смертная казнь через повешение. На закате, солдаты из «трибунальского» спецвзвода быстро, тут же, соорудили виселицы для трех приговоренных. Подъехала открытая грузовая «трехтонка», предателей поставили на открытый помост машины, и, когда на шеи этих преступников надели петли, грузовик стал медленно отъезжать. И тут случилось неожиданное. Жарыхин был тяжелым, грузным мужиком, веревка его не выдержала и порвалась, он упал живым на землю. Председатель трибунала Якоби невнятно объявил, что по закону вторично вешать нельзя, и полицай будет отправлен на 25 лет отсидки в Сибирь, в лагеря, мол, такие существуют правила. Но простой народ эти правила признавать не хотел, местные жители моментально оттолкнули нас в стороны и толпой набросились на Жарыхина. Мы не успели оглянуться, как начальник полиции уже снова висел на веревке. На сей раз, веревка оказалась крепкой, а воля народа - еще крепче.
Г.К. - А как «брали» упомянутых ранее Вами одиннадцать немецких «языков» - офицеров?
Н.Д. - По разному брали… В октябре 1943 года мы прошли дополнительный короткий курс обучения (при фронтовом УКР «Смерш») - для захвата «языков». В принципе, это дело мы уже неплохо знали во время учебе в «Вышке». Наши разведгруппы «работали» на 1-й Прибалтийский Фронт, к которому нас прикрепили в плане административного подчинения. Мы считались очень подготовленными людьми и шансов взять «языка» имели намного больше, чем обычная дивизионная разведка или группа армейского подчинения.
В немецкий тыл шли в немецкой форме, действовали из ночных засад. В мое отделение входило 12 офицеров-«литовцев»: Стасис Скокаускас, Гилелис Блохас, Иван Антоновас, и другие ребята. Что очень важно - моя группа потерь не имела. В апреле 1944 года нашу «литовскую» спецгруппу отправили на отдых, больше мы за «языками» не ходили.
Г.К. - А как вели себя взятые в плен Вашей группой немецкие военнослужащие?
Н.Д. - Тихо, как амбарные мыши. Сами представьте, попадает в плен немец, взрослый человек, офицер, который оказывается в своем тылу в окружении дюжины русских разведчиков. И офицер прекрасно понимает, что при любом раскладе, даже если разведгруппу засекут и обложат со всех сторон, лично его, разведчики всегда успеют убить, еще до того как «товарищи из вермахта» придут к офицеру на выручку. И соответственно, напуганные немцы беспрекословно выполняли наши указания, Александра Матросова среди них не нашлось. Кстати, допрашивать этих пленных, «потрошить» их в немецком тылу - нам не разрешалось. Мы даже боялись брать с них трофеи. Вот, видите, храню на память бинокль с одного немецкого полковника, но, помню, что даже тогда переживал, а вдруг этот пленный полковник на допросе в штабе фронта на меня пожалуется, мол , «раздели» его разведчики.
Г.К. - С каким оружием спецгруппы ходили в тыл врага?
Н.Д. - Автоматы, гранаты, ножи, пистолеты. Я почему-то таскал с собой всегда два пистолета, да еще «игрушечный» маленький «вальтер», кажется, он назывался №1, с белыми инкрустированными «щечками» на рукоятке.
Г.К. - Как награждали Вас и офицеров Вашей группы за успешные разведпоиски?
Н.Д. - После каждого удачно выполненного задания нас «награждали» спиртом и американскими консервами, без ограничения. Про боевые награды речь не шла, считалось, что мы, это так - «по своей инициативе просто тренируемся». Войну я закончил с орденом ОВ 1-ой степени и медалью «За отвагу». В 1946 году , выяснилось, что за взятые «языки» сорок третьего года меня разыскивает еще один орден Отечественной Войны 2-й степени, который мне вручили только в 1947 году.
Г.К. - А если обойтись без лишней скромности? Я буквально на днях беседовал с одной женщиной, бывшей кадровой оперативной работницей МГБ Литвы в сороковых годах. Она рассказала, что Вас представляли к званию Героя Советского Союза, в 1945 году. А эта женщина очень хорошо знает, что говорит.
Н.Д. - Я видел в Управлении отдела кадров МГБ СССР архивное «литерное» дело, и там была копия представления к званию Героя в 1945 году.
За немецких «языков»- офицеров и за взятие Вильнюса. В Литву, сверху, из Москвы, было отправлено указание, представить трех офицеров МГБ, за боевые успехи на фронте и в борьбе с нацистскими преступниками, к следующим наградам, перечисляю последовательно: к званию Героя, к ордену Ленина, и к ордену Красного Знамени. Поскольку речь шла о своего рода «разнарядке», то в приказе приводились определенные требования к биографиям офицеров госбезопасности, представляемых к наградам. Начальство решило, что на Героя, по требуемым критериям, тяну на все 100%- только я, как «старый коммунист-каторжанин», фронтовой разведчик, и начальник отделения по борьбе с бандитизмом;5 -го отдела МГБ. И в этом наградном листе, кстати, и были указаны мои 11 «языков» взятые в годы войны, прочие военные заслуги . И многое другое отмечалось в этом представлении. Но, в итоге, все вышло так - моему товарищу, Шимкусу, вместо ордена Ленина дали орден БКЗ, а третьему чекисту Стаскявичусу вместо Красного Знамени дали только орден Красной Звезды. Мой наградной лист где-то «затерялся в недрах Верховного Совета СССР». Потом уже мне старшие товарищи доверительно рассказали, что по их сведениям, это Поскребышев счел излишним положить этот список для последней подписи на стол Сталина, список с одними нерусскими и негрузинскими фамилиями. И только в 1967 по этому наградному листу я был награжден орденом Ленина. К ордену прилагалось личное поздравление председателя КГБ СССР Ю. В. Андропова, в котором он общался ко мне со словами «Дорогой Нахман Ноахович», то бишь, в правильном варианте звучания моего имени-отчества, а не в литовском варианте, или в обыденном, в «общепринятом» - «Николай Николаевич».
Вот в принципе все, по вашему вопросу.
Г.К. - После отвода спецгрупп на отдых, офицерам - «прибалтам» поручались задания другого рода, не связанные с разведпоисками?
Н.Д. - Да. Чтобы «не растеряли навыки», у нас, весной сорок четвертого, некоторых ребят отправляли в качестве оперуполномоченных Смерша сопровождать санитарные эшелоны. В войска уже шел массовый призыв с освобожденных территорий, и стрелковые части были в какой-то степени «засорены» бывшими пособниками оккупантов, проскочившими в армию через полевые военкоматы. Это «сомнительное» пополнение шло массовым порядком в пехоту, и через месяц - другой непосредственного нахождения на передовой, эти люди - или погибали в бою, или ранеными, ехали в санпоездах в тыловые госпиталя.
И какой только публики в этих санитарных летучках не было. Я не имею в виду самострелов или дезертиров, симулирующих болезни. Там и бывших полицаев, карателей, «власовцев», с лихвой хватало. Кто под своими именами, а кто и по чужим документам и биографиям, ехал в тыл, «раненым героем-бойцом Красной Армии».
У нас, как-то, один из офицеров, раскрыл трех бывших украинских карателей, в числе эвакуированных раненых солдат. У них языки больно длинными оказались, стали шепотком хвалиться перед друг другом, кто из них больше евреев расстрелял, да один солдат это услышал. Доложил нашему офицеру, а тот и положил между этой «тройкой» своего человека.
Слово за слово, и наш человек сошел за своего хохла - полицая. Пока в глубокий тыл доехали - все доказательства в измене Родине и в убийствах были собраны и документированы.
Так выглядит обычная оперативная агентурная работа против военных преступников …
Г.К. - Когда спецгруппы «прибалтов» приступили к непосредственной деятельности на территории своих родных республик?
Н.Д. - На третий день после освобождения Минска. И если до этого момента, от нас, иногда, забирали кого-то из «эстонцев» на Ленфронт, или «латышей» к партизанам, то в Минске произошло окончательное разделение групп, каждый пошел на территорию своей республики. Мы простились со своими латвийскими и эстонскими товарищами, с которыми прошли рядом долгий и непростой трехлетний путь. Наш командир и куратор полковник Железняков устроил прощальный банкет, мы выпили «за Родину и за Сталина», и, как говорится, «разъехались по домам». Литовскую группу в Белоруссии существенно пополнили, довели ее личный состав до 120 человек, и тут нам поручили специальное задание по проникновению в Вильнюс.
Г.К. - Что это было за задание?
Н.Д.- Вильнюс - всегда являлся предметом спора между Литвой и Польшой, поляки считали этот город своим, а литовцы всегда твердо знали, что Вильнюс - столица и сердце Литвы.
Спец группа ГБ Литвы получила приказ лично от Снечкуса - первыми, впереди наступающих частей, войти в Вильнюс и тем самым показать всем, что Вильнюс - столица Литвы, (где уже активно действовали противостоящие нам многочисленные отряды Армии Крайовой - АК ), освобождена именно литовскими солдатами и офицерами. Поехали на нескольких «студбеккерах» на Вильнюс, многие офицеры были вооружены ручными пулеметами. Штурмовая офицерская группа, если точнее выразиться. Командовал группой Расланас, а я получил под командование отдельный взвод.
Только отъехали от Минска, как по дороге на Вильнюс, нас развернули на юг пограничники - заградотрядовцы из полка по охране тыла. Потом мы узнали причину этого «разворота», оказывается, перед нами действовали группы подчиненные Павлу Судоплатову. В Вильнюс мы добирались через Гродненский тракт, и первое литовское местечко в котором мы остановились, было - Бутримонас. У нас в группе, был один молодой парень, пулеметчик, уроженец этого местечка. Он погиб через сутки, после того как увидел своих родных. И мы пошли дальше на Вильнюс. В городе была полная неразбериха. Большинство немцев уже покинуло Вильнюс, но было великое множество мелких немецких групп, оказывающих сопротивление, а главное - крупные формирования партизан АК, подчиненных польскому правительству Сикорского в Лондоне, ставивших своей целью захватить Вильнюс, и объявить его частью суверенной польской территории. Советские войсковые части к моменту нашего появления в городе стояли на подступах, и только после того как мы захватили ключевые точки, вошли в Вильнюс и завязали уличные бои. В лесах рядом с городом находился большой еврейский партизанский отряд, который сразу пришел к нам на подмогу. Первым делом мы захватили по периметру здание Президиума Верховного Совета Литвы, но внутрь поначалу не заходили, опасались, что здание полностью заминировано. Поляки, захватившие гору Гедиминаса и установившие на ней свой польский старый государственный флаг, били по нам сверху из пулеметов. У нас появились потери. И засело на этой горе больше трех сотен «аковцев». А потом мы выбили поляков лихой атакой с горы Гедиминаса и водрузили на ней красный стяг. Пленных, простых польских офицеров, не убивали, а просто раздели до трусов, и отпустили почти голышом по домам.
И стал Вильнюс снова - и советским, и литовским. Там со мной один интересный случай произошел. Когда пробились к зданию ВС, из костела стоящего напротив, появилась группа людей с белым флагом, человек тридцать. Обросшие, измученные. Это были цыгане, (из нескольких тысяч цыган живших в Вильнюсе до войны уцелело 300 человек , скрывавшихся в вильнюсских катакомбах, ведущих до Тракая), они плакали и плясали от радости. Мы отдали им свои сухие пайки, сухари. Ко мне подошла старая цыганка, взяла в руку мою ладонь и по ней рассказала всю правду, что было со мной, и что будет.
Все ее слова сбылись в будущем, все в точку. И когда она сказала, тебя не убьют, мсти врагам, и доживешь до глубокой старости, я сначала скептически улыбался, а со временем полностью поверил в ее предсказания, и уже никогда перед боем не думал о возможной смерти, всегда шел первым вперед, знал, что обязательно выживу. Но я тогда и предположить не мог, что моя война закончится только через десять лет после Победы.
Г.К. - Первыми вошли в Каунас тоже чекисты?
Н.Д.- Верно. В Каунасе не было уличных боев, город не пострадал, немцы ушли из города без боя, и чтобы вам там не рассказывали, знайте, что части Красной Армии заходили в город, уже контролируемый специальным отрядом литовского НКГБ. Командовал этим отрядом полковник Воронцов. Я, когда узнал , что для проведения специальной операции формируется группа, идущая на Каунас, то захотел попасть в нее, поближе к родному Шауляю, который еще был в немецких руках . Я, еще в Вильнюсе, подошел к Воронцову, представился, и попросил включить меня в состав этой группы, и был принят. Зашли в город на рассвете. Мне было поручено захватить в Каунасе генерала СС Кароля Егера и начальника полиции генерала Люциана Высоцкого. Где располагается его особняк, мы знали точно. Ворвались в особняк, а в нем никого, только на полу разбросаны вещи и книги. Среди них я заметил книгу Фейхтвангера на русском языке «Иудейская война». В доме, стоящем напротив , жил врач - литовец Абрайтис, который сказал, что генералы Егер и Высоцкий уехали с чемоданами на машине с охраной, за три часа до нашего появления, по направлению к Алексотскому мосту, ведущему на Кенигсберг. Мы двинулись дальше, на захват здания гестапо и немецкой разведшколы на улице Жальгирис №9. Эту школу немцы успели эвакуировать в Кенигсберг, но многие важные документы, включая списки учащихся, они в спешке забыли сжечь или не успели увезти с собой. Уже когда совсем рассвело, я поехал на «виллисе» в Слободку - Вильямполь, где находилось каунасское гетто. Взял с собой пять человек. Проезжали мимо горящей текстильной фабрики, навстречу нам бежали местные жители с тюками награбленной на фабрике мануфактуры. Доехали до моста, ведущего в гетто, но он был разрушен, и машина по нему пройти не могла. С двумя бойцами я побежал через остатки моста к гетто. А там местные литовцы копаются в развалинах, ищут хоть какую-то добычу. Они сказали, что остатки гетто, немцы еще неделю тому назад вывезли в Германию в концлагеря. Один из литовцев сказал мне, что под землей есть еще живые евреи, спрятавшиеся во время эвакуации гетто, и указал на нужный дом. Я подбежал, увидел стену загороженную шкафом и услышал за ним какие-то голоса. Дал выстрел в воздух и крикнул - «Люди, выходите! Пришла Красная Армия! Вы свободны! Вы будете жить!». Кричал по - русски и по-литовски, но из «схрона» никто не отзывался. Тогда я стал кричать на идиш - «Евреи! Выходите! Мы русские солдаты!». Я слышу голос оттуда - «Нахман! Это ты?». Меня узнала по голосу Гитель Вайсман-Березницкая, бывшая соседка по Шауляю. Из тайного убежища вышло 17 человек, выжившие подпольщики каунасского гетто. В рваной одежде, истощенные, голодные. Мы отдали им все что смогли: еду, нашли для них возле горящей фабрики тюк ткани, нашли для них какую-то обувь, и увели из Слободки в город, разместив в брошенных квартирах. А на следующий день в город вошли еврейские партизаны. И тут я поехал в Девятый Форт, в котором немцы уничтожили многие десятки тысяч евреев и советских военнопленных. И глядя на могильные рвы, в тот день я поклялся себе, что не успокоюсь и не перестану уничтожать всех этих карателей и палачей, пока не отомщу им за свою погибшую семью и за всех убитых литовских евреев. И если до этого дня я чувствовал себя первым делом чекистом, офицером-коммунистом, а уже потом евреем, то тогда все поменялось, и я сказал-, что в первую очередь - я еврей, а все остальное мне уже не так важно. И я дал себе слово, что за свой народ, из которого в Литве уцелели единицы, я мстить не устану. Пока каждый из палачей не будет лежать в могиле, или гнить в колымских снегах…
Г.К. - Долгие годы Вы были начальником отделения по борьбе с бандитизмом МГБ Литвы , и о Ваших успехах в войне с «лесными братьями» в послевоенные годы до сих пор не перестают говорить. В современной Литве Ваше имя некоторые люди произносят с ненавистью и с зубовным скрежетом, а соратники вспоминают о Вас как о легенде, с огромным уважением. Имеете ли Вы желание рассказать о борьбе с «лесными братьями» в послевоенной Литве?
Н.Д. - В принципе, я не против, но надо подумать… Ведь придется рассказывать, фактически, о гражданской войне в Литве, где с нашей стороны столкнулись в схватке с врагом люди, свято верящие в правоту своего дела и чистоту своих идей, а с противоборствующей стороны, в лесах и в подполье находились в основном только бывшие палачи и каратели из «отдельных полицейских литовских карательных батальонов», (руки которых по локоть обагрены еврейской, литовской и русской кровью), а также фашистские прислужники, сумевшие после войны найти укрытие в лесах и искалечить судьбы многих и многих десятков тысяч простых литовцев. И полную правду об этой войне никто рассказывать не хочет. Вся информация в последние годы подается только в одном лживом ракурсе - «как злобные Советы и русско-еврейские монстры-опричники из НКВД душили литовский народ». Такого не было и в помине. Думаю, мне есть о чем рассказать…




ЮЛЮС ДЕКСНИС
(1926)

Родился в дер. Пакапе Рокишкисского района в крестьянской семье. В 1944 году мобилизован в 253-й полк 50-й Литовской запасной пехотной дивизии дислоцированной в Укмерге. В декабре переведен в 156 стрелковый полк 16 Литовской стрелковой дивизии. За участие в разведывательных операциях и за освобождение Клайпеды  награждён медалью "За отвагу". Живет в Вильнюсе, возглавляет Организацию участников Второй мировой войны, сражавшихся на стороне антигитлеровской коалиции. За заслуги в ремонте кладбищ воинов Рабоче-Крестьянской Красной Армии, павших в Литве, награждён в 2008 году российским орденом "Дружба народов". Опубликовал книгу воспоминаний участника войны "Девяносто лет в строю" (2017).

ДЕВЯНОСТО ЛЕТ В СТРОЮ
Женщины – воины 16-й Литовской дивизии

Когда начинаешь вспоминать боевой путь, который прошла 16-я Литовская стрелковая дивизия, то всякий раз приходишь к выводу, что нельзя не отметить женщин, сражавшихся в её рядах.
О боевых соратницах мне рассказала бывшая боец дивизии Моника Тринкунайте, которая выполнила большую работу, потребовавшую огромного упорства. На основании материалов, собранных в Центральном архиве Министерства обороны бывшего СССР, М. Тринкунайте составила картотеку погибших воинов дивизии. С помощью этой картотеки организация проживающих в Литве участников Второй мировой войны в 1995 году выпустила книгу «В память о погибших воинах 16-й Литовской стрелковой дивизии», а в 2015-м, к 70-летию окончания войны, вышел в свет дополненный выпуск этой книги – своеобразный подарок уже ушедшей из жизни М. Тринкунайте.
В своё время М.Тринкунайте рассказала мне о вошедших в книгу женщинах, которые воевали против фашистских захватчиков. По её мнению, женский облик придал войне особые черты. Если раньше женщина – герой войны - воспринималась как легенда, исключение, то Великая Отечественная война продемонстрировала, что женщина-герой – это реальность.
Сегодня мы знаем о многих женщинах - Героях Советского Союза, награждённых орденами за боевые заслуги на фронте и в партизанских отрядах. Они пережили всё то, что пришлось пережить каждому солдату в походе, в окопах, в наступлении, обороне и в тылу. В рядах воинов были и дочери литовского народа.
Эвакуированные в глубокий тыл бывшего Советского Союза литовки записывались в 16-ю Литовскую дивизию, чтобы участвовать в борьбе против нашего общего врага – фашистской Германии. По-другому и быть не могло, потому что литовцы, как и представители других народов бывшего Советского Союза, пылали ненавистью к гитлеровцам, захватившим часть территории нашей Родины.
Своими боевыми подвигами прославилась Дануте Станялене-Маркаускене. Сначала она носила еду солдатам на передовые позиции. Опасная это была работа – под градом пуль и снарядов доставлять еду в окопы. Но Дануте мечтала стать пулемётчицей.
Когда начальство дало на это добро, она стала воевать на передовых позициях, активно участвовала в операциях и не только метко поражала врага, но и во многих случаях показывала пример боевым товарищам.
В одном из боёв в пулемёт Дануте попал немецкий снаряд, пулемётный расчёт погиб. Дануте осталась один на один с врагом, вскоре пулемёт вышел из строя, а её ранило, но она оставалась на позиции столько, сколько смогла.
Во время войны Дануте прошла, освобождая от фашистов, Орловскую область, Белоруссию и Литву, оставаясь в дивизии до самого конца войны. Одна из немногих женщин в бывшем СССР, она была награждена орденом Славы всех трёх степеней.
Бируте Каросене была связисткой командира. Во время боёв она с риском для жизни доставляла в воинские подразделения его приказы. Даже будучи раненой, она продолжала выполнять свой долг.
Когда вражеский огонь ещё больше усилился и наша атака захлебнулась, Бируте с возгласом: «Вперёд за Советскую Литву!» подняла наших бойцов в новую атаку. Но её достала вражеская пуля, и Бируте геройски погибла.
Алдона Пашявичюте родилась в Мажейкяй. Двое сирот – Алдона и её брат – оказались в глубине бывшего Советского Союза. Первым пошёл в армию её брат, а позже – и Алдона. А встретились они в медсанбате нашей дивизии. Однажды её брат не вернулся из боя. И тогда Алдона попросила командира, чтобы её отправили связисткой на передовую.
Девушкам, которые остались в медсанбате, она написала письмо: «Дорогие мои девчата, шлю вам привет с фронта. Я нахожусь на передовой и за мою ежедневную работу награждена медалью. Пока в моей груди бьётся сердце, буду бить фашистов. Я верю, что скоро мы вернёмся в нашу любимую Советскую Литву, в Жямайтию. И там в своём палисаднике сорву вам на память красную лилию».
В июле 1943 года начались кровопролитные бои. Во время одного из них Алдона находилась у телефона связи. Над её головой свистели мины и снаряды, трещали пулемётные и автоматные очереди, невдалеке грохотали танки, глаза и горло разъедал пороховой дым.
Вдруг телефонная связь между наблюдательным и командным пунктами оборвалась. Алдона схватила катушку с проводом и побежала вдоль линии связи под огнём противника. Она нашла обрыв, и связь была восстановлена. Тяжёлые бои продолжались несколько дней. Всё это время Алдона находилась на посту без сна и отдыха. В боях погибло несколько телефонистов, поэтому она не могла покинуть свой пост.
В один из дней, когда наступило утро и начался бой, связь вновь оборвалась. Измотанная Алдона попросила командира разрешить ей восстановить связь. В тот момент противник вёл яростный артиллерийский и пулемётный огонь. Алдона выскочила из окопа, чтобы найти место обрыва. Видевшие это бойцы рассказали, что пуля вражеского снайпера попала Алдоне в грудь. Когда санитары сумели добраться до неё и на носилках принесли в медпункт, Алдона была ещё жива. Врач готовился сделать ей операцию, но не успел – её сердце перестало биться.
Перед смертью она успела сказать: «Дорогие мои, очень скоро вы увидите родную землю. Я умираю, но хочу, чтобы вы, как один, били фашистов ещё крепче. Погиб брат, погибаю и я. Что со связью?».
В нагрудном кармане гимнастёрки Алдоны, возле самого сердца, лежал блокнот со стихами, написанными её рукой…
11 марта 1943 года в дивизионной газете «Родина зовёт» была опубликована статья о санитарке Зосе Денинайте, которая 36 часов без отдыха под градом пуль перевязывала раненых. Прямо на поле боя она сумела оказать медицинскую помощь 62 бойцам, но саму её сразила фашистская пуля.
Мария Кутрайте была рядовым бойцом в стрелковой роте, позже стала снайпером.
Ядзе Руткявичюте была широко известна не только как заботливая медицинская сестра, но и как активная общественница. Она эвакуировалась вглубь бывшего Советского Союза. Сначала работала завхозом в одном из детских садов, а после её многочисленных просьб была отправлена на фронт. Ядзе была для солдат матерью, сестрой, подругой, её имя всегда произносилось с уважением и любовью.
Пулемётчица Лена-Екатерина Афанасьева-Сергеевайте, повар батальонной полевой кухни Стасе Балайшене, Гене Галините, Татьяна Мяшкинене, Елена Рагаускайте, Оле Тубулявичюте, Генуте Латкаускене-Карпичене, Мария Соломина и другие – сотни женщин, занимающих различные должности, - продемонстрировали дисциплинированность, патриотизм, высокие моральные качества, смелость и героизм.
Очень трудно перечислить подвиги всех литовских женщин в рядах 16-й Литовской стрелковой дивизии. Все они достойны того, чтобы будущие поколения узнали их имена и всегда помнили их бессмертные подвиги.
Пройдут годы, сменятся поколения, но имена литовских женщин, которые сражались за свою любимую Литву, за свою Родину, навсегда останутся в памяти литовского народа. Должны остаться!
Моника Тринкунайте рассказывала, что в дивизию она прибыла добровольцем, сменив книгу на винтовку. Ей было только 17 лет. Боевое крещение она приняла зимой 1943 года под Алексеевкой.
Утром 24 февраля началась атака противника, было очень страшно. Только спустя некоторое время она привыкла к вою немецких самолётов, к выстрелам миномётов и артиллерийских орудий.
Моника видела кровь и гибель близких друзей. Она рассказывала, что как-то на перевязочный пункт принесли раненого с простреленным горлом. Он не мог говорить, только показывал что-то руками. В конце концов Моника поняла, что он просил вынуть что-то из его кармана. Там было письмо с домашним адресом и фотография женщины с двумя детьми. На конверте была просьба отправить это письмо домой, но только после его смерти. Вскоре раненый умер. Моника не могла сдержать слёз. Потом ей часто приходилось встречаться со смертью.
Она рассказывала, что однажды, когда выписывала партийный билет бойцу, в домик, где они находились, попал снаряд. Когда Моника очнулась, рядом с ней лежал погибший боец.
Состав 16-й Литовской стрелковой дивизии был многонациональным. Многие воины перед боями подавали заявления с просьбой принять их в Коммунистическую партию. Перед июльским наступлением 1943 года в партию были приняты 2000 комсомольцев, получено 163 заявления о приёме в Коммунистическую партию и 469 заявлений о приёме в кандидаты в члены КПСС.
«В то время я работала в политотделе дивизии. Сотням солдат и офицеров своей рукой выписала партийные билеты. Наши воины хотели сражаться с врагом, будучи коммунистами.
Как много связано с орловской землёй, по которой мы шагали! Здесь наша 16-я Литовская стрелковая дивизия приняла боевое крещение.
Освобождая каждый клочок земли, мы чувствовали, что приближаемся к нашей родной Литве. Сражаясь на орловской земле, мы лучше узнавали друг друга, были готовы отдать за Родину свою жизнь.
Алексеевка… Это название о многом говорило ветеранам войны. Здесь сложили головы наши братья и сёстры. Здесь были совершены тысячи подвигов, навеки вошедших в историю Литвы», - так чувственно, но правдиво Моника Тринкунайте рассказывала о женщинах-бойцах из литовских краёв.

























ТИМОФЕЙ ДОКШИЦЕР
(1921 — 2005)

Советский и российский трубач, педагог и дирижёр. Народный артист РСФСР, профессор Российской Академии Музыки имени Гнесиных.  Один из крупнейших солистов-трубачей XX века, в репертуар которого входили классические сочинения для трубы. Родился в г. Нежин, на Украине, в 1932 году семья переехала в Москву где был взят на воспитание в оркестр 62-го кавалерийского полка. Автор трёх книг: «Путь к творчеству», «Из записной книжки трубача» и «Трубач на коне».
С 1990 года вместе с женой, скульптором Монной Рачгус, жил в Вильнюсе. Похоронен на Донском кладбище в Москве.

ТРУБАЧ НА КОНЕ

Памяти сына

"Я не спеша, собрал бесстрастно
Воспоминанья и дела..."

Александр Блок

Удивительны свойства памяти музыканта. За долгие годы, казалось бы, навсегда стираются из памяти отдельные факты и даже значительные события, и в то же время в голове прочно удерживаются тысячи мелодий, когда-либо исполненных или просто однажды услышанных.
Иногда, в часы ночных бдений, вместе с мелодиями в сознании воскресают - до мельчайших деталей - страницы прожитых лет. Куда труднее восстанавливаются имена людей и особенно даты событий.
Однако суть моего повествования не в соблюдении хроникальной пунктуальности, а в откровенном, без прикрас, описании тяжелого, но и счастливого в то же время труда музыканта, для которого путь к идеалу - работа всей жизни.
Долгое время я носил эти мысли в голове, но воспоминания теснились, не давали покоя, вырывались наружу. Стоило хоть одно из них изложить на бумаге, как тут же возникали новые - словно приоткрывалась плотина в потоке идей, накопленных жизнью.
Материал для этой книги черпался, прежде всего, из собственной практики. Многое дали наблюдения над моими коллегами, учениками - их работой, учебой, поведением в различных жизненных ситуациях.
Словом, "Трубач на коне" - первая книга, ставшая отдельной частью моих размышлений. В ней освещаются этапы жизненного пути и личной исполнительской практики, начиная с первых шагов обучения игре на трубе и неустанного совершенствования мастерства на протяжении почти 65 лет.
Вторая книга - "Лаборатория трубача" - посвящена исполнительской, педагогической, методической, интеллектуальной и психологической сторонам практики трубачей. В ней излагаются основы и пути создания моего творческого метода.
И может быть, хорошо, что занялся я этим трудом на склоне лет, когда мой жизненный опыт и зрелость могут помочь другим людям совершить свой собственный путь в прекрасный мир музыки, подобный тому, который проделал я.

Детство

"Я склонен думать,
что тяга к медным инструментам
передается по наследству... "

Бернард Шоу

Для меня никогда не возникал вопрос, чем я буду заниматься и какова будет моя профессия.
Казалось, я знал это твердо от рождения - во всяком случае, с раннего детства, прежде чем был в состоянии осознать самого себя.
Родился я 13 декабря 1921 года в городе Нежине на Украине. (Фатальную цифру 13 принято связывать с неудачами в жизни. Однако для меня это число - счастливое. Почти двадцатью годами позже, 13 февраля 1941, года я успешно выступил на Всесоюзном конкурсе, где по жеребьевке играл под N 13).
В детских играх обитателей нашего двора мне всегда отводилась роль "оркестра". Начиная громким "аккордом" шествие колонны, состоящей из двух-трех мальчишек и одной девочки (моей сестры Зины, которая помогала мне ударами деревяшки по старой кастрюле), я пропевал звонкими голосами труб и корнетов мелодию, поддержанную мягким звуком баритонов с одновременным "уханьем" басов и барабанов. Наверное, мой "оркестр" звучал так лихо, что никто в нашем дворе заменить меня не мог.
В раннем детстве я знал все мелодии, что слышал в городском парке, где в духовом оркестре играл мой отец, или в кинотеатре, где он руководил струнным ансамблем.
Отец, Александр Тевелевич, не имел специального музыкального образования, не считая двух уроков, полученных им в Киеве у известного скрипача его юности М.Эрденко, о чем отец с гордостью рассказывал. Однако это был музыкант по призванию, богато одаренный от природы.
Он играл на скрипке, валторне, ударных инструментах, сам сочинял музыку, умел ее инстру- ментовать, да еще руководил оркестрами.
Три брата моего отца - Борис, Соломон и Самуил - тоже были музыкантами и вместе со своими земляками, флейтистом Проценко и братьями Маниловыми (впоследствии известными киевскими музыкантами), составляли основу нежинского оркестра.
И в следующем, уже моем поколении рода Докшицеров, многие стали музыкантами. Мой брат Владимир, трубач, работал в ансамбле народного танца Игоря Моисеева, затем в оркестре Большого театра, а сейчас преподает в училище имени Гнесиных. Двоюродный брат Лев окончил Военно-дирижерский факультет Московской консерватории и всю жизнь проработал в оркестрах военно-морского флота на Тихом океане, на Черном море, а затем на Балтике. Другой двоюродный брат, Александр, тоже не расставался с трубой всю свою жизнь и играл в разных оркестрах Москвы.
Наши дети и внуки также пошли по стопам отцов. Вырос и стал музыкантом мой сын Сергей; Трубачом ему помешала стать незаживающая язвочка, образовавшаяся на губе после лихорадки, - пришлось поменять трубу на фагот. Сергей окончил Московскую консерваторию и выдержал конкурс в оркестр Большого театра. Правда, работой в театре он не был удовлетворен (в основном из-за нездоровой атмосферы в группе фаготов) и через 11 лет перешел в оркестр Московской филармонии, где в полной мере проявил себя как музыкант. Сергей безвременно скончался на 43-м году жизни. Он был последним в династии Докшицеров - теперь только его дочь Анюта носит эту фамилию.
Продолжают музыкальную традицию нашего рода мои племянники. Александр Кузин, сын сестры, - скрипач Большого симфонического оркестра Московского радио и телевидения, дипломант Всесоюзного конкурса. Александр Харламов, сын младшего брата (он носит фамилию матери), - кларнетист, лауреат Всесоюзного конкурса, представлял потомственных музыкантов в оркестре Большого театра, а теперь работает в Государственном симфоническом оркестре России.
Словом, пример рода Докшицеров ярко иллюстрирует слова Бернарда Шоу, вынесенные в эпиграф...
Моя ветвь рода Докшицеров ведет свое происхождение от белорусского города Докшицы, ныне районного центра Витебской области. Там, видимо, еще в конце XVIII или начале XIX столетия поселилась семья моего прадеда. А может быть, тогда это был не город, а деревня или хутор, и название его произошло от фамилии прадеда или наоборот. Один из его сыновей, мой дед Тевель Шевелевич, именем которого я был наречен по старым еврейским законам, переехал на Украину, в город Нежин Черниговской области. Это произошло примерно во второй половине XIX века, потому что все его дети - пять сыновей и две дочери - родились в Нежине. Младшим из сыновей был мой отец, родившийся в 1885 году.
Однако вернусь к своему детству. Музыка в нашем доме начинала звучать очень рано. Отец вставал на рассвете и, тихо пощипывая струны скрипки, сочинял музыку для кино (тогда еще немого) или для какой-нибудь приезжей театральной труппы. К этой работе отца я внимательно прислушивался, его мелодии моментально запоминал и повторял, а затем напевал или насвистывал на улице. По-видимому, это способствовало развитию моего слуха и музыкальной памяти.

Война

Прошло всего полгода после окончания конкурса, и меня призвали в армию. Началась Великая Отечественная война.
Моя армейская служба проходила в Образцовом оркестре штаба Московского военного округа. Это была, по сути, третья моя армейская служба (первая - воспитанником, вторая - вольнонаемным музыкантом в Балалаечном оркестре ЦДКА с ноября 1936 года по ноябрь 1939 года).
Оркестр штаба Московского военного округа был укомплектован в основном профессиональными музыкантами. Из его состава был создан джаз-оркестр, которым руководил выдающийся музыкант Виктор Николаевич Кнушевицкий, создатель первого в нашей стране Государственного эстрадного оркестра.
Пожалуй, никогда в военных оркестрах не играли музыканты столь высокого класса, как во время войны. Служили все исполнители профессиональных оркестров призывного возраста - от молодежи до седовласых. Надо сказать, что служба военного музыканта изнурительна. А на духовом инструменте особенно трудна в зимнее время, когда приходится играть на улице на застывшем инструменте с обледенелым мундштуком. Но во время войны мы с этим не считались, наша ежедневная работа длилась часами. Понятно, что, кроме исполнения музыки, мы выполняли караульную, патрульную службу в прифронтовом городе, каким стала Москва к середине октября 1941 года и позже. Немцы каждую ночь бомбили город. Мы, вооруженные винтовками, дежурили на крышах домов, в местах скопления людей - бомбоубежищах, станциях метро. Некоторые носили с собой и свои музыкальные инструменты.
Наша профессиональная будничная работа начиналась рано утром. До декабря месяца она была довольно грустной. Исключением стал неожиданный парад 7 ноября на Красной площади по случаю 24-й годовщины Октябрьской революции. Парад этот никак не готовился. Нас подняли в 5 утра, к 7 часам было приказано явиться на Красную площадь. Кроме нашего оркестра, насчитывающего 50 человек, там были оркестры полков НКВД - всего около 150 музыкантов. Этим маленьким сводным оркестром дирижировал автор популярного марша "Прощание славянки" В .Агапкин.
В параде участвовали части, находящиеся на переформировании. В их марше по Красной площади не было ничего парадного. Усталые, они не могли знать, что им, направляющимся на боевые позиции осажденной немцами столицы, предстоит сначала пройти маршем по Красной площади. Парад начался в 8 часов утра, в то время как обычно они начинались в 10 часов.
Предрассветный утренний туман, низкая облачность, метель и мороз делали погоду нелетной, что счастливо сопутствовало проведению парада с наименьшей вероятностью налета немецкой авиации.
В речи И.Сталина с трибуны Мавзолея прозвучали слова, которые запомнились, как вещие предсказания: "Еще пол годика, годик и фашистская Германия лопнет под тяжестью своих преступлений". Смысл этой фразы тогда не казался реальностью. Он больше был как бы направлен на поднятие духа людей. Но месяцем позже наши войска нанесли врагу первый после начала войны сокрушительный удар и отогнали немцев от Москвы. Вдохновленным победой людям потребовалось больше музыки, Звуки нашего оркестра, единственного оставшегося в Москве из образцовых военных коллективов, раздавались на московских вокзалах, речных причалах, откуда сформированные части направлялись на фронт и куда прибывали беженцы и эвакуированные из оккупированных районов нашей страны.
Многие люди, порой и сами музыканты, не вполне оценивали роль и значение музыки на войне - как во время кровопролитных сражений на фронтах, так и в тылу. Но надо было видеть лица людей - бросивших все, едущих неизвестно куда стариков, женщин, детей, оставивших свои дома, упавших духом, для которых, казалось, жизнь кончилась - когда они слышали звуки духового оркестра. Услышав музыку, люди плакали, обнимались, кричали: "Музыка! Значит, жизнь, значит, не все конченой впереди победа!" Это было выражением отчаяния, смешанного с чувством надежды, возвращения к жизни. Глядя на это, невозможно было играть, слезы душили, сбивалось дыхание... Эти минуты незабываемы.
Однако, как это ни покажется странным, ни трудности и тяготы армейской службы, ни тревога и напряжение военных будней не отравляли нашу жизнь так, как это делал наш начальник и дирижер - Лев Георгиевич Юрьев (брат выдающегося трубача Леонида Георгиевича Юрьева).
Мало того, что он был бездарным дирижером и музыкантом, что особенно бросалось в глаза на фоне высокой исполнительской квалификации большинства оркестрантов, это был еще и редкостно неприятный человек. Для него не существовало никаких авторитетов, он не терпел компетентных суждений, не прислушивался к чьему-либо мнению. Люди для него были как будто механизмами, автоматами, призванными молча выполнять любые приказы. А приказы эти бывали порой нелепы ; до идиотизма.
Например, он мог скомандовать на репетиции: "Встать! "Ромео и Джульетту"... на месте шагом... марш!" - и мы играли эпизод аллегро из увертюры-фантазии Чайковского в темпе марша.
Таков был "творческий" метод нашего дирижера и начальника в работе с оркестром.
Злоупотребление своим положением развлекало его. Например, заметив отсутствие на моем пульте нот оркестровой партии, он объявлял: "Трое суток гауптвахты, если ноты не будут сейчас же на месте!" - И мои товарищи шли искать ноты, хотя это было заботой библиотекаря. Юрьев с нами разговаривал злобно, с перекошенным и слюнявым, как у бешеной собаки, ртом.
Некоторые его выходки граничили с садизмом. После ночных бомбардировок Москвы в оркестр звонили родственники, справлялись о своих родных и близких. Однажды после такой тяжелой ночи, а мы часто проводили их на крышах домов, одна женщина позвонила, чтобы справиться о здоровье сына. Юрьев, раздраженный звонками, ответил: "Он убит".
Это была его "шутка", И каждый день он позволял себе в разной форме оскорблять и унижать людей. Генерал Чернецкий называл службу в оркестре Юрьева "штрафным батальоном".
Мало того: наш командир был еще и трусом. Во время переезда оркестра на концерты в Горький в октябре 1941 года на наш эшелон напали немецкие самолеты. Была объявлена тревога.
Мы выскочили из вагонов, вооруженные старыми винтовками (образца, кажется, 1897 года), и из этих винтовок стали стрелять по пикирующим самолетам, но наш огонь им был - как слону дробина. А Юрьев в это время прятался в вагоне и кричал: "Прикрывайте меня!" Разумеется, терпеть такое положение было трудно, и в оркестре нарастало недовольство самодурством начальника. Но в условиях военного времени неподчинение командиру квалифицировалось как бунт, нарушение устава и присяги. Тогда группа музыкантов подала рапорт с просьбой об отправке их в действующую армию.
Разобраться в ситуации пришел генерал из политуправления штаба Московского военного округа. На собрании коллектива в лицо Юрьеву говорили: "Если мы окажемся на фронте, то первую пулю пустим в Юрьева!" Такое могут сказать лишь люди, доведенные до отчаяния. Казалось, что после этого собрания мы больше не увидим Юрьева в оркестре. Однако решение было иным. "Своего" в обиду не дали, а большую часть оркестра - лучших, смелых людей - отправили на фронт. Среди них были упомянутый уже Виктор Кнушевицкий, гобоист Константин Швечков (после войны - ответственный работник Внешторга), Кирилл Никончук, тоже гобоист (после войны - профессор Ленинградской консерватории), тубист Владимир Календа (после войны - артист оркестра Московской областной филармонии) и многие другие. Некоторые - увы! - не вернулись обратно.
Таким образом, "честь мундира" была восстановлена и "порядок" в оркестре наведен. Но Юрьева все же вскоре из коллектива убрали. На его место был назначен Г. Запорожец -нормальный и требовательный человек. Инспектором оркестра Московского военного округа, то есть нашим художественным руководителем, вместо Панфилова стал Кругов, впоследствии трагически погибший при нелепых обстоятельствах. Он открыл дверь еще двигающейся машины, проезжая снежный сугроб, дверь захлопнулась... и убила его.
Между тем коллектив наш был дружным: молодые уважительно относились к старшим. Отцы и дети служили и трудились вместе. Среди старших по возрасту был у нас кларнетист-виртуоз Алексей Тихонович Игнатенко, он носил пенсне, до войны работал в оркестре В, Кнушевицкого и фантастично исполнял на кларнете молдавские танцы. Мы ласково звали его Люля, он всегда был в хорошем настроении, острил и веселил всех.
Однажды я обратился к ребятам с просьбой помочь композитору В. Пескину вернуть рояль, который вывез из его квартиры бывший ученик, певец Саша Конев, которому Пескин, уезжая в эвакуацию, доверил ключи. Конев инструмент не отдавал и скрывал его у себя дома. На просьбу живо откликнулись мои молодые коллеги. Не отстал от нас и Люля в пенсне.
Как-то ранним утром человек десять на грузовике (не помню, где мы достали машину) собрались ехать за роялем. 11-м стал Владимир Антушевский из Днепропетровской филармонии, валторнист от Бога, возвращавшийся под утро в казарму. 12-м был Алик Швиндлерман - наш соло- флейтист.
В 8 утра в квартиру Конева энергично вошел отряд вооруженных людей. Хозяин еще не успел одеться. "Мы за роялем Пескина приехали". Он опешил от неожиданности: "Вот инструмент". Мы, не говоря ни слова, без приспособлений, подняли рояль на руки, стащили его вниз и затем водрузили Пески ну на 2-й этаж известного в Москве дома бывшего Российского страхового общества, что на Сретенском бульваре.
Практика грузчиков, правда, у нас уже была. Мы ее приобрели, когда 17 октября 1941 года немцы прорвались к Москве, Был срочно эвакуирован штаб Московского военного округа, и мы грузили сейфы ничуть не легче концертного рояля Пескина.
Дружба и связи музыкантов военных времен оркестра МВО сохранились на долгие годы.
Интересно, что после войны мы неоднократно встречались с Юрьевым. Он частенько приходил в Центральный дом работников искусств на собрания творческого объединения музыкантов-духовиков, которое я возглавлял, и вел себя вполне достойно, как равный среди равных, приветливый и улыбчивый. И куда девались его злобно перекошенные губы? Общаясь с ним, я все думал о том, как странно порой обстоятельства деформируют личность. Для таких людей, как Юрьев, характерно умение приспосабливаться к среде обитания. И такие люди творили нашу историю - будто бы радея о добре, несли другим зло…
К Новому, 1942, году и после него работать стало немного веселее. Немцев погнали от Москвы. Мы играли на аэродромах при награждениях героев-летчиков, в лесах и освобожденных городах, где стояли на переформировании части, при вручении им гвардейских знамен. В освобожденный и совершенно разрушенный город Калинин (теперь Тверь) поехали играть для поднятия духа местных жителей, возвращавшихся из лесов. И нипочем для нас, музыкантов, были трескучие морозы лютой зимы 1941-1942 года, а ехал и-то в кузовах открытых грузовиков.
Конечно, трудно говорить о профессиональной форме музыканта, о каких-то серьезных занятиях во время военной службы. Хорошо, если перед игрой едва успевали разогреть мундштук и инструмент. Такой режим растраты исполнительских ресурсов, без их восстановления и накопления, вел к неизбежному снижению уровня мастерства, огрублению исполнительского аппарата, потере тонких ощущений губных мышц. Как результат этого, утрачивалась легкость звучания и многое другое.
Для восстановления игровых навыков требовались регулярные занятия и, естественно, отдохнувший организм. Ни того, ни другого у нас не было.
В поисках спасительного метода восстановления аппарата люди бросались на нечто сенсационное. В армейских оркестрах легко рождались легенды о том, что "кто-то когда-то умел делать такое, благодаря системе..." и начиналось что-то вроде эпидемии. Все "заболевали" новой системой занятий. Попадались на такое и мы. Я слышал о системе бес прижимной игры и смеялся, когда видел, как трубачи старались извлекать верхние звуки ("до" третьей октавы), не прикасаясь руками к инструменту, лежащему на скользкой поверхности крышки рояля. Нет бесприжимной игры! Есть легкая игра, но для извлечения любого звука, верхнего или нижнего, должна существовать определенная степень напряжения мышц всего аппарата, особенно губ, языка, дыхания, И до сих пор отдельные студенты пробуют эту систему, теряют годы, а главное - не всегда удается после этого вернуть "пострадавшего" на нормальный уровень.
На этом я не попался тогда, но попался на другом - на системе занятий Щербинина. Владимир Арнольдович был очень влиятельным музыкантом, воспитавшим много квалифицированных тромбонистов. У него была система занятий и разыгрывания на тромбоне под названием "Стандарты", включающая "колеса", или "кольца" (не помню точное название). Эта система была рассчитана на многочасовые ежедневные тренировки. Они, безусловно, закаляли аппарат, развивали регистры, но выдерживали эту систему далеко не все тромбонисты, многие от нее страдали, "Стандарты" безуспешно старались передать трубачам. Вот и я поверил в спасительную силу этой системы.
Смысл упражнения "колесо", или "кольцо", состоял в следующем: надо было с самого нижнего звука (фа-диез малой октавы) по хроматическому звукоряду медленно, легато и пиано подняться на квинту вверх и так же, не отводя мундштук от губ, спуститься обратно вниз и начать новый круг, прибавляя сверху еще полтона, и вновь спуститься вниз. С каждым новым кругом добавляя по полтона, надо было стремиться расширить "колесо" до 2,5-3 октав, а затем аналогичным путем вернуться обратно.
На эти занятия уходили часы труда. Теперь я понимаю, что большей бессмыслицы и варварства невозможно было вообразить. Но тогда я начал "наворачивать круги". Через неделю у меня напрочь перестали извлекаться вообще какие бы то ни было звуки - ни верхние, ни нижние, ни средние, ни громкие, ни тихие.
В отчаянии я обратился к Владимиру Арнольдовичу, с которым много лет нас связывали дружеские отношения. Он сказал: "Приходи, поможем. А эти (он имел в виду свои "колеса") брось играть".
Около месяца я не прикасался к инструменту. Еще больше времени ушло на постепенное приближение своим обычным методом к прежней игровой форме.
И в наше время есть подобные работы, рекламирующие развитие сверхвозможностей игры на трубе. Они отражают, в основном, крайний субъективизм их авторов и рассчитаны на ищущих легкого пути. А легких путей в нашей практике не бывает. Строить целиком свои занятия на этих системах опасно и чревато непредвиденными отрицательными результатами. Лишь отдельные страницы и мысли из этих работ могут быть испробованы индивидуально.
Моя третья служба в армии продолжалась до конца войны и дальше, до парада Победы 24 июля 1945 года. За армейские годы я дослужился до звания старшего сержанта. Еще будучи на службе, я выдержал конкурс в оркестр Большого театра и в декабре 1945 года начал работу в прославленном коллективе, которая продолжалась без малого сорок лет - как один день...
Печальным итогом войны для нашей семьи были две гибели моих младших братьев - Левы и Абраши. Лев, 1923 года рождения, пои]ел в армию добровольцем. Ему еще не было 18 лет. Через три месяца он в звании лейтенанта был отправлен на фронт в Белоруссию, и где-то под Смоленском их часть попала в окружение. Оттуда брат выбрался, к счастью, легко раненным. В 1942 году их армию направили под Орел, где вскоре развернулась ожесточенная битва на Орловско-Курской дуге, после которой немцы устремились к Сталинграду. Когда эшелон, в котором ехал Лева, остановился под Москвой в районе станции Бутово, он сумел мне дать знать, что мы можем повидаться. Я немедленно помчался на встречу с братом. Он был в полевой форме, лицо его, огрубевшее от мороза и ветра, было совсем другим - не светлым, мальчишеским, улыбчивым, каким я его видел всего полгода тому назад. Раненный в бедро, он хромал, взгляд его был суровым и озабоченным. Мы стояли на лесной опушке скрытые деревьями от железной дороги, разговаривали и поглядывали на часы. Я не мог допустить, чтобы он уехал от меня в неизвестность, готов был спрятать его, моего ребенка, в своем сердце. Но не мог же он стать дезертиром, хотя по закону должен был быть призван в армию годом позже. Мы попрощались. Я предчувствовал, что больше его не увижу, но не показал ему моих слез. Я и теперь плачу, описывая нашу последнюю встречу. В бою Леву в самое сердце поразила пуля снайпера. Это случилось под Орлом. Его фронтовые товарищи прислали нам комсомольский билет и фотографии, простреленные адской пулей. Похоронили его в безымянной братской могиле. Ему шел лишь 19-й год...
Младший брат мой, Абраша, 1925 года рождения, был одаренным музыкантом. Он тоже учился в ЦМШ у профессора М. И. Табакова и увлекался, композицией. По общеобразовательным предметам он учился в одной группе с Леонидом Коганом и Юлием Ситковецким. Несмотря на детский возраст - ему было 16 лет - Абраша начал играть в оркестре театра Моссовета, Осенью 1941 года вместе с театром эвакуировался в Среднюю Азию, не помню, то ли в Чимкент, то ли в Ташкент. Когда в 1943 году ему пришло время призываться в армию, я попросил начальника нашего оркестра Г.Запорожца взять его к нам. Получив согласие, написал Абраше, чтобы он ехал в Москву. Но что значит во время войны молодому человеку призывного возраста проехать полстраны с юга на север? Из города Чкалова, теперь, кажется, Оренбург, он прислал телеграмму: "Поезда высадили, пришли деньги". Послал до востребования денег сколько имел, но ответа от него не получил. По моей просьбе мой товарищ по оркестру, скрипач Самуил Кит, ехавший в командировку через Чкалов, интересовался судьбой моего брата в военной комендатуре, на вокзале... Остается только предположить, что его приняли за дезертира, скрывающегося от военной службы, и отправили на фронт в составе штрафного батальона, как это обычно делали, где он был сразу же убит. Абраша не был пригоден к строевой службе - он был близоруким и носил очки со сложными линзами.
Мы все, особенно мама, всю жизнь ждали его. Искали, наводили справки в армейских архивах, но нам неизменно отвечали: "Считается без вести пропавшим".
Абраша играл на трубе "Циммерман", которая была собственностью консерватории. После окончания войны, когда консерватория вернулась из Саратова в Москву, с отца, как гаранта несовершеннолетнего учащегося, потребовали возместить стоимость трубы погибшего сына…














ОЛЬГА ДЕНЬКОВСКАЯ
(1944)

Родилась в Германии, в Бранденбурге, в лагере (филиал концлагеря Захсенгаузен) в семье репатриированных. Училась в Белоруссии. В прошлом работала в Госбанке, в промышленности и сфере управления. Учредитель, основатель и первый председатель литературного объединения «Логос», в настоящее время – почетный председатель. Составитель 3-х томного сборника объединения – «Ветви на ветру». Публиковалась в сборниках «Ветви на ветру», альманахах «ЛИТЕРА», «Ступени», «Зов Вильны» и других. Член МАПП. Пишет стихи, а также исторические очерки по рассказам  живых  свидетелей, участников событий, воскрешая неизвестные или завуалированные  страницы  истории  событий  Второй  мировой  войны  и  другие.  О том,  что пришлось  пережить  её  близким,  и  о  некоторых   моментах   её   судьбы  в   младенчестве  она  частично  отобразила  в  своём  рассказе-очерке «В  рубашке».         

«В  РУБАШКЕ»
(очерк)
 
Земля моих предков – затерявшаяся в укромном уголке Нарочанского края деревушка, с примерно сорока дворами(теперь осталось не более одной трети почти пустых хат). С одной стороны - лес, с другой – речка, за которой высится своеобразный холм.  Когда солнце встаёт,  освещая горизонт и извещая о своём появлении,  то выглядывает  как бы между двух верблюжьих горбов. Вдали, за речкой и холмом, видны Россонские леса. Во время Второй Мировой  войны эти места стали знаменательны  своими   «неуловимыми мстителями» -  партизанами.
Так случилось, что в 1942 году,  при трагически сложившихся обстоятельствах,  умер первенец моих родителей. А в 1943 году, когда Нарочанский край стал центром «рельсовой войны», объявленной партизанами, мама уже была беременна мной.  Что же ей  пришлось пережить!  Для усмирения партизанского движения фашисты  начали  проводить карательные операции.  Вся округа превратилась  в сплошное огненное кольцо... Горели деревни, часто вместе с жителями.
Тяжелейший 1944 год, лагерь для репатриированных лиц (филиал концлагеря Захсенгаузен) в городе Бранденбург. Мои родители попали туда в результате тщательно разработанной гитлеровской Германией акции по вывозу молодых людей из  оккупированных территорий  с  целью уничтожения деревень – особенно в тех местах,  где местные жители оказывали наибольшее сопротивление немцам, создавая партизанские отряды.
Вот там-то я и родилась. Немец-врач, рассматривая мою «рубашку», сказал:
- «Берегите, Мария, этого ребёнка...»
Предостерегал маму, как будто предвидел мою судьбу. А выжить при родах помог его профессионализм, более высокий уровень немецкой медицины да воля Божья–ведь мама  была верующей. Иначе, как объяснишь всё, происходящее со мной далее.   
Достаточно  сказать,  что  мама  да  и  отец  тоже  о  лагере  и  о  людях  лагеря  почти  ничего
не  рассказывали,  это  была  для  них  как  бы  запретная  тема.               
Как  только  приехали  в  лагерь, а он  находился  на  территории  завода « Хавельверк», было  ясно,  что  придётся  работать  в  угоду  рейху.  Среди  заключённых  лагеря  была  женщина  из
Польши,  красавица.  Эсэсовцы  сказали  ей:
- «Когда  родишь,  потом  посмотрим,  что  с  тобой  делать…»   
Родила  она  мальчика  весом  4  кг.  Полька  очень  просила  маму  побеспокоиться  о  ребёнке.  Было  тяжело  очень.  Было  не  только  трудно  смотреть,  а  тяжело  пережить.  Через  3 – 4 месяца  мама  родила  девочку,  назвали  её  Ольгой  в  честь  патронажной  сестры.  Жена  шефа
лагеря   купила   коляску.   Двухместную.   Не  случайно.   Женщину – польку   забрали   немцы.  Юречек – малыш  остался  один  на  попечении  всего  лагеря. Всё  ждал  свою  маму. Дождался ли  он  её,  неизвестно.
Как  только  начиналась  бомбёжка,  мама  хватала  меня  и  Юречка  и, как  все, пряталась  в бункере.  Особенно  часто  беспокоили  в  конце  войны  американские  самолёты.      
Было  ясно,  что  война  идёт  к  концу.  А  тут  немецкое  командование  узнало, что в  лагере  много  детей  со  своими  родителями… И вот  решили  маму «облагодетельствовать».  Дали  маме  1  кг  кофе. С  чего  бы  это?  Она  решила  сказать  старшей  медсестре  о  том,  что  немцы  стали  слишком  добрыми,  к  чему  бы  это?..   Кофе  выбросили  в туалет,  а  через  некоторое  время  вызывают  маму  «на  ковёр»:
- « Где  то  кофе,  что  дала  фрау  такая-то?»
- « Я  же  не  знала,  что  такое  кофе,  я  тёмная   и   думала,  что  это  порошок  чистить  туалеты,  вот  я  и  почистила…»
Переглянулись  переводчик  с  эсэсовцем,  мол,  что  с  неё  взять,   может,   на   самом  деле  тёмная,  и  решили  оставить  в  покое:
- «Ваше  счастье,  что  вы  тёмная…»
Многое  пришлось  пережить,  чего  в  одном  рассказе  и  не  расскажешь.
Очень  врезался  в  память  один  папин  знакомый  солагерник,  по   имени  Григорий. Ничего  в  нём  примечательного  не  было,  кроме  того,  что  он  очень «клеился» в  дружбу.  Он  был  уроженцем Волынской  губернии.  Ну  и  очень  уж любопытный: всё  ему было интересно знать, (хотя и  не  случайно,  как  потом  выяснилось).  Сначала  о  семье выспрашивал.  Папа  и  не  скрывал,  всё,  как  на  духу,  выкладывал,  чего  скрывать. Но потом  папа  заметил  неладное, стал  его  опасаться,  чем-то он  показался ему  даже  подозрительным.  Стал  как-то  его  избегать. Уже перед  отправкой  домой Григорий  знал, что  у  родителей  возник  конфликт, отец  не  хотел  возвращаться  домой  на  пепелище, а возвращаться только  из-за  земли, (хотя  её  было  довольно-таки  много,  но  нечем  засеять),  не  хотелось.  Он  и  говорит  отцу: 
- «Вот,  Вы  счастливы – домой  едете,  а  мне  домой  никак  нельзя,  путь  закрыт».
Ну,  закрыт, так  закрыт  и отец  не  стал  выяснять. До  Бреста как-то  доехали  и  распрощались.  Только  по  прошествии  25  лет  после  войны,  я,  случайно,  когда  была  в   гостях  у  родителей,  узнала  его  тайну.  Передавали  по  радиоточке:  уроженец Волынской  губернии,  такой-то  Григорий, пойман  в Брестской  области, где  жил  под  разными  фамилиями,  бывший  полицай,  участвовал  в  расстреле  мирных  жителей,  особенно  евреев.
Много  рассказывал  отец  о  внутренних  лагерных  отношениях,  о  том,  как  делали брак  и  как  спасались.   Много  рассказывал  отец  и  о  других  вещах, как  например  курение,  как  делились  последней  сигаретой.  И  вот  однажды  заметили,  что курильщик-Ипполит  не  берёт  от  итальянцев  сигарет.  Почему?  Потом  узнали.  Сказали,  что  он  боидится,  что  тот  лягушек  ест.  Но  потом  ему  сказали  и  передали.  Папа  помнил,  ещё  перед  войной  он  выращивал  у  себя  на  грядках  свой  табак.  А  во  время  войны,  когда  жгли  в  деревне  хаты,  один  немецкий  солдат  отцу  помогал   собраться  и  ему  помогал.  Тот  показывал  фото  своих  детей.  А  когда  отец   спросил,  можно  ли  ему  взять  с  собой  немного  выращенного  табака.  Немецкий  солдат  разрешил.  Отец  приносил  табак  в  лагере  и  им  угощал,  в  том  числе  и  итальянцев.         
Ему  передали,  что  отец  не  берёт  сигареты,  что  итальянцы  кушают  лягушек, что    он  не  берёт  сигареты  по  такой-то  причине.  А  итальянец  в  ответ  сказал:  «Вот  глупый,  это  же  «цымус»,  не  берёт  сигарет,  потому  что  итальянцы  кушают  лягушек.  Скажите  ему,  что  он  глубоко  ошибается.  У  нас  другие  лягушки,  которые  используются  специально  для  еды».    
Но  мне,  как  бывшему  ребёнку,  больше  хотелось  бы  рассказать  о  моих  перипетиях.   
Делали  дело. Мама  работала  на  «лёгкой»  работе,   убирала   территорию  лагеря, цеха,  кабинеты,  особенно  кабинет  шефа  лагеря.  Его  многие  уважительно  звали  так  по-русски  «Максим  Антонович»  (Maks).  И  вот  она  неожиданно   нашла   в   мусорном  ведре  марки.  Не  могла  их  утаить  от  шефа  и  сказала,  что  нашла.
- «Ну,  нашла,  так  нашла… можешь  их  брать  себе».               
И  так  было  не  один  раз,  особенно  от  шефа  и  его  жены,  они  помогали  маме,  так  как  они  знали,  что  моим  родителям  особенно  тяжело  с  ребёнком. 
Объявили о Победе. Всем «лагерникам» разрешили выходить в город – скоро должны были отправить на Родину. Конечно же, соблазн погулять по городу и окрестностям был  велик,  благоухал  май,  во  многих  пустующих  домах  было  полно  продуктов, правда, как оказалось,  многие  были  отравлены.  Бывшим  невольникам не хватало воли удержаться и не пробовать еду, тем более, после длительного голодания.               
Пробовали...
В  некоторых  пустующих  квартирах  были  оставлены  добротные   вещи   и   мама несколько  вещей  взяла  себе.  Но,  когда  об  этом  узнал  отец, он  заставил  маму  отнести  вещи  обратно,  ведь  люди  будут  возвращаться,  а  вещей  нет… 
Мама пошла на прогулку со старшей медсестрой лагеря, взяв с собой и меня – в двухместной  коляске (другой  не  было).  На  одной  из  лужаек  они  напоролись  на  мину. Я чудом  осталась  жива,  а  медсестре  оторвало  обе  ноги. 
Мама  была рядом  и  и видела весь этот  ужас…                               
- «Добей меня, добей!!!» – кричала изувеченная  девушка.
Мне  и теперь представляется тот крик, хотя знаю об этом со слов родителей. Почему-то при жизни мамы я так и не расспросила её о той трагедии – не хотела тревожить воспоминаний. Знаю только, что девушка была молодая, красивая, очень ласковая и внимательная  к  людям.  Выжила ли она?  Как сложилась её дальнейшая судьба?
Пока  ожидали  отправления  домой, получали  продовольственные карточки. Как-то мама зашла в магазин, оставив коляску у входа на улице. А когда вышла и стала укладывать продукты, то услышала странное  тиканье. Оказалось, это была  взрывчатым  механизмом. Кто  её  подложил?  Недалеко  прохаживались  итальянцы – из  заключённых  лагеря  (те,  что  не  подчинились  приказу  Муссолини  и  не  стали  воевать  на стороне  гитлеровской  Германии). В лагере эссэcовцы жестоко издевались над ними.  Скорее  всего, это  была  их  месть. Видимо, решили, что  в  коляске – немецкий  ребёнок. Но  в  чём он  виноват,  даже  если  он  и немецкий?  Мама очень ругала их:  ведь едва не потеряла второго ребёнка!.. В той проклятой войне люди были ожесточены  до предела!  Фашисты  сжигали  целые  деревни,  не  щадя  ни  стариков, ни  женщин, ни детей.  Потому  и  месть,  порой,  была  так  же  жестока:  «око за око»...
Папа  пошёл  прогуляться  по  городу.  Навстречу  ему  шёл  пожилой  немец  в  гражданской  одежде.  При  разминке  папа  заметил,  что  немец  что-то его хочет спросить. Видит,  что  тот  достаёт  что-то  из  бумажника  и  посматривает  на  папины  ноги. (Следует  отметить,  что  обут  отец  был  в  хорошие  тогда сапоги, видимо «американские»).                                                                                                
В  последнее  время  из  Америки  (США)  была  получена  партия,  хотя   и   не   совсем   новых,  но  хороших  сапог.         
- Gut  Tag,  B;rger… ich  bin  die  Stiefelen  ersatz en.  Verstehen  Sie? 
- Да,  да.  Подтвердил  кивком  головы  отец.
Папа  понял  немца.  Они  с  немцем  обменялись  обувью,  папа на тротуаре                                переобулся  в  ботинки  немца,  а  тот,  наоборот – в  папины  сапоги  и  дал  ещё  папе  карточки  на  хлеб.  Оба  остались  довольны,  хотя  мама  поступок  отца  не  одобрила.      
Наконец, дождались отправки на Родину.  Уже  едем.  Поезд  не  был  комфортабельно  устроен,  но  я  почему-то  этот  момент  помню,  хотя  мне  ещё  не  было  и  двух  лет.  Вдруг  я,  посмотрев  в  окно,  увидела  пасущихся  коров,  и… говорить  ещё не  умела,  показываю:
- Му-у…  Все,  кто  видел,  опешили,  так  то…  Были  удивлены  ребёнком.  Откуда  я  могла  знать  коров,  тем  более  мы  были  в  лагере  в  городе  Бранденбург.         
В Белоруссии, на  узловой  станции  Крулевщизна, была пересадка на другой поезд. Тут произошёл ещё  один  невероятный  случай. Ох, уж эта двухместная коляска!  Движущийся  рядом  с  платформой локомотив подхватил её и завертел... Меня выбросило  на  платформу  вместе  с  матрасиком,  спящую. А  я – даже  не  проснулась...
Закружила меня жизнь, как колесо того локомотива!.. Выросла, выучилась. Получила направление на работу, на одно из промышленных  предприятий,  как  раз  в  то же самое местечко - Крулевщизна.  Что-то  вроде  мистики.  Там  началась  моя  карьера – одна  из  линий судьбы,  которой  я за многое  благодарна. И, конечно  же, за «рубашку» и  доктора, - из  далёкого  сорок  четвёртого  года, верного  клятве  Гиппократа.  Низкий поклон  ему за  его  человеческое  отношение  к  моей  маме  и  новорождённой  девочке, мне,  несмотря  ни  на  что,  во  имя  жизни. 

      Вильнюс,  2013  год


АЛЕКСАНДР ДЕРКАЧ
(1947)

Родился на Украине. Бывший кадровый военный. Художник-график, автор эстампов, отображающих историю архитектуры Каунаса и Вильнюса. Лауреат и дипломант конкурсов поэзии, проходивших в Литве и России, Калининградской области. Публиковался в сборниках и альманахах поэзии и в республиканской периодической печати. Член МАПП.

* * *

И за Волгой стоят обелиски
Братских, тихих, солдатских могил.
Словно солнца вечернего искры,
Звёзды алые – тем, кто погиб.
Поднимают комбаты в атаку
В удушающем хриплом бреду
Батальоны погибших – на танки!
Не себе, а врагу на беду.
Умирая от пуль и ожогов,
Шепчут: «Пить…» –
словно просятся жить.
И медсёстры для них, будто жёны, –
Просят ждать их, любить…
снова: «пи-и-ть!..»
Медсестрички солдат пеленают
В свою нежность, любовь и в бинты…
Вместе с ними они умирают,
А солдатками – то от беды!
Поимённо гранитные списки
Без укора взирают на нас.
И за Волгой стоят обелиски –
Потому что была та война!

* * *

Хлеб да соль на скатерти.
Хлеб да соль всегда.
Могут только матери
Безответно ждать.
Маями, пропахшими
Первою грозой,
Без вести пропавших
Ждут с войны домой.
И забудут вроде бы,
Только ты не верь:
Ждёт Россия-родина
С фронта сыновей.
Ждёт Россия-матушка
Сыновей без слёз:
Без вести пропавшие
Спят в ногах берёз.
Только всё же матери
Ждут с войны солдат,
Ждут на белой скатерти
Хлеб да соль всегда!

ОЛЕГ ДОЛГУНОВ
(1952)

Руководит производственной компанией. Публиковался в разное время в периодических изданиях Литвы, а также литературном русском альманахе «ЛИТЕРА» (2010, 2017), сборниках поэзии «МАПП. 5 лет в Литве» (2013), «Ступени» (2015), «День вдохновенный» (2015) и других  изданиях. Живет в Вильнюсе.

ПАНАРЫ


Маневровый чавкает и катит
Вдоль мемориала много лет.
На земле травы пушистой скатерть,
А под нею сгорбленный скелет
Прикрывает маленький такой же -
Неудачно прятались от пуль,
Их достали. Сотни сотен тоже
Рядом прилегли, закончив путь.
Имена. Их длинный ровный список
В камне на пригорке слогом внутрь.
Те, кто их стрелял, не торопились,
Вышли веселиться на войну.
Что бояться, смерти - вся обойма,
Кончится - штыком, прикладом. Смерть
Доставляет много острой боли
Лишь тому, кто должен умереть.
Память через кровь и через сердце
Просвещает напряженный мозг -
Эти все ... ушли переодеться,
На минутку с ружьями домой …

ЛИДИЯ ДОВЫДЕНКО
(1952)

Прозаик, публицист, литературный критик, секретарь Союза писателей России, член Союза журналистов России, кандидат философских наук, главный редактор калининградского литературно - художественного журнала «Берега». Первые стихи и заметки  опубликовала в газете «Маяк Приднепровья»(1967). По окончании историко-филологического факультета Гомельского государственного университета, работала учителем русского языка и литературы, затем заместителем директора по учебно-воспитательной работе, директором в школах Белоруссии и России, группы советских войск в Германии. Разработала программу по Мировой художественной культуре (1988). С 1996 года работала в средствах массовой информации.
Защитила кандидатскую диссертацию на факультете философии и политологии Санкт-Петербургского государственного университета (2008). С 2012 года — доцент кафедры гуманитарных наук Калининградского института экономики.  С 2013 года главный редактор литературно-художественного журнала «Берега».
Публиковала научные работы в различных журналах, сборниках и альманахах. Неоднократно приезжала в Литву участвуя в фестивалях поэзии «Покрова» и «Балтийский Гамаюн».

ЖИВОТНЫЕ В ВЕЛИКУЮ ОТЕЧЕСТВЕННУЮ ВОЙНУ

Стёрлись в памяти клички.
Не вспомнить теперь и мордашку.
Мы, пришедшие позже,
Не знаем совсем ничего.
Лишь седой ветеран
Ещё помнит собачью упряжку,
В медсанбат дотащившую
С поля боя когда-то его!
 Сергей Ерошенко

Животные и птицы на фронтах войны

Однажды во время приезда в Калининград Николай Фёдорович Иванов, председатель Союза писателей России, рассказал о том, что его отец во время Восточно-Прусской операции был тяжело ранен под Багратионовском (тогда Прейсищ-Эйлау), и его спасли собаки-санитары, которые вывезли его с поля боя на специальных волокушах. Реальный рассказ жителя Балтийской косы Владимира Смирнова о воспитании дельфинов в Чёрном море, когда его призвали в армию, – стал темой моего рассказа «Прыжок дельфинчиком». О памятнике гренландскому тюленю в Архангельске рассказывает повесть Павла Кренёва «Беляк и Пятнышко», опубликованная в журнале «Берега» № 5(23)-2017.
С давних пор я, заинтересовавшись темой участия животных в войне, собираю материал на эту тему. Всем хорошо известно, что несмотря на то что танки, самолёты и другое вооружение сыграли свою ведущую роль в Великой Отечественной войне, всё же там, где не могла пройти техника, использовалась конница. Мой отец, Щепов Владимир Алексеевич, уроженец деревни Хомичи Могилёвской области, вступивший в партизанский отряд в 16 лет, рассказывал, что лошади имели величайшее значение. И на фронте лошадей применяли как транспортную силу, особенно в артиллерии.
Конные упряжки доставляли продовольствие, боеприпасы. Были санитарные повозки, запряжённые лошадьми, у полевых медиков.
Известны случаи применения лосей на войне для рейдов наших разведчиков в тыл противника, потому что следы лося не вызывали подозрений у врагов. И всё же лоси нелегко поддавались обучению. На южном фронте для перевозки боеприпасов использовались ослики.
Применение голубей во время войны имеет большую историю. Есть сведения, что голуби почтальоны доставили около 15 тысяч записок с боевыми донесениями, вызовами подкрепления.
В СССР в 1941 году были разработаны голубиные зажигательные снаряды (ГЗС-7). Голуби помогали там, где отказывалась работать техника. Поразителен тот случай с голубем под номером 48, который спас от уничтожения отряд разведчиков. Израненный, с перебитой лапкой голубь ушёл от натренированного немцами ястреба и доставил нужные сведения. В 2010 году на территории санатория им. В. П. Чкалова в Самаре появился памятник почтовым голубям, выполненный самарским скульптором Юрием Григорьевым.


После прорыва кольца блокады Ленинграда настоящим бедствием стало нашествие крыс, и в апреле 1943 года вышло постановление за подписью председателя Ленсовета о необходимости «выписать из Ярославской области и доставить в Ленинград четыре вагона дымчатых кошек» (считались лучшими крысоловами). Очевидцы рассказывали, что за кошками выстраивались очереди. Ярославские кошки сумели отогнать грызунов от продовольственных складов. Всего в Ленинград было направлено пять тысяч омских, тюменских, иркутских котов, которые с честью справились со своей задачей.
Памятник «Мы победили», который находится в городе Ахтубинск Астраханской области и посвящён 902-му Берлинскому стрелковому полку, формировавшемуся на территории Ахтубинска, и верблюдам, дошедшим до самого Берлина. Верблюды Машка и Мишка тащили своё орудие по фронтовым дорогам. Именно из этой пушки, которую они везли, были произведены первые выстрелы по рейхстагу.
Верблюды остались живы, после Победы, побыв около месяца в Берлинском зоопарке, переехали в Московский зоопарк. А еще известна фронтовичка – верблюдица Тамара, тянувшая походную кухню, умела трубить, созывая бойцов на обед.
В мае 2010 года на площади Мира в Архангельске был открыт памятник Тюленю-спасителю. Мясо и жир тюленей, добываемых в Баренцевом и Белом морях, спасли от голодной смерти жителей Архангельска и Ленинграда. Автор – скульптор и архитектор Игорь Скрипкин.
О дельфинах следует тоже упомянуть, хотя их тренировки начались в 1967 году в Казачьей бухте Севастополя. Тогда был открыт первый советский военный океанариум. На довольствие было поставлено 50 дельфинов - афалин. В 1970-х к работам подключилось несколько десятков научных институтов СССР. Об этом в моём рассказе «Прыжок дельфинчиком».

Собаки – участники Великой отечественной войны

За годы Великой Отечественной войны в армию было призвано около 68 тысяч собак, среди которых были не только овчарки, но и другие породы: например, крупные дворняжки. Из собак сформировано 168 отрядов, которые полноценно помогали людям в борьбе с противником.
Собаки-миноискатели – их было около 6 тысяч, обнаружили, а вожатые сапёры обезвредили 4 млн. мин, фугасов и других взрывчатых веществ.
Знаменитым стал ленинградский колли Дик. За годы войны обнаружил более 12 тысяч мин, принимал участие в разминировании Сталинграда, Лисичанска, Праги и других городов. Главный подвиг Дик совершил в Павловске. За час до взрыва Дик обнаружил в фундаменте дворца фугас в две с половиной тонны и часовым механизмом, поставленным отступающими гитлеровцами.
Собаки принимали участие в разминировании городов: Белгород, Киев, Одесса, Новгород, Витебск, Полоцк, Варшава, Прага, Вена, Будапешт, Берлин.
Собаки-связисты – в сложной боевой обстановке, порой в непроходимых для человека местах – доставили свыше 120 тысяч боевых донесений, для установления связи проложили 7883 километра проводов. Известна связная собака Альма, которой немецкий снайпер прострелил оба уха, вторым выстрелом – раздробил челюсть. И всё же Альма донесла пакет. Знаменита собака Норка: за 1942–1943 годы доставила 2398 боевых донесений. Другой легендарный пёс Рекс доставил 1649 донесений.
Собаки-истребители танков.

В битве под Сталинградом 28-й отдельный отряд служебных   собак под командованием майора Л. Кунина истребил 42 танка и две бронемашины, за что командующий 62-й армиегенерал В. И. Чуйков за стойкость и отвагу объявил всему личному составу отряда благодарность, а 47 воинов отметил орденами и медалями.
6 июля 1943 года на второй день Курской битвы на Воронежском фронте в полосах обороны 52-й и 67-й гвардейских стрелковых дивизий собаки подорвали три танка, остальные повернули назад. Всего в течение того дня подразделения собак – истребителей танков подорвали 12 фашистских танков.
Диверсионные собаки подрывали железнодорожные составы и мосты. Известны операции с их участием: «Рельсовая война» и её продолжение – «Концерт». В батальоне собак-миноискателей собака по кличке Дина обрела особую известность. В краткой сводке от 19 августа 1943 года сообщалось о том, что на перегоне Полоцк – Дрисса Диной подорван эшелон с живой силой противника. Уничтожены 10 вагонов, выведен из строя большой участок железной дороги, от взорвавшихся цистерн с горючим на всём участке распространился пожар. Пёс Джек и его проводник, ефрейтор Кисагулов, были разведчиками. На их счету более двух десятков захваченных языков, в том числе офицер, взятый в плен внутри тщательно охраняемой крепости Глогау. Сторожевая овчарка Агай, находясь в боевом охранении, 12 раз обнаруживала гитлеровских солдат, которые пытались незаметно подобраться к позициям наших войск.

Собаки-санитары

Собаки-санитары вывезли с поля боя в годы войны примерно 500 000, а по другим данным около 700 000 тяжелораненых бойцов Красной армии. Около 15 тысяч упряжек, зимой – на нартах, летом – на специальных тележках и волокушах под огнём и взрывами вывозили тяжелораненых. Собаками санитарами были в основном кавказские овчарки. У них было седло с санитарной сумкой, и тащили они за собой лыжно-носилочные санки. Из воспоминаний участника Великой Отечественной войны из Тюмени Сергея Соловьева: «Из-за плотного огня мы, санитары, не могли пробраться к тяжело раненым однополчанам. Раненым нужна была срочная медицинская помощь, многие из них истекали кровью. Между жизнью и смертью оставались считанные минуты… На помощь приходили собаки. Они по-пластунски подползали к раненому и подставляли ему бок с медицинской сумкой. Терпеливо ждали, когда он перевяжет рану. Только потом отправлялись к другому. Они безошибочно могли отличить живого человека от погибшего, ведь многие раненые находились в бессознательном
состоянии. Такому бойцу четвероногий санитар лизал лицо до тех пор, пока он не придёт в сознание. В Заполярье зимы суровые, не раз от лютых морозов раненых спасали собаки – они грели их своим дыханием. Вы мне можете не верить, но собаки плакали над умершими…»
Известно благодаря статьям и документальным фильмам о рядовом Дмитрии Трохове. За три года на собачьей упряжке во главе с лайкой Бобиком он вывез с передовой 1580 раненых. Он был награждён орденом Красной Звезды, тремя медалями «За отвагу».
Вот как описала работу собак-санитаров во время снятия блокады в 1944 году Тамара Овсянникова, служившая связисткой в 268-й стрелковой дивизии: «Я взяла катушку и побежала по полю около железной дороги. И вдруг вижу: две собаки, а рядом с раненым волокуша. Лохматые санитары вокруг раненого вертятся. Я подтащила им волокушу. Собака легла рядом с раненым, а у неё на боку санитарная сумка – раненый себе ногу перевязал, я им помогла его на волокушу погрузить, они впряглись и потащили. Вот так в первый раз увидела собак-санитаров. Это меня поразило очень. С тех пор собак очень уважаю…». Фронтовой
писатель Илья Эренбург отмечал: «На одном из  участков Западного фронта отряд нартовых собак перевёз за месяц 1239 раненых и доставил на передний край 327 тонн боеприпасов. Передо мной записка, нацарапанная наспех карандашом: «Наша часть, наступая, несёт потери. В церкви скопилось много раненых. Вывезти не на чем. Если можно, сейчас же пришлите нартовых собак. Положение серьёзное. Командир медсанбата». Собаки поспели вовремя. Вывезли. Я знаю лайку Мушку. Осколок мины оторвал у неё ухо, но она продолжала работать. Это обстрелянная собака. При сильном огне она не идёт, но ползёт. Другие собаки явно уважают Мушку и следуют её примеру. Мушка вывезла много раненых. Недавно один боец отдал ей свой кусок мяса и задумчиво сказал: «Как будто она… А может, и не она, – похожая… Вот такая спасла меня возле Ржева…».

Памятники собакам-санитарам

Героям-медикам и санитарным собакам установлен памятник в городе Ессентуки, на территории санатория «Виктория». Из воспоминаний медсестры Елизаветы Александровны Ераниной (Самойлович): «Собаки минные поля снимали, доставляли донесения, разматывали связь и раненых вывозили на упряжках. Овчарок запрягали по четыре. Дворняжек, лаечек – по пять-семь. Раненые, тяжелораненые целовали собак и плакали. Мой Мигуля водил упряжку на передовую под огнём. Упряжка собак ползком подавала раненому нарты. Представьте только: сто – сто пятьдесят метров ползком. Туда и обратно – по рытвинам, по снегу, по земле. Один раз тяжелораненый, грузный мужчина кричит мне: «Стой, стой, сестра, стой!» Я думала, надо перевязать. А он из последних сил говорит мне: «Сестричка, у меня в вещмешке сахар, отдай собачкам. Сейчас, при мне отдай!» Моя упряжка вывезла на прорыве семьдесят два человека. И другие наши упряжки – не меньше...»
Открыта скульптура «Военный инструктор с собакой» в одном из уголков Москвы – Терлецкой дубраве. Это дань памяти нашим братьям меньшим, которые в годы Великой Отечественной войны вместе с бойцами на полях сражений приближали день Победы. Они совершали подвиги, не зная страха, делали то, чему их научили люди. За каждым подвигом животного стоял его инструктор.

ОЛЬГА ДРЕЙ
(1981)

Родилась  в Белгороде, окончила отделение театральной режиссуры Белгородского Государственного колледжа культуры и искусств. В 2003 г. организовала Молодёжную театральную студию «Дежа вю», где преподавала актёрские дисциплины. Пишет юмористические сценки,
мини-пьесы, сценари для организаторов культурно-досуговой деятельности. Произведения автора публикуются в журналах: «КлуБ», «Чем развлечь гостей», «ПедСовет», «Последний звонок», «Школьные игры и конкурсы», «Сценарии и репертуар», «Юность» и «Кольцо А». В 2006 г. получила диплом 3-й степени Всероссийского конкурса «Организация воспитательного процесса в образовательных учреждениях».

МОЙ РЕБЕНОК НА ВОЙНЕ

Посвящается прабабушке Наталии и
её сыну Фёдору, пропавшему без вести

«Федя с Ваней мои вдруг ушли на войну,
Два сынка у меня защищали страну.
В сорок третьем пошёл Федя в пешем строю
И пропал на войне сразу в первом бою.
Им не дали ружья, сразу кинули в степь -
На прокорм воронья безоружную «цепь».
Похоронка пришла, я не верю в неё.
Федя, жду я тебя, несмотря ни на что.
Жду тебя, Ребёнок мой, что бы ни случилось.
Приходи скорей живой! Встреча мне приснилась.
Я к гадалке пошла. «Верь, - сказала она, -
Сын вернётся домой, но нескоро. Живой».
С той Победы прошло пятьдесят уже лет.
Федю жду у окна, а ребёнка всё нет.
Он ушёл на войну скромный, робкий, худой.
Семь детей у меня, каждый мне дорогой.
Старший, Ваня, пришёл в ранах и в орденах.
Федю жду до сих пор, обнимаю во снах.
Жду тебя, Ребёнок мой, что бы ни случилось.
Приходи скорей домой! Встреча мне приснилась.
Где ты, Зайчик родной? Возвращайся скорей!
Мне б увидеть тебя хоть до смерти моей.
Может, в плен взяли Федю иль имя забыл?
Вдруг вернётся, приедет, расскажет, где был.
Если скрипнет калитка и Федя войдёт,
«Мама», - скажет он мне и на грудь упадёт.
Он обнимет сестричек, Ванюшу, отца,
И украдкой смахнёт Федя слёзы с лица».
Мама сына ждала до скончания дней.
Всё молилась она, не жалея свечей,
Чтоб вернулся скорей её мальчик домой,
Чтоб здоровым он был, не изранен войной.
Не дождалась, ушла, мама Федю с войны.
Может, там, в Небесах, повстречались они?
Мамы мальчиков ждут: русых, рыжих - любых.
Много лиц у солдат, мамам их дорогих.
- Жду тебя, Ребёнок мой, что бы ни случилось.
Приходи скорей, родной! Встреча мне приснилась.

2017



ВАЛЕНТИНА ЕКАТЕРИНИЧЕВА (ФАТЕЕВА)
(1949)

Родилась и живёт в Вильнюсе. Окончила филологический факультет Педагогического института на Украине. Первые публикации появились в 1995 году. Автор 12 поэтических сборников, 3 книг прозы, а первый сборник стихотворений «Вальс судьбы» (2002) был издан в России. Публикуется в сборниках содружества «МиР», международных альманахах и прочих изданиях. Награждена литературными дипломами и медалью имени Бориса Горбатова (Украина).

ВОИН

Был не один он в поле воин.
Не скорым был войны конец.
И морщась, мучаясь от боли,
Стонал израненный боец.

Шестнадцать лет… Легла пилотка
В лесу на свежий бугорок.
Война без правил. Горечь. Водка –
За упокой души глоток.

И плачет девушка, страдая, –
Сестра, не спасшая бойца,
И опытный солдат, вздыхая,
Стёр пот с усталого лица…

Прости за всё, что не случилось,
Но память с нами – на века.
Как твои раны, обнажилась
Мгновенья жизни высота.


ВАЛЕНТИНА ЕГОРОВА
(1952)

Родилась и живёт в Вильнюсе. Филолог, окончила Вильнюсский университет, работала в Институте технической информации. Публиковалась в периодической печати и литературных изданиях Литвы и России, в том числе в альманахах «Литера» и «Ступени», сборнике «Зов Вильны», газете Ассоциации русских писателей Литвы «Вильняле» и других. Важное место в творчестве занимает проза. Член МАПП и литературного объединения «Логос».


ВЕТЕРАНЫ ВОВ В ЛОНДОНЕ 9 МАЯ

После холодного апреля в   туманном Альбионе, наконец-то, наступили теплые деньки.   Здесь одновременно цветут сады и распускаются тюльпаны, нарциссы, сирень  и  чудесные высокие   розы.    Умытые дождями улицы, многочисленные ухоженные парки и  гадены, идеально подстриженные кустарники   радуют своей сочной изумрудной зеленью. Деревья  и  роскошные цветочные клумбы   источают незабываемый аромат. Весна.
  В Лондоне стало уже доброй традицией на 9 мая приглашать ветеранов ВОВ из России.В это время группа английских приезжает в Москву.  По всей Великобритании прошли памятные церемонии, возложения цветов и выступления. А в русских школах Англии и Северной Ирландии для детей были проведены уроки памяти и   праздники. В городе Лидц состоялась   встреча с российскими и британскими ветеранами.
По окончании основных торжеств в столице российские ветераны были приглашены в представительство Россотрудничества на концерт, подготовленный силами соотечественников.
Гостей встречала   выставка, которая познакомила с удивительными плакатами военного времени. В небольшом, но уютном зале собралось столько зрителей, что многим пришлось, стоя, наслаждаться программой.
В этом мероприятии приняли участие ученики русских школ.  Они с удовольствием пели, читали стихи. Детские голоса звучали то нежно и трогательно, то радостно и задорно, особенно   впечатлили малыши. Порадовал и удивил всех мальчик лет пяти, очень хорошо исполнивший    серьезную и сложную песню «Два орла».   
Важными номерами вечера стали, конечно, выступления ветеранов.     Когда они выходили на сцену, то глаза их сверкали, а голоса звучали жизнерадостно. Они с молодым   задором исполняли     старые, но   знакомые всем песни о войне, читали стихи. Николай Лукьянович Дупак, бывший актер театра и кино, покорил публику интересными случаями.
Канву праздничного вечера прекрасно дополнили замечательные строки о войне моего знакомого поэта, публициста Давида Кудыкова,  прочитанные им.     Волнующе и трогательно прозвучала на его слова песня о " Желтом треугольнике» в исполнении Лии Чанышевой.
Встреча нескольких поколений соотечественников оставила неизгладимое светлое впечатление.   Теплая душевная атмосфера царила и после концерта, всем хотелось пообщаться с ветеранами, поблагодарить их.    Ветераны с удовольствием делились воспоминаниями, впечатлениями, шутили и   фотографировались вместе со всеми, хотя за день они подустали   от множества интересных мероприятий.
В Лондоне в парке возле Имперского военного музея прошла ежегодная торжественная церемония возложения венков к Советскому военному мемориалу.  По традиции в ней приняли участие российские и британские ветераны.  Затем было шествие «Бессмертный полк», в котором только в столице Великобритании приняло участие более трёх тысяч человек.
Меня сильно удивило, что англичане не знают правды о прошедшей войне.  Приведу слова из фейсбука одной участницы  концерта: «Я задумалась...   о несправедливом умалчивании на западе заслуги СССР в Победе. Они   все тут думают, что Америка победила. Британцы подходили на мемориале и говорили, что видели фильм, где сказали, что советских людей погибло 27 миллионов... И это такой шок для них! Они ничего, ничего не знают... Они красными маками заполняют Тауэр сколько было жертв в первой мировой... Это миллион... А если 27 миллионов. И плюс Европа , а сколько евреев  погибло… Ничего, ничего они не знают...»
Как же хочется пожелать всем оставшимся в живых ветеранам, чтобы они пожили подольше в любви и радости. А над головой всегда было мирное небо.


ЛИДИЯ ЗАПОРОЖСКАЯ
(1931)

Родилась в России. С 1959 года проживает в Вильнюсе. Многие годы работала в системе здравоохранения. Стихи были опубликованы в литературном русском альманахе «ЛИТЕРА» (2008, 2010, 2017). Автор книги «Тихая грусть дневника».

ПО ДУШАМ ДЕТСКИМ ШЛИ ФРОНТЫ

Неутомимое время течёт, как вода. Мы незаметно склонились, как перезревшие колосья. Новый век, новое поколение со своим мировоззрением, не всегда совпадающим с нашим…Всё для вас, молодых и трепетных: жизнь, любовь, красочный мир… А мы – связующее звено прошедшего с грядущим, свидетели эпохи, познавшие жизнь – «дар бесценный», делимся пережитыми мгновениями, прекрасными и, увы, трагическими. Отчётливо видны картины минувшего, и в памяти возникает небесная синева юга, ласковое солнце и тёплый ветерок, колышущий полевые цветы… А шумные грозы, проливные тёплые дожди! И рыбалка с родителями, и бахча с огромными арбузами, на блестящих боках которых нацарапаны наши детские имена. Обязательно чтение вслух – с папой – вечерами, после работы. С мамой – в палисаднике под акацией, где частенько и рукодельничали… И, конечно, знакомство с творчеством Михаила Юрьевича Лермонтова, посещение мест, связанных с пребыванием поэта в моём родном Пятигорске: Домик Лермонтова, грот его имени, галерея и памятник – прекрасное творение архитектора А. М. Опекушина в центре города. Стоит приподнять пелену времени – и вот она, связь поколений: девятнадцатый век… и дедушка, очевидец возведения этого памятника в 1889 году. Пятигорчане трепетно относятся ко всему, что связано с именем поэта и его судьбой. Подробно и эмоционально описывая приезжим трагическое событие – дуэль Лермонтова с Мартыновым у подножия горы Машук, они, кажется, и сейчас готовы стать мишенью – лишь бы спасти поэта-гения.
Поездка на Кавказ, с бабушкой, произвела на маленького Михаила неизгладимое впечатление. Уже в юношеских стихах, спустя пять лет после посещения Пятигорска, он написал:

Хотя я судьбой на заре моих дней,
О, южные горы, отторгнут от вас,
Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз,
Как сладкую песню отчизны моей, люблю я Кавказ…

Кого только не вдохновлял этот край синих гор!..
Здешние места, действительно, всегда благотворно влияли на умы и сердца людей. Так, творческий путь гениального русского писателя Льва Николаевича Толстого начался тоже в Пятигорске. В 1852 году он отправил в журнал «Современник» первую свою повесть «Детство». Позже, вспоминая пятигорский период, Л.Н.Толстой говорил: «Никогда – ни прежде, ни после – я не доходил до такой высоты мысли».
С любовью к лермонтовским местам относился и мой первый учитель. Он был незаурядной личностью, в его облике чувствовалось благородство. В класс входил статный мужчина зрелого возраста, в вельветовой «толстовке»; пенсне – в сияющей оправе, скрипка в руках. Нашу школьную жизнь сопровождали звуки музыки – как на уроках пения, так и в походах. Бывало, мы усаживались на траве, в тени тополей или у пруда, и пели под аккомпанемент скрипки. Как умело занимал нас учитель, знакомя с окружающим миром, творчеством писателей, художников…У места дуэли М.Ю. Лермонтова он читал нам стихи поэта. А однажды устроил конкурс чтецов у обелиска. Как мы старались! Я читала стихотворение «Белеет парус одинокий», и, в награду, получила от любимого учителя блокнотик, который храню по сей день…
Беспечный мир курортного городка рухнет в одночасье. Ранним утром 22 июня 1941 года мы с папой и сестрёнкой отправились собирать ягоды к подножию горы Бештау.

…Бешту пятиглавый,
Властитель величавый…
…Был новый для меня Парнас
(А.С. Пушкин, 1820 г.).

Девственная природа переполняла детское сердечко, ещё не познавшее горя, восторгом: высокие травы, пение птиц, вкус земляники!..
А у порога дома уже поджидала война. Прощай, беззаботное детство – дети войны рано взрослеют… Вой сирен, бомбёжки, эвакуация, в городе хаос. Потеря работы взрослыми, познание страха детьми.
В предутренний час, дрожа от ужаса, бежим занимать очередь за хлебом. Номер очереди писали на ладошках, бывало и трёхзначный. Мама затемно уходила на земляные работы – копать оборонительные траншеи. Мы, дети, оставались дома одни, младшей сестричке было всего три года. А ведь в любую минуту могла начаться бомбёжка… Каково было сердцу матери?
Фронт приближался. Шли жестокие бои, обстрелы не прекращались. Опасность витала над головами. Спасались а окопе, что вырыл папа, во дворе. Мама прикрывала нас подушками – от осколков.
К сожалению, фашистам всё же удалось захватить город. Аресты, расстрелы, смертельная боязнь и голод – всё как страшный сон. Солдаты рыщут по дворам в поисках продовольствия; возникая у ворот с автоматами на перевес, требуют: «Яйка, курка!». Обыск. Взять у нас нечего. Рассерженный, фашист выстрелил в лающую на него собачку, хлопнул калиткой. Мы, детвора, рыдаем над любимым животным, а взрослые рады – уцелели, слава Богу! Все в округе знали, что мамочка пригрела двух еврейских девочек, наших подруг. С голенькими ножками поздней осенью, полураздетые хорошенькие Аня и Соня прибегали к нам играть, и мама отдавала им наши чулочки, кофточки, а иногда и кукурузными лепёшками кормила. Отец девочек воевал на фронте, а их с мамой, эвакуированных из Воронежа, настигли немцы. По приказу фашистов евреи ходили с нашитыми на одежде шестиконечными белыми звёздами.
Однажды всю семью увезли в «душегубке» вместе с другими людьми. Обречённые на страшную смерть, в панике они рыдали, кричали… «Машина смерти» отъехала.
Кому мешали эти милые люди, за что с ними так жестоко расправились?!
Девочки Фейгины, я помню вас и скорблю.
Задохнувшихся в «машине смерти» людей вываливали в овраг за городом, даже не присыпали землёй, оставляя на растерзание зверям и птицам. Других казнили, бросая заживо в огромную яму с кипящей известью. Бесчеловечно!..
Смерть мчалась по судьбам людей.
А скольких девушек увозили на работы в Германию! До сих пор в ушах стенания матерей, бегущих за отходящим поездом… «Цивилизованный» народ уничтожал скверы и парки – на дрова, грабил музеи и гостиницы с редкими художественными ценностями. Из «Домика Лермонтова» были вывезены полотна И. Крамского, В. Поленова, М. Лермонтова, И. Айвазовского – фашистам удалось обнаружить тайник с упакованными в ящики картинами.
В конце 1942 года начался сокрушительный разгром врага. Наши части пошли в на-ступление. Оккупанты, в спешке отступая, грузили в эшелоны награбленное. Особенно зверствовали в последние дни. Шли массовые расстрелы, взрывались здания, имевшие историческую ценность. Даже в руинах шедевр архитектуры – гостиница «Бристоль» поражала просматривающимися фресками редкой красоты. Взорвано было и самое красивое здание города – «Ресторация», названное М.Ю. Лермонтовым в «Княжне Мэри» как «Дом с колоннами», где бывал и он сам. Горели здания Научной библиотеки, почты, санаториев, институтов, школ. Клубы дыма и пепла окутали город, снег стал чёрным. Воды не было – взорвали Водоканал. Заминировано здание вокзала, он должен «взлететь» последним, после отступления фашистских частей. Но вокзал уцелел – смельчаки уничтожили минёра, и его окоченевшее тело, припорошенное снегом, долго потом лежало на привокзальной площади. А
наша мама жалела его: «Всё-таки человек, и его тоже ждут дома…».
Казалось, беда, обрушившаяся на любимый город, будет тянуться бесконечно…Но вот в небе появились самолёты-разведчики с красными звёздочками на крыльях. Люди плакали от счастья!.. А фашисты удрали без боя. Радость переполняла нас, когда мы увидели наших солдатиков в белых масхалатах, входящих в город!..
Мы опять учимся – в школе возобновлены занятия. Уцелевшие санатории превращены в госпитали, и мы, шефы, по выходным дням устраиваем концерты, помогаем писать письма тяжело раненым.
Много горя и лишений вынесли люди в годы войны, часть этих испытаний легла и на
детские плечи. После школьных занятий, с портфелями, едем в холодном трамвае в госпиталь – перебирать картофель. В подвале полутемно, сыро; пальцы от холода едва сгибаются. Сортируем – мёрзлый картофель отбрасываем, съедобный – в ящики. Отогрев своим дыханием грязные руки, возвращаемся домой: перекус, уроки и – в постель, с сестричкой вместе – так теплее. Дома холод. За дровами ходим к горе Бештау. Хворост несём несколько километров, сгибаясь под тяжестью вязанок. А мне только 11, сестричке – 14 лет. Полуголодные, истощённые, тем не менее учимся усердно. В женской школе интересно: уроки рукоделия, бальных танцев, французского языка. Поём на французском всем классом «Широка страна моя родная»…
Зимой 1943 года жители города и учащиеся школ отдали дань памяти Евгении Акимовне Шан-Гирей, племяннице М.Ю. Лермонтова. Похоронена она рядом с местом первоначального захоронения поэта. Е.А. Шан-Гирей издала мемуары, в которых описала подлинную, сложившуюся перед дуэлью атмосферу, царящую в обществе: травлю поэта, надзор. Это самые достоверные сведения, со слов матери, Эмилии Александровны Шан-Гирей, присутствующей при злополучной ссоре, затеянной Мартыновым в их доме, 13 июля 1841 года. Бабушка М. Ю. Лермонтова и бабушка отца Евгении Акимовны – Акима Павловича – являлись родными сёстрами. Рискуя жизнью, Е.А. Шан-Гирей в годы оккупации хранила часть экспонатов музея в своём доме.
В конце войны событием для нашего города стал приезд Клементины Черчилль. Спешим к приходу поезда опять мы, девочки, так как ребята из мужских школ, кто постарше, трудятся на моторо-ремонтном заводе, в три смены, помогая фронту. Короткое приветствие, и госпожа Черчилль, в сопровождении своего секретаря, направляется для выполнения своей миссии – контроля за постановкой лечебного дела в госпиталях. В 1945 году был образован «Фонд помощи России в войне с гитлеровской Германией». К.Черчилль являлась председателем Комитета фонда. В качестве достопримечательности города гостям был показан, чудом уцелевший, музей «Домик Лермонтова». Госпожа Черчилль, осмотрев экспозицию музея, оставила запись в книге посетителей: «Этот маленький домик, полный одухотворения, где ваш знаменитый поэт провёл несколько счастливых дней, произвёл на меня незабываемое впечатление, которое я увезу с собой на родину».
Через два месяца войне пришёл конец. Да здравствуют наша славная Армия и народы всей страны! Одержана Победа над лютым врагом.
Памятный день Девятого мая. В школе мы узнали о Победе, высыпали на улицу. Сияло солнце, цвела сирень, переполняла радость! Уроки отменили, и мы отправились в центр города. Музыка на площади, всеобщее ликование, песни, танцы!.. Духовой оркестр играл «В лесу прифронтовом», кружились пары… Сияли глаза раненых: скоро домой, впереди – ЖИЗНЬ!..
Первые послевоенные годы были трудными. Дабы выжить, вскапывали поля далеко за городом, сеяли кукурузу, подсолнечник. С любовью ухаживали за посевами. Чтобы успеть преодолеть путь туда и обратно за день, уходили работать на заре. Созревший урожай – плоды труда – доставляли на плечах. Тяжело-о-о, впереди – длинный путь, кажущийся бесконечным от усталости и ощущения груза, и река Подкумок с ледяной водой. Переходим вброд, ещё немного – и мы дома.
Жизнь омрачалась известиями о без вести пропавших. Шли похоронки. Умирали родные люди, чьё здоровье было подорвано нечеловеческими условиями жизни военных лет. Мы, дети войны, познали страдания и тяготы войны. Пусть силы небесные хранят грядущие поколения и вас, мои читатели, от войн – самого чудовищного явления на Земле. Дети, радуйтесь мирному небу!
…Минуло три послевоенных года. Мирная жизнь, покой. Сидя, как прежде, под акацией, мы со старшей сестрой готовились к экзаменам. Младшенькой сестричке уже десять лет, мы, старшие – обе студентки. От дневной жары всё медленно остывало, цветы наполняли ароматом вечерний воздух. Мы могли быть совершенно счастливы, но… Не было больше с нами мамы, брата – лейтенанта медицинской службы, погибшего в 1941 году, моего первого учителя. Не было больше в моей жизни и замученных фашистами подруг – всех поглотила война…

ДЕНЬ ПОБЕДЫ В ШКОЛЕ «САНТАРОС»

Оркестр играет духовой,
Поёт девчоночка «Катюшу»,
Кружится ветеран седой –
Мне жгут воспоминанья душу.
Нелёгкий путь прошли фронтовики,
Их в мае чествуют по праву.
А мы забыты, детвора войны,
Как будто нас и не бывало.
Мы вынесли все тяготы войны –
Уходим все в планеты чрево.
Когда по душам детским шли фронты,
По десять было в сорок первом
Нам только. Будто бы вчера,
Смотрю на чёрные колонны,
Что маршируют: айн, цвай, драй!..
А горе детское огромно:
Поют на незнакомом языке,
Собаку пристрелить посмели,
Евреев расстреляли на реке,
Спилили тополей аллею…
Я проклинаю шовинизма зло!
Соседей помню всех живыми,
Хотя убиты зверски, но за что,
Подружки Аня и София?
Горел любимый Пятигорск –
К зиме фашисты отступали.
Источник лермонтовских грёз
Не пощадили – всё ж взорвали.
Вновь в школу зашагала детвора –
Вернулись наши в сорок третьем!
Я фронту помогала, как могла, –
Кисеты шила, пела в лазарете.
Бомбили нас и день и ночь,
Акацию и жмых мы ели,
Но всё же Бог сумел помочь –
Назло фашизму уцелели!




МАРИЯ ЗИНКЕВИЧ
(1935)

Родилась в России, окончила Воронежский медицинский институт. Долгое время работала в вильнюсских медицинских учреждениях. Автор сборника стихов «Опаленные крылья» (1999) и книги для детей «Цветам земли – детям» (2018). Публиковалась в различных поэтических альманах и периодической печати Литвы и России. Член Союза сельских писателей Литвы, член МАПП и литературного объединения «Логос». Живет в Вильнюсе.

ПАМЯТИ МУСЫ ДЖАЛИЛЯ
татарского поэта, Героя Советского Союза.

Вот и последнюю песню пишу я,
Видя топор палача над собой.
Муса Джалиль

Стонал пушистый трепетный ковыль,
Когда сознанье потерял Джалиль,
И карие глаза прикрыла мгла,
Из раны кровь на землю потекла.
Лежал, едва дыша. Хватило сил
Глаза открыть – был жив ещё Джалиль:
Вокруг него – «зверей» фашистских рать.
Боец один не смог отпор им дать.
Убить себя хотел в тот миг поэт.
В минуту роковую пистолет
Осечку дал. Враги торжествовали
И воина отважного связали.
В плену решили сделать из него
Предателя народа своего.
«Позорней назначенья в жизни нет!» –
Сказал он твёрдо палачам в ответ.
И принял смерть, спасая честь свою,
Скорбя о том, что не погиб в бою
За родину, как воин рядовой,
Любя её всей пылкою душой.
Угас огонь могучего ума,
Рыдала Моабитская тюрьма.
Из мрачных её стен назло врагам
Друзья открыли путь его стихам.
Он кровью сердца с примесью чернил
В тюрьме их между пытками творил.
С народом говорит в них, как живой,
Став легендарным, мученик-герой.


ИСПЫТАНИЕ

Под мокрой соломенной крышей
Сутулился старенький дом.
Дождя за окошком не слыша,
Решали мы спор за столом.
Казалось, с пронзительной болью
Лишь я жду с победой отца.
Проверить решила я солью
Наивных подружек сердца.
Сказала: «Напрасно галдите,
Как будто в апреле скворцы.
Чем больше вы соли съедите,
Тем раньше приедут отцы».
Девчушки сквозь слёзы глотали
(Непросто без пищи есть соль).
Поступком своим выдавали
Души затаённую боль.
Одна я украдкой ссыпала
Бесценную соль в свой карман.
Одна, я одна только знала,
Что данная пытка – обман.
Их пятеро соль ту глотали,
Но позже у Тани одной
Глазёнки от счастья сияли –
Вернулся отец к ней домой.

ИЗВЕЩЕНИЕ

Почтальон хромой, сутулый
Извещение принес
И, сказав: «Погиб под Тулой»,
Снял ладонью капли слёз.
Но она не причитала,
Не пустила и слезу.
Покачнулась и упала,
Словно дерево в лесу.
Были губы плотно сжаты,
Снежной белизны лицо.
Громко плакали ребята,
Окружив её в кольцо.
Мать, открыв глаза, сказала:
«Ничего, не пропадём».
На работу убежала –
Был для горя тесен дом.
Говорят, в раздольном поле,
Средь хлебов, в толпе подруг
Нарыдалась она вволю,
Увеличив вдовий круг.

НИКОЛАЙ ЖУКОВ
(1957)

Вильнюсский журналист, историк, заместитель гл. редактора газеты «Литовский курьер».  Известность принесли публикации на историческую тему.

ОСВОБОЖДЕНИЕ ВИЛЬНЮСА

«Войска 3-го Белорусского фронта сегодня, 13 июля, в результате пятидневных боев уничтожили гарнизон немцев, окруженный в городе Вильнюсе, и освободили столицу Литовской Советской Республики от фашистских захватчиков. В ознаменование одержанной победы соединения и части, наиболее отличившиеся в боях за овладение городом Вильнюсом, представить к присвоению наименования «Виленских» и к награждению орденами».

Из приказа Верховного главнокомандующего, маршала Советского Союза И. Сталина генералу армии Черняховскому от 13 июля 1944 года N 136.

Вильнюсская операция

13 июля 1944 года столица Литвы была освобождена от немецких войск, которые более трех лет, с 23 июня 1941 г. по 13 июля 1944 г. владели Вильнюсом.
Вильнюсская операция 1944 года была частью наступательной операции 3-го Белорусского фронта. После окружения советскими войсками группировки противника восточнее Минска и освобождения столицы Белоруссии войскам 3-го Белорусского фронта директивой Ставки от 4 июля была поставлена задача: главными силами наступать в общем направлении на Вильнюс, Каунас и не позднее 10-12 июля освободить Вильнюс и Лиду от фашистов.
Немецко-фашистское командование пыталось остановить продвижение советских войск на заранее подготовленном рубеже Даугавпилс — Вильнюс — Лида, на котором сосредоточивало отступавшие части и соединения 3-й танковой и 4-й полевой армий. Особенно сильную группировку оно создало в районе Вильнюса, который являлся крупным узлом обороны.
Гарнизон города насчитывал свыше 17 тысяч солдат и офицеров. В ходе боевых действий эта группировка была усилена за счет вновь прибывших соединений.
7-8 июля войска 5-й гвардейской танковой армии под командованием генерал-лейтенанта танковых войск П. А. Ротмистрова и 3-го механизированного корпуса, который возглавлял генерал танковых войск В. Т. Обухов, вышли к городским укреплениям, прорвали их и совместно с соединениями 5-й армии окружили вражеский гарнизон.
9 июля 1944 года развернулись бои по уничтожению окруженных войск. В ходе пятидневных напряженных боев советские войска уничтожили окруженную группировку и освободили столицу Литовской ССР город Вильнюс.
Ожидать правильного и естественного отношения к этой дате со стороны нынешней власти не приходится. С уверенностью можно сказать, день освобождения Вильнюса от фашистских захватчиков будет проигнорирован и в республиканских СМИ. Историческое значение этого дня можно трактовать по-разному: или окончание немецкой оккупации, что должно радовать многих, ибо победили фашизм, или начало продолжения советского периода в истории Литвы, так как победил социализм, а это многих не только не радует, а очень даже раздражает. Но тем не менее 70 лет назад в Вильнюс вновь вернулась советская власть. Это факт исторический и сомнению не подлежит.
Для правильного и исторически верного понимания вопроса, каким является вопрос освобождения Вильнюса в июле 1944 года, необходимо рассматривать несколько информационных источников. Прежде всего, это военные сведения, которые дают оценку тех событий с трех сторон: советской, немецкой и польской. Нельзя оставить без внимания и гражданскую позицию, которая ограничивается практически воспоминаниями жителей, поскольку гражданской администрации с первых дней июля в Вильнюсе уже не было.
Каждая сторона, докладывая своему вышестоящему начальству, завышала или преуменьшала некоторые данные, т. е. преподносила результаты военных операций так, как она считала нужным — несоответствие данных, касающихся состояния войск, собственных потерь, взятых в плен военнопленных и т. д. Специальная «утеря» различных фактов или их случайное «переиначивание» существенно сказались на исторической чистоте вопроса.

От «Бури» к «Остра Браме»

К началу 1944 года стало очевидно, что Польша будет освобождена войсками Красной армии. Этот факт у руководителей польского подполья не вызывал особой радости. Они были уверены, что в случае прихода советских войск их страна лишится значительной части своей территории и станет одной из советских республик, но в то же время надеялись на помощь Англии и США, которые являлись союзниками не только Польши, но и СССР. Однако к тому времени Черчилль и Рузвельт уже договорились со Сталиным о новом формате советско-польской границы и помогать АК (Армия Крайова) не собирались.
В октябре 1943 года лидерами польского подполья был разработан план «Буря», согласно которому законспирированные в стране польские части выйдут из подполья и нанесут удары по отступающим немецким войскам. Предполагалось создать на освобожденных польских землях независимую от СССР администрацию. Этим шагом, полагало руководство АК, Сталин будет поставлен перед свершившимся фактом: Польша освободила себя сама и обрела подлинную независимость в своих прежних границах. При этом поляки надеялись, что их бои с немцами получат широкое освещение в западных СМИ.

Подполковник Вильк решает атаковать

Одной из главных целей АК являлось освобождение Вильнюса, который после вступления советских войск в 1939 году был передан Литве, и возвращение этой территории опять в состав Польши.
План освобождения города силами АК был утвержден в середине июня. Ему было дано кодовое название «Остра Брама». Руководителем операции был назначен командир Виленского округа АК подполковник Александр Крыжановский, его псевдоним — Вильк. Предполагалось, что объединенные силы Новогрудского и Виленского округов Армии Крайовой, около 16 тыс. бойцов, 10 июля ударят по Вильнюсу.
Однако молниеносное наступление Советской армии внесло изменение в действие польских военных. 5 июля части Красной армии были уже в нескольких десятках километров от города. В сложившейся обстановке штурм был перенесен на три часа ночи 7 июля. Не все части АК, находившиеся в сотнях километров от города, смогли подойти вовремя. Несколько бригад и батальонов, имевших к этому времени не одно столкновение с советскими партизанами, не приняли участия в штурме. Они отказались выполнить приказ своего руководства, и одна часть осталась в подполье, а другая отошла на Запад.
Таким образом, в ночь штурма в распоряжении Крыжановского находилось только немногим более 4 тыс. солдат, но тем не менее приказ о штурме был отдан. К этому времени немецкий гарнизон насчитывал уже 17,5 тыс. солдат при поддержке танков, артиллерии и авиации. После нескольких часов упорного боя поляки, потеряв десятки человек убитыми и ранеными, начали отступать.

Красная армия наступает и… побеждает

7 июля моторизированные части 3-го Белорусского фронта прорвали кольцо обороны немцев, приблизились к городу и начали окружать его с юга и северо-востока. Первыми к городу подошли части 3-го гвардейского механизированного корпуса генерал-лейтенанта В. Т. Обухова.
В пригородах литовской столицы польские бойцы встретились с наступающими частями Советской армии. Они попытались занять город, но их атаки были отбиты. Все следующие дни, пока Вильнюс не был освобожден, солдаты Армии Крайовой и Красной армии сражались бок о бок против фашистов. Победа пришла 13 июля. Вильнюс стал свободен от немецко-фашистских войск.
В тот же день отступающие из Вильно немцы около деревни Кравчуны столкнулись с частями АК, опоздавшими к штурму города, и подразделениями 277-й стрелковой дивизии Советской армии. После девятичасового боя немцы сложили оружие.

Чехарда знамен

К исходу 13 июля затихли выстрелы в районе горы Гядиминаса. Это был последний очаг сопротивления противника. Спустя некоторое время на башне Гядиминаса взвилось бело-красное знамя, вывешенное солдатами АК. Правда, польский флаг провисел несколько часов и затем был убран бойцами Красной армии, которые на Замковой горе подняли Красное знамя победы. Очевидцы тех событий утверждают, что солдаты Армии Крайовой, заметив эти изменения, повторно установили на вершине польское знамя. Но вскоре красноармейцы его вновь убрали и водрузили советское знамя. На этот раз на башне Гядиминаса был оставлен караул.

А был ли парад?

Власть в городе перешла в руки советской и польской администраций. Некоторые исторические источники утверждают, что в Вильно даже был организован совместный парад — русских и польских солдат, который принимали командующий фронта генерал Иван Черняховский и командующий операцией «Остра Брама» подполковник Александр Крыжановский. Бойцы АК и советские солдаты даже совместно патрулировали улицы Вильна. Полякам была обещана помощь в создании из их разобщенных частей кавалерийской бригады и пехотной дивизии.

Горький вкус победы для АК

Однако советское руководство еще в начале 1944 года заявляло, что не потерпит на своей территории каких-либо не подконтрольных ему отрядов, подчиненных польскому правительству в эмиграции.
Директива ставки Верховного главнокомандующего предписывала: ни в какие соглашения с польскими отрядами не вступать. Немедленно по обнаружении личный состав разоружать и направлять на специально организованные пункты сбора для проверки. В случае их сопротивления применять силу.
Операция по разоружению поляков началась 17 июля. За несколько дней до этого под Вильнюс были направлены 12 тыс. солдат НКВД и погранвойск под руководством заместителя наркома внутренних дел генерала Ивана Серова, который получал указания от Лаврентия Берии.
В этот день командующий Черняховский пригласил Крыжановского и начальника его штаба на переговоры, на которых они были арестованы. Практически одновременно были интернированы и многие другие офицеры АК.
Вскоре избежавшие ареста офицеры вместе с войсками сконцентрировались в окрестностях города, откуда решили пробиваться на Запад. Некоторым отрядам это удалось. Однако большинство партизан АК было разоружено и отправлено в лагерь в Медниках. Там им предложили вступить в польскую армию генерала Зигмунда Берлинга, на что они не согласились. В итоге в конце августа после фильтрации тысяча человек была отпущена по домам, а 5 тыс. солдат АК вывезены в Калугу, где из них был сформирован 361-й резервный полк Красной армии. Однако аковцы, являвшиеся уроженцами Западной Белоруссии и считавшиеся согласно советским законам гражданами СССР, отказались присягать советской власти. За это их отправили на лесоповал в подмосковные леса. На родину многие уже не вернулись. Часть поляков была отправлена в Польшу в 1946-1947 годах. Другие были сосланы в Архангельскую область. Офицеров, интернированных в Вильно, отправили в Грязовецкий лагерь в Саратовской области, откуда они в 1947 году были выданы в Польшу. Где впоследствии многие из них были казнены или осуждены на длительные тюремные сроки.
Части АК, не принимавшие участия в битве за Вильнюс и избежавшие разоружения, еще на протяжении почти 10 лет проводили боевые операции против советской власти в Западной Белоруссии.
Как в военном, так и в политическом отношении операция «Остра Брама» не принесла польскому подполью никаких дивидендов. Зная о реальной численности вражеского гарнизона, Вильк все же отдал приказ о штурме города. Это был приказ, приведший к многочисленным жертвам среди солдат АК. Цель привлечь внимание мирового сообщества к проблеме польских земель на востоке также не была достигнута. Премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль выступил с критикой в адрес польского руководства. Оно, по его мнению, неправомерно проводило вооруженные акции на территории западных районов СССР, дискредитируя тем самым Лондон в глазах советского руководства и нарушая единство антигитлеровской коалиции. По поручению британского премьера английским СМИ было рекомендовано не освещать деятельность АК на бывших польских восточных территориях.

Сколько погибло?

Сколько советских солдат и офицеров погибло во время освобождения Вильнюса?
Среди архивных документов мне удалось обнаружить серую папку с надписью: «Акты выявления красноармейских могил и переноса трупов в братские могилы. Список могил бойцов и офицеров Советской армии, перенесенных на воинское кладбище «Антоколь». Начато 6 июня 1945 года. Закончено 10 августа 1945 года. 72 листа».
В этой папке собраны документы о перезахоронении советских воинов из могил, находившихся на территории четырех районов Вильнюса. Это акты, справки и записки, написанные от руки простым или красным карандашом иногда на клочках бумаги, иногда на обратной стороне каких-то устаревших инструкций. Во многих документах встречается одна и та же запись: «имя погибшего неизвестно».
Год спустя после освобождения Вильнюса было принято решение о перезахоронении всех погибших в одном месте. Этим местом было выбрано воинское кладбище на Антакальнисе.
10 июля 1945 года заведующий военным отделом Горкома КП(б) Литвы Урбанавичус на имя заведующего военным отделом ЦК КП(б) Литвы Яковлева направляет «Докладную записку» в которой сообщает, что «на воинском кладбище «Антоколь» находятся 900 братских и индивидуальных могил бойцов и офицеров Красной армии. Из них: братских могил — 271, индивидуальных — 629. Все эти могилы оформлены. Поделаны холмики и обложены дерном, а также проложены дорожки. На всех могилах, как на индивидуальных, так и братских поставлены памятники. Памятники плохие — сделаны из фанеры. На всех памятниках есть надписи и ведется книга похороненных у зав. кладбищем. Две могилы имеют ограды, восемь могил не имеют надписи. Цветов на могилах нет».
После завершения боев за освобождение Вильнюса в различных уголках литовской столицы находилось более 100 захоронений, в которых покоились сотни советских солдат и офицеров, отдавших свои жизни за победу в Великой Отечественной войне. Летом 1945 года было принято решение о переносе всех погибших в вильнюсской операции на воинское кладбище «Антоколь».
По различным данным в боях за Вильнюс погибли более 500 польских бойцов АК. На вильнюсском кладбище «Росса» захоронено более 70 польских солдат.
«Противник потерял тогда 8 тысяч убитыми, свыше 5 тысяч солдат было взято в плен. Наши войска захватили 156 орудий, десятки минометов, танков, самолетов, много складов с боеприпасами, продовольствием и военным снаряжением, 6 железнодорожных эшелонов с различными грузами, много автомашин, оружия и военного имущества».
Таковы итоги «совместной» операции по освобождению Вильнюса от немецко-фашистской оккупации.























ЮРИЙ ЖДАНОВ
(1954)

Крымчанин, гражданин Литвы. Учился на Украине, служил солдатом в Польше, с 1974 г. живет в Литве. Деятельности, которыми занимался:- электрик треста «Проммонтаж»,мастер по ремонту мягкой мебели, директор малого предприятия «Субатине», в настоящее время – охранник в прогимназии. Стихи присланы на литературный конкурс «Бессмертный взвод»

ПОДАРОК СУДЬБЫ

Идут года, но ноют раны,
Как будто было всё недавно.
Уходят наши ветераны,
А старики - так и подавно.
Кто не дожил до этих дней
За них живут их дети, внуки
И горькой памятью о ней,
Войны жестокою, разлуки.
Войны хлебнул и мой отец,
Хоть был в окопах под конец.
Лишь год всего, но боевым
Шёл с минимётом фронтовым.
И в переделках был не раз,
Но видно Бог от смерти спас.
А на груди в конце войны
Заслуги доблести видны:
Два «славы» ордена висят,
И три медали вряд блестят.
А командир слегка шутил,
Мол «рано кончилась война,
А то б героем ты ходил -
Всю грудь закпыли б ордена».
Но горечь слышалась в словах,
И боль стучала в головах.
«Я не хотел бы тех наград,
И был бы только тому рад,
Чтоб мог Василий, брат родной,
Живым прийти к себе домой».
Но он убит, лежит в земле
На том пригорке, что в селе.
Кур-Печь зовётся то село,
Где сотня войнов полегло.
На земле той до этих дней
Не пашут - лишь дёрн растёт на ней.
Блендажи и окопы и доты и рвы,
Немые свидетели страшной войны.
Какие же раны в душе и сердцах,
Какие слова замерли на устах?
Чтоб выразить всё, что солдаты прошли
Спросите у неба, спроси у земли.
Но время залечит телестные раны,
Душевные раны залечит нерано....
Треть века прошло, подросли у них дети
И жить стало лучше на их белом свете.
Но всё же не так, как должно быть, всё было
Зерна было много, куда ж его «смыло?»
И вот кличь: «На битву! На сбор урожая!»
Задачи компартии смело решая.
Только во всём молодёжь не поможет,
Вот и пришлось стариков потревожить.
Даже в ночи жито жать приходилось
Только тогда и несчастье случилось.
Выпал хрусталик искуственный с глаза -
Ночью машину увидел не сразу
Что задний ход дала, полна зерном,
Успел ли подумать отец мой о том?
Разве должны были им рисковать,
Чтобы зерна лишний пуд нам собрать?
И вот нам на деле превратность судьбы -
Прошёл он войну, а погиб без борьбы.
Несчастья сего мог легко избежать,
Если бы в ночь не послали рожь жать.
Теперь похоронен вблизи этих мест
Где брат его старший обрёл тоже крест.
Близь города Керчь посёлок стоит,
Аджимушкай – легендарный! Могила- гранит!



ВАЛЕРИЙ ИВАНОВ-ВИЛЕНСКИЙ
(1947)

Историк, общественный деятель. Родился в Каунасе. Окончил исторический факультет Варшавского университета (1973), выпускник докторантуры Института истории Академии Наук Литвы. Председатель Союза русских литераторов и художников «РАРОГ» и главный редактор одноименного интернет-журнала. Автор 4-х томной монографии «De jure и de facto», философского труда «Триалектика – новая философская система» и др., а также многочисленных исторических, искусствоведческих и публицистических статей. Выпустил сборники стихотворений «Одиночество» (1999) и «Нравственный крест» (2016). Организатор фестивалей поэзии «Вдохновение». Живет в Вильнюсе. Стихи присланы на литературный конкурс «Бессмертный взвод»

ВЛАСТЯМ НА ОСВОБОЖДЕНИЕ ВИЛЬНЮСА

Прости им город стольный, древний,
Оплот всех кривичей - славян,
Ты устоял в веках нетленный,
Но ввергнут в политический капкан…
Здесь их, литовцев, нынче право,
Всю извращать историю твою…
Такие нынче у хозяев нравы -
Неблагодарны русским - за судьбу свою…
Как будто русский не помог им делом,
Не защитил в них свой, национальный дух,
Он, русский, бил здесь оккупантов смело,
Чтобы литовский светоч в мире не потух.
А что теперь, - к подножью пьедестала,
Где воины победители гранитные стоят,
Вы не пришли с цветами – не пристало,
Вы отвернули свой, неблагодарный взгляд…
Что ж, всех история рассудит.
Мудрейший знает, он уверен в том:
Счастливым - лицемерный никогда не будет!
Нет силы правды Божьей в нём.

2017
ЛЮДМИЛА ИНТЕЕВА
(1945)
 
Родилась в Каунасе. Окончила Московское высшее техническое училище имени Баумана по специальности инженер-механик. Работала инженером-конструктором на заводе, преподавателем, методистом, лектором в учебных заведениях Вильнюса. Участник вильнюсских поэтических студий «Родник» и «Вингис», принимала участие в поэтических чтениях «Вдохновение», в Доме национальных общин. Стихи вошли в сборники поэзии «Присутствие Непостижимой Силы»(2017) и «Здесь все – Литва...» (2018). Стихи присланы на литературный конкурс «Бессмертный взвод».


ЛЮДИ, ПОМНИТЕ ВСЕГДА!

Длинный путь пришлось пройти!
Но память все равно в пути -
Помнит всех, кто не дошёл
И в земле покой нашёл.
Знаешь день конца войны?
Выходи и ввысь смотри-
Звезды - души тех солдат,
Что в земле у нас лежат.
Много выросло детей
Без отцов и матерей!
Сколько горя и беды
От проклятой той войны!
Вспомним всех, кто воевал,
И врага с земли прогнал,
Поклониться к ним придём
И цветы им принесём!

АЛЕКСАНДР ИЛЛАРИОНОВ
(1949)

У автора военно-техническое образование, четверть века он отдал Советской Армии. В настоящий момент занимается общественной работой, музыкальный руководитель вокального ансамбля русской песни «Ивушки». Член Русского литературного клуба имени Г. Державина. Участник международных фестивалей поэзии «Покрова» и поэтических чтений «Вдохновение». Стихи вошли в «Каунасский литературный альманах 2017».

БЕССМЕРТНЫЙ ПОЛК

Бессмертный полк шагает по планете
И не дает забыть про те года,
Что летним днем, в июне, на рассвете
Бомбежкам подвергались города.
И наша память, как слеза солдата,
Скупая, но суровая, как сталь,
Как крепкий мат пехотного комбата,
Нас переносит в ту лихую даль.
Любой солдат мечтал о Дне Победы,
Он жил с ней, не считая дней,
Он знал, что завещали его деды,
И автомат в руках сжимал сильней.
Он знал, что, может быть, погибнет,
За тот ручей, за хату, за село,
Но верилось, что пуля не настигнет,
И скажет: «Слава Богу, пронесло».
Но ночью той не повезло солдату –
Шальная пуля, черт ее побрал!
Прошив насквозь шинель и гимнастерку,
Призвала смерть. И воин умирал.
Он понимал, что больше не увидит
Свое село, жену свою, детей,
Но верил, что никто их не обидит,
Что бесполезных нет в войне смертей.
И он уснул… навечно и спокойно.
Но в памяти остался на века.
И память наша быть должна достойной
Погибшего на фронте мужика.
Бессмертный полк, расти и развивайся
В дивизию, в бригаду, во весь фронт
Шагай по Миру, громко, не стесняйся,
Насколько позволяет горизонт.
Мы будем помнить вечно тех героев –
Бессмертный Полк погибших в той войне.
Вы в памяти идете строй за строем.
Хоть мертвые, но живы вы вдвойне!

К 74-ЛЕТИЮ СНЯТИЯ БЛОКАДЫ

Ленинград, Ленинград, испытал ты немало.
Что врагу покорить Ленинград помешало?
Вся страна, твой народ – встали все на защиту,
Поднялись как один на священную битву.
Будем помнить всегда, в ту лихую годину
Кто блокаду познал, но тебя не покинул,
Дорогой Ленинград, ты всегда был примером
И для вражеских орд – очень мощным барьером.
Чтоб запомнили все, от мала до велика,
Чтобы вновь не пришлось слышать детского крика,
Плач сестер, матерей и вдовы причитанье,
И не смерть нам страшна, но чести поруганье.
Твой пример дал урок всем народам России,
Чтобы враг понимал, что не взять тебя силой.
И ты выстоял там, не считая потери,
Ты Герой, Ленинград, я всегда в тебя верил!


ВЛАДИМИР КАРПОВ
(1922-2010)

Российский и советский писатель, публицист и общественный деятель. С 1939 года  курсант  Ташкентского пехотного училища, в феврале 1941 года арестован и осуждён военным трибуналом Средне-Азиатского военного округа за антисоветскую агитацию на 5 лет лишения свободы. В октябре 1942 года направлен в штрафную роту на Калининский фронт. В феврале 1943 года за проявленное отличие в боях судимость была снята. В дальнейшем был командиром взвода разведчиков, участвовал в захвате 79 «языков» противника. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1944 года В. В. Карпов удостоен звания Героя Советского Союза. В 1947 году окончил Военную академию им. М. В. Фрунзе, а в 1954 году вечернее отделение Литературного института им. А. M. Горького. В 1947—1954 работал в Генштабе (ГРУ)
Автор романов, повестей, рассказов и исследований о Великой Отечественной войне.  Лауреат Государственной премии СССР (1986).

ГЕНЕРАЛ АРМИИ ЧЕРНЯХОВСКИЙ
Глава скорби (написана с использованием публикаций в газетах)

19 февраля 1945 года на первой полосе «Правды» — большой портрет Ивана Даниловича Черняховского в траурной рамке и правительственное сообщение:
«Совет Народных Комиссаров СССР, Народный Комиссариат Обороны СССР и Центральный Комитет ВКП(б) с глубоким прискорбием извещают, что 18 февраля скончался от тяжелого ранения, полученного на поле боя в Восточной Пруссии, командующий 3-м Белорусским фронтом Черняховский Иван Данилович — верный сын большевистской партии и один из лучших руководителей Красной Армии.
В лице тов. Черняховского государство потеряло одного из талантливейших молодых полководцев, выдвинувшихся в ходе Отечественной войны.
Похороны генерала армии Черняховского И. Д. состоятся в городе Вильнюсе — столице Литовской Советской Социалистической республики, освобожденной от немецких захватчиков войсками генерала армии Черняховского. Похороны принять за счет государства. Память генерала армии Черняховского И. Д. увековечивается сооружением ему памятника в городе Вильнюсе».
На следующий день опубликован Приказ Верховного Главнокомандующего:
«Сегодня, 20 февраля, в 17 часов в столице Советской Литвы городе ВИЛЬНЮС (Вильно) состоятся похороны генерала армии ЧЕРНЯХОВСКОГО И.Д., командовавшего войсками 3-го Белорусского фронта.
Армия и флот Советского Союза склоняют свои боевые знамена перед гробом Черняховского и отдают честь одному из лучших полководцев Красной Армии.
ПРИКАЗЫВАЮ:
В час погребения генерала армии Черняховского отдать умершему последнюю воинскую почесть и произвести в столице нашей Родины Москве салют в 24 артиллерийских залпа из ста двадцати четырех орудий.
Верховный Главнокомандующий
Маршал Советского Союза
И. СТАЛИН
20 февраля 1945 года»


20 февраля в 10.00 траурный поезд подошел к перрону Вильнюсского вокзала. Протяжные паровозные гудки возвестили о прибытии в столицу Советской Литвы останков выдающегося полководца, командующего 3-м Белорусским фронтом дважды Героя Советского Союза генерала армии Ивана Даниловича Черняховского.
Древний литовский город, освобожденный от немецких захватчиков войсками генерала Черняховского, оделся в траур. На зданиях — траурные флаги, повсюду вывешены экстренные выпуски газет. Освобожденные из фашистской неволи, трудящиеся столицы Советской Литвы вместе со всеми народами Советского Союза скорбят о тяжелой утрате.
Для встречи праха генерала армии Черняховского на вокзал прибыли руководители правительственных и партийных организаций, командиры воинских частей, представители промышленных предприятий.
Боевые товарищи покойного выносят гроб из вагона и устанавливают на автомобиль. Траурная процессия по запруженным народом улицам медленно движется к центру города — зданию Совнаркома Литовской ССР.
Через главный зал Совнаркома, где был установлен гроб, сплошным потоком шли рабочие, служащие, офицеры и солдаты, женщины, дети, старики, молодежь. Прощание с героем и освободителем длилось несколько часов. Всего прошло более восьмидесяти тысяч жителей Вильнюса.
Каждые пять минут менялся почетный караул. В последнюю смену встали М. А. Суслов, Ю. И. Палецкис, М. А. Гедвилас, представитель Ставки генерал-полковник Ф. Ф. Кузнецов, генералы Макаров, Казбинцев.
В 15 часов доступ в зал прекратился. У гроба остались семья покойного, близкие фронтовые друзья Ивана Даниловича, руководители партии и правительства Советской Литвы.
…Траурная процессия направляется по запруженным народом улицам. Множество венков. Впереди — от Центрального Комитета Коммунистической партии, от Совнаркома СССР, Генерального штаба Советской Армии. Вслед за венками генералы 3-го Белорусского фронта несут на шелковых подушечках две Золотые Звезды Героя Советского Союза, орден Ленина, четыре ордена Красного Знамени, два ордена Суворова I степени, орден Кутузова I степени и орден Богдана Хмельницкого I степени, многочисленные медали — боевые награды полководца.
Похороны состоялись на площади Ожешкенес, где покоились вечным сном герои боев за освобождение Вильнюса. У свежевырытой могилы в центре площади гроб устанавливается на постамент.
Траурный митинг открыл председатель Совнаркома Литовской ССР Гедвилас. Слово предоставляется члену ЦК ВКП(б) М. А. Суслову.
— С глубоким прискорбием и большой болью, — говорит он, — мы прощаемся сегодня с верным сыном большевистской партии, пламенным патриотом великой Родины, доблестным полководцем Красной Армии генералом армии Иваном Даниловичем Черняховским, погибшим на поле боя с немецко-фашистскими захватчиками…
Председатель Президиума Верховного Совета Литовской ССР Ю. И. Палецкис сказал:
— Имя дважды Героя Советского Союза генерала армии Черняховского связано с освобождением Советской Литвы и ее древней столицы от немецко-фашистских захватчиков. Велика любовь и благодарность литовского народа прославленным воинам Третьего Белорусского фронта и его ныне покойному командующему генералу армии Черняховскому.
Как скорбно, что в канун долгожданной окончательной победы мы стоим перед могилой этого выдающегося полководца. Он погиб на поле брани, отдал жизнь за свободу и независимость нашей Родины. Но не умрет его слава, не померкнет память о нем. Над этой могилой литовский народ дает торжественную клятву: довести до конца великое и справедливое дело, за которое боролся и погиб генерал армии Черняховский, быть верными патриотами своей Родины, отдать все силы ради счастья ее и процветания.
На траурном митинге выступили руководители партии и правительства Литовской ССР, генералы, представители трудящихся Вильнюса. Все они дали торжественную клятву навечно сохранить память о Черняховском и довести до конца великое и справедливое дело, за которое он боролся и погиб, клялись отдать все силы для счастья и процветания нашей Родины.
Митинг закрыт. На огромной площади, полной народа, воцаряется тишина. Гроб медленно опускается в могилу. Раздается ружейный залп, и, как эхо, радио разносит по площади гром прощального артиллерийского салюта.
Тридцать два раза салютовала Москва войскам 60-й армии и 3-го Белорусского фронта, которыми командовал Иван Данилович Черняховский. Тридцать третий салют Родина произвела, прощаясь с прославленным и любимым полководцем.
В Вильнюсе был воздвигнут памятник работы скульптора Н. В. Томского — на башне танка в полный рост стоит величественный Иван Данилович. Простоял этот памятник несколько десятилетий. Жители Вильнюса приносили к нему цветы в памятные даты, а то и в будни.
Но вот пришли смутные времена, разрушители Великой Советской Державы привели к власти фашистских недобитков. Теперь по улицам прибалтийских республик маршируют с эсэсовскими знаменами гитлеровские прислужники.
Советские воины объявлены не освободителями, а оккупантами. Ветеранов войны и советских граждан, живущих на территории Прибалтики, бывших советских республик, всячески оскорбляют, преследуют, изгоняют. Могилы погибших воинов оскверняют. Памятник Черняховскому стал в Вильнюсе неуместен. Решением Российского правительства он перенесен в Воронеж, который так же, как Вильнюс, освобождал генерал Черняховский.
Но память об Иване Даниловиче от этого не поблекла: живет и процветает переименованный в его честь город Черняховск в Калининградской области (бывший Инстербург, который он освобождал с тяжелыми боями).
Именем полководца были названы улицы в больших и малых городах, в том числе в Москве, Ленинграде, Вильнюсе, Киеве, Одессе, Калининграде и других, совхозы и колхозы (среди них колхоз в его родном селе Оксанине), школы, детские учреждения и организации. Четыре российских корабля с именем легендарного полководца на борту — три теплохода и рыболовецкий супертраулер — бороздят моря и океаны. Приказом Министра обороны Союза ССР от 4 мая 1954 года И. Д. Черняховский навечно зачислен в списки первой батареи Киевского ордена Ленина Краснознаменного артиллерийского училища имени С. М. Кирова.
Не случайно я назвал эту главу скорбной. Мы, особенно однополчане Черняховского, и вообще все фронтовики скорбим не только по поводу безвременной утраты великого полководца, но и подлейшего искажения истории и надругательства прибалтийских эсэсовцев и их покровителей над прахом освободителя Вильнюса и всей Литвы.
Пришлось перезахоронить генерала армии Черняховского!
19 ноября 1991 года в Москве на Новодевичьем кладбище состоялась траурная церемония перезахоронения праха дважды Героя Советского Союза генерала армии Ивана Даниловича Черняховского.
* * *

Иван Данилович нашел вечное успокоение в родной земле, рядом со своими боевыми соратниками, погребенными на Новодевичьем кладбище в Москве:  самые близкие ему на 3-м Белорусском фронте — начальник штаба генерал-полковник Покровский Александр Петрович (умер в 1975), члены Военного совета генерал-лейтенант Макаров Василий Емельянович (умер в 1975), генерал-полковник Крайнюков Константин Васильевич (умер в 1975); командующие армиями, которые после гибели Черняховского выросли в крупных военачальников: дважды Герой Советского Союза генерал армии Батов Павел Иванович, дважды Герой Советского Союза генерал армии Москаленко Кирилл Семенович (умер в 1985), Герой Советского Союза генерал армии Галицкий Кузьма Никитович (умер в 1974), Герой Советского Союза генерал армии Горбатов Александр Васильевич (умер в 1973), Герой Советского Союза генерал армии Лащенко Петр Николаевич (умер в 1992), генерал армии Лучинский Александр Александрович (умер в 1990).
Здесь же покоятся командующие фронтами, под руководством которых служил и рос как военачальник Иван Данилович: Маршал Советского Союза Голиков Филипп Иванович (умер в 1980), Маршал Советского Союза Курочкин Павел Алексеевич (умер в 1989). (Маршал Рокоссовский К. К. и генерал армии Н. Ф. Ватутин погребены в Кремлевской стене.
Вечная им память!
* * *

Бываю здесь я после дня моего рождения, на следующее утро, 29 июля. В день, когда я отмечаю свои именины, приходят ко мне родственники и друзья. Кроме традиционных подарков приносят цветы. Особенно много цветов в круглые даты — 70, 75, 80 лет.
После застолья на следующий день я укладываю цветы в машину, еду на Новодевичье кладбище и раскладываю эти цветы к памятникам близких мне людей: родственников и тех, кто в моей службе и жизни поддерживал меня добрым делом или словом. И остался навсегда в моем сердце и памяти.
Одной из таких судьбоносных для меня личностей стал Иван Данилович Черняховский. Почему? Сказано в Посвящении этой книги.
Я не видел его мертвым. Он навсегда стоит в моих глазах — красивый, стройный, подтянутый, с волнистой шевелюрой и доброжелательным взором. И тепло его руки я ощущаю. И слышу благословляющие на задание слова:
— Ну, удачи тебе! Возвращайся благополучно…
Я кладу цветы на черный мрамор его надгробия. Мысленно произношу то, что ответил тогда, в сорок четвертом:
— Спасибо Вам, товарищ командующий. Я сделаю все возможное… и невозможное.
А ответил так потому, что у нас в разведке закон: разведчик делает все возможное немедленно, а невозможное немного погодя. И я счастлив, что выполнил его задание, с простреленной головой, но все же доставил нужные ему немецкие чертежи.

Р.S.

Поскребышев вошел в кабинет Верховного, как обычно он нес какие-то бумаги на подпись:
— Товарищ Сталин, по вашему указанию подготовлено постановление о присвоении Черняховскому звания Маршала Советского Союза.
Сталин взял бумагу, положил ее на письменный стол перед собой. Долго смотрел на нее, не читая, и тихо сказал:
— Опоздали… Черняховский погиб 18 февраля. А мы хотели опубликовать это постановление 19 февраля. Вот здесь напечатана именно эта дата… Если бы он прожил хотя бы один день, постановление было бы опубликовано. И он стал бы маршалом. Заслуженно. Он настоящий, подлинный маршал.
Сталин помолчал. Поскребышев слушал, стоя перед ним, тоже молча.
— Опоздали, — повторил Сталин с явным сожалением. — Теперь это публиковать нельзя. Звание маршала еще никому посмертно не присваивали. Это уже стало традицией, товарищ Поскребышев. И мы традицию нарушать не имеем права. Положите этот документ в мой личный архив…
Но все же Верховный Главнокомандующий, под руководством которого Черняховский прошел всю войну и которому, как говорится, он знал цену, назвал его — Настоящий, подлинный маршал!

































ГРИГОРИЙ КАНОВИЧ
(1929)

Писатель, поэт, переводчик, драматург, сценарист. Родился в городе Ионава в еврейской семье, соблюдавшей традиции. В 1953 году окончил историко-филологический факультет Вильнюсского университета. Печатается с 1949 года. Автор сборников стихов на русском языке «Доброе утро» (1955), «Весенний гром» (1960) и литературных эпиграмм и пародий на литовском языке «Веселым глазом» (1964), «Нагие на Олимпе» (1981). Написано около 30 пьес и киносценариев (некоторые в соавторстве) на темы современности. Выполнял переводы художественной прозы с литовского языка на русский. В 1989–1993 годах возглавлял еврейскую общину Литвы. Избирался народным депутатом СССР (1989–1991). Удостоен Национальной премии Литвы в области искусства и культуры 2014 года, является Лауреатом премии Союза писателей Израиля. Репатриировался в Израиль в 1993 году.

ЗВОН УЗДЕЧКИ НА ЗАКАТЕ

Уже над Йонавой по-хозяйски кружили чужие самолеты, но не с красными звездами, как обычно, а с другими зловещими знаками на крыльях; уже на окраинах местечка открыто гуртовались повстанцы, которые опоясывали рукава белыми повязками, еще не обрызганными еврейской кровью, и со дня на день ждали желанных, пускай и смертоносных, перемен - прихода передовых частей немецкой армии; уже тяжелые, крытые брезентом грузовики с номерами другой армии, набитые нехитрыми гарнизонными пожитками, комсоставскими женами и детьми, в спешном порядке покидали военный городок в Гайжюнай и отправлялись обратно на Восток - туда, откуда они, непрошеные, пришли; уже на улицах и в лавках нельзя было услышать ни одного звука входившей в моду русской речи; уже благоразумные и осмотрительные евреи, обладавшие проверенным в веках чутьем на резню и погромы, оставляли свои дома и - кто пешком, кто на велосипедах, кто на повозках - подтягивались к границам Белоруссии; только отец, прикованный к швейной машинке, - несмотря на все грозные слухи и происшествия - ничего не замечал и продолжал себе, как и прежде, продевать в игольное ушко нитку, строчить и напевать под нос старинную еврейскую песню про портного, который шьет и шьет, но не может залатать свою недолю. Не замечал он ничего не потому, что не догадывался об опасности, и не потому, что бывший его подмастерье - дядя Шмуле Дудак, в начале сорок первого года благополучно отбывший в командировку на высшие чекистские курсы в Москву, своими россказнями задурил родне и не родне голову о мощи и непобедимости Красной Армии, а потому, что отец отказывался верить в то, что немцы такие изверги, какими их размашисто малевал неистовый Шмуле-большевик.
Сам же отец немцев в жизни в глаза не видел, слышал о них только в юности от своего первого учителя Шаи Рабинера, забиравшегося на заработки аж в Дрезден и Магдебург и всегда отзывавшегося о тамошних жителях с завистливым почтением. Ничего, мол, не скажешь - великие мастера и кудесники!..
- Бог немца - работа, он не Всевышнему молится, а игле и рубанку, - с чужих слов спокойно и вразумительно старался втолковать мой отец и маме, и Шмуле-большевику, бросившему портновство ради командирских погон и форменной фуражки. - Нам бы, евреям, так... Если кто-нибудь и должен их бояться, то это лоботрясы и дармоеды, придумавшие себе такое легкое ремесло, как сажать людей в тюрьму или ни за что ни про что убивать. А нам-то чего их бояться?
- Нам чего бояться?! - срывалась на крик мама. - А ты бы этого "поляка" - сапожника Велвла - послушал! Он в тюрьму никого не сажал, - ополчалась она на отца. - Велвл всю жизнь шилом в чужие подошвы тыкал. Не поленись, сходи к нему и расспроси. Он тебе расскажет, как из Польши еле ноги унес!
Велвл был беженцем из Белостока. В начале сорокового он появился в местечке с маленьким, рыжеволосым сыном Менделем и миловидной, богомольной женой Эсфирью, нанявшейся нянькой в многодетную семью нашего местечкового раввина Иехезкеля Вайса.
- У меня своя голова на плечах, - сердито отвечал отец. - Откуда ты знаешь, что Велвл бежал из Польши от немцев, а не от должников? И потом я уже назначил на четверг последнюю примерку костюма рабби Иехезкеля.
- Война на пороге, а ты своё - на четверг примерку назначил...
- Война, не война, каждый, Хена, должен своим делом заниматься: солдат - стрелять, портной - шить и приглашать заказчика на последнюю примерку. Рабби Иехезкель придёт в четверг, - как ни в чем не бывало, продолжал отец, - и что я ему скажу? Что из-за этого переполоха примерка отменяется? Что сапожник Велвл советует всем евреям и вам, рабби, немедленно убраться отсюда, чтобы не пришлось примерять на себя беду?
- Да ты совсем рехнулся! Оглянись вокруг! Все нормальные люди бегут. И нам засиживаться нечего. Пора убираться. И чем быстрей, тем лучше, пока нас эти твои хвалёные немецкие мастера не перерезали или не вздёрнули на рыночной площади.
- Ну зачем же, Хена, такую панику разводить? - уже с меньшим пылом защищал себя и немцев времён своего учителя Шаи Рабинера мой отец.
- Ты, голубчик, как хочешь, а я завтра же беру Гиршке и убираюсь отсюда. Сын мне дороже, чем панталоны рабби Иехезкеля.
В одном он, упрямец, истый литвак, всё же ей уступил - перед самой первой бомбёжкой военного полигона в Гайжюнай, вблизи Йонавы, всё-таки наведался к беглецу из Польши.
- Ты, Велвл, мне объясни, что там у вас с евреями произошло? Это правда, что немцы их там и травят, и режут?
- Неправда, - сказал Велвл. - Там евреев травят и режут не только немцы, но и поляки... Слава Богу, мы с Эсфирью и Менделем вовремя оттуда рванули.
- Хена говорит, что и нам пора сматываться. Мой покойный тесть, да будет благословенна его память, бывало, в назидание говорил: в постели с женой не пререкайся, в постели прими все её советы, но на людях, при свете дня, всегда поступай наоборот, ибо ум женщины - ум ночной.
- Тесть твой ошибался, - вздохнул Велвл. - Господь Бог, наш заступник и покровитель, и тот нет-нет да и даст промашку. Разве это не Его ошибка, что наряду с нами Он сотворил ещё и немцев? Твоя женщина тысячу раз права. Бежать надо... Но я боюсь, Шлейме, что евреи вряд ли уже от них где-нибудь укроются. Страшно вымолвить, но чует моё сердце, что они нас всюду достанут.
- Ну? - спросила мама, когда отец вернулся от сапожника.
- К страху в гости лучше не ходить. Страх тебя встречает, страх тебя и провожает. Твой Велвл меня такими ужасами угостил!..
- Даже если тебе захочется ещё раз угоститься, то у тебя ничего уже не получится. Я договорилась с Пинхасом. Телега у него большая, все уместимся...
Хотя отец и почитал себя главой семейства, последнее слово всегда принадлежало матери. Одолела она своего избранника и на сей раз. Всю ночь они о чем-то шептались в спальне, не раздеваясь и не ложась спать. Не мог уснуть и я. Сон, как мушиная липучка, манил меня своим медовым цветом; я каждую минуту был готов поддаться искушению и прилепиться к нему, но тщетно. Несколько раз я вставал и, стараясь не скрипеть половицами, подходил к родительской спальне, прикладывал к приоткрытой двери свое утомленное любопытством ухо, но оттуда, из теплой, залитой звездным сиянием глубины, до моего слуха доносилось только невнятное шу-шу-шу, как будто жучки шебаршили в копне или что-то медленно просеивалось через решето.
Я изо всех сил старался предугадать, что наутро собираются предпринять мои родители, куда балагула Пинхас, исколесивший вдоль и поперёк всю Литву, повезет нашу семью; и у меня из головы не выходили слова сапожника Велвла, у которого в глазах никогда не гас влажный фитилек задумчивости и печали: "Вряд ли мы от них где-нибудь укроемся...". Мне было невдомек, почему немцы так охотятся за евреями по всему миру. Чем их обидел мой отец, который всё человечество делил только на два племени - на тех, кто шьет себе одежду у мужских портных, и тех, кто шьет ее у дамских, как его брат Мотл? Чем этих немцев так обидел старый холостяк Пинхас, у которого и лошадь, как уверял дядя Шмуле-большевик, была девственницей - возница к своей гнедой жеребцов и за версту не подпускал? Чем их обидел пекарь Файн или почтенный рабби Иехезкель, который в нашем местечке столько лет терпеливо и честно замещал Бога и отдувался за все Его промахи, а сейчас и за то, что Тот, будучи Всесильным и Всемилостивейшим, создал на горе всем евреям ещё и немцев? Я чувствовал: случится что-то непредвиденное - такое, что перевернет вверх дном всю нашу прежнюю жизнь: наступит утро, и у меня, например, навсегда отнимут мою реку; мою рыночную площадь; мой клен, на верхушку которого я, к ужасу моей бабушки Рохи, забирался по нескольку раз на дню, чтобы за крышами домов разглядеть не только парящего в небе коршуна, не только проплывающие над головой облака, но и то, что ни в какой бинокль не увидишь - самого себя через десять-пятнадцать лет, взрослого, в фетровой, как у доктора Рана, шляпе, с кожаным чемоданчиком под мышкой, в лакированных ботинках и обязательно под руку с единственной дочерью мельника Вайнштейна - Рейзеле, которая день-деньской играет на пианино - сидит за большим чёрным ящиком, нажимает своими пальчиками на черные и белые, как головки рафинада, клавиши, и из открытых окон дома над местечком плывут неземные звуки.
Господи, разве на фуру Пинхаса уместишь эту реку, этот ветвистый клён, эту Рейзеле, всех этих шумных, бестолковых и многомудрых евреев? Вон их сколько в одном маленьком нашем местечке! А телега у Пинхаса одна. И лошадь одна...
Под утро отец не сел за швейную машинку, и мы с мамой бросились вынимать из шкафа, снимать с манекенов недошитые пиджаки, развешивать их на деревянные, замусоленные плечики, доставать с полок полуготовые брюки. Рассортировав все заказы, отец и мама отправились разносить их давним заказчикам.
Первым в прощальном списке отца значился его друг, пекарь и полусредний йонавского "Маккаби" Дов-Бер Файн. Когда отец поднялся на крыльцо его кондитерской, то ткнулся носом в огромный, похожий на заржавевший полумесяц замок. Окна были заколочены крест-накрест. Кругом не было ни живой души. На крыльце сидела избалованная Файнами осиротевшая кошка и тёрла лапками глаза.
- Кис-кис-кис, - сочувственно позвала её мама.
Но кошка в чужом сочувствии, видно, не нуждалась. Чужое сочувствие, как спичка - полыхнёт на миг и, не успев стать пламенем, тут же погаснет.
После Дов-Бер Файна отец отправился к шорнику Файвушу, с которым он когда-то служил в уланском полку в Алитусе и который в местечке слыл человеком с большими странностями. Незадолго до прихода красных у Файвуша померла жена - Хая.
- Ты уж на меня не сердись, - промямлил отец, возвращая ему раскроенный отрез. - Если буду жив, дошью.
- Что поделаешь, Шлейме, - вздохнул шорник. - Сейчас весь мир раскроен на кусочки, а сшить его некому. Все только и пекутся о том, как бы поострей наточить ножницы и часть раскроенного присвоить себе.
- А ты что - никуда не собираешься? - оборвал его рассуждения отец. - Все бегут, как будто с ума посходили.
- Собираюсь, - ответил Файвуш. - Туда, где Хая. Куда ж мне ещё, Шлейме? Когда в доме пожар, нечего переселяться на чердак. Перед Хаиной смертью я дал ей слово, что одну её на кладбище не оставлю...
С другими заказчиками отцу не повезло - они всё бросили и покинули Йонаву.
Возле заколоченных домов, молча переглядываясь, расхаживали дюжие, незнакомые мужчины в застегнутых на все пуговицы пиджаках, подозрительно топорщившихся на пояснице (не от припрятанного ли впрок оружия?). Отец опасливо покосился на слоняющихся по улице и следящих за каждым прохожим незнакомцев и, подавленный, вернулся восвояси.
Прощание с тем, что высокопарно называют отчим домом, далось мне против всех ожиданий легче, чем я думал. Может, потому, что собственного дома у родителей не было. Они снимали двухкомнатную квартиру с крохотной детской в доме богача Капера напротив костела, настоятели которого партикулярные платья шили почему-то не у своих прихожан-литовцев, владевших иглой, а у еврея. Видно, только веру свою считали лучшей, но не ремесло.
Мама снова напялила на манекен пиджак рабби Иехезкеля, а остальное шитье завернула, как в саван, в большую белую наволочку и сунула в шкаф.
В дорогу отец приготовил утыканную иголками бархатную подушечку, привезенную ему в дар мельником Вайнштейном из Германии, в те годы ещё не охотившейся за евреями; свои любимые ножницы; четыре мотка ниток и два отреза из аглицкой шерсти, купленные на тот случай, если какой-нибудь заказчик явится без материала. Мама аккуратно сложила в холщовую торбу еду на первые изгнаннические дни, сунула в парусиновый чемоданчик платья: одно - простое, другое - выходное; связала веревочкой ключи от дома и спрятала их в лифчик; мне было позволено взять две пары коротких и две пары длинных штанов, одну тёплую рубашку, другую - летнюю, шапочку от солнца и легкие сандалии, если вдруг придётся долго идти пешком.
- А теперь спать! - приказала мама. - Говорят, пророк Моисей перед тем, как вывести евреев из Египта, спал подряд целую неделю.
- Нам с тобой, Хена, и одной ночи хватит. Но вот успеем ли убежать от фараона?
Все улеглись, но в ту короткую июньскую ночь никому не спалось. Где-то вдали, как весенний гром, ворчала канонада. За окнами в небо взлетали одна за другой ракеты, и их светящийся хвост вился над знакомыми, хожеными-перехожеными сосновыми перелесками, где, убегая из дому, я собирал со своими дружками ягоды. Соберешь горсть и - в рот, и от каждой веточки земляники сама душа пела.
Я притворялся, что сплю. Мама и впрямь дремала, но дремота ее была чуткой, как у сторожевой собаки. Она то и дело просыпалась, испуганно оглядывалась и, отыскав взглядом меня и отца, снова закрывала глаза.
Отец сидел за швейной машиной. Сперва - прямо, потом, сгорбившись, он смотрел на светящуюся, как тающая в ночи ракета, надпись - "Zinger" и тихо, почти неслышно нажимал на педали.
До той памятной, прощальной ночи я ни разу не видел, чтобы он так работал - без ниток, без сукна, вслепую, наугад. Швейная машина строчила июньский воздух, струившийся в окно, отец, однако, не вставал со стула, и его склоненная спина смахивала на серую могильную плиту - только без высеченной надписи и без хвоинок, упавших на неё со старой, слезливой сосны.
И так длилось до самого утра, пока его сгорбленную спину не позолотили лучи восхода и пока не затупилась словно рехнувшаяся стальная игла. Наконец он встал, погладил "Zinger" и тихо прошептал:
- Прощай. Спасибо...
Постоял над машинкой с облупившейся краской, оглянулся и ещё раз выдохнул:
- Прощай.
- Прощай... - почудилось в тишине.
Наверно, почудилось или, может быть, просто во мне, откликнулся отцовский голос. Недаром позже, когда повзрослел, я частенько ловил себя на мысли, что за долгие годы работы отец научил говорить по-еврейски и швейную машину - свою неразлучную подругу и тайную исповедницу, советницу и защитницу, но кроме него никто никогда в доме не знал, о чём они оба говорят, какие сокровенные тайны он ей, единственной, поверяет и что именно слышит от неё в ответ.
На телегу Пинхаса мы погрузились на рассвете, когда в полноводной Вилии, как сбежавшая голышом с мостков крестьянская девка, только-только начало купаться солнце. Отец и сапожник Велвл примостились впереди, я и сын польского беженца Мендель - посередке, сапожничиха Эсфирь с баулами и моя мама - сзади.
За местечком телега выкатила на дорогу, запруженную отступающими красноармейцами и земляками-беженцами, снявшимися с насиженных мест и улепётывавшими куда глаза глядят - только бы не догнали немцы, которые, не встречая никакого сопротивления, легко и успешно продвигались всё дальше и дальше на Восток.
Балагула Пинхас лениво помахивал кнутом, что-то по обыкновению тихо насвистывал, время от времени доставал из кисета махорку, сворачивал козью ножку, но в разговоры не вступал; молчали и другие; над повозкой вился едкий махорочный дымок, и как болезненный Велвл ни отгонял его руками, неслух портновской ниткой висел в синем и прозрачном воздухе. Порой гнедая Пинхаса заливалась тревожным ржанием, и все невольно съеживались в ожидании близкой беды.
Беда на первых порах обходила наш воз стороной; на подступах к Паневежису Пинхас сделал в лесной просеке, пропахшей земляникой, привал, распряг лошадь, задал ей овса, и лошадь уткнула в замусоленную торбу свою усталую и умную морду; седоки размяли затекшие ноги, всласть повалялись на мягкой, насквозь простреленной кузнечиками траве, подкрепились чем Бог послал и в сизых сумерках двинулись дальше - к Двинску.
Ехать ночью было небезопасно, но Пинхас наотрез отказался заночевать в лесу: мол, надо торопиться, использовать каждую минуту, пока дорога свободна, к утру можно и до самой латышской границы доехать. Бог милостив - не даст в обиду ни лошадь, ни детей.
Колыхался небосвод, колыхалась пронзившая лес дорога, колыхались утратившие очертания фигуры седоков; бесшумно колыхалось и само зыбкое вселенское время. Казалось, телега продиралась сквозь него в иное, неведомое, расположенное за горизонтом время, в котором нет ни немцев, ни красноармейцев, ни литовцев и ни евреев. Но чем резвее крутились смазанные дёгтем колёса, тем больше оно, это вожделенное, очищенное от ненависти и мести время, отдалялось и отдалялось.
Воз негромко тарахтел во тьме, забеленной светом луны, как свекольник сметаной. Изредка во сне вскрикивал Мендель, и Эсфирь прижималась к нему теплой щекой, что-то шептала и ерошила, как весенний ветерок листву, его густые кудри.
Каждое утро балагула Пинхас, волосатый, приземистый, крепкий, как замшелый дубовый пень, слезал с облучка, отходил в сторонку, поворачивался лицом к Востоку и, забыв обо всем на свете, предавался молитве. Над его странной набожностью в местечке подтрунивали, а рабби Иехезкель Вайс и вовсе считал его безбожником - в синагогу балагула не ходил, по субботам покуривал папиросы, без всякого стеснения на пасху ел ржаной хлеб, но всегда перед тем, как отправиться на своей колымаге в дорогу, вытаскивал из комода семейный молитвенник и принимался шепелявой скороговоркой молиться и просить Всевышнего, чтобы Он благословил гнедую, сегодняшних и будущих седоков и его, грешника. Не раз беспокоил Пинхас занятого Господа и по дороге, когда у его лошади из-за ржавого ухналя ни с того, ни с сего отлетала подкова или ломалась спица в колесе.
Унаследованная от отца-балагулы привычка молиться не только перед дорогой, но и в дороге, чтобы конокрады гнедую не увели и чтобы седоки от разбойников не пострадали, чуть его и не погубила. За Паневежисом Пинхас спрыгнул с облучка, вытащил из-за пазухи заветный молитвенник и направился в дубовую рощу, которая подступала к самому большаку. Пока балагула, раскачиваясь из стороны в сторону, бормотал под языческим дубом молитву, к телеге - откуда ни возьмись - подошли трое в запыленных красноармейских шинелях и с выгоревшими звёздочками на помятых пилотках.
- Эта ваша телега? - спросил старший из них у моего отца.
- Нет, товарищ сержант, - отрапортовал отец, который, оказывается, разбирался не только в фасонах мужской одежды, но и в воинских званиях.
- Стало быть, не ваша - обрадовался незнакомец.
- Эта телега - Пинхаса Шварца, - и отец взглядом показал на балагулу, который раскачивался под дубом, забыв про всё на свете.
- Позовите его! - приказал сержант как бы всему возу.
- Пинхас! Пинхас! - закричала мама. - Идите сюда! Скорей! Потом помолитесь! Сейчас он подойдет, - успокоила она сержанта. - Кончит молиться и подойдет.
- Молиться - не мочиться. Можно и прерваться, - буркнул не успокоившийся сержант.
Пинхас спрятал книжицу и, словно умытый молитвой, не спеша, зашагал к телеге.
- Сержант Улюкаев, - представился незнакомец в шинели. - По приказу главного командования все повозки и лошади реквизируются для нужд Красной Армии, - сказал служивый. - Вот ордер! Слазьте!
Велвл и Эсфирь засуетились, малолетний Мендель, приученный в Польше бояться всех людей в солдатских шинелях и с оружием в руках, вдруг зарыдал в голос.
- Пусть ордер покажет! - сказала мама на идише. - А вдруг фальшивый?
Что-то смекнув, красноармеец взял гнедую под уздцы и повёл было к лесу.
- Что вы делаете? - закричал Пинхас. - Вы не имеете права! Это моя лошадь. Двадцать лет, как мы вместе! Я купил её, когда она ещё была жеребёнком. Вас ещё на свете не было.
- Ну и что? Побыли два десятка вместе, и хватит, - огрызнулся сержант, не оборачиваясь.
- Не отдавай её, не отдавай! - снова закричала мама на идише. - Господи, кто мы без лошади? Люди, люди, лошадь уводят! Лошадь!
Ее крик привлек внимание других беженцев, которые понуро брели по большаку. Они остановились, из любопытства окружили телегу и лошадь живой изгородью.
Сержант, неожиданно очутившийся в еврейском окружении, на миг оробел, замедлил шаг, и этого короткого мига хватило, чтобы разъяренный Пинхас кинулся к нему, вцепился пудовыми лапами в горло и под одобрительный вой бездомной толпы принялся что есть мочи их сжимать. Сержант хрипел, вырывался, дрыгал ногами в заскорузлых кирзовых сапогах, пытаясь угодить носками возчику в пах, в причинное место, но Пинхас, смешно приплясывая, увёртывался от ударов и еще больней сдавливал вору железным обручем шею. Лошадь, почуяв свободу, подбадривала хозяина звоном уздечки и, отпугивая хвостом слепней, наблюдала за схваткой.
- Убери лапы! - прохрипел сержант. - Эй, врежьте ему!..
Но однополчане не спешили на выручку своему командиру.
Пинхас расслабил руки, оттолкнул сержанта, подошёл к гнедой, потрепал её лохматую гриву и чмокнул в задумчивую морду.
- Да кому нужна твоя хлёбаная кляча? На кого, гад, руку поднял? - ощупывая кадык, пробурчал сержант - На Красную Армию! А вы, дурни стоеросовые, чего зенки вытаращили? - напустился он на своих подельников. - Почему его не прихлопнули, раззявы хлёбаные?!
Когда Пинхас снова забрался на облучок, сержант издали прицелился в него из винтовки, нажал на курок, но выстрелил не в голову возницы, а для острастки или от досады поверх его головы. В голову он, видно, не отважился - вокруг слишком много глаз, да и про ордер сбрехнул. Просто немцы в двадцати верстах, пёхом от них далеко не уйдешь, в лесу не спрячешься, литовцы найдут и на первом же суку повесят; безлошадному солдату, отбившемуся от своей части, из этого треклятого края ни за что не выбраться и родную Смоленщину не увидать...
- Он мог вас, реб Пинхас, убить, - тихо, не скрывая своего восхищения возницей, промолвил Велвл, когда телега взобралась на косогор, с которого открывался вид на занавешенную ивами, словно длинными, шёлковыми кистями штор, литовскую деревеньку.
Там, в непостижимой тишине, мирно поскрипывали колодезные журавли и в тёплых гнёздах, свитых на крышах риг и овинов, хлопали упругими крыльями молодые аисты, научившиеся летать по ещё довоенному, не проколотому зенитками небу наперегонки с юркими облаками.
- Ну и что? И я его мог... - признался Пинхас. - Это спасти кого-нибудь на этом свете трудно, а убить - проще простого.
Он помолчал и добавил:
- Бог нас, видно, обоих пожалел. Если бы этот русский, которому, как и нам, не хочется умирать, попросил по-людски: "Подвезите!", глядишь, мы бы и потеснились, может быть, и до Двинска вместе доехали, но он понадеялся больше на свою винтовку, чем на нашу совесть. - Пинхас стегнул лошадь. - Телега-то большая... Как хорошенько подумаешь, разве Божий мир не одна большая телега? Беда только в том, что каждый седок хочет, чтобы колеса крутились только в ту сторону, в какую он укажет, а сколько таких, кто норовит у кучера и вожжи вырвать...
Откуда-то потянуло сытным, утренним дымком.
Над плакучими ивами в небо взмыли молодые аисты.
Я с завистью следил за тем, как они летают, как садятся на скошенный луг, как вышагивают между копен своими тонкими, как сухие хворостинки, ногами. Порой и я совсем забывал про войну, про оставленный в Йонаве дом и невольно упивался тем, что впервые в жизни видел: синими озёрами, сверкающими в высоких лесных рамах; степенными стадами, пасущимися в ложбинах; древними языческими курганами.
- Далеко еще до этого Двинска? - спросила - не у самого ли Бога? - мама.
Никто ей не ответил.
- Может, Пинхас, снова сделать где-нибудь остановку? Вы только посмотрите - какая вокруг тишина! Что, если мой братец Шмуле правду говорил, и русские уже справились с немцами? Может, эту суматоху, этот кавардак на самом деле удастся переждать в каком-нибудь медвежьем углу и живыми и здоровыми через недельку-другую вернуться домой - в Йонаву?
Тишина и впрямь была завораживающей и непостижимой.
- Вы как хотите, но я обратно не вернусь. Под моей крышей уже, наверно, хозяйничает рыбак Пранас. Теперь, кроме этой телеги, у меня никакого дома нет. Я родился в дороге и, наверно, в дороге помру, как и мой отец, светлый ему рай. Выехал на рассвете в Каунас, щелкнул в тишине кнутом и затих, - пробасил Пинхас, помолчал и негромко добавил: - Только бы гнедая не подвела... Что-то она неважно тянет. Стара уже... Когда я был пацаном, то думал, что уж кто-кто, а лошади не стареют. И птицы, и деревья, и камни... Мм-да... Всё стареет. Даже небо... Когда-нибудь и оно рухнет на землю.
Он замолк, и его молчание гулким, недобрым предвестьем отозвалось в душе каждого из седоков.
Лошадь и впрямь тянула неторопко и вяло: видно, немцы ей были не так страшны, как старость.
Забота о гнедой, не знавшей - которые уже сутки - отдыха, заставила Пинхаса сделать передышку и свернуть в небольшой городишко Обеляй.
Городишко и впрямь оправдывал свое название - Яблоневка - он весь утопал в яблоневом цвету. Белые кружевные пушинки носились по главной улице, падали на крыши ухоженных, ладных домиков с деревянными коньками и опрятными ставнями; на шпиль белого, словно осыпанного яблоневым цветом, костела; тем же благостным цветом был устлан притвор, где возвышался памятник какому-то прелату или епископу.
Знакомый Пинхаса, к которому возница нас привел на постой, долго разглядывал деньги - смятые, скукожившиеся русские рубли, мусолил пухлыми пальцами бородку Ленина, его лысину, как будто имел дело с фальшивомонетчиками, и не спешил прятать задаток в карман полотняных штанов. Он, видно, предпочел бы получить вместо советских банкнотов что-нибудь из серебра и золота, но, кроме обручальных колец Велвла и Эсфири, никаких драгоценностей у беженцев не было.
Пока Пинхас расплачивался, отец озирался вокруг и что-то упорно искал взглядом. Наверно, швейную машинку. Хотя бы ручную. Он бы с удовольствием что-нибудь сшил. Может, даже даром, ради собственного удовольствия. Сшил бы из чего угодно - не только из двух отрезов, которые он прихватил в дорогу, но даже из обыкновенного рядна, из лоскутов, из яблоневого цвета…



































ЮРИЙ КОБРИН
(1943)

Русский поэт, автор 14 книг стихотворений и 13 сборников переводов литовских поэтов, в том числе – антологии «Я вас переводил...» (Вильнюс, 2002). В Литве трудовую деятельность начал слесарем на каунасском заводе «Пяргале». Учился в Вильнюсском государственном педагогическом институте. Окончил Высшие литературные курсы в Москве, работал журналистом в республиканской периодической печати Литовской ССР (в 1964 году в редакции ежедневной газеты «Советская Литва», в 1971–1973 годах в редакции газеты «Вечерние новости»), был ответственным сотрудником Госкомиздата. Первые публикации появились в 1961 году. Рекомендацию для вступления в Союз писателей СССР в 1968 году дал поэт Арсений Тарковский. Заслуженный деятель искусств России (2005), кавалер ордена Дружбы (2008), Рыцарского Креста ордена Великого князя Литовского Гядиминаса (2003), лауреат медали Пушкина (2016), медали Гете (Германия, 2010), имеет и другие высокие регалии. Живет в Вильнюсе.

ПРАЗДНУЮЩИМ 9 МАЯ. ...В ЛИТВЕ

И снова май.
И - взрыв листвы!
Прищурь, как прежде, глаз.
Эх, отступали до Москвы
в истории не раз...
Где Тохтамыш, Наполеон
И Гитлера, где след?
Пускай хула летит вдогон
и ласточкой - навет.
Пришли такие времена,
кто крут, того и кнут!
Какая в том твоя вина, что ты остался тут?...
Что для себя завоевал?
Горбатился в цеху...
И проклинал лесоповал, и тех кто наверху.
В шкафу тускнеют ордена,
томится кровь твоя...
Но, если бы не та война
ОТЕ-ЧЕСТ-ВЕН-НА-Я,
где б жил беретный патриот? (коль жил бы!)
За "зер гут" в донских степях стерёг бы скот
иль рабствовал он тут?
Надень за ратный труд металл,
верны слова твои:
"Когда б МОСКВЫ не отстоял,
то не было б ЛИТВЫ…"

газета "Литовский курьер"

ВИКТОРИЯ КУРАКЕВИЧ
(1935)

Родилась в России, во Пскове. Окончила физико-математический факультет Вильнюсского университета. Трудовая деятельность была связана с научными исследованиями. Автор двух поэтических сборников «Из глубины веков» (2010) и «Два края» (2012), переведенного на литовский язык. Печаталась в Международном литературно-публицистическом альманахе «Ступени», сборниках поэзии «Зов Вильны» (2017), «Присутствие непостижимой силы» (2017), «Здесь все – Литва...» (2018). Член Союза сельских писателей Литвы, член МАПП, входит в литературное объединение «Логос». Живет в старинном литовском городе Тракай.

ПОЛЕВАЯ ПОЧТА

Работа почты полевой
Была вблизи передовой.
Как только где-то передышка,
Так почтальон, почти мальчишка,
С походной сумкой пробегал,
В неё он письма собирал.
Ведь треугольники должны
Дойти до всех концов страны.
В тех треугольниках военных
Слова такие неприменно:
«Здоров, воюю, вспоминайте,
Приветы всем передавайте,
На номер почты полевой
Свои ответы присылайте,
И очень ждите, верьте, знайте –
Вернемся скоро мы домой».
Родные шлют: «Живём не скучно,
Покуда все благополучно,
От всех привет передаем,
Тебя домой с победой ждем».
Поддержка из дому была
Так долгожданна, так желанна,
И грела, за душу брала,
Порой залечивала раны.
Все эти тёплые посланья –
Родных сердец воспоминанья –
Солдатам силы придавали
И те в сраженьях побеждали.
Но сколько пало их в боях,
В своих и не своих краях!..
Те треугольники с войны
Святыней стали для страны.

НАЧАЛО ВОЙНЫ

Кто жил на западе страны –
Свидетель первых дней войны.
По городу разнесся вдруг
Сирен противный, резкий звук.
Войны начало объявили,
А город уж с утра бомбили.
И было это в воскресенье
И каждый стал искать спасенье.
Бежали люди на вокзал,
Кто добежал, кто опоздал.
Была тогда такая акция:
Звалась она эвакуация.
Составы подали не в срок,
Их путь движенья –на восток.
Людьми заполнены перроны,
Все переполнены вагоны,
Повсюду хаос, крики, стоны,
Бомбят вокзал и эшелоны.
Из-за налета еле смог,
Состав рвануться на восток,
По ходу скорость набирая,
Надежду людям подавая.,
Но ненавистный враг жесток,
Бьет всех, кто едет на восток.
Бомбят все поезда подряд –
Вагоны крайние горят.
Тогда состав остановили,
Вагоны эти отцепили,
Спасать живых людей старались
И многих здесь не досчитались.
И много раз состав бомбили,
Под страхом смерти люди были
И жизнь людей судьба вершила,
Не весь состав дошел до тыла.
Не позабыть нам тех времен
И не найти теперь имен
Тех, кто погиб в той давней акции,
Что звали все эвакуацией.

9 мая – ДЕНЬ ПОБЕДЫ

Есть в мае светлый день, особенный всегда –
Наш праздник – День Победы величавый,
День несгибаемого духа и труда,
День мужества, свободы, воли, славы.
Ушел в небытие двадцатый страшный век,
Остались в прошлом и войны той беды,
Нам победители оставили завет:
Хранить всегда священный День Победы.
Страна тот подвиг совершить бы не смогла
Без тысяч тех, кто труд в него вложили.
«Все для победы и для фронта» - цель была
У всех народов, что в войну сплотились
О прошлом помним все, мы знаем в этом толк,
Мы в День Победы тризну совершаем,
Идет теперь по всей стране Бессмертный Полк,
По всей планете он теперь шагает..
Идет, идет по всей земле Бессмертный Полк,
Несут портреты прадедов и дедов,
Кто на войне погиб, святой исполнив долг
И не дожил до праведной победы.
Все семьи опалила страшная война,
У всех история семьи – живая.
Всегда мы будем помнить павших имена,
В Полку Бессмертном их теперь встречая.
Повсюду видится размах протестных мер,
Испытывать судьбу не надо более.
Все жители земли должны подать пример
Как жить в согласии и доброй воле.

ВАЛЕНТИНА КИСЕЛЕВА
(1940)

Родилась на Украине. Семья в 1949 году переехала в Каунас. Печаталась в газетах «Обзор», «Русский мир Каунаса», журнале «Пенсионер». Стихи вошли в «Каунасский литературный альманах» (2013, 2017), международные литературные альманахи: «Oceanus sarmatikus» (2017), «Ступени» (2018); сборник поэзии «Присутствие Непостижимой Силы» (2017). Печаталась в калининградском литературном журнале «Берега» (2018), рижском журнале «Корни» (2017). Первый сборник стихов «Стихи для сердца, для души» (2012). Вторая книга рассказов и стихов «Тропинками памяти» (2015). Член Каунасского клуба «Надежда» и Русского литературного клуба им. Г. Державина. Участница фестивалей поэзии «Покрова» и «Многоречивая Вилия». Принимала участие в литературных чтениях «Вдохновение».

ПОКЛОН ВЕТЕРАНАМ

Поклон мой низкий, наши ветераны,
Поклон вам всем, и тем, кто воевал,
И тем, кто вам залечивал все раны,
И тем, кто в поле сеял и пахал.
В стране великой не было селенья,
Которое война бы обошла.
По судьбам всех коричневой чумою,
Кровавым следом по сердцам прошла.

Пусть вас согреет наша благодарность,
И наша память о тех страшных днях.
Мы знаем – мало вас уже осталось,
И все дороже вы теперь для нас.

Сейчас у нас у всех одна задача:
О той войне всю правду сохранить.
И те события мы не дадим переиначить,
Мы будем вас за право жить благодарить




АВТАНДИЛ КУКИН
(1937)

Родился в Армении. Жил и учился в Вильнюсе. Выпускник Вильнюсского Высшего Командного Училища Радиоэлектроники ПВО. Стихи пишет со школьных лет. Печатался в различных сборниках и альманахах. С 2010 года живет в городе Лобне Московской области. Выпустил сборник стихов «Времен различных отраженье» (2013). Был членом литературного объединения «Логос», студии «Родник» в Вильнюсе. Член Союза писателей  России.


ПОД СТАЛИНГРАДОМ


В ледяных степях под Сталинградом
Погибали тысячи солдат.
Вот они – мне кажется – что рядом,
Здесь они в безмолвии стоят.
    Руки крепко держат автоматы,
    Взгляд суров, не шелохнётся строй;
    Школьники вчера, теперь – солдаты.
    Но ведь каждый помнит дом родной.
Неизвестно, где начало боя
Вспыхнет, словно яростный пожар,
В памяти своей возьмут с собою
Образ близких как последний дар.
    И броском – вперёд, презрев страх смерти,
    Всех сметая на пути своём,
    В визге пуль, разрывов, круговерти,
    Но в глазах всё то же – отчий дом.

ПОБЕГ (Сон)

Я - бежавший из плена солдат,
Пробирался ночами, полями,
В стогах сена полёвки пугали
И казалось, фашисты стоят
И смеются, играя штыками.

Сам - как мышь, что в кошачьих лапах,
Шаг-два сможешь пройти,
Но твой запах -
Настолько он ярок -
Тебя выдаст, не даст ни уйти,
Ни таиться от чутких овчарок.

В том концлагере мук череда,
Холод, голод меня не согнули;
Лучше смерть от догнавшей пули,
Чтоб покончить с судьбой навсегда.

Повезло - шёл состав на восток,
День за днём в куче угля я дрог,
Грыз ремень, изнывая тоскою,
И не знал - километры дорог
Завершатся потом Колымою.


ВЛАДИМИР КОЛЬЦОВ-НАВРОЦКИЙ
(1952)

Родился и живет в Вильнюсе. Закончил электромеханический факультет С.-Петербургского института инженеров железнодорожного транспорта. Отработав на одном из вильнюсских заводов-гигантов 35 лет, перешел работать на другой завод. Статьи по краеведению опубликованы в литовской и российской периодической печати, вошли в книгу «Деяния Петра Великого в судьбах народов Евразии» (С.-Петербург, 2016). Издал заметки паломника «Православные храмы Литвы» (2004). Был со составителем сборников поэзии совместно: Евой Ахтаевой «Зов Вильны» (2017), доктором гуманитарных наук Эляной Суодене «Присутствие Непостижимой Силы» (2017), профессором вильнюсского университета Павлом Лавринец «Здесь все – Литва…» (2018) и  антология русской прозы Литвы(2019, 2020). Один из организаторов  международных фестивалей поэзии «Многоречивая Вилия». Избран председателем литературного объединения «Логос» (2016). Награжден медалью «В память 100-летия восстановления патриаршества» (2017) и серебряным знаком Департамента национальных меньшинств «За заслуги» (2019).


9 МАЯ

Сегодня,
с годовалым сыном,
солнечным, майским днем,
мы в карауле застыли,
встав перед Вечным огнем.

Раньше,
меня подростка,
с детства как помню, сюда,
отец приводил, чтобы после,
я стал «настоящий солдат».

Потом,
и мой сын, когда-то,
детей своих приведет,
к могилам, где спят солдаты
погибшие за народ.

1979
















































МЕМУАРЫ ШКОЛЬНИКА

Наша вильнюсская 3 средняя школа находилась напротив «Бастинды», тогда на месте этого оборонительного бастиона одни развалины были с замурованным входом в «подземный туннель к Башне Гедимина», и распаханными грядками школьного огорода для «внеклассных занятий» по труду и природоведению.
Пустырь за школой, служил площадкой для уроков физ-ры, (физкультуры, все слово не вмещалось в строчку дневника) и когда наш 3-тий "в" делал приседания, по счету «три - четыре», старшеклассники сомкнутыми рядами, как капелевцы из "Чапаева" гордо маршировали с выставленными перед собой "трехлинейками" с деревянными штыками или бросали алюминиевые гранаты в фанерный танк, а нам "классная" не позволяла даже смотреть в их сторону.
И вот как-то, сговорились мы с пацанами пойти и покопаться в окопах в лесу на "Бельмонте", их там полузасыпанных, тогда предостаточно было.
В тот раз винтовку найти не удалось, но нарыли с десяток разных патронов и почти целехонькую "лимонку". Пистолетные пойдут в костер на "фейерверки", винтовочные положим на рельсы под паровоз, а гранатой решили вечером взорвать кирпичную стену в сад бывшего Мариинского монастыря с вкуснейшими яблоками.
Экипировались по такому случаю кто в пилотке, кто в немецкой каске с нарисованной звездой, кто с рогаткой за поясом, а кто и с самопалом, какой делал «брат» Даниила Багров в Америке, набивая в трубку с запилом для поджога, серу от спичек, пожеванную промокашку и покусанные кусочки проволоки.
Залегли все перед зарослями неприступной крапивы, в ров по которому где вода в дождь с горы стекала.
«Не высовываться там!» командую приподнявшись на колени, выдернул кольцо и зашвырнул гранату в стену падая ничком.
Лежим, ждем, вроде уже и все сроки прошли "...пятнадцать, шестнадцать" считаем.
«Отсырела», сплюнул кто-то сквозь зубы, и все стали подниматься отряхивая колени, а тут как рванет, что «сырость» вмиг в штанах у некоторых проступила.
Долго мы потом еще лежали внюхиваясь в запах «войны». На наше счастье граната отскочила в яму у забора, откуда брали песок, и разворотила её, а осколки ушли только вверх и посекли ветки старой липы, дырявые листья которой, еще долго и медленно кружась осыпали нас. А некоторые места и нам сбежавшие родители посекли...


БЕРЛИН «НА ПАМЯТЬ»

Наверно это неправильное чувство, но я впервые бродил по незнакомому городу и не приходил в восторг от «заграничных красот», настолько этот город казался мне гадким и уродливым, но супруга просто умиляется «первой совместной для нас вдвоём, поездкой заграницу», что скрепя сердцем приходится ей потакать.

«Пойдем к к Бранденбургским воротам, пойдем к рейстагу, пойдем стене...» надоедает она в конце, имея ввиду разрушаемый «железный занавес», на котором  «Брежнев с Хонекером взасос целуются» и можно насобирать друзьям «на память» кусков Берлина.
Но меня это не очень прельщает,  мой восемнадцатилетний отец - «второй стрелок расчёта станкового пулемета», весной  1945-того вжимался и ползал здесь по улицам на брюхе по обломкам и битым кирпичам, волоча за собой «верного друга Максима», от одной огневой точки к другой, для «передислокации и поддержки пулеметным огнём» наступающего батальона. Когда взяли рейхстаг, отец из этой столицы рейха «на память»ничего не взял, разве что песок в обмотках - боевые медали «За взятие Берлина» и «Победу над Германией» ему вручили позже.
«Пап» - удивлялся я подростком, «как, даже в конце войны ещё выдали ботинки с обмотками?» 
«Что выдали то и носил, правда после первого боя позарился на немецкие кованные сапоги с широкими голенищами, но вскоре понял, что когда ползешь или даже в окопе стоит прислонится к брустверу, в них сразу песок сыпется как в воронку. У нас форма была галифе, а у немцев брюки с выпуском на сапоги»…
«Пап, а ты Жукова видел?» допытывался.
«Видел, и даже живот перед ним подтянул (на момент призыва отец весил 48 кг.), когда он в нашем окопе мимо меня проходил, оценить обстановку. 
Наш батальон  вышел на берег Эльбы в пригороде Торгау. Ночью окопались, траншеи в полый рост. Приказа форсировать нет. На той стороне, где-то вдали слышна вялая перестрелка, а на рассвете видим из тумана, «фрицы» на надувных плотах тихонько гребут к нашему берегу.
«Без команды огонь не открывать..» командует ротный, а мы удивляемся между собой с Фёдором Никифоровичем «что, войне уже скоро конец,  и с чего это на «фрицах» форму переменили…».
«Первая предупредительная. Кроткими. Поверху голов...»  вводная ротного. Оно понятно, а может они сдаваться, да и в конце войны убивать никого не хотелось... Но на плотах мгновенно оценив «предупредительную» дружно повернули отгребая на свой берег и как только скрылись за деревьями, с той стороны по нам открыли минометный огонь.
Тогда и наша артиллерия подключилась «утюжить» противоположный берег. Арт-дуэль больше часа продолжалась, пока штабисты не разобрались, что это «историческая встреча союзников на Эльбе». В газетах об этом не писали, но полегло тогда немало наших и думаю американских солдат.
Отец, только через несколько лет добавил: «Была четкая линия разграничения между нашими и американскими войсками - противоположные берега Эльбы. Но американцы вознамерились побольше оттяпать. Мы немцев гнали и они пятились с тяжелыми боями, а на том берегу, сдавались американцам без боя. Потом, мы с ними «братались», меняли кисет с «моршанской махоркой» на пачку «Кэмел», показывает американец на звездочку с пилотки, цлакая зажигалкой «Зиппер». «Ченч ?». Они нам фотографии своих девушек и семьи показывают, а мы им вырезки из газеты какой-нибудь «передовой доярки», как учил замполит. Но потом стали пропадать наши солдаты, целыми патрулями и «все братания» с ними прекратились, и линию разграничения перегородили колючей проволокой, выставив КПП. Так как  наш полк вышел на «линию соприкосновения», то стал пограничным и вскоре нас переодели в новое обмундирование, «зеленые фуражки» и хромовые сапоги.
….Наконец мы с супругой покинули последний пивной барчик, куда заглядывали по дороге в гостиницу и тут чудный вечер хотят испортить компания худосочных юнцов в кожанках, с выбритыми «ирокезами», перегородившие тротуар и что-то объясняя, правда руку за милостыней никто не протягивает.
«Них ферштейн» вежливо отвечаю, определяя кому из них, как Киселева вынести приговор «вы слабое звено», так как на этом мои познания немецкого закончились и тут моя Валентина, перехватывает свою увесистую сумку с забряньковшими «сувенирами» для замаха и чётким голосом командует: - « Хенде хох, подонки. Гитлер капут!». И панки, во главе с «нечёсанной Мальвиной», с синими волосами и серьгой в носу, быстренько размыкают ряды, хихикая по ребячьи нам в след.
«На неси», передаёт супруга запыхавшись свои «куски Берлина».
«Только не «подонки» а «панки»...А что, и врезала бы?..»
«Да кака разница…А то, и врезала, и мало бы не показалось...» улыбнулась она передразнивая: «Зачем столько?» «..А Барковским, а Шахраям, а Гусоченко...Их отцы тоже воевали, хоть и не брали Берлинов… » Она у меня боевая, тоже дочь фронтовика для которого война закончилась под Курском …

«НАПАМЯТЬ ВНУЧКЕ ЛИДЕ»

Перебираю родительский архив, и среди маминых вырезок из газет «кулинарных рецептов», отцовских протоколов «заседаний ветеранов Великой отечественной войны», почётных грамот, писем, открыток к «1 Мая» и «7 ноября» от родных из Сибири и Украины, нахожу отдельный конверт со старыми пожелтевшими фотографиями.
Первым в скрепке приколото фото хранящее какое то важное событие, на нём моя молодая бабушка стоит в форменной шинели с двумя рядами «блестящих пуговиц» и держит руку на маленькой трибуне с книгой, «как Борис Николаевич на Конституции». На обороте надпись:  «1925 год, Камень на Оби...», дальше буквы текста выцвели. В связи с чем бабушка так сфотографирована спросить уже не у кого, может так гос. служащие  тогда присягали…
Через год у бабушки родится моя мама, но она скоропостижно умрет оставив сиротами двух маленьких дочерей.
«Напамять внучке Лиде», это на «фотокарточке» надписал моей маленькой маме ее дед, мой прадед, Матвей Иванович Мишанкин, важно сидящий перед объективом - борода «лопатой», «нога на ногу» в валенках, на коленях он поддерживает свою маленькую внучку. Старшая  стоит рядом. Это 1932-рой год, у него недавно умерла дочь Евдокия Матвеевна Швейн, а так зять, «неизлечимо больной от ран, полученных в ходе борьбы за Советскую власть...» лежал в госпитале, прадед забрал к себе малолетних внучек на воспитание, а в их дом временно поселил «съемных жильцов».
Вот моя повзрослевшая мама, уже «девушка с часами», как тогда было принято фотографироваться тем, у кого они были, как символ достатк и что бы «ненароком» всегда на фото часы показать. «На память тёте Прасковии, 1939 год».
На следующей фотографии мамина старшая сестра Мария, с недавно обрезанными косами выглядывающими из под пилотки. Она задумчиво смотрит прямо в объектив, одета в полевую гимнастерку с отложным воротничком, в  пилотке со звёздочкой. На оборотной стороне чёткая надпись: «На память. Западный фронт, город Тула помни своего друга и так дорогая прощай 09/IX-42 г.». Сохранилось фотография где ефрейтор Мария Швейн, в парадном кителе с «отросшими за войну косами» с надписью: «На память любимой сестре, от сестры Марии. 19/I-45. Вильно». Моя «Крестная», а тогда ефрейтор 9 отдельного ремонтно - восстановительного батальона связи, «разматывая  катушку с телефонным проводом», вошла в Вильну со стороны Заречья в июне 1944 года. Позади остались Тула, Брянск и Смоленск, впереди штурм прусской крепости, отмеченный медалью «за взятие Кёнегсберга», и опять возвращение в литовскую столицу восстанавливать проводную связь.
«Теть Маша, в каком доме  в Вильнюсе ваш батальон остановился?»
«Мы зашли в дымящийся город со стороны Заречь и штаб нашего батальона развернули на Зареячной 7/2. Потом, чуть позже, уже после войны, когда всех женщин первыми демобилизовали, а нас связисток «добровольно принудительно» оставили в Вильнюсе восстанавливать связь, я вернулась в этот дом и сняла комнату у пани Пуховецкой. Эта старая женщина практически не выходила за ворота целыми днями сидела на  солнышке, она ничего плохого советской власти не сделала, но вскоре её, с дочерью Софией выслали как «антисоциальный элемент» в степи Казахстан…Она так оттуда не вернулась, только дочь приехала в начале шестидесятых, весь их дом уже был заселен и так как, твои мама и папа с тобой, уже съехали, и мне скоро должны были дать квартиру в новом доме, я ее подселила к себе в своем бывшем доме.»
«Мы тогда и не догадывались, что руками немцев, литовцы «расчистили Литву от евреев», потом руками русских «от поляков», а чьими руками они её расчистят от русских, этого мне слава Богу не узнать.»
«Тётя Маша, а погибшие за Вильнюс в вашем батальоне были?» - спрашивал у «Крестной» незадолго до ее ухода. Она, сделав паузу чуть усмехнулась: «Да, были. Две девушки. Обе от несчастной любви. Одна пошла на речку и утопилась, и ее унесло по течению Вилию, вторая застрелилась из пистолета. Её мы похоронили на Бернардинском кладбище, на пригорке. Батальонный похоронки послал родным как «погибшие при выполнении задания командования...»
Дальше перебираю несколько фотографий молодого отца, сфотографированного в Берлине, в мае 1945-го. Вот он возле берлинского зоопарка «пошел посмотреть на слона». Вот в офицерской темной гимнастерке с медалями, вот с повязкой на рукаве «часовой КПП» в хромовых сапогах «которые поменял у интенданта на «бригет с музыкой», у того уже на запястье руки, было с десяток ручных часов», вот с тремя однополчанами, по случаю присвоения звания «млачший сержант».
«Знаешь, сынок,  у кого больше всех медалей было? У портного. Офицерскую парадную форму во время войны не выдавали, а тем кто остался служить в Германии выдали сукно — шей, а к  кому шли, к портному. Сам видел пилотку у такого плную выписанных медалей....
«Пап, а почему ты не сфотографировался у рейхстага?»
«Да к нему, как то было не подступится сквозь плотную стену генеральских плеч и их окружения, сразу съехавшихся к рейхстагу сфотографироваться из всех штабов фронтов, армий, дивизий. Я видел как рейхстаг в первые дни после боев, весь был в красных флагах, они трепыхаясь свешивались из всех окон, из всех выбоин в стенах, отовсюду где можно было древко закрепить. Каждое отделение, взвод, рота, полк - штурмовавшие Берлин, считали своим долгом и здесь «своё знамя Победы» на рейхстаге водрузить, потом, через несколько дней, все флаги куда то убрали, оставив только тот, который «положено». А к зоопарку я пошел посмотреть на слона, но он лежал убитым, здесь меня какой то немец и сфотографировал...
Разглаживаю мамины послевоенные фотографии, читая продолжения «летописи семьи»: - «фотографировалась 23/III46 в Каменском педагогическом училище», «12/V-48 на память тете Лиде от племянницы Ларисы. Вильнюс, Заречье 7/2 кв. 6 а.», на этом фото моя годовалая двоюродная  сестра стоит во дворе на венском стуле в красивом платье с кружевном жабо и с попугаем в руке. Откуда  взяты «реквизиты» история умалчивала. Через несколько лет, по этому адресу следует родится и мне и фотографии об этом событии напомнят позже.
«1948 год, ноябрь Вильнюс», мама выглядит заснятой врасплох и немного испуганной, на ней на платье черный фартук, какие можно было увидеть на «старорежимных гимназистках», но со следующей фотографии, с пояснением «в октябрьские дни 1949 г. ул. Басанавичус, работала в инспекции госстраха по Вильнюсскому уезду», смотрит совершенно изменившиеся женщина в черном пальто, с выглядывающим на шее белым кружевным шарфиком и в шикарной широкополой шляпе с откинутой вуалью.
На фото «летом 1953», все наши виленские родные весело улыбаются присев в исподнем в воды речки Вилейки, она протекала в 20 метрах от дома пани Пуховецкой, приютившей тогда всю нашу семью. Отец бережно поддерживает меня на руках и на мне только «форма одежды» - панамка, рядом при обнялись «сестры Керенские», как шутил отец о маме и ее сестре, рядом моя старшая двоюродная сестра Лариса. Фотографировал дядя Николай, поэтому его нет в кадре.
Семейных фотографий вскоре появится больше, но они ещё пока не пожелтели и это уже другая история, которую когда нибудь назову  «На память внучке Нике».












РЕГИНА КАНАЕВА
(1952)

Родилась в СССР, в городе, названия которого уже нет, живёт в Вильнюсе. Хранит русскую культуру, русский язык в своей семье и как руководитель клуба «Мелодия жизни» при Доме национальных общин. Стихотворения опубликованы в литовской и российской периодической и сетевой печати, в сборниках и альманахах поэзии. Член Международного Союза писателей «Новый Современник».


ВОЙНЫ БЕЗУСЫЕ СОЛДАТЫ !


С каждым годом все меньше друзья,
Остается средь нас ветеранов.
Тех мальчишек которых семья,
Ждала дома, оплакивав раны.
Тех безусых войны пацанов
Что еще не успели влюбиться!
Кому с криком в зарю петухов
Школьный бал по сей день еще снится!
Так давно отгремела война.
Как сейчас Вам живется солдаты?
Не забыты дедов имена,
Что держали в руках автоматы.

Р/S Всякий, кто хоть раз заглянул в стекленеющие глаза солдата, умирающего
на поле боя, хорошо подумает, прежде чем начать войну.
Автор: Бисмарк Отто

В МАМИНОМ СЕРДЦЕ СЫНОЧЕК ЖИВОЙ!

Засыпанный цветом, как снегом зимой.
Кладбищенский холмик, да тумба с звездой.
Родные не ходят к тебе дорогой,
И слез не пролили над этой землей.
Фамилия значится - парень герой.
Он чей-то сыночек - любимый, родной.
Лежит на чужбине уж множество лет.
И девичьей ласки ему больше нет.
В войну он погиб, в тот летний рассвет.
Не стало сыночка, пропал его след.
Лишь в праздник прохожий положит букет.
И преданно дарит черемуха цвет.
Но в мамином сердце сыночек живой.
Ждет сына - вернется голубчик домой.
И в доме опять будет мир и покой !
Наверно с годами сынок стал седой?


МИР — Я ЛЮБЛЮ!

Все высоты красивы,
Если в отпуске мы.
И детишки счастливы,
Если нет там войны.
Если алое поле,
Не от крови людской.
Если хлебушка в волю,
Да и в сердце покой.
Все высоты красивы,
Дорогой офицер.
И все жены счастливы,
Если вы не у дел!
Пусть погоны сверкают
На парадах, в строю.
Память пусть ублажают,
Слова:- Мир, я люблю!
































НИКТО НЕ ЗАБЫТ, НИЧТО НЕ ЗАБЫТО

                Кто я?
                Регина Канаева
                Я – русских, поляков  кровинка.
                Я – узников бывших  слеза,
                Эйшишской* земли  я  былинка,
                Убитого деда  глаза.

О своем дедушке  Стацявичусе Юзофе, знаю очень мало,т.к события Второй Мировой войны   разделили жизнь нашей семьи: на «до»  и «после». Дедушка был расстрелян на 2 день после начала Великой Отечественной войны, вечером - 23 июня 1941года и не давали похоронить. Только на третьи сутки,  ночью  хуторяне присыпали  тело землей.
Его сына,  а моего отца, в то время 16 летнего парня, комсомольца, Стацявичуса Станислава, закрыли в амбар за домом, а позже отправили в  Германию на принудительные работы, где за попытку к бегству, перевели в концлагерь  города Кассель.
Родители скрывали от нас, детей, все события тех  страшных лет. Ведь они - мама и папа,  попавшие в концлагерь, считались врагами.
По возвращению на Родину прошли проверку в фильтрационном лагере 312, получили предписание жить и работать  в Гродненской области. И многие годы находились  под постоянным наблюдением властей, о чем я узнала из личного дела моих родителей хранящегося в Вильнюсском архиве КГБ.
Но никто не забыт, ничто не забыто.
После войны в г.Эйшишкес краеведы, в помещении школы создали исторический музей. Руководил им учитель истории, Анатолий Косенко, а  почетная должность гида в музее, досталась – Григорию Ивашко, который  в то время  был учеником этой школы.Благодаря его любви к своему краю, к  истории, я узнала о своем дедушке то, что до сих пор не нашла в архивных документах. Григорий  всю жизнь бережно хранит свой конспект, по которому вел экскурсии.
Каждый раз, рассказывая о истории района, неизменной оставалась тема начала войны, и воспоминания о моем дедушке, людях  района, которые боролись с фашизмом.
Спустя много лет, уезжая жить в другую страну,  он взял с собой конспект, как частицу детства, Родины, своей жизни в советское время.
  Этот конспект  помог написать ему педагог  по истории, наставник, работавший в этой школе и возглавлявший музей.Спасибо им, что они сохранили память: о своем крае, о людях живущих в  районе, о моем дедушке, о первых днях войны в родном городе.
Спасибо, что Григорий Ивашко увидев фотографию, которую я выложила в интернете, рассказал мне о существовании в его школьные годы музея и  переслал копию своего конспекта. В 2016 году, 22 июня - в День памяти и скорби (День начала Великой Отечественной войны),мы в 75 раз помянем всех кто принял огонь на себя, кто погиб в первые дни войны за нашу мирную жизнь, тех кто ребенком ушел на фронт. Всех испытавших тяготы войны.
А наша семья помянет  дедушку, и всех родственников защищавших свою Родину. Думаю, что если бы дедушка остался жив, то сегодня был тоже ветераном той страшной войны,  но на его долю досталась слишком короткая жизнь, да расстрел за собственным амбаром на глазах жены и двух сыновей, а также сельчан. Которые, будучи напуганные, запомнили это событие. Трое из них еще живы. Спасибо им за память, о тех страшных днях.Мы с гордостью вспоминаем: родственников, знакомых  - ветеранов Великой Отечественной Войны, но человеческая жизнь не состоит только из  сегодняшнего дня. Мы  должны бережно хранить в памяти прошлое,  с надеждой заглядывая в будущее. Это - связь времён, поколений,  которая как быни врали некоторые индивидуумы, не разрывна. А я теперь сижу в архивах , встречаюсь с людьми, собираю документы  о дедушке - Стацявичусе Юзофе, о своей фамилии: для семейного архива, для  внуков и правнуков. Навещаю то место, где дедушка был расстрелян и место его перезахоронения. Много интересного нашла  в архивах, надеюсь еще многое  найти.

*Эйшишкес[1] (лит.  «Ейшишки», польск. Еjszyszki) — город в Шальчининкском районе Литовской Республики на границе с Белоруссией, второй по величине город района. Название (лит. польск. Ejszyszki, рус. Ейшишки) в памятниках письменности встречается в вариантах на eik- (Eykschissken, 1384; Eyksiskindorfee, 1387;  Eyxyszki, 1492) и на ei;- (Ejszyszki, 1400; Ейшышки, 1470). Его происхождение связывают с именем литовского вельможи Эйкшаса, Эйкшиса, Эйшиса (лит. Eik;as, лит. Ei;ys), получившего эту местность во владение в XIV веке.





ТАМАРА КОВАЛЬЧУК

Член МАПП «Полоцкая ветвь», литературный редактор Международного альманаха «Созвездие», автор 10 сборников стихов и рассказов на русском и белорусском языках. Живёт в г. Осиповичи, Беларусь.
Дедушка Ковальчук Владимир Андреевич 1910 года рождения уроженец деревни Конотоп Наровлянского
района Гомельской области. В 1941 году ушёл на фронт. Воевал на 1 Белорусском фронте. Получил
тяжёлое ранение и потерял правую руку. Награждён Орденом Славы III степени за освобождение Беларуси.
 
 









































ЕМУ БЫЛО ВСЕГО ДВАДЦАТЬ ТРИ
 
Он, ещё не прожив даже тридцать,
Ад прошёл и кромешную тьму.
И любовь не посмела открыться
В то горячее время ему.

Пулемёт был ему лучшим другом:
С ним он спал и ходил по полям,
С ним стоял у смертельного круга
В час, когда поднималась земля.
 
В глине вязли уставшие ноги,
Ледяная вода жгла порой.
Но на запад вели все дороги,
И шагал он туда, как герой.
 
Истекал кровью, сидя в траншее,
Но строчил из оставшихся сил.
Он носил крест нательный на шее,
За друзей своих Бога просил.

Двадцать три ему, кажется, было
В день, когда стала прошлым война.
Нет, не пуля его вдруг сразила -
Догнала в День Победы она.

 СОЛДАТКА

В то майское утро я шла на прогулку,
Минуя дома и дворы, переулки.
И вышла на поле подросшей пшеницы,
В которой резвились весёлые птицы.
 
А ветер играл на берёзовой щепке,
Да дуб шелестел толстый, старый и крепкий.
Под дубом сидела седая старушка
Со старой солдатской прострелянной кружкой.
 
Бескровные губы шептали чуть слышно:
- А я ведь, Егор, замуж так и не вышла.
Тебе обещала до гроба быть верной,
Хотя, жизнь была тяжела непомерно.

 Детей подняла и отправила в люди,
Сама вот к тебе - это правильным будет!
Устала одна я встречать все рассветы,
Не радуют больше ни осень, ни лето.

 Я помню, любимый, как ты полз с гранатой,
А рядом немецкие были солдаты.
Твой крик до сих пор слышу с горечью, болью,
И вижу, как в небо с тобой летит поле.
 
Как падают замертво все те фашисты,
Как будто скосил их косою нечистый.
Всё помню, родной, ничего не забыла,
Хожу каждый день на твою я могилу.
 
Но ты не волнуйся - я буду с тобою,
Вот только поправлю твой холм со звездою,
Чтоб долго она над землёю сияла...
Таких ведь, Егорка, на свете не мало.
 
Затихла солдатка, поставила кружку,
Потом подмигнула как старой подружке.
И крикнула: «Ну-ка, давай, за Победу!
Пусть знают внучата, за что гибли деды»!
 
Стояла я молча. Лились градом слёзы
От слов старой женщины, стона берёзы.
Душа моя плакала вместе со мною,
Услышав, какой жизнь давалась ценою.
 

Я ВИЖУ ВОЙНУ И ТОТ АД
 
Стою я у братской могилы опять,
Читаю фамилии павших.
А время со мною уносится вспять,
Свой бег до конца осознавши.
 
И вдруг: поле боя. Строчит пулемёт
И рвутся у пушек снаряды,
Да падает в озеро наш самолёт -
У смерти сегодня порядок.
 
Встаёт на дыбы, как шальная, земля,
Взлетают за нею берёзы.
И стонут от боли с пшеницей поля,
Льют реки горючие слёзы.
 
И русский Иван в этой бойне, как лев
Стоит, защищая род древний.
И, ужас войны осознать не успев,
Спасает от фрицев деревни.

А рядом Алесь с белорусских болот
Израненный весь, с голым телом
Кричит во всё горло: «Ребята, вперёд!
Мы гибнем за правое дело»!

Я падаю ниц в этом страшном аду
И Бога прошу о пощаде.
Ведь если я здесь своё место найду,
То стану стрелять, жизни ради.

И гнать буду тех, кто пришёл воевать,
Людей истязать, не жалея.
И тех, кто забыл, что дала жизнь им мать,
За каждый шажок их болея...

 
И вновь я у братской могилы одна,
Огонь лижет воздух, играя.
А мне улыбается вишней весна,
Как в день сорок пятого, в мае.

СТАРЫЙ СУНДУК 

Под слоем пыли в тёмной комнатушке
Стоял сундук, забытый на года.
На нём лежала чья-то колотушка,
В бутылке - освящённая вода.
 
Но день пришёл, когда её открыла
Из любопытства девушка одна.
Нашла она пилотку в нём и мыло,
И маленький кусочек от сукна.

На самом дне лежали в нём медали,
Под ними - гимнастёрка и кисет.
А рядышком письмо с пометкой: «Гале,
Галине Жук». Куда: колхоз «Рассвет».
 
Взяла письмо девчонка в свои руки,
И задрожали пальцы, затряслись:
Она и брат - Галины этой внуки,
От дочки её Маши родились.
 
Глазами пробежала по бумаге,
От времени покрытой желтизной.
Прочла о чьей-то жизни и отваге,
О том, что станет Галочка женой.
 
Рассказывал солдат о страшном бое,
О гибели людей в концлагерях.
О том, что их осталось только двое:
В живых остался он и Ванька Страх.

Ещё в письме описывалась речка,
В которой утонул почти весь полк.
Просил боец: «Поставь, Галина, свечку.
За всех поставь! Я знаю в этом толк.
 
Внизу стояла подпись: «От Егора.
И жди. Я обязательно вернусь.
Победа будет нашей очень скоро!
Гони прочь слёзы, милая, и грусть».
 
Медали подняла девчонка нежно,
К груди прижала, вытерев слезу:
- Люблю тебя, дедуля - Павел Снежнов.
Тебе цветы я каждый день везу.

АЛЕКСАНДР КАШТАНОВ
(1961)

Родился в Вильнюсе. Окончил юридический факультет Вильнюсского государственного университета и юридический факультет Московского университета. Офицер в отставке. Член литературного объединения «Логос».








































ВОЙНА

Не болтают о ней ветераны-
Слишком сильный осадок в груди...
Затянувшейся временем раной,
Та война,что уже позади

Те ребята из роты девятой-
Желторотики дикой войны,
Что на брустверах замерли с матом,
Не дождавшись прихода весны

В гимнастёрке лежит  треугольник-
Не дочитано в спешке письмо...
Он в кармане глухом,как невольник,
И ответа не будет домой

Он наркомовских сто граммов водки
По привычке сменял на махру.
Помолился,не снявши пилотки...
Задремал,утомлённый, к утру...

На рассвете накрыл батарею
Град свинцовый,круша всё вокруг...
Я почувствовал как он слабеет-
Поражённый осколочным друг

Жадно воздух хватая глотками,
Из последних к себе притянул...
Прошептал:"Не рассказывай маме..."
И ушёл,то есть, как бы, уснул...

Высоту на три дня удержали...
Замполит,секатясь,дал отход
И позицию вновь поменяли,
А зачем-кто сейчас разберёт...

Я его схоронил на высотке:
Честь по чести, положено так...
Положил на могилу пилотку,
И крестом обозначил маяк...

Прошагал до Великой Победы,
Слава Господу, цел, невредим...
Я конечно когда-то приеду
Попрощаться как следует с ним

Много жизней сгубила падлюка,
Исковеркала сколько она...
Нет страшнее и тягостней муки,
Отвратительней слова война…

АЛЕКСАНДР ЛИПОВЕЦ, НИКОЛАЙ ЖУКОВ

Современные журналисты - А. Липовец сотрудник издания «Спутник» (Латвия), Н. Жуков собкор газеты «Экспресс Неделя» (Литва)

«РАВНАЯ» СРЕДИ РАВНЫХ
Боевой путь 16-й Литовской стрелковой дивизии отмечен на скрижалях Великой отечественной войны именами 12 Героев Советского Союза и тысячами имен Неизвестных солдат, отдавших свои жизни за победу над фашизмом. История создания и боевой путь 16-й Литовской стрелковой дивизии отдельной строкой вписаны в историографию Великой Отечественной войны. 
После того, как Литва оказалась среди 16 союзных республик Советского Союза (в 1940 году в состав СССР входила и Карело-Финская ССР), в 1940 году нарком обороны СССР Семен Тимошенко издал приказ № 0191, в котором говорилось: "Существующие армии в Эстонской, Латвийской и Литовской ССР сохранить сроком на один год, очистить от неблагонадежных элементов и преобразовать каждую армию в стрелковый территориальный корпус…".
Из частей бывшей литовской армии был сформирован 29-й Литовский территориальный стрелковый корпус. Численность Рабоче-Крестьянской Красной Армии (РККА) за счет солдат и офицеров — выходцев из Литвы увеличилась более чем на 16 тысяч человек.
Примечательно, что в 29-м корпусе РККА сохранялась форма довоенной литовской армии. Только вместо погон были введены петлицы, шевроны и другие знаки различия, принятые в Красной Армии.
За первые четыре дня Великой Отечественной войны германская армия вытеснила советские войска с территории Литвы. Началось массовое бегство офицеров и солдат из литовского корпуса. Из 16 тысяч военнослужащих с частями Красной Армии отступили только две тысячи человек.
К 17 июля остатки 29-го корпуса отошли к Великим Лукам, где в сентябре Литовский территориальный стрелковый корпус был расформирован. В декабре началось формирование 16-й Литовской стрелковой дивизии.
Ряды дивизии пополняли преимущественно за счет беженцев из Литвы (партработники, сотрудники милиции, активисты-общественники, литовские евреи) и литовцев — уроженцев других республик СССР.
Офицерский состав был укомплектован выпускниками Вильнюсского пехотного училища, которое в самом начале войны было эвакуировано в Новокузнецк.
Дивизия состояла из трех стрелковых и одного артиллерийского полка, одной отдельной зенитной батареи, отдельного истребительного противотанкового дивизиона и отдельного минометного батальона.
Языком официальной документации, команд и приказов стал русский язык. Командиром дивизии был назначен генерал-майор Феликс Балтрушайтис-Жямайтис.
К маю 1942 года в четырех полках дивизии и других вспомогательных частях насчитывалось 12 398 солдат и офицеров: 36,6% составляли литовцы, по 29% приходилось на русских и евреев. 27 декабря того же года Литовская стрелковая дивизия была переброшена на Брянский фронт.

Спасибо, сестричка, за жизнь!

С февраля по март 1943 года части дивизии в составе 48-й армии приняли активное участие в боях в районе деревни Алексеевка, что в 50 километрах от Орла.
Из-за неудачного планирования наступления литовское соединение понесло большие потери, но с честью выполнило поставленную перед ним задачу.
Вместе с другими дивизиями литовцы сковывали крупные силы противника, не позволяя немецкому командованию снять с этого направления ни одной воинской части для оказания помощи под Харьковом.
В тех боях погибло более 4 тысяч бойцов дивизии. Жертв могло быть значительно больше, но благодаря героизму санитаров и врачей соединения много раненых было спасено.
В медицинской службе дивизии были врачи разных национальностей, но большинство, свыше 80%, составляли евреи.
Организатором и руководителем медицинской службы дивизии был полковник Эдуард Кушнер. Немало человеческих жизней спас профессор Хацкел Кибарский, один из лучших кардиологов Литвы. Хирургическим отделением медицинской службы руководили врачи Шалом Пташек, Соломон Рабинович и Хана Гольдберг. Работу по приему раненых возглавлял опытный врач Моше Соболь.
Илья Эренбург в статье "Сердце Литвы", опубликованной в газете "Правда", писал о героизме санинструктора Шейнель, которая за два дня на своих плечах вытащила с поля боя более 60 тяжелораненых солдат и офицеров. Даже раненая в грудь, она продолжала спасать своих боевых товарищей. Шейнель отдала свою жизнь ради жизни других.

Бои на Курской дуге
С июля по август 1943 года 16-я Литовская стрелковая дивизия участвовала в оборонительных,а затем наступательных боях на Курской дуге.
Наступательным операциям пехоты противника предшествовала интенсивная бомбардировка, в том числе с воздуха — 100 самолетов 45 минут бомбили землю. Атаки противника следовали одна за другой и продолжались на отдельных участках целыми днями до наступления темноты.
Дивизия с 5 июля по 12 августа 1943 года  потеряла 3620 человек, из них убитыми 811. За период наступательных боев дивизия с боями прошла около 120 км южнее Орла в западном направлении. Она заняла 60 населенных пунктов и освободила территорию в 400 квадратных километров. Было уничтожено 13 тысяч солдат и офицеров противника.

Боевой дух и награды дивизии

За время боевых действий дивизии с февраля по август 1943 года за боевые заслуги награждены орденами и медалями 2560 человек. Кроме того, еще были представлены к правительственным наградам 136 человек.
Затем в составе 4-й ударной армии Калининского фронта 16-я Литовская дивизия была переброшена в Беларусь. За героизм и мужество бойцов дивизии во время окружения Езерищевской группировки противника, а также за прорыв укрепрайона немцев южнее Невеля и освобождение города Городок командующий Калининском фронтом объявил дивизии благодарность.
Затем дивизия участвовала в освобождении Полоцка и, совершив 500-километровый марш, развернула свои позиции под Шяуляй, где отличилась в ожесточенных боях, отразив контрнаступление немцев.
Победный 1945 год дивизия встретила в наступательной операции по разгрому группировки противника в районе Клайпеды. За освобождение главного порта Литвы дивизия получила название "Клайпедская".
Потом дивизия была отведена в Курляндию (территория современной Латвии), где принимала участие в уничтожении окруженной группировки немецкой армии, а утром 8 мая приняла капитуляцию немцев.
Свой боевой путь 16-я Литовская дивизия завершила Парадом Победителей в Вильнюсе 13 июля 1945 года.
В историю соединения золотыми буквами были вписаны имена 12 наиболее отличивших солдат и офицеров дивизии, которым было присвоено звание Героя Советского Союза.
Это майор Вольфас Виленскис, лейтенант Вацловас Бернотенас, старший сержант Болеслав Гегжна, младший сержант Федор Зацепилов, подполковник Федор Лысенко (посмертно), сержант Григорий Терентьев (посмертно), ефрейтор Григорий Ушполис, старший сержант Василий Федотов, красноармеец Борис Цинделис, младший сержант Стасис Шейнаускас (посмертно), сержант Калманас Шурас, красноармеец Виктор Яценевич.

НИНА ЛЕВИНА
(1925  - 2018)

До замужества родилась в Белоруссии в городе Могилев. Во время войны была в оккупации, затем была вывезена на принудительные работы в Германию. В 1950 году в Могилеве вышла замуж, в том же году переехала в Вильнюс. Закончила Вильнюсский Пединститут (филологический факультет специальность русский язык и литература). Работала в школах учительницей русского языка и литературы. Имела двоих детей
"Война застигла меня на пороге ранней юности. В те страшные годы я много писала. Стихи стали моим приютом, моим откровением." - писала Нина Левина (до замужества  Черпесская).


                МОЖЕТ БЫТЬ, ЭТО БЫЛ ОН …

Может быть, это был он
В темной толпе запыленной
Может быть, это был он
Там, под нагайкой, голодный.
     Пленные шли чередой,
     Шагом неверным ступая,
     Кто-то ругался порой,
     Кто-то крепился, вздыхая.
Вытянул ружья конвой.
Дуло на солнце сверкает.
Низко склонясь головой,
Ряд за рядами шагает.
     Вот поровнялся со мной.
     Миг - но его не забуду.
     Кто-то из пленных с мольбой
     Мне протянул свою руку.
"Хлеба!" - застыли слова.
Свистнула снятая шашка,
Злобно на плечи упала плашмя.
Кровью омылась рубашка.
     Дрогнули плечи, ни звука в ответ
     Только заискрились очи.
     Скорбный горел в них страдальческий свет
     В сердце темней темной ночи.
Он, это он! А толпа не стоит.
Дальше, все дальше и скрылась.
Эхо шагов у асфальтовых плит
Тихо вдали прокатилось.

* * *

Не жалей меня, милый, зачем?
В эти годы душою мятежной
Я отвыкла от ласки совсем
И  мне больно от слов твоих нежных.
     Опаленная жаром войны
     Моя бедная юность сгорела.
     Чужда радости, чужда любви
      Скорбь людская не знала предела.
Непроглядная, страшная тьма.
Сердце ныло, не зная просвета
И никто не утешил меня,
И никем была грудь не согрета.

* * *
Мне помнится грозное время,
Мятежные годы войны.
Тревог непосильное бремя
Твои изменило черты.
           В пилотке, надвинутой строго,
           В шинеле простого сукна
           Совсем непривычно сурово
           Портрет твой смотрел на меня.
Как будто совсем незнакомый
В одежде своей боевой
Спокойный и даже суровый,
Но близкий, любимый, родной.
             Шумели военные грозы,
             Пожары дымились вдали
             На окнах искусством мороза.
             Искрился хрусталь бахромы.
Кружилась метелица злая
В трубе одиноко свистя,
Согнувшись, старушка седая
Смотрела в огонь уголька.
               Ей чудились в пении ветра
                Далекого сына слова
                Tо тихая ласка привета,
   То сердца больного мольба.
Мы вместе о нем вспоминали,
Утещить стараясь себя,
Подолгу друг другу читали
Знакомые строки письма.
                Целуя дрожащие руки,
                Смотря на морщинки у рта,
                Я слышала стрельбища звуки,
                Я видела козни врага.
Я муки сомненья не знала,
Меня не пугала борьба,
Как клич твоя песня звучала,
Твой взгляд был огнем маяка.


                НОЧЬ ПЕРЕД РАССТРЕЛОМ

Свершилось. Последняя страшная ночь.
Нет, даже не страшная. Прошлое прочь!
Ряды коридоров, лязг ржавых цепей.
Безумные в злобе глаза палачей.
Да, смерть - избавленье. Страданье страшней.
     Родимый, мне трудно сегодня писать,
     Рассеяны мысли. С чего начинать?
     Устала, изныла в страданьях душа...
     Родимый!... За тучами скрылась луна.
     Не видно бумаги. Зловещая мгла.
Мне жаль, что так мало свершить я могла.
Но верь мне, я честной дорогою шла.
Победа пред нами, полшага еще.
Не бойтесь же смерти в борьбе за нее.


СЕРГЕЙ ЛАВРОВ
(1946)

Родился в Липецке (Россия), после окончания филологического факультета Липецкого педагогического института переехал в Литву. Член союза журналистов Литвы. Автор четырёх сборников стихов: «Сороколетья строгая пора» (1986), «Срок быстротечный» (1991), «Монолог души» (1996), «Вечность мгновения» (2011). Готовится к выпуску пятый сборник избранной поэзии «Случай и судьба». Публикуется в периодической печати и литературных изданиях Литвы, Латвии и России.
Неоднократный лауреат республиканских и международных фестивалей и конкурсов поэзии. Награждён Почётной грамотой Департамента национальных меньшинств при Правительстве Литовской республики «За активное участие в сближении литовской и русской культур». Редактор литературного объединения «Логос» и литературный консультант международного альманаха «Ступени». Член МАПП и Союза журналистов Литвы.


ВОЕННОЕ   ПОКОЛЕНИЕ
                Ветерану ВОВ А. Гречуку

Надписи на шкале деления
                десятилетий ХХ века:
"Расстрелянное поколение",
           "Невостребованное поколение",
"Поколение, не верящее в человека",
"Поколение, пробавляющееся
                делами малыми", 
"Поколение, жившее идолами,
                а не идеалами".   
У каждого поколения -
                своя биография, 
У каждого поколения -
                своя эпитафия.
А вот надпись,
                страшная на удивление:
"Военное поколение".
Поколение,
               меньше других прожившее.
Поколение,
             больше других свершившее.
Стойкостью своей знаменитое,
           в правде Отчизны уверенное,
Убитое, почти что забытое,
         погибшее, где-то затерянное...
Другое такое ещё назови
             на многогодовом отдалении.
Мир, как храм, стоит на крови
                военного поколения.
Как охранения боевые,
      держат лавину железного ветра
Окопные сороковые -
        главные годы двадцатого века.
Планета пылала,
                даль и высь таяли,
Материки ходуном ходили.
Солдатам приказали победить -
                и они победили!..
О, дальний потомок,
                в расчёт прими,
Оценки фактами сообразуя:
Очень трудно рассматривать мир
     сквозь узкую щель амбразуры -
Ни высоты, ни долготы,
              а только сектор обстрела.
Над ухом дедовской
                высокой мечты
Пуля смертельно пела...
Тот страшный июнь
                приказал молодым
Забыть своеволие детства:
Разве можно сквозь пепел и дым
                в будущее вглядеться?
Верность военной присяге храня,
Пройдя до Берлина от Волги и Дона,
        Победу вы вынесли из огня,
Как выносят дитя из горящего дома!

За вековой, за далёкой гранью,
         там, где сбудутся все веления,
Не поклонения, а лишь внимания
                ждёт военное поколение!..

ПОБЕДА
          Всем выжившим в Великой Отечественной
"Этот праздник со слезами на глазах..."

Её в сердцах лелеяли солдаты
В землянках, по окопам, в блиндажах,
Она к нам приближалась в сорок пятом
По минным развороченным полям.
Она гремела залпами орудий
У псковских, сталинградских рубежей.
Бросали к ней среди военных будней
Кавалеристы взмыленных коней.
Она ползла по партизанским тропам -
Среди болот, в угрюмости лесов.
Она бросалась к раскалённым дотам
Средь остовов пылающих домов.
Смоленщина, Орёл и Приднепровье,
Воронеж, Брест, Литовская земля...
Фронтами, истекающими кровью,
Гнала Победа полчища врага.
И тень войны рассеялась в Берлине
С последним залпом, где чернел рейхстаг.
Растаял дым над эльбскою стремниной,
Где отразился наш победный флаг.

Победа! Долгожданная Победа!!!
Мы наконец-то встретились с тобой.
Не "мессеры" в пике заходят с неба,
А голуби кружат над головой.
Тогда их больше сотни пролетело,
Но в сердце след тот страшный не зарос.
Не отболело, нет - не отболело,
И в радости не скрыть горячих слёз!..


РАИСА МЕЛЬНИКОВА
(1944)
Магистр эдукологии. Автор учебников по этике и театру для средних школ и гимназий, книг для учителей, научных и публицистических статей на литовском языке, опубликованных в Литве. За заслуги и достигнутые успехи в профессии включена в книгу «Kas yra kas Lietuvoje» (Кто есть кто в Литве) – в 2000 и 2004 годах. Руководит театральной студией, в которой занимается режиссурой и театральными постановками, пишет сценарии и стихи.
Стихи печатались в альманахах в Литве, России, Белоруссии, Латвии, Болгарии. Автор нескольких поэтических сборников. Награждалась грамотами и дипломами Российского союза писателей. Состоит в МАПП, литературном объединении поэтов и прозаиков, пишущих в Литве на русском языке, «Логос» и в объединении русских писателей и художников «Рарог». Живет в Вильнюсе.
ПИСЬМА С ФРОНТА

Письма с фронта –
дар незаменимый –
много лет заботливо хранимы.
Пожелтел
заветный треугольник,
отразивший жизнь людей
и боль их.
Руки женщин
писем тех касались,
cо слезами
много раз читались
эти пожелтевшие страницы.
К нам из них
история стучится.
Те, кто жил в тылу,
судьбу сверяли
с тем, что с фронта
воины писали.
Верили,
что злой войне на смену
мир придёт
на землю непременно.
В письмах,
что слагались меж боями,
говорилось
краткими словами.
«Жив, здоров,
готов с врагом сразиться,
и со мною
смерти не случится.
Вас люблю.
Сражаюсь за победу.
Всех целую.
Ждите. Я приеду».
Письма с фронта –
памяти частицы,
той войны
открытая страница.


САМОИЛАС ЛОРМАНАС
(1941)

Родился на Украине в городе Овруч, окончил Ленинградскую лесотехническую академию, свыше 30 лет отработал на Вильнюсском мебельном комбинате «Вильнюс», из них 20 лет – начальником цеха. Член литературной студии «Вингис» и МАПП. Автор поэтического сборника «Остановитесь на минуту». Победитель блиц-конкурса «Осенний марафон» в «Доме поэта» на Фейсбуке в 2017году. Опубликованы стихи в поэтических альманахах «Литера», «Покрова», «Вингис», «Ступени», «Земное время» (Литва), а также в книге-атласе «Сердце мудрых в доме плача» (Израиль) на русском и английском языках, а также на иврите. Часть стихов переведена на литовский, польский, английский языки и на иврит.

МЫ ТАК И НЕ УВИДЕЛИ ДРУГ ДРУГА ...

Посвящается отцу


Мы так и не увидели друг-друга,
Ушёл он в сорок первом, на войну.
Отец, как все,- была кровавой вьюга,
Коверкала судьбу и не одну.
Ушли, погибли, не вернулись с боя,
Солдаты, - был опасен даже тыл.
Встречали смерть, не отвернувшись, стоя,
И дух у уцелевших не остыл.
Великое спасибо ветеранам,
Дожившим до сегодняшнего дня.
Вам благодарны города и страны,
Но, будоражит все-таки меня
Попытка перекроить результаты
Войны - в которой много полегло.
Сражались в Бресте, Луге и Кронштадте
И победили, всем врагам назло.
А временами, там, то здесь, мы слышим
Указы и парады в знак СС,
Хотя ОНИ сидели тише мыши,
Утратившие, раньше, - совесть честь,
"Но пассаран" - Испания кричала,
Фашизму и нацизму наше нет
И, как бы лодку правды ни качало,
У большинства. всегда будет ответ.
И Ядва-шем, и, Панеряй, и гетто,
Записаны, навечно,в книгу бед.
Нельзя давать возможность, что бы некто,
Ушедших в мир иной лишил побед...

НЕ ЗАЖИВАЮЩИЕ РАНЫ...ВОЙНЫ

Не довелось отца увидеть, не пришлось,
Мы дети сорок первого, кто знает?
Затеряно письмо, иль где нашлось,
Война всё время жить людям мешает.
Узнал он перед боем или нет,
Что сын его на свете появился,
И за кого в атаке, с немцем бился,
Что б на привале написать, - ответ...
О чём он думал, так и не узнать,
И получил ли весточку от мамы?
Он не успел записку написать,
Ведь всё смешалось в той кровавой драме.
Война, о сколько жертв ты принесла,-
На плаху положив людские жизни,
Лишь слёзы с бедами собой преподнесла,
Устроив пир кровавый в своей тризне.
Но не слабеет память о былом,
Ведь Папа, не пришлось сказать нам многим,
А смерть, своей косою, как крылом,
Плачевных жертв нам подвела итоги.
Как мы росли, об этом не сказать,
Коль нет плеча у матери,- нет мужа,
Кормильца нет, который был так нужен.
Когда беды узлов не развязать.
Нам не досталось ни отцовской ласки,
Ответов на вопросы, - почему,
Война одела в траурные маски,
Одна из них досталась и ему.
Троих нас, мать на ноги поднимала,
И в двадцать пять, зарок себе дала.
Не верила, что нет его, всё ждала,
Поверить, что не стало, - не смогла.
И каждый год, - мы в “праздник со слезами”,
Ставим свечу несбывшейся мечты,
О Боже, как страдали наши мамы,
Когда отцов теряли я и ты...

ЭТО БЫЛО, БЫЛО, БЫЛО

Память, подсознание, - хранит,
Боль потерь и горести утраты,
Плавился в огне войны гранит,
Отдавали жизнь свою солдаты.
Как забыть отцов своих, чужих?
Сколько заплатили за победу?
Помнить надо поимённо их,
Как и о войне принёсшей беды.
Всех коснулась траурным крылом,
Прямо или косвенно неважно,
В мираже остался кров и дом,
Но дрались с фашистами отважно.
Сколько душ на поле полегло?
Скольких мы кормильцев потеряли?
Вороньем,- “повестки” шли в село,
В города, - ох часто залетали.
Тыл трудился фронту, - “на гора”,
В голоде и холоде старался,
Что бы чаще слышалось ура.
Каждый,- за любое дело брался.
Победили, всем врагам назло,
Не отнять её,- большой победы,
Тем, кто возвратился,- повезло,
Как перенесли такие беды?
Слава всем, кто на передовой,
Сдюжил в той большой кровавой сече,
Будь то офицер, иль рядовой
“Не пришедшим",- зажигаем свечи.
Земля пухом, будем повторять,
Тем, кто полегли на поле боя,
Как бы вновь, своих нам не терять
Шепчем мы у обелисков стоя.
Только б больше не было войны...

ИСТОРИЯ И ПАМЯТЬ ...

Желания нет,- нам это вспоминать,
Но и забыть не в силах, и не в праве,
Это подобно, медленной отраве,
Но детям, внукам это надо знать.
Война, людские жизни исковеркав,
Заставила нас многое понять,
Она, словно контрольная проверка,
Экзамен жизни, - сдать или не сдать.
И камни, кто, - за пазухой носил,
Кто, настоящим другом был, остался,
Спасал от бед, награды не просив,
А кто, - нож в спину засадить старался.
Как в мясорубке судьбы прокрутив,
Жизнь ставила тире, а кому точку,
Сосед, кто в жизни мил был и учтив,
Решал, - кого убить, - или же дать отсрочку.
Как, не пойму накапливалось злость?
И алчность, словно лакмус, проявляла,
Добро чужое, словно в горле кость,
Ему видать покоя не давала.
А тут война, защиты не найдешь,
Бежали на восток, да без оглядки,
Добро, что было, прикопав на грядках,
Ведь от соседей ты вреда не ждёшь.
Не предсказать, какие ждали тучи,
Но оказалось все куда страшней,
На том ли свете было бы нам лучше,
Или живым, оставшимся, - больней.
Обида,- боль порой перекрывала,
За подлость и предательство людей,
Их совесть, даже не протестовала,
Всё вверх ногами повернулось в ней.
Какая, к чёрту, вера в справедливость
Коль, сама вера трещину дала,
Скажи Всевышний, где же твоя милость,
Судьба видать устала и сдала.
Бесчеловечны войны на планете,
И шрамы остаются навсегда,
Бог шельму,- обязательно пометит,
Нам не забыть, что было, - никогда.

МИНУТА ПАМЯТИ

Война, людские жертвы и Победа,
Цена твоя безмерно велика,
Ведь это шквал, принесший горе, беды,
Действительность, от мира далека.
Нет дня, чтоб где-то снова не стреляли,
Нет дня, чтоб не пролилась в мире кровь,
Мы нетерпимее, уже к друг-другу стали,
Другие ценности, другой стала любовь.
Запахло кровью,- новою войною,
Разбилось общество по группам и слоям,
Все говорит,- закончится тобою,
Тогда и памяти оценка, - стыд и срам.
Десятки миллионов на погостах,
Свой голос в день победы подают,
Чтоб лучше бы, к соседям ходить в гости.
Но, жадность к власти поводы дают,
Разжечь войну и жертвы вновь рекою,
Пополнят море,- трупы поплывут,
О, шар земной, что станется с тобою,
Коль ястребы к оружию зовут.
Фашизм живуч, он временно под маской,
Овечьей шкурой волка не укрыть,
Двойной стандарт, обманом, с речью сказкой.
Пытаются нацистов обелить.
Историю, как шило, - не укроешь,
Лишь временно, возможно исказить,
Коль совесть есть, поймёшь, кто яму роет,
Естественно желанье, людям жить.
История под власть, - вранье и лживость,
Ее правдиво истина плетет,
Власть сменится, тогда скажи на милость,
Какой метлой по новой заметет?
Лгунам, я предсказать могу открыто,
Вы ненависть взращаете к себе,
Ещё кричат нам жертвы, что зарыты,
Чтоб слышно было, мне, ему, тебе.
Была Победа, есть и остаётся,
Цену запомнить, что война взяла,
И руки отрубить, кому неймётся,
Кто разливает людям море зла.
Отца, - я не дождался с поля боя,
Как не дождались многие из Вас,
Минуту памяти, всегда встречаю стоя,
Ушедшие, обязывают нас.

ВОСПОМИНАНИЯ К ДНЮ ПОБЕДЫ

Дед, смело сыновьями, мог гордиться,
Лева, Иосиф, Миша и Ефим,
С ними мать, - всё до сих пор мне снится,
Дружно, жили вместе, рядом с ним.
В городке фамилию все знали.
Доброты семье не занимать,
Стол в субботу предки накрывали,
Неимущим подкрепиться, дать.
Как и многие, дед вовремя молился,
Торой с детства, он был увлечён.
Было время, с внуками возился,
Весь в делах,- заняться было чем.
Сыновья взрослели, внучки, внуки.
Частым гостем детский,- звучал смех,
Кто ж предполагал, что ждут их муки,
И война нагрянет, как на грех.
Разбросало,- сыновей у деда,
Растаскали, дом наш, по частям.
Да, народу было не до "мёда",
Смерть являлась, в благодарность нам.
А за что, за то, что мирно жили?
Помогали людям, чем могли?
Добротой,- у местным заслужили?
И бежали, сразу, как смогли.
Сыновья,- на фронте воевали.
Орденов, считать, не сосчитать,
Офицеры,- ох, как все их ждали,
Но троих прибрал,- фашистский тать.
Йосиф с Лёвой не вернулись с поля,
И отец мой,- полегли в бою,
Сколько слёз, бессонницы и боли,
Заплела в косу,- война свою.
Говорят, что время лечит,- я не верю,
Не исчезла в сердце, боль потерь,
Море слёз, проклятий, войне,- зверю,
Он не успокоился,- поверь.
На проспектах, словно на параде,
Свастики и надпись,- "Гитлер прав",
Из щелей, нацисты, словно гады,
Проявляют свой, фашистский, нрав.
День победы, праздник со слезами,
Кланяюсь, я всем,- кто воевал,-
Тем, кто не вернулся и не с нами,
И кто миру,- жизнь в войну спасал…

РАХИЛЬ МАРГОЛИС
(1928 – 2015)

Бывшая виленчанка, в годы Второй мировой войны участница партизанского движения, воевала в знаменитом отряде еврейских партизан, который состоял из бежавших в леса узников гетто и действовал на территории Литвы. Автор книг «партизаны Вильно» и  «Немного света во мраке: воспоминания»

НЕМНОГО СВЕТА ВО МРАКЕ

...Столовая, она же гостинная - большая холодная комната с тремя окнами и балконом в углу. Из двух западных окон открывается вид на Вилию, набережную, холмы за рекой – Шяшкинские холмы. Они кажутся мне горами, высокими и таинственными, на краю земли. С балкона и бокового окна виден Зеленый мост, костел Св. Рафаила и перед ним холмик с крестом на вершине, весь заросший сиренью...
...Папа уехал раньше и теперь распрощалась и мама. Каникулы близились к концу, на душе было тяжело, не хотелось идти в немилую казенную школу, тем более что она переместилась в новое здание - с улицы Ожешко на Мицкевица - напротив Лукишкской площади (теперь в этом здании музыкальная академия). Как далеко ходить, целый километр. И здание незнакомое –там раньше размещалась мужская гимназия им. Ю. Словацкого, которую вскоре закрыли...
...Не помню как я узнала, что это все же была война. Кажется уже накануне была объявлена мобилизация. Мы перевозили на лодках часть вещей в город. Так как наша квартира была возле Зеленого моста и мы боялись бомбежек, решили остаться у бабушки не Татарской.
...На площади Ожешко люди толпились возле громкоговорителей: Франция, Англия объявили войну немцам.
Все воспрянули духом, вместе мы победим! Но это были только слова. Никто не пришел на помощь Польше. Немцы вступили в Варшаву.
Начались бомбежки Вильно. Мы рыли окопы на Гарбарской улице за бабушкиным домом, ночь прятались в коридоре - там не было окон и осколки не могли туда попасть.
...Въехали в город без проверки и приключений, завернули во двор большого дома на Виленской улице, 12. Мешочники соскакивали наземь, вокруг сновали литовские полицаи в мундирах, при оружии. Пан Августовский отлучился что-то узнать; я сидела в кузове глядя на военнопленных, и трясясь от холода страха перед будущим. Мы двинулись в путь пешком.
-Знаете куда мы зарулили? - спросил пан Августовский, - Это двор «Ипатинги» - штаба местных фашистов, их логово. Нам можно сказать повезло, все обошлось.
Мы шли долго, через весь город, мимо Острой Брамы, в сторону Россы, в незнакомый мне район. Вот Росса - бывший монастырь на холме, особняк и маслозавод Пименова, переулочки «Колонии Банковой»…






ЭДУАРДАС МЕЖЕЛАЙТИС.
(1919–1997)

Литовский поэт, переводчик, эссеист. Учился на юридическом факультете каунасского Университета Витаутаса Великого, который зимой 1940 года был переведён в Вильнюс. Сборники стихотворений  «Lyrika» (1943), «T;vi;k;s v;jas» (1946) и другие. Книга стихов «Человек» (1961) была переведена на многие языки и удостоена Ленинской премии. В 1954–1959 годах избирался секретарем Союза писателей Литвы, 1959–1970 председателем правления и секретарем правления Союза писателей СССР.

ЕСЛИ МИМО ПРОЙДЕШЬ


Есть в России степная равнина…
Об Орловщине память жива…
Деревушку в пуху тополином
Называют в народе — Литва…

Близко слышали грохот орудий
Палисадники, избы и пруд…
Здесь простые и скромные люди
Любят труд свой и мирно живут…

Мой товарищ! Зимой или летом,
Если мимо проляжет твой путь,
Не забудь — деревушку проведай,
Постарайся туда заглянуть.

Мы товарищей там потеряли.
Уцелевшие в буре войны,—
Там отважно боролись и пали
Нашей родины славной сыны.

Мы сражались у этой деревни,
Чтобы родина наша жила,
Чтобы башня над Вильнюсом древним
Стяг багряный опять подняла.

Подарили герои родные
Нашей родине славы венок…
Помним русские дали степные,
Помним русский степной уголок…

Мой товарищ! Зимой или летом,
Если мимо проляжет твой путь,
Не забудь — деревушку проведай,
Постарайся туда заглянуть.

Перевод с литовского А. Кленова.

РОДИНЕ


Здесь нет живых и неживых,
Здесь нет своих и несвоих.
Пришли иль не пришли с войны
Все, Родина, Твои сыны,
Все пред Тобой они равны,
Нет пред Тобой у них вины,
Все пред Тобой они чисты,
Ты — это все, все — это Ты!
Смелее крылья распахни,
Вороньи стаи отгони!
О Родина,
Лишь Ты одна
Всегда права, светла, верна!
И каждый —
Мертвый иль живой —
Работник Твой,
Защитник Твой!
На празднике,
В труде, в борьбе,
Мы все — с Тобой,
Мы все — в Тебе!
И за Тебя пошедший в бой
И павший —
Вечно жив Тобой!



ГОРИЗОНТ

О юность, ты лодка, и лодку разбило
В конце моих странствий, o берег волной…

Hy что ж, я поплавал, и всякое было,
И всякое там у меня за спиной…
…Стою над обломками… Тихо вздыхает
Чертою очерченный синий предел…
А волны все тише, и море стихает,
И перед глазами туман поредел…
Смотрю на утихшую эту арену,
Последнюю тучу рукой отстраня…

…Забуду,
Отброшу,
Отвергну,
Отрину
Все то, что как камень давило меня…
К прибрежным камням припаду, оживая,
Всей сутью своею обязанный им…
(…Так птица торопится
Полуживая
К покинутым некогда
Скалам своим…)

…Но птице без берега жить невозможно…
И чайка ликует в своих небесах,
Когда горизонт-отразится тревожно
Хотя бы сквозь слезы
В солдатских глазах…

Перевод с литовского Ю. Левитанского

АЛЛЕГОРИЯ РАЗВАЛИН


Не дома, а черепа здесь,
И безгубы, и безглазы, и безносы;
Ведь в жилых домах, как золото, сверкают
И уста дверей, и очи окон,
В незакрытых льются речи, речи, речи;
Живо, прямо, грациозно высятся носы балконов.

У живого дома взоры ясны,
Он соперничает с соседом
И поет соседке серенаду,
Аккомпанируя на проводах, как на струнах.
Он живой, он весь жилой, он теплый,
Ибо жизнь струится по всем жилам,
Ибо золотой очаг зажженный
Это — сердце, в котором бьется живой пламень,
Распространяющий тепло по всему дому,
И, подобно живому человеку, движется жилой дом,
Не дома, а черепа здесь,
И безглазы, и безгубы, и безносы,
Только горы черепов кругом.

Сквозь безносый череп свищет ветер,
Воронье клюет остаток глаза,
И пожаловаться не может череп,
Ибо нет у него и уст для жалоб,
Только из разинутого входа
Торчат еще зубы лестниц; их искрошило
Попадание снаряда…

И когда порыв могучий дождевой осенней непогоды
Задевает черепа, летит сквозь рты пустые,
И безносые проемы, и глазницы их пустые,
И холодная вода льется в середину дома,
Вот тогда им, черепам шершавым,
Снится бывшее тепло
И, как будто слезы скорби, из глазниц их дождь струится
По щекам, по скулам стен,
По расстрелянным рыдают
Эти мертвые тела.

Не дома, а черепа здесь,
И безносы, и безгубы, и безглазы,
Как когда-то на фуражке бесноватого владельца
Этой сумрачной столицы —
Черепа!

Но дома еще тогда превратились в черепа,
Когда вынули из них разум, мозг
И бездумно погасили их пылающее сердце,
Чей былой могучий пламень руки гениев согрел,
И двадцатого столетья появилась пустота,
Та, в которой поселились и насилие и ложь —
Все, что вывихнуло руки и творцам, и земледельцам,
И литейщикам, и детям.
Здесь, в стране, дома которой превратились в черепа,
Здесь чудовище глумилось,
И брало оно больших и малых
Под ефрейторский сапог;
Всех топтало, точно карликов ничтожных,
Грело огрубевшие ручищи
У костра, который при дороге
Был воздвигнут из картин и книг,
И, нажравшись человечины кровавой,
Теплой кровью человечьей запивало
И над карликами потешалось.
Но природа пустоты не любит,
И пришло возмездие… Помпея…

Не дома, а черепа здесь,
И безгубы, и безносы, и безглазы,
Горы черепов; хохочет ветер
Через их безносые проемы,
И в глазницах слезы холодеют,
По ведь губ-то нет, и черный рот
Не умеет петь, скорбеть, рыдать.

1946
Берлин

Перевод с литовского Л. Мартынова.

ВЛАДАС МОЗУРЮНАС
(лит. Vladas Moz;ri;nas; 1922 — 1964)

  Литовский поэт, прозаик, редакционный работник. В 1940—1941 годах работал в журнале «Pionierius» («Пионер»). Во время Великой Отечественной войны был в эвакуации. В 1942—1944 годах работал в редакции фронтовой газеты «U; Taryb; Lietuv;» («За Советскую Литву»). Был редактором ежедневной газеты «Komjaunimo tiesa» («Комсомольская правда»), главным редактором иллюстрированного журнала «;vyturys» («Маяк»). В 1945—1964 годах состоял членом правления Союза писателей Литовской ССР.


ГОРСТЬ ЗЕМЛИ

Рассказывала матушка, бывало.
Как покидали милые края,
Как при разлуке сердце горевало
И шелестели грустно тополя.

Как уносили горсть земли в котомке
И за морями синими, вдали,
Когда замолкнет разговор негромкий,
Пересыпали горсть родной земли.

А мы не брали ничего с собою.
И что могли мы взять с собой, скажи!
Быть может, это небо голубое,
Быть может, те ромашки у межи?

Вмещает горсточка земли так мало,
А всей Литвы с собой не унесешь,
Всего, что нас влекло и волновало,
Полей, в которых зацветает рожь…

Не унести в котомке за плечами
Очаг родимый, неба синеву…
И мы ушли с тяжелыми сердцами.
Но поклялись отвоевать Литву.

1943

Перевод с литовского С. Map.
















ЮСТИНАС МАРЦИНКЯВИЧУС
(1930 — 2011)

Литовский поэт, прозаик, драматург. Был секретарём правления Союза писателей Литвы, затем заместителем председателя СПЛ. Первый сборник стихов «Прошу слова» (1955). Изданы поэмы «Двадцатая весна» (1956; Государственная премия Литовской ССР, 1957),  «Кровь и пепел» (1960, русский перевод 1964), «Публицистическая поэма» (1961, русский перевод 1963), сборники стихов «Руки, делящие хлеб» (1963), «Деревянные мосты» (1966, русский перевод 1970), «Пылающий куст» (1968).  «Донелайтис» (1964), «Стена» (1965, русский перевод 1968), драмы «Миндаугас» (1968; Государственная премия Литовской ССР, 1969; русский перевод 1972) и «Собор» (1971) составили тетралогию об исторических судьбах литовского народа.



КРОВЬ И ПЕПЕЛ
ГЕРОИЧЕСКАЯ ПОЭМА

(Отрывок)

ПРЕЛЮДИЯ

Была деревня — и деревни нет.
Ее сожгли живьем — со всеми,
Кто должен жить,
Кто должен умереть,
И с теми, кто на свет
Родиться должен.
Была деревня — и деревни нет.
Неправда!
Есть деревня эта.
Есть!
Она горит и по сей день,
Сегодня, —
И будет до тех пор гореть, пока
Те, кто поджег деревню эту, живы.
Так расступись, огонь,
Раздайся шире, пламя,
Дай мне взглянуть на тех, которые горят…
Вот парень… Разве он
Мне не сказал однажды:
— Мне эта жизнь нужна затем, чтоб мог я жить… —
Как много он хотел и как немного!
Мой брат, ровесник мой, и почему,
О, почему ты не сказал в тот день:
— Мне эта жизнь нужна, чтобы я мог бороться. —
Как горячо в моей груди!
Что там горит? Быть может, это сердце…
Гори, о сердце! Ты должно гореть,
Чтоб не сжигали никогда людей.
Дзукиец этот, он пахал в тот день,
Пар под озимые двоил напором плуга.
Его остановили. Борозду
Не дали кончить. Плуг, вонзенный в землю,
Так и остался в ней.
Но не ржавеет он,
Нет, не ржавеет, потому что в поле
Приходит еженощно тот дзукиец,
И, засучив дерюжные штаны,
Крестом он осеняется и пашет.
И протянулась эта борозда
От Пирчюписа к Панеряй,
От Панеряй к Освенциму, в Маутхаузен,
Она, как жизнь, длинна, та борозда,
И, как траншея жизни беспредельной,
Рвам смерти противостоит повсюду.
Пусть никогда не заржавеет плуг.



ИРИНА МАСТЕРМАН
(1945)

Занималась в литературной студии «РусЛо», возглавляла поэтическую студию «Созвучие». Изданы сборники стихов «… И» (2007), «Виночерпий»(2008). Печаталась в сборниках и альманахах поэзии Литвы, Латвии и России: «Письмена», «Настоящее время», «Планета поэтов», «Северная Аврора», «Невский проспект» и других. Член МАПП и литературного объединения «Логос».

ВАЛЕНКИ

Знамение лучшее всех — лишь одно: за отчизну стражаться.
Гомер

I

Декабрь 1944 года. Молдавия. Станция Братушаны.

Домишки маленькие, почти впритык к дороге. По улице, цепляясь за штакетины заборов, иначе не пройдёшь, бредёт женщина. Со стороны, кажется, что она пьяная. Плюшевая чёрная кацавейка до конца не застёгнута. Серый пуховый платок съехал на плечи. Волосы схвачены уруглым гребешком. Тощенькая. А живот большой. Под мышкой несет два валенка. Один белый, второй черный.
«Куда, ты, куд- а- а   милая?» 
По дороге не пройти. Ливни и дождевое крошево сделали её непролазной. Вязнут волы и телеги. Даже два, вола не могут сдвинуть колымагу с места. Колёса под ступицу уходят в чёрную жирную грязь.
«Цоп-цобе» возницы повисает в воздухе…
Война откатилась дальше на запад. Ночью видно зарево от «Катюш».
Женщина, её зовут Евдокия, выходит по ночам с мужем, что бы увидеть всполохи  зарниц на горизонте и рассказать своему мужу. Его зовут Иван.

II

Мой папа, Иван Николаевич Цветков, боевой летчик, майор, первый послевоенный замполит вильнюсского аэропорта, обладал энциклопедической памятью и аналитическим складом ума,  и не было вопроса на который он не знал ответа. А как могло быть по другому?
В 1952 году, в наш дом по улице Толимойи отец приносил эскизы будущего здания Вильнюсского аэропорта и огромные ватманы раскладывались на обеденном столе, когда они с мамой обсуждали самый  перспективный проект и выбрали самый лучший.
Мы с пятилетней сестрой, по приказу «руки за спиной», что бы не смели даже прикоснуться и запачкать драгоценные листы, разглядывая эту красоту, молча благоволели.
И сейчас это сооружение стоит, правда уже без шпиля…
«Эх, ма! Узнают, что коммунист остановил свой выбор на Сталинском стиле, снесут постройки к чёртовой матери...»
Молчите, други мои, молчите. И я помолчу.
О войне папа говорил так:
«Мы были на передовой, а войну выиграли женщины» и перечислял: «танки, самолёты, снаряды, обмундирование, портянки, «фронтовые 100 грамм», шоколад, курево и кровь для раненных — всё отдавали нам наши милые женщины - матери, жёны, сестрёнки и вдовы». Он всё время напоминал нам: «их подвиг беспримерен», и знал о чём была речь ...
 Не говорил он только о самой войне, и никогда не матерился, как впрочем и все кого я знаю из фронтовиков.
Мой свёкр, Илья Борисович Мастерман,  как-то мимоходом обмолвится о том, как  был инструктором и учил польских солдат «танковой науке», когда их Армия Людова, в конце войны, взаимодействовала с Красной Армией. И о том, как он докладывал лично маршалу Василевскому о подготовке польских кадров.
Вот и всё.
Интересная подробность о маршале Василевском: тогда Василевский первый раз выслушал донисения Ильи Борисовича он спросил: « почему вы говорите на русском?» - свёкр ответил — я не знаю польского. Василевский помолчал, усмехнулся и сказал: «Я поляк, но говорю в русской армии на русском, а вы обучаете поляков, значит вы должны знать и говорить с ними по польски добавил — возражения есть?Нет? Рапортуйте следующий раз по польски.
Так мой свёкр выучил польский язык
Отмалчивался, свёкр о войне, а он одним из первых  встретил  немцев «лоб в лоб» в Бресте возле хутора Гайновка. Потом танкист Мастерман прошел путь от Сталинграда до Берлина, был награжден медалями за «За оборону Сталинграда» и «За взятие Берлина».
Отец моей подруги, подпольщик, тот вообще воды в рот набрал. Узнала она правду о своем отце, когда он умер.
На нашей улице жили два человека. Два человека — две руки. Пустые рукава гимнастерок заправляли под брючный ремень.
А спроси: «Где руки потеряли?»
Ответят: «На войне, кажись...».
И замолкнут в себе, как устричные створки. Войну они люто ненавидели. Она была мачехой для них. А что о мачехе рассказывать?  Не заморила до смерти и ладно, и хорошо. А как лютовала? - не мужское это дело, - жаловаться. Только наших двадцать семь миллионов. Крымского полуострова, или Литвы, считай девять, а то и десять. Как говорят братья поляки: «Велький кавал — гэмбы рве.» Большой кусок — губы порвёт. Тут бы спросить: «Ну что, наелись, фашисты.»

III

Война откатилась на запад. Ночью видно зарево от «Катюшь». Женщина, её зовут Евдокия, выходит по ночам с мужем, чтобы увидеть всполохи зарниц на горизонте и рассказать своему мужу.
Мужчину зовут Иван. Он слепой. Хромой. Передвигается на костылях. В гипсовом, от копчика до шеи, глухом, на шнуровке корсете. Но жив. Он вернулся к ней с войны. Господь милосерден.
Женщина упрямо движется к своей цели. День начинает меркнуть. Надо успеть дать по морде «говнюку» и вернуться назад. Венуться с одинаковыми валенками. Вернуться, чтобы муж не заподозрил неладное. Не зря же она показала ему благодарность за подарок. Муж расцвёл, «криворотик» был счастлив. Угодил. Угодил жене.
Евдокия на сносях. К Новому Году должна родить. У неё сильно мёрзнут ноги. У беременных так бывает. Её Ваня, (Господи дай мне силы, думает она), решил порадовать жену, то есть, её Евдокию. Сходил, пока она была в школе, сам в сельпо  и купил валенки что бы ноги оттогрела хотя бы дома. А дома пол земляной. Жалко «кисоньку». Лавочник, (очень внимательный человек оказался), и продал. Совсем недорого. Ну, иуда, держись…Я тебе покажу.
Кисонька боится уронить валенки, боится поправить платок. Так и бредёт в калошах, расхристанная, подмышкой разноцветные валенки.
Мысли, мысли: « Убью гада...А как мне Ваню привели...Март. Ночь. Стучат. Взяла топор и к дверям. Лампу керосиновую зажгла, топор между ног зажала. Что надо? Тут ваш муж. Какой ещё муж? Дык, вот - Иван Цветков. Крюк откинула. Стоят двое. Один повыше, с кадыком на шее, толкает старика на костылях. Бери мол. А кого брать? Старика? Не-ет. Не мой. Ошиблись. Нет не ошибнулся. У меня документ. Вот, смотрите. Распишитесь. А что я ночью увижу? Тычет мне, тычет...Что, ты, тычешь? А старик заплакал...Не узнала, кошечка, это я… Эх, растудыть твою, если б не кошечка...как тут узнаешь ночью? Лицо к уху стянуто, зубы торчат, синие очки, по всему видать слепой… У-у-у гнида, вошь портошная...убью...прикончу урода, пусть судят.., мамочка, где ты.., нежный мой, живой, не пропал, не сгинул..,гитлер, фашист, я тебя научу как Родину любить , задушу сволочь..,кого обманул...слепого...врачи обещали прзреет, как же … прозрел...задушу, будешь знать как героя вокруг пальца, он за твой жирный зад, ублюдок ты, инвалидом стал...а ты ему черный и белый...ск-о-от...задушу...Бедный, как ты их нёс… на груди...на проволоке...сам на костылях...гад ты..внимательный говорите...я тебе, ****ь, покажу ...проститутка...»
- Мама, а что было дальше?
- Ничего. Тебя родила. Ты записана 1 января 1945 года, а родилась 9 декабря 1944 года.
Валенки помогли.

IV

Мама моя, Евдокия Цветкова, не плакала. Никогда. А ведь женщине можно. Выронила одну слёзку когда уходила. Папа плакал. Мы с сестрой плакали…
Мама, когда ещё  была, говорила: « Это меня одна старая бессарабка заколдовала, когда я пёрлась с валенками назад в лавку. Она вечно сидела возле окна. Когда, куда ни пойдешь, глянешь не её дом — сидит. Следит. Справа герань, слева — старуха. Я тогда плакала. А она из-за стекла посмотрела на меня, потом провела по своим глазам раз, второй, не плачь мол, не стоит, всё проходит и это пройдёт. С тех пор не плачу. Хотелось бы, а не могу.»
А я думаю так: война сделала своё поганое дело. Некогда было хныкать. Свекровь моя Мастерман Фимочка, тоже не куксилась. На Сормовском заводе день и ночь снаряды на станке точила. И спала там же, на заводе.
Война выпотрошила привычку жаловаться. Зубы сцепи и молчи. Вот и до молчались. Иудеи не молчали. Хоть клочёк земли получили. Россияне тоже получили. За всё. Памятники выковыривают. Могилы оскверняют.

V

Папин штурмовик сбили над Украиной. Город Шахты. Был обычный рядовой бой. Папино звено отвлекало на себя немецкие самолёты, прикрывало наши бомбардировщики. Идти на обострение. Дать отбомбиться нашим. Задача предельно ясная. Как он остался живой? Загадка. Самолет он не бросил. Парашютом не воспользовался. А жив остался.
Терпению отца не было предела.
Картинка из детства: Молдавия, Дрокия, 1949 год. Уже есть младшая сестра. Папа с палочкой, слегда подвалакивает ногу. Учится в кишинёвской партийной школе. Приезжает к нам в Дрокию регулярно.Мама его моет на полу в балее. Корсет на табуретке. Мы с сестрой заняты важным делом: выковыриваем беленьких червячков у папы из спины. Мне пять лет, младшей сестричке два. Пальчики сестры тянутся к папиным язвам на спине и вытягивают оттуда пузатеньких беленьких (тип — топ, только меньше размером опарышей). Я злюсь, потому что пальчики сестры тоньше моих и ловчее выдёргивают «приживальщиков». Я оттесняю сестру, захватываю сама спину и торопливо выворачиваю беленьких червей. Отвращения никакого. Мама нахваливает: «Молодцы девочки». Мы стараемся. На ногах у папы ниже колена в ранках те же «квартиранты». Их он вытаскивает сам. Папа говорит, что язвы образовались от ударв о землю. Он ещё носит корсет. Гипсовый, на железном каркасе. Черты лица...Лицо у папы.., с такого лица не грех воду пить. Серые глаза, припухшие веки, чувствительный рот великоват, но лицо крупное, породистое. Белокур. Очень, оченькрасивый. Сейчас я понимаю: мама ревновала. При папе женщины смущались. Мама изнывала от ревности. Ему шла легкая хромота и палочка. А корсета не видно. И червячков тоже. Чем не герой? Кавалер орденов Отечественной войны и, самое главное, ордена Суворова. Назначение в Литву, папа получил в Москве.
Папа, Иван Цветков, умер в 1077 году. Не дожил полгода до 60 лет. Свёкр мой Илья Борисович Мастерман, тоже коммунист, тоже майор, был на два года младше папы. Как получилось но это факт: он умер в день папиной смерти. На два года позже. Они лежат на Гурянском кладбище в Павильнюсе.
Мама Ильи Мастермана и его младший брат Юлий, исчезли в Каменец-Подольском гетто. Могил нет. Но есть наша память.
Великая подлость, предательство — коммунистов уравнивать с фашистами. Анафема, вам. Нужен второй Нюрнбергский процесс. Суд истории. Пока мы, дети фронтовиков живы, надо отстоять Вас. Героев.
Если не мы, то кто же?

9 марта 2020 г. Вильнюс

ПОРТСИГАР

Нет прошлого. Есть только будущее.
Но мне там не бывать –
с фанерной бабочкой
в послевоенном церемониальном
сквере, насыщенном гулянием
семейным: слегка манерных женщин
и мужчин в зелёных, реже синих,
но в непременных галифе.

Там не бывать
непритязательной провинциальной
атмосфере,
где развлеченье – станционный
крытый досками перрон, буфет,
куда зайти героям и заказать
семье «крем-соду», купить конфет,
себе два раза взять по «сто»,
занюхать хлебом,
слушать духовой оркестр,
играющий «бостон»,
курить «Казбек», дышать
невозмутимо паровозной гарью,
и говорить с горячностью. И только о войне.

В том будущем
нет места именному портсигару,
неповторимым жестом
извлечённому отцом
из галифе.
      
   



























САЛОМЕЯ НЕРИС
(1904–1945) (лит. SALOMEJA NERIS)

Литовская поэтесса, дебютировала сборником лирики «Ранним утром» (1927), который в течение одного года вышел двумя изданиями. Лауреат Сталинской премии первой степени (1947). Народная поэтесса Литовской ССР (1954). В Вильнюсе была названа именем поэтессы школа, установлен памятник, в Москве её именем названа улица.


 МАТУШКА

Березы слушали прибой,
Склонив вершины…
За край родной ушли на бой
Четыре сына.
Как долго матери их ждать
В такие грозы!
А кто же здесь утешит мать?
Одни березы.

Уехал первым старший сын,
Встав спозаранку,
Чтобы громить броню машин —
Чудовищ-танков.

Второй — в седло да из ворот,
Недолги сборы.
Нет, мать, и он не принесет
Тебе позора.

А третий сокол — в облака,
Что был, что не был.
И значит, крепости врага
Взлетят под небо.

Четвертый — тот орлом глядит,
Ни нули мимо:
Он снайпер, он освободит
Свой край родимый.

Из дальних далей письма шлют
Четыре сына.
Мосты взрывают, склады рвут,
Расставив мины.

Где что ни шаг, то смерти жди —
От боя к бою
Идут повсюду впереди
Сынки-герои.

И летним днем в избу твою
Весть прилетела,
Что старший сын твой пал в бою,
Сражаясь смело.

Не плачь, не плачь, старушка-мать,
Оставь кручину,
Ведь письма будут присылать
Еще три сына…

Осенний ветер загудел
Над синим бором,
И сердце матери задел
Зловещий ворон.

О вас, погибших, боль-тоска,
Родные дети…
Лишь два соколика-сынка
Теперь на свете.

Уже зима звенела льдом,
Метель свистела.
Несчастье в материнский дом
Вновь прилетело.

Три сына в землю полегли
Твои родные…
И в сердце матери вошли
Штыки стальные.

А кто ее утешить мог?
Одни березы.
— Крепись, любимый твой сынок
Пройдет сквозь грозы!..

Закат обжег лицо земли,
Сгорел на склонах.
Тюльпаны вешние цвели
В полях зеленых.

И соловей среди ракит
Прощелкал к ночи,
Что с пулей в сердце крепко спит
И тот сыночек…

Не море, волю дав волнам,
Само страдало —
То мать по четырем сынам
Одна рыдала.

И целовала грудь земли,
Теряя силы,—
Тут все сыны ее нашли
Свои могилы.

И в лес пошла старушка-мать,
Взгляд опустивши…
Кто сможет косточки собрать
Ее детишек?..

И вот она у партизан,
С ней самый главный:
— Нашла!.. Не верю и глазам…
Сынок мой славный!

А сколько глаз — не сосчитать,
Все смелы, метки…
Ну, у тебя и деток, мать!
И что за детки!..

Перевод с литовского Н. Старшинова.


ЛИЛИЯ НОСКО
(1950)
 
Родилась и училась в Белоруссии. После окончания аграрного колледжа  работала агрономом в Витебской области. Участвовала в строительстве Байкало-Амурской магистрали (Тында-Беркатит, ст. Золотинка). Стихи публикует в сборниках «Библиотека  современной поэзии», в конкурсном альманахе «Поэт года». Номинирована на литературную премию «Поэт года» (2016, 2017).  Первая книга поэзии «Радуги в росах» (2017). Живет в Литве, в городе Неменчине.



ЖИВЁМ И ПОМНИМ

За тех, кто не дожил, живём мы, живые,
И помним их всех имена.
В боях они пали в те годы лихие,
Чтоб нас не коснулась война.
Чтоб мирное небо над нами не застил
Пожаров клубящийся дым.
Чтоб нас не постигло такое несчастье:
Погибнуть в бою молодым.
Жить будем достойно, и помним мы свято,
Что там, у  рейхстага стены.
Зарделась Победа в руках у солдата,
Достойного сына страны.
И ныне живущим, почёт вам и слава
Солдатам, нас спасшим от бед!
На это от нас вы имеете право,
Принёсшие радость побед!

С ДНЁМ ПОБЕДЫ

Дорогие бойцы-ветераны!
С Днём Победы! С праздником вас!
Мы всегда будем вам благодарны
За сегодняшний день и за нас,

И за мирное небо над нами,
За счастливое детство внучат.
Этот мир вы добыли с боями,
Чтоб могли мы рассветы встречать.

Возлагаю цветы к обелиску.
На граните гвоздика, как кровь...
Дорогие, вам кланяюсь низко
За Победу, за Мир, за Любовь!



СПАСИБО ЗА ПОБЕДУ!

Когда нависла над страной
Фашистской гидры злая тень,
Плечом к плечу вы вышли в бой
В защиту сёл и деревень.
И каждый клок земли родной
В боях был кровью обагрён.
Сражался каждый, как герой,
За дом, в котором был рождён.
Ведь за спиной – семья и мать,
И в жизни первая любовь…
Солдат не может их отдать
На поругание врагов!
Земля снарядами рвалась -
Твердь уходила из под ног…
Солдат не мог ни пяди сдать
Её врагу. Держал, как мог…
И медсестра, войну кляня,
Бойца на худеньких плечах
Ползком тащила из огня,
Забыв про смерть, забыв про страх.
Враг не прошёл. Отброшен был
С позором в логово назад.
Тебе, Победу кто добыл,
Я низко кланяюсь, Солдат!
За мирный день спасибо вам!
Мы были позже рождены –
Не довелось увидеть нам
Весь ужас страшной той войны.


ЖИВЁМ И ПОМНИМ


Ныне живущим, Почёт вам и Слава
Солдатам, мир спасшим от бед!
На это от нас вы имеете право,
Кто нёс нам ту радость побед!
За тех, кто не дожил, живём мы, живые,
И помним их всех имена.
В боях они пали в те годы лихие,
Чтоб нас не коснулась война.
Чтоб мирное небо над нами не застил
Пожаров клубящийся дым.
Чтоб нас не постигло такое несчастье:
Погибнуть в бою молодым.
Жить будем достойно. И помним мы свято,
Что там, у рейхстага стены,
Зарделась Победа в руках у солдата,
Достойного сына страны.

ОТГОЛОСКИ ВОЙНЫ

Деревню, сожжённую немцами при отступлении, потихоньку отстраивали: из землянок перешли в дома. Вдали от деревни у самого леса был хутор. Там жила до войны молодая трудолюбивая семья. Когда эту местность захватили враги, хутора они сжигали в первую очередь: панически боялись партизан, которые нагоняли на них страх внезапными появлениями там, где их не ждали.
Нюра с двумя детьми жила на хуторе. Её муж воевал в партизанском отряде. У него с детства была повреждена нога. На фронт его не взяли.
В тот день она ушла в лес к мужу с продуктами, которые тайно ей передавала вся деревня для партизанского отряда. Дома остались дети, трёх и пяти лет девочки. В отсутствие мамы, старшая сестричка присматривала за младшей. Когда же Нюра вернулась, ни хутора, ни детей уже не было, только дымящееся пепелище. Через пару дней после этой страшной трагедии в бою за железнодорожную станцию близ деревни, погиб и муж. С тех пор, говорили, она повредилась умом.
Жила Нюра, как и большинство людей тогда, в землянке. Деревенские женщины звали её к себе жить, но она не соглашалась на уговоры и оставалась жить в своей землянке, рядом со сгоревшим домом.
Бабу Нюру (так мы, дети, называли её) вижу, как тогда: платок до бровей туго завязан узлом назад; что-то серое на плечах, наподобие пиджака и длинная, до земли юбка, тоже серого цвета. Она была высокая, худая с  большими печальными глазами….
Баба Нюра была доброй к нам, детям. Поила нас козьим молоком и радовалась при этом. И мы были рады. Корова редко ещё у кого была в деревне. В землянке у бабы Нюры вместе с ней жила коза и было много тряпичных кукол, ею сшитых. Она разрешала нам с куклами играть, но, иногда, забирала у нас их из рук, прижимала к себе и, пугливо озираясь по сторонам, становилась какой-то странной и непонятной – и мы тогда быстро убегали, но на следующий день нас снова тянуло к ней, к её землянке. И снова она радостно встречала нас.
Уже более десяти лет, как было мирное послевоенное время, а отголоски войны всё ещё напоминали о себе. Окопы, землянки, траншеи, где находили ещё гильзы, каски, солдатские пряжки…
И искалеченные войной людские судьбы, людские души…

ВСЁ ПЕРЕЖИЛИ… (по рассказам мамы)

Немецкие разрозненные части уже драпали с белорусской земли. По пути отбирали у населения всё последнее, жгли деревни, часто вместе с жителями. Опустошали местность, чтобы не досталось ничего советским солдатам и, активно действовавшим в тех местах, партизанам. Молодёжь
забирали в обозы и уводили с собой.
Дедушка (мамы отец) детям говорил, чтобы они сразу прятались, как только услышат что-то подозрительное или увидят незнакомого кого-то. Жена у дедушки умерла, когда маме было восемь лет, а её брату – десять. Больше он не женился. Растил детей сам один. И в тот раз, когда нагрянули каратели на деревню, почти никого уже не было в ней, кроме старика, который не мог ходить, и старухи. Маме в то время было пятнадцать лет, а её брату – семнадцать. Мама спряталась в борозде, где росла картошка. Картофельная ботва была густой - и она под прикрытием стеблей картошки отползла в конец огорода, почти до бани. Дальше за ручьём начинался лес. Там в борозде она пролежала до самого вечера. Брату не повезло: он не успел спрятаться или плохо спрятался и его
под дулом автомата загнали в обоз. Он так и пропал без вести: ни похоронки, ни могилы…
Деревню сожгли каратели дотла. Сгорели и больной старик со старухой. Старуха пробовала выбраться из огня, но её застрелили. Остались только чей-то сарай, что стоял подальше за деревьями и дедова банька. Дедушки в этот день дома не было. Он был в лесу – и это его спасло. Его бы просто убили.
Когда обоз с карателями и пленными ушёл, стали возвращаться к своим сгоревшим домам люди. Оплакали и похоронили кости стариков, осматривали дымящиеся пепелища, в надежде найти какую-нибудь пригодную утварь.
Дедушка был в деревне незаменимым человеком: с ним советовались, к нему шли за помощью. Ведь других мужиков практически не было: одни женщины и дети. Подремонтировали оставшийся сарай и стали там жить все вместе. И у дедушки в баньке поместилась семья из трёх человек, кроме его семьи уже из двух человек. Так и жили, друг другу помогая. Женщины, старики, дети копали землянки, чтобы расселиться по ним к зиме. В разграбленной и сожжённой деревне еды не было - выручала картошка, которую распахивали, впрягаясь в плуг по два человека и то, что смогло
вырасти в огороде на грядках подальше от дома. Лошади не было ни одной. Была корова, которая откуда-то «прибилась» к людям. Зимой её не было чем кормить – пришлось зарезать. Так и выжили…
После Победы стали возвращаться в деревню солдаты. Кто-то вернулся калекой, но вернулся! А кто-то так и не пришёл с войны. Вместо них пришли «похоронки». Дедушкин сын тоже не вернулся. И «похоронка» не пришла… Наверное пытался сбежать…
Статистика свидетельствует, что за годы Великой Отечественной войны в 1941-1944 годах в Белоруссии погиб каждый четвёртый житель республики - белорусы и люди других национальностей, проживавшие в Белоруссии. Но точных цифр не знает никто.
Деревню начали строить «толокой»: все вместе строили дом для одной семьи, потом все вместе – для другой и так далее. Люди выходили из землянок…
Люди, прошедшие все ужасы войны, были добрее и дружнее, чем в наше время. Люди никогда не оставляли других наедине со своей бедой. Жили всей деревней, как одной семьёй.
Это всё мне рассказал мама, когда я уже ходила в школу. Я родилась через четыре года после Победы. Семья наша жила в той же дедушкиной баньке, приспособленной под жильё. А ещё через четыре года родился мой брат. Дедушки не стало, когда мне не было ещё и пяти лет, но я
его хорошо помню. Когда я перешла во второй класс, наша семья переехала в другой район, с собой мы увезли и разобранную на брёвна баню, чтобы начать строить дом.


ЭЛЬВИРА ПОЗДНЯЯ (ДУДИЦКАЯ) 
(1939)

Родилась в России, в Приморском крае. Специальность – планирование и бухучёт. Призвание – поэзия. Лауреат республиканских и международных конкурсов: «Золотое перо» ЕАИЛ (2015) и МАПП (2019).;Обладатель премии и звания «Серебряное перо Руси» (Москва, 2016). Диплом Департамента по делам нацменьшинств при правительстве ЛР «За активное творчество, обогащающее наследие русской поэзии в Литве» (2006). Автор трёх сборников стихов и эссе и серии 10-ти брошюр библиотечки поэзии и эссе. Главный редактор альманаха «Ступени», издание – «Золотой лауреат» (Москва, 2018).;Награждена медалью «Мастер своего дела» им. Л. А. Булгакова. Член Союза писателей России и МАПП.

ВЕТЕРАНУ

Деревянный аист крутится на крыше,
Беспокойный ветер крылья теребит.
Успокойся, аист. Тише, ветер, тише.
Раненое сердце скоро отболит.
 
Вот он – День Победы... Что-то небо хмурит...
Кажется, из клочьев серый снег пойдёт...
Вот он – День Победы... Что-то нынче будет?..
Нынче кто помянет сорок пятый год?..
 
В загранице новой, в Вильнюсе, всё реже
Раздаётся эхо незаживших ран.
У огня святыни этим утром вешним
Не скрывает слёзы старый ветеран.
 
Голова седая в скорби и печали
Горестно склонилась в поминальный час:
«Родина, родная, мы тебя спасали!
Как же ты без боя расстреляла нас?!»
 
Вновь осколок рваный угодил под сердце,
Режет грудь жестоко, как на той войне...
А в священном храме держит свечку Ельцин* -
Правит панихиду по былой стране...
 
*) Ельцин – первый президент России.
 
9 МАЯ
 
(на Антакальнисском воинском
мемориале Вильнюса)
 
...а дождь всё моет обелиски
Холодной, скорбною слезой...
Не водку, дань Европе – виски,
Не чокаясь, за упокой
Мы держим в разовых стаканах,
А в горле – каменеет ком,
И сердце – в свежих рваных ранах,
И дождь – по коже холодком.
 
Молчим...
Промокший, стал на блюдце
Солоноватым шоколад,
Как будто с неба слёзы льются
Всех захороненных солдат.

Молчим.
А сердце рвёт на части,
Когда в идеях бредовых
Страна, захлёбываясь властью,
Отвергла мёртвых и живых.

Молчим.
В минуты откровенья
Стоим, не поднимая глаз,
И хочется просить прощенья
За памятный огонь – на час*.
 
Молчим... 
Дождливая завеса
Седые серебрит виски...
И больше нет такого места,
Где все слова – так нелегки...
 
*) Общество ветеранов ВОВ, воевавших
 против гитлеровской коалиции, за свой счёт 
выкупает  газ  для зажжения Вечного
огня у мемориала на время проведения
мероприятия.
 

В ТОТ ДЕНЬ
 
С войной покончили мы счёты.
Бери шинель, пошли домой…
Булат Окуджава 

А нас осталось, ох, как мало…
А помнишь, на передовой
Со славой рядом смерть шагала,
В тот день гремел последний бой.

Какая жуткая отвага
К победе яростно вела
И наше Знамя над Рейхстагом
Кровавым пламенем зажгла!

Неужто будет всё забыто,
И каждый будет позабыт?
Сейчас идёт другая битва –
За жирный и шикарный быт.
 

Неужто правнукам – забава –
Медали наши, ордена,
И в Лету канет наша слава,
Как та, Берлинская, стена?..


А нас осталось, ох, как мало…
А помнишь, на передовой
В тот день победа ликовала,
И ты сквозь слёзы прошептала:
«Бери шинель, пошли домой...»
 

ПОЖЕЛТЕВШЕЕ ФОТО

«Коля, дай покурить!» – а в ответ – тишина…
Он вчера не вернулся из боя.
Владимир Высоцкий

 

Пожелтевшее фото висит не стене,
Заменяя икону святую.
И старушка обронит слезу в тишине
И прошепчет молитву скупую…

Вася Тёркин в боях до Берлина шагал
И вернулся народным героем…
Сын мог Тёркиным стать, но Высоцкий сказал:
«Он вчера не вернулся из боя…»

Ни креста, ни могилы… Сухая ладонь
Запалит поминальные свечи…
И никто не задует Священный Огонь
Под печальным названием «Вечный»!
 Нам таких фотографий на стенах не счесть!

Это ПАМЯТЬ и МЕСТО ПОКОЯ…
Им девятого мая за стол всем бы сесть…
Но они не вернулись из боя…

ПОСИДИМ И ПОКУРИМ

А за окнами дождик всё сильней поливает.
Заходи, друг мой, в гости. Заходи, посидим.
Посидим и покурим. Посидим, потолкуем,
И бокалу вина свою дань отдадим.
 
Огонёчек в камине, как в землянке, согреет.
Грозовые раскаты нам напомнят бои...
Посидим и покурим. Посидим, потолкуем,
Как в суровые дни до Берлина дошли.

 Много раз умирали мы в разбитых окопах.
Поднимались и снова продолжали свой путь...
Посидим и покурим. Посидим, потолкуем.
Наши раны опять не дают нам уснуть.

 Мы с тобою раскурим на двоих самокрутку.
Посидим и помянем всех друзей фронтовых...
Посидим и покурим. Посидим, потолкуем,
И поднимем бокал за здоровье живых!
 
А ПОМНИШЬ, ТОВАРИЩ?

А помнишь, товарищ, мой друг дорогой,
Как вместе тогда мы сражались?
Одну самокрутку курили с тобой,
Шинелью одной укрывались.

И то, что мы выжили в этом бою –
Свидетель тому наша дружба.
И то, что сейчас мы с тобой не в строю,
Жалеть нам об этом не нужно.

Мы помним, и нам не забыть никогда,
Как падали наши ребята.
Пусть проклята будет на век – навсегда! –
Фашистская речь автомата.

Мы с честью прошли по дорогам войны,
Отчизну в боях отстояли,
И в том, что мы живы, нет нашей вины –
Мы рядом со смертью шагали.

 
За мирное небо над нашей землёй,
За землю родимую нашу,
За нашу Победу, мой друг дорогой,
Поднимем заздравную чашу!

 ТОГДА ЗДЕСЬ НЕ БЫЛО ВОЙНЫ...

 В  кострах горели
Гейне, Шиллер, Гёте...
Измаил Заславский. «Бабий Яр»

Жгли книги в Вильнюсе с утра.
Слепой не чувствуя вины,
Толпа зверела у костра...
Тогда здесь не было войны...

И вздох – как стон... Конец пути
Безумным пламенем объят –
Прости их, Господи, прости –
Они не знают, что творят. 

И молчаливые слова, 
Глотая боль, глотая дым,
Ткут в неизвестность кружева
Над этим скопищем седым.

 И всё... 
Страниц прощальный взмах...
Судьбы окончена глава...
Какой кураж! Какой размах!
Знать, инквизиция жива...

 
Тогда здесь не было войны...
Но падал, падал чёрный снег...
На пепелищах тишины
Лежал у ног двадцатый век...

 *) В конце 1990 года, после подписания в марте
 Акта о восстановлении независимости Литвы, 
в Вильнюсе у сейма на кострах сжигали книги 
советских писателей и русских классиков.

У РЕЙХСТАГА

В двухэтажном автобусе еду,
Под ногами распластан Берлин.
сорок пятого года Победу
Пыль веков добавляет седин.

Нет Берлинской стены, нет оковы,
И, встречая меня – «Гутен таг»*,
Для приезжих туристов раскован,
Обновлённый сияет Рейхстаг.

 
Прах Победы потомством развеян,
И предательски душит слеза,
Стон в груди застывает, немея,
Затрудняя хоть что-то сказать.

Над распятьем Победы стенаю –
Ах, Россия! Ты в вечном долгу! –
Не стыдясь, у Рейхстага рыдаю
И рыданья сдержать не могу.

 Наревевшись, куплю свежий хлебец,
Маята отодвинется в тень,
И на русскую речь русский немец
Мне с улыбкой кивнёт: «Добрый день».
 
*) Гутен таг (нем.) – добрый день.


КИЕВСКАЯ РУСЬ

...Давно, второго сентября, закончилась она –
Вторая – Боже мой! – Вторая мировая,
Но полыхает, полыхает новая война,
Да рядышком совсем уже, да рядышком, у края.
 
И только руку протянуть, граница – вот она.
Пылают небеса, и души лижет пламя,
И днём, и ночью, как в угаре, стонет тишина,
И с жёлто-синем на ветру чернеет вражье знамя.
 
Пылает Киевская Русь, и лает быдло «Хальт!»*,
И вновь кровавый шаг чеканит по брусчатке,
И князь Владимир на Голгофе над Днепром распят,
И...
заигрался Бог с огнём, как в сорок первом, в прятки...

*) Halt – (с немецкого) сигнал «стой!».

 
МЕДАЛИ

Я люблю вас, мои Ветераны,
Ветераны Войны и Труда.
Не у всех зарубцованы раны,
Но зато как душа молода!

Я люблю вас, Войны Ветераны,
Ветераны Второй мировой.
Прошагали вы многие страны,
И не все возвратились домой.

 Пол-Европы в боях пропахали,
Умирали в окопах не раз,
А сейчас ордена и медали
Ваши раны скрывают от нас.

Я люблю вас, труда Ветераны...
И пускай эпохальная даль
Унесёт вас в тот мир первозданный,
Здесь останется ваша медаль.
 
Пусть эпохи уходят за дали,
Пусть за веком спешит Новый век, –
Говорить будут ваши медали,
Как Отчизну любил Человек.













 
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВ
 (1959)

Родился в Ростовской области в шахтерском поселке Зверево. Окончил киевский институт инженеров гражданской авиации. Работает в авиакомпании «Аэрофлот». Стихи начал писать во время службы в Шяуляйском авиационном полку РЭБ. Принимал участие в выпуске 8-го альманаха «Чайки над Лобней» и 4-го альманаха «Ступени». Член литературного объединения «Логос» и РО МАПП в Литве.


ПОБЕДНОЕ УТРО В БЕРЛИНЕ

Умолкли звуки канонады,
Берлин разрушенный затих.
Глубоким сном спят ветераны,
А им чуть больше двадцати.
Сиренью, воздух напоённый,
Плывёт над городом в ночи,
А из развалин тянет гарью
И меж камней журчат ручьи.
Спят молодые ветераны,
Сюда от Волги долог путь.
Они прошли его с боями,
У каждого в наградах грудь.
Война закончилась сегодня,
Собрав смертельный урожай.
Они спокойно спят. Впервые!
А над Землёй бушует май.
И безмятежные улыбки
Блуждают на губах у них.
Во снах они, быть может, видят
Отцов и матерей своих.
Не будет больше без разбора
Смерть молодых людей косить.
Пришла одна, на всех, Победа.
Ребята! Братья! Будем жить!
Безмолвно воды катит Шпрее,
Храня солдатский, сладкий сон.
И трель соловушки, живого,
Звучит с Победой в унисон.

БРАТСКИЕ МОГИЛЫ

Они стоят во всех краях СССР
Из мрамора, гранита, стали или меди,
Как памятники, не вернувшимся с войны,
Чья жизнь оборвана на взлёте и в расцвете.
Стоят не пафосно, под красною звездой,
Могилы братские собой обозначают.
Шумят берёзки белоствольные листвой,
Отдать честь подвигу прохожих приглашают.
За рядом ряд в столбцах фамилии людей.
Здесь звания, национальности смешались.
Магометанин, православный, иудей…
Все здесь они в земле российской побратались.
Они торжественно стоят на площадях.
Огонь здесь вечный никогда не угасает –
Тепла сердец их, несгораемый очаг.
Он всем живущим день и ночь напоминает
О тех неисчислимых жертвах и цене,
Что заплатила за свободу Мать Россия,
В ужасных войнах, что пришли в страну извне.
В них встали в строй,
с живыми,
все ея святыя!
Они поставлены на вечные века,
Все эти памятники русскому солдату.
Чей общий подвиг не померкнет никогда!
Забыть не вправе мы великую утрату.
И в честь него, по всей России, каждый год,
Встаёт колонной бесконечной Полк Бессмертный,
Чтоб миру показать, мы русские - народ!
Народ всё помнящий, а не дикарь пещерный!

«БРОНЗОВЫЙ СОЛДАТ» В ТАЛЛИНЕ

Он стоит, непобеждённый, голову склонивши вниз,
В думах скорбных, о погибших, тех, кто май не дождались.
Тот, победный, в сорок пятом! Его ждала вся страна,
Изнывая в жуткой схватке, сожжена, разрушена…
Не дожить – судьба такая выпала им в той войне.
Вечной Славы обелиски встали в строй по всей стране.
В Таллине, в центральном парке, встал в почётный караул
Бронзовый солдат. Навеки! Когда ветер с моря дул.
Но ошиблись! Не навеки! Шестьдесят минуло лет,
Памятник стал неугоден, стал источником всех бед
Здешним горе – патриотам, проституткам всех мастей,
От политики и власти. Детонатор он страстей
Низменных, прикрытых ложью. Дело трусов – мёртвым мстить!
Ведь они, солдата руша, Кремль хотели подразнить.
Но стеной народ поднялся, чтобы символ защитить
И курат эстонский сдался. За черту переступить
Побоялся. Понимая, что аукнется ему,
Над святынею глумленье. К компромиссу, посему,
Власть склонилась, вся в испуге, жёсткое услышав «Нет!».
Он на кладбище военном. Здесь такой менталитет…
Правда, варвары, с корнями, орден за его спиной,
Подло вырвали, украдкой. Слышен скрежет их зубной,
До сих пор из-за границы, ведь корёжит от звезды,
Племя выродков – нацистов, почитающих кресты.
И табличку поменяли, приравняв жертв к палачам!
Чтобы можно было рожи Москве корчить по ночам.
«Всем погибшим» написали в мировой, второй, войне…
Коллаборант с красноармейцем, по их воле, наравне!!!
Для погибших, в лихолетье, война кончилась давно,
А его не оставляют, с ним воюют всё равно!
Но несломленный и гордый он стоит под сенью лип.
Подвигу его обязан мир, который не погиб.

БЕЗ ВЕСТИ ПАВШИМ

Землёй засыпаны в окопах
Под Брестом, Киевом, Москвой,
Они лежат в военных робах
И лейтенант, и рядовой.
В морских пучинах и в болотах,
На дне речушек, речек, рек –
Их много, в маршевых тех ротах,
Закончивших земной свой век.
В бой, зачастую, не вступивших!
С одной винтовкой на троих
Они шли по веленью сердца,
И мы должны всех помнить их!
Они - безвестные герои!
Да, прах не упокоен их,
Но дело чести государства
Чтить память воинов своих.
И поисковые отряды,
Едва снега сойдут с полей,
К местам выходят, где ломали,
Хребет фашистских палачей.
Чтоб возвратить безвестным имя.
Ведь это важно знать родным!
Война закончится тогда лишь,
Когда, под именем своим,
Солдат, последний, будет предан
Земле. Все почести приняв.
Они за нас отдали жизни!
Их подвиг светл и величав.

БРАТСКИЕ МОГИЛЫ

Война катилась по дорогам,
Катком, от западных границ.
И гибли в этой «мясорубке»,
От рук отъявленных убийц,
Страны защитники – солдаты,
Её надежда и оплот,
И ополченцы – добровольцы,
И беженцы, простой народ.
В могилах братских, не помпезных,
Их хоронили без имён…
И нам представить очень сложно
Весь ужас страшных тех времён.
В полях российских, повсеместно,
Там, где ступал сапог врага,
Земля могилами вспухала.
В скорби печальна и строга.
Ничто нельзя забыть потомкам!
Никто не должен быть забыт! –
С небес взывают к нам их души.
И сердце у могил щемит.

ДЕНЬ НЕИЗВЕСТНОГО СОЛДАТА

День Неизвестного солдата
В стране, познавшей столько войн,
Сакрально-траурная дата –
Почтить, принявших смертный бой.
Не им, а нам день этот важен!
Нельзя забыть ни одного,
Отдавших жизнь на поле брани!
И с ними дядьку моего…
Мы – благодарные потомки
И память павших свято чтим.
Их честь, достоинство и славу,
Придёт беда – не посрамим!
Священен подвиг их бессмертный!
Оплачен он ценою в жизнь.
Пусть имена их неизвестны –
В молчанье, траурном, склонись
Прохожий перед монументом,
Перед рядами из могил
На тех, где надпись «Неизвестен».
Герой здесь путь свой завершил…

БАБУШКЕ

Болота, где-то подо Ржевом.
Мой дядька сгинул здесь в войну.
И бабушка всю жизнь искала
В тверских краях могилку ту.
Да где найдёшь!? Когда, без счёта,
Их полегло и тут и там,
От Буга и Днепра до Волги.
Масштаб представить трудно нам!
И разлетались похоронки
Во все края моей страны.
Их разносили, непрестанно,
Ветра безжалостной войны.
Но в дом входило больше горя,
Коль в тексте адресат читал,
От слёз опухшими глазами,
Что «сын Ваш … без вести пропал…»
Вдвойне страшнее неизвестность!
Ведь боль утраты отболит,
А как прожить всю жизнь с надеждой:
«Быть может, сын мой не убит?»
С ней и жила моя бабуля,
В просевшей баньке, у ручья.
Спалили всю деревню немцы –
Оскал фашистского зверья!
Она и с ней ещё пять деток!
Январь и год сорок второй,
Когда до дна промёрзла Волга,
И нет поддержки за спиной:
Муж с дочкой в Питере, в блокаде,
И там же старший сын погиб,
В Москве дочурка на заводе…
Душа болела за всех них.
И вот теперь пропал без вести
Ещё один её сынок!
Он мог бы стать семье опорой…
А, может быть, Господь сберёг???
Но так он «без вести пропавший»
В семье и значился всю жизнь,
Ни выплат ей и ни почёта!
Так ей до смерти мстил фашизм…

НЕПОКОРЁННЫМ ЗАЩИТНИКАМ ЛЕНИНГРАДА

Война уже стояла у его ворот
И Ленинград готовился к отпору,
Ещё не зная уготованной судьбы.
В ней героизму место будет, мору,
Самопожертвованью… Ради одного,
Победы над врагом, опять пришедшим,
Загнать Россию, непокорную, в ярмо,
Ей стать хозяином, с небес сошедшим.
Восьмое сентября… Вошёл враг в Шлиссельбург.
Кольцо блокады в этот день сомкнулось.
И ужас крылья над Пальмирой распростёр.
Смерть, торжествуя, хищно улыбнулась…
На долгих, жутких
девятьсот ночей и дней
Она воссела в городе на троне.
Её подручные – болезни, голод, вши,
Пеклись, с заботой, о еде Горгоне.
Число блокадных жертв нельзя определить!
Как не представить страшные те списки.
В них женщины, мужчины, старухи, старики.
И молодёжь, и малые детишки…
Солдаты, краснофлотцы… С именами, без…
Сколь в землю их легло? В болотах здешних?
Собой закрыли город, отдав за волю жизнь!
Нельзя забыть ни одного, сердешных…
Одна могила братская - Невский пятачок.
Два года с лишним здесь был ад кромешный.
Стремление прорвать с него блокадное кольцо
К потерям, нашим, привело несметным…
На кладбищах, бескрайних, нашли свой упокой,
В не пафосных, простых могилах братских,
На Пискарёвском создан им мемориал…
Защитников страна чтит Ленинградских.

БЛОКАДНЫЙ ЛЕНИНГРАД

Снаряд взорвался посреди двора.
Впились осколки в стены с диким визгом,
Рванулись люди, в рассыпную, как горох.
И тишина, звенящая, повисла.
Шёл третий год блокады… Город жил
Под артналётами, не думая сдаваться.
Голодный, но не сломленный врагом,
Он продолжал, за каждую пядь, драться.
Придя в себя, от страшной той зимы,
Когда на день давали корку хлеба
Из жмыха и опилок пополам,
Он научился жить, под грозным небом.
Тогда царили голод и цинга,
Валились с неба бомбы и снаряды,
Блокадный город падал у станков,
Но поднимался – не пройдёте, гады!
Продуктов не хватало никому.
Шли в ход обои, обувь, кочерыги,
(Из тех, что оставались на полях.)
Земля складов Бадаевских. И книги.
«Дорогой жизни» крались день и ночь,
По льду полуторки, везли спасенье –
Сюда, для обороны, что требовал Горком,
Назад детей больных от истощенья.
Собачий холод муки добавлял.
Предел людской был близок к отупенью.
Но город выжил! И с весной вздохнул!
Хоть от былого стал лишь бледной тенью.
Ввели в «меню» крапиву, лебеду,
Довесок к нормированным продуктам.
По карточкам жестокий был лимит!
А город, выжив, грезил не о фруктах.
По озеру, по воздуху «пошли»
Продукты, грузы и боеприпасы…
Окрепла вера – значит устоим,
Перед чудовищем арийской расы.
И враг за зиму тоже стал другим.
Все силы бросил он на юг России,
Дал городу чуть-чуть передохнуть,
Дал укрепиться, поднабраться силы.
Пусть, как педант, обстреливал, бомбил,
Но как-то вяло, не остервенело.
Ведь сразу же в ответку получал.
Блокадный город воевал умело.

ГОРОД-ГЕРОЙ СЕВАСТОПОЛЬ

Он - слава российская,
порт Севастополь.
Он помнит военные,
жуткие дни
И в русско-турецких,
и в самой последней,
Второй мировою
её нарекли.
Две страшных осады
он выдержал с честью.
Безжалостный враг
никого не щадил.
Смерть с моря и с неба
на город летела,
А он, вопреки ей,
и жил, и творил!
Традиции флотские,
слава морская
Рождались в великих
сражениях здесь.
С короны английской,
с французов, с османов
Сбивались славянами
гонор и спесь.
Здесь мощи тринадцати
чтут адмиралов,
В соборе Владимирском
их упокой.
Погибли они,
защищая Малахов
И град Севастополь
от банды лихой.
Фашистской орде
и её сателлитам
Характер российский,
его героизм
Явили, жизнь жертвуя,
правнуки, внуки.
Понятие свято нам -
патриотизм!
Все войны страны,
сотни тысяч погибших…
Судьба не щадила его
никогда!
Но даже разрушенный,
до основанья,
Вставал он из пепла,
вновь встретить врага!

ПОСЛЕДНИМ ВЕТЕРАНАМ ВОВ

Их всё меньше и меньше остаётся в строю
Тех солдат, что страну отстояли в бою,
Когда враг, вся Европа, к нам с войною пришёл
Наглый, дерзкий, надменный, в грабежах искушён.
Озверевший и сильный он нам рабство нёс, смерть,
СССР собираясь с карты мира стереть.
Но поднялся народ, как всегда, стар и млад
От плугов и станков, в руки взяв автомат,
Защитить встал страну, не щадя живота,
От Балтийского моря до залива Креста.
Их почти не осталось, кто в слезах отступал
От границы до Волги, тех, кто плен испытал,
Тех, кто гнал вражью свору, сквозь поруганный край
Помня просьбы погибших: «За меня покарай!».
Доживают герои Богом даденый век
И в шеренгах парадных следы страшных прорех.
Их почти не осталось на просторах страны
Мы их подвиг великий знать и помнить должны.


АНДРЕЙ ПОДЗОРОВ, АНТОН ПОДЗОРОВ

На момент написания 7 и 13 лет,  г. Бобруйск, Республика Беларусь

ГОРДИМСЯ СВОИМИ ДЕДАМИ

Сегодня, накануне Дня Великой Победы (ВОВ 1941-1945гг), мы хотим рассказать вам о своих предках, которые защищали нашу Родину от врагов.
I
Ещё наш пра-прадедушка, Кобец Антон Никонович участвовал в Русско-Японской войне (1904-1905 гг). А потом в I мировой войне (1914-1918). К сожалению теперь уже не узнать подробностей, но ещё наш папа, когда был маленький, часто слушал рассказы о тех войнах. Запомнилось ему из рассказов Антона Никоновича, что: «япошки были роста невысокого, но храбрые». Хотя против нашего казака выстоять не могли. Войны в ту пору в основном велись холодным оружием (шашка, сабля) и от умения им владеть зависела жизнь. Антон Никонович храбро воевал и имел награды.


 











II
Наш прадедушка Когут Иван Трофимович (февраль 1921г., Украина, Винницкая область, село Пирогов) участвовал в Великой отечественной войне с самого её начала. Вначале был распределён в
кавалерию, но позже попал в авиацию. Он был стрелок-радист. В его обязанности входили: связь
с землёй и защита самолёта. Много фашистских самолётов уничтожил прадедушка Иван со своим экипажем. Но в одном из боёв в конце войны предедушкин самолёт был повреждён. Почти весь экипаж погиб, а он сам получил сильную контузию. После госпиталя врачи не разрешили ему летать. Но прадедушка Иван не мог расстаться с со своими боевыми товарищами – лётчиками и стал
авиамехаником. Кто смотрел старый советский фильм про лётчиков «В бой идут одни старики» - помнит немолодого механика, которому командовали «От винта!» и который с отеческой заботой относился к молодым лётчикам…
Прадедушка Ваня дошел до самого Берлина и в день Победы 9 мая 1945 года и оставил свою подпись на поверженном Рейхстаге. Много у прадедушки медалей. И «За Взятие Берлина» и «За
взятие Варшавы» и многие другие. Но 2 самые главные медали – «За боевые заслуги» и «Орден отечественной войны».
После Победы он решил остаться военным, поступил в военное училище и стал офицером ВВС (Военно-воздушних сил). За время службы он служил в разных городах Советского Союза и даже за границей, в Австрии. Последним местом службы был г. Бобруйск в котором дислоцировалось много
военных частей, в том числе их авиационный полк. После увольнения со службы, Иван Трофимович работал в районном военном комиссариате (Военкомате), был активным участником Совета ветеранов Великой отечественной войны. Поскольку прадедушка был сирота и рос без родителей, он очень любил детей, пытаясь дать им то душевное тепло, которого он был лишён сам. И после выхода на пенсию он пошел работать в детский сад в Ленгородке. Возле его сарайчика-мастерской постоянно крутились малыши. Кто-то помогал ему подержать деталь, кто-то тер наждачкой ручку швабры… И каждый за помощь получал «приз»: магнит от мопедного двигателя, самодельный поплавок для рыбалки и т. п. Но особенно приятно, что наш прадедушка участвовал в освобождении нашего города
Бобруйска, участвовал в разгроме немецкого штаба и захвате знамени, за что и был награждён.






 



III

Второй наш прадедушка Подзоров Владимир Иванович (13 января 1925 г. Украина, Донецкая область, г. Макеевка) тоже был лётчиком (штурманом).
Семья у него была большая – он был 13-ым ребенком и, чтобы не «сидеть на шее» у родителей, в 16 лет он ушел из дома. Он уехал в Казахстан (а жили они на Украине) и пошел учиться в специальную Лётную школу, а после окончания её в Челябинское военное училище. Там он учился на штурмана и бомбардира – изучал лётную навигацию и бомбометание. Учиться тогда было сложно - не было даже калькуляторов и все вычисления приходилось делать в уме. Прадедушка умел быстро делать расчёты в уме даже с трёхзначными числами. После окончания учёбы он был зачислен в действующую армию. В мае 1945–го наступил мир. Но и после войны нужно было защищать мир и покой нашей Родины. Многим странам не давал покоя свободный Советский союз с его природными богатствами и замечательными людьми.
Никто не решался прямо нападать на СССР, но по всему миру возникали локальные военные конфликты (а фактически войны) за право первенства на мировой арене. Прадедушка Владимир участвовал в боевых действиях в республике Йемен, в Анголе и других местах. Летал на землю Франца-Иосифа, вместе с товарищами оборудовал ледовый, испытывал новую технику и виды вооружений, осуществлял тренировочные беспосадочные полёты с дозаправкой в воздухе.
Прадедушка Владимир был лично знаком со многими космонавтами, в том числе с первым Космонавтом – Юрием Алексеевичем Гагариным. Дело в том, что отряд лётчиков дальней авиации, где служил Владимир Иванович проходил тренировки вместе с отрядом космонавтов.
Уже в мирное время он получил несколько высоких правительственных наград, самые главные из которых: «Орден боевого красного знамени» и два «Ордена красной звезды». Службу свою наш прадедушка Владимир тоже заканчивал в г. Бобруйске. У него была возможность выбирать любой город на карте Советского союза, но ему понравился Бобруйск, тут он и остался жить.

IV

Наши дедушки – Фандо Александр Афанасьевич и Подзоров Сергей Владимирович - так же служили в армии. Один в Мотострелковых, другой в Зенитно-ракетных войсках.
А наш папа Подзоров Павел Сергеевич, как и прадедушки, служил в Авиации. Срочную службу он проходил в Военно-воздушных силах Республики Беларусь. Мы очень гордимся своими предками. Все они настоящие Мужчины, которые защищали и в любой момент были готовы к защитите нашей Родины!
И сейчас для всей нашей семьи ДЕНЬ ПОБЕДЫ – один из самых главных праздников!

г. Бобруйск, Республика Беларусь




МАРИЯ РОЛЬНИКАЙТЕ
(1927 — 2016)

Писательница, публицистка, мемуаристка, общественная деятельница. В 1943—1945 годах узница концлагерей Штрасденгоф и Штуттгоф. Участница антифашистского подполья. Автор стихотворения на идиш «Штрасденгофский гимн», ставшего боевой песней Сопротивления. В гетто и лагерях вела дневник и писала стихи на идиш. После освобождения в марте 1945 года вернулась в Вильнюс.
В 1955 году Мария Рольникайте окончила заочное отделение Литературного института им. Горького. Проживала в Вильнюсе. работала редактором в управлении по делам искусств при Совете министров Литовской ССР и заведующей литературной частью в филармонии Вильнюса. Переводила на литовский язык произведения советских писателей.
С 1964 года жила и работала в Ленинграде. Её книга о гетто «Я должна рассказать», основанная на личных дневниках и воспоминаниях, первоначально была опубликована на литовском языке в 1963 году, а затем в авторском переводе был издана на идиш и русском (1965). Позднее книга была переведена на восемнадцать языков мира.


Я ДОЛЖНА РАССКАЗАТЬ

Документальная повесть

Памяти матери, сестры и брата

Воскресенье, 22 июня 1941 года. Раннее утро. Солнце светит весело. Наверно, от гордости, что оно разбудило весь город, привело в движение. Я стою в воротах нашего дома. Дежурю. Конечно, не одна — вместе с соседом из восьмой квартиры. В последнее время дежурят все. Даже мы, школьники. При объявлении воздушной тревоги дежурные обязаны созывать прохожих в подворотню, чтобы улица опустела.
Я думала, что дежурить будет интересно, а на самом деле — очень скучно. Сосед, очевидно, не считает меня подходящей собеседницей и читает журнал. Я книжку не взяла: начиталась во время экзаменов.
Глазею на прохожих. Гадаю, куда спешат, о чем думают. И все посматриваю на часы — скоро уже кончится мое дежурство, побегу к Нийоле. Мы договорились идти купаться.
Вдруг завыла сирена. Вторая, третья — каждая своим голосом, и так странно, неприятно. Смотрю — сосед вышел на улицу. Выбежала и я. Зову всех во двор, но меня почти никто не слушает. Еще хорошо, что хоть не задерживаются, а спешат дальше. Наконец улица опустела.
Стою во дворе и жду отбоя. Осматриваю своих «гостей», прислушиваюсь к их разговорам. Боже мой, да ведь они говорят о войне! Оказывается, тревога вовсе не учебная, а самая настоящая! Уже бомбили Каунас.
Мчусь наверх, домой. Все уже знают…
Война… Как надо жить во время войны? Можно ли будет ходить в школу?
Тревога длилась долго. Еле дождались отбоя.
Вскоре сирены снова завыли. Послышалось несколько глухих ударов. Папа говорит, что это уже бомбят город, но бомбы, по-видимому, падают еще где-то далеко. Однако оставаться дома опасно — третий этаж; надо спуститься во двор.
Во дворе уже собрались почти все жильцы нашего дома. Некоторые даже с чемоданами и свертками. Куда они в такой день поедут? Мама объясняет, что они никуда не едут; просто взяли самые необходимые вещи, чтобы, если разбомбят дом, не оставаться без всего. А почему мы ничего не взяли?
Вот и вражеские самолеты.
Мне очень страшно: боюсь бомб. Услышав свист приближающейся бомбы, перестаю дышать: кажется, будто она упадет прямо на нашу крышу. Оглушительный удар, и я сразу начинаю бояться следующей бомбы.
Наконец самолеты улетели. Мы поднялись домой позавтракать. Ем и еле сдерживаю слезы: может быть, это уже последний завтрак. Если даже не убьют, все равно нечего будет есть — ведь магазины закрыты.
Снова завыли сирены. Мы спустились во двор. На этот раз не бомбили.
Какой длинный день!..
Под вечер фашистские самолеты еще больше обнаглели. Не обращая внимания на наши зенитные орудия, летали над городом и бомбили. Один раз я все-таки осмелилась высунуть голову на улицу и взглянуть на небо. Самолеты пролетели, высыпав, словно горсть орехов, маленькие бомбы.
Вдруг так грохнуло, что даже стекла посыпались. Наш сосед, инженер, сказал, что бомба упала близко, наверно на Большой улице.
Стемнело. Настала ночь, но никто не собирается идти спать.
Изредка темноту рассекают перекрестные полосы прожекторов. Скользят по небу, словно обыскивая его. Одни обшаривают медленно, обстоятельно, другие просто мельтешат — слева направо, справа налево. Папа говорит, что они ищут вражеские самолеты. Я крепко зажмуриваю глаза и не смотрю на небо. Тогда совсем не чувствую, что война. Тепло. Как в обычную летнюю ночь. Правда, обычно я бы в такое время уже давно спала.
Тихий гул самолетов. Длинный пронзительный свист. Он близится, близится — внезапно все озаряется и… удар! Снова свист! Удар! Свист! Удар! Еще один! Трещат зенитки, свистят бомбы, сыплются стекла. Адский шум.
Наконец стало тихо: самолеты улетели.
Начинает светать. Война войной, а солнце всходит. Все решили, что здесь недостаточно безопасно, надо укрыться в доме напротив: там есть подвал.
Улицу надо перебегать по одному. Я прошусь с мамой, но она побежит с Раечкой, а папа — с Рувиком. Мы с Мирой уже большие и должны бежать одни. Съежившись, мчусь.
В подвале на самом деле не так страшно: не слышно ни свиста, ни грохота. Но грязно, пыльно и душно. Сидящие поближе к дверям часто выходят наверх посмотреть, что там происходит.
Наконец они сообщили, что стало тихо. Взрослые выходят, бегут домой и приносят своим поесть. Будто нельзя в такое время обойтись без завтрака!
Мама с папой тоже пошли домой.
Вскоре мама вернулась заплаканная. Сказала, что мы можем отсюда выйти: больше, видимо, бомбить не будут. Советские войска отступают, город вот-вот займут гитлеровцы. Это большое несчастье, потому что они страшные звери и яростно ненавидят евреев. Кроме того, папа активно работал при Советской власти. Он адвокат. Ему еще в сметоновское время не раз угрожали местью за то, что он защищал в судах подпольщиков-коммунистов, за то, что принадлежал к МОПРу.
Что же с ним сделают оккупанты?
Мама приводит нас домой. Успокаивает, говорит, что фашисты не смогут с ним ничего сделать, потому что мы уедем в глубь страны, куда они не доберутся. Папа уйдет в армию, а когда кончится война, мы все вернемся домой.
Мама собирает каждому по небольшому свертку белья; к ним привязывает наши зимние пальто.
Ждем папу. Он пошел за билетами.
По улице, по направлению к Святым воротам, мчатся советские танки, автомашины, орудия.
Уже прошло несколько часов, а папы все еще нет. Очевидно, трудно достать билеты: все хотят уехать. А может, с ним что-нибудь случилось? Странно, перед войной я никогда не думала, что с человеком может что-то случиться. А сейчас война и все иначе…
Уже меньше машин проезжает. Слышна стрельба. Нельзя больше ждать, надо пробираться на вокзал, к папе.
Берем по свертку и выходим. Перебегая от одной подворотни к другой, мы в конце концов добираемся до вокзала. Но здесь нас ничего хорошего не ждет; множество куда-то спешащих, громко разговаривающих людей и — грустная весть, что последний поезд ушел несколько часов тому назад. Кто-то добавляет, что и его разбомбили сразу же за городом. Больше поездов не будет.
Мы обошли все уголки вокзала, но папы нигде не нашли. Только незнакомые люди, толпами набрасывающиеся на каждого, одетого в форму железнодорожника. Они требуют поезда, а железнодорожники утверждают, что поездов нет.
Одни все же надеются дождаться поезда, другие собираются идти пешком: может, по пути подберет какая-нибудь машина. Мама вспоминает, что и папа говорил о машине. Пойдем.
Мы тронулись вместе с другими. Солнце палит. Хочется пить, и очень трудно идти. А отошли так мало — даже город еще виден.
Рувик просит остановиться, отдохнуть. Мама забирает у него сверток, но это не помогает — он все равно хнычет. А на руки пятилетнего мальчика не возьмешь. И Раечка, хоть на два года старше, ненамного умнее — тоже ноет. И мне очень хочется отдохнуть, но я молчу.
Мы сели. Другие, более сильные, обгоняют нас.
Когда мы немного отдохнули, мама уговорила малышей встать. Тащимся дальше. Но недолго: они опять просят отдохнуть.
Сидим. На этот раз уже не одни: невдалеке отдыхают еще несколько семей.
Собираемся вместе и идем дальше. Нас обгоняют переполненные машины. Взять нас не могут, но советуют торопиться, так как гитлеровцы уже совсем близко от города. А как торопиться?
Что делать? Одни считают, что надо идти: лучше умереть от усталости или голода, чем от руки фашиста. Другие уверяют, что немцы не так уж страшны…
Дети просятся домой. Мира говорит, что надо идти дальше. Я молчу. Дети плачут. Мама видит, что многие возвращаются, и тоже поворачивает назад.
Дворник рассказывает, что приходил папа. Передал, что ищет машину.
Мы снова дома. Комнаты кажутся чужими. В сердце пусто. Слоняемся из угла в угол, стоим у окон. Все мертво, словно в городе остались только пустые дома. Даже кошка не перебегает улицы. Может, мы на самом деле одни?
На тротуарах стоят пустые автобусы. Их здесь поставили во время первой тревоги. Как странно, что с того времени прошло всего полтора дня.
Глухая тишина. Только изредка в нее врываются несколько одиночных выстрелов, и снова тихо… По улице, гонясь за красноармейцем, пробегают несколько юнцов с белыми повязками. Один продолжает преследовать, а остальные выбивают окно магазина рядом с кинотеатром «Казино» и тащат оттуда большие ящики. Жутко стучат в тишине шаги грабителей.
Стемнело. Мама запирает дверь, но лечь мы боимся. Даже не хочется. Только Рувика с Раечкой мама, нераздетых, укладывает в кабинете на диван. Мы с Мирой стоим у окна, глядя на темные стены домов.
Что будет? Мне кажется, что я боюсь больше всех. Хотя и мама какая-то другая, растерянная. Только Мира кажется прежней.
Около полуночи по улице проносятся мотоциклисты. Гитлеровцы!
Рассветает. Едут танки! Чужие! На многих полотнища с грозно чернеющим пауком — фашистской свастикой.
Всю улицу уже заполнили машины гитлеровцев, их мотоциклы, зеленая форма и гортанная речь. Как странно и жутко смотреть на этих пришельцев, по-хозяйски шагающих по нашему Вильнюсу…
Не надо было возвращаться…
А папы все нет.
Гитлеровцы приказали открыть рестораны и кафе, но обязательно с надписью: "F;r Juden Eintritt verboten". «Juden» — это мы, и оккупанты считают нас хуже всех других: "Евреям вход воспрещен". Надо подойти, выбить стекло и разорвать эту ничтожную бумажонку!
Выйти из дому страшно. Очевидно, не нам одним. На улице одни только гитлеровцы да юнцы сбелыми повязками.
Мира уверяет, что надо пойти в школу за ее аттестатом и остальными нашими документами — там их могут уничтожить. Идти должна я: меня, маленькую, никто не тронет. А я боюсь и вообще не понимаю, зачем это нужно. Но мама поддерживает Миру. Документы нужны. А Мире уже семнадцатый год: ее могут остановить, спросить паспорт. Придется идти мне. Для большей безопасности мама велит надеть школьную форму и даже форменную шапочку.
У ворот оглядываюсь. Сколько фашистов! А если кому-нибудь из них придет в голову остановить меня?.. Но, к счастью, они меня даже не замечают.
С дрожащим сердцем иду по улице. Стараюсь ни на кого не смотреть и считать шаги. В форменном шерстяном платье жарко.
Пересекая улицу Гедиминаса, незаметно оглядываюсь. Уйма машин и военных. Зеленая, коричневая и черная форма. Один прошел перед самым носом. На рукаве повязка со свастикой.
Наконец — школа. В ней беспорядок, грязь. На лестнице мне преграждает путь девятиклассник Каукорюс.
— Чего пришла! Марш отсюда!
Прошу, чтобы пропустил. Но он срывает у меня с головы форменную шапочку.
— Вон! И не смерди тут в нашей школе!
Поворачиваюсь назад и сталкиваюсь с учителем Йонайтисом. Боясь, чтобы и он меня не обругал, спешу мимо. Но учитель меня останавливает, подает руку и справляется, зачем пришла. Идет со мной в канцелярию, помогает разыскать аттестат и метрики. Провожает назад, чтобы Каукорюс снова не прицепился. Обещает вечером прийти.
Свое слово он сдержал. Мама даже удивляется: малознакомый человек, только учитель, а разговаривает как близкий родственник, даже предлагает свою помощь.
В Шнипишках был погром. Бандиты зажгли костер, пригнали раввина и еще несколько бородатых стариков, приказали им собственноручно бросить в огонь Пятикнижие, которое вытащили из синагоги Заставили стариков раздеться и, взявшись за руки плясать вокруг костра и петь «Катюшу». Затем им палили и выщипывали бороды, избивали и снова заставляли плясать.
Неужели это правда? Неужели можно так издеваться над человеком?
На улице Наугардуко тоже был погром.
Кроме того, оккупанты повесили за ноги несколько человек. Кто-то донес, что они пытались эвакуироваться в глубь Советского Союза, но не смогли и поэтому вернулись.
А если дворник и на нас донесет? Ведь, наверное, догадывается, куда мы уходили из дому.
На улицах вывесили приказ: коммунисты и комсомольцы обязаны зарегистрироваться. Те, кто знает коммунистов, комсомольцев и членов МОПРа, избегающих регистрации, должны немедленно сообщить в гестапо.
Я пионерка. Но о пионерах в приказе ничего не сказано. Мама говорит, что все равно не стала бы меня регистрировать. Но пионерский галстук все равно надо куда-то деть. Может, вымазать в саже? Ни за что! Мне его в школе так торжественно повязали, я дала клятву, и вдруг — в саже! Нет! Договорились вшить его в папин пиджак, под подкладку. Пока мама шила, я играла с детьми: пусть не видят. Маленькие еще, могут выболтать.
Папин мопровский значок мама спрятала у нас на чердаке. Нам велела просмотреть все папины дела, особенно подзащитных коммунистов. Если эти папки найдут, нас расстреляют.
Между прочим, эти дела очень разные, иные даже интереснее книг. Такие откладываю в сторону, тщательно прячу: потом прочту еще раз.
На улицах висит еще один приказ: в городе должен быть порядок и спокойствие. В качестве заложников взято сто человек. В случае малейшего беспорядка или непослушания все заложники будут расстреляны.
Оккупанты ведут себя так, словно собираются надолго обосноваться. Вводят свои деньги — марки. Милостиво оставляют временно в обращении и советские рубли, зато приравнивают рубль только к десяти пфеннигам. Выходит, десять рублей — это всего одна марка.
Вывесили новый приказ: все, кроме немцев и «фольксдойче», обязаны сдать радиоприемники. За попытку спрятать их и слушать советские или заграничные передачи — смерть!
Мама с Мирой завернули приемник в скатерть и унесли.
На освободившийся столик из-под радио я положила свой альбомчик стихов, дневник, карандаши, поставила чернильницу. Теперь и у меня, как у взрослых, будет свой письменный стол.
Уже несколько дней гитлеровцы ходят по квартирам и проверяют, как этот приказ выполняется. Вчера были и у нас. Не найдя радиоприемника, забрали папину пишущую машинку и телефон. У соседей тоже забрали телефоны, велосипеды и машинки.
Сегодня приходила Гаубене. Рассказала, что Саломея Нерис "убежала к русским". А могла, говорит она, спокойно жить, если бы только писала стихи и не вмешивалась в политику. Как она, Гаубене, уговаривала поэтессу не высказываться за вступление Литвы в Советский Союз, не ездить с делегацией в Москву!
Я всегда думала, что Гаубене — необыкновенный человек, раз она знакома с такой поэтессой, как Саломея Нерис. А теперь вижу, что ошиблась. Гаубене, наверно, любит дружить со всеми, кто известен. С какой гордостью она рассказывает, что у нее живет немецкий офицер! Между прочим, он хотел бы купить натуральный кофе. В Германии такого кофе уже давно нет. Хотел бы купить и сборник стихов Гейне. В Германии Гейне запрещен (оказывается, он тоже "Jude"). А жилец Гаубене считает его лучшим поэтом и хотел бы иметь сборник его стихов.
Мама отдала и кофе, и Гейне. Гаубене обещала принести за это деньги.
Фашисты снова ходят по еврейским квартирам. Иногда одни, иногда "законности ради" пригоняют и дворников. Описывают мебель. Уходя, строго предупреждают, чтобы все стояло на месте, нельзя ни вывозить, ни продавать. Если исчезнет хоть один стул, расстреляют всю семью.
Но если где-нибудь видят особенно красивую мебель, то вывозят, даже не описав. Грабители!
Еще и двух недель не прошло со дня оккупации, а как все изменилось.
В городе снова вывешены приказы: все «Juden», взрослые и дети, обязаны носить знаки: десяти сантиметровый квадрат из белого материала, на нем желтый круг, а в нем буква «J». Эти знаки надо пришить к верхней одежде, на груди и спине.
Оккупанты нас даже не считают людьми, клеймят, как скот. С этим ни в коем случае нельзя согласиться! Неужели никто не осмелится воспротивиться?
Мама велит меньше рассуждать и помогать шить эти знаки. Она разрезает желтую подкладку старого покрывала, и мы беремся за работу. Приходят несколько соседок, у которых нет желтого материала.
Работа не ладится: то слишком широко, то криво. Никто не разговаривает.
Уходя, одна соседка заявляет, что эти знаки надо носить с гордостью. Нашла чем гордиться… Клеймом. По крайней мере, я с ними на улицу не выйду: стыдно встретить учителя или даже подругу.
Есть и другое распоряжение гитлеровцев: все «Juden» обязаны сдать свои деньги, украшения, золотые изделия и прочие драгоценности. Можно оставить себе только тридцать марок, то есть триста рублей.
Пиявки! Очевидно, в их проклятом гестапо сидит какой-то дьявол, который специально придумывает для нас новые беды.
Знаки и конфискация денег — это еще самые маленькие беды. Они убивают безвинных! Вооруженные патрули задерживают на улицах мужчин и гонят в Лукишкскую тюрьму.
Мужчины боятся выходить на улицу. Но это не спасает: бандиты ночью врываются в дома и забирают даже подростков.
Сначала все верили, что из тюрьмы арестованных везут в Понары, в рабочий лагерь. Но теперь мы уже знаем: никакого лагеря в Понарах нет. Там расстреливают! Там только цементированные ямы, куда сбрасывают трупы.
Не может быть! Ведь это ужасно!!! За что, за что убивают?!
"Хапуны" — так их прозвали — не перестают свирепствовать. В каждой квартире сделаны укрытия, в которых мужчины прячутся днем и ночью.
Может, и неплохо, что нет папы. Может, он там… Воюет на фронте и освободит нас. Когда учитель Йонайтис рассказывает новости Московского радио (он свой приемник не сдал, а спрятал в дровяном сарайчике), мне все кажется, что он сообщит что-нибудь и о папе. А мама этого как раз очень боится. Она, конечно, тоже хочет узнать о папе, но не по радио, потому что тогда нас расстреляют как семью красноармейца.
А может, и не расстреляют? Ведь живут же семьи советских офицеров. Заперли их в двух домах по улице Субачяус и держат. Правда, неизвестно, что с ними будет дальше. Фашистов вообще не поймешь: во всем мире военнопленных не убивают, а они в Понарах расстреляли четыре тысячи.
Расстреляли… Это значит, что людей согнали к ямам. На каждого наводили дуло винтовки, из которой вылетали маленькие пули, врезались в сердце, и люди падали мертвыми. Нет, не каждому попадали сразу в сердце или в голову, многих только ранили, и они погибали в страшных муках. Оборвали тысячи жизней, не стало стольких молодых веселых парней, а названо все это одним словом: «расстрел». Раньше я никогда не представляла себе смысла этого слова. Да и «фашизм», "война", «оккупация» казались только словами в учебнике истории.
И теперь, наверно, люди других городов и стран, где нет войны и фашизма, тоже не понимают, не представляют себе настоящего смысла этих слов. Поэтому надо записывать в дневник все, что здесь творится. Если останусь жива, сама расскажу, если нет — другие прочтут. Но пусть знают! Обязательно!
Опять новость: для нас вводятся новые знаки: не квадрат, а белая повязка, в центре которой шестиконечная звезда. Повязку надо носить на левой руке.
Мне все время хочется есть. Мы с Мирой об этом говорим только между собой, чтобы не огорчать маму, а малыши постоянно жалуются. Мама переживает и, деля хлеб на порции, часто вздыхает. Себе, конечно, берет меньше всех. Это потому, что по карточкам дают очень мало, и только в нескольких, специально для нас отведенных магазинчиках. Очереди громадные. Иногда, простояв целый день, приходится возвращаться с пустыми руками. Едим то, что маме удается выменять у крестьян. Я очень соскучилась по молоку.
На днях учитель Йонайтис принес кусочек сала. Конфузясь, он долго объяснял, что получил по карточке, а ему не нужно: взрослый человек может обойтись без жиров, а у нас дети; растущему организму жиры необходимы. Мама растрогалась, а мне было стыдно, что нам приносят подаяние. Но учитель настоял на своем. Малыши получили к ужину по ломтику сала, а нам достались вкусные шкварки к картошке.
Но хорошее настроение от вкусного ужина омрачила грустная весть: в школе вывешен приказ, что все комсомольцы (Ю. Титлюс, А. Титлюте и другие) и все евреи из школы исключены.
Значит, я больше не ученица… Что же буду делать зимой? Неужели я останусь недоучкой?
Мы договорились с Мирой поочередно спать на балкончике, выходящем во двор. Это потому, что наша квартира, особенно спальня, находится в стороне от ворот, и мы никогда не слышим, как стучатся "ночные гости". Просыпаемся, когда они уже во дворе. Если спать на балконе, можно услышать сразу.
Начинаю "лагерный ночлег" я. Ночь теплая. В небе бесконечно много звездочек. И все мерцают. Теперь всегда буду спать здесь: очень уж хорошо. А описать все это я бы могла? Нийоле и Бируте хвалят мои стихи, но ведь они сами понимают не больше меня. И Люда хвалит. Но как она сама пишет:

О-го-го
Там, у Лимпопо,
Жил старый донжуан —
Крокодил из Нила.
А если все же описать эту ночь?
Маленькие звездочки мерцают,
Удивленно смотрят с вышины.
Видят ли, как люди тут страдают
И как ночи эти им страшны?

Плохо. Завтра сяду и хорошенько подумаю, чтобы стихотворение получилось настоящим. В нем должно слышаться дыхание этой ночи. Только хорошо бы без войны. Уместны ли в стихах ужасы? Гораздо лучше писать о весне, о веселом ручейке…
Стучат! В наши ворота!!!
Бегу в спальню, бужу маму. Вместе с Мирой помогаем одевать детей. Рувик пробует хныкать, но сразу перестает, понимает, что нельзя.
Уже стучат кулаками в нашу дверь! Мама идет открывать. Мы выходим за ней.
В переднюю вваливаются вооруженные гестаповцы. Расходятся по комнатам. Один остается сторожить нас. Приказывает не шевелиться, иначе будет стрелять.
Они роются в шкафах, копаются в ящиках. Допытываются, где папа. Мама говорит, что его забрали в первые дни, сразу же после заложников. "Неправда! — зарычал самый злой, очевидно начальник. — Он, наверно, удрал с большевиками! Все вы большевики, и скоро вам будет капут!"
И снова ищут, кидают, разбрасывают. Мама дрожит и тихо велит нам следить, чтобы они не подсунули оружие или прокламации. Сделают вид, будто нашли, и расстреляют. А как следить, если запрещено даже шевельнуться?
Ничего не найдя, еще раз пригрозив, что скоро нам будет «капут», гестаповцы убираются.
Мы уже не ложимся. У мамы не выходят из головы слова гитлеровца, что папа, наверно, удрал с большевиками. Может, они что-нибудь знают? Может, папа и вправду там, жив, воюет!
На балконе я больше спать не буду. А о стихотворении и звездах никому не расскажу…
В «гебитскомиссариат» вызвали членов «юденрата», то есть "совета евреев". (Этот совет создан совсем недавно из еврейской городской знати. Люди, которые знали прежних немцев, уверяют, что с такими уважаемыми личностями они, наверное, будут считаться). Так вот, «юденрату» сообщили, что на евреев города Вильнюса налагается контрибуция — пять миллионов рублей. Эта сумма должна быть внесена до девяти часов следующего дня. В противном случае уже в половине десятого начнется уничтожение всех евреев города. Указанную сумму можно внести не только наличными, но и золотом, серебром и драгоценностями.
Мама собрала все деньги, взяла кольца, цепочку и пошла.
Я стою на кухне у окна и плачу: страшно подумать, что завтра надо будет умереть. Еще так недавно училась, бегала по коридорам, отвечала уроки, и вдруг — умереть! А я не хочу! Ведь еще так мало жила!.. И ни с кем не попрощалась. Даже с папой. В последний раз видела его выходящим из убежища, из подвала противоположного дома. Больше не увижу. Вообще ничего не буду видеть и чувствовать. Меня не будет. А все остальное останется — и улицы, и луга, даже уроки… Только меня там не будет — ни дома, ни на улице, ни в школе… не ищите — нигде не найдете… А может, никто и не станет искать? Забудут. Ведь это для себя, для своих близких я «личность». А вообще, среди тысяч людей я песчинка, одна из многих. Обо мне, всех моих стремлениях и мечтах, может, кто-нибудь когда-нибудь упомянет одним словом — была. Была и погибла одним летним днем, когда люди не смогли собрать требуемой оккупантами контрибуции. А может, эти обстоятельства тоже забудут. Ведь живые не слишком часто вспоминают об умерших. Неужели этой умершей буду я?..
Кто-то идет по коридору… Учитель Йонайтис. А я и не слышала, когда он зашел. Встал рядом, положил руку на плечо и молчит. А я не могу успокоиться.
Вернулась мама. Предупредила, что будет во дворе «юденрата» ждать результатов подсчета денег. Там очень много народу.
Йонайтис опустошил свой бумажник и попросил маму отнести и его деньги. А мама не берет: четыреста рублей, наверно, вся зарплата. Но Йонайтис машет рукой: он как-нибудь обойдется, а эти деньги, может, спасут хоть одну человеческую жизнь.
Вскоре мама вернулась. Все разошлись, ничего не узнав: деньги еще не сосчитали, а ходить можно только до восьми. (Между прочим, мы и в этом являемся исключением, потому что остальным жителям города можно ходить до десяти.) Члены «юденрата» будут считать всю ночь. Похоже на то, что пяти миллионов нет…
Настала последняя ночь… Йонайтис остается у нас ночевать. Мама стелет ему в кабинете, а мы, как обычно, ложимся в спальне.
Малыши уснули. Как хорошо, что они ничего не понимают. Ночь тянется очень медленно. И пусть. Если бы время сейчас совсем остановилось, не наступило бы утро и не надо было бы умереть.
Но рассвело…
Мама бежит в «юденрат». До начальства, конечно, не дошла. Но люди рассказали, что собрано всего три с половиной миллиона, которые только что унесли в "гебитскомиссариат".
Продлят ли срок? Может, вчера еще не все знали и принесут сегодня?
Мама дала каждому по свертку с бельем.
Ждем…
На лестнице послышались шаги инженера Фрида (он живет в соседней квартире и является членом "юденрата"). Мама постучалась к ним. Вернулась радостная: оккупанты приняли контрибуцию даже не считая.
Значит, будем жить!
Все прячут у знакомых литовцев или поляков свои вещи: фашисты могут их тоже описать, как описали мебель. Тогда не на что будет жить.
Мама увезла к учителю Йонайтису почти все папины книги, пальто, костюмы, туфли и два новых шелковых одеяла. Больше не решилась: учитель холост, и, если найдут у него женскую или детскую одежду, это покажется подозрительным. Между книгами я сунула и первую тетрадку своего дневника.
Люди ищут работу, потому что работающие получат удостоверение с немецким орлом, и «хапуны» их не тронут.
Многие уже работают на ремонте дорог, на аэродроме и еще где-то. Но оказывается, что это почти не помогает. Бандиты разрывают предъявляемое им удостоверение и все равно уводят.

ВИКТОР РАЙЧЕВ
(1934)

Доктор технических наук, лауреат Госпремии СССР. Первые стихи опубликованы в 1995 году. Автор текстов для нескольких песен и романсов. Создатель общества любителей русской авторской песни «LIRAD», организатор фестиваля бардовской песни в Литве. Издал сборники песен участников ряда фестивалей. Член литературного объединения «Логос». Живёт в Вильнюсе.

СОЛДАТАМ, ПАВШИМ ЗА ОТЧИЗНУ

Уж много лет солдаты строем
идут, погибнув в яростной войне,
в последнем в своей жизни бое,
но даже там, окровавленной земле
они спасают Родину от тьмы
и мрака, чада западной чумы.

Как в день Победы гремят пушки -
за подвиг чтут солдат в красе-Москве
и фейерверк взрывает тучи
под крики «слава», в радостной толпе
танцуют души тех святых солдат,
что полегли так много лет назад.

Семидесятый год Победы
примчался праздником в цветах;
Жива Россия пройдя беды,
но горе плещется в её глазах -
жаль, нет страны, что защищали
солдаты павшие на поле брани..

Как много без вести пропавших
покоятся в неведомых местах…
Живых вы подождите, братцы,
вернем домой мы ваш священный прах
и похороним под раскаты грома
останки ваши, Родины герои…

Уж сколько лет прошло…

2015

ВЕТЕРАНАМ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ


Бегут года за часом час,
а грохот пушек, вой снарядов
все реже будит во сне вас,
войны героев, ветеранов.

Но память держит в голове
все ужасы жестокой битвы,
когда сражались в той войне,
друзья теряли свои жизни.

В ушах остался крик - «ура!»
И шёпот русского солдата
«прощай»...Последние слова…
Родные взвыли в родной хате…

Осталось с вами до сих пор
всё это, разрывая сердце.
Забвение — тому позор,
кто знает о войне, жаль, меньше…

Я вас, живущих здесь, в Литве,
Всех воинов Великой битвы
хочу поздравить, как в Москве,
С Победой и сказать — живыми будьте…

 














 































НАТАЛИЯ РУССКИХ-ОБОЛИНА
(1950)

Родилась на Украине, окончила технический ВУЗ, училась на филологическом факультете Вильнюсского университета. Стихи публиковались в периодической печати, сборниках и альманахах Литвы и России. Неоднократный дипломант конкурсов русской поэзии Литвы. Член МАПП и литературного объединения «Логос».


НОВОГОДНИЙ РЕКВИЕМ
(кладбище военнопленных в Новой Вильне)

I

Когда уснут под снегом ели
Под Новогодний стон метели,
Тогда душа солдата встанет,
Незримо вторгнется в наш праздник.

Мы шли по кладбищу-могиле,
Они в одной, теснясь почили.
А ели были словно в сказке
Нуждались в Новогодней ласке.

Жилой район блестел огнями,
И все забыли, что рядами
Они под окнами лежали,
Две тысячи... и вспоминали

Далёкий мир и дом далёкий,
Жену, сестру, мать у порога…
Похоронили без имён.
Лишь горстка ходит на поклон.

II

Небо окрасилось заревом вспышек,
Радость какая? Пришёл Новый год!
Звёзды, летите всё выше и выше,
Счастье плюс счастье взаймы наперёд!

Рвутся «гранаты», то, бишь петарды,
Бабы кричат, а девченки визжат.
Что? Приготовились к новому старту?!
Только собаки со страху скулят.

А пацана волной полоснуло,
И он от страха в сугробы упал.
Массам лишь только уши продуло.
В мыслях у всех — большой карнавал.

III

Опят почти что наважденье,
Опять нам смерть в виски стучит,
Мы пьём шампанское, все в пене,
А взвод со стен живьём глядит.

Кричу: «Сорвите эту память!
Нельзя встречать так Новый год!
Ну не была я там, в Афгане,
Меня же на куски всю рвёт!»…

IV

Снег ночью день запорошил,
Как будто не было могил.
Пришёл красавец — Новый год,
Шампанское из горла прёт.

Ребята, вы меня простите,
Под серебристым снегом спите.
У меня ёлочка в игрушках,
А Вам во снах — спиртяга в кружках.

V

Сердце твоё как куранты — в набат.
Рад? Ну скажи, или не рад?
Всё же ты жив! Ну а швы — это швы.
Вечные розы или шипы.

Заголосила мать: «Зачем ты пьешь?
Ведь Новый год пришёл. Живёшь!»
«Мать! Мне  капкан в сердце воткнули,
Память в помойную яму спихнули.»

Рвутся петарды, а я вот — живой…
А пацаны...там, за стеной…

VI

Нежность нахлынула. Люди! Мы — люди!
Низкий поклон, что по памяти любим.
Нужно учится у Бога любить.
Нужно спешить и спасать, и дарить…

И мы с тобой распластались,
Вволю уже нагулялись.
Мать же на кухне блины нам печёт.
Это и счастье, и Новый год!

2004 г.


 БАЛИС СРУОГА
(1896-1947)
ЛЕС БОГОВ

ЕДЕМ
Февраль-март 1943 года. Немецкие оккупационные власти объявляют вербовку молодежи в ряды СС. Всячески зазывают, а уклоняющимся грозятчисто немецкими карами.
Но литовская молодежь не робкого десятка. В СС ее не заманишь. Молодежь запевает:
- Лес зеленый, лес дремучий... - и уходит в зеленый дремучий лес.
На вербовочных пунктах пусто, словно тут смерть прошла. В канцелярию, где готовились принять полк молодцов, явилось четыре-пять человек. Да и те как на подбор: кривоногие кособокие, скрюченные, будто высохшая сосна, калеки, заморыши. С такими эсэсовцами сена и на собак не накосишь.
Немцы-вербовщики сидят зеленые от злости. Мелкие шпионишки и холуи-каратели выбиваются из сил. Но их потуги бесплодны.
Откуда-то из преисподней из мрачных кабинетов оккупационных властей доносится бешеный рык. Уста задолизов-приспешников извергают угрозы: литовская интеллигенция получит по заслугам. Власти не потерпят компрометации. Еще бы: литовская молодежь вконец испортила карьеру немецкому генеральному комиссару Рентельну. Рентельн клятвенно заверял берлинского дядюшку, что в Литве, как и во всей Прибалтике, "все будет в порядке". А тут- черт знает, что творится!
- Ну погодите, как примемся за вас - будете знать! - долетает угрюмый голос из вильнюсского гестапо.
Слухов тьма. Один страшней другого. Никто не верит официально публикуемым известиям. Никто не знает правды. Там якобы столько-то и столько-то арестовали, тут - вывезли, там - поставили к стенке. В Каунасе будто бы пропало столько-то человек в провинции - еще больше.
Отвратительно, гадко на душе.
- Эх! От судьбы не уйдешь! - махнет рукой человек. - Будь что будет.
Все равно! "На белом свете все мы только гости".
Откуда-то возникло неожиданное желание читать о жизни заключенных и каторжников, об их нужде и силе духа, об их жажде свободы. Набрал ворох книг о классическом стране каторжников - Сибири. Утопаю в них. На память приходит утешающий призыв Вайжгантаса:
- Литовцы, не бойтесь тюрьмы!
16 марта. 23 часа 30 минут. Листаю книгу о заключенных. И вдруг на лестнице - шаги. Тяжелый стук подкованных сапог.
- Топ, топ, топ, - топают сапоги на немецкий лад. Услыхав топот, мы переглянулись. И без слов все ясно:
- Кого схватят?
Долгий повелительный звонок. Сердце замерло. Глухие удары в дверь. Мы не ошиблись: два гестаповца. В сером. Подкованные.
- Тут живет такой-то и такой-то? Покажи паспорт. Оружие есть? Возьми шапку и еще какое-нибудь барахло, если хочешь. Много не нужно. На два-три дня. Не больше.
Обыск. Поверхностный, недостойный громкой славы гестапо. Изъяли какие-то старые письма. Забрали кипу невинных рукописей, попавших под руку. Из них ничего не выжмешь да гестаповцам улики и не нужны. Важно одно - кое-что взято.
В сердце у нас тревога. Лица окаменели. Чуть подрагивают руки. И -только. И - все.
- Балис, мужайся! - Проводы. Два голоса провожая, прощаются со мной.Они полны неизбывной муки и безграничной любви. Слушаешь и. кажется, на виселицу нестрашно пойти.
- Я - выдержу. Но вы... О, храни вас Господь!











Священник ИЛИЯ СОЛОВЬЕВ, М.В. ШКАРОВСКИЙ

КТО СОВЕРШИЛ ЗЛОДЕЯНИЕ НА ПУСТЫННОЙ ДОРОГЕ?

27 апреля 1944 года Экзарх Московской Патриархии в Прибалтике митрополит Сергий (Воскресенский) возглавил богослужение в Виленском Свято-Духовом монастыре и первый выпускной акт созданных здесь в годы немецкой оккупации Богословско-пастырских курсов. 28 апреля 1944 года он принял в своих покоях певчих хора Свято-Духова собора и на следующий день спешно выехал в Ригу.
Это были последние дни его жизни, о которых довольно подробно пишет в своих мемуарах А. В. Герич. «26 апреля после Пасхи, владыка митрополит уехал в Вильно для приема первого выпуска созданных им пастырско-богословских курсов. 28 апреля он принимал в своих покоях певчих церковного хора Виленского Свято-Духова собора, на котором ему, между прочим, были сказаны такие слова: “Вы, Владыка, всегда радуете нас своим приездом и изливаете на нас много энергии и силы. Вы поддерживаете нас не только как певчих церковного хора, но и как верующих православных христиан. От Вас мы твердо и ясно теперь узнали, что такое ‘русский’ и что такое ‘православный’ […]”». В тот день в Риге умер большой друг владыки Сергия, бывший солист Российской оперы Дмитрий Смирнов, и митрополит решил спешно вернуться в Ригу, чтобы возглавить похороны знаменитого певца и друга.
К этому времени в распоряжении владыки Сергия был автомобиль и постоянный шофер из бывших советских военнослужащих, майор Петр Яковлевич Кулаков, герой Советского Союза. Он всюду возил митрополита и был ему очень предан. В 1939–1940 годах он участвовал в советско-финской войне, где проявил храбрость и был награжден орденом. 5 декабря 1941 года П. Я. Кулаков перелетел на своем самолете на сторону немцев.
В тот трагический день, 29 апреля 1944 года, владыка Сергий подвозил на своей машине еще двух человек: семейную пару Марию Михайловну и Иннокентия Фокиевича Редикульцевых. Об И. Ф. Редикульцеве следует сказать особо. Он родился в Сибири в 1889 году в семье священнослужителя. С началом Гражданской войны 19-летний Иннокентий служил в рядах Армии Колчака. 24 декабря 1919 года он оказывался в плену у красных, попал в Красноярский военный городок, ставший могилой множества солдат и офицеров Белой армии. Отсюда его почему-то переслали в родной город для суда, где после почти годичного заключения неожиданно выпустили из-под стражи.
Не найдя места в советских учреждениях, И. Ф. Редикульцев становится священнослужителем. Обладая превосходным басом, он в скором времени получает назначение протодиаконом храма Христа Спасителя в Москве, который принадлежал тогда «обновленцам». Известно, что в 1926 году отец Иннокентий Редикульцев был избран членом Комиссии по объединению обновленческих общин Москвы. Впоследствии он занимал пост секретаря Московского «обновленческого» епархиального управления.
Протодиакон И. Редикульцев совершал службы в храме Христа Спасителя с обновленческим «митрополитом» Александром Введенским, но, очевидно, в начале 1930-х годов (возможно, после закрытия и разрушения храма Христа Спасителя в Москве) отец Иннокентий Редикульцев, как и многие его коллеги, ушел на советскую службу. На этот раз его приняли в московский Большой театр, где он с успехом трудился вплоть до начала войны. В 1941 году он вместе с супругой каким-то образом попал в Германию (по некоторым данным, был в окружении под Смоленском) и уже оттуда переехал в Литву.
Учитывая приведенные нами выше «особенности» биографии отца Иннокентия, можно сделать предположение, что в свое время он был завербован советскими органами политического сыска и являлся их тайным агентом.
Вот в какой компании Экзарх на своем автомобиле покинул Вильно и направился в Ригу по дороге, которая проходила через район, где было много партизан…
В Ковно владыку ждал представитель русского населения в Литве А. Ставровский, и так как митрополита долгое время не было, он поехал ему навстречу. Через некоторое время А. Ставровский увидел машину владыки, стоящую на дороге. Подъехав, он оцепенел от ужаса: все сидящие в автомобиле были мертвы… Как потом выяснилось, убийцы подошли к машине митрополита с той стороны, где он сидел, и выстрелами из автомата убили владыку и его шофера. Отец протодиакон застыл в позе защищающегося рукой…
Недалеко от машины нашли убитую девушку — случайную свидетельницу преступления. Произошло это в субботу. «Узнав о смерти владыки Сергия в воскресенье утром, — вспоминает А. Герич, — я сразу побежал в церковь. Там шла служба, которую совершал епископ Иоанн (Гарклавс). В церкви стоял гроб Димитрия Смирнова. За службой поминали новопреставленных. После обедни было отпевание, которое должен был совершать владыка митрополит. Все были потрясены, многие плакали…».
Убийство митрополита и его спутников произошло на пустынной дороге между Вильнюсом и Каунасом (в 40 км от него). По некоторым данным, они были убиты выстрелами из обогнавшей их машины. В теле владыки оказалось 12 пуль. Нападавшие будто бы были в немецкой форме, но оккупационные власти заявили, что это злодеяние совершили советские партизаны. До сих пор нет ясного ответа на вопрос: кто спланировал и совершил убийство? Естественно, что в советской послевоенной литературе в нем обвинялись нацисты.
Об этом же свидетельствуют и некоторые известные источники. Согласно сообщению И. Л. Глазенапа, убийство митрополита и его спутников совершил ложный партизанский отряд из русских агентов СД под командованием майора В. В. Позднякова. Впрочем, к этому свидетельству надо подходить осторожно, так как оно было опубликовано в тенденциозной, по сути дела пропагандистской советской газете «Голос Родины».
В Бахметьевском архиве Колумбийского университета (Нью-Йорк) хранится письмо журналиста из Латвии М. Бачманова. В нем говорится о том, что из машины экзарха будто бы спаслась одна гимназистка, которая спряталась во рву. Она свидетельствовала, что это были немецкие СД, опознала одного из них по шраму на лице и запомнила номер машины, принадлежавшей каунасскому СД. Однако об этом пассажире в митрополичьей автомашине ничего не известно и остается не совсем ясным, могла ли попасть в эту машину (и без того занятую четырьмя людьми) какая-то гимназистка. Кроме того, представляется маловероятным, что нападавшие ее «не заметили», в то время как она сумела прекрасно разглядеть лицо по крайней мере одного из них.
Начальник полиции «Остланда» обергруппенфюрер СС Ф. Эккельн после ареста, на допросе 31 декабря 1945 года показал: «Митрополит Сергий находился давно под наблюдением СД и гестапо… Фукс дал мне прочитать приказ о ликвидации митрополита Сергия за подписью Кальтенбруннера (шефа Главного управления имперской безопасности), из которого следовало, что Сергий должен быть убит таким способом, чтобы путем провокации его убийство можно было свалить на советских партизан. Так и было сделано фактически». Переводчик П. Я. Крупников на допросе сообщил, что Эккельна допрашивали на другую тему, и обергруппенфюрер СС неожиданно сам, по своей инициативе рассказал об убийстве владыки Сергия. Но и в этом случае нет никаких гарантий, что на допросе в НКВД на высокопоставленного члена СС не было оказано никакого давления.
Немецкий лютеранский священник Е. Тройлиб, знавший митрополита Сергия лично, писал в своей статье, что офицер «соседней службы», который негативно относился к связи экзарха с Московской Патриархией, «с удовлетворением» сообщил через несколько часов после убийства о случившемся. Тройлиб считал наиболее вероятным, что митрополита убили люди не немецкой национальности, состоящие на службе СД: «Как позже стало известно, незадолго до или после убийства на расположенном вблизи места покушения заправочном пункте Вермахта заправлялся немецкий служебный автомобиль. Сидевшие в нем три человека в германской униформе показали действительный пропуск, говорили на ломаном немецком и демонстрировали вызывающе уверенное поведение».
Интересные показания дал на допросе 11 сентября 1944 года начальник Псковской миссии протопресвитер Кирилл Зайц: «Мне известен случай, когда в Риге лютеране-латыши по поводу занятия немецкими войсками Риги потребовали открыть кафедральный собор и совершить благодарственный молебен. Митрополит Сергий Воскресенский на это разрешения не дал, и молебен не был отслужен. Из этого я могу судить, что митрополит Сергий к немцам имел отношение отрицательное… Митрополит Сергий Воскресенский был убит, как прошел среди населения слух, немцами, такого же мнения был я и мои коллеги… Я полагаю, что причиной убийства послужило то, что немцы перестали доверять митрополиту Сергию. Правда, хотя у меня веских доказательств нет, но должен сказать, что СД, начиная с конца 1943 года, перестало давать пропуск на проезд митрополиту Сергию на территорию РСФСР, оккупированную немцами. С другой же стороны, убийство митрополита Сергия было совершено с целью создания среди населения отрицательного отношения к советской власти и большевикам. Кроме того, митрополит предвидел неизбежную свою смерть от немцев».
Указания на убийство Экзарха фашистами встречаются и в целом ряде секретных документов Совета по делам Русской Православной Церкви и Совета Министров СССР второй половины 1940-х годов.
На то, что злодеяние на дороге было совершено немцами, указывает в своем заявлении в Чрезвычайную комиссию по расследованию немецких зверств архимандрит Филипп (Морозов), на основании показаний которого во многом построено заключение 2-го управления НКГБ СССР о результатах проверки материалов по делу об убийстве Экзарха Литвы, Латвии и Эстонии митрополита Литовского Сергия (Воскресенского), подписанное майором госбезопасности Лутовым и капитаном НКГБ Торговкиным.
Заявление архимандрита Филиппа (Морозова) требует внимательного рассмотрения, однако прежде необходимо сказать несколько слов о самом заявителе.
Архимандрит Филипп (в миру Павел Леонтьевич Морозов) родился в 1890 году в семье священнослужителя. Его отец был диаконом в Вологодской епархии. По окончании Вологодской духовной семинарии П. Л. Морозов поступил в Санкт-Петербургскую духовную академию, которую окончил со степенью кандидата богословия в 1914 году, будучи в сане иеромонаха. В 1921 году он был назначен на должность инспектора Кременецкой духовной семинарии. После удаления польскими властями с Виленской кафедры митрополита Елевферия (Богоявленского) сторонник незаконной автокефалии Польской Церкви митрополит Георгий (Ярошевский) своим указом от 14 октября 1922 года назначил отца Филиппа на должность ректора Виленской духовной семинарии (на место уволенного в связи с противлением неканоническим автокефалистским устремлениям В. В. Богдановича). Однако уже в 1924 году архимандрит Филипп по каким-то причинам был смещен с должности ректора и зачислен в состав братии Виленского Свято-Духова монастыря. Надо полагать, что вместе с потерей ректорского места архимандрит Филипп утратил надежду получить архиерейскую хиротонию, к которой он как архимандрит очень стремился. Эта жажда архиерейства у отца Филиппа, очевидно, была велика настолько, что он решился на неожиданный для многих шаг. Летом 1925 года он публично, через печать, объявил о своем переходе в Римо-Католическую Церковь, под юрисдикцией которой он надеялся занять епископскую кафедру.
18 августа 1925 года в виленских газетах появилось письмо архимандрита Филиппа (Морозова), в котором среди прочего говорилось: «После долгого размышления я решился на важный шаг: постановил стать членом той религиозной общины, которая подчиняется наивысшему пастырю, епископу Римскому. Этим актом я выполняю только веление собственной совести, убежденной, что лишь та истинная христианская Церковь, где есть апостол Петр со своими последователями». Далее архимандрит уверял, что в его «поступке нет никакой измены тому, что всем нам должно быть дорого: подлинной вере и принадлежности к собственному народу». «Любя Христа и Его Святую Церковь, — заключал отец Филипп свое послание, — буду и впредь в нем любить вас, мои братья, и молиться буду о той милости для вас, которую Навысший уделил мне, а именно, чтобы вас как можно больше пришло на ту высоту, на которой Избавитель наш построил Свою Церковь и на которой только и можно сохранять истинную православную христианскую веру в настоящее время смуты и разъединения. Ищите опоры для вашей Церкви не в Москве и не в Константинополе, и не у протестантов, а только в Риме — в этом истинном центре христианского объединения».

Свой переход в унию с Римом отец Филипп старательно скрывал. По сведениям бывшего юрисконсульта Православной Церкви в Польше присяжного поверенного К. Н. Николаева, написавшего исследование о восточном обряде, еще 17 августа 1925 года архимандрит Филипп писал Виленскому Преосвященному Феодосию (Федосьеву) о том, «что слухи об измене моей Великой Православной Церкви ложны».
Сразу же после перехода отца Филиппа (Морозова) в униатство польская печать подхватила известие о «перелете» православного архимандрита под власть Рима. По мнению обозревателей польских газет, этот факт явился новым доказательством «разложения Православной Церкви», произведшим в Вильно громадное впечатление.
Морозов, свидетельствует об архимандрите-«перелете» К. Н. Николаев, был человеком талантливым, образованным, «оратором с представительной внешностью. Он предназначен к высокому посту, а поста нет. Православная Церковь в Польше организуется, и ему не отведено то место, которого он заслуживает. Он на “епископской” линии, однако, его обходят. Так складывалось то настроение, которое привело о. Ф. Морозова в Рим. Он виделся с папой. В Риме были изумлены, но и не очень обрадованы — там и без о. Филиппа было много претендентов на высокие места. Его приняли и послали в Вильно. Это была ошибка Рима. В Вильно его можно было послать только нареченным епископом. Этого не сделали.
Во всяком случае, о. Ф. Морозову приспособили августиановский храм для богослужений по восточному обряду. Получился соблазн и для католиков. Отец Ф. Морозов стал служить в сущем сане, а между тем на нем лежало запрещение православного епископа, которого в Вильно уважали. Он принес с собой архимандритский крест и великолепную митру, но весь блеск православного обряда остался в православном храме Св. Духовского монастыря. В новом месте все было примитивно, ново, подражательно. Не с кем было соборно служить, некому петь…».
Архимандрит Филипп начал служить по новому стилю. Этот поступок произвел в городе сенсацию, и народ из любопытства стал посещать его храм. Морозов возглавил нео-униатское движение в Вильно и стал агитировать православное духовенство переходить в неоунию. За эти действия в сентябре 1925 года епархиальной властью и Священным Синодом Православной Церкви в Польше на архимандрита Филиппа были наложены следующие наказания: запрещение в священнослужении, низвержение из сана, лишение монашества, отлучение от Церкви и даже анафема, провозглашенная в храме Свято-Духова монастыря.
При таком положении «миссионерская работа» архимандрита Филиппа, сводившаяся к переводу православных в католицизм, имела мало успеха. Как пишет по этому поводу другой свидетель событий — А. К. Свитич, — «последователей у него, как среди православного духовенства, так и среди православных приходов, было очень мало и овладеть положением архимандрит Филипп не сумел. Ни Рим, ни католические епископы его не поддержали […]. Такое положение длилось полтора года. В январе месяце 1927 года архимандрит Филипп обратился с прощальным письмом к Виленскому римо-католическому митрополиту Ромуальду Яблжиковскому. В нем архимандрит Филипп писал: “Время соединения Церквей еще не приспело. После моей полуторагодичной самоотверженной работы на пользу соединения Церквей для меня лично теперь совершенно ясно, что со стороны именно предстоятелей Западной Церкви нет евангельской подготовки для этого соединения. У католической иерархии отсутствует истинно католическое отношение к Православию, т.е. в духе Вселенской Христовой Церкви и наоборот: гордость, самомнение и недостаток христианской любви характеризуют это отношение”. Далее в письме говорилось: “Пользование в деле католической пропаганды духовными лицами, изверженными из Православия как отбросы, пользование ими только потому, что они на все согласны и с удовольствием могут грязнить Православие, ясно свидетельствует о том, что католические иерархи не только не хотят зарывать вырытой человеческими руками пропасти между Церквами, но с помощью наемных рабочих ее углубляют”».
В начале января 1927 года, потеряв надежду стать епископом под омофором Римского Папы, Морозов пришел с покаянием к архиепископу Виленскому Феодосию (Феодосьеву) с просьбой принять его обратно в Православие. После обсуждения на февральской 1927 года сессии Священного Синода архимандрит Филипп был принят в сущем сане с наложением на него епитимьи: запрещение служения, ношения креста и рясы, духовное руководство под началом архимандрита Макария. 15 апреля 1927 года епитимья была снята.
Есть сведения, что перед началом войны Германии с СССР, а именно в 1940 году, отец Филипп (Морозов) подавал прошение о приеме в Московскую Патриархию, но, очевидно, начало военных действий помешало доведению этого дела до конца.
В годы войны архимандрит Филипп оказался на территории Виленской епархии. Здесь, по его собственным словам, он близко сошелся с митрополитом Сергием (Воскресенским), который якобы оказывал архимандриту свое доверие. После прихода советской армии отец Филипп по каким-то причинам не ушел с немцами, был арестован и находился под следствием в НКВД, давая, среди прочих, показания об обстоятельствах убийства митрополита Сергия (Воскресенского). По сведениям священника Виталия Серапинаса, приведенным на интернет-сайте Литовской епархии Московского Патриархата, архимандрит Филипп (Морозов) давал показания и против своих собратий, в частности, с его слов 24 октября 1944 года был арестован протоиерей Лука Голод. Сам отец Филипп впоследствии был сослан в советский концлагерь, откуда уже не вернулся.
Заявление архимандрита Филиппа (Морозова) по делу об убийстве экзарха Литвы, Латвии и Эстонии митрополита Сергия (Воскресенского) в Чрезвычайную комиссию по расследованию немецких зверств было подано 8 августа 1944 года. В нем отец Филипп утверждал, что, начиная с сентября 1943 года, он бы «в дружественных отношениях с покойным митрополитом Сергием» и потому может «описать его внутреннюю трагедию». Архимандрит Филипп даже подчеркнул, что он обязан описать эти события согласно предсмертной воле самого митрополита Сергия (Воскресенского), высказанной ему Экзархом накануне убийства — 28 апреля 1944 года.
В начале своего заявления отец Филипп описал обстановку, в которой пришлось работать Экзарху Сергию. Эту обстановку архимандриту якобы обрисовал сам митрополит во время их первой «деловой встречи», состоявшейся в Свято-Духовом монастыре 15 сентября 1943 года. Экзарх рассказал, что большинство лиц из окружения покойного митрополита Елевферия как в Ковно, так и в Вильно «были эмигрантского духа», т.е. ярые враги советской власти, прикрывающиеся только именем Московской Патриархии. Пока митрополит Сергий находился в Риге под немецким арестом (с приходом гитлеровцев в 1941 году), духовенство приняло прогерманскую линию, «а в Риге даже назначен был без всякого его опроса, своего рода обер-прокурор над Церковью — немец Иван Давидович Гримм». При таких условиях, чтобы выйти из-под ареста, митрополит должен был сначала сделать заявление в газетах о своей лояльности к Гитлеру.
Вторая встреча Экзарха с архимандритом Филиппом, как следует из показаний последнего, произошла уже после того, как Синод епископов в Риге во главе с митрополитом Сергием (Воскресенским) сделал протестующее заявление против безбожия советской власти и гонения на веру в Советском Союзе, т.е. в конце октября 1943 года. Тогда отец Филипп спросил Экзарха, зачем он сделал заявление о гонениях, «ведь это неправда». Митрополит будто бы пояснил, что лично Г. Гиммлер и Х. Лозе потребовали от него отречения от Патриарха Сергия, и он категорически отказался это сделать. Тогда в качестве компромисса немцы предложили митрополиту сделать заявление против советской власти.

* * *

В конце апреля 1944 года митрополит приехал в Вильно. Здесь 28 апреля состоялась его последняя встреча с отцом Филиппом (Морозовым), во время которой он рассказал архимандриту, что еще раз отказался объявить патриарха Сергия «лжепатриархом» и выступить против Московской Патриархии. Из составленного отцом Филиппом документа следует, что митрополит Сергий будто бы рассказывал обо всем «со слезами», после чего обнял архимандрита и просил его, если тот останется жив и восстановится связь с Москвой, немедленно поехать в Патриархию и рассказать там всю правду о положении Экзарха при немцах, «обелив его перед Церковью и Родиной». Митрополит будто бы разоткровенничался настолько, что пригласил архимандрита приехать к нему в Ригу, поселиться на даче за городом, а там посмотреть, что будет. Так, якобы «в братских объятиях», закончилась последняя встреча отца Филиппа и митрополита Сергия (Воскресенского).
Далее архимандрит прямо писал о причинах убийства митрополита Сергия, совершенного германскими властями. Немцы никогда не доверяли митрополиту и считали его своим врагом. Они видели, что православное население Прибалтики любит и уважает митрополита и не доверяет его воззваниям против Советов, сделанным под немецким давлением. «С этой стороны он был опасен для немцев», и они создавали условия для замены его другим иерархом, каковым стал Ковенский епископ Даниил (Юзьвюк), будто бы «попавший» в архиереи по протекции профессора И. Д. Гримма и впоследствии сблизившийся с противниками митрополита Сергия в лице протопресвитера Василия Виноградова и протоиерея Луки Голода. Именно эти три лица во главе с преосвященным Даниилом, по сообщению архимандрита Филиппа, представляли собой «тесную группу, враждовавшую против митрополита». Целью же убийства митрополита Сергия (Воскресенского) была широкая пропагандистская кампания о зверствах большевиков (наподобие Катынской или дела об убийстве архиепископа Алексия (Громадского) на Украине). И эта цель, говорит архимандрит Филипп, отчасти была немцами достигнута, т.к. собранные в мае 1944 года в Кракове генерал-губернатором Франком православные русские епископы в один голос выразили свой протест против убийства митрополита большевиками.
Виновниками убийства митрополита отец Филипп прямо называл немцев и просил советское правительство предоставить ему возможность сделать об этом доклад в Московской Патриархии20.
Записка архимандрита Филиппа (Морозова) легла в основу официального заключения 2-го управления НКГБ СССР о результатах проверки материалов по делу об убийстве Экзарха Литвы, Латвии и Эстонии митрополита Литовского и Виленского Сергия (Воскресенского), составленного 10 августа 1944 года в Вильнюсе майором госбезопасности Лутовым (начальник 3-го отделения 5-го отдела 2-го управления НКГБ СССР) и капитаном госбезопасности Торговкиным (начальник 4-го отделения 5-го отдела 2-го управления НКГБ СССР).
В заключении говорится, что по свидетельству протоиерея Александра Недвецкого митрополит Сергий дал распоряжение поминать всех православных патриархов, независимо от запрещения немцев поминать Патриарха Сергия. Экзарх дал распоряжение поминать власть по следующей формуле: «О еже даровати победы освободителям нашим и вождю их, сокрушити власть супостат безбожных и помиловати страждущие люди своя». Когда же упомянутый протоиерей А. Недвецкий спросил митрополита, как это понимать, Экзарх ответил: «Понимайте так, как подсказывает вам совесть». «Мы, — говорил сотрудникам НКГБ отец Александр Недвецкий, — всегда считали своими освободителями только русских, поэтому указанная формулировка успокаивала совесть верующих».
В целом в записке проводится мысль о том, что хотя митрополит Сергий и сделал ряд антисоветских выступлений, но все же он не встал полностью на сторону немцев, т.к. отказывался порвать связь с Московской Патриархией. Таким образом, сам факт связи с Патриархией и Московским Патриархом рассматривается в качестве просоветской позиции Экзарха и даже как выражение его политической позиции.
Сотрудники НКГБ упоминали в своем заключении свидетельство священника Михаила Кузменко21, инспектора Виленской духовной семинарии, прощаясь с которым перед своим отъездом митрополит будто бы сказал ему: «Да хранит Вас Господь, может быть, и не увидимся больше, если придется погибнуть от немецкой пули».
Вывод авторов документа НКГБ категоричен:
«1. Митрополит Сергий […] был убит немцами, которые подозревали в нем предателя и агента Москвы. Убийством преследовались две цели: с одной стороны, освободиться от митрополита Сергия как не внушающего доверия, а с другой — использовать факт убийства для очередной провокации и клеветы на Советскую власть […].
2. В числе организаторов убийства были сотрудники Виленского гестапо […].
3. Активное содействие в убийстве митрополита Сергия оказывал агент гестапо протоиерей Виноградов, также бежавший с немцами.
4. Подозреваемыми в причастности (в качестве агентов гестапо) к убийству митрополита Сергия являются: архимандрит Филипп Морозов, протоиерей [Лука] Голод, проживающий в данное время в Вильнюсе, и секретарь Синода Гримм, проживающий в Риге, материалы в отношении которых требуют дополнительной проверки».
Итак, мы привели важнейшие известные на сегодняшний день свидетельства в пользу того, что убийство митрополита Сергия было осуществлено немцами. Но в этом деле есть и другая сторона, т.к. и советская власть имела прямые основания для убийства Экзарха, который выступил с горячим призывом борьбы с коммунистической властью в России. Органы власти рассматривали митрополита Сергия (Воскресенского) как предателя Родины. В секретной переписке между сотрудниками созданного в сентябре 1943 года Совета по делам Русской Православной Церкви митрополит Сергий (Воскресенский) прямо именуется «отлученным от Церкви изменником Родины». Поэтому существует вероятность того, что убийство митрополита было совершено советскими партизанами.
В пользу этой версии существует свидетельство рижского священника Николая Трубецкого, отсидевшего в лагере 10 лет за причастность к деятельности Псковской миссии. В своей беседе с Николаем Шеметовым отец Николай утверждал, что встретил в местах заключения бывшего партизана, который сообщил ему о своем участии в убийстве Экзарха, совершенном по приказу советской разведки. «С ним мы разделались, — сказал отцу Николаю бывший партизан. — Помните, в 1944 году он поехал, кажется, в Каунас. Когда он возвращался, наша машина обогнала его автомобиль. Я был участником этой операции. Мы, переодетые в немецкую форму, выскочили на дорогу и расстреляли не только его, но также и шофера и его попутчиков. Свидетелей не было». Далее отец Николай указывал, что будто бы свидетелем преступления был какой-то пастух, чей рассказ совпадал с рассказом бывшего партизана.
А. В. Герич также считал, что убийство митрополита — дело рук красных партизан. «Владыку Сергия, — писал он, — убили более пятидесяти лет назад, но до сих пор нет полной ясности, кто это сделал. Я всегда думал, что это дело рук красных партизан, действовавших по приказу сверху. Сегодня же я в этом уверен больше, чем когда-либо». Далее А. В. Герич упоминал об аресте начальника германской полиции в Прибалтике генерала Эккельна, которому было предъявлено обвинение в убийстве митрополита Сергия. Однако в другом месте Герич сообщил, что советские власти впоследствии привезли из России на могилу митрополита его старушку-мать: «И это было сделано для человека, который открыто призывал к свержению коммунистической власти и которого я видел вместе с генералом А. А. Власовым, позже казненным большевиками. Генерал Эккельн был тоже повешен. Все это наводило меня на грустные мысли».
А. В. Герич упоминал также статью Ю. П. Хмырова (Долгорукова) «Страшное злодеяние», опубликованную в марте 1972 года в 24 номере газеты «Голос Родины», издававшейся с пропагандистскими целями для тех, кто возвращался в СССР. Ю. П. Хмыров, бывший агентом НКВД, в свое время «присоединился» к власовскому движению в качестве провокатора. Статья Хмырова, по свидетельству Герича, «полна выдумок, передергиваний и лжи». В частности, Хмыров указывал на то, что одним из убийц митрополита был Дмитрий Александрович Левицкий, который якобы ошибочно был назван секретарем митрополита (Левицкий действительно некоторое время исполнял обязанности секретаря владыки). «Я знаю Дмитрия Александровича [Левицкого], — пишет Герич, — более шестидесяти лет, и, конечно, никакого отношения к убийству митрополита Сергия он не имел, и иметь не мог. Пережив в Латвии две оккупации, — пишет далее Герич, — советскую и немецкую, могу только сказать, что немцы у нас просто так не расстреливали людей. С теми, кто выступал против них, они поступали жестоко, но митрополит Сергий против не выступал, а только использовал их для достижения своих целей, вернее, целей Русской Православной Церкви. Нет, я убежден, что владыку Сергия убили красные партизаны, которым он мешал. Погиб он за веру, за то, что открывал церкви на территории Псковской миссии, за то, что учил людей и показывал своим примером, каким должен быть русский, православный. Все это я сам видел и слышал».
Однако все же вышеприведенные свидетельства пока не подтверждаются никакими архивными документами, и, может быть, окончательный ответ на вопрос об убийстве митрополита Сергия (Воскресенского) будет дан историками в будущем. Еще одну версию убийства высказал в своих недавних воспоминаниях диакон В. Червяковский. Он предполагает, что митрополит Сергий мог быть «убит дружинниками латвийского диктатора Ульманиса за то, что не хотел отказаться от церковного послушания Московской Патриархии».
В западноевропейской историографии, как и в современной российской, утвердилась точка зрения, что Экзарха расстреляли нацисты. Так в изданном в 1992 году в Германии, Швейцарии и Австрии  фундаментальном труде «История Христианства» говорится: «Эксперты считают, что Сергий был убит по приказу Берлина. После поворота войны под Сталинградом эта неудобная личность, которая так упрямо ссылалась на Московский Патриархат, уже являлась не помощью, а помехой для немцев», Die Geschichte des Christentums. Band 12. Freiburg-Basel-Wien, 1992. S. 979.].
Экзарху были устроены пышные похороны, но расследовать обстоятельства его убийства германские власти не стали. Зато сразу же, как по команде была развернута пропагандистская кампания в связи с «террористическим актом большевиков». Целый ряд соответствующих статей появился в немецких газетах. 11 мая МИД переслал текст Пасхального послания митрополита Сергия в различные посольства с просьбой о максимально широком его распространении: «Необходимо сделать все, чтобы через это сообщение и подобные публикации неослабно запечатлевать в сознания Сергия как мученика и первую жертву “ставшего благочестивым Сталина”. При этом сверху рекомендовано религиозное акцентирование, не предназначенное для распространения через служебные германские каналы» и т.д.
Органы управления экзархата прокомментировали смерть митрополита двусмысленным утверждением, что он пал «жертвой своей преданности Церкви и своей безграничной любви к Отечеству», в чем многие усмотрели намек на вину немцев30. Отпевание Экзарха Сергия состоялось 4 мая в кафедральном Рижском Христорождественском соборе, похоронили владыку на Покровском кладбище Риги, по левую сторону от Покровской церкви (могила сохранилась).
Описание похорон дано в мемуарах А. В. Герича: «Отпевание владыки было назначено на 4 мая, четверг. До этого в церкви шли службы, люди приходили, чтобы проститься с владыкой или просто побыть с ним в тиши храма. Немцы потребовали, чтобы отпевание было с контролируемым доступом, то есть вход был по билетам, которые можно было получить у духовенства. Когда мы пришли в собор (было часов семь утра), он был окружен полицией. Нас пропустили. Шла служба. Гроб владыки утопал в цветах.
[…Служба длилась до 3 часов дня. Когда выносили гроб из храма, во главе процессии священников шел о. Василий Евстафьев.
От церкви до Покровского кладбища, а это, я думаю, километра два, народ стоял стеной по обеим сторонам дороги. Саму процессию охраняли солдаты и мы, прислуживавшие в церкви. Никому не разрешалось выходить из колонны и особенно присоединяться к ней. Так мы дошли до Покровского кладбища. Владыку митрополита похоронили слева от кладбищенской церкви».
Кто же совершил злодеяние на пустынной дороге, приведшее к гибели четырех людей? Авторы настоящей статьи не претендуют на то, чтобы дать окончательный ответ на этот вопрос. Более того, они сами расходятся во мнении о том, кто был действительными убийцами. Однако мы постарались объединить здесь все известные нам свидетельства о гибели митрополита Литовского Сергия (Воскресенского) и его спутников. Остается надеяться на то, что в будущем все же появятся материалы, позволяющие дать определенный ответ на поставленный в нашей статье вопрос.


АВРОМ СУЦКЕВЕР
(1913–2010)

Еврейский поэт и прозаик, один из крупнейших поэтов, писавший в ХХ в. на идиш. Окончил виленскую гимназию,  учился в университете Стефана Батория. В 1932 году становится членом писательской группы «Юнг-Вильне» («Молодая Вильна»). C началом Второй мировой войны – узник вильнюсского гетто, стал одним из организаторов культурной жизни заключённых. В 1942 году за поэму «Могильное дитя» получил  премию от объединения журналистики и литературы гетто. В 1943 году бежал, воевал в составе партизанского отряда. С 1947 года жил в Израиле, был главным редактором журнала «Ди голдене кейт» («Золотая цепь»).

В КАРЦЕРЕ

Сжимает в тисках меня темень ночная,
С мышиным коварством глаза выгрызая.
Я в карцере этом бездонном тону:
Найти бы привычную вещь – хоть одну!
Осколок стекла я нащупал, в котором
Луна отражается, глядя с укором:
Луна в заточенье! Рассеялся страх –
Ведь мира частицу держу я в руках!
К луне прикасаюсь у острого края:
«Ты хочешь – отдам тебе жизнь?» – повторяя.
Но жизни кипенье – и холод стекла...
У самого горла рука замерла…

Вильно, конец июня 1941
Перевод В. Варнавской

 ШАЛОМ СКОПАС
(1925)

Родился в городе Паневежис. В 13 лет присоединился к коммунистическому движению и вступил в подпольный комсомол Литвы, агитировал, вывешивал по ночам листовки с призывом бороться против буржуазного правительства. Во время Великой Отечественной войны был дивизионный разведчик и прошёл вместе с 16 стрелковой Литовской дивизией почти весь её боевой путь. С 1958 года живет в Израиле.

Я ХОДИЛ ЗА ЛИНИЮ ФРОНТА»
Откровения войсковых разведчиков

— Как для вас началась война?

— Я не чувствовал приближения войны. 22 июня 1941 года нас, пять человек комсомольцев, вызвали в горком комсомола, вручили винтовку, десять патронов и отправили на охрану сахарного завода. Два дня подряд все небо над нами было забито немецкими самолетами, летящими на восток. 24 июня утром сдал пост охраны на заводе товарищу и пришел домой. В городе царила жуткая, дикая паника. Все работники советских и партийных учреждений бежали. Никакой организованной эвакуации не было. Немцы стремительно продвигались от границы к городу. Через город проносились на бешеной скорости машины, набитые красноармейцами. Никто не собирался защищать Паневежис. И вообще, вся Литва была отдана немцам фактически без боя…
Сосед сказал моей матери: «Пусть Шалом уходит на восток. Он комсомолец, и немцы его не пожалеют. А нас они не тронут!» Мать быстро собрала мне котомку в дорогу, дала единственную ценную вещь, хранившуюся в нашей семье, — дамские золотые часики, и впервые в жизни мне рассказала, что у моего отца есть две родные сестры в России, в Куйбышеве. Дала старый конверт с куйбышевским адресом. Русского языка я тогда совсем не знал и не мог прочесть написанное на конверте. Мать сказала: «Забери с собой старшего брата и спасайтесь! Благословляю тебя, сынок!» Прибежал к старшему брату Гилелю на работу. Пошли с ним на выезд из города. Стали голосовать вместе с толпой таких же бедолаг. Ни одна машина не останавливалась — красноармейцы драпали в тыл без оглядки. Решили запрыгивать в грузовики на ходу. Мимо проносилась колонна грузовиков. Бросились с братом к машинам. Я зацепился за борт грузовика. Красноармейцы сбрасывали меня с машины. Одной рукой вырвал из своего кармана комсомольский билет, протягивал его красноармейцам и кричал: «Комсомол!» Какой-то старшина посмотрел на билет и затащил меня за шиворот в кузов. Оглянулся на следующую за нами машину и не увидел Гилеля. Ему не удалось заскочить в грузовик… Маму, Гилеля и двух младших братьев расстреляли литовские полицаи…

— Сколько времени длился ваш прорыв на восток?

— Я шел на восток два месяца. Из Прибалтики уходил в основном партактив. Мало кто из евреев успел убежать, многие не верили, что немцы поголовно уничтожают евреев… В Латвии наша колонна беженцев попала под страшную бомбежку, и больше половины людей из колонны погибли. Дальше шли лесами. Без еды, не зная и слова по-русски, с единственным документом в руках, и то с написанным по-литовски текстом. Лучше не вспоминать все эти мытарства и страдания, все то, что пришлось испытать на дорогах отступления. Шел вместе с другом, Хаимом Ритвесом, погибшим впоследствии на фронте в 16-й стрелковой дивизии. Только в середине августа я оказался вдали от приближавшейся линии Фронта. Меня определили в колхоз «Большое село», в глубинке Ярославской области. В колхозе уже было много семей, эвакуированных из Ленинграда. Определили на постой в семью Сорокиных. Сорокины были из староверов, отнеслись ко мне с любовью. Мне многое было в диковинку — самовар, традиционная одежда… Показал Сорокиным «куйбышевский» конверт. Они написали письмо по указанному адресу, и вскоре пришел ответ от сестер отца. Они ждали меня. Тепло простился с Сорокиными, сел на пароход «Академик Бах» и поплыл по Волге. Обе тетки приняли меня с радостью. Их мужья уже были на фронте. В начале зимы 41-го года случайно встретил кого-то из «литовских» беженцев и услышал о создании 16-й Литовской стрелковой дивизии. Пришел в военкомат, попросился добровольцем. Мне там сказали, что «западников» в армию не призывают, а шестнадцатилетних на фронт вообще не берут, даже добровольцами. В Куйбышеве находилось представительство правительства Советской Литвы. Пришел туда. Меня принял 1-й заместитель председателя Совнаркома Литвы Кучинскас. Он хорошо знал моего дядю-подпольщика. Спросил его: «Почему меня не берут?! Хочу на фронт добровольцем!» Кучинскас написал на правительственном бланке следующее письмо военкому: «Комсомолец-подпольщик Скопас направляется добровольцем в 16-ю СД». Вернулся в военкомат, передал письмо военкому. Он посмотрел на меня с интересом и изрек: «Жди повестки». Через две недели в дом тетки, находившийся на улице Галактионовской № 71, постучал посыльный из военкомата и передал мне повестку о призыве. Тетка сшила из наволочки вещмешок, дала какие-то продукты. В военкомате получил предписание явиться в Балахну Горьковской области — в место формирования Литовской дивизии. Ночью, ожидая поезда, заснул на вокзальном полу. Кто-то разрезал мой вещмешок и вытащил продукты и все документы. Я был в отчаянии. Пришел к начальнику станции, пытаюсь на ломаном русском языке объяснить свое горе. Начальник станции молча достал из ящика мои документы и вернул их мне.
До сих пор не пойму — был ли он сообщником воров…
12 января 1942 года я уже был в Балахне. Прошел медицинскую и мандатную комиссию и сразу же был направлен в дивизионную разведроту.

— Как происходил отбор в отдельную разведроту дивизии?

— На мандатной комиссии меня сразу спросили: «Хочешь служить в жвальгибе?» «Жвальгиба» — по-литовски разведка. Я с радостью согласился. В разведку дивизии отбирали самых лучших и подготовленных, только бывших подпольщиков, коммунистов и комсомольцев, но также была большая группа из бывших кадровых солдат 29-го стрелкового корпуса Литовской армии.
В моем взводе «кадровиков» была почти половина. Евреев в разведку брать не хотели, желая сохранить элитарное подразделение дивизии мононациональным и составленным только из представителей титульной нации. Хотя у нас была часть ребят — русские, уроженцы Литвы. Но я имел «подпольное» прошлое, и меня взяли в роту без проблем. Евреев в разведроте поначалу было всего четыре человека, это потом уже нас там собралось порядочное количество, хоть синагогу открывай. Наша рота называлась — 18-я отдельная моторизованная разведрота, но я не знаю, почему мы назывались моторизованной, у нас даже мотоцикла в роте никогда не было, не говоря уже про БТРы. В роте на формировке было 120 человек, делившихся на три взвода. Разведкой дивизии командовал майор Стасис Гайдамаускас, бывший офицер буржуазной литовской армии. Человек лично смелый и требовательный, строгий, но не подлый. Всегда предельно официальный. Одно время в должности начальника разведки был майор Шимко, человек тоже серьезный, оставивший о себе очень достойное впечатление. Ротой командовал бывший капитан Литовской армии по фамилии Даугела, человек интеллигентный и умный. Коммунистом он не был. К нам он относился очень корректно и сухо. В конце 1943 года роту принял капитан Евгений Барабаш, погибший осенью 1944-го… Вообще, дух и закалка старой Литовской армии сохранялись в дивизии всю войну. Бардака в плане дисциплины или панибратства в отношениях с командирами в 16-й СД не было. Даже разведрота дивизии порой соблюдала «определенные рамки приличия». Внешне мы не производили впечатление «банды головорезов». Я попал во взвод лейтенанта Гедрайтиса, бывшего сержанта Литовской армии, удостоенного за бои под Москвой в составе Латышской дивизии медали «За отвагу» и получившего за боевые отличия командирское звание. Его измена в 1943 году потрясла меня, я не ожидал от него такого поступка. Со мной служили в роте бывший секретарь ЦК комсомола Литвы наш ротный комсорг Антонас Жалис, прекрасный человек и верный товарищ, мой друг еврей Брянскис, парторг Бакас и много еще хороших ребят и смелых разведчиков: Бурокас, Витаутас Скобас. Многих еще можно назвать. Сразу после прибытия в роту мне вручили финку в ножнах — отличительный признак разведчика. Я был самым молодым разведчиком в роте… А потом началась боевая учеба. На полевых занятиях все выглядело таким простым и легкодостижимым. Учения по тактике разведчиков, ночные переходы, преодоления препятствий, ножевой бой, стрелковый бой, действия по захвату «языка», азы маскировки — все казалось «семечками»… Это потом, в первых боях, мы быстро разобрались, «почем фунт изюма» в разведке. На своей крови учились…

— Какие-то законы и традиции были приняты в вашей разведроте?

— Еще до выезда на фронт мы поклялись — ни в коем случае не оставлять врагу своих раненых и убитых. Это был наш основной закон. Был еще один закон — разведка погибает, но в плен не сдается!..

— Как вы оцениваете переход к немцам группы вашего взводного Гедрайтиса, переход к немцам группы Климаса — Чернюса из полковой разведки 156-го СП?

— Переход группы командира моего взвода лейтенанта Гедрайтиса к немцам в начале марта 1943 года был для меня ударом. Мы все были в шоке. Я должен был идти с этой группой в поиск, но слег с высочайшей температурой, и они пошли в немецкий тыл без меня. В группе было шесть человек, все бывшие солдаты и унтер-офицеры из 29-го территориального СК, кадровики Литовской армии, включая помкомвзвода Яздаускаса. Группа не вернулась. Через день линию фронта под немецким огнем перешел какой-то паренек в простреленной телогрейке. Он рассказал, что группа Гедрайтиса прячется от немцев в подвале дома, в селе, расположенном от передовой в 11 километрах. В группе несколько раненых, и они ждут от нас помощи. Передал ремень Гедрайтиса, как знак того, что ему можно верить. Сразу в роте организовали отряд из 25 разведчиков. Несколько дней мы наблюдали за немецкой передовой, пытаясь нащупать место для удачного перехода линии фронта. И когда уже вроде все было готово к операции, к нам пришел «особист» и сказал: «Отбой!» Заметили в Особом отделе, что на телогрейке у парня все дырки от пуль свежие, а следов крови нет, и взяли этого хлопца в оборот. Тот сознался, что сам он служит у немцев полицаем и что послан немцами для того, чтобы заманить разведроту в засаду. А сам Гедрайтис добровольно, без боя, сдался со своей группой врагу в плен и предвкушал, как нас перебьют во время операции «по спасению разведгруппы». Этого парня привели к нам в роту, и он все нам рассказал. Потом спросил: «Кто здесь Ленька Скопас?» Я поднялся. Парень мне и говорит, что его Гедрайтис лично попросил удавить Леньку-жиденка… А ведь Гедрайтис ко мне на формировке относился очень хорошо… Я не могу понять причин его предательства. Ведь Гедрайтис мог еще в 1941-м переметнуться к врагу, а он под Москвой храбро воевал и даже заслужил боевую медаль. Почему он сломался?.. Может, увидел поле боя под Алексеевкой, полностью покрытое трупами солдат дивизии, и выбрал жизнь ценой предательства… А может, не выдержал напряжения, когда перед каждым разведвыходом нам говорили открытым текстом представители разведотдела дивизии: «Если „языка“ не возьмете — будете расстреляны! Без „языка“ не возвращайтесь! Лучше сами себе пулю в лоб пустите!» Добавлю только одно: отец Гедрайтиса какое-то время после войны получал пенсию за своего сына, как за «пропавшего без вести». И такое случалось. Почему перешла к врагу группа Климаса из полковой разведки 156-го СП, я точно не знаю. Слышал, что Климаса поймали в Литве после войны и расстреляли. Младший лейтенант Повилайтис тоже получил свое за измену Родине. Бывший унтер-офицер сверхсрочник Литовской армии. Перебежал к немцам 4 июля 1943 года, прямо перед началом Курской битвы, и доложил немецкому командованию, что на участке обороны Литовской дивизии литовцев нет, находятся, как он сказал, «…одни жиды и сброд из русских, а жиды, известное дело, воевать не умеют и не желают». Немцы и ударили в районе высоты 248,0 в стык «жидовским полкам», это западнее поселка Красная Слободка. Сначала позиции 156-го СП два раза пробомбили 120 немецких бомбардировщиков, а потом немцы нанесли удар, пустив на узком участке двадцать танков. И так мы готовились к сражению, но после побега Повилайтиса все передовые части были приведены в полную боевую готовность. Мы ждали немцев, и атака была отбита с большими для противника потерями. 7 июля мы увидели в бинокли, как немцы подняли над своими позициями прибитый гвоздями к доске труп Повилайтиса. После, из допросов пленных немцев и из захваченных документов, выяснилось, что немцы посчитали младшего лейтенанта Повилайтиса специально заброшенным к ним в тыл лазутчиком, с заданием ввести в заблуждение немецкое командование относительно системы обороны и дислокации 16-й СД. Этот случай широко стал известен в дивизии. Собаке — собачья смерть! А теперь я вам хочу сказать следующее. Я думаю, что процент людей в Литовской дивизии, искренне и беззаветно сражавшихся за Советскую власть, был самым высоким в Красной Армии. Наша дивизия была, по сути дела, добровольческой и коммунистической, состоявшей из фанатиков. Еще один важный фактор. 30% дивизии составляли евреи, и у каждого из них был свой личный счет к врагу. Поэтому я не хочу смаковать всякие «истории с предателями». Если бы все воевали, как 16-я СД, мы бы войну на пару лет раньше победой закончили.

— Начало Курской битвы, каким оно было для вас?

— Утром 5 июля 1943 года пошел навестить своего товарища Иозаса Левицкаса. Стояли с ним возле землянки, разговаривали. На передовой не стреляли, полное затишье. Вдруг в тишине раздался гул авиационных моторов. Над нами низко летели 300 немецких самолетов. А потом была такая бомбежка, что до сих пор ее забыть не могу.

— Немецкий прорыв на участке 167-го СП происходил на ваших глазах?

— На развалинах деревни Панская, в так называемом районе «семидворики», разместилась приданная нашему 167-му СП отдельная штрафная рота. Немцы выставили напротив своих «штрафников». Там нейтральная полоса составляла метров семьдесят, а посередине «нейтралки» стоял колодец. Штрафники с двух сторон как-то договорились между собой и друг друга… не трогали. Подходили к колодцу без особого страха и даже устроили «натуральный обмен» на «нейтралке» — наши оставляли на земле махорку и взамен получали от немцев сигареты. До братания не дошло, но бдительность наших «штрафников» притупилась. Под утро немцы, без выстрелов, быстро перемахнули нейтральную полосу и вырезали наших «штрафников», спящих в землянках. Так начинался этот прорыв в «семидвориках», немцы зашли в стык между дивизиями. В 167-м СП срочно создали ударный отряд. И комбат Виленский со сводным отрядом отбил назад утраченные позиции. Дивизионную разведроту к участию в этом бою не привлекали.

— Какой из разведпоисков 1943 года вы считаете самым удачным?

— В разведотделе нам «плешь проели» требованиями достать «толковых языков». Пошли группой 15 человек. Нас повел Гегжнас. Зашли к немцам в тыл, расположились в лесу, рядом с дорогой, ведущей к немецкому госпиталю. И так мы с этой дороги восемь человек в лес затащили. Один из них был офицер в звании капитана. Он достал трубку и закурил. Дым нас мог демаскировать. Говорю ему: «Быстро трубку затуши!» А он мне в ответ целую тираду выдал, мол, не имеете права, согласно Женевской конвенции никто не смеет унижать пленного офицера. Нагло себя повел офицерик… Начал он орать на всю округу, так мне пришлось его сразу ножом зарезать. Стали совещаться, что будем делать дальше. Семерых немцев трудно через передовую провести. Зарезали еще троих. А четверых привели в плен. Договорились между собой, что если в разведотделе станут задавать лишние вопросы, то скажем, что немцы убиты при попытке к бегству. А что с нас взять… Мы были головорезами… И это факт. Все «ломом подпоясаны»… Все разведчики, участвовавшие в этом поиске, были награждены.

— Как вели себя в плену немецкие военнослужащие, захваченные бойцами дивизионной разведроты?

— Разные попадались немцы. Было немало пленных, державшихся в плену гордо и достойно, но в основном, конечно, многие «языки», попавшие в руки разведгруппы, были в шоковом состоянии и с перепугу забывали и о присяге, и о гордости, и о своей немецкой родной маме. Особенно если немец видел, что попал в плен к евреям, то страх его был ужасен. Немцы боялись, что евреи их на месте порешат. Вот вам фотография для примера. Разведчики допрашивают немца. Рядом с «языком» стоят разведчик Яскевич, лейтенант Акерман и переводчик Пактор. Все, как говорится, «ребята с нашей синагоги». Что немец мог от них ожидать?! Шоколадки? Или заслуженной пули в живот? И ничего, если позарез требовался «язык», мы оставляли немца в живых. Работа у нас была такая…

— Я не зря задал этот вопрос. Встречался в свое время с двумя бывшими бойцами дивизии, и они утверждают, что, например, во 2-м батальоне 249-го СП вообще старались пленных никогда и ни при каких обстоятельствах не брать.

— Это не совсем так, я думаю, эти люди немного преувеличивают. 2-й батальон 249-го СП долгое время считался чисто еврейским, и когда солдаты пришли на землю Литвы и узнали, что все их родные уничтожены, то жажда мести была очень велика. И какой-то период действительно в плен в этом батальоне никого не брали. Не забывайте, что 96% еврейского населения Литвы было уничтожено немцами и их пособниками. Но вскоре слава о батальоне пошла по армии, налетели проверяющие из политотделов и Военного совета. Комбата, как я слышал, с трудом «отбили» у трибунальцев и даже хотели отозвать его представление на Героя. Но кроме этого случая, я не помню рассказов или примеров о том, что солдаты 16-й СД массово стреляли пленных, взятых в бою. Другое дело, «власовцы», но здесь был принят общий «фронтовой стандарт». Идешь по лесной дороге, а на деревьях висят повешенные «власовцы» с табличками на груди: «Изменник Родины». Такое я видел. Когда мы зашли в Литву, то нередко захваченные в плен полицаи или служившие в карателях «погибали при попытке к бегству». И то всех не убивали… Но военнослужащих вермахта в расход у нас никто «пачками не пускал».

— Как разведчики относились к возможной смерти в разведпоиске?

— Мы относились к смерти спокойно. Знали, что рано или поздно нас не минует чаша сия. Но не было ни одного случая явной трусости в нашей разведроте. Свои бы сразу труса пристрелили… Для нас главным было выполнить задание, о своей жизни никто не думал и себя не жалел. А каждый поиск для нас — это обязательная встреча со смертью. Кто кого… Часто разведчики рвались на минах, но в основном гибли при отходе к своим или прямо перед немецкими траншеями, будучи обнаруженными противником. Было несколько случаев, когда немцы сознательно, без боя, пропускали нашу разведку в свой тыл и там вырезали разведчиков или пытались взять их в плен. Какие-то смутные надежды выжить у меня все-таки были. Таскал в поиски в кармане гимнастерки как талисман-оберег свою первую награду, медаль «За отвагу», хотя все награды полагалось сдавать старшине роты перед каждой операцией. И эта медаль спасла меня от стопроцентной смерти. Осколок гранаты, летевший прямо в мое сердце, покорежил медаль, вырвал из нее кусок металла и изменил свою траекторию, попал в легкое. Так и сидит этот осколок в левом легком по сей день.

— Расскажите об этом эпизоде поподробней.

— 12 января 1945 года, за несколько дней до переброски дивизии из Курляндии под Клайпеду, я получил приказ немедленно взять свежего «языка». Понимаете, мне приказали «немедленно»! Даже не дали времени подготовить поиск или дождаться ночи. По опушке леса шла линия немецкой обороны, которую держали войска СС. Пошли днем на участке 156-го СП, вел за собой 17 человек. Ворвались незамеченными к немцам в траншею… и началась рукопашная схватка. В итоге убили 29 немцев, а «языка» не взяли. Всех побили в «горячке боя». Наши потери — трое убитых, двое тяжелораненых. Я успел убить в рукопашной пятерых немцев, но не успел среагировать на эсэсовца, выскочившего из-за поворота траншеи и метров с пяти кинувшего в меня гранату. Достал меня, курва немецкая. Дальше — взрыв, боль и полный провал… Очнулся в госпитале на третьи сутки, весь пораненный осколками, с перебитыми костями. Долго не мог понять, на каком свете я нахожусь. Хирург, оперировавший меня, принес мне мою покореженную медаль и сказал: «Если бы не медаль, тебя бы в живых не было, осколок должен был точно в сердце попасть!» Отправили меня в тыл «санлетучкой». Рядом со мной лежал раненый и обгоревший, ослепший капитан-танкист без обеих рук и без ноги… Я был полностью закован в гипс. Через месяц снимали гипс по частям и иссекали язвы и струпья, руки и ноги закрыли гипсовыми «лангетами». Когда 9 мая объявили о Победе, я на радостях пытался пуститься в пляс, сорвал с себя все «лангеты»… Медработники меня снова «определили» в гипс. Прошло еще два месяца, прежде чем меня выписали из госпиталя. Дали 30 дней отпуска на долечивание. Поехал к тетке в Куйбышев, а оттуда уже вернулся в Литву, в свою 16-ю Литовскую Краснознаменную Клайпедскую дивизию.

— Куда вас направили служить после возвращения из госпиталя?

— Вернулся в дивизию. Нас отобрали 25 человек, ветеранов дивизии, направили на ускоренные трехмесячные курсы политработников и комсоргов. После окончания курсов все получили офицерские звания и назначение в 50-ю стрелковую дивизию, составленную из жителей республики, призванных в армию уже после войны. Контингент там был сложный, но об этом сейчас говорить не стоит. Вот нас, бывших фронтовиков, владеющих литовским языком, послали в эту дивизию для политработы. В начале 1947 года я демобилизовался из армии. Только нашел работу и встал на учет в райкоме партии, так меня сразу как коммуниста мобилизовали на укрепление Советской власти на селе. Раз в месяц посылали на 10–15 дней в сельские районы: то на проведение хлебозаготовок, то на помощь в проведении займа или выборов, и так далее. А война с «лешке бролес» — «лесными братьями» — в 1947–1948 годах была очень кровавой. Иногда мне казалось, что это хуже фронта. Смерть на каждом шагу и из-за каждого угла или дерева. Приезжаешь на хутора, тебе улыбаются, чуть ли не руки целуют, только отвернулся, сразу получаешь пулю в спину или топором по затылку… У меня был бельгийский пистолет. Одной рукой жмешь протянутую селянином руку, а в другой пистолет сжимаешь. Всегда патрон в стволе… Вы даже себе не представляете, сколько активистов, партийцев, советских работников, пограничников и представителей органов погибло в той «лесной войне» в послевоенной Литве. Можете смело любую опубликованную статистику помножить на три…

— Вы были коммунистом, фанатично верящим в партийные идеалы, и ярым сторонником Советской власти. Почему в пятидесятые годы вы решили покинуть СССР?
— Когда после войны началась разнузданная и дикая антисемитская истерия по всей стране: изгнание евреев с работы, чистка армии и советских органов от обладателей «пятой инвалидной графы», «борьба с космополитами», «дело врачей», разгром ЕАК и так далее, я все равно продолжал слепо верить партии и ее руководителям. Когда скончался Сталин, я рыдал, и не было предела моей скорби… Но когда в начале 1953 года мой товарищ Окользин, бывший подполковник, после войны работавший в руководстве ж/д, привел меня на станцию и показал сотни пустых вагонов-теплушек, стоявших на запасных путях и в вагонном депо, предназначенных для депортации евреев в Сибирь и ожидающих своего часа, то у меня внутри, в душе, за какое-то мгновение будто все выгорело… И при этом Окользин сказал, что на днях ожидается директива из Москвы об окончательном решении вопроса с «космополитами». И я сказал себе: «За эту страну я воевал, резал врагов и проливал кровь, свою и чужую. И если эта страна так поступает с моим народом, то в ней я жить не желаю!» И дал в ту минуту себе слово, что буду жить только на своей земле. А слово я всегда сдерживал. Первым порывом было просто пройти через три границы. Я был уверен, что, с моим навыком разведчика, пройду советско-польскую и польско-германскую границы, а там до Запада, как говорится — рукой подать. Но я осознавал, что мои товарищи пострадают и будут подвергнуты репрессиям, если власти каким-то образом узнают, что я подался на Запад, или если меня схватят на границе. Я не хотел подставлять своих друзей. Уехал легально, через Польшу, с волной «польской репатриации из СССР». В 1959 году сошел в Хайфе с трапа парохода, и так началась моя жизнь в Израиле.







ВАЛЕРИЙ СРИБНЫЙ
(1942–2016)

Родился под Вяткой, Россия. Выпускник Вильнюсского высшего командного училища радиоэлектроники. Член Союза писателей России и Ассоциации русских писателей Литвы. Активно участвовал в литературной жизни Вильнюса. Автор книг стихотворений «Горячею строкою о любви» и «Я с вами говорю душою», а также сборника стихов для детей. Публиковался в альманахах «Литера», «МАПП. 5 лет в Литве», газете Ассоциации русских писателей Литвы «Вильняле», сборниках поэзии «Всё о любви», «Созвучие»,2006, «Созвездие голосов», 2008 и 2016. Похоронен на Евфросиниевском кладбище.

ЭКСКУРСИЯ

День был светлый, лазорево-длинный.
Неохотно роняя в сад тень,
Закипали сирени картинно
В этот майский пронзительный день.
Внук довольный, напыщенно-чинно
Повествуя, что вскорости ждёт,
По Берлину в роскошной машине
(Он давно за границей живёт)
Возит деда. Но всё незнакомо –
Новый город, и люди не те.
«Оставался бы лучше я дома...» –
Дед вздохнул и поскрёб в бороде.
Вот уж месяц, как ноет всё тело,
Выпив чашу всей жизни сполна,
Только город ещё раз хотелось
Увидать, где почила война.
Побывать, пережить, повстречаться
И обнять тех, кого уже нет;
Как на танке, брусчаткой промчаться
Через ворох взлохмаченных лет.
Ноги стали совсем непослушны,
Ночью часто виденья встают –
То «катюши» вонзаются в уши,
То – победный, весенний салют...
Вдруг увидел – знакомая площадь,
Да и дом весь до боли знаком!
И не знамя ли ветер полощет
Наверху над фасадом окон?
Нет, не шум городского движенья
Потревожил вдруг старую грудь –
Это крови горячей броженье
Воскресает им пройденный путь.
Снова грохот разрывов и дыма
Закрывает виденья стеной,
И пехоты вал неудержимый
Ради цели великой, одной.
Где-то там он бежал по ступеням,
А в простенке рычал автомат,
Чуть подальше – споткнулся друг Женя,
Тот, кто был ветерану как брат.
Грудь расправил. Сильнее забилось
Сердце в теле его молодом –
Так впервые за вечность случилось,
Что-то вспомнив, наверно, о том,
Как бежал он, почти не сгибаясь,
В этот ад, где не видно ни зги...
Стёр слезу. И людей не стесняясь,
Прошуршали к рейхстагу шаги.

ГАЛИНА СОЛОВЬЁВА

Родилась в Клайпеде в семье рабочих в 1949г. Родители - оба участники Великой отечественной войны. В 1976 году закончила вечернее отделение Каунасского политехнического института, работала на разных предприятиях г.Клайпеда по специальности.
В начале 80-х с открытием в г. Клайпеда отделения Московского киноцентра - редактор научно-технического фильма. Сотрудничала с редакциями местных изданий "Моряк Литвы", "Клайпеда", публикации в республиканской газете "Советская Литва", журнале "Кино", "Калининградский комсомолец", одна публикация в Израиле.
    Лауреат частной журналистской премии им. С. Борика "Защитить честь и достоинство человека", а также премии "Наш современник" газеты "Клайпеда". Член Союза журналистов Литвы и литературного клуба "Среда" (со дня основания).


Посвящается Константину Панкову,
погибшему в Кронштадте в самом начале войны и всем
павшим за нашу Родину.

ПРИКОСНОВЕНИЕ

"Настанет новый, лучший век.
"Страшная сказка", 1941 г.

Уж тлеют скорбные страницы|
В тени времён и памяти людской
Войны, что и поныне снится
Солдатам той кровавой, мировой...
И тем, чьи судьбы так безбожно раскромсала,
Чье детство, молодость, как взрывом равзнесло.
Они, в виденьях, у разрушанных вокзалов,
Все ждут ответа: "Господи, за что?"
А там, где шли бои н все пылало,
Холмы могил молчание хранят.
Земли израненной последним покрывалом
Сокрыта тайна, сколько же солдат -
Отцов и дедов, сыновей и братьев,
Сирот, не знавших ласки матерей, -
Во имя Родины и нас с тобою ради
Безвестными лежат, не зная почестей.
Чудовищного зла земное воплощенье
Ты, проклятая страшная война,
Не пощадила юных. И прощенья
Тому быть не должно во все века.
Они могли бы жить, любить, смеяться,
И видеть небо, звезды... Слушать тишину.
И если б довелось в живых остаться,
Слетали б в Космос или на Луну...
Смертельных схваток выпало им лихо
Побоищ жутких дым и пулеметный шквал.
И вот конец! Вдруг стало в мире тихо -
То Победитель знамя водружал
В поверженной стране... Рвались ночами бомбы.
Объятий ужасом метался там народ.
Дрожали монстры в темных катакомбах,
Когда истории менял Алеша ход.
Победный май он подарил Европе...
Завесой Хроноса подернулся пожар
Войны далекой. И святые тропы
Свет нашей памяти кого-то раздражал
Все эти годы... Но возможно ли смириться,
Что там, где Гёте жил, Бетховен, в той стране
В огненных печах поярче, чем зарницы,
Горели кости детские в огне!
Как нам забыть, что миллионов жизней
Не досчитались мы обугленной весной,
Какими книгами, кино, стихами выразить,
Что воин пережил, вернувшийся домой?

* * *

Сегодня ветеран наш хвор, бессилен, истощен.
Но к постаменту обязательно придет.
Как будто верит: друга из окопа вытащит,
Собой прикроет, защитит, спасет...
Здесь тишина царит, и Вечность преклонится
Пред подвигом бесстрашных тех солдат.
Цветком тюльпана словно кровь сочится
Сквозь твердь гранита. А под ним лежат
Они, навеки молодые...
Где матери их ныне? Где семья?
Ведь только мы помянем их, живые,
Да грустно вторят трели соловья...
Свербит тревога сердце. На тяжелый камень
Имен упали четкие столбцы.
Трепещет на ветру свечей горящих пламя,
Сегодня мы - их матери, отцы...
* * *
Приди сюда, мой друг! Не отложи свиданья.
Пусть на небесах нашла душа покой,
Но жаждет как она во смерти оправданье
Здесь, на Земле, хотя бы миг побыть с тобой!
Незримою предстать в сиреневой вуали
И тоже возложить венок к ногам
Однополчанина. И прошептать: "О, если б знали,
Как хочется нам всем прорваться к вам
Из блиндажей сырых - друзья нас с поля вынсли,
Из медпалаток - там стонали мы в бинтах...
И из-под града пуль, что грудь навылет высекли.
Была ли к Родине любовь сильней, решать то вам...
* * *
...Приди же, друг! Теплом ладони чуткой
Согрей то имя, что чуждо пока тебе.
И, может быть, свершится чудо
Прикосновения к несбывшейся судьбе.
И взгляд последний встретишь глаз осыпанных
Горячим пеплом рухнувшей сосны.
И хриплый вздох прощальный, не услышанный
В аду сраженья, вдруг услышишь ты...
И капля крови, что пока еще живая,
Она спасеньем стала нашим. И твоим.
Сверкнет рубином ярким, угасая...
Подставь же руку ей, тепло ее прими.
Услышь сердец последнее биение...
Оно рассеялось в тех яростных боях.
Услышь его... Священным незабвеньем
Погибших воскресишь во мгле небытия.




АННА ТУРАНОСОВА-АБРАС
(1976)

Журналист, поэтесса, автор-исполнитель в жанре современного городского романса. Дважды лауреат Международного фестиваля «Славянские объятия» (Варна, Болгария). В творческой биографии спектакль «А эту зиму звали Анна...», поставленный в Русском драматическом театре Литвы (2012) и музыкальный спектакль «Эклектика любви», созданный в соавторстве с вильнюсской поэтессой Е. Ахтаевой (2014). Выступает с серией сольных концертов в разных станах (Россия, Литва, Латвия, Белоруссия). Публикуется в периодической печати Литвы и изданиях МАПП. Член литературного объединения «Логос». Награждена почетной грамотой  Посольства Российской Федерации «За вклад в сохранения русской культуры в Литве». Издала  сборник поэзии «Тайна» (2019). Родилась в Санкт-Петербурге, живёт в Висагинасе.

БАБУШКЕ - БЛОКАДНИЦЕ

Намолен слезами и голодом
Блокадный город-герой,
Сердце штыками исколото
Той лютой, звериной порой...
И руки, дрожащие, синие
Из вечности в вечность зовут,
И иней, намоленный инеем,
Ложится на каждый редут...
О бабушка, добрая, милая,
Ты выжила в этом аду,
С твоею чудесною силою,
У грькой судьбы на виду,
У счастья на грязной обочине,
У Спаса на тёплой крови...
И ты мне Литву напророчила
В пророчестве вечной любви!..


ЕЛЕНА ШЕРЕМЕТ
 (1956)

Елена Шеремет (Коноваленко) родилась в Хабаровском крае, Россия. С 1959 года проживает в Вильнюсе. Член Союза писателей России, Интернационального СП, МАПП, ЛО «Логос». Председатель Ассоциации русских писателей Литвы. Редактор издательства «Планета ВВКУРЭ». Публикуется с 1997 г. Автор трёх поэтических сборников (2007, 2011, 2016). Соавтор, составитель и редактор ряда сборников поэзии и прозы, в том числе газеты «Вильняле» АРП Литвы, литературного русского альманаха «ЛИТЕРА» (2008, 2010, 2017), сборника «МАПП. 5 лет в Литве» (2013), «Зов Вильны» (2017) и «Этот прекрасный мир» (2018). Дипломант республиканских конкурсов и фестивалей русской поэзии в Литве (2005, 2006, 2008, 2010). В 2013 г. награждена дипломом «Золотое перо» Европейской Академии искусств и литературы. Серебряный лауреат Национальной премии «Золотое перо Руси» (2018) в номинации «Поэзия». Стихотворения публиковались в различных изданиях Литвы, Латвии, России, Болгарии, интернет-журналах «Зов» (Венгрия), «Крещатик», «Артбухта» (Россия), AD ASTRA (Литва). Песни на стихи поэтессы звучат на творческих встречах, в радиопередачах, в том числе на радио «Вместе» (Атланта, США).

ДЕНЬ ПОБЕДЫ

День Святой... Сколько слов уже сказано,
Не найти самых главных, наверно.
Жизнью павшим солдатам обязаны,
Подвиг их – на века беспримерный!
Слёз не прячем, да и не стыдимся их,
А гордимся с годами всё больше,
И приводим к Огню мы внучат своих,
И уверены – память продолжат...
Не измерить цветами, что чувствуем,
Не забыть никогда нам той битвы...
Не оплакать погибших... Молитвой
Лечим раны им... А май буйствует!




Ветерану вов

Алексею Гречуку

Он прошёл путь Великой войны...
Был в разведке, в боях отличился,
И познал, как атаки страшны...
В передышках хлебал из «копытца»*,

Из того, что потом воскресил
В своей памяти долгой и верной:
Как святую водицу он пил –
Потому-то и выжил, наверно.

...Позже был «Оймякон**-лиходей»:
Снова бой – за свободу и совесть!
Изломав судьбы стольких людей,
Век жестокий писал свою повесть...

У Огня в День Победы стоим:
Мама, дети, зятья и внучата,
В горле – ком... Чем мы вам воздадим,
Той Войны молодые ребята!!?



* Этот эпизод А. Гречук описал в своём стихотворении «Жажда».
** Оймякон – из страшного архипелага Гулага. В годы сталинизма на территории одного из самых суровых по климату районов Полюса холода располагалось 32 лагеря.



Остаюсь преклоненной

К презентации книги А. Г. Гречука
«У памяти в плену»

Из пронзительнейших строчек – плена
Не хотелось мне освобождаться:
Остаюсь навеки преклоненной
Перед подвигом юнца-солдата.

С Вами «шла»* я по страницам жизни,
По военным тропам лихолетья,
Ощутив нутром то солнца брызги,
То ожоги сложного столетья...

Расстаюсь с последнею страницей,
Горло сжато скорбью, сердцу – жарко.
И трепещут мокрые ресницы:
Благодарна Вам за жизнь-подарок.


* Я с удовольствием и гордостью макетировала две книги А. Г. Гречука «У памяти в плену» и «Жизнь пройти не поле перейти».



Двадцать второе июня*

Двадцать второе июня...
Утро с рассветом на смерть обрекли.
Пеплом Хатыни пахнуло,
И выпускные остались вдали...
Двадцать второе июня...
С голосом диктора горе вошло.
Лопнули радости струны,
Огненным лихом страну обожгло...
Двадцать второе июня...
Брест не сдавался, стоял до конца...
Крепость бесславно штурмуя,
Не пожалели фашисты свинца...
Двадцать второе июня
Шрамом легло на земле и сердцах.
Что же, седины понурив,
Прячут герои свои ордена?!!
Двадцать второе июня...
Солнце, и лето, и дождик, и ЖИЗНЬ! –
Кровью добыта. Горюем?
Чаще мы сетуем, ноем, брюзжим...
Двадцать второе июня...
Помнит планета об этом числе?
Но и доселе воюет:
Полнится клин – в небесах – «журавлей»...

аТЫ, БАТЫ...

«Аты, баты, шли солдаты»,
Гибли, жизни не щадя.
Это страшное когда-то
«Надо нам забыть», – твердят
Те, кто продал свою душу
За валюту – не за грош,
Божью заповедь нарушил,
А предательство и ложь
Почитая за основу,
Нам на блюде поднеся
Свастики рисунок новый,
Ад возносят к небесам.
Нет, не выйдет! – Миллионы
День Победы свято чтут,
И бессмертных батальоны
По планете всей идут:
Не смирились, не поникли,
Шли под танки – грудь вперёд!..
Свята каждая могилка,
Память павших чтит народ...
Нарекла теперь Европа
Всех их «жертвами войны»,
Но её, кровавой, тропы
Героически сыны
Родины своей огромной
Одолели – как смогли?!?
Горе многомиллионно,
Безымянных – тьма могил...
Пропахали, прошагали,
Пробежали, проползли!
И не жертвой вовсе пали –
Заслонили пол-Земли
От нашествия фашизма,
От безжалостной чумы.
Победили!!! Правим тризну
По героям и скорбим...
Свято чтим и помним подвиг
Наших дедов и отцов.
Стяг Победы не уроним –
На века ответ таков!

ПОЛЕ ПАМЯТИ

Поле памяти болью скошено,
Семенами лжи запорошено
И нелепицей чёрной выжжено –
Заморочили и Всевышнего.
Память-истина исковеркана,
И «героями»-изуверами
Загордились вдруг – ордена, почёт.
Разве подвигам есть обратный счёт?..
Победителей гордость втоптана
В грязь, а полюшко перекопано –
Поле горюшка перерытое,
Вдовьей слёзушкою омытое,
И осколками в ранах взорвано,
Километрами забинтовано…
Но в сердцах людей – монолитная
Память светлая – не убитая!






































 



К 40 летию ВВКУРЭ

Ностальгия...
Недосказанность...
Память...
Сколько наших ушло с той поры...
Рана не затянулась, как заводь,
А болит до сих пор – на разрыв!..

Шестьдесят лет... Могли бы парадом
Прошагать по брусчатке: ать, два!
Честь отдав Черняховскому

* взглядом,
Сердца стук заглушая едва...

Под оркестр с легендарной «Славянкой»,
Звон медалей да блеск духовых –
Шли достойно, держа гордо марку,
Шаг чеканя за павших, живых...

И не верится: нет ВВКУРЭ...
Офицеров исчезнувших нет!
И пускай нет де факто, де юре –
Но в строю вы, я шлю вам привет!

Всем курсантам – здоровья, задора!
Пусть хорошее память хранит.
Вас шинель согревала на сборах...
Ах, как память сердца не щадит...

* И. Д. Черняховский, военачальник, генерал армии (1944), дважды герой Советского Союза (1943, 1944). Талантливый молодой полководец, командующий 60-й армией и войсками 3-го Белорусского фронта. Освобождал Витебск, Минск, Вильнюс и г. Лида, форсировал Неман. При штурме Вильнюса приказал не использовать тяжёлое вооружение и авиационные налёты, чтобы сберечь город. Погиб на территории Польши, в феврале 1945 г., был похоронен в Вильнюсе. В 1991 г. памятник был перенесён в Воронеж, а прах генерала перезахоронен в Москве на Новодевичьем кладбище. Город Инстербург Калининградской области в 1946 г. был пере­именован в Черняховск.


МЕМОРИАЛ В ВИЛЬНЮСЕ

Здесь живём давно – сверх полувека!..
Правнуки родителей моих
Чтят Победы день. Пришёл калекой,
Без ноги, с войны прапрадед их.

Жив пока Мемориал у нас.
Семьёй всей
Мы приходим к «вечному» огню,
Правда, он горит раз в год, весной, ведь –
Ветераны пенсию свою
Отдают, чтоб в светлый
День Победы
Шёл к огню священному народ,
Чтоб никто и никогда не ведал,
Как от взрывов чёрен небосвод,

Не забылись раны, горе, слёзы,
Подвиги солдат большой страны,
Чтоб салютов громыхали грозы,
Были павших памяти верны
Внуки,
правнуки бойцов бесстрашных,
Что от нечести уберегли
Мир, шли на таран и в рукопашный:
          Родину спасали, как могли…


ВАЛЕНТИНА ШЕРЕМЕТЬЕВА
(1946)

Поэт, переводчик, филолог. Родилась и живёт в Вильнюсе. Окончила факультет английской филологии в педагогических институтах в Крыму и в Литве, работала в школе. С 1991 года увлеклась изучением эзотерических наук и в 2001 году получила диплом Калифорнийского университета метафизических наук (США). Стихи начала писать в 1980-х годах. Автор четырёх поэтических сборников: «Спираль судьбы» (2000), «Лестница лет» (2009), «Магия неба» (2014) и «Весы судьбы» (2018), изданных в Вильнюсе. Член литературного объединения «Логос» и МАПП.


Я ВОЙНЫ НЕ ЗАСТАЛА, НО ПОМНЮ

Я войны не застала, но помню
Злую ненависть нашу к врагу.
В сердце дерзкий, отчаянный подвиг
Я, как совести свет, берегу.
Время, грозами горя омытое, уходило.
На смену ему
Ощущенье покоя забытого
Шло, пьяня, к очагу своему.
Вёсны были цветущими, бурными,
В муках выстрадав вечное «быть».
Вся природа, а с нею и люди
Отогреться спешили и жить.
И как вызов минувшим страданьям,
Нам теперешним будто в упрёк
Вспоминается юная мама,
Смехом тронуты ямочки щёк…
Я не помню в ту трудную пору
Разговоров о страшной войне.
Как искрился в их смехе и спорах
Свет победы, добытый в огне.
Как им пелось, дружилось, мечталось!
Как им верилось, лучше умрут –
Кровью, жизнью оплаченной правды
Люди больше не предадут.
Воздаётся мне за непокорность,
Но пред верой святой их - в долгу,
Я двуличие, жадность и подлость
Ни понять, ни простить не могу!

* * *

Она во мне – ваша война.
Я пропиталась ею.
Как ненависть к врагу сильна!
Как вера в сердце зреет!
Я вас люблю, и я молюсь,
Скорбя о Ваших душах.
И в День Победы каждый год
Хочу я песни слушать.
В них боль и радость,
Гордость, грусть
И слёзы очищенья.
И вновь я плачу и молюсь,
Прося у вас прощенья.
Мне плохо, мамочка, родная!
Без вас с отцом устала жить.
Свой долг, привычно исполняя,
Стараюсь по теченью плыть.
Скромны здесь праздники Победы –
Страна другая и народ…
Что свято на Руси, не ценит.
Любимых песен не поёт.



* * *







































Я и не знала, Мама,
Как тебя люблю! И лишь,
Когда у жизни на краю стоишь,
Со мной прощаясь навсегда,
Я осознала, что пришла беда.
Вы встретились с отцом в огне войны –
Так было суждено. В том нет ничьей вины.
Соединив мечты, страдания и кровь,

Сквозь смерть и слёзы к вам
Пришла Любовь!
Какую сложную Бог дал тебе судьбу.
Ты знала голод, тяжкий труд, войну.
Ты из-за парты, оглушённая бедой,
Шагнула на свидание с войной.
Печаль и горе об руку с тобой
По жизни шли, пытали, не щадя.
Четыре года ты жила на линии огня.
Ты всё, родная, испытала, отстрадав,
Ни Родины, ни чести не предав.
Зенитчицы, девчонки! Как могли
Вы не сломаться в пламени войны?!
Какие силы помогали вам в боях?
Как удалось вам победить врага и страх?
В огне боев с отцом вы венчаны войной.
Пусть ваши души обретут покой.
Я и не знала, как тебя люблю…
И лишь когда у жизни на краю
Стоишь, со мной прощаясь навсегда,
Я осознала, что пришла беда.
Я не смогу тебя предать, забыть!
Я обещаю помнить и любить.









АРИХИМАНДРИТ АЛЕКСИЙ (ЧЕРНАЙ)
(1899 — 1985)

Священнослужитель Русской православной церкви заграницей, архимандрит, миссионер. Родился в городе Ковно, в семье действительного статского советника, судебного деятеля Николая Львовича Чёрная. Участник Гражданской войны в рядах Добровольческой армии.  После окончания Виленской духовной семинарии, в 1925 году рукоположен в сан диакона, затем протоиерея. С начала 1930-х годов переведён настоятелем Свято-Сергиевской церкви в Векшнях. В 1942 году принимал мощи новгородских святых, вывезенных немцами из России. В 1944 году с четырьмя детьми покинул Литву и эвакуировался в Германию, затем в США. В 1958 году стал настоятелем прихода св. князя Владимира в Йоханнесбурге (ЮАР), с 1974 года вернулся в США настоятелем прихода св. Иоанна Кронштадтского в Сан-Диего в Калифорнии. Издал книгу воспоминаний «Жизненный путь русского священника».( Сан-Франциско, 1981)

ПАСТЫРЬ В ГОДЫ ВОЙНЫ

В мае 1941 года - новые тревоги и бессонные ночи. Начались вывозы «неблагонадежных» в Сибирь. Их забирали в полночь или позже, чтобы не слишком привлекать внимание других жителей. Так приехали к нашему соседу, доктору с его семьей. Слышим говор, прерываемый плачем и стонами - значит грузят всю семью... Сидели и мы на узлах, в ожиданьи нашего череда...
Сестра Веры Павловны Зубовой скончалась перед войной. Осиротевшая Вера Павловна продолжала вести все, что оставалось от хозяйства. Она была одной из первых, попавших в списки на выселение, и очутилась в тесно набитом людьми товарном вагоне, где не было места ни сесть, ни лечь, и так - без еды и воды - вывозили «неблагонадежных» в неизвестном направлении, тысячами. Много лет спустя, я узнал от одной женщины, вернувшейся из лагеря в Сибири и переписывавшейся с друзьями за границей, что Вера Павловна приняла яд в самом начале пути. Не мне винить ее. Мир светлой ее душе! Каждый день составлялись новые эшелоны, и по ночам происходили вывозы. Донеслись до нас сведения, что очередь за нами. Куда бежать?.. Ждали и молились. И вот, вдруг тревога в советских учреждениях и спешная погрузка Исполкома. Ничего не понять. В воскресенье служу. Днем вижу, что все работники совучреждений уезжают. Думаю - что же неладно? И вдруг, узнаю, что война! Гитлер объявил войну Советскому Союзу - только что услышали это известие по радио. Немцы уже перешли границы СССР.
В нашем городке больше нет никакой, никакой власти... Местное население организует самозащиту из складов оружия, оставленного советскими властями. Раздаются винтовки и патроны всем могущим носить оружие и пользоваться им. Организуется комитет самоохраны из молодых людей. Из бывших военных Литовской армии составляется своя охрана-полиция; назначаются дневные и ночные дежурства - патрулирование по городу. У каждого патруля белая повязка на левой руке.
На душе стало немного спокойнее - хоть какая-то власть и охрана всем жителям. Комитетом возвращаются все радиоприемники, реквизированные советскими властями, все бросавшими в панике. У здания полиции теперь «Комитет самоохраны», толпится народ и туда впускают по несколько человек, опознающих свои аппараты. Все спешат получить их, чтобы слушать - что происходит в столице, Ковно и так же на фронте боевых действий.
Проходя по улицам, слышишь, чуть ли не из каждого дома, последние новости, через растворенные настежь окна. Все мы слушали сведения, которые руководили решениями нашего «Комитета». Все были в возбужденном состоянии, многие радовались, но не было никакой уверенности ни в чем. Жили со дня на день в надежде, что, чтобы не случилось - хуже, чем при Советах, быть не могло. Вскоре узнали по радио, что в Каунасе образовано Литовское правительство и вся столица разукрашена национальными флагами, и во всех радиоприемниках звучал литовский национальный гимн. У нас, на площади, состоялась церемония поднятия литовского флага под пение собравшихся литовцев. У многих были слезы на глазах.

Все это очень подняло дух в городе, появились всюду флаги, и настроение большинства стало почти торжествующим. Все поздравляли друг друга с освобождением от ненавистной власти. Мы тоже радовались с моей матушкой, но в душе у меня было предчувствие новых бед...
Тем не менее, можно было лечь спать спокойно, не прислушиваясь к бою часов и шуму моторов. Тревожило меня здоровье Танюши, она плохо выглядела, слишком много пережив, когда меня уводили на допросы, но бодрилась и на мои вопросы отвечала только, что немного переутомилась.
На колокольне нашей и также католической церкви были установлены наблюдательные пункты с дежурствами, так как оттуда было лучше всего видно вдаль и быстрее можно было передать всем в случае появления каких-либо войск. Все было тихо несколько дней, но вот настало утро, когда только начинало рассветать, когда мы услышали ружейную стрельбу. Нельзя было понять, кто стрелял и откуда, как будто у берега Венты (Виндавы). Я направился туда, вижу - бегут патрули, машут руками. Я остановил их, спрашиваю о причине, они отвечают, что отряд - часть разбитой советской армии, был замечен на другом берегу реки и встречен выстрелами наших патрулей.
Отряд поднял белый флаг и сдался. В нем было 40 человек. Солдаты были голодны, измучены и потому сдались. Их поместили в бараках, построенных литовскими рабочими при оккупации. Комитет быстро сделал сбор продуктов и солдат накормили... Через несколько дней их разместили по хуторам, как работников. Им посчастливилось не попасть в плен к немцам и не числиться в списках.
Прошло еще два, три дня... Было тихое утро. Ни одного облачка на небе. Все предвещало чудный день. Против нашего дома возвышался большой трехэтажный дом настоятеля католического костела, каноника Новицкого, с которым я встретился в то утро и на скамейке перед его домом мирно беседовал о происходящем. Каноник Новицкий был осанистый, красивый старик с приветливым лицом, величавой походкой; высоко образованный, умный и очень интересный и занимательный собеседник. Он совсем не был шовинистом, как большинство ксендзов, и у нас с ним были дружеские отношения за десять с лишним истекших лет.
Танюши с детьми не было в Векшнях в тот день. Я отправил их к знакомым в их усадьбу на всякий непредвиденный случай, зная, что им будет лучше в деревне, чем в городе, пока не выяснится положение.
В полдень наш дозор на колокольнях заметил поднявшуюся на шоссе пыль, а затем - приближающиеся военные грузовики с воинскими частями. Раздались крики: «Немцы! Немцы!». Но, увы, - въезжала в Векшни вооруженная часть войска НКВД. Спрыгнув с грузовиков, они стали срывать флаги, хватать людей и ставить их «к стенке», расстреливая кого попало. Так сразу убили сторожа гимназии, и вместо литовского флага повесили красный над входом в гимназию... Ворвавшись в дом каноника Новицкого, схватили его и, подгоняя штыками, повели к кладбищу, где зверски расправились с ним, заколов его штыками, и бросили в канаву. Было много других жертв. И на все это потребовалось не более двух часов.
Бог спас меня. Совсем случайно я решил после беседы с каноником пойти в наше село за свежим хлебом - три версты от города. Не подозревая ничего, я возвращался, нагруженный буханками. Вдруг, вижу, бежит какая-то женщина навстречу мне. Смотрю - это наша соседка, и машет руками. А она, добежав до меня и задыхаясь, рассказывает, что случилось: «Нашего закололи, вас ищут; все в доме перевернули, искали в амбарах и допытывались у меня... А я, зная, что вы пошли на ферму, побежала вас предупредить... Прячьтесь, батюшка - где угодно, только не возвращайтесь», - и разрыдалась…
Немецкая оккупация
В июне 1941 года немецкие войска заняли Литву. Векшни находились в стороне от главных шоссейных дорог и в начале, после оккупации Ковно и других узловых городов, все было тихо у нас. Немцы не появлялись, хотя мы знали из газет, что находимся под их властью.
Реакция на вторжение немцев в Прибалтику, и в частности в Литву, была троякого рода. Большинство русских хуторян и литовских фермеров, испытав на себе советскую власть, были уверены, что как бы то ни было, под немцами не будет ни коллективизации, ни вывозов и поэтому под ними может быть только лучше, если уж невозможно сохранить независимость Литвы.
Горожане и верующие люди радовались прибытию немцев, веря в их гуманность и образцовую дисциплину, и, главное, потому что немцы не были безбожниками, но поощряли развитие религиозности и не разоряли, а охраняли церкви. Боялось и с тревогой ожидало прихода немцев наше многочисленное еврейское население. Отношение Гитлера и его соратников к евреям и гонения на них в Польше, после ее захвата, не были секретом. Наши евреи, среди которых у нас было много друзей, знали это, но старались убедить себя, что происшедшее в Польше не могло повториться в Литве. Мы были того же мнения, и они жили этой надеждой.
Когда первый эшелон немцев вступил, или вернее, приехал на велосипедах в Векшни, их встретили с цветами, пивом и устроили им почти что овацию. Поведение победителей было безукоризненное - расплачивались и благодарили за все, как «по настоящему воспитанные люди».
Так продолжалось недолго - только до появления гитлеровских «опричников» - СС. Они открыли сеть комендатур по всей стране, имея отделение и у нас, и стало явно, что верховная власть принадлежит им. Началось с гонения на евреев. Всем евреям было велено зарегистрироваться в комендатуре, где им выдали опознавательные знаки, которые они должны были носить на себе, поверх одежды. Им было велено держать ставни домов закрытыми день и ночь и не выезжать с места жительства.
Многие люди стали опасаться дружить с евреями - открыто, по крайней мере. Затем начались вывозы евреев в неизвестном направлении. То было повторение ига энкаведистов. Некоторых вывозили, других просто забирали ночью и расстреливали в лесу, откуда доносилась стрельба из пулеметов. Происходили душераздирающие сцены на вокзале, где на запасных путях, в переполненных вагонах, ждали жертвы, предназначенные на истребление. Одних ждало истребление медленное - на работах в лагерях, других быстрое - в газовых печах.
Не все боялись показать свое расположение к евреям. Моя матушка и некоторые другие женщины ходили на вокзал, нагруженные хлебом и, главное, водой, так как люди страдали особенно от жажды, находясь в духоте. Они убеждали охранников или давали им вознаграждение, чтобы им разрешили подойти к решеткам и отдать приносимое, как делали это и во время насильственных вывозах при Советах. Одни разрешали, другие прогоняли...
Такие крохи едва ли могли многим помочь таким скоплениям людей, но это, все же, была большая моральная помощь!
ёЭсэсовцы занимали главные посты, но их не хватало на всю администрацию и им приходилось пользоваться литовскими «шаулистами» (национальной гвардией) для управления и выполнения их приказов.
Советские власти покинули Векшни так спешно, в панике, что оставили многие секретные документы, среди них - списки доносчиков, по информации которых тысячи людей были вывезены как «нежелательный элемент».
Шаулисты имели доступ к таким спискам и не скрывали, кто в них находится. И вот, к нашему великому огорчению, оказалось, что о. Виктор, ставший комиссаром, после того, как он снял сан, стал одним из доносчиков, а также и его матушка. Эсэсовцы, считая всех, кто был за советскую власть своими врагами, не препятствовали шаулистам и родственникам пострадавших мстить этим доносчикам - как им вздумается.
Когда у нас воцарились немцы, мой бывший помощник о. Виктор Мажейка снова одел рясу, и хотя не служил ни в какой церкви, а заведовал большим складом, уверял всех, что снял сан только, чтобы спасти семью и никогда, ни в чем не помогал Советам.
Списки доказывали обратное. Группа шаулистов явилась к нему на работу и, тыкая ему в лицо копией списка вывезенных с его собственноручной подписью, тут же прикончила его.
Они не удовлетворились тем, но отправились на дом, где была его жена с двумя детьми. Она не подозревала о цели их прихода и о случившемся с ее мужем всего за полчаса до того и приветствовала их, как ни в чем не бывало, даже предложила им чашку чая или прохладительный напиток. С ней была одна моя прихожанка, которая рассказала нам все. Ее малолетние дети были тут же.

Шаулисты, вместо ответа, сунули ей под нос список, как и ее мужу, сказав, что пришли расправиться с ней. Она страшно побледнела и на коленях стала умолять о пощаде. Когда ей приказали встать - она не двинулась с места. Тогда один из шаулистов подошел к ней, схватив за волосы, поволок ее из комнаты. Она дико кричала, прося пощады ради детей. «Ты не думала о детях тех, на кого доносила!» - закричал на нее кто-то другой. Раздался сильный удар прикладом, затем выстрел, и все смолкло...
Моя прихожанка схватила обоих детей и побежала к моей матушке. Никаких родных у них, кроме родителей, в Векшнях не было, но нашли адрес родителей жены о. Виктора, в деревне, где-то под Ковно. Моя матушка приютила их на несколько дней. Дети - мальчик и девочка, не понимали, что случилось, и все плакали, призывая свою мать... Мне пришлось везти их одному. Танюша не могла отлучиться в довольно далекое путешествие. Как я ни уговаривал их и ни совал в рот леденцы - малыши были безутешны.
Бабушка и дедушка, едва сводившие концы с концами и с виду хворые, совсем не обрадовались своим внучатам. Мне было очень жаль оставлять их, как бы «умывая руки», но что другое я мог сделать, обремененный все увеличивающейся паствой и своими четырьмя детьми! Как трудно примириться с фактом, что часто в жизни невинные дети должны расплачиваться за грехи породивших их!
Одновременно с вывозами евреев начались ввозы к нам русских - советских граждан из Новгорода и областей, к нему примыкающих. Через некоторое время у нас прибавилось к нашим еще до трех тысяч прихожан, среди них семь священников, которые были назначены приписными - под моим руководством.
Никогда еще я не был так занят и, буквально, завален пастырской работой. Вдохновляло и давало новые силы сознание, что многие из новоприезжих, стосковавшиеся без церкви и возможности исповедовать свою веру, были счастливы обрести потерянное и не пропускали служб; они делали все возможное, чтобы помочь нам, священникам, в нашей пастырской деятельности. Их пламенные молитвы влияли больше, чем всякие убеждения, на тех, кто отошел от своей веры или стал теплохладным, ходя в церковь по привычке.
Я больше не служил на дорогах, а отдался полностью церковному служению. Многие из отошедшей молодежи возвращались в церковь. Я проводил много времени в разъездах, упрашивая прихожан приютить своих сородичей и ходатайствовал за них перед немецкими властями. Надо было организовать медицинскую помощь больным, находить помещения, расширять школы, открывать новые и поддерживать дух милосердия не только на словах, но явить помощь стольким обездоленным из Советского Союза...
Немецкие власти не преследовали вероисповедания, кроме иудейского, и жестоко, бесчеловечно притесняли евреев, но из двух, еще доминирующих вероисповеданий - католичества и православия, скорее оказывали предпочтение первому. Позже евреев и русских военнопленных нацисты не считали за людей...
В скорости ко мне приехал, в страшном волнении, староста нашего приписного храма, св. благоверного князя Александра Невского, построенного в 1905 году в Шкудах, с известием, что ксендз велел своим прихожанам убрать все иконы и иконостас, также всю утварь и превратить наш храм в католический костел. Никакие увещевания не помогли. Я сел на велосипед и гнал его «во всю ивановскую», пока не добрался до Шкуд - около 40 верст от Векшней. Снаружи наш храм выглядел как прежде, но что творилось на площади и внутри!
Снесенный и разрозненный иконостас, иконы, утварь, облачения валялись перед папертью на площади, а остальное на полу в церкви. Стоя на подвижной лестнице, человек снимал иконы, висевшие слишком высоко, и бросал их другому, тот - третьему, который сваливал их в кучу. Около дюжины ярых католиков под предводительством молодого ксендза оскверняли и разоряли наш намоленный храм. Ксендз орудовал в алтаре, сдирая покров со святого престола. Он не заметил, как я подошел - всюду стучали и громко говорили, не стесняясь.
- Как вы смеете входить и кощунствовать в нашем храме! - сказал я, как можно спокойнее, но сердце билось, как молот, и руки чесались, чтобы проучить фанатика, забывшего заповеди Христовы.

- Это больше не ваш, а наш храм, - ответил ксендз, рассматривая меня, как-будто я был какой-нибудь червяк, а не настоятель объединенных приходов, каждый со своим храмом, из которых данный - названный в честь моего небесного покровителя, св. князя Александра Невского, был для меня особенно дорогим.
- Как вы смеете говорить, что это ваш храм! Он - наш с тех пор, как был построен.
- Но его бывший настоятель, о. Виктор Мажейка, снял сан и уже расстрелян. Здесь нет другого священника. Наш храм мал для нас всех, а ваш будет нам как раз. Не мешайте нам работать и убирайтесь, пока мои прихожане вас не выставили! - и он отвернулся и продолжал свой разгром.
Я выбежал на площадь, трясясь от негодования. Вижу, среди торжествующих католиков, тут и там, стоят наши прихожане. Стоят и смотрят с грустью, но ничего не предпринимают. Один-два подходят ко мне и говорят: «Что ж поделаешь, отец! Они в силе; их много, нас мало. Чуть начнем сопротивляться - так их шаулисты просто пристрелят нас, да и вас тоже».
- А святыни наши как же? - сдаетесь, значит?
- Что ж, не впервые, отец!
- А я - это так не оставлю!

* * *

Ехать в Шкуды - нет смысла, а так оставить тоже нельзя. Собрал я все документы (все, что касалось того храма), сделал копии с них и, посоветовавшись с Танюшей, решил поехать в самое главное управление всей страны, в «Гибиц», в Ковно. До отъезда отслужил молебен св. благоверному кн. Александру Невскому, прося его святых молитв, и сказал себе: «Не в силе Бог, а в правде», и уехал, успокоенный.
Не стану пускаться в подробности о том, что Архиепископа вообще в Ковне не было; члены Епархиального Совета были в разных местах (а те, кто были в Ковно, боялись даже давать совет); о том, как я ждал часами в Главном военном штабе и, в конце концов, все же попал к верховному правителю - генералу, благо мой небесный покровитель, наверно вняв молитве меня, грешного, устроил мне аудиенцию с ним.
Генерал был с сединой - лет 50, не меньше. Принял он меня учтиво, и видя, что я волновался, даже предложил сигару. Он попросил меня рассказать все как было, от начала до конца, что я и сделал, не утаив ничего, а когда кончил, положил все документы на его письменный стол и сказал ему: «Мой отец был в течение многих лет судьей и председателем Окружного Суда, до революции, здесь в Ковно. Он был олицетворением гуманности и чести. Он научил нас, своих детей - никогда не лгать. Я полагаюсь на ваше чувство правосудия, генерал, и благодарю вас за то, что вы приняли и выслушали меня, какой бы ни был исход, этого я не забуду».
- Я ничего не могу вам обещать в данный момент, - ответил он, поднимаясь, - но я назначу комиссию из честных людей (он подчеркнул слово «честных», с намеком на улыбку). - Они вынесут свое решение и, как только мне будет доставлен их отчет, я уведомлю вас. Пожалуйста, возьмите с собой эту анкету, заполните ее в приемной и передайте с вашими документами моему адъютанту - он перешлет куда надо. - Генерал взял конверт, написал что-то на нем и протянул мне. - Положите все это в конверт. А теперь, извините - занят. Он встал. Аудиенция кончилась.
Приблизительно через две недели я получил копию решения комиссии. Все было по пунктам:
1. Храм, принадлежащий Русской Православной Церкви в Шкудах, должен быть возвращен своим законным владельцам - русским.
2. Все должно быть в полном порядке, как было до нападения.
3. Все предметы должны быть возвращены - как они состоят в церковной описи.
4. Представитель от Комиссии будет присутствовать при сдаче всего церковного имущества и так же официальный представитель от русской и литовской церквей, которые должны подписаться после сдачи - в том случае, что вышеуказанные пункты выполнены.
5. Храм должен быть возвращен не позже 1 сентября.

Заметка: Нарушение вышеуказанных пунктов или пункта будет считаться нарушением закона и будет караться по соответствующей категории.

Подпись.

P.S. Оригинал этого приказа послан католическому священнику в Шкуды.

Как мы все обрадовались, получив этот приказ! Какая пропасть была по отношению ко всем в Литве, между Вермахтом, к которому явно принадлежал главнокомандующий, и эсэсовцами - гитлеровскими комиссарами, не лучше советских, создавшие такую страшную репутацию всем немцам своим садизмом и полнейшим произволом!
12 сентября мы праздновали наш храмовой праздник св. блгв. кн. Александра Невского. Никогда еще не было такого стечения народа. Стояли на паперти и даже на площади. В конце литургии был молебен и все мы, коленопреклонно, молились нашему небесному покровителю, многие слезно, благодаря его за возвращение храма. За мое участие в этом Торжестве Православия Епархиальный Совет (узнавший о случившемся) наградил меня золотым крестом. (После 1944 г., уже в советское время, католиками была повторно предпринята попытка захватить православный храм в Шкудах, и на этот раз успешная. В настоящее время в Шкудах (Скуодасе) православного храма нет, в бывшем православном Александро-Невском храме служат католики)

Явление святых мощей

Особое внимание в Векшнях обращал на себя белокаменный храм наш в честь преподобного Сергия Радонежского, Чудотворца, построенный в 1864 году. Он расположен на холме над рекой и стоял в венке многолетних лип на обширном погосте, вокруг которого вилась липовая аллея. Не знаю - как там теперь, после стольких лет!..
Тогда, до вывозов при советской оккупации св. Сергиевский приход насчитывал 2.000 душ, а в 1942 году немцами было эвакуировано к нам свыше 3.000 новгородцев. Они были размещены в самом городе и его окрестностях. И вот, в том же 1942 году, осенью, произошло великое событие у нас. Наш приходский храм, Промыслом Божиим, удостоился принять под свои своды великие Новгородские святыни - раки с мощами: Святителя и Чудотворца Никиты Новгородского; благоверных князей Федора (брата св. блгв. кн. Александра Невского), св. блгв. Владимира Новгородского, св. кн. Анны, его матери, и также св. Мстислава, святителя Иоанна Новгородского и св. Антония Римлянина.
Произошло это совсем неожиданно. Утром раздался телефонный звонок - звонил мне начальник станции железной дороги, сообщая, что только что немецкий военный эшелон выгрузил пять «гробов». Начальник недоумевал, что это за гробы. Я немедленно отправился на своей лошадке на станцию. Подойдя ближе к выгруженным «гробам», я увидел кованные серебром раки со святыми мощами, обмотанные старой парчой и рогожей.
Первая рака была Святителя Никиты Новгородского, а за ним, в ряд, стояли все последующие... Глубоко потрясенный этой находкой, я тотчас связался по телефону с Ригой, где была резиденция Высокопреосвященного Сергия, Митрополита Литовского и Виленского (Экзарха Латвии и Эстонии, вскоре убитого неизвестными людьми в немецкой форме на пути из Вильны в Ковно). Я доложил Владыке о происшедшем. Последовало распоряжение от Владыки Митрополита - немедленно перенести мощи крестным ходом в наш св. Сергиевский храм.
Я сразу сделал распоряжение о перевозке св. рак. В каждую подводу было впряжено по четверке лошадей. Все они были убраны и увиты цветами с зеленью и устланы коврами. Весть о прибытии св. мощей быстро разнеслась по городу и всем окрестностям. Гудел большой колокол, созывая верующих и возвещая им о великой благодати, по милости Божией, посетившей наш храм.
Со всех сторон собирались люди, чтобы принять участие в крестном ходе, для встречи великих святынь, со слезами радости передавая друг другу о чудесном выборе места почивания, хотя бы на время, святыми угодниками. Возле церкви царило большое оживление. Выстраивался крестный ход. Народ с истовым благоговением выносил из храма иконы и хоругви. Совершалось нечто великое. На лицах присутствующих было выражение глубокой духовной радости. Приближались святыни. Колокол гудел беспрерывно и перешел в трезвон всех колоколов.
Вышел крестный ход, растянувшийся далеко по Ма-жейской дороге. Осень была сухая и золотистая уже. Блестели иконы на солнце, и хоругви развевались над ними, как бы защищая их. Общенародное пение далеко разносилось по полям и лесам, смешиваясь с трезвоном колоколов, который становился все отдаленней, но народное пение крепчало: «Пресвятая Богородица, спаси нас», «Святителю отче Никито, моли Бога о нас», - рвалось из глубин русских душ, измученных бедствиями и страшной войной, опустошившими Новгородский край и забросившими тысячи людей в далекую Литву.
Трудно описать религиозный подъем, с которым совершался этот крестный ход... Вот на седьмом километре, вдали, на опушке леса, показалась, наконец, процессия. Радостный трепет охватил нас всех: «Мощи, святые мощи!» - пронеслось в народе. Крестный ход медленно шел навстречу святыням и, подойдя совсем близко, остановился. Склонились хоругви, а народ пал ниц. Плач, пение тропарей - все слилось в одно. Начался молебен. Люди ползли на коленях, чтобы дотронуться до св. рак, прося у небесных покровителей защиты и молитвенного предстательства перед Богом…



ПЯТРАС ЦВИРКА
(1909-1947)

  Литовский советский прозаик, поэт, публицист. В 1930—1931 годах входил в литературную группу третьефронтовцев, сотрудничал в литературном журнале «Трячас фронтас» ( «Третий фронт»). В 1931—1932 годах  изучает в Париже литературу и искусство, знакомился с Луи Арагоном. С 1934 года член Общества литовских писателей (Lietuvi; ra;ytoj; draugija). В 1936 года участвовал в выпуске журнала «Literat;ra». Во время Великой Отечественной войны находился в эвакуации,  с 1942 года — в Москве. Участвовал в работе Союза писателей СССР. В 1944 году вернулся в Литву. Избран председателем правления Союза писателей Литовской ССР (1945—1947). Редактор литературного журнала «Pergal;» («Победа»). Похоронен на кладбище Расу.

СОЛОВУШКА


Деревня сгорела. Чернели развалины, и огня уже почти не было видно. Ветер относил на запад тяжкий запах сожженного на корню хлеба, поднимая высоко к небу черные хлопья сажи. В садах застыли обугленные скелеты яблонь. Только на огородах, лежавших с наветренной стороны, каким-то чудом сохранились грядки цветущих маков, и над ними вились пестрые бабочки.
Ветер гнал дым и гарь на запад. На востоке от погибшей деревни земля была еще в цвету, но на дорогу от пожарища уже выбегали темные фигуры, их становилось все больше, они сливались в одну колонну и двигались дальше на восток, на цветущую зеленую землю.
Скоро стали слышны голоса, пиликанье губных гармошек. Казалось странным: неужели людям не ясно, что в такой светлый солнечный день приятнее слушать пенье птиц, чем извлекать из продырявленных железок эти писклявые звуки? Но, как видно, солдатам больше нравились гармошки. Солдаты шли красные и потные от жары и усталости — рюкзаки за их спинами были битком набиты. Солдат вел офицер в мундире таком черном, будто вся сажа сожженной деревни осела на нем. Только на рукаве белел кое-как намалеванный череп с двумя костями-палочками, какие иногда рисуют на столбах для электропроводки. Офицеру тоже было жарко, но привал он объявил очевидно только потому, что никак не мог разобраться в своей карте.
Солдаты, довольные, с гоготом развалились на траве, а офицер, усевшись в сторонке, все разглядывал то карту, то местность, поднося к глазам тяжелый, висевший у него на шее бинокль. Невдалеке дорога сворачивала в лес и растекалась на три малонаезженных проселка. Наверно, они-то и смущали офицера.
Задумавшись, он поглядел на солдат. Шумно переговариваясь, они опоражнивали свои рюкзаки. Сколько в них было вещей невоенного образца! Сапоги, юбки, кожа, занавески… Офицер брезгливо смотрел на вещи — в такую жару тащить на себе это тряпье! Но вдруг один предмет обратил на себя его внимание, и, приглядевшись, он строго окликнул солдата. Толстый неповоротливый малый хотел было сунуть руку в карман, да не успел, и пришлось ему подойти к офицеру.
Офицер долго и наставительно отчитывал солдата, потом протянул руку. Солдат положил ему на ладонь маленькие золотые часы, после чего и был отпущен отдыхать.
Положив часы во внутренний карман, офицер тщательно на все пуговицы застегнул китель и снова со вздохом взялся за карту — как же все-таки быть с этими проклятыми тропинками?
После происшествия с часами солдаты притихли, торопливо укладывая в свои рюкзаки сапоги и юбки, и в наступившей тишине отчетливо раздалось пенье птицы.
Переливчато звеня в воздухе, трели ее то замолкали, то раздавались совсем близко и отчетливо. Птица пела так бесстрашно и громко, что офицер сам поднялся и пошел к кустарнику. Наверно он уже отвык от того, чтобы кто-нибудь, находясь рядом с ним, распевал так весело и беззаботно.
Раздвинув ветки молоденьких берез, офицер увидел мальчика лет тринадцати. В защитного цвета куртке, без шапки, мальчик сидел, опустив босые ноги в канаву, и, уперев в грудь кусок дерева, старательно строгал.
— Эй, ты! — крикнул офицер и жестом приказал ребенку подойти.
Поспешно сунув нож в карман куртки и отряхнув стружки с одежды, мальчик подошел к офицеру.
— Покажи, — сказал офицер по-литовски.
Мальчик вынул изо рта какую-то деревянную штучку и, обтерев с нее слюну, протянул офицеру, прямо глядя на него голубыми веселыми глазами. Офицер с удивлением вертел в руках простую березовую дудочку.
— Хорошо свистишь, — сказал офицер, удивляясь несложной конструкции музыкального инструмента. — А кто тебя научил?
— Я сам, господин… Я еще умею и кукушкой.
Мальчик закуковал. Потом он снова сунул мокрую дудочку в рот и, прижав ее языком, засвистел.
— Скажи, свистун, а ты тут один? — спросил офицер, рассматривая в бинокль лесную опушку.
— Да. Здесь много воробьев, ворон и куропаток, но соловей только я один и есть.
Офицер покосился на солдат, но вспомнив, что они не понимают по-литовски, сквозь зубы сказал мальчику:
— Мерзавец! Я тебя спрашиваю, нет ли здесь кого-нибудь из взрослых?
— Нет, — ответил мальчик. — Когда пушки стали стрелять, все закричали: «Звери, звери идут!» Взяли да удрали.
— А ты что ж не удрал?
— А чего мне удирать, я из другой деревни, — мальчик махнул рукой в сторону леса» — Я, наоборот, на зверей хотел посмотреть. Когда мы ездили в город, там за полтинник показывали кошку, такую большую, как теленок. Пожалуй, мне теперь попадет. Вот, если…
Но офицеру, как видно, надоело слушать болтовню мальчика. А может быть, он счел его придурковатым. Во всяком случае, он поглядел на него со снисходительным презрением и спросил:
— Скажи-ка, малый, знаешь ты эту дорогу через лес на Сурмонты? Так, кажется, называется.
— Как же мне не знать, господин, — обрадовался мальчик. — Мы туда к мельнице ходим рыбачить. Щуки там в-о-о какие водятся, двухмесячных гусенят живыми глотают. Как-то недавно вода прорвала плотину…
Офицер тяжело вздохнул, уже почти с отвращением взглянув на мальчишку.
— Веди. — сказал он. Если покажешь дорогу, как следует, вот что получишь, — офицер показал мальчику зажигалку. — А напутаешь — голову сверну вместе с твоей свистулькой. Понял?
Солдаты построились. В голове отряде, рядом с офицером, не прекращая на потеху солдатам свистеть соловьем и куковать, шагал и мальчик.
Вошли в лес. Дорога теперь шла почти заросшей просекой. Размахивая палочкой, мальчик весело сбивал на ходу сучья придорожных деревьев и собирал шишки.
— А что говорят люди о партизанах? Водятся они и ваших лесах? — поинтересовался офицер.
— Нету таких… Подберезовики есть, сыроежки, опенки… — растерянно ответил мальчик.
Офицер еще раз посмотрел на него и безнадежно пожал плечами.
В самой глубине леса на заросшем ельником бугре, откуда метров на двести в обе стороны хорошо просматривалась дорога, лежало несколько человек с винтовками, карабинами, охотничьими ружьями. Был даже один немецкий автомат, с похожей на рог обоймой.
— Я уж устал лежать, — прошептал один боец, заботливо смахивая с прицельной рамки еловые иглы. — Не показалось тебе?
Но другой, уверенно покачав головой, приподнялся, прислушался. Ветер на миг притих, и тогда все явственно услышали сквозь неясный говор леса трель соловья.
Пенье птицы становилось все отчетливей. Тот, кто первым его услышал, стал внимательно отсчитывать:
— Раз, два, три, четыре. . . — он рукой отбивал счет. — Отряд из тридцати двух человек.
Неожиданно соловей замолчал. На холм донеслось кукование кукушки.
— Два пулемета, — переглянулись лежавшие в ельнике люди. — Это, наверно, те самые каратели-эсесовцы, о которых вчера шел разговор.
— Начнем, — просто сказал бородатый мужчина и поднялся, за ним — еще трое. Бородатый приподнял слой мха у старого пня, достал из тайника несколько ручных гранат и роздал их товарищам.
— Ты поторопись, — произнес тот, кто по-прежнему внимательно прислушивался к соловьиному свисту. — Наши ожидают за поворотом. Мы с дядей Степасом пропустим фашистов, вы начнете, а мы станем жарить по ним сзади. Если у нас какая заминка выйдет, смотри, не забудь соловья. Он, бедняга, со вчерашнего дня ничего не ел…
Через несколько минут на дороге показался отряд. Впереди шел офицер, рядом с ним мальчик. Мальчик на ходу потянулся за шишкой и, подняв ее, пошел дальше по самому краю тропинки.
Отряд уже миновал холм, когда пенью соловья из лесу словно эхо ответил пронзительный свист. В ту же минуту мальчик прыгнул в густой молодой ельник. Он прыгнул не в сторону, а назад, и офицер, выстреливший по нему, промахнулся.
Солдаты не успели даже залечь, не успели сориентироваться, откуда ведут по ним огонь, не успели развернуть пулеметы. Офицер был убит первой очередью, кто-то из эсесовцев еще пытался принять команду, но раздались крики раненых, и слов команды никто не услышал.
Очень скоро в лесу снова стало совершенно тихо.

На следующий день у перекрестка дорог, ведущих к лесу, снова сидел мальчик, что-то строгал и насвистывал на дудочке. Не очень привычное ухо не могло бы отличить его песенку от трели соловья.

1943

ЛЮДМИЛА ХОРОШИЛОВА
(1952)
Родилась и выросла в Вильнюсе. По образованию юрист. Стихи начала писать в зрелом возрасте. Автор четырех поэтических сборников. Руководитель Клуба любителей поэзии и музыки "Desiderija", Секретарь Союза русских литераторов и художников Литвы "Рарог",автор проекта и председатель Оргкомитета первых шести Республиканских конкурсов и фестивалей современной русской поэзии в Литве 2005-2010 г.г. Печаталась во многих совместных литературных сборниках Литвы, России, Беларусии, Украины, Чехии и др. Многократно была отмечена дипломами различных органов власти, самоуправления за поддержку русской культуры в Литве.


Жди меня и я вернусь,
только очень жди…

                К.Симонов

 ЕЩЕ НЕМАЛО ЛЕТ ПРОЙДЕТ...

Еще немало лет пройдет
с той горестной поры,
а память нас с тобой вернет
в военные дворы.

Припомнится прощаний крик,
обрывки нежных слов
и жутким был тот страшный миг,
где рушилась любовь.
 
Марши Победы над страной…
и враг будет разбит,
но не вернешься ты домой
хоть стол давно накрыт.
 
Остынут пироги в печи,
друзья устанут ждать.
Забудутся – война, враги,
умрет от горя мать.
 
И только верная жена
все будет ждать и ждать.
В молитвах, плача у окна,
ночами тебя звать.
 
Не наяву, пускай во сне,
а все же ты придешь.
Обнимешь милую свою,
к груди ее прильнешь.
 
Наивная, святая твердь!
Веру - кто ж осудит?
Не скоро распахнется дверь,
Все же это будет!

 СОЛДАТКИ

Плачет солдатка, горюет душой:
под Севастополем, или  Москвой,
может под Киевом, иль Костромой,
плачет - с войны не вернулся домой

мальчик единственный, добрый, милый.
В скорби стоит над братской могилой:
гладит цветы, слезой поливает,
плача, снова его вспоминает:

детские ручки, ножки, улыбку,
как теребил он мамину юбку.
Вместе мечтали, вместе взрослели,
жить, любить они  очень хотели.
 
Жаль, война судьбы эти сломала,
напрасно ждут родные причалы.
Солнце для них навек  закатилось,
жизнь без сыночка маме не в милость.
 
Снова и снова ходит солдатка
к братской могиле, гладит оградку.
Сына - кровиночку не дождалась,
скорбью, печалью душа обожглась.
 
Нет у нее ни мужа, ни сына,
В сердце печаль,  глухая кручина.
Где их могилы?.. не знает никто,
не потревожит покой их ничто.
 
Семьдесят лет пролетело с тех пор,
раны болят и саднят до сих пор.
Сколько скорбящих мам в этом мире?
Скольких детей во тьму проводили?
 
А в Бранденбурге или в Берлине,
мама другая плачет о сыне.
К братским могилам ходит и просит,
чтобы все войны канули в осень…
 
Мне непонятны порядки в стране:
ТВОЙ сын убил… МОЕГО... на войне…
Как же за это давать ордена?

Разве мы звери? Ведь правда одна -
хочется мамам  счастья, и мира,
с детства учили  сказкам красивым:
добрыми быть, нежно, верно любить,

разве все это нам можно забыть?
Просят о мире мамы на свете.
Слушайтесь, наши - взрослые дети!
Любовь, нежность  и жизни вам дали,
не хотим, чтобы вы умирали!

 


НАУМ ФРИДМАН
(1952)

Родился в городе Речица, Гомельской области, БССР. Окончил Рижский институт инженеров Гражданской Авиации и трудился на техническом обслуживании самолётов 30 лет. Повышал квалификацию, обучаясь в Ирландии, Венгрии, США, Германии, Швеции, став в «Литовских авиалиниях» первым руководителем технического обслуживания самолётов западного производства. Принял участие в поэтических чтениях «Вдохновение» (2018). Стихи вошли в сборник «Здесь все – Литва» (2018).

СПАСИБО ДЕДАМ ЗА ПОБЕДУ.


Мои деды жизнь отдали не напрасно.
Они детей своих спасли в войне ужасной.
А я дитя детей, дедов не знавший,
Живу и помню и живых, и павших.
Ведь не случись Победы на планете,
Меня бы просто не было на свете.
Слава, слава, тем солдатам,
Что в победном сорок пятом,
Бомбой, пушкой, автоматом,
На фашизме на проклятом
Ротой, взводом, в одиночку
Кровью и потом поставили точку!
И внуки мои тоже это знают,
Победы правнуками -
Гордо себя называют!

САМУИЛ ЭСТЕРОВИЧ


ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

…Русские систематически с наступлением темноты бомбардировали с воздуха близлежащий железнодорожный узел, поэтому наш хозяин пошел провести ночь в бомбоубежище. В результате мы очутились одни в чужой квартире, на верхнем этаже дома который распологался, по прямой, всего в нескольких стах метрах от железнодорожной станции. Когда я проснулся поздно утром, жена сказала, что я во сне сильно бредил. Из наших окон мы видели как вдоль по Завальной улице, одной из главных артерий города, беспрерывным потоком двигались немецкие войска и их обозы, вперемежку с жителями тех деревень, которые помогали немцам в их борьбе с партизанами. Отступая вместе с германской армией, крестьяне забирали с собой свой скот. Все они сворачивали на улицу Большая Погулянка, дальше к шоссе, которое вело на Запад. Не лишним будет заметить что согласно нашим наблюдениям, тогда 6-го июля 1944 года отступление германской армии совершалось в полном порядке. Утром к нам пришел литовец. Он опять предупредил, что дворник не должен знать о нашем существовании. Мы уже пару дней ничего не держали во рту, необходимо было срочно решить, как раздобыть пищу. Скрепя сердце мы послали нашу дочь к Николаю, дворнику дома на Завальной улице Nr.2 и к жившему по соседству Болеславу Поданому за продуктами. Внешне дочь легко могла сойти за христианку. Она благополучно вернулась с продуктами, которыми Поданый и Николай ее снабдили. По рассказам дочери, она неоднократно пережила жуткие моменты, сталкиваясь с немецкими военными патрулями, которые курсировали по Завальной.
Весь четверг 6 го июля 1944 г., как я уже упомянул, мимо наших окон беспрерывно двигались отступавшие немецкие войска. С темнотой снова начали падать бомбы, которыми русские хотели парализовать важный Виленский железнодорожный узел. Но сидя под крышей и вздрагивая при каждом близком взрыве, мы несмели оставить наше убежище и спрятаться в погребе, как это делало остальное население. В ночь с четверга на пятницу мы немало пережили в связи с попыткой дворника ворваться в нашу квартиру. К счастью мне удалось этому воспрепятствовать. Услышав, что кто-то пытается ключами открыть входную дверь, я в последнюю минуту успел ее закрыть на цепочку. Литовец (хозяин кватиры) сказал потом, что дворники, как правило, обкрадывают квартиры, покинутые их жителями. Начиная с пятницы, в связи с тем что как литовские, так и немецкие власти спешно покинули город, гражданское население начало грабить товарные склады и продовольственные магазины литовских кооперативов, которые не успели эвакуировать. Из нашего окна мы видели как люди тащили огромные тюки манафактуры, сгибаясь под их тяжестью. Наша дочь по настоянию хозяина вышла вместе с ним на улицу, что бы тоже чем-то поживится. Она вернулась с огромной жестяной банкой мармелада, которую сняла с полки в продовольственном кооперативе, тут же на Завальной улице, и которая очень украсила наш весьма скудный стол. Грабежи продолжались всю пятницу 7 июля, несмотря на то, что немецкие войска еще находились в городе.
Как показали последующие события, немцы, отступив со своими главными силами, с целью замедлить наступление русских намеревались защищать Вильно. Для этого они выделили специальный гарнизон, который они заведомо обрекли на уничтожение. В течение ночи пятницы на субботу русские подошли вплотную к городу и начали его обстреливать. В субботу утром я стоял у окна, когда артиллерийский снаряд попал в наш дом. Образовавшийся при этом воздушный вихрь высадил оконную раму, а меня самого выбросил в соседнюю комнату. Оглушенные взрывом, мы, на сей раз уже пренебрегая опасностью, выбежали во двор, где столкнулись с дворником дома.
На мое счастье, я уцелел, но разбитое оконное стекло слегка поранило мне руки. Дворник громко протестовал, когда я всунул окровавленные руки в заготовленную им лохань с водой. Но раздавшийся очередной оглушительный треск близко разорвавшегося снаряда заставил нас всех искать надежное убежище. Руководимые дворником мы бегом направились в бомбоубежище. Оно помещалось в погребе многоэтажного дома Nr.5 на Цветном переулке, соединявшем Завальную с Содовой, которая вела к пассажирскому ж.д. вокзалу. Обширное убежище было уже переполнено жителями искавшими защиты от бомбардировки, которая, следует заметить, с каждой минутой усиливалась. Люди располагались на земле, на подостланных одеялах, большинство захватило с собой даже подушки. Мы в погребе очутились без пищи. Спать же нам пришлось на голой земле. Подложив под голову свою руку. Когда мы очутились среди христиан, к физическим лишениям у нас присоединился страх: наши соседи могут открыть, что мы евреи.
Обстоятельство это в связи с тем, что центр города находился в руках немцев, таило для нашей жизни большую опасность.
Сначала все прошло как будто гладко. Мы считали, что нам удалось рассеять подозрения, которые мы вызывали, явившись ”налегке”, а так же из-за нашего необычного вида и безукоризненного польского языка как у меня, так и у моей жены. Первое, заявили мы, объяснялось тем, что мы вынужденны были искать спасения от обрушившегося града артиллерийских снарядов, а второе тем, что мы русские. Вначале окружающие отнеслись к нам дружелюбно, вели с нами беседы и даже предлагали пищу. Проблема нашего питания была некоторым образом разрешена тем, что в доме оказались брошенные немцами склады с французким коньяком и бисквитами. Последние стали главным предметом питания. Я же лично запивал бисквиты коньяком.
Время тянулось немилосердно медленно. От беспрерывного гула интесивной канонады дрожали стены нашего дома: немцы упорно защищали город, что не предвещало скорой развязки. В понедельник утром, на третий день нашего пребывания в бомбоубежище. Поляки пришли к заключению, что мы евреи. Они нас об этом известили устами одной старушки, которая вдруг обратилась к нашей дочери с вопросом: ”А как было в гетто ?” Известие, что мы евреи, быстро распространилось и вызвало различного рода реакцию, начиная от сдержанного холода и кончая выражениями открытой враждебности. Молодая девушка, полька, которая было подружилась с нашей дочерью, прервала с ней знакомство. Острее всех отреагировала одна богобоязненная полька. Не перестававшая крестится и молится. Она потребовала, чтобы нас передали в руки немцам, ибо последние в отместку за бомбы, которые мы, наверное начнем бросать, уничтожат всех без исключения в убежище. За нас заступилась и спасла дворничиха дома: она обещала за нами наблюдать и, в случае надобности, в корне подавить наши попытки враждебно выступать против немцев.
Вспоминаю про единичный случай симпатии - со стороны русского мужика родом из Смоленска, Горохова, который, узнав, что мы евреи, прислал нам по тарелке горячего супа: он ухитрялся варить суп тут же в погребе.
В этой отравленной атмосфере нам пришлось провести более двух, нестерпимо медленно тянувшихся суток.
Первый патруль Красной Армии, который возвещал конец нашему трехлетнему периоду ”хождения по мукам, появился во дворе, где находилось бомбоубежище, утром 12 июля 1944 года…




АННА ЯРЕМЧУК
(1940)

Родилась и жевет в Вильнюсе. Окончила Вильнюсский государственный университет. Весь трудовой стаж отработала экономистом на Вильнюсском заводе электроизмерительной техники и на Объединении «Литбытхим». Стихотворения на польском языке публиковались в газетах «Tygodnik Wile;szczyzny», литовском «Lietuvos aidas», в русском поэтическом альманахе «Vingis» (2015 - 2019) и сборниках поэзии «Зов Вильны» (2017), «Присутствие Непостижимой Силы»(2017), «Здесь все – Литва...» (2018). Является членом поэтической студии «Родник», - клуба «Светоч» при вильнюсском Доме учителя и членом гильдии литераторов  «Вингис».Стихи пишет на польском, русском и литовском языках.


СЁСТРЫ МИЛОСЕРДИЯ

В свои года состариться они ведь не могли.
Хотя морщинки лицо избороздили,
Похожие на трещинки земли,
По судьбам их прошли они и появились.
К освобождению вела военная дорога.
Им пришлось родную землю защищать.
Под огнём смертельным,
В условиях суровых, раненных бойцов
От смерти отнимать.
И, никогда не покидала их тревога,
За оставленных любимых и родных.
Здесь и сейчас, на поле боя,
Сестричкам свято верили,
Что с их помощью останутся в живых!
.,,Родной, ты потерпи, глаза их умоляли,
Ещё , немножко потерпи, смогу тебе помочь!
- «Дочь, оставь меня, я прожил своё время.
Помоги тем парням молодым.
- «Нет, отец, тебя я не оставлю...
Ждут тебя дома...Вернёшься ты живым!»
Бесстрашно, смерти в глаза смотрели очи,
Часто с мольбою, чтобы Бог помог,
В тяжёлые дни и бессонные ночи…

ТАТЬЯНА ЯЦУК
(1963)

Родилась в деревне Родогоща Новогрудского района Гродненской области. В 1980 году окончила Валевскую среднюю школу, затем, в 1985 году – филологический факультет Белорусского государственного университета. С 1988 года живёт в городе Барановичи, работает учителем белорусского языка и литературы. Член Международной ассоциации писателей и публицистов, Союза белорусских писателей, руководитель литературного объединения «Купальские зори» при Барановичской центральной библиотеке. Автор 6 сборников стихов. Публиковалась в коллективных сборниках «Вусны», «Ліра», «Крыніца дабрыні”, “Память храним”, в альманахах “Жырандоля”, “Новы замак», «Созвездие», «Ступени», в «Настаўніцкай газеце». Пишет на белорусском и русском языках.

ДАВАЙТЕ БЕРЕЧЬ

С благодарностью правительству Литвы и города Вильнюса
за память о моём дедушке, который погиб и похоронен в Вильнюсе

История и память в одной связке.
Ну, кто сказал, что было так давно,
Что смыли дни печали чёрной краски,
А прошлое — забытое кино.
 
Мне дедушка свои не пел частушки,
Хоть пел он так, что гасла вмиг свеча.
Меня он не считал своей подружкой
И не ругал за шалость сгоряча.
 
Не пестовал, не покупал конфеты
И не дарил своё тепло сполна.
Он просто не успел всё сделать это,
Его забрала навсегда война.
 
Пришла я в этот мир потом, попозже.
Сегодня через время и мосты
Я к постаменту тихо, осторожно
Кладу на камень скромные цветы.
 
Погиб мой дед в Литве. В могиле братской
Нашёл себе приют на все года.
Шёл на войне с надеждою солдатской,
Что всё ж увидит дом свой хоть когда.
 

Жену обнимет, приласкает дочку
И будет песни радостные петь.
И что родится, может быть, сыночек,
Ну, а потом не страшно умереть.
 
В могиле братской все ровны по праву,
И слёзы боли замедляют речь.
Великие и мудрые державы,
Давайте память тех солдат беречь.
 
ДЕРЕВНЯ ЛЕСНАЯ   

Шумят леса вокруг деревни тихой,
Такой покой, что за душу берёт.
Из речки осторожная лосиха
Спокойно воду у берёзки пьёт.
 
Дни календарь, спеша, года листает, 
Грибное царство о былом шумит.
Деревня с добрым именем Лесная
Среди лесов и автотрасс стоит.
 
Изранен лес, кругом одни траншеи,
Что шаг, то шрам от давней борозды.
Стояли насмерть смело батареи
И умирали. В том вина войны.
 
Там каждый сантиметр земли пропитан
Солдатской кровью и святой слезой.
Нет, не забыты Вы, нет, не забыты,
Хоть и давно за жизненной чертой.
 
Проходит путник и бойца помянет,
Цветы положит на гранит седой.
Над обелиском гром внезапно грянет,
Заплачет дождь, он будто вспомнит бой.
 
Там спят солдаты под берёзой дальней,
Бойцы, что навсегда от нас ушли.
Шумят деревья, слышу стон печальный
Моей родной израненной земли.
 
СО СТРАНИЦ АЛЬБОМА
 
Три года от роду, ну, что он видел?
Мальчишка был весёлый и смешной,
В своей короткой жизни непростой
Он никого ни разу не обидел.
 
Любил он маму, солнышко и речку,
И мишку сказочного  своего,
А о войне не знал он ничего,
Но нить судьбы его пошла по встречной.
 
Далёкий самолёт и вспышки света,
Среди разгула проклятой войны.
В наземном царстве скромной тишины
Огонь смертельный яркою кометой.
 
И всё. Воронка на лужку у дома,
Где мальчик маме собирал букет.
Прошло немало с тех военных лет…
Мальчишка смотрит со страниц альбома.
 

КУЗНЕЦЫ ПОБЕДЫ

Плывут спокойно облака над миром,
И кружится вокруг оси земля.
Себе скажу: «Не сотвори кумиров,
Не ставь их жизнь у своего руля».
 
Но восхищаться всё ж не перестану 
Людьми, которых я боготворю,
Слагаю оды нежному роману,
Их маю, августу и декабрю.
 
Святая старость, на груди медали,
Он и она – победы кузнецы.
Они друг другом всю войну дышали,
«Зелёные», отважные бойцы.
 
Когда же он, израненный, без силы,
На поле битвы тихо умирал,
Спасла его девчушка  от могилы
И смерть она сразила наповал.
 
Глаза в глаза, и сердце с сердцем рядом, 
Идут они по жизни, не спеша.
Звучат над миром музыкой награды 
И чья-то возрождается душа.
 
ПРОСТИТЕ 

Листаю о войне далёкой книжки
И холодеет от того внутри.
Мне не дают покоя те мальчишки,
Которых смерть забрала без поры.
 
Они мечтали молодо и дерзко,
Они любили без ума подруг.
Война проклятая, жестоко, мерзко,
Перечеркнула все мечтанья вдруг.
 
И чей-то сын, и чей-то брат по крови
Сырою глыбой спрятан на века.
Под черной шалью лик печальный вдовий
И чёрные от боли облака.
 
Бесспорно, всё сложилось бы иначе,
Когда б рассудок был у тех людей,
Что счастье своё строили на плаче
И на страданье вдов и матерей.
 
Выходит, что история не учит,
Она сегодня повторилась вновь.
И над землёю опустились тучи
И не царит под сводами любовь.
 

Донбасс… Солёной кровью пахнет ветер,
Откуда столько в человеке зла.
Ведь мы в ответе, слышите в ответе,
Чтоб жизнь здоровый смысл приобрела.
 
Чтоб два народа братские – славяне -- 
Не убивали, не плодили бед.
Пускай на землю Бог с любовью глянет
И каждый будет теплотой согрет.
 
Листаю я о войнах страшных книжки,
И холодеет от того внутри.
Далёкие и сверстники, мальчишки,
Простите нас за всё, богатыри.
 

ОБЕЛИСКИ 

Обелиски кругом у дорог,
Боль народа, безмолвный гранит.
А над Родиной память летит,
И берёзы ведут диалог.
 
Кружит ветер над тихой землёй,
Вновь история, будто кино.
Для неё неподвластно «давно»,
И плывёт время жизни ладьёй.
 
Там застыл обелиск у реки,
Все тропинки приводят сюда,
Где народная боль и беда.
Земляки, земляки, земляки.
 
В белом платье невеста, как сон,
Шепчет что-то фата на лету.
Благодарен жених за фату
Парнем юным, таким, как и он.
 
И на камень ложатся седой
Для солдат той  прошедшей войны
Всей огромной великой страны
Розы жёлтые с лентой цветной.
 
Обелиски молчат у дорог,
Боль моя с тихим чувством вины.
Память светлая каждой сосны
Как желанного мира залог.



ТАТЬЯНА ЯСИНСКАЯ

Журналист,  выпускница московского ГИТИСа, была Член правления Русского культурного центра в Вильнюсе. В настоящее время проживает в Торонто, Канада.

  КАРЛ ПЛАГГЕ — ПРАВЕДНИК МИРА В НАЦИСТСКОЙ УНИФОРМЕ

23 сентября занесено в исторический календарь Литвы как День памяти жертв геноцида евреев. Памятными мероприятиями, в которых участвуют чудом уцелевшие бывшие узники гетто, политики и руководители страны, члены еврейской общины и нынешние литовские школьники, местные и зарубежные гости, наша страна отмечает эту горестную дату, начиная с 1991 года, т.е. почти 20 лет.
В похожий сентябрьский день 1943 года началась ликвидация вильнюсского гетто, в которое за два года, начиная с сентября 1941 г., согнали около 40 тысяч человек. Многих узников уничтожили в вильнюсском предместье Паняряй, остальных вывезли за пределы Литвы, в фашистские концлагеря, где большинство из них тоже погибло.

Казалось бы, всё в этой трагической истории давно известно. Но не спешите с выводами: по сей день жизнь преподносит нам всё новые свидетельства о мужестве и героизме спасшихся и о трагической кончине тех, кому этого сделать не удалось. Среди самых последних открытий – личность майора Вермахта Карла Плагге, которого после знаменитого фильма Стивена Спилберга можно на полном основании называть «вильнюсским Шиндлером».
Об истории подвига майора Плагге и целой цепи последовавших за этим удивительных по своей духовной силе событий, продолжающихся по сей день, нам рассказала тоже весьма необычная собеседница.
Уроженка Вильнюса, доктор филологии Мария Круповес-Берг широко известна сегодня во всём мире как исполнительница еврейского, польского, литовского, русского, белорусского, караимского, украинского, армянского, испанского, немецкого, английского – всего просто не перечислить – народного фольклора и религиозных песнопений.
Мария родилась и выросла в польской семье. Школу в Вильнюсе заканчивала русскую, а музыкальную – по классу скрипки – литовскую. Затем годы учёбы в Вильнюсском университете и встреча в его стенах с настоящим Учителем – создателем кафедры славистики, профессором Валерием Николаевичем Чекмонасом. Именно он направил свою музыкально одарённую студентку в сторону глубокого изучения фольклора Вильнюсского края, а затем и шире – Великого Княжества Литовского. Дорога эта оказалась очень заманчивой и полной счастливых открытий. В итоге свою докторскую диссертацию Мария Круповес защищала самым необыкновенным образом – с гитарой в руках, в виде почти профессионального концерта с точными научными комментариями к каждому музыкальному произведению.
Сегодня Мария – признанный научный и музыкальный авторитет. Она читает лекции в университетах Литвы, Европы и США, выступает с концертами по всему миру, делает студийные записи, участвует в создании документальных фильмов. Вместе с мужем Даниэлем Бергом ныне живёт в США, но несколько раз в год обязательно приезжает в Литву, где и мы недавно и встретились.
А теперь - слово самой Марии Круповес-Берг:
- 5 лет назад мне довелось познакомиться с группой бывших узников Вильнюсского гетто, спасённых во время Холокоста немецким офицером Карлом Плагге. Он взял их из гетто на работу в маленький трудовой лагерь на улице Субачяус, где располагался небольшой заводик по ремонту военной техники. Сам Карл Плагге был по образованию инженером. Из-за слабого здоровья его не послали на фронт, а назначили комендантом этого маленького лагеря в звании майора.
Разумеется, Плагге попал в Литву вместе с немецкими войсками. Совсем молодым, неопытным человеком он вступил в национал-социалистическую партию, полагая, что это и есть лучшее будущее для Германии. Но с годами понял, что такие мысли были большой ошибкой. И вскоре доказал перемену в своем сознании на деле.

«Другой» немец

Чтобы попасть из гетто на ремонтный заводик, возглавляемый Плагге, надо было быть старше 16 лет и иметь какую-то рабочую квалификацию. Однако, вскоре узники заметили, что Плагге по поддельным документам берёт на работу и несовершеннолетних, и женщин, словом, что он «другой» немец. Он позволял им проносить пищу, за что в других местах расстреливали на месте. Я лично знаю человека по имени Шимке Малкес, мать которого Плагге отправил в больницу, что тоже неминуемо каралось расстрелом.
За несколько дней до прихода в Литву Советской Армии Плагге узнал, что всех узников его лагеря – примерно 1000 человек – либо депортируют, либо расстреляют. И он созвал общее собрание, на котором в присутствии других офицеров вермахта и их помощников открыто сказал узникам, что, мол, через несколько дней «о вас уже позаботится СС, вас переведут в другое место». Те, кто от пережитых страданий уже ничего не могли соображать, ещё переспрашивали, надо ли им взять с собой какие-то вещи? Плагге ещё раз чётко произнес: «Вам ничего не понадобится». Это было явным предупреждением о надвигавшейся трагедии. И поскольку Плагге закрывал глаза на многое из того, что происходило во вверенном ему лагере, узники успели заранее соорудить себе на его территории небольшие подземные укрытия – «малины». Услышав предупреждение Плагге, около 250 человек успели там спрятаться. Остальные то ли не поверили коменданту, то ли вообще уже были не в силах что-либо предпринять ради своего спасения.
Три дня и три ночи люди прятались в этих укрытиях. А когда под вечер стала слышна стрельба подходившей Советской Армии, те, кто был помоложе, стали прыгать вниз из заводских окон второго и третьего этажей. Я тоже лично знала одного из них – недавно умершего моего дорогого друга по имени Билл Бегелл, который выпрыгнул тогда из окна. Немецкие охранники должны были стрелять в беглецов, но не сделали этого. Почему - выяснилось гораздо позже, через много лет после войны, когда в 2000 году, нашли первые сведения о нынешнем «Праведнике народов мира», одетом в нацистскую форму, – майоре Карле Плагге. Он был удостоен этого высокого титула уже посмертно, в 2005 году.
И вот что выяснилось о дне освобождения узников через много лет после того рокового сентября 1943 года. Однажды к сыну спасённой в этом лагере женщины обратился человек, отец которого был ассистентом Плагге, обязанным нести охрану лагеря. Но он происходил из очень религиозной баварской семьи, отец даже не пустил мальчика в гитлерюгендт, но в армию его всё же забрали. И в день освобождения лагеря Плагге, по словам сына, другой охранник кричал его отцу: «Давай стрелять! Они же убегают!», на что тот стал всячески отговаривать сослуживца от подобных действий и таким образом спас еще несколько жизней. Вот какие невероятные факты стали открываться один за другим, когда эта история мало-помалу стала проявляться из глубины времени.
В результате благодаря майору Карлу Плагге - этому «вильнюсскому Шиндлеру» - спаслось две с половиной сотни узников гетто (или около трёхсот, как указывают другие источники – Т.Я.).

Долг платежом красен

Когда после войны начался Нюрнбергский процесс, рассматривавший и осудивший преступления нацизма, в 1946 году туда вызвали и Плагге, т.к. официально он был комендантом немецкого трудового лагеря. Об этом узнали спасённые им люди, находившиеся в тот момент в европейских лагерях для перемещённых лиц, и они по собственной инициативе явились в Нюрнберг, чтобы засвидетельствовать, что уцелели только благодаря майору Плагге.
После войны Карл Плагге жил с женой и матерью в Дармштадте - городе, где он родился и до войны закончил университет. Союзники в конце войны сравняли этот город с землёй, как и Дрезден. Семья Плагге страшно бедствовала. Узнав об этом, бывшие узники «вильнюсского Шиндлера» посылали ему продукты из своих американских пайков. Т.е. сразу после войны спаситель и спасённые им люди связи не потеряли и какое-то время её ещё поддерживали. Но потом их захлестнули другие заботы, многие бывшие узники перебрались за океан, в Израиль, другие страны Европы, где надо было вживаться в новую действительность, начинать новую жизнь, отдавая ей все свои силы и время. Наверняка, многим хотелось и просто вытеснить из своего сознания страшные испытания, пережитые годы войны – психологически это тоже вполне понятно. Словом, связь спасённых с Карлом Плагге надолго оборвалась…
И только через много лет, когда бывшие узники трудового лагеря на улице Субачяус постарели, и у них снова появилось свободное для размышлений время, они спохватились, что вовремя так и не поблагодарили толком своего спасителя. Его снова стали разыскивать, но нигде не могли найти никаких сведений о нём – даже имени бывшего коменданта толком никто из спасенных не знал или уже не помнил.
В конце концов, за дело взялся врач из Коннектикута Майкл Гуд, чьи отец и мать оба прошли вильнюсское гетто и уцелели. Отца спасла польская семья из Нямянчине, а мать была как раз из числа «евреев Плагге». И доктор Майкл вместе с ней предпринял невероятные усилия по поиску майора-спасителя.
Сначала связались с генеалогическими обществами в Аргентине, Германии, по всему миру – увы, безрезультатно. Немецкие же архивы для иностранцев были вообще надолго закрыты. В конце концов, то ли в Уругвае, то ли в Парагвае Майкл нашёл бывшего коммуниста и бизнесмена Соломона Клячко, который оказался родом из Вильно. В южноамериканской стране тем временем произошёл военный переворот, и Соломону срочно пришлось уносить оттуда ноги. Он переселился в Германию, где вскоре подружился с неким Йоргеном, бывшим полковником Бундесвера, через которого, наконец, удалось получить доступ к немецким архивам. И только потому, что бывшие узники вспомнили, что их спаситель был родом из Дармштадта и имел инженерное образование, сведения о нём нашлись-таки в Дармштадском Технологическом университете. В 2002 г. мне довелось выступить там с песнями вильнюсского гетто на первом собрании, посвящённом памяти майора Плагге.
Сам Карл Плагге умер в 1957 году. Детей у него не осталось. Жена и мать тоже умерли – казалось, ниточка полностью оборвалась. Но с большим трудом удалось всё же отыскать пару архивных коробок, связанных с его учёбой в университете. Вот тогда Майкл Гуд и его мать стали рассылать запросы бывшим узникам вильнюсского гетто, и по всему миру откликнулись десятки, а потом и сотни спасённых Карлом Плагге людей, их дети и внуки.
В итоге через шесть лет кропотливого труда и сопоставления всех деталей истории спасения своей матери из рабочего лагеря HKP/Ost 562 в Вильнюсе Майкл Гуд написал книгу под названием «В поисках майора Плагге - нациста, спасавшего евреев". В 2005 г. она вышла на английском, а в 2006 г. - на немецком языках.
Вместе с матерью Майкл Гуд подал документы и в Национальный институт памяти жертв Холокоста и еврейского сопротивления «Яд Вашем» в Иерусалиме для присвоения Карлу Плагге звания «Праведника среди народов мира». Но из Иерусалима сначала ответили отказом – мол, недостаточно свидетельств, что Плагге рисковал при этом жизнью. Но когда в Мюнхене нашёлся крестник Плагге, тот самый мальчик, спасённый им в 1938 году, окончательные сомнения рассеялись. У крёстного сына майора хранился целый чемодан с послевоенными письмами Карла Плагге, которые он писал своим бывшим узникам, глубоко раскаиваясь и объясняя им мотивы своего поведения. Словом, он остался человеком кристальной совести, понявшим ошибку своей молодости, когда он стал членом СС, и глубоко раскаивавшемся в этом.
Стоит особо подчеркнуть, что и на Нюрнбергском процессе Плагге полностью оправдали. Для бывших нацистов суд предусматривал всего пять степеней ответственности: от смертной казни – до полной реабилитации. Плагге присудили пятую, оправдательную, но он сам с ней не согласился, приняв лишь четвёртую степень – освобождающую от наказания, но кладущую пятно на репутацию человека, поддавшегося соблазну и ставшего винтиком фашистской машины тотального уничтожения.
С людьми, разыскивавшими сведения о подвиге Карла Плагге, я лично познакомилась в 2002 году, когда участвовала в Нью-Йорке в создании фильма о еврейской общине Вильнюса. Режиссёром картины была Мирра Едвабник, дочь известного довоенного виленского врача. Десятилетняя Мирра покинула Вильно в последний день накануне войны, когда отправилась вместе с родителями в США на Всемирную выставку. Когда я рассказала ей, как незадолго до этого, выступая с концертом в Германии, впервые услышала о майоре Плагге, Мирра тут же отреагировала: «Да, я знаю о нём - он спас мою школьную подругу». Она-то и оказалась матерью того самого коннектикутского врача Майкла Гуда.
Возвращаясь в тот раз из Нью-Йорка в Литву, я должна была выступить с песнями вильнюсского гетто в Институте Гете в Мюнхене. А по дороге собиралась заехать к друзьям в Дармштадт – и это совпало с тем самым днём, когда спасённые узники майора Плагге, их дети и внуки собрались на свое первое собрание в Дармштадтском университете.
Естественно, меня пригласили спеть на нём. Но никто до того меня не слышал. И, как потом признался Билл Бегелл, мальчиком переживший ужасы вильнюсского гетто, когда на сцену вышла белокурая вильнюсская полька, а вовсе не еврейка, он поначалу воспринял это весьма скептически. Но когда он меня услышал, то мы с ним, конечно, побратались и стали потом очень близкими друзьями. И именно эта группа людей пригласила меня в 2005 году спеть в Израиле, в мемориале «Яд Вашем» на церемонии чествования «Праведника мира» Карла Плагге.

Справка:

В 1941-1944 гг. майор Карл Плагге (1897-1957) командовал подразделением вермахта, ответственным за техническое обслуживание автотранспорта, которое осуществлялось в лагере HKP/Ost 562, находившемся в Вильнюсе, на улице Оланду. Там работали в основном польские рабочие, а многочисленные узники еврейского гетто выполняли принудительные работы. К. Плагге не только гуманно обращался с ним, но и постоянно спасал тех, кто был обречён на уничтожение, забирая их на принудительные работы. Незадолго до ликвидации Вильнюсского гетто, в сентябре 1943 г., он добился от СС права создать рабочий лагерь на улице Субача. Он получил разрешение перевезти туда из гетто более 1000 человек - мужчин, женщин, детей, тем самым спасая их от вывоза в лагеря смерти. Хотя людей, работавших в лагере, до самого дня освобождения постоянно терроризировали эсэсовцы и их прислужники - местные «белоповязочники», мастерские HKP/Ost 562 стали для узников своеобразным убежищем. Еврейские работники по принуждению были размещены в двух блоках довоенной постройки на ул. Субоча в 1,3 км от штаба и главных авторемонтных мастерских.

КТО ТАКИЕ «ПРАВЕДНИКИ СРЕДИ НАРОДОВ МИРА»

Это звание Национальный институт памяти жертв Холокоста и еврейского сопротивления «Яд Вашем» в Иерусалиме присваивает людям, с риском для жизни спасавшим евреев в годы Второй мировой войны. «Праведниками» на сегодняшний день признаны 20 758 человек из 40 стран мира. Среди тех, кто в разное время был причислен к этому списку, немецкий промышленник Оскар Шиндлер, шведский дипломат Рауль Валленберг, японский дипломат Чиюнь Сугихара Звание «праведников» присвоено ряду православных и католических священников, которые прятали евреев в монастырях. Больше всего «праведников» среди граждан Польши (5800 человек) и Нидерландов (4586 человек). В Литве это звание присвоено более чем полутысяче человек. Из 410 праведников-немцев лишь несколько совершили свой подвиг, находясь на службе в действующей нацистской армии. В их числе и майор Карл Плагге.