Медея

— Медея… — срывается с тонких губ прежде, чем она успевает понять, что слова были произнесены вслух, а не просто назойливые мысли в своей голове. Девушка, идущая впереди по осенним листьям остановилась, услышав ее дрогнувший голос. Женщина, увидев свет знакомых глаз, словно потеряла дар речи, ее била крупная дрожь.

— М? — она повернула голову и улыбнулась краешком губ, посмотрев на незнакомку задорно прищурившись. — Вы что-то хотели? Кто вы?

— Ты… Ты меня не помнишь?

— А?! Вы меня знаете? Мы знакомы?! — и поправляет волосы тем же легким жестом, что и многие столетия назад, откидывая локоны за спину, открывая тонкую линию бледной шеи и натянутую кожу острых ключиц, выступающей из-под стоящего воротника пальто. Ничего не поменялось.

— М… Раньше. — и она смущенно посмотрела на двойную родинку у ее ключиц, одну большую, а другую почти не видимую, розовую, которую так упоительно целовала раньше. — Наверное, ты меня не помнишь.

«Это точно она… Я так рада. Ошибки быть не может. Столько веков прошло, я так истосковалась…»

— Прости! — воскликнула она виновато, снимая с рук теплые варежки и протягивая руку. — У меня столько знакомых! Я тебя не помню, пошли, может, вон в то кафе? Вроде милое местечко. Так холодно сегодня. Еще смотри и снег пойдет.

— Пошли.

«Совсем не поменялась… — думала довольно женщина, сжимая чужую кисть. — Так уши покраснели, когда взяла меня за руку. И это ведь не от холода? Готова поклясться, что ее душа узнала мою. Наверняка, ее сердце сейчас разрывается, сама того не понимая, она приняла меня. Опять…»

****

— Медея. Моя Медея…

Девушка, одетая в длинную белую рясу склонялась низко к земле, собирая лечебные травы. Ее тугая коса выбилась из косынки, и теперь, при каждом шаге, волосы моталась из стороны в сторону по плечам и рукам. Сегодня нужно было хорошо постараться, ведь только в день солнцестояния травы, набирая всю силу полного солнца, становились священными и могли лечить любые болячки, даже порчу снимали и дурной глаз. Она запыхалась, останавливаясь и стирая пот со лба, расстегнула пару пуговиц, давая ветру целовать свою тонкую шею и плечи. Все это время за ней внимательно наблюдала другая женщина, сидевшая в тени дуба и лениво вертящая в руках колос пшеницы, искрящего на солнце.

— Лука! Хватит прохлаждаться, старейшина за это прогонит тебя из деревни, дрянная девчонка. — нервно произнесла она, еле удерживая огромную плетенную корзинку в тонких руках, полную сочных трав. — Помоги мне, я очень устала, жарко очень.

— Говоришь так, будто это ты меня на десять лет старше, соплячка, а не наоборот. Сама же виновата-вечно на рожон лезешь. Мы могли бы собрать их позже, когда солнце скроется, а не в самое пекло полудня. — она повернула голову и, жмурясь, посмотрела в ясное небо сквозь темную зеленую крону. — Слышишь ли ты меня?! Бог солнца! Она тебя не любит!

— Ух! — чужие щеки запылали от гнева, она не любила, когда указывали на пропасть в их времени. — И вообще! Ты же хочешь стать самым лучшим врачевателем, или нет? Ты должна это делать, ибо травы понимать-большая наука. Они шепчут тебе как их лучше собрать и в какую погоду, чей сок слаще и целебнее. А то, чем ты занимаешься сейчас…

— Ой, наука. — отмахнулась та. -Я все это прекрасно знаю, я знаю, зачем тебе зверобой, я знаю зачем тебе дурман-трава. Или ты думаешь, что я не заметила, как ты ее в мешочке под подушкой хранишь, расплетая волосы на полную луну? Ну что, суженый-ряженый приснился? И как оно тебе? Чай, краше молодца на свете нет. Это один из мужчин нашего селения?

— Ну тебя к лешему в погреба! Сама все сделаю. — она гордо отвернулась и, покачиваясь, стала отходить в сторону, но ноша была слишком тяжела для нее, так что пришлось приостановится и опустить корзину.

«Не говорить же ей… — устало подумала она, тяжело вздыхая. — Не говори, не смотри в ее черные очи. Они сведут тебя в могилу…»

— Ладно… — лениво протянула вдруг та, вставая и отряхивая рясу. — Давай сюда, охотно подержу.

Их руки на несколько долгих мгновений соприкоснулись, и, против воли, Медея нервно дернулась. Она сразу же сделала вид, будто ничего не произошло и отошла, якобы разминая затекшие плечи, однако покрасневшие уши Лука все же заметила, и победоносно усмехнулась. Она выиграла в собственной игре очередной бой, хотя о том, что с ней играют, Медея не знала. Да и не нужно ей знать это. Их дружба была очень долгой и ничего нельзя было укрыть от этого цепкого взгляда. Как бы она того не хотела — Лука все это уже знала.

****

А вечером сумерки сгущались, делая небо чернильно-синим. Огни уже были зажжены, хотя солнце еще не полностью скрылось в царстве темноты, еще мерцая светлыми бликами на полотне мерцающего неба, где вновь ожили первые любопытные звезды. Они с интересом заглядывали в окна своими ясными ликами, и были очень довольны тем, что открывалось их взору. Медея расправляла волосы и длинные шелковые локоны в сумеречном свете, казалось, сверкали каким-то диковинным светом, будто духи решили объять ее своим вниманием в эту ночь. Ее тело было очень тонким и прозрачным. Сквозь светлую тунику проглядывали соблазнительные изгибы юного тела, а на губах сверкала вода. Прозрачные капли, не удержавшись, падали ниц, на глубоко вздымающуюся грудь, где сквозь тонкую ткань проглядывала маленькая, спелая грудь с острыми полукружиями сосков, но Медея, не обращая на это внимания, продолжала жадно пить.

«Так красива. — думала Лука с горечью, заплетая в волосы шелковые ленты. — Так непростительно красива. Она так молода и ее сердце так чисто. Но это не зависть, нет… Она так прекрасна, и эта красота лишь только для меня одной. Лишь я одна могу любоваться ее красотой всегда.»

А затем, когда последний луч солнца скрылся в темноте, они вышли и слились в общем потоке таких же белых, словно неземных, образов, где каждая девушка несла свой цветочный букет, охватываемая общим возбуждением и весельем. Они все были очень рады этой ночи и тихая песня лилась меж светлых голов, кружа и развевая волосы южным теплым ветром. И как же сладко жизнь трепетала во влажных глазах, трепещущих ресницах! Как же искрила в факелах, привлекая мелких насекомых. Они вышли к реке и разбрелись кто куда, смотря на лихо играющее пламя. Огонь бушевал, кидая искры глубоко в небо, будто хотел достать до почившей матери-солнца, отдавая ей свое дарованное тепло. Но сейчас только луна задумчиво светила, и огонь, с тоской, дымил. Он дымил от полыни, которая, сгорая, сильно горчила и разносила свой чудный аромат все дальше и дальше по реке, он дымил от трав и от неописуемой печали. Но белым девам была чужда его тоска. Они были молоды и не ведали грусти. Игриво смеясь и улыбаясь они перепрыгивали через пламя, взявшись дружно за руки. И их песня лилась по реке, им вторил проказник-ветер и шум далеких вековых лесов, хмуро качающих своими кронами от ветра.

Рука Медеи была очень теплой. Казалось, сжав ее хрупкую ладонь, глупое сердце тот час же выскочит из груди от теплого счастья. Но нет, вместо этого она прикрыла глаза и смущенно, чуть подрагивая, доверила в чужие руки свою судьбу. Они разбежались и, рассекая ветер, прыгнули вверх так высоко, как только могли, а, затем, повернувшись рассмеялись: дразнить бога огня было так легко и весело. И в этом беспечном смехе Луке стало вдруг так горько и грустно, что предательски заслезились глаза, но сердце билось вовсе не от страха. Она отошла, взяв свой венок, и пустила по темной реке. Гладь воды приняла ее подношение очень спокойно, ни одна волна не шелохнулась даже, принимая подарок. В отражении вод облик Медены менялся: волосы словно пылали, охваченные этим пламенем, она словно сама стала огнем.

«Она все еще моя?! — думала она с тревогой, — Или тот, другой мужчина, о котором она постоянно думает уже забрал ее сердце? Почему, почему, бог огня, ты позволил ей перепрыгнуть сквозь свой смертельный барьер?! Почему ты не испепелил ее тело и не разнес пеплом?»

— Я так больше не могу. — прошептала она, запуская руку в косу. — Я так больше не могу, о духи, мне слишком тягостно, поймите меня.

И она, ни о чем не думая, хватает чужую руку и они бегут от искрящих огней настоящего. Медея что-то говорит ей, пытается остановить и смотрит назад: она так и не пустила свой венок по гладкой ткани вод, а ведь так хотела, но Луке уже все равно. Она валит ее на мокрую от рос траву, вдали от остальных, пачкая ткань туники. Настойчиво целует ее пухлые губы и сжимает руки, подчиняя своей воле, заводя кисти вверх в повелительном жесте. Медина мычит и брыкается, она, все еще увлеченная праздником, находится во власти куража сумеречных огней. Ее одурманила горькая полынь, она вся пропахла ей, яркие огни все еще отражаются в ее глазах, распаляя чужую страсть еще больше. Она толком не понимает, что с ней творят и кто, она не хочет понимать. Резкий укус в шею отрезвляет ее на мгновение, она стонет и хочет закричать, зовя на помощь, но звуки ее губ тонут во влажном плене. Поцелуй соленый от крови, но такой сладкий… Ее губы с жадностью вылизывают и, кажется, готовы сьесть заживо все ее тело, будь она злобным духом. Она трясется в страхе, царапая чужую спину и глухо плачет от безысходности. Ее слезы стекают по щекам, их слизывают юрким языком, не давая соленым капелькам течь дальше. Чужие руки уже пляшут в низу живота, аккуратно разводя бедра в стороны и проводят по сухой промежности, явно не довольные этим. Так странно ощущать эти касания, девушка стонет и откидывает голову назад, шумно дыша, не зная что делать. Чужая кожа очень горячая и нежная, жар так силен, что сердце бьется лишь сильнее от пряного цветочного запаха чужих волос.

— Тебя ведь еще не трогал тот мужчина? Раскрой свой прекрасный бутон для меня. Я так рада, что могу испить твои соки первой. Моя Медея… Только моя. Пожалуйста, расслабься, впусти меня.

Пальцы действуют настойчивее, отводя ткань в стороны и проникая внутрь на две фаланги, другой поглаживая чувственный, налившийся кровью бугорок. Она надрывно стонет, смазка течет по чужим пальцам и Лука, не удержавшись, слизывает заветные капли. Медея снова брыкается, получив мнимую свободу. Ей удается ударить ее в грудь кулаком, и она, ухватившись руками в траву, кидает ее в чужое лицо, лишая на мгновения зрения. Она вскакивает и, смахивая слезы, злобно шипит:

— Не трогай меня, не трогай. Не правильно хотеть меня так, как мужчину, это мерзко нашим богам!

— Но я ведь люблю тебя. Так сильно, что кружится голова, так сильно, что все внутри горит, когда ты смотришь на меня, как сейчас! Ты ведь знаешь! — кричит она, не в силах совладать с собой, сжимая чужую руку до синяков и дергая на себя. Шепчет в чужое ухо, вдыхая сладкий запах страха и удовольствия: — Твои глаза — словно огромные омуты, они поглотили меня уже давно. Так давно, когда ты только доходила мне до пупка, а сейчас… Ты уже выше меня!

И она снова жадно целует ее, но уже не дает момента для побега. Она лежит на ней, придавливая к земле своим весом, ее пальцы стремительно входят в чужое естество, распаляя внутренний жар тела, и пусть она снова плачет, ее слезы наполнены сладостным, запретным удовольствием. Она трется о нее, ее соки текут не менее, чем у Медины и она тихо стонет, загоняя пальцы еще сильнее, до боли, словно с ней проделывают тоже самое. Сочные маленькие груди горят от поцелуев, соски настойчиво сжимают, делая больно, когда другая рука, оторвавшись от пухлых губ, снова терзает ее тело.

— Хватит… — хрипит Медея, кусая опухшие губы. — Хватит, я сейчас умру, мне больно.

И их стоны сливаются вместе. Она отпускает себя и они вместе плывут в жарком мареве июльской ночи. Кажется, даже луна светит по другому для них двоих, обволакивая тела спокойным и блеклым светом. И, на самом пике удовольствия, ее тело, охватываемое запредельно сильной судорогой, резко вскидывается вверх, не в силах более совладать с чувствами. Медея орет, она кусает свои губы до крови, и эти капельки бережно слизывают. Но это даже не больно. Убирая прилипшую от пота челку со лба она шепчет, кажется, теряя сознания от удовольствия:

— Я буду всегда с тобой. Даже если ты уйдешь от меня, я всегда вернусь к тебе в другом обличье. Будет ли это мужчина или женщина — не важно. Я люблю тебя, лишь только одну тебя, твою прекрасную душу.