Сорока трещетка

   Сорока трещетка.
   (прогулки по Замоскворечью)


   Главка первая (начало).

   Горячие пирожки! На день Иверской иконы Богородицы погода тепло-серая, как постный кренделек, ветрено. В Климентском многолюдно и бестолково, зато над всем вздымается алой громадой собор святого Климента с золотыми звездами на синих луковицах. Смотришь туда, разинув рот, на, бабушка, пирожка, и мечтаешь…
   Пирожки с луком! Много разобрали, надоть к хибарке Иван Иваныча пройтись. Там тихо.. Уютно.
   Карликовая яблоня. Листик с легким стуком шлепнулся на пыльный асфальт. Он пробрался сквозь серебристо-коричневую лапшу оголенной яблони-рябины, густо и широко навесившей ветки над прозрачной сеткой забора. В лапше, среди мелких беспорядочных переплетений, гнездятся крупные темно-красные ягоды, делая это убогими кучками, по три-шесть, от чего лапша подернута рябиново-алой дымкой. Там-тут застряли охряно-зеленые перистые листья, их много грудится в садике, от забора до дома. Лень убрать, Иван Иваныч!
   В ветвях скромно рисуется блекло-розовая светелка в три белых окна. Внизу глухо, те-те, запертое крыльцо с серым выпяченным языком водостока.
   Пирожки горячие! Под яблоней-рябиной чахнет жиденький летний стол, укрытый сгнившим навесом. А когда-то…
   Небо в ветвях как разлитая сладкая сгущенка. С мутно-белыми, дымными просветами, пересекаемыми линиями проводов. Эти линии скрепляют торцы двух поскребывающих небо храмин с отражающими равнодушно сгущенку окнами.
   Хочу гречишных блинов со сгущенкою!
   Док-док, док-дотк. Слушаешь постук о мостовую, завораживает. В доме Критского в глубине окошка светится большой круглый светильник под потолком (пардон, абажюр). Оранжево-рыжий, соломенно-хлебный шар с золотой приплюснутой жемчужиной внутри. От него пространство чуть освещается, верх окошка заплыл смугло-коричневым, как кофий или какао. А колобок вверху словно обмазан конопляным маслом, сдобный и горячий.
   Пирожки горячие! Осталось с десяток, с морковью. И как в Климентском многолюдно, так в Голиковском пустынно. Деревья все топорщатся черными, как сажа, ветвями.
   Березка. Есть за галереей Павла Михайловича: тонкий молочно-белый ствол-жердочка, ветки наискось вверх, с них плакуче вниз спадают светящиеся сладкой ржаной конфетой (коровка Александровская) листочки, в них что-то прозрачное и нездешнее. Вся березка похожа на копеечную свечу, поставленную доброй душой у иконы.

Пирожечник Сережка Мельников

   Ням! (Извините.) Сегодня в Иверской на заутрене столько народу было! После часов ни выйти, ни войти. Но выходить зачем? – грех! (еже только не на работу) А тот, кто проспал, пусть постоит снаружи. Привет!
   Сорока, какая погода будет на выходных?

   Высоко сижу, далеко гляжу! Чок-рр! У помоечки много хлама навалено, а смотреть нечего. Какой-то чумазый убирает, но добрый. Шарики у крыльца. Зачем-то повесили у крыльца воздушные шарики апельсиново-желтого и жемчужно-белого цвета. Маячат, шевелятся под козырьком. Небо в них как повыжатый лимон, черточками и разводами. Напротив, через дорогу с машинками, мой любимый дом медные трубы! Это ни какие-то ржавые водостоки у подворотен, где лапы мерзнут и кошки орут. Вон, с крыши вниз бегут медно-золотые и аккуратные червячки, изящно огибая выступающие пояса, ну, где налеплено, под окнами, и заканчиваются у самого тротуара ровнехонько. По ним здорово, у шляпок, скрипеть коготочками. Или бросить обертку от творожка, а она выпадет вниз!

   Сорока-трещетка

   Чок-рр! Сережка, не жалей пирожков! Мало! Мало! Дожди всю неделю, ночью заморозки…


   Главка вторая.

   Лужа. Холст и мольберт. Всех приветствую! Вот два колеблющихся коричневых полоза, две расплывающихся змейки, но до конца расплыться не могут. На них рябят две рогульки.. на мгновенье все смешалось, стало мутно-коричневым, густым и глубоким. Если чуть податься назад, на поперечной струящейся полоске зажелтеет табличка расписания, стоящего на двух муравьиных ножках. Над нею то и дело мелькают ноги прохожих, задевая коричнево-сизое небо, оставляя на нем быстро таящие полукружья.
   Вокруг буднично текут звуки оживленной улицы Пятницкой. Легкий стук каблучков, тупой стук, грубый, снова чарующий, от которого хочется крепкого кофе и горького шоколаду. Фон – шум машин, нетерпеливый скрип колес по пыльному асфальту (немного ослиное слово).
   Сквер у подземки. Пустой. В черной прозрачной рощице, зри, слабо сквозит березовый крап. За сквером розовеет огромной дом, почему все кажется, что это в липах немного охры, самой прозрачной и акварельной.
   Молодой человек в капелюхе. Маленький, с черной полоской сажи на подбородке (или “плоской бородкой”). Кушает что-то, запуская белые пальцы в пакет с чем-то. Сморщенное раскосое личико. Хлопает глазами, сжимая рот в трубочку, подается вперед. Привычный московский шаг.
   Людная улица – река с отвесными пестро-гранитными берегами из цветных старых домов. Там-тут немножко взбрызнуто деревцами, которых трудно сразу заметить, как здешних беспризорных детей. Навстречу текут лакированные крыши автомобилей; в широких стеклах витрин мерцают алые икринки гирлянд. В полутемной гротовой глубине кто-то ест втридорога грубую нездешнюю пищу, бросая взгляды в стекло.
   Попадаешь на Климентовский (всегда неожиданно) и зачарованно смотришь на пятиглавый собор священномученика Климента с золотым и звездными куполами, по июньски голубеющих в сером ноябрьском небе.
   На день преподобного Меркурия Печерского погода с холодным прозрачным воздухом, особенно в ветвях ясеней, липок. Кутаешься в шарф, вдыхая румяный запах горячей выпечки. Думаешь о здешнем далеком.

Иван Иванович

   Елки. Гирлянды. Торец графского дома. Дощатая площадка летнего кафе. Внутри на дощатом полу стоят три изумрудно-зеленые елки-моркови, густо обсыпанные золотисто-медовыми пчелками-огоньками. Под голым деревом распутывает серые клубки гирлянд седой человек в черном свитере, куртке. У него не совсем получается, тогда он тискает их, дергает, как пряжу, маяча алым кончиком уха над черным воротником.
   Эти гирлянды будут свисать разноцветным электрическим бисером со всех сторон стальной рамы, куце заплетенной растительной пластиковой зеленкой.
   (Ошибка, ошибка, он их не развешивает, а свешивает, потому что скоро зима).

Про-сто-хожий.

   !Но как быстро вечереет теперь, особенно в переулках! И все чудится что-то самоварное, чайное и купеческое, особенно у церквей.
   Вот, теперь все.
Простохожий.

   Чок-рр! Совсем зима-а! Чк-к-к! Чок-ок-к’! Расправив на мгновенье крыло, она тщательно почистила теплый пух, приглядываясь острым брусничным глазком к скользящим холодным дымкам. Лапа прочно, всеми тремя коготками, стоит на ржавом исцарапанном карнизе. Внизу оживленная улица с мутно-желтыми фонарями. “Уже зенки включили. Быстро темнеет!”
   “Эй, тетеря воробьиная!”
   “С-сам т-такой!”
   Ее супруг, наглый и самоуверенный, как все десятилетки, слетел с соседнего дома, обдав ее ветром и холодком. Но она не захотела ни трепаться с ним, ни гулять. А стремительно дернув в небо, она летит над двумя улицами, Малой и Большой Ордынками с рощицей сахарных колоколен, крестов, от вида которых она с детства впадает в теплый неведомый трепет, потом к Ордынкам слева присоединяется гремящая каретами Якиманка с пестрым ларчиком боярской хоромы, где живет ее тетка и дядя, и вот уже улицы упираются в стальную излучину Москвы реки, над которой царит граненый шатер Покровского чудо собора, за ним сырые алые башни, стены с дремучими елями, море крыш, даль с декабрьской поволокой…
   Московская осенняя даль.


   Третья главка.

   Пирожки горячие! Над желто-белой сутолокой домов, паутиной проводов плывет, опускаясь за крыши, морковно-алый шатер с золотой главкой. Верх луковицы почти растворяется в небе, крестик виден чуть-чуть. А чехорда домов вдалеке упирается в другие дома, оставляя сверху узкий мглистый просвет. Куда-то туда, под этот просвет шумно бегут рубиново-красные огоньки. Шумно! Поребрики тратуара ныряют в дымно-серую баломуть. В проездной арке стоит запах сырой известки с ямщицким (астраханским) лимоном, как и 100 лет назад.
   В Большом Овчинниковском из-за угла свешивается черная липа, растопырив ветви-ручищи над забором, словно хочет ухватить машинку у тратуара. Ветви ее неброско взбрызнуты сухой охрой, как монастырские сухарики. Машинки ее на боятся.
   В нашем звонком Черниговском, сразу за Иоанном Предтечей под бором бойкая Пятницкая умолкает, здесь тихо, пирожочно, голубино, каретно. И немного зябко от ветра, продувающего переулок насквозь.
   Мимо прошел прохожий в кепке, насвистывая о чем-то своем. Красноватый нос, черный блин кепки.
   А с повидлом пирожка? Под Филиппов пост торговля бойк;. Студент, пирожка бери. В ресторан не иди. Что? Ну иди, иди. На витрину бесплатно смотри. Только очки протри.
   Небо. Над каменными берегами. Над балконами и крестами плывут волнистые дымки, заходя одна за другую, в более темных что-то рыбье, окуневое, а светлые, кажется, даже голубоваты чуть. Это к холодам, к снегу, метелям.
   Дуб и камни. Обложенный булыжником дуб. Высоко, локтя на полтора. Вокруг плотный ковер из коричнево-рыжих завитков вперемешку с травою. Под дубом из белого камня вот статуя: старец в капелюхе, сложив маленькие ладошки, молится за смиренного, тихого отрока, держащего на груди икону Святой Троицы.
   Вон голубой просвет! Синей ресницей мелькнул над дубом. Вокруг поплыла солнечно-желтая пенка, коровы, цветочный луг! Дедушка, бери пирожка, бабушке тоже возьми.
   На день Иоанна Милостивого, за два денька до поста становится светло и по-зимнему легко.
   
Пирожечник Сережка Мельников

   Встреча зимы. Снег. Проснувшись по обыкновению рано, раньше всех своих, она выглянула с закутка (на старом чердаке с разогнутой жалюзью), нет, ощущение особой свежести, бодрящей, обновляющей до последнего перышка на хвосту не обмануло ее. За теплым закутком по крыше и липе мягко, сумрачно синело. Эта бледная, быстро вишнеющая (кисилеющая!) синева чувствовалась и внизу, и на всех ветвях и карнизах мира…
   “Снег!”- обрадовалась она.
   “Мам, ты куда?”
   “Снег!”
   По обычаю она окунула клюв в рассыпчатой звездный снежок на ветке, потом потерлась боком о снег, еще другим боком, поводила хвостом, увлекая на то же семью, и когда рассвело, у нее прекрасно белели бока, играли синим по черному упругие крылья!
   “Снег! Снег! Снег!” – резвились беспечные дети, а она знала, что впереди предстоит зима.
   Московские трескучие морозы, румяные щеки прохожих, и балконы с разной разностью…


   Зима.

   Главка 4.

   (По Ордынке.) “На Малую Ордынку? Нет, это Большая Полянка, так не пройдете. С Большой Ордынки надо, вон там и направо. Церковь напротив увидите в переулочке. Желаю счастья!”-“Спасибо”.
   “Батюшка, благословите”.
   Ох, Погорельский переулочек. Напротив церкви Святой Екатерины белый осевший домик с лепным чердачком, голубиное пристанище. Весь ссутуленный, заглядевшийся на нашу красавицу церковь. А она, встанем у ворот, картофельно-розовая, с белыми колоннами, густыми капителями, сахарными лопатками, все вверх, вверх, до башенки с фиолетово-зеленой луковицей с высоким золотым крестом.
   Вот наш пожилой настоятель, с пожелтевшей седой бородою, вокруг снеги белые, все бело, а он идет в своей старенькой черной рясе, и от этого снеги еще белее, румянее, так и хочется, каюсь, скатать ком, закинуть на крышу.
   Погорельцев в этих местах расселили давным-давно, когда все еще деревянну было. При татарах и великих князьях. Церковь Святой Великомученицы Екатерины построил в XVIII веке архитектор Бланк. Придел Спаса – XIX века.
   Пальцы пощипывает, пощипывает морозец. А борода, братцы, греет. Мне и жена говорит, что у меня стрелецкая, московская борода. Не знаю. В православном полку служил-с. Из пищали не стрелял, только из автомата.
   Малая Ордынка. Убегает вдаль. Тихие, защищенные от шума плечами домов, дворы. В них еще теплится оплывшим огарочком замоскворецкое детство. Вон на фоне кирпичного серого дома с красочной плиточной облицовкой раскидала черно-коричневые ветви старая липа. Верхней паутинкой, смотри, загораживает верхнее окно в кофейной раме. Рядом что-то вроде лепнины. Там, за узким окошком, в домашнем тепле, кудластый белобрысый мальчишка зубрит уроки. На полке белеет парусник и голубой шар Земли. Из окошка им виден уголок церкви с горящей лампадой.
   Мир тебе, скромный двор.
   Третьяковская галерея вся в березках, рябинах. В рябиннике обледенелые гроздья ягод алеют, как пасхальные свечи. А сейчас идет третья седмица Рождественского поста, день памяти достославного пророка Аввакума, порадовавший нас скрипучим морозцем, скрипящим снежочком.
   Мир с вами.

Старожил Тимофей

   Сережа, что это я видел у Иван Иваныча, когда мы с Матрешей давеча заходили? И вы, Иван Иваныч, хороши! Простите, не обижайтесь. Иван Иванович, вид Пятницкой акварелью мне очень понравился. Сережа, Матреша все исполнила. Особенно понравились с морковью. Не болейте!
   Мир с вами.

   4.2

   По Пятницкой.
   “С наступающим!”-“Спасибо, Вас также!” Солнечно. Заканчивается последняя полная седмица Рождественского поста. День пророка Даниила и трех отроков: Анании, Азарии и Мисаила (30 декабря) выдался солнечным. После затяжных ледяных дождей стало небо сине и облака малиновы. А деревья по-прежнему все закованы в стекло и хрусталь. Очень трудно им… Но до чего красиво, прости Господи.
   Ступеньки. Все в снегу, натоптанном, перемешанном детскими башмачками. Девочка резвилась, топала, бегала, как румяна снежинка. Руками махала. Сверху по голубому туману стрелой проскользнул голубь. И у девочки, и у него, и у многих прохожих одно на душе, одна радость – солнце да снег. Но есть еще радость другая, особенная, во всем тихо присутствующая... Вифлеемская, многочудная, неизъяснимая. Между прочим, она лучше чувствуется ненастьем.
   Пятницкая. Идешь по улице, она запружена сугробами, машинами, спешащим народом. Небо с желтыми закатными облаками перелиновано линиями троллейбусных проводов; из-за кровель стареньких дворянских флигелей топорщатся деревья, с любопытством выглядывая на шумную заречную улицу. Везде пробки, суета, сутолока, но не сердитая..
   Праздничная.
   Люблю сии дни. Сразу детство вспоминается, серебристо-вишневый елочный шарик. А в дали, над сутолокой темно-золотая игла колокольни, вот маячок, его держаться, его, его. Там, куда иголочка смотрит, там лучше, лучше, лучше!
   На улице пахнет жирным жаркоем, невольно воротишь нос. Как жаль, что есть некоторые из нас, кои лишают сами себя такой дивной радости – легких, воздушных дней поста.
   Облака. Над громадой собора Священномученика Климента путешествует медово-оранжевая дымочка, окутанная снежно-белым воротником. Она скрылась за домом, следом наплывает новая, как ангел, растворяя взвихренные края гиматия в мягкой вишневой синеве, в которой быстро тает трамвайный шум большого города.
   Откуда-то из закутка рядом с церковью вынырнула воробьиная стая, растягиваясь верещащей гармошкой.
   Мир с вами.

Старожил Тимофей


   Главка 5. Рождество.

   Пирожки горячие! Рыжие, телячие! Ой-ка, рифма, не веди. Ну-ка, песик, подойди. Пирожка бери. Гав-гав-гав! Что, вкусно? То-то.
   Ой, святки, невольно служишь со своим дымящим подносом объедению ближних. Но не все ж так, по себе да не суди!
   Пока идешь, пирожок за щеку суешь. Ммм… П-пчхи! С;ри. Не сор;! Мальчик, не сори! Пирожка бери.
   Так и роздал.
   До чего прекрасен наш красный собор Климентский! Голубой, златозвездный. Вон как его починили за 10 лет. Вдоль ограды перед Рождеством самым свернули завесу, леса убрали, доски, всё теперь новенькое, побеленное, морковно-покрашенное.
   Все лопаточки, пояса, как из вкусного свежего зефира, ну, пастилы по-нашему. На красно-рябиновом поле. Громадные башни световых барабанов, золотые кресты в буднично-суматошном московском небе, сером, метельном немного.
   Погода. Пирожки горячие! А метели нету. Так только, снежит немного. Сегодня день Святителя Макария, митрополита Московского, всея Руси чудотворца. Великии Четьи Минеи, борьба со ересью Новгородской… Прекрасные иконы древнего, Андреева письма.. по нашим окрестным храмам.
   Об иконах. Да, думается, что Образ Божий в человеке как икона рисуется. Древнерусская, строгая, вдохновенная. И иконы помогут в этом.
   Пирожки горячие! Идешь, думаешь о так вот о разном. У церкви кудрявое дерево топорщится над оградою, все в рыжих копеечных свечках. Внизу течет наша улица, переулок с ленивыми дворниками. Люди идут навстречу друг другу, пряча руки в рукава курток, шуб и дубленок. С Большой Ордынки находит механический шум, а небо вокруг крестов кажется тихим. Немножко устюжским.
   С Рождеством Христовым! Воссия мирови свет разума! Со звездою путешествуют, путешествуют!

Пирожечник Сережка Мельников

   Хрум-хрум. Щас чайком запью. Иван Иваныч! батюшка Тимофей, сорока, Антошка! Бабушка Оладушка! С Рождеством! Счастья!

   Ч-тч-крр! ..ок..р. Пирожки! Пирожочки!
   По тротуару не расходишься, он весь в соли какой-то, лапы болят от нее, лужи стоят даже в морозы! Мы не голуби! Лучше на снежочке белом, да лапой копнешь – а там тоже крр зернь эта противная.
   Но уютное место для пирожка всегда отыщешь…
   Ой! Что это. Девчонка в голубой шапке. Подошла бы для гнезда. Нагнулась у бордюра такого, во льду, и приставила к глазам трубку черную толстую, со стеклышком изнут,ри, клюнуть страсть хочется! Покривлялась и дальше пошла, зачем?!
   Соль! Соль! Соль! Пирожок. Мало! Мало! Еще давай!
   Сижу высоко, гляжу далеко. Смотри, небо серое в глубину, с сосульковым светом, как сосулька, склянка ледяная. Будет снова мороз, ой, к морозам!
   Летим от куполов к колокольне. Что там? По дороге сосулек много, береги крылья, лапы. Ч-к-рр! Здесь прабабушка жила. Долго.
   Вон за домом Иван Иваныча в окне люстра светится, три, четыре прозрачных шара, как сырные головки, на месте катаются. На каждом шаре как бы яркая капля, вниз стекла и не падает. Как это устроено? Непонятно!

Сорока-трещетка

   Жадина! Жадина! Жадина-а!


   Главка 6.

   (Купола.) Выбегаешь из сутолоки подземки, из тысяч локтей, сумок, критских мраморных лабиринтов, а над городом голубой простор, с медным отсветом облак;. В пролет Пятницкой, от Новокузнецкого пантеона, блестят на фоне разбавлено-серой тучи покровские луковицы, золотые кресты. Воздух, не смотря на поток эмалированных железных штиблет, чист, ясен, необыкновенно прозрачен! Сквозь него хорошо видны три широких разноцветных купола: пир;жечно-вишневый, морковно-белый и сафьяново-зеленый, убеленный снежком. Это древние наши изразцы, а все так ново! Над ними царствует чудный граненый шатер на кокошниках, главка играет гречишным татарским медом…

(Курьер.)

   Не надо обозначать, мимоходом!

   Икона. В белой нише – золото и вишнево-красная ткань, тонкие складки, узкая ладонь на золотых, солнцем рдеющих пеленах, к щеке Богоматери льнет щечка Младенца и детская ручка к ее подбородку. Ниша укрывается под сенью медного полукупола с крупной шапкой снега, из которого едва видны три креста. Перед образом висит громоздкий фонарь, под ним дуга воротной арки; сами ворота толстые, из дуба наверно, резные, темно-коричневые. Сквозь их круглящуюся решетку ярко белеется чистый снег во внутреннем дворе обители, с крупитчато-желтой тропой к церковной лавке. Справа ворот низкая калитка, обитая черным железом. Она нараспашку. А над воротами плывет солнечная, золотисто-желтая пелена в ласковой весенней уже голубизне.
   Резьба. На среднем пилястре церкви посреди молочно-белой полукруглой стены вырезан крест и скорбящие жены под ним: Богородица и Мария Магдалина. Ветви креста увиты виноградными гроздьями, на конце ветвей маленькие веточки, в середине креста вырезан круг. Резьба светло-серая, по виду древняя, все вместе, и крест, и лозы, фигуры святых и надписи создают впечатление необычного сада, заповедного, сокрытого от той, внешней суеты, за воротами.

Иван Иванович

   С Климентовского переулка на Малую Ордынку свернул человек в длиннополом английском пальто, обрызганном грязью. Под морщинистым, обветренным подбородком колючий шарф, на открытой голове мишурная седина с серпантиновым проблеском. “На Татьянин день день выдался совсем весенний, солнечный, с блестящей сиреневой грязью по мостовым…” Он идет не спеша, хлюпая белым носом. Красно-сизые щеки в резких морщинах. Лоб открыт, окрылен по художнически. “Проходим дощатый розовый дом с белыми окнами, церковь Николы в Пыжах, ух как искрит солнце на куполе, так, что это..” На другой стороне улицы розовощекая девушка в вязаной шапке под самые очки остановилась и поглядела на обращающуюся к ней старуху в широком тяжелом меховом пальто и сером шерстяном плате. Девушка закивала, опустив руку в карман, вынула и подала две монетки. Нищенка приняла с поклоном, потянулась поцеловать христолюбице руку, девушка заалелась, смутилась, отняв руку, пошла быстро дальше, а нищенка уже обратилась к мужчине с деловым шагом, идущим лицом вперед, но тот не обратил на нее внимания.
   Еще у человека в англ. пальто в кармане истрепанный блокнот, и он иногда достает его, быстро что-то набрасывает огрызком карандаша, заштриховывает, помогая себе бровями.
   А у Марфо-Мариинской обители навстречу прохожему выпорхнула стайка звонких румянощеких студенток с искристыми от мороза глазами.


   Главка 7.

   Снег с дождем. Метет наискось, забивается под шапку. Под ногами звонко хлюпают коричнево-оловянные скользкие хляби. Снег покрывает бороду молочной крупой, ох, не упасть бы. Господи, помилуй! Над улицею лежит ярко-серое небо, но снег, смотри, по крышам и скверам ярче, чем небо.
   Голуби. Голуби, странно, странные птицы, поднимаются со дворов вверх, отвесно, винтом, детство! и летают там, выписывая замысловатые кольца. В такую погоду!
   Помилуй Бог, как хорошо! Люблю в такую погодку пройтись по улице откуда-нибудь куда-нибудь, просто без цели, после Заутрени. От церкви Флора и Лавра, что на Зацепе, рядом с Павелецким вокзалом, по Новокузнецкой, мимо серо-голубого дощатого флигелька к церкви Покрова Богородицы. Ее темно-красная низкая башня с богатырским куполом-шлемом всегда появляется как-то сразу, напоминая иную Москву. По куполу сладко серебрится мокрым снежком (но ходить в нее пока не надо, на сей день раскольничья, вразуми их Господи!). Мимо гремят трамвайные вагоны, спешат прохожие, хлюпает, хлюпает на мостовой. Тут же буксуют машины.
   Особенно хороши старые трамвайные вагоны, желто-красные, обтекаемые, похожие на пчелу. У них и ход плавный, и не гремят.
   День Святителя Иоанна Златоустого. Уж сколько веков прошло такой вот уличной суеты. То чувствуешь себя, как сейчас, очень счастливым, как голубь! то борешься с печалью, тоской. Особенно в юности, когда бегал здесь полуголодным студентом. Любите друг друга. Золотые слова.
   Свернем по Вешняковскому переулку к Пятницкой. Ох, вот тут, у церкви Живоначальной Троицы, напротив выдающейся к мостовой колокольни, стоял, как сейчас помню, лет 20 назад, в такую же замять, в промокшей разбитой обуви, да ел буханку за обе щеки, краснея от стыда перед прохожими, и смотрел вон туда.. на высокий золотой крест…

Старожил Тимофей

   Вот маршрут у трамвая, читаем: ..Вешняковский пер., Третьяковская, Новокузнецкая, ул. Садовническая, Яузские ворота, Воронцово поле, Казарменный пер., Покровские ворота, ЧИСТЫЕ ПРУДЫ. У кого из нас, братья и сестры, старых москвичей, не посветлеет на сердце от этих заповедных названий…
   Любите друг друга!
   Мир с вами.


   Главка 8.

   Пирожки горячие! Румяные, кусачие! В том де смысле, что чуть “хруп”, хочется еще куснуть! Поднос тяжеленький, румянощекенький.
   Сплошная седмица (мясоед).. Давеча праздновали Сретение Господне. Мороз крепчает! Но с ним и яснится по-детски небо. Голубой, розовой десной солнце.
   Со-
         лн-
               ц-е..
   Это братишка бренчит на гитаре с динамиком. По-нашему – с звуковым усилителем. Голос гитары тонко, растянуто вьется серпантиновой спиралью в небо и облака. А облака заслушались, повисли над Новокузнецкой подземкой, нехотя уплывают за растянутый гармошкою дом. На пирожка. На доме сияют белой фольгой новые трубы из листового железа.
   Д-д-ом. Ром/та/да/ром..м…
   Музыкант (гусельщик). В глухом капелюхе с меховой опушкой. Гнется над гитаркой, вытягивая из нее.. (Пирожки горячие!) ..из нее медные, золотистые, голубые зигзаги, летящие в аквамарин змейки. На солнце мелко блестят медью ушки гитарной деки, рука в перчатке с открытым больш. пальцем бегает по шоколадно-коричневому веслу, рядом мятая широкополая шляпа с мелочью на дне.
   К братишке пристроился музыкант с сухим серым лицом, в черной вороньей шляпе, из-под которой пышно торчат крылья седых волос с голубым диким отливом, грея уши. А в профиль (лик сбоку) похож на индейца.
   Пирожки горячие! Вокруг веселый звон лопат и скребков о наледь площади. Индейцу (одет в тулупчик и истертые клепаные порты) очень не достает пирожочного румянца! Что веселого ходить лицом цвета дедушкиной замазки? Расцвеченной бледно-винными пятнами. Но со шляпой идет, ходко идет.
   Небо по-прежнему ярко.
   Дворник. Ах, залитая теплым морем солнечного румянца площадь. Посреди стоит парень в синей полурасшторенной пуховке, с размаху долбит лед острым скребком. Долб! Долб! Долб! Тени от ног стреляют сиренево-синими галками, вытягиваются далеко наискосок..
   На деревья глянешь, покажется, еще чуть-чуть – зацветут! На Сретение, вроде, если денек морозный и с солнышком – весна будет ранняя и долгая. А сегодня еще и не так распогодилось!
   Ждем масленицы, горячих блинов со сгущенкою!

Пирожечник Сережка Мельников

   Хруп-хруп! А Индеец, тем временем, разложил аист громковещателя, расчехлил гитару и стал наяривать, притопывая башмаком, иногда переливчато выдувая звуки из губной гармошки, закрепленной под подбородком. Играет на гитарке голыми наморщенными руками, не смотря на -15 гр.. Голос с задушевной хрипотцой, а то едкий, язвительный, динамик бурлит, бубнит, любимое – это “три толстяка, денег много, зато гро-шо-вая ду-ша..”

Пирожечник С. Мельников

   Да! Мельница, поживешь с мое, я на твое лицо погляжу, какое оно у тебя будет, какой замазки. Лопай пирожки! Привет!
“Индеец”.

Вот жили-были
     Три худя-ка.
Денег не было у них,
   Зато бо-га-та-я
                Душа.

Сережка Мельников.

Привет, площадные потешники,
   Бродячие артисты.
    Вам говорят, что нас уж нет,
       А мы уж тут,
          Поем для вас,
       Не проходите мимо.

Музыкант.

   “Чок-кор!” Вот прям на нас плывут три, четыре огромные золотые груши, искрясь пузатыми боками, чудно отражающими облака, выгнутые, загнутые линии улиц, крыши домов, трубы и окна. А на грушах – высокие, купающиеся в ледяной синеве кресты. Усевшись на самый верхний, она думает: “Продержусь, не продержусь! До облака!” Прежде чем успела подумать так, ветер сбил ее с вершины креста, дико взъерошил перья! Под округлым сияющим боком убегающие вниз колонны, резные капители в снежку и каменная ложбина с отвесными скалами из знакомых витрин, крылец, вывесок. Усевшись на одну из них, она: “Не увидел бы кто”, а он: “Чокр-ра-ра! Удержалась?!”-“Ну и что ж? Попробуй сам, крикун!”-“Вот еще! Смотри..” И она понеслась вместе с супругом за Ордынку, на ходу лихо нырнув в край голубиной стаи, танцующей над Новокузнецкой.

   Чок-рр! Морозы! Начались большие морозы! Весна с зимою встретилась, весна одолела, морозы!

Сорока-трещетка

   Сережа, ты не прав. Ты посмеялся над музыкантом, но учти, кто даже в шутку, походя, высмеивает ближнего, тот обязательно впадет в искушение. Извинись перед ним и впредь, пожалуйста, так не поступай.

Грешный Тимофей.


   Главка 9.

   Масленица целовальница! Пирожки горячие. Девушкам за чмок, бабушкам в подарок, студентам за даром; куда, куда, не проходи, сюда беги!
   Галка гордая, берегись, в ветку носом не упрись. Шутю!
   Вешняковский переулок. У татарской слободы. Напекли блины! Посередке Масленицы. На хлюпко-сиреневом тротуаре, у поворота в Бахрушин ярко розовеет воздушный шар, осторожно отражая каменное русло улицы, белое небо. Мимо простучали каблучки, быстрый взгляд южных глаз, шемахинский румянец, мех и набитая чем-то целлофановая авоська. Планета шарика смотрит вслед, а взлететь не может.
   Посылаешь его на снег под липы, ему там лучше, только очень чумазый. А он ластится к рукам, как щеночек, волоча по снегу нитку хвоста. С какого балкона ты сбежал?
   Липа. Пирожки с яйцом. Над шаром по воздуху распластались волнистые, чуть коряватые ветви. За липой волною сугробы, в ветвях – окна светло-серого дома, в левом крайнем окошке, на втором этаже ситцевая занавеска с высокой молочной каймой, в синий чайный горошек. Здесь когда-то жила Маша, угощавшая всю окрестную нищую братию. Липы доверчиво тянут руки-ветви к отсыревшим балконам: “киньте нам что-нибудь, мы поймаем!”
   Напротив желтого флигелька, во дворе качается на качелях малютка, разводя и сводя ручонки, похожая на синицу на ветке. Мама скучает рядом, прислонившись плечом к качелям. Вдруг остановила их, малютка побежала на горку.
   А за флигелем в подернутых розовым туманом липах блестит золотая главка с высоко вознесенным яблоком и крестом. Это церковь Святителя Николы Кузнечной Слободы, XVII века. На колокольне покоится колокол пудов в 20 или больше, чуть убеленный снегом над проступающей вязью узоров и славянской кириллицы. Небо вокруг белое, липы черные, ребенок в коляске просит у бабушки булку. На пирожка! Ах, что за день был давеча, с солнцем, яхонтами капели, звоном хрустальным по мостовым! Начинается оттепель. Грядет Великий пост. Перерождение человека. В голове, как и всегда на масленую, много вздорного, перелетного.

Пирожечник Сережка Мельников

   Благодарю, Тимофей Сергеич. Действительно, нехорошо получилось. Прости, музыкант! Чья бы корова мычала, а моя молчала бы.

Ветряной болтун Мельников

   Сережка, я не обиделся. Будь здоров!


   Главка 10.

   Бегу, бегу, бегу, вам нос утру! Небо голубое-голубое. С такими размытыми облаками, как.. ну, над домами, в общем. А дома (извините пожал-та!), домики (конфетка за щечкой вкусная!), дома плывут под облаками сквозь прозрачные метлы деревьев, один розоватый, рядом – серо-желтый, с окошком. Наши, с скучными отвесными торцами, иногда даже без окон (с торца), но весной они странно красивы. Особенно с небольшими балконами, на фасадах!
   Вот и церковь красная, надо бы здесь с Новокузнецкой свернуть. Писем много набрала, бедное плечо!
   Воробьи. Смотри, кусочек сквера, обнесенный черною решеткой, внутри грязные серые сугробы, из них бьют фонтаном кусты сирени, а в кустах стоит березово-кислый воробьиный треск, трескотня страшная, и вдруг замолкли. Сидят, как наседочки, нахохлившись, и глядят на прохожих. До чего у них спинки красивые. Сами серые, а сверху словно облитые шоколадом, и макушка с полировано-коричневой полосой. Внизу – белые щечки.

Побегайка.

   ..С такими облаками, как в лохани. И луна дневная, ой, луна.

   Ок-кр! Окк-р! Гремят эти, коробки ездющие. На лету хвост голубиный поймала. Он испугался. А эти, стучащие-гремящие гусеницы, внутри стеклянные, и там люди. Зачем? Ведь ноги есть!
   Мальчишка идет с портфелем за спиной. Так горит на солнце застежка! Утащу! А он гоняет по мостовой искристую льдышку, шагает петлей, прямо по луже!
   Обожаю это дерево! Темно-серебристое, у забора сросшееся, а вверху раздается на два великана с кривляющимися башками, перья в разные стороны. Прямо за ними слепая домина с двумя окошками под крышей. Жидкая волнистая тень по стене, погасла.
   Лечу! Лечу! Во дворе дети по гаражам скачут. Голосят, что воробьи, а толку? Ничего не жуют, нас не кормят! Или вот еще взяли – что-то жует, вдруг под носом пузырь надувается, и хлопает.
   Погода ветренная, облаков намело! Лужи потемнели, лапы зябнут. Деревья ручищами над дорогой махают.
   Шапка! Идет, и идет; черная высокая, из шерсти какой-то, вся в висящих завитках, кар;кулях, под нею ботинки шаркают. Вот – самое лучшее гнездо!

Сорока-трещетка

   До чего хорошо!

   10.2 (начало апреля)

   Она порылась под крылом, с негой прикрыв глаза, уставшие от апрельского солнца за целый день. Теперь вокруг сгустились голубые лунные сумерки, шум города стих, где-то по крыше скользил тенью лупоглазый разусый кот, погромыхивая железом. Внизу на улицах еще много снега, соли и грязи, март выдался белый и снежный.
   “Недавно сестра прилетела из деревни, слышь, сказала – у них снега в полях полно, даже ручьев еще нет”.- “Ну и что?” Супруг хотел спать, и она тоже решила спать, вытянув назад ноющее крыло, которым днем задела сосульку.
   Внизу что-то скрипнуло. Кто-то пробирался по льду и лужам к подъезду, сердился на слякоть. Глухой торец дома освещался бледно-сиреневым струящимся светом, разбитый фонарь не светил, в закоулках двора наоборот было черно, непроглядно! Над крышей в растянутой снежно-серебряной дымке облака сияла ледяная луна, отливающая простоквашей, разливающая ее по скатам ребристых крыш, заглядывающая на чердаки, в голубиные стрехи.
   “Как быстро прошла зима,- думала она в полусне.- Теперь еще столько забот. Глупый муж, трусливые дети…”
   Этой ночью ей приснились птенцы.

   10.3

   Прилет дроздов! За окном мокрый апрельский вечер. Темно-голубое и синее. По крышам Замоскворечья стучит ледяной дождь, над столом разливает свой свет белая лампа. С увлеченьем читаешь, пьешь сладкий чай с лимоном, вдруг откладываешь книгу, забывая руку на листе, за окном переливается легкой радостной трелью певчий дрозд, оглашая весь сад замысловатыми коленцами, вверх, вниз, с прискоком, ласковым присвистом. В переулке холодно, сыро, промозгло, уже темно, и давно не слышно бойкого говора московских синиц с воробьями, а дрозд поет над самым домом, на липе, самозабвенно подняв клюв к небу, радуя песней с;рдца. Все птицы затихли и слушают.
   Заканчивается потихоньку пятая седмица Великого поста, неделя Святой Марии Египетской. После светлого дня Благовещения полил дождь, дороги замерцали серо-коричневым, звонким, вдоль тротуаров устроились лужи и лужицы. Все Замоскворечье плывет тусклыми ребристыми углами домов, мелькают над головой зябкие ветви деревьев, сквозь которые сочится, сыплет прозрачной шторкой вода с хмурого, а все-таки яркого, нежного неба.
   В воротах разноцветной церкви Иоанна Воина, что на Якиманке, сидит знакомая бабушка в толстом черном пальто, защищенная от дождя воротной аркой. На личике улыбаются глубокие круглые очки, в руках цветная коробка с мелочью.
   От Якиманки пробираешься переулками к Новокузнецкой, к Большой Татарской, становится зябко, ветровка вся промокла, но ногам сухо, тепло, шерстяные носки грубо щекочут лодыжки. Любуешься Божьими церквами, а сам дивишься, как быстро пробежал Ордынки с Полянкой, Пятницкую, и нырнул в Вешняковский переулок с церковью святителя Николы; в глазах все стоит серо-белый голубь, вот как эти стены, гуляющий с краю лужи и опускающий в нее клюв, вытянув по жирафьи шею, выпрямив хвост.

   Раннее утро. Сначала за окном хрустально розовело, было прохладно и легко. Теперь по столу разливаются ярко-белые прозрачно светящиеся полосы; под складкой занавеси, на пластиковом настольном стекле, искрится россыпь голубого и бирюзового жемчуга, с золотым, переливами фиолетового, зеленого, малиновой паутинки. Все это брызжет, как в море, в отражении кружев, рядом стоит точилка для карандаша, набитая свернутыми стружками.
   Со стола полосы света падают вниз; на старом дощатом полу тускло играют алмазно-голубые пятна, далее свет вновь вспыхивает под подоконником, на обоях, ярко-белым косым отражением восточного окна. А за северным окном радуется теплому солнцу старая капризная липа. С нее в комнату лазурно льются птичьи хрустальные звоны, сквозь которые журавлино шумит трамвайная новокузнецкая линия, унося, поднимая красно-желтые вагоны на юг, к Садовому кольцу, и на север, веером, от Яузы до Чистых прудов.
   Округ солнца воздух – бело-голубое океанское полыханье с наливающейся малиновой голубизною над мглистым, тающим колесом Москвы.
   Выдешь на улицу – пахнет теплою пылью и кислым соком проснувшихся лип, на гибких вишневых пальцах темнеют крупные узелки почек. Вот-вот брызнут зеленой душистой лазурью. Где-то под Радуницу.


   Главка 11.

   - Христос Воскресе!
   - Воистину Воскресе!
   - Простучала, блеснула стеклом наша старая пчелка. Нырнула с Новокузнецкой на площадь, собирать пассажиров. Школьником, помнится, от Чистых прудов до Университета так весело было кататься. Сквозь наше воробьиное Замоскворечье. Под парусами облаков, скользящих по стеклам.
   - Да, Тимофей Сергеич, небось, прогуливали школу-то, простите.
   - Нет, что вы, Иван Иванович! Как можно. Уроки быстро делал. Ох, полюбуйтесь, отроковицы нарядные. В алом кокошничке, жемчугах. А, “Музей леса”, вон как подновили.
   - Елки нам кланяются.
   - Да, посмотрите, чем ярче стены, тем глубже синева воздуха над головой..
   - Хорошо поставленный у вас взгляд, Тимофей Сергеевич. Но самое чудное, поглядите, за храмом Покров; как нежно зеленеют деревья. Стволы, черные корявые росстани веток, словно вскинутые в дикой пляске ручищи, и все подернуто тонкой лазурно-зеленой шторкой, из стеклянных цилиндров наверное, помните, как у тети Дарьи в квартире.
   - Конечно!
   - ..Есть оттенок охры, и меда, это от сока, сок играет, окна, окна, балконы, зашторенные прозрачной дымкой…
   - Мм, а сверху д;ма голубиные облака, мглисто-голубоватые тени, на солнце розово и, посмотрите, вон перышко самолета вывело быстро таящую полоску… Нырнул в верхнюю кручу, и все, чувствуется тяжесть этих круч, все смещается за темно-красный суровый столп церкви.. Нет, что ни говори, а у нас над Заречьем облака особые, нигде таких нету. Ах, помилуй Бог, как хорошо!
   - Батюшка, почему же “помилуй”. Это божественно, этим не грех любоваться, радоваться.
   - Настоящая радость – только от Бога, во Христе Иисусе. Всегда так бывает… Аз, многогрешный, много любуюсь на красоту природы. С детства горит во мне эта страсть. Стараюсь бороться с божией помощью.
   - Не совсем вас понимаю. Поясните, пожалуйста, эту вашу мысль.
   - Охотно. Много художников и ученых Бог привел на стезю спасения через познание сей красоты, этой глины Творца. Но на глине останавливаться нельзя, если она заслоняет собою Творца – становится, страшно сказать, идолом, и уводит от Бога в мир грез. А с чем мы предстанем на Суд?
   И как ни хорошо сие небо, и солнышко, воробьишки и голуби, а в Горнем Иерусалиме лучше, лучше, лучше!
   - Вот я и хочу попросить у вас, так сказать, совета, духовной поддержки, чтоб мне заняться реставрацией икон и фресковой живописи. Я ведь с этого начинал.. Мой старый друг, с которым мы вместе искали свой путь во дни юности, я вам рассказывал о нем, попросил меня помочь ему в реставрации росписей храма Воскресения в одном из сел Рязанского края. Он один не справляется, нужен помощник. А главное, мне надоела моя светская, обмирщенная живопись, верней, полуживопись, живая наполовину, на третью часть наверно… Кажется, все что мог написать, написал давно, и, увы, даже больше того.. Раньше казалось ведь как – весь мир в руках! Но как-то все прошло. А осталась горькая усталость, но и еще…
   - Желаю вам, Иван Иванович, терпенья и счастья на этом пути!
   - Сердечно благодарю. Вот, видите 6-й монетчиковский переулок?
   - Вижу.
   - Здесь, в этом сквере, я написал свой первый этюд. Пяти годков от роду. И Машу. Никогда не забуду моего москворецкого детства!


   Главка 12.

   - Христос Воскресе! Антошка!
   - Воистину Воскресе!
   - Сережка!
   - Антошка!
   - Сережка!
   - Мельница, давай пирожок!
   - От звончато-оранжевой моркови с салатово-зелеными карнизами, часами, изразцами, серебряной луковицей ныряем в Бродников: серая мостовая, слегка вниз заворачивающая светлая чехарда фасадов, из-за одного дома космато выглядывает темно-зеленый липовый великан “что у вас тут?”, сверху застыли рябые дождевые тучи, растворяющиеся в конце улицы в сливочно-голубом, как глазурь.
   - Да, на Малой Полянке зелени “много”, друг за другом толпятся над зеленой решеткой, а над тротуаром раскинулись дремучие полусводы из крупной шелковистой листвы, одна ветка тянется из всех сил к противоположному дому, чуть не достает окна.
   ..Сказка. Жил-был царевич. А в доме на Бродниковом – царевна…
   - Обозначил четверть часа колокол, очень майский наш звон, солнечно-липово-одуванчиковый…
   - Вон воробьи лазают в верхних ярусах лип, крупные изумрудные пятна, прям против окон, выше, у ствола искрится небесной влагой бело-голубое солнце, млея в клочковатых облаках..
   - Тянущих за собою целый небесный город, нет, озеро с мглисто-серым провисшим днищем. Щас ливанет!
   Ветер дождевой, холодный, гуляет городской сквозняк, трогая мраморно-голубые лужи у тротуаров (от ночных ливней), прохожие одеты кто как, кто в майку, кто в дождевик, кто в курьи мурашки, шутю.
   - Перестали потихоньку в наших краях тополиные метели и вьюги, в середине мая вспыхнули, удивительно.
   - Пирожки майские, ордынские, мещанские, подходи не скупись, лямзяй, не спеши вобщем..
   - Ха-ха, вот такие пирожки, небо, солнце, и зонты!

Сережка и Антошка

   Чоур-чок! Чокр! (Стрек-к!) Вот еще загадка?! Высоко на доме тарелка белая стоит, как яйцо, огромная, никого не кормит.
   Сорочий островок. Вот наш зеленый островок, у тополя на развилке, всюду ходят, ездят, шумят, а здесь, где дощатый домик с крестом, за серебряными куполами, всегда у нас тень, когда жарко, и уют, и тепло, и покормят! А по серебряным куполам так здорово кататься, выставив коготки, едешь вниз, как ворона!
   Или сесть на самую верхушку золотого креста и попробовать удержаться дольше других.
   Но сейчас не до этого! Птенцы! Птенцы! Забот полон клюв. Тополя с середины цветня заснежили, летишь – забиваются в клюв, лепят глаза, кошмар!
   Ой какой зонтик идет. Сине-голубой, пестро-малиново-рыжий!

Сорока-трещетка


......................................



   Московские рассказы.


   Юбилей.

   - Посмотрите, детки, что я вам принесла,- сказала мама с порога, внося круглую, как у торта, упаковку на белых веревочках.
   - Хлеб, мамочка?
   - А вот сейчас я вам по-ка-жу,- лучилась улыбкою мама.
   На кружевную скатерть бабушкиного стола, наискосок освещенную землянично-оранжевым вечерним солнцем, стал большой румяный пирог с изюмом, облитый белой глазурью, и пудрой, с надписью клюквенным кремом: Москва 800 лет.
   - Он из хлеба, мам? – хлопал в ладоши Вася, вертясь за столом.
   - Какой глупый,- серьезно сказала сестра,- конечно! И еще в нем изюм, да, мамуля?
   - И изюм, и глазурь, и сахар,- веселилась красавица хозяйка, заваривая чай у плиты.
   Маша жадно сглотнула, получив большой кусок на тарелке, но не стала есть его целиком, попросила:
   - Мама, ты отрежь от моего кусочка кусочек, себе на завтрак.
   - У меня есть, смотри какой большой, и на завтра хватит.
   - Тогда я тебе оставлю,- тихо сказала Маша брату, осторожно трогая пальцами рыжий мягкий бок пирога, и на сердце стало тепло-тепло, и в растворенное окно нежно смотрела, ало лучилась златоверхая церковь..
   Этим и ценно.



   Бутылка с молоком.

   Щелканье кирпичной пыли под сапогами. Слезящиеся гнойные глаза замерли на мгновенье, тяжелые вздрагивающие руки бережно поднимают стеклянную бутылку, полную молока, и осторожно переливают его в отчищенный внутри котелок, а снаружи он черный, как уголь.
   На черном лице сверкает белая улыбка, вокруг веселый посвист товарищей. На все их расспросы он отмахивался распущенным рукавом, сидел на ящике и утирал слезы.

   Послевоенное Зарядье. Лето. Каменный двор Ильинки, толстый гранатовый ковер между липок, по ковру прыгают солнечные рыжие зайцы. Сверху мирно шумит.
   Из открытых окон 2-го этажа женский смех басом: хо-хо-хо.
   Детвора играет в фантики на скамейке.
   - Кто это там смеется?
   - Это к Даше тетя приехала из Рязани.
   Один из парнишек в дырявой кепке что-то сказал, ребята звонко смеются.
   Скоро запахло мясным борщом!
   - Ну, дай я на тебя погляжу-ська, не нагляжусь, смотрю и не нагляжусь-ка!
   Пухлые руки с мозолями ловко разворачивают газеты, засаленные бумаги, вынимают белый кусок сыра, пятнистую колбасу, желтый кирпич сливочного масла…
   Даша чуть приседает от счастья, хлопает в ладоши.
   - Тетя Саша, а у нас дом немцы строят!
   - А, эти-то,- побагровела тетя Саша,- глаза бы мои их век не видали.. и тд. ..Господи, прости меня, грешную.
   Еще тетя Саша долго молилась на иконы в углу.
   Даша с ее мамой, тетей Сашей, Аленкой, Димкой, Ивашкой, Дусей, Наташей, Ириной, и вообще с всеми друзьями со двора поели мясного сытного борща, съели по тарелке, по две (кто и по три)..
   - Вашу деревню не разбомбили немцы? – вдруг серьезно спросил Ивашка.
   - Что ты, золотце, живем у Бога за пазухой! Ешь, ешь, худой какой!
   - А нашу разбомбили,- тихо сказал ребенок, снова стал орудовать ложкой. Сверху его погладила огромная пухлая ладонь с мозолями величиной с пуговицу.
   - Эти..- сердилась тетя Александра, и т.д.
   - А нам Ганс голубей делает из газеты,- стали рассказывать ребята,- и ласточек!
   - Я бы вашему Гансу (и т.д.). Господи, прости меня, грешную!
   Вечером Даша о чем-то шептала маме на ушко. Та сразу кивнула и приложила палец к губам. Потом наполнила доверху бутылку молоком, приложила хлеба и масла…
   Работали они в точности до упаду. В обед, поев баланды, валились в тень и лежали “как мертвые”. Часто работали до позднего вечера, отделку внутри делали даже по ночам, тогда в темных провалах окон стоял маслянисто-оранжевый свет керосиновой лампы. Так хотели домой.
   Но иногда вместо жидкой картофельной воды с луковичной кожурой в закоптелом котелке появлялась снежная дымящаяся каша, приправленная солнечным маслом! С маслом, конечно, реже.



   Голубятня.

   Голубая голубятня, устроенная на одной из крыш старинных домов. С большой любовью выкрашена она небесной эмалью. В меженный день даже кажется, что она сливается с небом, если смотреть из тени.
   За сетчатой загородкой сидят рядком белые голуби. Один скраю внимательно чистит крыло, перебирая клювом у прав;льного пера, кажется, что мельком поглядывает на товарищей, но это только кажется. Зачем ему глядеть на них, когда надо готовить крыло?
   В уголке скучает деревянная коробка с желтым пшеном и прозрачной водой. Вокруг немного разбросано этой пшеничной крупчатки и лужица. Которая быстро наливается небом.
   Утро раннее – раннее, но уже солнечное, а за рекой пыльное. Начинается шум трамваев, слышатся нетерпеливые гудки, рокот моторов. Но вокруг голубятни еще тихо, просторно.
   Рука отворяет решетку, и жемчужно-бело-снежная стая шумно вылетает в прохладный, напоенный солнцем упругий воздух. До той поры, когда он будет стоять серебряными волокнами над рдеющей крышей еще часа два. Голубь поднялся на высоту, ведя за собой товарищей, то расправляя крылья на круге, то отводя назад, чуть скользя вниз. Они замелькали белой эмалью в тягучей синеве над усадьбой, долетели до Марфо-Мариинской обители, взяли поворот на Полянку, Бродников, Кадаши, вернулись на громаду Климентского собора и смело расширили круг от Новокузнецкой до Якиманки, купаясь, тая в безоблачной высоте!



   Возвращение домой.
   (фанерный чемодан)

   Мокрым мартовским днем по Вешняковскому переулку быстро шел человек с острыми желваками под серой фетровой шляпой. Над впалым чемоданом стоял костлявый кулак с синюшным отливом, внизу пробегали оловянно-ершовые лужи, в них что-то курилось, таяло, вздрагивало.. Пройдя церковь Николы Кузнечной слободы, он резко свернул с тротуара и пошел напрямик дворами, грязью, по узким проложенным доскам.
   К нему навстречу медленно рос небольшой подъезд старого дощатого дома под скользкой воробьиной сиренью. Снежило.
   - Миша..
   - Мама, здравствуй, ну, тихо-тихо…
   Шляпа упала на вешалку, убеленный сединами человек прошел в горницу, обнимая худую дрожащую женщину. В прихожей остался сиротливо стоять чемодан.
   - Садись за стол,- тихо говорила она, суетясь у плиты.
   - А что у нас на обед?
   - Щи, Миша.
   - Щи..
   Следующий день по небу плыли голубые голуби с крылом в половину Замоскворечья. Он с удовольствием затягивался белой папиросой, поплевывая в сиреневую баламуть лужи. Услышав легкий стук каблучков, он усмехнулся.
   Лицом он был остр, с выкаченными по-цыгански глазами, мелким кривящимся ртом, выдающим невеселые мысли. Шелушащаяся, задубевшая плешь.. Его окликнули.
   - Что такое?
   Обернувшись, он увидел грязного оборванца. Тот ему что-то говорил, глядя в глаза по свойски.
   - А! Закурить. Сейчас.
   - Да! Да!
   Тут он вдруг понял, кто были эти люди, чинящие дом напротив. Ему стало жалко их.
   - На, кури на здоровье! – сказал он по-немецки.
   - Спасибо, братишка,- ответил ему немец по-русски и затянулся, прикрыв глаза.
   - Откуда ты?
   - Из Штутгарта.
   - А зовут как?
   - Феликс.
   - Как? Да, ты действительно счастливый!- резко засмеялся человек в шляпе, выкатив водянистые глаза на его товарищей, уловив ноздрями запах перловки.- Ну, нам бы так на Колыме, детишки кифирчик носили, да кашки два раза в день, под липкой с сиренью. Ну, бывай!
   И он пошел, не оборачиваясь, дальше на тротуар. А Феликс раздавал из серо-голубой пачки белые папиросы товарищам, кивнув ему в спину.
   - Спасибо!!
   - Иди ты.
   Во дворе он сидел на скамейке нога на ногу, обнимая Володьку танкиста с обожженным лицом. Тот смахнул что-то из глаза.
   - ..Очнулся, горю. Как выбрался, не помню. Аээ.. танк, после боя, он решето, сквозь борта видно, как ходят, а его из брандспойта вымоют.. проводку проведут, наварят заплпаток и – вперед..
   - Пойдем уже, чуешь, мамаша стол собрала,- тихо позвал он школьного друга.
   - Ну, а ты?
   Он пожал плечами. Небо. Сирень.



   Нищенка.

   Она стоит на коленях, подложив под них отсыревший картон. Бумажный коробок, копейка и Богородица. Вокруг снежное месиво, над нею стоит сырой красной громадой собор св. Климента без крестов, мимо идет мужчина с портфелем, глянцевито глядя прямо вперед. С другой стороны спешит студентка в лоснящейся шубке, мельком скосила холодные точки зрачков, дернула углом полнокровных губ; идут женщина с ребенком за руку, женщина недовольно раскачивает головой, как дикий страус, сердится на нее, притягивает к себе ручку ребенка, смотрящего с открытым ртом на бедную бабушку на коленах. “Пойдем, пойдем..” Мальчонка трогает толстый рукав матери, показывает на нищенку, хочет что-то сказать, но его влекут дальше по черно-белому снегу, но он еще долго оборачивается, спотыкаясь, вызывая гнев взрослого.
   В бумажный короб упала монета, по ней с звоном задела вторая. Это пожилая женщина пожалела; через минуту статная девушка в вологодской шали закрестилась на церковь, подошла к ней и согнулась легко. “Спаси Христос!”
   По талой грязи подошли, покачиваясь, два блестящих сытых сапога. Толстые пальцы пригоршней вверх-верх.
   - Вставай.



   Голуби.

   С карниза маленькой церкви шумно вспорхнули голуби. Что-то их привлекло или, может, они просто захотели размяться. В ветках липы сверкает влажная синь, всюду капает.
   - Давай твой портфель, Зоя.
   - Зачем? Варфоломеев, я сама донесу.
   - Не будь букой!
   - Сам ты бука! Ну тебя.
   У паперти он остановился, тайком покрестился на купола. Она сказала, не оборачиваясь:
   - Опять крестишься? Ну-ну..
   И еще сказала что-то, но он не обратил внимания.
   Дома мама согрела обед, ели молча. Мама всегда скорбная. В окне все тоже: диковинный звон капели, ветки и синева.
   Он ест и думает о том, что Зоя глупая, но, наверно, будет красивая, когда вырастет, и еще она во дворе дерется как мальчишка и ему неловко, когда она его задирает при всех.



   - Коля,- тихо сказала мама.
   - Да, мамуля?
   - Я тебя опять видела с ней. Не надо, ты знаешь кто ее отец.
   - Ну и что? Отец как отец. Не беспокойся, мамуля. Спасибо.
   Он встал из-за стола, сам вымыл посуду и потер щетину на подбородке, рассматривая свое слабое бледное отражение в зимнем окошке.
   Внизу, во дворе скрипели качели.



   Ей очень шли пальто, подчеркивающие ее стройность. Шаг у нее был твердый и гордый, она любила смотреть прямо в глаза, отвечать сухо, твердо и тихо, или вдруг спросить его:
   - Николай, ты знаешь когда был спущен на воду крейсер Аврора?
   - Нет, ты мне скажи.
   - Хм. Как ты этого не знаешь…
   Она только закончила школу. Он безуспешно пытался второй раз поступить в институт.
   - Знаешь,- как-то признался он ей, когда они шли вечером по Татарской,- меня, то есть мне предложили, чтоб поступить, сменить фамилию..
   Она резко стала, посмотрела ему в глаза:
   - А ты?
   - Лучше смерть.
   - Молодец!



   Она обожала петь комсомольские песни, гимны и участвовать в собраниях. Однажды бросила ему с вызовом:
   - Ненавижу поработителей!
   - Я тоже.
   - Да? А зачем же ты ходишь в церковь?
   Он вдруг оглянулся, она потупилась.
   - Зоя…
   - И ты веришь в Бога?
   - Верю. И хочу, чтобы ты верила.
   - Дурак! – вспыхнула она, залившись вдруг от весны нежным румянцем.
   - Зоя…
   - Ты знаешь, что о тебе говорят?!
   - Да пусть говорят.

   - Больше мы.. с тобой встречаться не будем.
   - Зоя!
   - Не ходи за мной!
   Она быстро шла по улице в своем небрежном вишневом берете, сунув руки в карманы. По плечам рассыпалась волна волос.



   - Тебя видели с ним. Опять?
   - Нет, папа. Мы больше не встречаемся,- она поставила на стол ужин, бледнея,- ешь, а то остынет.
   - Ты понимаешь,- заорал он,- какое время сейчас, идиотка?!
   Она стала как мел, прислонилась к стене и тихо сказала:
   - Клянусь, папа, я больше не скажу ему ни слова.
   - Вся в мать,- клокотал он, наконец попал ложкой в тарелку,- тоже все…
   - Папа, ты много пьешь.
   - Иди, иди, Зоя, без тебя тошно.
   У себя в серой комнатке она прислонилась к холодному стеклу лбом и стала смотреть во двор. Там, под липой в вечернем свете можно было различить старую кленовую скамью… И качели.



   Он закончил читать ей стихи про рыцарей, соскочил с качелей.
   - Да, хорошо,- сказала она, закидывая назад косу.
   - А вот еще..
   - Нет, ты послушай. И подпевай давай!
   
Взвейтесь кострами
Синие ночи!
Мы пионеры –
   дети рабочих!

   Она закончила сухо шептать и пылающими глазами посмотрела в угол, на портреты вождей и революционерок.
   - Клянусь!



   “Я нарушил обет Богу.. я перестал соблюдать посты, уволился с работы, я схожу с ума! Богородица помоги!!”
   - Зоя, постой!
   Она прибавляла шаг и угрюмо молчала. Только вишневый оттенок играл на широких скулах. Особенно были красивы глаза, живые, блестящие!
   - Зоя, я люблю тебя!
   Она опустила голову и ушла вперед.



   Когда он, вернувшись из экспедиции, поступил в институт, он должен был участвовать в всевозможных товарищеских собраниях.
   Но он не хотел тратить время.
   - Вы единоличник. Ставим на вид.
   - Но я не пью,- шутил он, кусая губы.
   “Зоя, Зоя, но как же так!!”
   - Батюшка Алексей, я с ума схожу, эти фары по ночам!!
   - ..должны нести свой крест до конца, Николай.



   Как-то она шла с подругой, а та ей говорит:
   - Ты слышала, Варфоломеева арестовали.
   - Лида, ты иди.. иди, хорошо. Я потом тебя догоню.
   - Во сколько сегодня собрание?
   - Что?
   - Собрание.. ладно, до вечера.
   Она села на скамейку, обняв себя за виски, ей снизу вверх в глаза заглянул изголодавшийся голубь.



   - Здравствуйте.
   Перед ней хлопнула дверь.
   Тогда она стала ходить по тюрьмам.
   - Варфоломеев Николай Александрович, 20 года рождения, сын диакона, 58 статья. Да, есть такой. А вы кто?
   - Я? Знакомая. Можно ему передать?
   - В очередь.
   В очереди она сначала страшно боялась, что ее разыщет отец. Но потом ей стало все равно.
   «Коля, Коля, я тоже люблю тебя, но мне не дают видеть тебя, я не знаю, как это сделать!!»



   Дома отец избил ее и кричал, что его расстреляют. Она ночевала у подруги.
   На следующий день началась война.



   На карниз маленькой церкви шумно уселись голуби. И стали смотреть с любопытством вниз.
   Он сделал осторожно два шага вперед, опираясь на костыль, она с ходу прижалась к нему, обняла его шею.

______


   Как-то раз, находясь на каникулах, он вызвался помочь одной больной женщине их прихода пойти к божьей страннице, сама она не могла, болели ноги, а сестра по неотложным делам уехала в Венев. Приехали уже вечером. В доме, где их приняли, горели старинные серебряные лампады, освещая иконы красным и зеленым светом, он подумал о Новом годе и что Зою Голубеву надо будет позвать на Псковскую гору кататься с горки. И еще..
   - Пусть он подойдет-то!
   - Иди, тебя зовет!
   - Учишься хорошо?
   - Не очень.. – честно признался он.
   Она благословила его, от ее маленькой теплой ладошки так хорошо стало, словно и не получал двух двоек за день!
   - Этот образок передай матери твоей. Больная она у тебя, но ничего, Бог не оставит. Не расстраивай ее, учись хорошо.
   - Я постараюсь,- зажмурился он от удовольствия.



   Приложения.


   1

   - Он такой странный, твой Варфоломеев.
   - Почему “мой”?
   - Ну,- улыбнулась подруга.
   - Что ну? – поглядела она на нее.
   - Да ладно тебе. Жаль, что он нигде не учится. И работает, ты сама говорила, не пойми кем, на побегушках.
   - А мне какое дело,- засверкала глазами она,- да и какая разница кем, главное, чтобы человек честный был!
   - Ну да.
   - Его не принимают в институт из-за происхождения.
   - А пусть он фамилию сменит, как N.. Уже на втором курсе.
   - Он не хочет. И вообще, да ну его. Пусть сидит дома и мечтает дальше, да клеит свои самолетики из бумаги!
   Обе звонко засмеялись, закинув головы.
   Расставшись с подругой, она присела на скамью, достала мякиш и стала кормить голубей.
   - Гули-гули-гули.
   «Конечно, скажите какой! Из-за фамилии уперся! Барчук».
   «Но если бы он сменил фамилию, Зоя, стала бы ты уважать его?»
   «Нет»,- отрезала она, забыв на мгновенье о хлебе.


   2

   - Заходи, заходи,- он открыл дверь и потянул ее в прихожую.- Мама? Уехала в Сергиев Посад на два дня. А меня с подработки не отпустили.
   - Как у вас натоплено,- сказала она, осматривая худую прихожую с одним старым пальто на крючке, парой калош.
   - Шаганэ ты моя Шаганэ,- смеялся он, любуясь на ее вороные, пахнущие морозом волосы и помогая снимать пальто.- От того, что я с севера что ли, я готов рассказать тебе море, и волнистую рожь при луне.
   - Хм,- тихо сказала она, поглядев в нарядный угол гостиной.- Да.. уютно у вас.
   - Садись, суп вскипячу сейчас! И квашеной капусты!
   У него в комнате в парусниках и самолетах она остановилась в удивлении.
   - Да, давно я у тебя не была. Кораблики помню, а вот самолеты..
   - Смотри, это Як-1,- начал объяснять он.- Что?
   - Да нет, продолжай,- лучилась бровями она.- Летчик.
   - Я хотел бы стать капитаном! Смотри, я нарисовал акварелью карту Карибского моря! Хочешь сыграть в настольную игру «Пираты»? Помогает снять напряжение.
   Она присела на подлокотник кресла и покачала головой ему, вдруг быстро встала и поправила ему локон на макушке.
   «Какой ты еще ребенок».


   3

   Как-то она сказала ему, стоя на верхней ступени эскалатора:
   - Как это здорово, Николай (так всегда называла, только иногда “Никола”) отдать жизнь за Родину, за партию, за тов..
   Он что-то ответил невнятно, она быстро шлепнула его по губам, он хотел поймать ими ее ладонь, она вздохнула, метнув зрачки на соседний пролет, отняла ладонь. Потом положила ему руки на плечи, борясь с вспыхнувшим чувством нежности к нему, с желанием потрепать его по затылку, пожалеть..
   - Ну что такое жизнь одного человека, Николай? Винтик, совсем не значащий. Что такое один человек по сравнению с целой страной?
   - Все, Зоя. И, однако ж, ты не считаешь так о своих близких. О брате, может, даже..
   Он улыбнулся.
   Она покачала головой. Пожала плечами.
   - Я поступила на курсы полевой медсестры.
   - Зачем еще?
   - Как зачем. А вдруг война. Я пойду добровольцем, я так решила.
   - Я буду ждать тебя! – смеялся он, терся носом о ее чудесный рукав.
   - Смейся, смейся. Мужчина!
   На всякий случай она отняла рукав.


   4

   Зарисовка Зои Голубевой.
   Лицо. Выдающиеся капли скул то румяно-розовые, то меловые, к подбородку лицо заостряется, рот широкий, с часто надкусанными губами, иногда, это уже после 9 класса, немного подведенными какой-то розовой фр. помадкой, купленной где-то в Зарядье. Волосы черны как смоль, длинные, любит носить волной по плечам или забирать в тугую, жесткую косу. Глаза большие, внешние уголки их отведены назад, как у лисички; если широко улыбается (редко) – зубы как белый жемчуг. На новый, 38 год, объелась конфет, обещала себе не есть сладкого год и выполнила обещание. Нос тонок, аристократический, с крылатыми ноздрями. Когда сердится – раздуваются.
   Руки. Пальцы и ладони длинные, тонкие, как точеные, потом, к 10 классу, огрубели от стирок, покрылись трещинками. На правой руке часто носит серебряное кольцо с алмазными гранями – подарок Николы.
   Не любит много смотреться в зеркало. Считает это «буржуазной привычкой».
   О себе часто говорит: комсомолка.
   И жмет руку, стараясь делать это по-мужски.


   4.2

   Набросок Николая Голубева (Варфоломеевой можно назвать Зою, ей больше подходит).
   Закапанный не то воском, не то еще чем-то глянец. Обритый череп почти сливается с фоном. Глаза: неужели меня кто-то увидит, хочу домой. Вокруг рта густой налет сизой щетины, срывающейся в клин. По обеим сторонам запавшие щеки, лицо вытянуто и смотрит как-то вбок/вниз. В толстых пальцах серая дощечка “Н.А. Голубев. 1942 г.”
   Снег стал неуклюже сходить на лугу, но почему-то валялся еще у бараков. Он старался не видеть заграждений и вышки, урвав свободную минутку, он вдохнул чистого весеннего воздуха, поглядел на березы вдалеке.


   5

   Однажды, незадолго до их глупой размолвки, он прочел ей небольшие стихи в журчащей весенней алее, среди берез в снегу. Они ей понравились.
   - Это твои? – спросила она тихо.
   - Мои самые. Писал, думая о тебе, Зоя.
   Она опустила ресницы, прохладный ветер поднял наискось ее пряди.
   - Нет, подожди.
   Она строго поставила его перед собой, как будто для посвящения в пионеры, положила ладони на плечо, шею, быстро, прикрыв глаза, тронула, коснулась его губами.
   - Все,- высвободилась она, заалев,- больше не надо.
   Потом она долго не могла простить ему этой своей слабости.


   6-7

   Упав лицом в рыжую грязь, выронил тачку и стал прощаться с жизнью.
   - Вставай, увидят – пристрелят!
   - Чего он там разлегся? Колея общая, не успеем к двум, пайку урежут!
   - Вставай..
   Чья-то рука потянула его вверх, помогла ухватить рукоятки телеги.
   “Иди”.
   Он не помнил, как дошел до барака, не помнил, что делал после, не помнил в этот день уже ничего.
   Следующим утром всех больных собрал в ряд начальник лагеря, перед воротами, у канавы.
   Подойдя к первому, спросил:
   - Болен или здоров?
   - Только денек отлежаться..
   В уши ударил выстрел.
   - Будешь сегодня работать?
   - Буду, гр. нач-к!
   - Будешь сегодня работать?
   - Нет.
   - А, господин Варфоломеев! изволите сегодня поработать?
   Спокойно взглянув на начальника, прикрыл глаза и опустил голову.
   - Не могу, гражданин начальник. Я болен.
   Тот что-то шепнул помощнику с зап. пистолетами, указывая на него пальцем.

Дороже воды и хлеба
Святое слово Аминь.

Пусть скользкие эти стены.
Пусть брань и ужасный крик.

Пусть неба совсем не видно
В литом как свинец стекле.

Пусть воздуха в легких нету.
Пусть мгла на глазах стоит.

Дороже изрытых посылок
Молитвослов и Псалтирь.

Дороже даже детей с женою
Крест с Господом на груди.

   В комнате скупо горела лампа под железным колпаком. Перед ней за столом сидел плотный человек с больной печенью, с пепельной сединой на висках. Одет был по-граждански, с ремешком портупеи через плечо.
   На нее пристально поглядели налитые желтизною белки с острыми точками зрачка в измученном, бесцветном ободке.
   Она поглядела на край стола, на толстую кожаную тетрадь, потом собралась с духом и стала глядеть в упор на мучителя.
   - Что ты молчишь?
   - Мне нечего сказать вам.
   - Голубева Зоя Ивановна, Москва, Большая Татарская; она же Мария Незванцева, позывной Дрозд, еще придумали! Видишь, я все знаю. Он вас всех сдал.
   - Кто? – быстро спросила она.
   - Здесь вопросы задаю я!
   Он облокотился на спинку стула и закурил сигарету.
   - Куришь?
   - Нет.
   Он разогнал дым, поглядел на нее с жалостью и сказал:
   - Жаль мне вас, молодых, сколько уже прошло через эту каморку. Сознайся, скажи только, где будет сбор, аппаратура и позывной твоего человека. Все равно мы это узнаем. Вот, этот треугольник: Белово, Никулино, Спасовка. Скажи только это, мне на ушко, и я все сделаю для того, чтобы ты осталась цела!
   - Я ничего не знаю.
   - Он на тебя первую показал…
   - Вы предатель и я с вами отказываюсь говорить.
   - Да что ты знаешь, папина дочка. Жизни толком не видела, сунули тебя, в это пекло. Кто так подполье-то устраивает! Пришла на явку без страховщика, без прикрытия, сама в сеть прыгнула. Что за наивная вера? Мы ж вас как воробьев ловим.
   - Врете.
   - Какой уж! Ну. Что вы можете? Телегу с сеном у мужика рвануть? – он болезненно сморщился,- а знаешь, как у немцев агентура работает? Ни одной скрытно переброски не проведете, ни одного наступления. Все известно… Тут вот опять они на прошлой неделе, слышала конечно, накостыляли вам..
   И он повел разговор о локальной победе противника, об искусном разгроме нескольких пехотных соединений, о множестве пленных, которые, по его словам, почти все изъявили желание перейти на немецкую сторону…
   - Тебе сказать, сколько зачислили народу?
   - Вы – предатель.
   - Да! – крикнул человек, подавшись вперед, с трудом сдерживаясь.- Да! Я предатель!  Когда 12 лет назад меня арестовали на 5 курсе, в Москве, я не был предателем. Хотел учиться и работать врачом. Знаешь за что меня арестовали?
   Он начал ей рассказывать, о своих товарищах, о лагере в Казахстане, о том, как уцелел чудом, о погубленной матери, об отце…
   На пол полетела пустая сигаретная пачка.
   - ..Теперь я “предал” своих мучителей!
   - А что сделали немцы, когда освободили этот город от власти твоих Советов? Вру, наших Советов! Раздали продовольствие населению до весны 42 года. Разрешили открыть церкви. Всех заключенных по полит. делам выпустили на волю! А когда надо было защищаться от вас, партизан, знаешь сколько человек записалось? Дивизия!
   - А в церквях.. молятся за победу немцев? – не сдержалась, горько улыбнулась она.
   - В церквяхъ,- зажелтел человек, опершись о кулаки,- молятся за Россию. Чтобы она не исчезла. Ты думаешь, мне приятны эти морды вокруг меня?
   Он понизил голос и зашипел:
   - Я ненавижу их почти так же как и вас, коммстов. Это не люди, а.. Это я с тобой тут сю-сю, а сейчас, если не скажешь позывной, ты увидишь, что такое “машина”. Впрочем нет, машинка, им далеко…
   Он разогнал дым ладонью и вдруг сказал странно, забросив локоть на стул, смотря мимо нее:
   - И охраняют немецкий штаб знаешь кто?
   Он назвал этих людей. И добавил:
   - И все мы друг для друга свои. Кто Колыма. Кто Соловки. Или Карл’аг.. Слово-то какое.. Вот, я оттуда.
   - Скажи, только скажи место сбора. Как мне тебя жаль, глупая девочка.
   Она сделала глубокий вдох и твердо сказала:
   - Я/ничего/не скажу/.
   В соседней комнате, куда Ее привел высокий печальный немец был стул с проводами..
   «Мамочка! Господи! Я так боюсь..»

__________________________


   Тихо заплакала, уткнувшись в его плечо, закрыв лицо ладонями. На скамейке напротив сидели еще пожилые люди, с состраданием глядели на них (брат и сестра, потомственные дворяне, оба “по мильон лет”). Он обнял ее за плечо.
   - ..Так рвался на фронт! С сорок первого по сорок третий засыпал начальство письмами. Не пустили. Потом стало все равно.. Чудом оказался в библиотеке, по инвалидности, очень много прочел там.
   - Да? А я, когда попала к на-ашим, знаешь, долго болела еще. Прости! Врач ска-азал – пройдет со временем.
   Он поднял ее, нежно обнял и поцеловал носом.
   - Зоя.
   - Никола мой..
   И они пошли вместе, сцепившись за руки, по весенней дороге.
   - Молодой человек!
   Он рассеяно оглянулся.
   - Костыль!
   - Бабушка,- улыбнулась она, отводя его руку,- а ему он не нужен. Теперь у него есть я.
   Да так прекрасно, весенне раззвонились вдруг где-то в Китае колокола, большой, маленький, средний, большой, и большая голубиная стая полетела играть над Заречьем.


   Из записок Николая.

   Прощеное воскресенье. Вот и конец Масленицы. На дворе стоит чудесная солнечная погода с бриллиантовою капелью. Вспыхнет, перельется из оранжевого в фиолетовый, и обратно. Приходишь домой, на столе стоит стопка блинов, накрытых салатницей! В доме пахнет блином и, о чудо! ..сгущенкой!..
   Пока обедаешь блинами, окуная мягкую пятнистую трубочку в белый тягучий круг (он быстро уменьшается!), смотришь в окно. Там висят стеклянные громады сосулек, взяв в плен куст сирени, часть забора соседей. Свет в сосульках тягучий, как в сгущенке, они кажутся прозрачными, но ничего не просвечивают, впрочем, этого и рассмотреть нельзя, сосульки сияют блестящим, «литым», хрусталем, одна переходя в другую, надстраиваясь друг над другом, заполняясь чем-то мраморно-белым посередине.
   Но вот начинаешь видеть игру солнечных лучей на самой ближней ледяной глыбе. Искра-ромбик, зеленый переливчатый огонь, потом опять стеклянно-белое, заиграло желтым.
   Господи, прости мне это пресыщение! Блинов, очень румяных, мягких, с тонкой, чуть ломающейся корочкой на краях, уже не хочется, а все уминаешь, стараясь наестся перед Чистым понедельником. Зачем, куда?
   На следующей неделе в церквах начнут по вечерам читать Покаянный канон Андрея Критского.
   Вечер. Солнце еще высоко в небе. Разливает свой свет над Заречьем. Вокруг гремит суета, дом на соседней улице все не могут достроить, начинаются весенние таяния снегов…
   В церкви народу – не протолкнутся, руки не поднять. За три часа до службы уже начали занимать места. Единственная открытая церковь в этой части города! Чтобы отвлечься от боли в ногах, смотришь под купол, там в окнах стоит золотой бездонный закат, между окнами по голубым фрескам апостолов медленно плывут медовые окна, соскальзывая вниз, уступая место общему бледно-голубому фону за стеклами. Но перед тем солнечные рисунки окон успевают немного покраснеть. Начинается служба..
   ..Выходишь из церкви – небо еще вечернее, темно-бирюзовое, с мерцающей широкой полосой за крышами. Над нашей Ордынкой висит острый белый серп молодого месяца, кажется ниже колокольни, вокруг редкие звезды.
   ..Изумительно, какую легкость почувствовал. Будто и не было объедения, злых помыслов, сердечной мерзости! Домой возвращался как по воздуху. Мысль одна – продолжить эту легкость, теплоту..
   ..На обед, стараясь есть скромно, несколько увлекся. Объелся овсянкой и хлебом. Чувство пресыщения, затаенная тревога, гнетущее. Мама сказала, что Бориса Евгеньевича арестовали.. Всем домом собирали ему посылку. [Кто-то сказал, что Лубянка светится по ночам, как “кристалл страданий”.] Но чувство звонкой Христовой радости не оставляет меня!
   Молиться правильно часто не получается. Читаешь молитвы, а в ум лезут всякие ужасы, какие-то ничтожности, булки, самолетики, гулянье по лужам! Господи, прости меня!
   ..Чудно: в алтаре был «воздух» из золотой сетки. И крест на алом шелке. Очень древние, поднесенные в стародавние времена неким татарским князем. Сегодня бабушка Лида опять уверяла нас, что зазвонили колокола. Мы уже к этой странности ее привыкли. Вернее, она теперь сказала не колокола, а «звон сверху».
   ..Синица. Серое утро. Хорошо виден угол Татарской. От кормушки нежный посвист синицы. Хлеб там сырой, наверно, холодный и невкусный. А от семечек воробьи уже вчера оставили одну кожуру. В ветвях все плывет, что-то свинцово-мутное, а все ж светлое, свежее. Вокруг давно пробудившийся город брызжет волнами грязи на бордюры, цоколи домов, на зазевавшихся прохожих.
   ..Уверен, что она любит меня.
1939 г.

______


   Бледные пальцы в продольных суховатых морщинках задумчиво крутят золотое кольцо на безымянном, рядом серебрится с алмазными гранями. За костяшкой находит лужа, в ней отраженье черного липового узорочья в весенней голубени, и кусочек сырого дома с ржавой водоскатной трубой. В луже мелькнул край пальто, статное плечо, что-то седое, и ветер.



   “Вот опять это начинается”. Где-то за несколько улиц от окна двигалось что-то гудящее, многоголосое и ястребино-красное, колыхающееся над головами. Это тяжелое заполняло, затесняло собою всю улицу, раздвигая стены домов, качая балконы.
   Он еще раз проверил форточки, горит ли лампада на кухне, возвратился, прихрамывая, в спальную и плотно затворил дверь.
   Она тихо сидела с Мишуткой в крошечной гостиной, перелистывая страницы детской красивой книжки. Она знала, что его в такое время нельзя беспокоить.



   Во дворе приятно скрипят качели. Статная строгая женщина в осеннем светло-сером пальто. На качелях веселится мальчуган, рядом стоит соседская девочка, она старше, она качает с тетей Зоей Мишу. Тот веселится, и совсем давно перестал бояться, что мама с папой возвратят в приют, откуда его они взяли (он был безымянный сиротка). А боялся он от того сначала, что они часто ссорились.
   Она нежно поправила ему шапку теплой ладонью. И улыбнулась.
   - Пойдем в кино завтра, Мишутка?
   - Пойдем! Пойдем!
   Качели, небо и башмачки, до облака.



   Они кормили голубей у клумбы с цветами, птицы ели мало, боялись Мишутки и спасались от непоседы у нее на руке, или садились к Николаю на ладонь, иногда на плечо, что-то важно квохкая им на ухо.



   Он часто любил останавливаться у стройки и болтать с одним ученым немцем на их языке, другие оборачивались со своими скребками, кирпичами и проч., посмеивались, вставляли свои реплики. Немец его горячо благодарил, что-то забирая для товарищей в пазуху рваной телогреи, и хлопал по плечу на прощанье.
   - Зачем ты к ним ходишь так часто? Где молоко? Чем Мишу кормить теперь?
   - Успокойся, Зоя, потише.
   - Что тише? Ну, ладно…



   - Знаешь, Зоя, я все больше убеждаюсь в святой мудрости Домостроя.
   - Что? Что? Ах вот ты как заговорил!
   - Молчи..
   - Сам молчи!
            И т.д.
   Потом они садились по обе стороны стола, он закидывал ногу на ногу, терял тапочек, она – сплетала худые руки перед собой. Он шутил:
   - Опять устроена мне Варфолом. ночь.
   Она молча смотрела в окно. Потом как бы зевала в ладонь, смущенно улыбалась и пересаживалась к нему, о чем-то жалуясь, сердясь на соседей.



   В вагон вошел молодой парнишка на костылях, одетый в летнюю пехотную гимнастерку. С медалями за отвагу.
   - Братья и сестры! Кто сколько может.
   - Спасибо, бабушка. Христос воскресе!
   - Воистину Воскресе!
   Она следила за ним глазами, облокотившись о подоконник.
   Муж поднялся и похристосовался с солдатом.
   Потом засмотрелся в окно.
   Она глянула мельком, там в солнечных лучах плыла колокольня на облаке майской зелени и белых черемух.
   - Что? – спросил он.



   Швея.

   Яркий сухой свет. За плечом сверкнула собачка, подмяв кусок клетчатой ткани, сверху примерилась игла.
   “Та-та-та, та-та!” Отовсюду наступают вражеские солдаты, перебежками, в одиночку и толпами. А он стреляет с товарищем из пулемета, укрывшись за бронещитком, в который звякают винтовочные пули. “Щелк-щелк”.
   В темноте тянется, лучится высокая луковично-золотая полоса, уголок и поперечная полоска. Глаза слипаются, очень хочется спать. С короткими перебоями для перезарядки, еще чтоб воды залить, остудить ствол, рявкает пулемет из окопа, “ряв-ряв-ряв”.
   Сквозь этот шум послышалось мамино: “На-аа-аа..” Мама кусает нить, щелкает никелированный зажим, снова бьет пулемет.
   Завтра, по заснеженной улице, идти в школу. Еще думаешь о чем-то, стук баюкает, молоко, каша, Сенька, задача по математике.
   “Они не пройдут!” “Та-та-та!”
   Он упер локоть в подушку, а щеку в кулак и подумал, что хорошо бы стать генералом. Глаза совсем сухие, начинают слезиться.
   Вдруг засыпаем.
   2, 3 ночи.. “Ряв-ряв-ряв..”
   Утро. Голубое окно. Веселый крик галок. Каша, дымящаяся сладким дымом, черный кусок хлеба, чай, и клюющая носом мама, о чем-то тихо улыбающаяся, смотрящая на тебя.



   О любви.

   Москва, февраль, тучи снега метаются между небом и землей. Желтый, обледенелый автобус, оба залезают на самый край, он осторожно подталкивает ее на лестницу, смеется:
   - Мело.. мело.. как там! Мело весь месяц в феврале и..
   Она зажимает ему рот, смахивает капли с ресниц:
   - И то и дело.. Свеча горела на столе, Свеча горела..


..........................................



   Снег.

   В окне брезжил рассвет. В дверь постучали. Он накинул алый доломан и открыл дверь товарищам.
   - Ты готов?
   - Да, поехали.
   В коляске он вдруг улыбнулся.
   - Смотрите, снег похож на бумажные кружева, снежинки..
   Товарищи переглянулись и опустили глаза. На коленах продолговатый ящик черного дерева с серебряными застежками.
   На ослепительно белом снегу легко стояла долговязая фигура в черном. С плеч свалилась тяжелая доха.
   - Здравствуйте.
   На узком холеном лице прыгнула бровь. Спокойные глаза окинули его взглядом и ленивый голос произнес:
   - Ну-с, приступим.
   - Послушайте, я виноват перед Вами, я это признаю..
   - Ах оставьте. Приступим.
   - Я..
   - Выбирайте же оружие, голубчик, не будем.. держать на холоде столь достопочтенных людей.
   - Простите Христа ради, Антон Павлович, я не буду стрелять, отказываюсь от дуэли и вот, если хотите – стреляйте..
   - Помиритесь, господа, помиритесь.
   - Отойдите на десять шагов и возьмите оружие.
   - Я..
   Он сделал пару шагов назад.
   - Стреляйте.
   На мгновенье долговязая фигура качнулась на каблуках. В глубокий ящик лег пистолет. Он слегка подался вперед и с ленцой произнес:
   - Я прощаю Вас. Голубчик..
   Обратно в карете все ехали молча. Полковые друзья упорно смотрели в окно и ерзали. А он радовался и вдруг сказал:
   - Как после первого дела! Вообще, мне очень хорошо, порадуйтесь за меня, друзья мои!
   - Мы рады за Вас.
   На следующий день он был на приеме у полковника. Красивый седой человек, ему было очень неловко за столом, сплетал пальцы и пожевал ус.
   - Вы..
   - Да, конечно. Не беспокойтесь.
   В Прощеное воскресение на подворье Николо-Угрешского монастыря было на редкость многолюдно. И невольно люди обращали внимание на молодого офицера с не светским лицом, но странным, очень светлым, как снег.



   Сорока трещетка (из невошедшего).


   Водосток. Темно-коричневое поле стены, серебристо-белый жестяной рукав с локтем; изнутри рукава с сырым шумом валится пенная серая струя, разбиваясь на асфальте в полупрозрачную кашу, текущую под ноги. Пахнет городской сыростью и немного листвою в скверах.
   Голубь. Дымка серого с голубым неба. По нему два-три пестро-желтых листка, все втиснуто в круглую лунку в асфальте, на тротуаре. К лунке подошел голубь, глянул на пешехода и склонился, как уставшая крестьянская лошадь, к клочку неба и листьям, вытянув над асфальтом темно-голубой хвост. Все совершенно бесшумно. Пахнет сырыми, дождливыми листьями, мокрым асфальтом, осенними переулками.
   Дождь. Ночью, сквозь сон слышался дождь. За окном в кленах стояла сплошная стена дождя, с силой барабанившая, тысячью барабанщиков, во все крыши вокруг. Было очень уютно.
   Переход. Привычный гладкий гранит ступеней. За спиной гаснет брякающий шум колесных телег вагона, нырнувшего в недра тоннеля. За плечами идущих, у стены, желтеет картонка: “Подайте, Христа ради”. Ее держат сбоку вощано-желтые пальцы, сверху сморщенное лицо в темном платке, иногда закрываемое на мгновенье коричневым рукавом пальто. Под картонкой виднеется висящий на запястье пакет, в который изредка кладут милостыню добрые люди.
   Осень. Началась как-то внезапно. За делами, заботами не замечаешь. Минул день Симеона Столпника, Новолетье, осенины. И вдруг, шагая по тротуару, думая о своем, видишь: на зеленой скале березы длинные лимонно-желтые пряди. Небо синее, с густинкой, облака становятся туманными, как бы задумчивыми. Под березой, над дощатым забором с любопытством развесил широкое шершаво-зеленое ухо стебель кабачка или еще кто-нибудь.
   Начали ласково верещать синицы. Вечерами прозрачно, бирюзово, лимонно. В восемь вечера уже почти сумерки.
   Леса иконописцев. После службы прихожане постепенно расходятся, в зале становится просторно, хрустально. Лишь у свечного ящика небольшая очередь за свечами и книгами. Левый придел наполовину загроможден лесами из стальных брусьев, образующих обширные четырехугольные каркасы, устланные грубыми досками под самый свод. Сбоку припаяна хлипкая на вид лестница. Между настилами сочно синеет небо с золотыми звездами и развевающимся хитоном Спасителя. Видимо, иконописцы подновляют образа, написанные ранее. На полу, под каркасами, стоят серые ведра с красками, тут же разложены кисти, больше крупные, с круглыми щетками. На поперечной балке висит, сложенный наполовину, лист толстой кальки или бумаги с строгими контурами складок хитона, тонкой руки.
   В притворе тоже стоят леса, накрывая сверху свечную лавочку. Лестница задребезжала, по ней поднялся до половины рабочий, человек с добродушным лицом и большими ладонями.

   Золотая осень. После Воздвиженья как-то быстро и грустно стали облетать деревья. И первыми в городе начали оголяться липы. Теперь на некоторых липах все лимонно и светло, с веером мокрых прутьев в облака, внизу, вдоль чугунной оградки рыжие груды. В городе, сквозь запах бензина, чувствуется, особенно по скверам, сладкий, чарующий аромат опадающей листвы, лужи пестрые.
   Также на Воздвиженье пригрели последние теплые деньки. Солнце было ржаное, чуть суховатым яблоком сияло в кудрявых кленах. Потом череда дождей, ночные заморозки, воздух середины октября. И снова солнце, золотое, прохладное.
   Начало октября. Выдалось солнечным и морозным. По вечерам в окнах, в глубине занавесок мелово белеет лунное пятно сквозь гущу деревьев. На кухне закатывают банки компота, там жарко, а в верхних комнатах, в темно-синих окнах серебристо-серые разводы. Звук проходящих поездов стал громче и протяжнее, но исчезает быстро.
   Никитский бульвар. Бесконечные потоки машин, глянцево искрящихся капотами, крышами в лучах осеннего рыжего солнца. Гудки, повизгиванье шин, ставший привычным запах бензина с резиной. У лавок с горячей выпечкой – запах сладкого теста. В подземных переходах мерцающие стеклянные стены с кучей блестящих вещей: зеркальц, румян, одежды и проч.. Вниз от Арбата убегает Никитский бульвар с прохладно-золотистыми жидкими шапками на стройных ногах. А оглянешься – в просвет улицы увидишь темно-красную нарядную башню с громадным темно-зеленым шатром.
   На осенних трамваях. Чудные названья: Преображенская площадь, Измайловский Вал, Богородское, Семеновское.. Прозрачный трамвайный вагон скользит, кажется, прямо по мощенке с полосками рельс, и лишь тяжелый, набрякивающий стук колес утяжеляет его, делает серьезным, солидным.
   За окном проходит молодой сквер. Плакучая слоненок ива, стоящая сбоку тротуара, перекидывает через него густую ветвь и касается шелковистой зеленью земли со скамейкой, образуя живую арку или сквозной грот. На скамье парень и девушка с книгой. Скоро Покров!
   Голуби. Бродят по мокрым мостовым, заглядывают с ленцой в окна уютных квартир, теснятся по карнизам, уткнув клюв в грудь-подушку. Или пьют воду из луж, умываются в них, чуть поболтав головой в кругляшке туманного неба.
   Утро. Ночные заморозки. А утром спешишь на работу, спрятав руки в карманы,- вокруг серебрятся трава и кусты, в яблонях над забором – хрустально-сизый застывший дым.. Звуки шагов крепки и звонки. В зябкой синеве встает, дразнится, слегка щекоча хлюпающий нос, колобок пылающего солнца. Под ним остро, скользко, душисто искрится сочная зелень травы, бегущая за плечо.
   Зарисовка солнца за тучей. По-прежнему ветренно, но уже не так холодно. За плотной слоистой подушкой тучи зажелтело подсолнечным маслом пятно, чуть разлившись вширь. Пахнет огородной пылью с подворотен и осенними яблоками. Прохожих немного, зато множество визгливых галок и сонливых голубей, много их резвится в воздушном потоке.
   …Все-таки холодно на ветру. Прячешь то и дело пальцы поглубже в карманы, стянув рукавицы, а бабушка словно не замечает ветра. Ни перчаток у нее, ни варежек. Только бедная сумка с буханкой хлеба на дне. “Еще раз с Покровом”.
   Погода. Вечереет. За окном начинает разгоряченной конницей барабанить дождь. Но пока он разгоняется, слышен сырой, шелестящий звук автомобильных шин о асфальт. За столом ярко светится лампа, в комнатах натоплено.
   После праздника Покрова деревья совсем отощали, зато земли не видно от груд сафьянно-желтой листвы с разводами багрянца, прохладно-зеленого перламутра. В городе, конечно, облетели раньше, чем в полях и лесах. В глуши еще теплится оплывшей свечей золотистая полупрозрачная осень. Все перелетные птицы уже улетели, а ласточки со стрижами, наверное, давно купаются в горячих африканских и персидских солнечных ваннах.
   В городе же лучше дождливый, слякотный день, нежели холодный и солнечный, с порывистым ветром. В последнем случае пыль скрипит на зубах, глаза слезятся, воздух над улицей заполняется тонкой желтоватой, местами голубоватой взвесью. Тогда сильно хочется снега, даже с дождем!
   Белые тучи. Однажды солнце вдруг расшвыряло мглу с пеленой, по-хозяйски облокотившуюся о плоские крыши высоток, и сделало небосвод сочно-синим. Над городом стали двигаться снежно-белые горы с леденисто-серыми скатами. Старый яузский мост стремится туда, оставляя под собой ровную подслеповатую воду, от высшей точки моста, как бы продолжая его, текут в синеву ледяные отроги, буграми, а верхи гор блистают чистою белизной, от чего синева кажется морем.
   И хотя небо вскоре вновь заволоклось неумытыми китами, ощущение этой чудной синевы и белых гор чувствовалось даже во сне.

   День Иверской иконы Божией Матери. У Третьяковской галереи как обычно много народу. Зато в окрестных переулках, Голиковском, Иверском и т.п. почти никого нету. Только мощные стволы лип с черными узорами ветвей на фоне светло-желтых и розовых стен. Даже листья уже почти все смели.
   В Иверском переулке стоит желтостенная церковь с небольшой колокольней. Церковь посвящена Иверской (Грузинской) иконе Божией Матери. Внутри тепло, ярко от свечей и немноголюдно. Сразу видишь большую темно-золотую икону Богородицы, освещенную высоким кольцом свечных огоньков. Есть еще одна икона, небольшая, в прекрасной серебряной ризе, озаренной оранжевым светом.

   Начало ноября. В первом числе последнего осеннего месяца, на день преподобного Иоанна Рыльского, погода выдалась солнечной и теплой. Иногда ветер залетал в улицы, трепал прохожим волосы, гнал пыль по тротуарам. Неслышно качались тощие ветки деревьев. В куртке-ветровке, застегнутой под подбородок, было то жарко, то зябко. Сверху нагоняло туманных туч, заволакивало синеву, солнце то становилось железно-белым, то снова тепло-желтым, сияющим.
   Следующий день был тоже теплым, но серым. Вечером сделалось густо-тихо, в предвещании теплой слякоти, капризных дождей.
   Набросок старого дома. Теперь, когда в деревьях видно чистое небо, пронизанное линиями ветвей, старый дворянский дом с балкончиком, у которого толстые резные балясины в перилах, стал более древним, почернел, стал диким. Крыльцо наглухо заперто, но сбоку настежь растворена покосившаяся форточка, за окном занавеска. Двор перед домом прозрачен, листва выметена; оголенная земля, оголенные деревья; глазастая ворона на заборе, хвостом к прохожим. Изредка донесется слабый запах костра, от чего воздух вокруг покажется еще прозрачнее и хрустальнее.
   И все-то кажется, что деревья в этом году быстро облетели, что осень короткая и теплых дней было мало.
   Старик. Идет по асфальтовому тротуару, судорожно переставляя ноги в крупных разбитых башмаках. Борода с прожелтью веется за плечо. На плечах болтается старый серый пиджак, старик высок и сутул, с заспанным лицом, как бы застывшем на ветру. Слышится: шарк-шарк-шарк.. Руки пустые, ни пакета, ни авоськи какой. Хочется подойти и дать рубль. Сквозь серые брюки то и дело проступают острые, худые колени. Сзади по плечам в беспорядке рассыпаны слипшиеся желтоватые пряди.
   Настали пасмурные, мокрые дни с ветром и игрой солнца и туч под вечер. Со дня на день ожидается снег.
   !Вчера ехали с N.. в трамвае. У водителя неожиданно добрый взгляд, приятный голос, вежлив и внимателен к пассажирам.
   Старушка. Оживленный тротуар древнего района Семеновское. Посреди тротуара стоит бабушка в голубом зимнем пальто, оперевшись на желтую клюшку. Рядом из-за решетки забора дико топорщатся черные ветви. Сморщенное серое лицо в платке, в руке худая сумка, взгляд растерявшийся. Прохожий: “Бабушка, все хорошо?”-“А?”-“Все хорошо?”-“Да”.-“А что стали?”-“На хлебушек собираю”.
   Погода. Пасмурные, серые дни. Дождь к Косьме и Дамиану часто идет утром. Начинается часов в шесть и шумит за темными окнами, истончаясь где-то к девяти.
   Над прохладно-золотым куполом церкви Воскресения Христова в Семеновском плывет ярко-белое пенное облако в окружении серой скомканной простыни. Между облаком и простыней иконописно сквозит синь, выделяя облачную белизну, сочетая ее с куполом, крестом.
   Внизу шум огромной улицы: звонки трамваев, визги шин, стук каблуков о асфальт, гудки. А там, над крестом, что-то горнее, вышнее.. и родное.

   На Пятницкой. Такой чудо-дом, у стеклянно-черного, облетевшего сквера; круглая желтая коробка с двухэтажный дом. Из стеклянных дверей постоянно выходят люди, целые толпы, в другие двери входят, и при том те, кто выходит – не те, которые входят в дом, разве быстро переодеваются. Но зачем?
   У собора Священномученика Климента ходят рабочие в пестро-серых, как куропатки, свитерах, картинно полузаправленных в широкие штаны, на макушках синие вязаные шапки. Громыхают рифленые ворота, где-то в хоз. помещении хлопает дверь. А далеко вверху плывут нежно-синие купола, обсыпанные крупными звездами. Посреди – главный, золотой купол с крутыми боками, и вытянутой, легкой вершиной.
   (Собор еще обновляют, но осталось немного.)
   Дождь и сказка. Накануне Михайлова дня весь день шел дождь. Начался ночью, сделал день мутно-железным, с свинцовым в ветвях, на асфальте. А глубоким вечером затих. За окном сделалась тишина.
   Утром за окном была сказка.
   ..Снежит в лицо, ощущение свежести необычайное. Небо – ровный белый мел, вокруг из-за заборов густятся мучные лапшевые переплетенья. Сразу сделались звонкими птицы. Постепенно открывается дальний конец улицы, по которой возили еще в коляске, водили за ручку, рассказывая о Емеле, Аленке с Иванушкой, о царской Москве.

   Мороз. В первый день Рождественского поста начал наступать мороз. Убелилась земля, притихли птицы. Задымили трубы на крышах, с дикостью швыряя вверх облака пара. Сосна над окном сделалась величественной горой, уходящей в глухую седину неба, завитая белыми спиралями. А вечером на окнах тонко играла, резвилась первая наледь. В следующий день она подросла, протягивая робко к далекой форточке слабые голубые лапки. А в последний день ноября накрепко закрытая форточка наполовину покрылась серебряно-молочной пластиной, в разных местах на оконном стекле плясали солнечные искры, яхонты, вставленные в глубокие бархатно-ледяные гнезда.
   На улицу носа не высунешь! Утром открываешь дверь на крыльцо, чтобы насыпать пшена в корммушку – окунаешься в ледяной поток, на ветках все пусто, во дворах никого.

______________


   Зазывалки Сережки.

   Прохожий! Мимо не проходи! Пирожок купи! Под ноги смотри!
   Прохожий! Товар хороший, сам я не вышел лицом.
   Эй, прохожий! Мимо не проходи! Сюда иди! Товар – выбирай! Книгу (пирожок, картину) покупай!

   Иван Иванович! У вас так много картин в мастерской, что вы как Скупой рыцарь? А сами опять в долгах весь! Да их сразу раскупят, только выставьте! Мы с Матрешей найдем вам подвальчик, вывеску приделаем: «У Иваныча. Картинная галарея». Я уже и зазывалку придумал: Эй! Прохожий! Продай – квартиру! Купи – картину! Повесь – смотри. Порты не протри. Извините, если грубовато. Для нашего времени – самый раз. В наше время – не попошлишь – не продашь (хы,чем заманишь, то и дашь). Шутю, конечно.

   Спасибо, Сергей. Насмешил. Я картину лучше отдам в хорошие руки. А насчет «не попошлишь – не продашь», сам ты лучше не пошли, береги свои ухи. Затем, высмеивать людей, которых страсть к предметам искуства довела до разорения, это грех, вообще-то. Вспомни хотя бы наших: Савву Мамонтова, Василия Кокорева, отчасти – Третьякова. Вечная им память!
   Кстати: галЕрея. Что это, ирония или незнание русского языка?


..........................................



   Ветер дальних странствий.


   Косино.

Ивы над тихими берегами.
Волн златоструйных
Ласковый шепот:
С нами, от нас, от нас,
                с нами, твой час..
Сердце сжимается,
Зябнет немного.
Странно и стыдно,
Даже обидно.
Один шаг вперед,
Полтора-два назад!
Ничего не бояться
Должен мужчина.
Немогузнайкой
В жизни нельзя.
Над колокольней,
С детства любимой
Чайки полет в синюю даль.
Был он высокий,
Шумный, с усами.
В шляпе с углами,
Простых сапогах.
Плавал на ботике
В нашем просторе.
Потом шведов громил
В их свирепых морях.

Гром канонады.
Салюты победы.


   Фрегат.

Каната телеги.
Пенька и смола.
Медные пушки!
Ядра, картечь.
Пороха бочки,
И паруса.

Мешки сухарей,
Прочь пошли, мыши!
Каши гречишной
Мешок в два пуда.

Трюм уж наполнен,
На якоре дышит
Новый корабль
Крутые борта.

В бортах чернеются
Жерла орудий.
Мачты что сосны,
Видны за версту.

С Богом!
И ветер попутный поднялся.
Кликанье голи
В зеленом порту.


   На обратной стороне.
    Автопортрет со шпагою.

Тесный оборчатый ворот.
Шапка из черного шелку.
Тонкий ус из-под носу.
Маленькая бородка.
Волос сольется со шляпой.
Белок из орбит немного.
На носе горбинку тонко
Вылепливаем тенью.
На сердце эфес, горящий
Серебряною зорькой.
Начало шпаги скользящей
Вычерчиваем твердо.
Бархат дворянской куртки.
Приподнятый кончик брови.
Дрогнул как будто угол
Уст, что сомкнуты твердо.

По белому янтарный кружок.
Точка.


   Марокко.
    (Избавление от плена.)

Их было мало,
А тех – слишком много.
Прощай навсегда
Море широко.
В полночь слепую
Звякнули цепи.
Стон раздался.
Скрипнули двери.
Плечо в кровь истерто
Берберским канатом.
Пульсирует вена
Да крест деревянный.
И водит ладонью
По горящим устам.
Но тихо-тихо,
Не задеть чтобы ран.
“О ты, мой хлопец!”
Он веки поднял,
Ничего не увидел
И вновь застонал.

Стражник монеты
Вяжет в чалму.
Горячее солнце
Разрезало тьму.

Я очнулся, очнулся на лодке. Гребец молчал всю дорогу и
делал мне знаки, чтобы я не стонал. Первое, что увидел –
мои руки свободны. У выхода в море нас ждал корабль.
В нем говорили на языке моего Отечества.


   Прибытие в Санта-Фе.

На море погода
Душистей жасмина.
Прощай навсегда,
Грусть и обида.

Корабль направим
В бухту глубоку,
Ах, грудь наполняет
Оливковый воздух.

Измяты борта,
Чудом, братцы, плывем,
В новую гавань
Спокойно войдем.

На берегах,
В пальмовых борах,
Толпы домов
Белых и сонных.

Сброшены сходни,
На шпаге рука.
У ног нищий в язвах
И два медяка.


   Аравийское море.

Днем в небе звезды.
Вечер пылает
Золотом желтым,
Ночью бездонно.
Утром заря
Взбрызнет лучами
И просветится
Море до края.
По волнам косым
В теплых барашках
Мчится Иким
В утлой лодчонке.
Паруса щечка
Над плечом навевает
Мысли Икиму
О родном крае.
А на носу перед ним,
Скрестив ноги,
Дремлет сынок
С книгой в котомке.
Кринка воды,
По глотку в два часа,
Жесткий сухарь,
Ровная даль.
Навес парусиновый,
Жар нестерпимый.

Соринка челнок.
Водны равнины.


   Островитянин.

Расшибся корабль
О скалы, о скалы!
“Скорей спускай шлюпку”,-
Команда вскричала.
Гора над горою,
Над горою – гора!
Из всех сил последних
Со смертью борьба.

На берег пологий
В бессилье свалился.
Отполз чуть в сторонку
И в сон провалился.
Проснулся от жажды.
Обгорело лицо.
Повсюду и сухо, и светло..

Два тощих бревна
Прибило на сушу.
Вокруг рощи кедров
И зарослей гущи.
“Вперед, за работу”,-
Со всех сил вскричал.
Молился горяче,
Грудь в кровь изодрал.

Прошло 20 лет.
На море корабль.
Он смотрит сквозь заросль
На парус и мачты.
Проводил его взглядом,
Вернулся домой.
И дверь затворил
Спокойной рукой.


   Остров Пасхи.

Есть в затерянном океане
Островок в затерянной дали.
И уставшие на долгом пути
С корабля на него сошли.
Была Пасха.
Переждали шторма.
Починили борта корабля.
И водой пресной, чистой, холодной
Запаслися на весь путь суровый.

Островом Пасхи назвали
Островок в затерянной дали.


   Заброшенный атлас.

Как-то уборку затеяли бойко.
Старые полки, книг пыльных толпы.
Весь в пыли глобус.
За ним словно рухлядь
Стоит каравелла
С пушками в борте.
А сбоку, над книгой
Край голубеет.
Глянец потертый,
Что-то пестреет.
За край пальцы тянут.
Атлас достали.
С большим земным шаром.
Седым океаном.
Ладонь проплыла –
Океан заблистал.
Стал снова синим
Что небеса.
Корабль починим,
Наполним припасом.
Спускаем на воду,
Командуем басом:
Поднять паруса-а!
Якорь на борт скорей.
Спасем от испанцев
Худых дикарей.
Мы им ружья везем,
Порох, пули, галеты,
И, к слову скажем,
Вкуснющи конфеты.

Страницы мелькают,
Плывем на восток.
Вот компас и атлас.
Помилуй нас, Бог!
Всевышний, помилуй!
О, дивны слова!
Ме-ре-ди-ана.
Долгота, широта!
Упруги канаты,
Все вверх, вверх стремится!
Штурвал, киль, корма,
След глубокий пенится.

На абордаж!
И пиратское судно
Быстро ко дну
Мы отправили дружно!
(Крючьями за борт.
   Гранатами в трюм.
Порох рванул.
   И корабль утонул.)

Севилья, Гранада,
   Ордынка, Солянка!

Заброшенный атлас
Да школьны тетрадки.


....................................



 Старинное послание.

По волн;м который век
Носится, ныряет
С тонким горлышком бутыль,
Небо отражая!

Сквозь стекло ее видна
Желтая бумага,
Нити черной полоса,
Алый край печати.

Ветер рано поутру
На песок под пальмы
Вынес с шелестом бутыль,
И оставил.

Разобьем мы ее бок,
Размотаем нить.
А чернила – выцвели,
Вместо строчек – пыль.

Лишь стоит в углу печать:
Замок над долиной.
По испански в ней девиз
Верности и силы.


...........................................



   Белый город.
   (песни под гитару)


   Белый город.

Белый город спит в тумане,
Спит в тумане старый дом,
Над крыльцом горит фонарик
Сладким белым леденцом.

Дворник сонно подметает
Серебристую листву,
Ветер с липами играет
В полудреме на мосту.

Белый город спит в тумане,
Спят в тумане сквер и сад.
Я приехал утром ранним,
Разбудив седой вокзал.

За твоим окном гирлянды -
Стаи белых голубков,
У меня один под сердцем
С белым маленьким письмом.

Белый город, просыпайся!
Просыпайся, старый дом.
Я качаюсь на качелях,
Разбудил уже весь двор!
Дворник сонно подметает
Серебристую листву,

В подворотне пес дремает,
Ухо выставив к крыльцу..


   Полусонные аллеи.

Полусонные аллеи.
Сонный голубь ест пшено.
Спят высокие деревья,
Листья сбросив на Покров.
Скоро будут вьюги снежны,
Станет все белым-бело.
Ну а лето – словно фея,
Заглянувшая в окно.

Вот прозрачная аллея.
И в моей руке – твоя.
Сердце бьется словно птица
В тесной клетке октября.
И оно, как видно, очень
Хочет, робость затая,
Улететь без сожаленья
В лучезарные края.

У тебя улыбка солнца,
А заколка как луна;
У тебя улыбка солнца,
В волосах горит звезда.
Мне пожала руку нежно,
Говоришь и смотришь вдаль;
На листки легла перчатка,
А прохожий нам отдал.

Полусонные аллеи.
Сонный голубь ест пшено.
Спят высокие деревья,
Листья сбросив на Покров.
Снова, знаешь, вспоминаю
У часовни теплый свет.
Как ты робко улыбнулась
Старой бабушке… и мне.
     .     .     .     .     .

Полусонные аллеи.
Из ладони льют пшено.
На пруду две утки дремлют,
Спрятав клювы под крыло.
Наступили вьюги снежны,
Стало все белым-бело.
Ну а лето – словно фея,
Заглянувшая в окно.


   Девчонка со двора.

Она была простая
 “девчонка со двора”.
Хорошая такая,
И незаметная.

Из школы с воробьями,
И кормит голубей.
Ресницы опуская,
Краснеет как кисель.

А мы над ней смеялись.
И дергали косу.
Она же улыбалась.
Не плакала ничуть.

Она была простая
 “девчонка со двора”.
Хорошая такая,
И незаметная.

На выпускном, алея,
На тонких каблучках,
На белом танце робко
Избранника взяла.

Кружились в вальсе пары.
Со снисхожденьем он
Касался ее талии,
Смеялся над такой.

Подруги вслед шутили.
Мальчишки сорванцы
Истошно вслед свистели.
Сердились воробьи.

Она была простая
 “девчонка со двора”.
Хорошая такая,
И незаметная.

Нас немцы окружили.
Здесь раненых битком.
Бежали дезертиры.
Зарявкал пулемет.

Спокойная такая.
С гранатой у груди.
“За Родину, ребята”.
Кольцо, хлопок и дым.

Она была простая
 “девчонка со двора”.
Хорошая такая,
И незаметная.

 Вариант.

А помнишь, мы на пару
Несчастному коту
Жестянку привязали
Веревкою к хвосту.

Запястье мне схватила,
И, белая как мел,
В глаза мои смотрела:
“Бессовестный, не смей”.

Она была простая
 “девчонка со двора”.
Хорошая такая,
И незаметная.