Красный мак

Как она прекрасна, блестяща, великолепна, умна. "Что же это я…" Геннадий Алексеевич не мог совладать со своими мыслями. "…медлю…" Чувства обгоняли его разум. Чувства опережали его рассудок и вырывались наружу, прям из самого сердца, превращаясь в движения головы, плеч, растягиваясь в печальную улыбку, проливаясь тусклым каплями солёных, смешанных с алкоголем слёз. Геннадий Алексеевич не понимал, что он делает. Им руководила любовь. Он летал в пространстве, летал как облачко, как невесомая бабочка мечется вокруг яркого света. Он стоял на коленях, подняв голову к свету, всё ещё держа в правой руке стопку, расплескавшуюся до половины по руке. "Аля, Алечка, Алина!" Он не мог остановится, он был готов разрыдаться. Перед ним на старом облезлом, как и вся её жизнь табурете, сидела Алевтина Петровна и читала по памяти кусочки из Ахматовой.

Почему всё так не справедливо в жизни. Какой она бриллиант, а он совсем не достоин её. Как жутко не справедливо бывает в жизни - он парторг, освобождённый парторг, она всего-навсего библиотекарша в ихнем ДК. Ахматова бередила его струны, его расстроенные, ослабшие, чёрствые, потемневшие струны. Ей на смену пришёл Бродский и Геннадия Алексеевича замутило. Он, предчувствуя рыдание, при этом зная, что лицо его в слезах бывает некрасиво, уткнулся в колени библиотекарше и она с каким-то странным стоном, сидевшим у неё между больших грудей, двумя руками вжала его голову в себя. "Если и существует ад, то вот он какой" - пролетело у неё в голове, она сильно жала пальцами голову Геннадию Алексеевичу.

Пастернак закончился, Бродский ушел куда-то, только Блок всё стоял на пороге её кухоньки, скромно облокотившись о косяк двери и молча ждал своей очереди, потупив свою курчавую голову. Блок всегда был последним, самым последним её аргументом. Гена неожиданно поднял зарёванное лицо. Он уставился не видящим, поражённым алкоголем лицом, на Алю. И сказал вдруг неожиданно. "Я так больше не могу". Он вдруг задышал, погладил её вдоль колен, аккуратно поставил непитую рюмку на стол и медленно, грузно приподнялся, тяжело опираясь о её колени. Он тяжело посмотрел на подсвеченное слабым бра жёлтое лицо Алевтины, светящееся необыкновенным поэтическим светом. Алевтина смотрела не него, смотрела не него, как смотрела на Пастернака или Гумилёва. Она хотела поцеловать их. Он чувствовал присутствие Блока, но не хотел его.

"Я больше так не могу", сказал он, медленно покачиваясь отвернулся к окну, шагнул тяжёлым неверным шагом. Открыл наполовину едва приоткрытую форточку и сильно задышал морозцем, хлынувшим белым паром вниз от форточки вдоль окна. "Всё больше не могу". Ему срочно хотелось объяснится ей в любви, нет, просто закричать на весь подъезд, на весь двор, заорать на всю вселенную. Пусть все услышат, что он влюблён. Он любит её. Этого умного, светлого ангела! Алевтина Петровна не поняла, сжалась вся, поникла. Блок отвернулся от неё и отправился проч. Она тихо встала и подошла к Геннадию Николаевичу сзади. Гена видел её сосредоточенное тёмное лицо в отражении в окне, её опущенные в пол глаза. Помедлив, она обняла его сзади, скользнув тёплыми ладонями, под грудью. Сильно прижалась к нему, его широкой спине, уронив голову ему между лопаток. Такая тёплая нежная ласковая и такая неземная…

Алевтина немножко картавила и чуть-чуть шепелявила. Она боялась произнести его имя слишком ласково, слишком слащаво, боялась быть слишком открытой, чтобы не раскрыть раньше времени свою ранимость. Он сильно сжал челюсти, чтобы сдержать порыв рыдания, снова замутило, надо ещё подышать носом. Он дышал с силой, пытаясь напиться холодным воздухом этого случайного вечера, думал, что прожил свою жизнь даром, напрасно совершенно. Что он рождён совершенно для другого, для того, чтобы положить свою голову к ногам вот этой возвышенной, удивительной женщины. Бриллианта, выросшего в этом убогом городке. Как ужасна и корява его пустая и глупая жизнь, почему нельзя всё отмотать назад. Всё могло быть по-другому. Он повернулся и его рот оказался напротив её глаза, это было очень мило, и они рассмеялись.

Геннадий Николаевич стоял в ванне на холодной плитке в носках, он сморкался и протирал лицо холодными мокрыми ладонями. Кругом были незнакомые пузырьки с шампунями, кремами и дезиками, кругом был её запах. Внутри его всё сжалось. Алевтина Алексеевна срочно разбирала диван, делая из него большую кровать. Она достала из нижнего ящика новое розовое бельё. Разгладила простыню, погасила свет, оставив только темноватое бра, с которым обычно смотрела телевизор. Сняла трусы, распахнула халат и села на край постели. Гена не хотел смотреть на себя в зеркало. Помедлил и вдруг встав на сторону гигиены неожиданно для себя разделся и полез в душ. Он быстро помылся, не экономя шампунь, слегка протёрся маленьким затёртым полотенцем и голый отправился на кухню махнуть, что там оставалось на дне.

Сыр уже подсыхал. Гена долил стопку до краёв и жадно опрокинул её в себя. Поморщился от тошноты и что-то стал закусывать. Сразу налил ещё, сдержался и присел на кончик стула. Алевтина слышала, как он возится на кухне и легла поперёк дивана, красиво приоткрыв полы халата, томно в ожидании сомкнула приклеенные ресницы. Гена присел и вдруг подумал, что он не может произнести в слух то, что пять минут назад хотел прокричать на весь подъезд. Подумать он об этом мог, а произнести в слух нет. Он чувствовал, что нельзя говорить Алевтине Алексеевне тех же слов, что он говорит, ложась в постель своей жене. Что Алевтина Алексеевна всего лишь библиотекарша, она уже некрасивая, не очень аккуратно накрашенная со старомодной причёской, что у неё нет образования и уже нет талии и вообще на неё никто не позарился за последние двадцать с лишним лет. Он давно не любит свою жену, она непробиваемая бесформенная дура, но она родила ему двоих детей, она готовит ему суп и котлеты, ждёт его с работы, и он уважает её за это, относится к ней терпеливо. Он чувствовал, как Бродский, из-за холодильника, немного подслеповато, с презрением смотрит на него сквозь свои большие очки. Гена боролся с собой, пытаясь объясниться, он боялся поднять глаза и встретится с поэтом взглядом. Гена представил Алю голой, весь вспотел, как-то обмяк, выпил ещё одну, вздрогнув всем телом, встал и пошёл одеваться…