Милосердие в аду. Часть первая. Глава 6

                МИЛОСЕРДИЕ В АДУ

                Роман в пяти частях
                с эпилогом

                Часть I

                Глава 6

                Рио-Рита



На вторые сутки после ранения Изи  - Данилова уговорили лечь в комнате для персонала и выспаться.
Немецкий налёт взбудоражил больницу. Дубровская сообщила в Ленгорздравотдел. Запросы посыпались наперебой не только от разных департаментов, но и из разных отделов самого Ленгорздравотдела. В конце концов, ей поручили трижды в сутки сообщать об обстановке «в регионе» и «проводить подготовительные мероприятия». «К эвакуации тоже... согласовывая с нами», — с раздражением, но всё-таки ответил незнакомый голос. Всю эту чиновничью растерянность, желание ни за что не отвечать, но требовать и обвинять — и именно сейчас — наблюдать было противно.
Изе стало лучше. Нагноения удалось избежать.
Инна Львовна ходила по ковру в своём кабинете от дивана до стола. Тёмная штора как будто закрывала её от мира, раздражала и мешала принимать решения. Договориться о переводе больных напрямую в психбольницы других областей? Но каких. И без ведома... В ближайших деревнях кого могли, уже держали у себя. Врачи нервничали.
Решение пришло только одно, и от возможности хоть какого-то действия стало легче. В больнице в гостевом доме проживали две семьи с детьми Кушнира и Капитанова. Значит, хоть эти семьи можно было немедленно отправить в Ленинград. Полдня ушло на поиски грузовика. Неожиданно помог молодой ефрейтор из зенитного расчёта. Их пустой «Захар Иванович» (7) уходил в Ленинград за боеприпасами.
«И Костя сможет уехать».
Инна Львовна раздвинула бумаги на столе и достала листик с одною строкой:
«Дорогие мама и папа! Я очень беспокоюсь о вашем состоянии...»
Быстро макнула перо и продолжила: «С нашими сотрудниками высылаю вам картошку и уголь. А сама буду выезжать позже со всеми больными. Значит, ждать меня вам придётся совсем недолго. Сегодня...»
Резкий звонок телефона остановил её.
— Доктор Дубровская? Ремизов, Ленгорздравотдел. Доложите обстановку на текущий момент.
О грузовике с семьями врачей она решила умолчать.

;  ; ;

— Что же вы не садитесь?
— Идите!
Костя слышал за своей спиной голоса главного врача, Зои, но медлил.
Он стоял с чемоданом чуть впереди группы провожающих, собравшихся полукругом перед задним открытым бортом трёхтонки.
Красный, потный и сердитый Капитанов подходил и забрасывал в кузов швейную машинку, тюки свёрнутых и обёрнутых в больничные простыни детских одеял.
— Туда. Вон, в конец, — зло повторял он Кузьмичу, взявшемуся рассовывать вещи «по порядку».
Андрей Андреевич бросал тяжёлые взгляды на Костю и уходил за новой поклажей. Костя уезжал «законно». Сидящие глубоко в кузове на диване и матрацах трое детей Кушнира    и двое Капитанова, бабушка, служанка с фикусом и Таисия Фёдоровна, жена Кушнира, старались излишне не смотреть наружу, хотя ни в чём не были виноваты.
Данилов чувствовал, как в его спину «утыкаются» недоумённые взгляды медсестёр и врачей. Всегда активный и готовый помочь, сейчас Костя стоял рядом, опустив голову.
— Давайте что ли чемодан, товарищ писатель, — обратился Кузьмич с края кузова и протянул к нему широкую, с лопату, ладонь.
Костя подал чемодан.
— А теперь вы.
Кузьмич ещё раз протянул руку, желая помочь подняться на борт по узенькой лесенке.
— Нет.
Костя достал папиросы, чтобы объяснить своё поведение. Уехать он не мог. Это становилось яснее с каждой минутой. Война. Редакция. Мама. В этом кусочке его жизни что-то жёстко прояснилось. Он уедет, а человечек, который в ужасе бомбардировки, в громе налетающего Юнкерса бежал к нему, — останется здесь. Он бежал не спасать «дядю Косю». Он бежал защититься. Он верил, знал, что защитит только «дядя Кося». Этот человечек скоро, может быть именно сегодня, откроет глаза и поймёт, что дяди Коси нет. Изя не будет осуждать, потому что у него нет... такого количества слов и понятий. Но он на несколько минут, пока ему будут врать, что «дядя Кося скоро придёт», — в те несколько минут Изя почувствует себя брошенным, незаслуженно обиженным и очень одиноким.
Костя подумал, а стоит ли обида слабоумного больного его отъезда именно сегодня.
«Вообще, сколько стоит его обида?»
Вопрос уносил в дальнюю даль, где невозможно построить здание царства справедливости на слезинке одного замученного ребёнка.
Мотор грузовика взревел.
Задний борт поднялся и звякнул замками.
— Ну же, Константин Сергеевич, — теперь за бортом стоял один Капитанов.
— Идите, — повторила доктор, но еле слышно. Костя не мог повернуть к ней голову.
Кто-то похлопал по плечу.
Он попытался оглянуться, кивнул. Ноги сами подвели к машине. В окне отделения на втором этаже мелькнула чья-то голова с чёрными волосами. Это не мог быть Изя.
Костя взялся за боковую скобу.
Когда обернулся, — к его груди хлынула лавина теплоты, исходящая из глаз провожающих. В центре стояла Инна Львовна. Она не махала рукой, но смотрела чуть исподлобья, прищурив ресницы. Наконец и она улыбнулась, словно двумя проступившими ямочками на щеках передавая пожелание счастливой дороги.
— Андрей Андреевич! Прошу вас. Передайте этот чемодан в редакцию газеты «Смена». А маме... Я напишу сегодня.
— Как?
— Вернусь со всеми.
Данилов сложил лесенку. Хлопнул ладонью по борту и отрезал.
— Поехали.
Грузовик тронулся. Все провожающие шли за ним, вобрав Костю в себя, плакали, часто-часто махали руками и в облаке пыли кричали «До свидания!» громко, чтобы перекричать свою печаль.
— Ну и правильно, Костенька, — обняла его за плечи Надежда Александровна, — со следующей оказией поедем. У меня там дочка с внучкой. Подождём.
Грузовик скрылся из вида.
Никто не уходил. Поступок Данилова был непонятен.
Все точно забыли, как  теперь  жить  и  что  нужно делать в первую очередь. Костя оглядывался на стоящих рядом Зою  и Шахмарьяна, заведующего лабораторией больницы.
Инна Львовна подхватила за локоть. Её рука дрожала. Она прихватила сильнее.
— Товарищи, минуту внимания! Вчера немцы сделали на нас подлый налёт. Убиты жители посёлка. Нам разрешили готовиться к эвакуации.
Дыхание сбилось. Доктор поспешно вздохнула.
— У меня такое предложение. Давайте покажем себе, что мы советские люди и не боимся подлого врага. Константин Сергеевич решил ещё на один день остаться и... помочь. Я предлагаю: давайте именно сейчас сделаем концерт. Наш гость увидит выступления наших больных. А мы с удовольствием послушаем выступление известного ленинградского поэта Константина Данилова. До обеда ещё много времени.
Все молчали и не могли быстро сообразить, что от них хотят.
— Итак — все в клуб. Нина, Зоя, Маруся, оповестите по отделениям. Пусть кто хочет, идёт в клуб. Мариша, где ты? Подготовь, что есть на сегодня.
Кто-то из больных крикнул «Ура!».
Доктор, не выпуская локтя поэта, тихо добавила.
— А мы сходим к Изе, пока соберутся.
И позволила взять себя под руку.

; ; ;

— Вот видите, Константин Сергеевич, наш герой скоро поправится, — с этими словами Дубровская вышла из павильона и остановилась.
Только сейчас она увидела, как красиво свисали с обеих сторон лапчатые ветви туй, касаясь друг друга и образуя в вышине арочный зелёный хрупкий потолок до самой дороги.
«Хорошо!» — облегчённо и грустно вздохнула она. Отправить две семьи в Ленинград без согласования с Ленгорздравотделом менее часа назад казалось таким значительным делом. Но теперь, когда грузовик воображаемой точкой удалялся в пространстве, это событие становилось незначительным.
 
Сквозь листву над головой пробился и пронзил стрелой солнечный луч. Доктор пошатнулась, словно ступив неловко. Данилов моментально подхватил и уже не отпускал её руки.
— Смотрите, со всех концов идут в клуб. Я так люблю на это смотреть. И ещё есть одно у меня самое любимое...
Костя невесомо удерживал её руку, проходя по шуршащей дорожке под сомкнувшимися лапами туй. Ей тоже хотелось идти медленно.
— Я всё же не могу понять, он, выходит, спасал вашу жизнь? Или случайно упал.
— Инна... Львовна, я не знаю. Но... — Костя чуть изменил направление, выводя молодую женщину на широкую дорогу  и нежнее, чем раньше прижимая её руку к себе.
— Он бежал. В аду. Это был настоящий ад. Он бежал ко мне.
— Хорошо, — повторила она вслух.
Стало так ярко вокруг, будто солнце включило дополнительный свет. Инна Львовна шла уверенней, по-хозяйски опираясь на руку молодого мужчины и заливаясь насмешливой радостью от прикосновений к его напряжённому плечу.
Хотелось говорить, рассказывать, задавать вопросы, делать глупости — лишь бы только заглушить нарастающее волнение в груди.
— Константин Сергеевич, сколько  вам лет? —  отважно и неожиданно для себя спросила она.
— Тридцать три.
«Боже! Мы ровесники»
— А здесь, — поспешно заговорила о другом, — у нас в здании трудовых мастерских гримёрки и... всё, что нужно.
Говорилось легко, но голос её дрожал.
— Нас уже ждут.
— Где?
— Смотрите, на лавочке сидят. Артисты.
Больные небольшими группами сходились к деревянной лесенке у входа в клуб и, управляемые санитарами, приостанавливались, чтобы размеренными шагами восходить по ступенькам.
Данилов не обратил внимания на странные фигуры, стоящие возле деревянной скамейки перед маленькой дверью в торце здания, к которому они подходили.
— У нас театр... особенный. Из церкви. Всё внутри перестроили. Освободился большой зал на четыреста мест. Сделали подмостки. Но больше ничего нет. Так что артисты готовятся в здании трудовых мастерских. Там весь реквизит, музыкальные инструменты. Ждут своего  номера  на  лавочке и — сразу в ту маленькую дверь проходят.
В окружении артистов стояла медсестра небольшого роста, которая непрерывно что-то говорила, поправляла платье больной, наряженной в кринолин с корсажем, глубже усаживала цилиндр на стриженной голове больного, и оборачиваясь, что- то «исправляла в тексте» Васи Игнатьева, тыкая пальцем в его грудь. Больной кивал головой и продолжал бубнить.
— Что, Мариша, два номера будет?
— Два. Только это успела. Я же...
— Ничего, милая, — перебила доктор, — не волнуйся. Сегодня будет выступать поэт из Ленинграда. Твоих двух номеров хватит.
Костя с тревогой присматривался к Дубровской.
— Это наш культработник! — с гордостью проговорила она.
— Ну, вперёд! — доктор отделилась от провожатого и взбежала по ступенькам к открытой двери.
Декорации, спущенные с колосников, почти полностью закрывали свет из зала и сцены. Арьерсцена осветилась ненадолго от маленькой двери наружу.
— Сюда. Влево. Вон там карман. Нам туда. Зал был полон наполовину.
Костя увидел на сцене стол с двумя горящими свечами, граммофон и несколько ваз с искусственными цветами. Свет от скромной люстры в три рожка еле проникал в глубину кармана, куда доктор увлекала Костю. Ей  хотелось сейчас затеряться  в складках грубой ткани кулисы и спрятаться в темноте.
— Вы здесь будете? Идите в зал. Для кого я буду читать?
— Нет, Костя. Сегодня нет. Отсюда послушаю, — и тихо добавила. — Разревусь.
В зале поскрипывали стулья средних и дальних рядов, беспорядочно заполняемых больными. В первых рядах сидели работники в белых халатах. Они оглядывались и высматривали «своих больных», привычно переговаривались, но без оживления, с одинаково напряжёнными лицами.
— Инна Львовна, всё готово. Ползала набралось. Кого объ- являть первым?
— Наших, Мариша, наших. Машу-растеряшу и Тарасова.
Потом Константин Сергеевич выступит.
Мариша юркнула за артистами.
— Ведь правильно? И он тоже не выступал первым.
— Кто?
На него смотрели широко открытые, блестящие в жёлтом отсвете от сцены, бархатные тёмно-коричневые глаза.
— А ты не знаешь? Я ходила на его выступления в двадцать четвёртом. В зале Лассаля. Ох!
Мимо них проследовал мужчина во фраке и в цилиндре,    в белых узких брюках, заученно на уровне сердца прижимая   к груди две белые перчатки. За ним с болтающимся во все стороны громадным бантом на голове, в светлом платье из льющейся ткани, накрытая тяжёлой кашемировой шалью, пробиралась Маша-растеряша, снося края кулис кринолином.
Костя с изумлением смотрел на Дубровскую.
— Что смотришь? Я ведь тогда была обыкновенная еврейская девочка, которая, как и многие, была влюблена в поэзию, целыми днями писала невозможные для чтения стихи... как все имажинисты. Хотела себе необыкновенной судьбы.
...Как хорошо сейчас было говорить с ним. И вспоминать,   и впервые в жизни рассказывать о том, что не рассказывала никогда и никому.  Сейчас говорилось всё, что было на душе   в их последнюю встречу, в неизъяснимых волнах его симпатии, своего сомнения, внутреннего удивления и... может быть предчувствия. Инна Львовна, сомкнув веки, заговорила вновь.
— Я тогда думала, что сравнение и есть образ, а нагромождение образов — есть поэзия.
Она вздрогнула, лёгким взмахом головы отгоняя что-то.
— Есенин читал... непередаваемо. Вы знаете, мы все как... магнитом, как железным тросом были притянуты к сцене. Прощалось всё. Пьяные жесты, ругань в стихах. Всё. Каждая секунда рядом с ним, читающим стихи, была как воздух. Мы его пили, заглатывали. Знаете, Костя, столько лет прошло, а я до сих пор помню, что это было именно так. И я не жалею      о том времени. Мне кажется, что это было какое-то цветение души. А в последнее время...
Дубровская заглянула Косте в глаза, не решаясь довериться.
— Что-то отстаивается и... остаётся свет. Его любили? Нет, это было другое чувство. Понимаете, в нём соединилась Русь вся — и наша, теперешняя, и та, что подальше, и совсем далёкая, и та, о которой все забыли, потому что было приказано забыть. То, что выжигалось. И ещё та, совсем дальняя, о которой и он не знал. Всё заговорило. Всё, что было оборвано, соединилось. И стало соединяться в нас. Я это поняла недавно. Когда началась война.
Она замолчала и прислушалась к диалогу на сцене. Ещё было время для продолжения рассказа. Осип, друг мужа героини пьесы, ещё не «открыл своё сердце». Маша-растеряша жеманно  хихикала.  В  зале пошло  оживление  и  даже  хлопки. Всем
почему-то всегда нравилось это место.
— Потом. В двадцать шестом влюбилась в поэта. В русского мальчика. Мы писали грустные стихи, и нам казалось, что  и в самом деле вокруг... что-то утеряно. Что-то не так.
— Да... Сказала маме. Вы не представляете, что у нас было в доме! Страшно вспомнить. Конец света. Мама не отходила от меня два месяца. Летом мы уехали в Кричев, к бабушке.
 
А в сентябре я уже была студенткой медицинского факультета университета.
Аплодисменты повторились. Осип объяснился.
— Я, конечно, его не любила. Это было ошибочное чувство. Просто...
Инна Львовна скрыла голову в темноте. После секундного последнего сомнения, произнесла.
— Просто все мои четыре брата в итоге переженились на русских невестах. Как бывает. А я вышла замуж за психиатрию.
В зале раздались аплодисменты. Мимо них прошёл геройлюбовник без цилиндра, с красным от волнения лицом. Возле доктора остановилась актриса.
— Ина Львовна, ну как? Чё они смеются!
— Иди, Машенька, ты правильно играла. Мне очень понравилось.
Потрескивая кринолином, Маша удалилась.
— Что... это? — только и смог вымолвить Данилов.
— Это? Это отрывок из пьесы «Муж напрокат». Любовника играет Тарасов. Он так упрашивал меня дать ему именно эту роль. В слезах просил. Оказывается, он без ума от Маши. Но стесняется.
— Я объявляю, Инна Львовна? — спросила Мариша.
— Да.
— Инна, идите в зал. Вы должны быть там, — шептал Данилов, заворожённый блеском её глаз и какой-то нехорошей суетливостью. Доктор отступала в темноту. Костя стоял совсем близко и говорил бессвязные  успокаивающие  слова,  утопая в безумном желании обнять и поцеловать хотя бы прядь волос.
— Ваше выступление... — жарко шепча произнесла доктор, одною рукой мягко прикоснувшись к его груди, другою ослабляя голубой платочек на шее...
«Боже! Я утоп!» — подумал Костя и лёгкой походкой вышел на середину сцены.
Зал был огромен.
 
Зрители уже смягчились  после  «игры  в  старую любовь» в исполнении больничных артистов. К Данилову присматривались невнимательно. За его спиной застучали частые шаги. Мариша уносила затушенные и ещё кадящие свечи.
— Всё уносить? — вполголоса спросила она.
— Оставь. Мне не мешает, — ответил Костя.
Запах дыма от потушенных свечей обхватил с обеих сторон.
«Где же я стою? Никак на месте амвона!»
Высокие стены и четыре высоких арочных окна слева расширяли пространство и создавали впечатление, что стихи отсюда будут выходить, вылетать на улицу, в небо.
— Друзья мои! Позавчера был налёт. Все больные на телеге должны были ехать в больницу. Здесь зенитка, и здесь вы под защитой. Я не знаю, почему Изя побежал за мной. Но те осколки, которые ваш больной принял в себя, — летели в меня. Я...
Он запутался.
— Что же вам почитать?
— А свои стихи и читайте, — почти сразу лениво ответил Никита. Он был подвижнее других, сидел среди белых халатов и мрачнел оттого, что Зоя села далеко позади и в другой стороне.
Костя внимательнее осмотрел зал и почувствовал, что его стихи за эти несколько дней в больнице безнадёжно устарели.
— Ну, конечно. Да. Я почитаю из последней книги «Финская тетрадь».

Озёра... озёра... озёра...
Лежат  под снегами они.
И вглубь убегают шюцкоры,
Пожарищ оставив огни.
Селенья сжигая повсюду,
Народ угоняют с собой...
И горя, и бед не забудет
Финский народ трудовой!
 
Но гул самолётов победный
И танков стремительный ход
Надежду народу приносят,
Врагов разбивая оплот.
Из наших орудий снаряды
Их ДОТы и ДЗОТы громят!
Наши стальные отряды
Братьям на помощь спешат.
Страницы побед небывалых
В историю вновь внесены.
Покрыты немеркнущей славой
Вы, Родины нашей сыны! (8)

Дальше читать было невозможно. Он молча оглядывал зал и неподвижные лица зрителей. Кто-то из больных захлопал и сам испугался своего шума.
«Правильно», — подумал Костя, понимая, что никогда больше не напишет ничего подобного.
Акустика была завораживающей. В таком зале хотелось источать из себя самое главное.
— А теперь я почитаю вам другие стихи другого поэта.
Костя сделал короткий шаг вперёд, вбирая в себя всех сидящих в зале. На мгновенье он уловил что-то одно, единящее всех вокруг него. И то, что только что вспыхнуло в её глазах.
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.

Данилов выбросил руку вперёд, к небу, к яблоневому саду за стеной клуба, к Киевскому шоссе и ко всей стране, вставшей сейчас рядом со всеми.

Милые берёзовые чащи!
Ты, земля! И вы, равнин пески!
Перед этим сонмом уходящих
Я не в силах скрыть своей тоски.
Слишком я любил на этом свете
Всё, что душу облекает в плоть.
Мир осинам, что, раскинув ветви
Загляделись в розовую водь.
Много дум я о себе продумал,
Много песен про себя сложил,
И на этой на земле угрюмой
Счастлив тем, что я дышал и жил.
Счастлив тем, что целовал я женщин,
Мял цветы, валялся на траве,
И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове.
Знаю я, что не цветут там чащи,
Не звенит лебяжьей шеей рожь.
Оттого пред сонмом уходящим
Я всегда испытываю дрожь.
Знаю я, что в той стране не будет
Этих нив, златящихся во мгле.
Оттого и дороги мне люди,
Что живут со мною на земле.

Аплодисменты не сразу, малой нарастающей волной накатили и взорвали воздух. Он видел, что больные, даже не понимая слов, что-то почувствовали. Сверкнули слёзы у Надежды Александровны. В голове ещё звенела музыка стихов. Но ноги относили назад в закулисье.
«Товарищ поэт! Сюда!» — достиг его уха шёпот Мариши.
«Скорее!»
Заступив в темень, он почувствовал чьи-то цепкие пальцы на своей руке.
— Что?
— Туда.
— Что?
— Успокойте. Там.
В темноте, в ходах скомканных материй, его наконец довели до места, где в углу рыдала Инна Львовна. Она била кулачком в стенку, плакала, прижимаясь лбом к твёрдой ткани кулисы. Костя обнял её, прижал к своей груди и зашептал:
— Инна, не надо. Не надо. Инна, милая моя, не надо.
Эти несколько секунд, когда женщина рыдала в его грудь, её руки царапали клапаны карманов гимнастёрки, она вжималась в него, схватывая своей болью.
Секунды прошли быстро. Женщина оттолкнулась.
— Идите, — ещё плачущим голосом сказала она.
Он не выпускал её узких плеч.
— Идите. Нельзя. На нас смотрят. Идите выступать.
— Инна...
— Мне нужно побыть одной. Я успокоилась. Я выйду на воздух. Идите, Костя.
Костя шёл к краю подмостков разбитый и только начинающий осознавать глубину своей боли. На гимнастёрке, подаренной Зоей, темнели пятна от слёз любимой женщины. Зал опять затих. Костя смотрел поверх голов сидящих. Хотел говорить, от имени всех обращаясь к тому, кто пожирает сейчас их страну, кто думает, что их можно запугать, изменить. Сказать ему, сильному, что мы всё равно сильнее другой силой.

Люди, братья мои люди,
Где вы? Отзовитесь!
Ты не нужен мне, бесстрашный,
Кровожадный витязь.
 
Не хочу твоей победы,
Дани мне не надо!
Все мы — яблони и вишни
Голубого сада.

Все мы — гроздья винограда
Золотого лета,
До кончины всем нам хватит
И тепла и света!

Кто-то мудрый, несказанный,
Всё себе подобя,
Всех живущих греет песней,
Мертвых — сном во гробе.

Кто-то учит нас и просит
Постигать и мерить.
Не губить пришли мы в мире,
А любить и верить!

Костя быстро ушёл за кулисы.
— Где она?
— Там, на улице.
— Пусть следующий выступает.
Инна Львовна сидела на деревянной скамейке и  крутила ромашку. Лёгкий ветерок успокоил её. Печаль осела в груди. Костя наблюдал издали, стоя у задника, но подойти не решался. Мариша отправила на сцену Игнатьева и вернулась к нему.
— Что с ней?
— Не знаю. Никогда такой не видела.
— Не видела. А скажи, Мариша, ваш главный врач любит театральные представления, правда?
— Очень любит.
— Но она ещё что-то любит так же. Ты не знаешь?
Костя смотрел на опечаленную фигуру Дубровской, и ему казалось, что трудно найти слова, которые могли сейчас её успокоить.
— Как не знать. Инна Львовна очень любит смотреть наш «Ходячий оркестр».
— Как «ходячий»?
— Мы раньше почти каждый день ходили с нашим оркестром по парку. Делали большой круг и обходили все павильоны. Было всегда так смешно. Больные выходили из отделений, присоединялись. Инна Львовна тоже всегда выходила из кабинета на улицу и  смеялась  даже  до  слёз.  Доктор  Капитанов с Кирой Анатольевной, так те вообще всегда проходили с больными в группе сопровождающих. Сегодня он уехал.
— Мариша! За мной!
Костя крепко схватил медсестру за руку и потащил на сцену. В полутьме столкнулись с Игнатьевым.
— Василий! Тоже с нами! Все на сцену.
Вышли трое. Больные захлопали, не сообразив.
— Друзья мои! Прошу вас. Давайте поддержим в трудную минуту нашего главного врача. Сейчас ей... очень тяжело.
По недовольным лицам врачей он видел, что все думают об одном.
— Я предлагаю и прошу вас сделать то, что всегда всем нравилось и поднимало настроение. Давайте пройдёмся по парку больницы с вашим «Ходячим оркестром».
— Конечно, пройдёмся, — Нина подскочила первая. — Труба здесь? Барабан? Мариша, отворяй музыкальную комнату!

 

Костя сел рядом.
 
; ; ;
 
— Что, уже выступили? — спросила она.
— Да. Там выступает ваш больной. Который... в сапогах.
— Игнатьев?
— Да.
— Он любит выступать. Смешной.
— Инна... больницу могут не эвакуировать?
Она вздохнула и положила цветок на скамью.
— Могут.
— Прошу вас разрешить мне... так говорить. В редакцию с Капитановым ушли  три  готовых  репортажа.  Завтра  уйдёт с почтой статья о немецком налёте. Я не прекращаю работы.  И потом... я болен. Я очень и очень болен.
— Чем?
— У меня очень много навязчивых мыслей, резкие перепады настроения, еле удерживаю себя от необдуманных и импульсивных поступков. Бессонница. Конги... Конко...
— Когнитивная...
— ...деятельность головного мозга нарушена.
Доктор улыбнулась.
— Знаю такую болезнь. Знаю... Что это?
Со стороны павильона № 3 в парке послышались удары барабана и первые звуки трубы.
— Что это?
— Подарок.
Доктор поднялась и потянулась к дороге на звук. Из-за павильона выходила удивительная процессия. Первым шёл Николай Орлов с малиновым лицом и шеей. Он непрерывно раздувал щёки, выводя мелодию «Рио-Рита». Рядом с ним, неловко соблюдая направление, вышагивал высокий Джентель и колотил в большой барабан. Скрипка, аккордеон, две балалайки... Больные весёлой гурьбой шли за ними и пели.
Инна Львовна вскинула руки.
— Родные мои! Родные! — проговорила она. Остальные слова потонули в звуках мелодии, исполняемой в ритме марша.
Проходя ближе к доктору, Орлов задудел громче, длиннее, разрушая всю мелодию. Барабан гремел. Ударили тарелки.
 
Инна Львовна плакала и не отрывала рук от груди.
— Не плачьте, Инна Львовна! Не плачьте! — кричали больные.
Оркестр прошёл дальше. Мимо, догоняя, поспевали больные из других павильонов. Аркаша шагал, высоко поднимая ноги, поправляя чёрную папаху на затылке. Рядом с ним бежала, размахивая хвостом, вислоухая Ксюха с тремя шариками репея на голове в виде короны. Видно было, что больные очень любили такие шествия, с шумом, смехом, дурачествами.
Оглядевшись, Костя увидел, что они остались совсем одни.
— Инна, я люблю вас. Будьте моей женой.
Костя смотрел в сторону, через дорогу, на куст топинамбура. Он не мог сказать позже или как-то иначе.
Доктор промокала слезы.
— Но. Получается, что главный врач выйдет замуж за своего больного? Это чудо какое-то.
— Именно чудо. Это настоящее чудо.
Ничто не стояло между ними. Косте больше всего на свете хотелось защитить, согреть и успокоить маленькую расстроенную женщину. Нежные сильные уверенные руки легли ей на плечи. Синие раненные глаза забирали её целиком. Инна держала свою ладонь у кармана гимнастёрки и слышала, как бьётся его сердце.
«Он уедет. Он точно уедет», — сказала она себе. Слово
«ОН» — приобретало сейчас другое значение.
— Костенька, вы любите меня. Вы... Ты же не хочешь, чтобы я здесь нервничала. Да?
Она приложила вторую ладонь к его груди.
— Уезжай. Немедленно уезжай. Сегодня. Сейчас. И... приходи ко мне там.
После этих слов голова закружилась. Она знала, что ничего уже добавить не сможет.
Вдалеке со стороны главных ворот раздалось несколько сухих щелчков. Протарахтела автоматная очередь.
— Что это? Не может быть? — доктор схватила его за рукав кожаной куртки.
— Я пойду.
— Не ходи. Что это?
Они притихли, вслушиваясь.
Через парк к ним бежал больной Николай Орлов с трубой.
— Немцы. На мотоциклах. Доню убили.
— Как!
— Я пойду, загоню больных с территории, — сказал Костя.
— Не  пущу! — Инна крепко схватила его за плечо. — Ты    в гимнастёрке. В павильон!
...У порога Костя остановился. Что-то странное происходило в парке. Он вертел головой во все стороны.
— Идём! Что там?
— Показалось, — ответил Костя.
Ему показалось, что где-то на окраине парка ещё стучит барабан и скрипка, беспечно пиликая, выводит мелодию «Рио-Рита».

7 «Захар Иванович» — прозвище грузовика ЗИС-5 («трехтонка», «Захар», «Захар Иванович») — советский грузовик грузоподъемностью 3 тонны.
8 Стихотворение «Озёра» — юношеское стихотворение А. А. Бурдуковского.