Венок Набокова

Эссе

     Прозаик и поэт Владимир Солоухин в своём предисловии к томику стихов Владимира Набокова вообразил с ним встречу: «Он, возможно, спросил бы, какой из романов я ценю больше других, а я ответил бы, что больше всех романов ценю его стихи». А в конце предисловия написал так: «Когда же начинаешь говорить о поэте Набокове, иногда удивлённо переспрашивают: «Как? Разве он и стихи писал?» Да, Набоков писал великолепные стихи» (1) С несомненным пониманием «поэтической кухни» Набоков однажды написал о рождении стихотворения. Вот об этом, с небольшими, впрочем, отступлениями, и пойдёт речь.
     Главному герою романа Набокова «Дар», издавшему свою первую книгу стихов, один знакомый по телефону сказал: «…хочу вас поздравить… Как – вы ещё не знаете? (…) Ну, в таком случае возьмите себя в руки и слушайте, я буду читать: Только что вышедшая книга стихов до сих пор неизвестного автора, Фёдора Годунова-Чердынцева, кажется нам явлением столь ярким, поэтический талант автора столь несомненен. – Знаете что, оборвём на этом, а вы приходите вечером к нам, тогда получите всю статью» (2)
     Поэт тотчас перечитывает свою книгу («около пятидесяти двенадцатистиший, посвящённых целиком одной теме, – детству»), комментирует их (примерно десятую часть книги), вспоминает о тех или иных событиях  детства, ярко представляет когда-то им пережитое… «В заключение добавим… – размышляет герой, – Что ещё? Что ещё? Подскажи мне, моё воображение. Неужто и вправду всё очаровательно дрожащее, что снилось и снится мне сквозь мои стихи, удержалось в них и замечено читателем, чей отзыв я ещё сегодня узнаю? Неужели действительно он всё понял в них, понял, что кроме пресловутой «живописности» есть в них ещё тот особый поэтический смысл (когда за разум зашедший ум возвращается с музыкой), который один выводит стихи в люди?» (3)
     Далее, по дороге в гости Фёдор Константинович  размышляет о себе с восторгом: «А всё-таки! – Мне ещё далеко до тридцати, и вот сегодня  – признан. Признан! Благодарю тебя, отчизна, за чистый… Это, пропев совсем близко, мелькнула лирическая возможность»
     И вот эта возможность начинает реализовываться: «Благодарю тебя, отчизна, – вихрем неслось в его голове, – за чистый и какой-то дар. Ты, как безумие… Звук «признан» мне собственно теперь и нужен: от рифмы вспыхнула жизнь, но рифма сама отпала. Благодарю тебя, Р о с с и я  (разрядка Набокова – Г.К.), за чистый и…  второе прилагательное я не успел разглядеть при вспышке – а жаль. Счастливый? Бессонный? Крылатый? За чистый и крылатый дар. Икры. Латы. Откуда этот римлянин? Нет, нет, всё улетело,  я не успел удержать».
     Спасаясь от дождя  «в круглом киоске у трамвайной остановки», он не прерывает (его несёт!) «творческого процесса»: «А странно – «отчизна» и «признан» опять вместе, и там что-то упорно звенит. Не соблазнюсь». «Ливень перестал», и Фёдор Константинович, находясь в этом отрешённом состоянии, продолжил путь: «Как пьяных, что-то его охраняло, когда он в таком настроении переходил улицы» (4)
     Далее Набоков описывает  пребывание героя в гостях.  И, что удивительно, кроме нескольких «ничтожных»» замечаний о стихах Годунова-Чердынцева («Мне больше всего понравилось о детских болезнях» и т.п.), серьёзный о них разговор так и не начался.  Хозяйка всего лишь попросила поэта что-нибудь прочесть («У вас верно есть новые стихи, правда?»), но он читать отказался: «Ничего у меня с собой нет, и я ничего не помню, – несколько раз повторил Фёдор Константинович» (5)  Поэт  был подавлен и разочарован: «уж слишком ярко он было вообразил успех своей книги». (6)
     В таком «срезанном» настроении Фёдор Константинович возвращается домой. Перед входной дверью парадного он вдруг обнаружил, что забыл ключ от замка. Будить швейцара постеснялся и «начал шагать по панели до угла и обратно». «Улица была отзывчива и совершенно пуста. Высоко над ней, на поперечных проволоках, висело по млечному фонарю; под ближайшим из них колебался от ветра призрачный круг на сыром асфальте. И это колебание, которое как будто не имело ровно никакого отношения к Фёдору Константиновичу, оно-то, однако, со звенящим тамбуринным звуком, что-то столкнуло с края души, где это что-то покоилось, и уже не прежним отдалённым призывом, а полным близким рокотом прокатилось: «Благодарю тебя, отчизна…», и тотчас обратной волной: «за злую даль благодарю…». И снова полетело за ответом: «…тобой не признан…». Он сам с собою говорил, шагая по несуществующей панели: ногами управляло местное сознание… Фёдор Константинович уже заглядывал во вторую качавшуюся, за несколько саженей, строфу, которая должна была разрешиться ещё неизвестной, но вместе с тем в точности обещанной гармонией. «Благодарю тебя…» – начал он опять вслух, набирая новый разгон…» (7) На этом месте «работы души» входная дверь отворилась. Герой, прошмыгнув в подъезд, кинулся наверх.
     «Когда же он лёг в постель, только начали мысли укладываться на ночь, и сердце погружаться в снег сна (он всегда испытывал перебои, засыпая), Фёдор Константинович рискнул повторить про себя недосочинённые стихи, – просто, чтобы ещё раз порадоваться им перед сонной разлукой; но он был слаб, а они дёргались жадной жизнью, так что через минуту завладели им, мурашками побежали по коже, заполнили голову божественным жужжанием, и тогда он опять зажёг свет… и предался всем требованиям вдохновения. Это был разговор с тысячью собеседников, из которых лишь один настоящий, и этого настоящего надо было ловить и не упускать из слуха. Как мне трудно, и как хорошо… И в разговор татой ночи сама душа нетатот… безу безумие безочит, тому тамузыка татот…» (8)
     «Спустя три часа опасного для жизни воодушевления и вслушивания, он наконец выяснил все, до последнего слова, завтра можно будет записать. На прощание попробовал в полголоса эти хорошие, тёплые, парные стихи.

Благодарю тебя, отчизна,
за злую даль благодарю!
Тобою полн, тобой не признан,
и сам с собою говорю.
И в разговоре каждой ночи
сама душа не разберёт,
моё ль безумие бормочет,
твоя ли музыка растёт… –

и только теперь поняв, что в них есть какой-то смысл, с интересом его проследил – и одобрил. Изнеможенный, счастливый… ещё не веря в благо и важность совершённого, он встал, чтобы потушить свет».  (9)
     Так разворачивается процесс созидания стихотворения для читателя. Автор же, разумеется, сначала написал восьмистишие, а потом выдумал (а где и правду написал!) сам творческий процесс, неумолимо «влекущий» читателя к законченному стихотворению. Здесь нетрудно увидеть аналогию с плетением «венка сонетов». Его пишут с использованием стихов последнего, заготовленного заранее 15-го сонета, так называемого магистрала. Первая его строка начинает первый сонет, который оканчивается второй строкой магистрала. Она же начинает второй сонет, который оканчивается третьей строкой магистрала, и т.д.  Отталкиваясь от готового стихотворения, выплетает своеобразный венок и Набоков – из прозаических стеблей и листьев, с вкраплением цветочных лепестков (отдельные стихи), с цветком стихотворения в конце: необычная проза, отменные стихи.

ПРИМЕЧАНИЯ

1)Владимир Набоков. Капля солнца в венчике стиха. С. 7 – 9. М.: «ЭКСМО-ЭКСПРЕСС». 2000
2)Владимир Набоков. Собрание сочинений в четырёх томах. Том 3. С. 9. М.: «Правда». 1990
3)Там же. С. 26
4)Там же. С. 28
5)Там же. С. 47
6)Там же. С. 49
7)Там же. С. 50
8)Там же. С. 51
9) Там же. С. 52