Рояля звуки

Всем нам, читателю и зрителю, нельзя без сюжета. Чтобы начиналось как-то, как-то продолжалось и заканчивалось в своё время и на своём месте. И не важно, что было до, и что будет после сюжета, и вне его, в хаотичной общей картине, в вечном потоке происходящего, из которого автор, как умелый рыбак, вытаскивает улов по своему таланту и труду. И в этой прямой линии от начала к концу, от жизни к смерти, от одного к другому есть торжество цельности, отражение линейности нашего существования, по образу и подобию которого мы оцениваем окружающее.

Но разве в полёте птицы, шуме ветра и прибоя, морском приливе и отливе, в сиянии луны, в каплях дождя, в шелесте листвы есть сюжет?! Есть ли сюжет одиночества, отчаяния и пустоты, любви и тоски, счастливого смеха и горьких слёз?! Сюжет боли и смертельной муки?! Сюжет обиды и благодарности?! И прочие сюжеты явлений природы и чувств человеческих.   

Правда, в нашей жизни есть сюжет или ряд сюжетов. Здесь и экспозиция, и завязка, и развитие, и кульминация, и, увы, развязка, и, наконец, finale, занавес. Жизнь каждого из нас трагедия с печальным концом, хотя со стороны, оттуда, сверху, всё очень забавно.

Так что лучше – о джазе.

Зритель пришёл слушать, инструмент в твоих руках, и тебе вступать в такт свинга, и оркестр знает, теперь твой черёд, и время и место эти – твои, всё вынуждает тебя вскинуть вверх, лобзая взасос мундштук саксофона. Это и есть судьба – просто такого стечения времени, места, зрителя, ритма и партнёров больше не будет. И хотя, кажется, ты можешь всё, ты можешь только одно – то, что тебе предназначено в отведенное время, в свой брейк. Только бы не испортить соло, это – твой последний шанс.

Как важно и в жизни, и в джазе не сфальшивить сразу! Иногда есть и вдохновение, и силы, но не сделал усилие, переиграл свои чувства – и так трудно вернуться на праведный путь!

Хотя в джазе правят бал духовые инструменты – трубы и тромбоны, саксофоны и кларнеты, но для меня королевским и даже божественным инструментом всегда был рояль. На трубе или кларнете играют люди: извлекая поочерёдно звуки во времени и пространстве. На рояле, одновременно нажимая многие клавиши, играет Всевышний. Правая рука ведёт мелодию – в ней милосердие, милость, радость и удовольствие жизни. В руке левой – бас: наказание и предупреждение – не преступи! А всё подчинено ритму – законам добра и справедливости. Без них, без ритма, без добра – какая мелодия!

В рояле заключён какой-то добрый дух, ангел во плоти, сложное и милосердное существо, которое тонко чувствует любую фальшь, но снисходительно позволяет играть на нём всем без разбору и всё без разбору. И лишь немногим удаётся слиться с роялем в гармонии воспроизведения в те редкие мгновения, когда искренность и свобода чувств живёт, пусть недолго, в согласии с твоей техникой и со строгими законами гармонии и ритма.

Но есть ещё свинг – плоть и кровь джаза. Без этой ритмической пульсации – ударения на вторые и четвёртые доли тактов – это уже другая музыка. Джаз без свинга – парусник без паруса, Гамлет без Принца Датского, лайнер без пилота. Иногда свинг вызывающе доступен на поверхности, как в диксиленде, иногда он ходит на глубине, как большая рыба, время от времени напоминая о себе – всплывая, взмывая над поверхностью океана…

Джаз – это свобода. Свобода не только от партитуры, размера, ритма и прочих чугунных музыкальных атрибутов. Свобода от условностей и предрассудков, от социального положения и географии проживания, от боли и тоски. Свобода хоть на короткое время оставить всё это за границей творчества… В иммиграции, когда садился за рояль, я забывал и запах чужбины, и сытое превосходство успешных аборигенов, и прочее, неприятное, я тоже забывал. За меня говорила музыка, а всё остальное молчало… 

Рояль, как женщина: есть разные инструменты. К одному стоит прикоснуться, и он сам начинает играть, вдохновляется сразу и вдохновляет тебя, долго не отпуская, ещё и ещё. К другому нужно привыкнуть, приспособиться, понять, какие клавиши у него фальшивят, а какие лучше вообще не нажимать, иногда лучше звучит бас, иногда верхние октавы. На третьем рояле можно сыграть, только испытывая вдохновение, а без оного лучше вообще не садиться. Есть инструменты, которые, несмотря на всё старание, не звучат, а звуки, извлекаемые из них, музыкой не назовёшь. Есть рояли, которые увлекают тебя незаметно: ты сел, начал играть, вроде ничего особенного, но через пару тактов тебя уже несёт и качает, и невозможно остановиться. Есть рояли, которые берут тебя сразу, целиком, и ты уже принадлежишь не себе, джазу. Из лабуха, ремесленника, дилетанта, любителя, рояль, пусть на мгновения, превращает тебя в маэстро, возносит тебя, возвышает, заставляя чувствовать и верить, и в себя, и в то, что играешь.

Одни инструменты грубы и звучат откровенно. У них, как правило, широкие клавиши, по которым смело можно тарабанить, с такими не нужно церемониться. Если деликатничать – ничего не выйдет. К другим, более тонким и чувствительным, нужен подход. Начинать следует осторожно, прислушаться, как рояль реагирует на мелодию, ловко ли пальцам бегать по клавишам. Нередко вдохновение  за такими инструментами приходит через пару часов игры. Есть броские и ухоженные рояли, которые, как и люди, звучат глухо или совершенно не звучат: им просто нечего сказать – так сделан их механизм.

В моей жизни было больше роялей, чем женщин. Большие концертные и маленькие комнатные, расстроенные и настроенные, капризные и послушные, с мягкими и жёсткими клавишами. Однажды в американском университете в аудитории, где стоял старый заслуженный рояль, я увидел надпись  у входа:
«Пожалуйста, не садитесь на инструмент, не бейте, не царапайте поверхность, не колотите, не разбирайте, не плюйте и не марайте – просто играйте. Спасибо!»
Этот инструмент в студенческом зале, куда я забрёл, был особенным: он, разбитый, обшарпанный, как кокотка поздних пятидесятых, под моими пальцами вдруг преобразился, как будто сбросил пару десятков лет, как будто ждал, что кто-то вновь испробует его натянутые, скучающие по мелодии, струны.

В Германии я играл на другом инструменте, с которым у меня сложились отличные отношения. Рояль средних лет, свидание с которым я предвкушал в тоске иммигрантских будней, и чувство это было взаимным. Это был не просто рояль, была Она, истинная ценительница джаза, которая с нетерпением ждала меня. И, кажется, сердилась, если я не появлялся вовремя.

В другой раз, там же, готовясь к концерту, я опробовал новенький, с  иголочки, японский рояль. Японка в первый раз мне не понравилась – слишком уж была чувствительна: только притронешься к клавишам, а она уж не сдерживается, кричит совсем не по-японски. Но на концерте, вдруг, она уступила сразу, понимая, что сопротивляться бесполезно, что так будет лучше и мне, и ей, и зрителю. Клавиши сами бегали под моими пальцами, и я вытворял с ней всё, что хотел. Не знаю, как японский рояль, но я получил оргазм по полной, хотя играл простенькую тему. И зрителю тоже досталось чуть-чуть.

На Родине рояли попадались строптивые, неуступчивые, но, наверное, это только казалось. Требовалось время, чтобы их задобрить, договориться, найти какой-то компромисс, хотя всегда приходилось чем-то жертвовать во время исполнения.

К роялю нужно относиться бережно, как к живому существу. Не ставить напитки, не садиться и не ложиться, не хлопать крышкой, не тарабанить по клавишам. А крышку инструмента не закрывать после себя – словно гроб открытый с покойником опускать. Или кровать не застилать после пробуждения. Инструменту ведь тоже нужен отдых: побыть с самим собой, отойти, подумать – ведь впереди очередной исполнитель.

Садясь за рояль, никогда не знаешь, что получится, как пойдёт. Джаз начинается тогда, когда забываешь о нотной азбуке, о теме, которую играешь. Просто паришь в чувстве, переживании, а пальцы сами находят нужные клавиши в нужные доли ритма. 

Садясь за рояль, всегда волнуешься, как перед выходом на сцену, как перед свиданием в молодости: на этот раз удастся ли совладеть с чувствами, хватит ли сил укротить инструмент? Правда, можно пробовать и по-хорошему: договориться, отношения установить. Может, роялю понравиться, что ты делаешь, и он будет снисходителен.

Когда садишься за рояль, его нужно взять сразу, как берут женщину, да простится мне эта банальность. Сразу укротить, как дикого скакуна, заставить повиноваться, показать, что хозяин – ты. У рояля не должно быть выбора, его нужно заставить тебя уважать, внушить ему, что ты хочешь и что тебе от него, рояля, нужно. Рояль должен проникнуться музыкой, которую ты играешь, слиться с тобой, стать единым целым. И тогда инструмент поможет тебе в трудные минуты, когда ты немного потерял ритм, сбился, или случайно взял не ту ноту.

Но если ты уж взял ритм, нужно его держать, как и в жизни. Или играй медленней, осмотрительней, если техники не хватает, и пальцы не успевают за головой. Нельзя сбиться и начать всё сначала во время пьесы – партнёры, хор и зрители не поймут. И в жизни нельзя совершать некоторые ошибки. Только на репетиции можно. 

И в конце вечера, на закате или в темноте, в пустом зале, уже без зрителя, когда хлопают вдалеке двери, на пол ложатся длинные тени, вверху зажигаются звёзды, луна, фонари, а на клавиши падает какой-то свет, пальцы онемели, не так шустры, как в начале игры, и уже не бегают, а трусят по клавишам, и силы, и вдохновение уже потрачены на лучшие, уже сыгранные  мелодии, и на сердце тоска и чугунная усталость, и совсем уж невмочь закончить тему, тему всё же закончить нужно – как полагается – основной темой, чтобы была завершённость, а не просто оборвать игру на полутоне, громко хлопнув затем крышкой рояля. И вообще – уйти красиво. Красиво закончить игру – чтобы сил хватило, чтобы мелодия ещё звучала после тебя, пусть совсем недолго, – большая удача, милость Создателя, милость, которую нужно заслужить.

Рояль – твой добрый друг. Он всегда поддержит тебя в горе и вдохновит в радости. Он одинаково звучит и в ярко освещённом зале, и в полутьме, когда лунный или искусственный свет помогает различить его клавиши. И сами клавиши, только чёрные и белые, и ничего между ними, и нет промежутка между верной и фальшивой нотой, как между правдой ложью, жизнью и смертью – либо одно, либо другое.