Руча

      «Те, в чьей доброте уверен, не страшат»

      Чернота полуночи густо рябила звездами, будто весь мир был помещен в плотный, но дырявый мешок, оставленный где-то на ярком свете. Стоило всмотреться в эту черноту пристальнее, как буквально из ниоткуда появлялись еще звезды и еще, пока все ночное небо не начинало светиться. Именно в этот момент треснула скорлупа на одном из куриных яиц, которые не пошли на хозяйскую сковороду и которые высиживала крупная наседка, постоянная мать все новых и новых цыплят. Затем трещина появилась на другом яйце, и еще на одном, и еще на одном...
      Когда утром проснулись хозяева, бывшие для кур Богами и населявшие добротную усадьбу, наделенную просторным двором и садом, то их взглядам предстал целый выводок пищащих и уже покоряющих жизнь маленьких грязно-желтых созданий, каждое из которых имело известное Богам предназначение…
      Куры всегда плохо интересовались своим предназначением и это еще слабо сказано. Они совсем им не интересовались. Им казалось, что в этом и есть их предназначение, чтобы не видеть дальше курятника: занять почетное место в куриной иерархии, получать удовольствия и благополучно устроить личную жизнь.
      Они всю свою куриную жизнь добро брали во вход, то есть в клюв, и отдавали грязь в выход, то есть ею облегчались, суетились, боролись и даже дрались, подличали и гадили, добиваясь иногда очень даже заметных успехов на своем курином пути, но итог был у всех один и то же. Они все куда-то пропадали. Исчезали и все тут. Причем оставшиеся даже не интересовались, куда пропали их соседи, потому что чужие проблемы кур не волновали. Если кто-то пропадает, то, значит, тому есть веская причина и может быть даже вина, - примерно так думали куры и даже не думали, а подсознательно знали, что пропажами своих близких и соседей интересоваться не надо, для своей же пользы.
      Конечно, курам было невдомек, что их жизненный успех с точки зрения Богов у всех кур имел только два варианта: набор максимального веса, при желательно ограниченном движении, чтобы мясо не стало сильно жестким, из-за крепких мышечных волокон, а также порождение и высиживание потомства. И все... вроде бы. Но вернемся к молоденьким цыплятам, один из которых, точнее – одна, родилась совсем никудышняя.
      Курочка родилась маленькой, неуклюжей и слабой, отличавшейся от своих цыплячьих соплеменниц не в сторону, необходимую для выживания и продвижению по службе, а в сторону прямо противоположную. Такое природа иногда вытворяет беспричинно. Награждает новорожденного то врожденной хромотой, то худобой, то слепотой…, а то и еще каким-то неразличимым внешне дефектом. И тут приходится только удивляться: курица-мать одна и та же, и петух единственный на весь курятник, а результат – из ряда вон.
      На первый взгляд, такой результат, каким получилась курочка, – только взять да придушить сразу, чтобы зерно зря не расходовать, в общем, обойтись с новорожденным по спартанскому принципу, потому как: 
      - Совершенно не приспособлена к жизни, - говорят обычно про таких.
      Однако, типичный курятник привычен к смерти цыплят в младенчестве и утробе, к так называемой перинатальной, младенческой и детской смерти – это обычная убыль, не стоящая размышлений, а тем более оргвыводов со стороны петуха. Бог зерно не считает, да и сколько склюет его тот, кому предназначены не годы, а дни, а то и того меньше? Смысла нет тратить силы на то, что и так сделает природа. О курочке быстро забыли, будто, и не было ее вовсе.
      Недоделанная обрела право жизнь и право ее отстаивать, а главное право на отстаивание жизни в курятнике реализовывалось в борьбе за еду и комфорт, которые в нашем конкретном хозяйском дворе существовало не в виде тарелки, корыта или службы, а в виде неказистого саманного строения и зерна, насыпанного прямо на земле протяженной полосой, чтобы обеспечить подход всем голодным. Но недоделанной курочке повезло.
      Вылупившихся цыплят поначалу кормили сваренными вкрутую и мелко порезанными куриными яйцами, потому что иное в силу возраста съесть они не могли. И вот тут, еще до выхода молодняка во взрослую жизнь, Бог – точнее одна из Богов – возможно, его помощница – Ангел – заметила недоделанную и пожалела ее. Она еще не потеряла притягательного интереса к живому, интереса, который с возрастом даже среди Богов становится очень уж ограниченным. Она еще не потеряла любопытства и не обрела корысти к растимому, выражающемуся в точном подчинении всего вокруг цели личного питания… - она была всего лишь маленькой девочкой. 
      «Она погибнет, если не помочь», - подумала Ангел, глядя на то, как цыплята жестоко и эгоистично бьются за кусочки вареного яйца, отталкивая друг друга, бегая друг по другу и топча. Недоделанная не могла склевать ни кусочка, она то падала, то не успевала дотянуться, еда исчезала вокруг нее, а перед глазками мелькали цыплячьи лапки. Кто-то жестокий может и посмеялся бы над недоделанной, как часто смеются сильные, но трусливые, над слабыми, и продолжил бы наблюдать за ее мучениями… Девочка же не успела подумать, как ее рука сама потянулась к недоделанной и выхватила ее из цыплячьего общежития, размещавшегося в простой картонной коробке из-под обуви.   
      Она, успокаивая, погладила недоделанную по маленькой головке и посадила ее в отдельную коробку и насыпала ей отдельно крошеного вареного яйца. Недоделанная курочка принялась клевать… С этого времени так и повелось. Девочка следила за недоделанной, не позволяла обижать ее маленьким сестрам, кормила, ласкала, и недоделанная так привыкла к рукам, что девочка, когда захотела дать ей имя, и не раздумывала долго: она назвала маленькую курочку, которая была еще цыпленком: Руча…
      Руча не стала ни прекрасным сказочным лебедем, который благодаря дарованным ему от природы талантам при жизни вознесся к небесам и мог посмеяться над своими притеснителями и унижителями, она не стала даже прекрасной курицей, она на всю жизнь осталась какой-то недоделанной, ущербной от природы слабой курочкой. Но от этого любовь девочки к ней не ослабевала. Их дружба только крепла и приумножалась. Девочка любила нежить курочку в своих руках, наделять ее теплом своей любви и заботы, которого Руча была лишена среди своих соплеменниц, а курочка отвечала ей своей искренней любовью и неслась к ней, смешно переваливаясь на лапах, неслась словно бы самый преданный пес к хозяину, едва заслышав зов своего Бога:
      - Руча, Руча, Руча!!!
     Девочка подолгу выгуливала Ручу и играла с ней, а все остальные куры, столпившись у заборчика, выполненного из металлической сетки, с завистью смотрели и что-то накудахтывали петуху, причем особенно вредно накудахтывали две стареющие клуши, в силу выслуги лет наиболее приближенные к правящей в курятнике особе. «Ко-ко», да «ко-ко»... Петух и без того не питавший к Руче теплых чувств тоже стал не одобрительно посматривать на нее…
      Однако перед смертью они кричали, истошно и громко, и в криках этих было проклятие всей их сытой и дисциплинированной жизни. Они мигом забывали все сладкие мгновения у кормушки, теплую, обнадеживающую и такую страстную близость с петухом, вдохновляющий подъем по куриной иерархической лестнице, когда каждый шаг приближения к правящей особе давался с трудом. Забывались и самые лучшие премиальные зерна, которые петух выбирал им из общей массы, в награду за хорошее служение, забывалась и пьянящая распирающая грудь гордость от этих наград.
      Все, ВСЕ! ускользало, словно легкий несущественный сон, оставляя один только великий страх перед неизвестным. И это неизвестное, имя которому для всех куриц было – Бог, отделяло и уносило их от привычного курятника, от петуха-вожака, от кормушки, от любимого насеста. Все внезапно становилось потерянным, когда руки Бога хватали курицу и несли, а она уже не могла дотянуться лапами до земли и побежать, побежать, чтобы убежать от опасности, затеряться среди других своих сестер, затеряться так, чтобы руки Бога выбрали другую – другую для отделения от курятника и лишения всего. Другую – для окончательного исчезновения, что всегда и бывало после таких истошных криков… Исчезнувшую сестру, правда, быстро забывали, немного покудахтав на поминках, но память об истошных криках и страх этих криков жил в курах вечно.
      Руча видела горести соплеменниц и всегда недоумевала, почему ее сестры, которых она, впрочем, не сильно-то и любила и более побаивалась, чем любила, - почему они так сильно кричат в руках Богов. Она знала эти руки, их прикосновение, как самое доброе, что она испытывала в этой жизни. С пребыванием в божественных руках у нее были связаны самые лучшие воспоминания, в отличие от воспоминаний о жизни среди ее завистливых и ревнивых соплеменниц, в отличие от воспоминаний от кормушки, возле которой всегда была такая сильная толчея, что поражало само чувство собственного достоинства, даже нормального куриного достоинства, которым, несомненно, обладала Руча и размышляла на эту тему примерно так:
      «Неужели я ради какой-то еды буду топтать и отталкивать своих сестер?»,
      «Почему они такие настырные и злые, тут же на всех хватит?»
      «Почему они такие ненасытные?»
      Руча всегда смотрела на картину кормления с некоторым ужасом, оценивала со стороны, что делает с бессмертной куриной Душой, как унижает эту бессмертную Душу, как превращает ее в низкое животное - страсть к еде и власти, и как эта страсть воспитывается с самого цыплячьего детства.
      «Можно ли с таким настроением отдаваться в руки Бога?! - раздумывала Руча, вслушиваясь в стенания соплеменниц перед их исчезновением. – Так они никогда не заслужат его любовь». 
      Куры и сама Руча не видели, как в соседнем сарае брызгала кровь, как летела на землю голова их очередной сестры, круглые глаза которой излучали только страх, панический ужас, словно после встревоженного сна на насесте – и это было самое последнее впечатление курицы о земной жизни, скрывающее словно плотный черный театральный занавес все, что происходило прекрасного на сцене куриной жизни, скрывающее настолько, что словно бы красивого спектакля, который завершился и стал невозвратным прошлым никогда и не было.
      Да, да, забывалось все, все, кроме страха и ужаса, но, опять же, этого никто не видел. Именно страх и ужас, а не привилегии, статус, власть и накопленный вес уносили души ее сестер с собой куда-то туда, откуда никто никогда не возвращался, куда-то туда - которое, возможно, нигде и не существует. Но любое беспокойство проходит, и курятник быстро стихал до того мгновенья, когда Богу вновь захочется курочки.
      - Как я не хочу, чтобы тебя резали, моя дорогая Руча, - приговаривала девочка, гладя свою любимую курицу. – Я тебя не отдам отцу ни за что.
      Так часто они и сидели вдвоем на деревянном крыльце, крашеном коричневой краской, до самого вечера, когда день, съедаемый окружающими горами, почти мгновенно сменялся тьмой: худенькая девочка в платьице с сиреневыми узорами и маленькая белая курица Руча, Девочка гладила курицу, как гладят кошку или собаку, иногда она поднимала ей перья рядами, обнажая полоску белой кожи по которой ползали белесые куриные вши, и выбирала этих вшей, а курица молча ластилась и благодарно смотрела на своего Бога, она о чем-то мечтала, о чем-то несбыточном, о чем тут же забывала. Она нежилась в руках Бога...
      Время, однако, не сделало исключения для недоделанной, как оно не делает исключения ни для кого на Земле. Когда-то…, когда Руча состарилась или заболела, настал и ее черед в последний раз ощутить прикосновение рук Бога, прикосновение на этот раз не доброе. Но откуда Руче знать об этом заранее? Да и надо ли? Она легко отдалась этим руках, она не бегала по курятницу, бедственно крича, она не стенала горестно и страшно, а предчувствуя долгое прекрасное общение, в ожидании нежности и тепла, она с радостью бросилась в эти руки. Пребывая в руках Бога, которые несли ее в последний путь, она как обычно не хотела возвращаться в курятник, она предвкушала прекрасные минуты и часы, предвкушала нежность и любовь, совершенно не догадываясь, что впереди ее ждала вечность. И это было благостное неведение.
      Когда топор опускался на ее шею…, а откуда было Руче знать, что такое топор…, она все еще мечтала о счастье, о том сладком курином счастье, которое выпало на ее долю. Она продолжала любить божественные руки… Даже, когда голова ее полетела на землю, как и все предшествующие ей многие куриные головы, вся в капельках крови, струей последовавшей за ней, то в глазах Ручи не было ни страха, ни боли, ни осознания смерти, а одна только вера, любовь и ожидание счастья...
***
Послесловие:
      Куры, все население курятника, боялись лишений, они стремились к благополучию и вечной жизни. Они видели, как Руча подходит к рукам, которые могут лишить жизни, и уходила из этих рук обласканная, накормленная и довольная! А они этого не могли. Они не могли перешагнуть черту, которую рисовал их страх потерять благополучие. Именно страх – это и есть главная опасность человека, которую не смог до конца перешагнуть и я.
      Куры – это иносказательно люди, а петухи – их руководители. Все они интуитивно ненавидят того, кто мил Богу. Они клюют любимчика Бога, они его не замечают, поворачиваются к нему спиной. Любимчику Бога к подобному надо быть готовым. Руча не боялась подойти к Богу, она не боялась взять еду из его рук, рук, которые могли лишить жизни! А люди боятся перешагнуть черту, проведенную их гордыней, из-за боязни потерять так называемое лицо, а вместе с ним и блага. Они боятся перешагнуть черту, проведенную их стремлением к благосостоянию, и порой исполняют приказы, веления и желания, не соответствующие ни морали, ни этике, ни вообще какой-либо человечности.