Persona non grata

С понятием «меня не любят» я познакомился в школе, поскольку дошкольное детство прошло исключительно дома, а дома меня любили, - особенно мама. Правда, отец относился ко мне подчеркнуто равнодушно, но это вполне могло быть воспитательным приемом, чтобы я не избаловался. Я же полагал, что отец мною был недоволен, так как я его разочаровал: он надеялся, что его сын будет другим; во всяком случае, он всегда находил повод, чтобы меня критиковать. Я уж, было, совсем смирился с таким положением, когда однажды услышал от отца такие слова обо мне (в восьмилетнем возрасте): «И на солнце бывают пятна». Это было сказано после того, как я, играя спичками, чуть не спалил нашу комнату (правда, я сам же пожар и потушил). Разве это заявление не было свидетельством родительской любви?
Другое дело было с дедом по отцовской линии: он постоянно демонстрировал, что обожает мою младшую сестру, а ко мне относился сухо и недоброжелательно, но я считал, что сам виноват, так как в период, когда дед только что поселился с нами (мне тогда было пять лет), имел место следующий эпизод. Мы с мамой лежали в обнимку на диване; вдруг дверь открылась, и вошел дед; атмосфера интимности была нарушена; мама встала, и отошла к столу, чтобы заняться делами. Недовольный, я произнес: «Дедушка, уходите!», за чем последовал неприятный взрослый разговор: мама из всех сил старалась погасить назревавший конфликт.
Но, даже после столь прискорбного инцидента, были случаи, которые не укладывались в версию, что дед, мол, меня не любил. Однажды мы с ним ехали с переполненном пригородном поезде, и кто-то из пассажиров сказал (мне было лет девять): «мальчик, уступи старшему место!», так дед дал ему отпор с такой яростью, что тот стушевался, а мне дед сказал: «Сиди, и не думай вставать!»
Так дело обстояло в семье, но все кардинально изменилось, как только я пошел в школу. В классе было сорок два сорванца, которые то и дело вступали в схватки, ставили друг другу синяки, потом мирились, и были – не разлей вода. Но была еще она форма социального поведения, которая называлась «облом». Перед концом уроков по цепочке передавалась весть: «Сегодня облом Смирному (Смирнову)». По выходе из школы весь класс обступал жертву, преследуя его по дороге домой (правильнее было бы сказать: почти весь класс, так как некоторые ученики, например, я – в роли нападающих никогда не участвовали). Дойдя до «удобного» места – подальше от школы – «коллектив» набрасывался на жертву, нанося ему тумаки, оплевывая его, и грязно обзывая. Облом кончался только после вмешательства взрослых прохожих, когда все разбегались. Я не был единственной жертвой «обломов», но меня били с особым ожесточением. Тогда я это объяснял тем, что был типичным домашним ребенком в классе, в большинстве своем состоявшем из детей, проводивших время на улице, и меня не любили за то, что я – из чуждой социальной группы, а не по причинам личностного свойства.
Но мы быстро взрослели, и, чем дальше, тем  становилось яснее, что неприязненное отношение ко мне связано именно с моими личными свойствами. Теперь это выражалось не только в избиениях, как в случае тупого переростка Тараканова, но и в нелестных характеристиках, которые мне давали мои соученики, и в подлогах. Так, Елизаров, - выходец из интеллигентной семьи – однажды, добравшись до классного журнала, наставил мне троек по английскому языку, в котором я был особенно силен. Более того, меня невзлюбили некоторые из учителей, например, та же англичанка, лицемерно меня спрашивавшая, почему я стал хуже успевать по ее предмету. Особенно на меня ополчился новый преподаватель математики Вейсман, который постоянно меня перебивал, не позволяя уверенно  ответить, чтобы поставить тройку. Разгадав его тактику, я научился ей сопротивляться, но он ставил четверку даже за отличный ответ. Кончилось тем, что родители в девятом классе перевели меня в другую школу, чтобы я мог поступить в институт.
Мое пребывание в новой школе началось с того, что меня побили в тамбуре, и казалось, что это был лишь неизбежный обряд инициации, но потом стало ясно, что двое из компании избивавших – потомственные пролетарии – меня презирали и ненавидели, этого не скрывая.
Поступив в Университет, я там прожил лучшие годы своей жизни, находясь в тепле и холе. Все – и соученики, и преподаватели относились ко мне так хорошо, как я даже и не заслуживал. Исключением был ассистент Иванов, поставивший мне двойку (единственную за все время учебы) на экзамене по методам математической физики, но то было не личное отношение: он пылал классовой ненавистью.
Но вот учеба закончилась, и я поступил на работу на «Цикламен», и там я получил исчерпывающее представление о том, как это бывает, что тебя не любят.
Меня не любили рабочие. Как- то я обогнал двух девушек, несших в плетеной двуручной оплетке большую бутыль с реактивом. «Попросим Сенатова помочь?» - спросила одна. «Нет, он – противный!» - ответила другая.
Меня не любили лаборантки. Враждебным взглядом посмотрев, как я, чтобы сэкономить время эксперимента, сам  вручную обрабатываю напильником нужные мне детали, пожилая лаборантка с негодованием и обидой сказала своей товарке: «Вот он сейчас тут пилит, а потом станет нашим начальником!»
Меня не любили коллеги. На НТС института я сделал доклад о ходе работ по теме «Сколопендра», которой я был главным конструктором. В прениях выступил разработчик клистрона Малявин, который сказал примерно следующее: «Это вопиющая несправедливость: на создание «Сколопендры» уходят все трудоемкости «Цикламена», в результате чего их не хватает на разработки специалистов, которые намного талантливее Сенатова».
Но самые большие неприятности начались, когда меня невзлюбило начальство. Надо мной, как Бог над черепахой издевались, и  директор Рогов, и зам. директора по научной работе Афонареев, причем последний – в особенно наглой форме.
Начальник отделения Мезенцев относился ко мне хорошо, пока я был главным конструктором «Сколопендры», но, когда возглавлявшееся им малое предприятие было изгнано из «Цикламена», он использовал свое сохранившееся влияние для травли меня, хотя ему от этого не могло быть никакой пользы: им в чистом виде двигала личная неприязнь.
Наконец, мой последний начальник – Сикиляев, как я понял, меня ненавидел всю жизнь (а мы знали друг друга по общей работе 46 лет). В конечном итоге он меня выгнал из института на пенсию, сделав это в особо оскорбительной форме.
Читатель скажет, что моя история не уникальна, что на любом месте работы человек сталкивается с таким же отношением к себе, и нет здесь никакой особенной нелюбви. И читатель будет не прав.
После изгнания с работы, я занялся писательством. Чтобы оставить след моих литературных трудов, я их издавал малыми тиражами в одном из малых московских издательств. Так вот, примерно на седьмой книге я обнаружил, что его менеджер по работе с клиентами надо мной издевается, и выглядит это очень похоже на то, как себя вел Мезенцев (у последнего только были несравненно большие возможности).
Значит, понял я, дело здесь не в отношениях между людьми на работе, а у меня имеется какой-то дефект, из-за которого меня  вообще не любят. И я стал думать, и предположил, что причиной могло бы быть то, что я всегда любил повыпендриваться. Конечно, я замечал, что многим это не нравиться. Ну, и что? А если нельзя покрасоваться  на импровизированных подмостках, то зачем мне такая жизнь? Тем более, что другие, каждый по-своему, тоже не отказывают себе в этом удовольствии.
Но тут меня посетила более глубокая мысль. Просто я не вписался в национальный стереотип. В нашей стране легитимны только две роли: Раба и Господина. Я же не хочу быть ни тем, и ни другим, а только третьим – Свободным человеком, который ортогонален русской ментальности, и которого наш социум отторгает, ненавидит, и отовсюду прогоняет.
                Январь 2020 г.