Человек без лица из толпы

         Он шёл вперёд, прорываясь сквозь совершенно одинаковые лица, похожие друг на друга, как две капли воды, своей неузнаваемостью и серостью.

         Его это пугало.  Обычно он хорошо запоминал лица, различал их даже в толпе.  А тут вдруг неожиданно поймал себя на мысли, что он не видит в толпе вообще лиц, они все были, как затертые голые места, без какой -либо печати и следов чего-то человеческого.  Толпа не бывает человеческой, это он знал точно.  В ней все всегда  звери,  или нет,  животные, обезличенные с ног до головы и даже до  откуда не возьмись хвоста.

       И вели они себя, как дикие звери-животные, находящиеся в одном общем стаде с вожаком,   идущим уверенной поступью вперёд   во главе этого стада и  уверенной  твердой рукой пророка указывающим  им путь,  по обычаю, в никуда.

     Но толпе обезумевших   людей, потерявших свой человеческий облик,    вот- вот потому он и не различал лица, он,  наконец, понял, как ощерившаяся морда на экране телевизора одного льва ничем не отличалась от  такой же морды другого льва.
 
      И потому в  той  обезумевшей  толпе и не было  давно людей,  и потому ей было всё   равно куда идти, лишь бы вожак, тот сомнительного происхождения пророк указал им дорогу, даже толком не обозначив конкретной цели.  Она тоже была не важна и не нужна,  эта цель, ведь она маячила бы где-то в будущем, а толпа, она здесь и сейчас,  и ей важен сиюминутный процесс без объяснения причины этого процесса, когда она действовала вслепую, не разбирая дороги, идя вслед за кем-то,  не важно кем, важно, что названным,  вожаком.

      И потому без лиц, без каких либо черт лица, с затёртостью  вместо лица, даже не ретушью, сглаживающей человеческие  черты лица, а именно затёртостью, больше напоминающей такое пустое место, которое даже не потрогаешь, ибо ни  до чего и не дотронуться, его,  будто бы и нет и не было… а вместо него, этого недостижимого места толпа лиц, безликих   и серых, вычурных в своей одинаковости и похожести, будто их  всех старательно отштамповали на какой то конвейерной ленте, а потом с того же конвейера досрочно и спустили в эту жизнь, чтобы они могли пополнить толпу  и успеть   побыть толпой.

        Он подумал о том, что никак не мог запомнить лиц своих соседей по лестничной площадке, из квартиры рядом. Их отличал только высокий кальян, стоящий на подоконнике, где не было плотно задёргивающихся штор, а только висела прозрачная тюль,  и их на постоянной основе стоящий даже  не завязанный  пакет с мусором в подъезде, в том самом месте общего пользования, куда он,  каждый раз выходя, натыкался на этот чёрного цвета пухлый целлофановый мешок,  и каждый раз почти не специально давал по нему ногой.   Отчего небрежно упакованный мусор  слетал вниз, когда на одну, а когда на две ступеньки, всё  зависело от силы произведённого им удара…  Короче,  тот кальян и стоящий мусорный мешок,  это всё,  что надо было знать об этих людях, кажется даже муже и жене.

      Он даже узнавал их собаку, маленького щенка, которого ни разу не видел, но по его душераздирающему плачу, который часто слышен был из -за стенки, соседи постоянно  оставляли малыша одного, не заботясь о том, что его надо  кормить, он по этим совсем не собачьим, но животным крикам узнавал этого щенка и никогда не путал с лаем других собак,  тех, что  жили в их же доме и во  дворе.

      Но он не помнил лиц этой парочки.  Два маргинала,  похожие друг на друга  и не похожие на маргиналов из соседнего дома напротив. Тех соседей он не только узнавал,  он их  различал, несмотря на тот образ жизни, который они вели,   в них было  что-то человеческое, за каждым виделась какая- то своя отдельная история, их было не спутать, они не были той толпой  и не были из полностью обезличенной толпы,  к которой принадлежала та парочка с кальяном.  Даже их собака, тот вечно плачущий брошенный щенок, не был безликим  и не был  из толпы.

     Это странное чувство, когда он продирался сквозь толпы людей, которые не замечали его, готовые своей массой задавить его и среди которых он не видел никого, они все уже давно не по отдельности слились в единую не различимую массу, чувство непонимания среди кого он находится, где случайно оказался, где  не было людей, но были даже те,  с которыми он был знаком лично, но тоже никогда их не узнавал, встречая в иной,  непривычной обстановке, они ведь были из толпы, а значит,  безликими и неузнаваемыми, лишёнными  не только своей индивидуальности, а даже потеряв свое лицо, которое невозможно было найти, оказавшись в толпе и даже самому пытаясь в ней не затеряться.   Он старался избавиться от  этого стыдливого для себя чувства непонимания,  и понимал, что пока он в этой толпе,  он не избавится от него, ведь они,  эти пустые пятна в огромном количестве  окружали его плотным кольцом, постепенно оттесняя к обочине, и только окончательно оказавшись на ней и обернувшись назад,  он,  обведя  взглядом толпу, понял, что на обочине жизни они, те, без лиц и каких-то отличительных черт даже своего характера, наполненные до предела, до тех затёртостей чужими идеями, которым  и следовала всегда  толпа,  за тем вожаком, который по обычаю вёл её  в никуда, когда эта толпа только что людей давно стояла на обочине, балансируя между жизнью и смертью и даже сама этого не замечала.

     Он знал, что толпа сильна в своём непонимании и потому поторопился покинуть зону опасности,  выйдя из плотного кольца окружающих его безликих  лиц из толпы, чтобы ненароком эта озверевшая,  давно животная масса не столкнула в ту же обочину, где давно пребывала сама,  не понимая,  что никогда не жила своей жизнью.

      Он был вне толпы.  Он жил своим умом.  Его помнили,  хоть и могли забыть, те из толпы, как слепые и глухие  бараны, приготовленные на убой и уколотые наркотой,  чтоб не чувствовать боли и бегущие напролом,  сметая всё  на своем пути. Им всё  это не нужно было,  их ждала сиюминутная и вечная смерть.

14.03.2020 г
Марина Леванте