Разворот

      Просвет в тучах. Монолог неудачника.


      1. ИСХОДНАЯ ПОЗИЦИЯ


      Моя самая восхитительная ночь началась одним мерзким вечером, которому предшествовал не менее противный день. Да нет, что я говорю! Всё завязалось ещё утром, когда я встал в очень подозрительно похолодавшей квартире. Да нет, так я никогда ничего не объясню, лучше всего танцевать от себя самого.

      Зовут меня Славик, мне двадцать четыре года, и я полный неудачник. Коротко? Ладно, изложу чуть подробнее. Моё полное имя — Вячеслав, и оно мне не нравится, так как кажется слишком длинным и напыщенным, мне гораздо приятнее откликаться на «Славика», но дело в том, что, кроме тётки и тех немногочисленных соседей, для которых я не пустое место, никто меня так не кличет. Даже не друзья — так, приятели — порастерялись, любовника у меня не было и не предвидится, родители умерли несколько лет назад. Нашёл наконец-то отправную точку — с предков и начну, вернее, с их смерти.

      Мать унёс в могилу рак пищевода, и теперь, по прошествии шести лет с того момента, как была обнаружена фатальная болезнь, я, откровенно говоря, рад, что всё закончилось достаточно быстро: когда диагноз так безжалостен и предсказание безнадёжно, лучше, менее хлопотно и, что ещё важнее, менее мучительно отойти в мир иной поскорее. Всё, включая похороны, заняло не больше трёх месяцев; я закрывался в своей комнате и плакал — тихо, почти беззвучно, содрогаясь в перехватывающих горло судорожных всхлипах.

      Не успел я отойти от одного, как на меня свалилось другое: запил отец, до смерти жены потреблявший спиртное настолько умеренно, что моей матери завидовали многие — и на работе, и из знакомых. Родители жили не то чтобы душа в душу: были и ссоры, и стычки, но отец никогда не поднимал на мать руку, и в доме ни разу не прозвучало ни одно матерное слово. Действительно ли он её любил или просто счёл свою жизнь законченной, если потерял опору? История этот факт не исследует, я и сам теряюсь в догадках, одно было несомненно: папаша почти не просыхал; ни мои увещания, ни порицания соседей, ни предупреждения на работе на него не действовали. Неизвестно, на какой срок могло растянуться это скатывание в пропасть, но, видимо, бог решил и тут не затягивать интригу: из одного похода в магазин за бутылкой отец так и не вернулся. Дело было зимой, темнело рано, народу в нашем городке было немного (немного и теперь); когда через несколько часов после обзванивания собутыльников я вышел из дому и после непродолжительных поисков нашёл тело отца, всё было кончено: тело закоченело, шапку, хорошую, почти новую куртку и часы благополучно уворовали. В карманах не оказалось денег, в руках — бутылки. Скорее всего, полиция предположила, что дело провернул какой-нибудь заезжий гастролёр, предпочла не заниматься безнадёжным висяком и подогнала обстоятельства под несчастный случай.

      Так в девятнадцать лет я остался с жизнью один на один, если не считать полутора курсов иняза. Смерть отца я пережил легче: во всяком случае, рыдал не безутешно и недолго.

      Через несколько месяцев пришла пора оформлять наследство. Из кровопролитной борьбы с бюрократией я вышел с трофеями, представленными раздолбанной двушкой в хрущёвке, столь же раздолбанным «Мерседесом» и несколькими депозитами в банке с ежемесячной выплатой процентов, на которые и живу. А что вы хотите? Не успел отгреметь один кризис, как рубль снова начал обваливаться, с работой стало совсем туго, и за те места, на одно из которых я думал устроиться после окончания института, сидящие на них зацепились так капитально, что мои шансы без опыта и навыков делать хоть что-то мгновенно обнулились. Говорил же, что я неудачник… И с вкладами та же история: процентная ставка уменьшается, девальвации не видно конца, и, перекладывая очередной депозит, срок по которому истекает, я только теряю и теряю… Что же касается других доходов, то они крайне редки и ограничиваются теми уроками, на которые тётке удаётся подписать своих знакомых или их чад; они же предпочитают иметь дело с официально приписанными к какому-нибудь учебному заведению «иностранцами», и, как правило, всё сводится не к регулярным занятиям, а к разовым часам — скорее всего, консультациям. Соседи, правда, иногда подкармливают домашними обедами, зная, что я питаюсь в основном консервами и бутербродами. Стыдно? Стыдно, но моя воля не может сопротивляться моему желудку, проигрывает постоянно. Сердобольные тётеньки занимаются благотворительностью и вполголоса сострадательно бормочут «сиротинка», а я в знак признательности таскаю их детям шоколадки и помогаю с домашними заданиями по английскому. Чует моё сердце, что скоро филантропки очухаются и уразумеют, что я давно уже не «сиротинка», а здоровый лоб, — и прощайте, борщ, супчик с рисиком и котлетки! Ладно, выкручусь. Вот так и живу, вот так и болтаюсь…

      Что ещё можно добавить? Ну да, я красивый, а что толку в стройной фигуре, охренительно потрясающей заднице, длинных и густых русых волосах, чрезвычайно смазливой физиономии и серо-зелёных глазах, когда ты гей, да ещё такой привередливый? Как в институте я боялся подъехать к какому-нибудь симпатяге из нашего потока, так не решаюсь и сейчас попробовать с кем-то замутить: в лучшем случае бросят короткое «отъебись!», в худшем — накостыляют и подпортят личность. Может быть, и с рёбрами. Может быть, даже ногами. И по ночным клубам ездить не на что. Так что скучаю, сижу в гей-порно, читаю слеш, вздыхаю по офигительным красавцам, мечтаю услышать когда-нибудь ласково выдохнутое в губы «Славик» — и дрочу по утрам. А сегодня и это не состоялось, потому что в квартире резко похолодало, и схватился я в час послерассветный не за член, а за свой замёрзший нос, после вылез, чертыхаясь, из-под одеяла и выяснил, что мой окоченевший шнобель не самое продрогшее место в хате, потому что батареи за ночь стали просто ледяными. Потом следовали сигареты и чай; в конце концов я вышел на разведку в блок и с удивлением узнал, что у меня, оказывается, целый вагон собратьев по несчастью. Я уже как-то привык, что, если телефон не работает, только у меня кабель повреждён, если вырубился интернет, то только на моём компе, если электричества нет, только у меня из ящика со счётчиками в блоке свистнули автомат, а тут такое счастье: котёл накрылся. Ура, не я один пострадавший!



      Кстати, против злодейств судьбы у меня есть одно волшебное слово, вот оно: ********. Что это такое, спросите вы? Отвечаю: снотворное, название и его, и его производных выкопал в интернете вместе со смертельной дозой и аккуратненько переписал на листок драгоценные знания. Теперь, топая в банк, открывая кошелёк, подходя к газу и особенно активируя ноутбук, я всегда говорю: ********. В смысле, если что-нибудь опять грохнется и на этот раз бесповоротно, я пойду в поликлинику, наплету отсебятину о страшной бессоннице, получу рецепт, отоварюсь и — прощай, любимый город! Пусть этот мир крутится без меня, а я, как Джон Леннон, пропою «let it go» и отправлюсь ему навстречу. Ну, пусть не к нему, а к родителям, по которым до сих пор скучаю. Но это так, к слову…



      Возвратясь к себе домой, я включил газ, вытянул над пламенем холодные руки, подался к голубым языкам, насколько это было возможно, своим покрасневшим шнобелем и задумался. Котёл — дело большое. На его замену или починку наверняка уйдёт не один час и даже не один день; сидеть же в быстро замораживающейся, несмотря на отвёрнутые конфорки, квартире не хотелось абсолютно. Спасение я придумал такое: у меня есть две кузины — Сашка и Машка, очаровательные девахи восьми и шести лет, дочки той самой тётки, которая иногда подкидывает мне уроки и живёт в Плевске (я забыл сказать, что на выпавшие занятия таскаюсь из своей Михайловки в областной центр? — вот, говорю). Послезавтра у Сашки день рождения, ей исполняется девять, и, вместо того, чтобы выводить свой ветхозаветный «Мерс» в четверг, я поеду в гости сегодня: у тётки есть раскладушка, перекантуюсь у неё до именин, а на третий день котёл, может статься, и починят. Итак, я вышел из дому, проплутал по магазинам около полутора часов, купил Сашке кулёк всяких шоколадных плиток, батончиков и печений и конструктор, о котором она давно мечтала, вернулся в квартиру, перекусил, просидел пару часов в сети и под вечер (не гостевать же у тётки и весь этот день!) выехал из нашей провинциальной глуши в почти что цивилизацию. Между мной и тёткиной квартирой лежало семьдесят километров.

               

      2. НЕПРИЯТНОСТИ НАЧИНАЮТСЯ…


      Справа по курсу вырисовывалась автозаправка — это значило, что я проехал половину пути. Я посмотрел на датчики, с горючим у «Мерса» была напряжёнка — и я свернул на бензоколонку. Пока заливали никак не желающее дешеветь, несмотря на обвал цен на нефть, топливо, я вышел из машины, намереваясь хоть немного попрыгать, чтобы согреться. Печка в салоне работала исправно; тем не менее мышцы застыли, и я понял, с чем это было связано: я оставил Михайловку, когда на неё мирно падали мягкие пушистые хлопья, но за двадцать минут погода разгулялась, и с неба мело ледяной крупой, а я, сидя в машине, всё удивлялся, с чего это мягкий снежок так шарахает по лобовому стеклу! Продрогший сервисмен (не спасал даже толстый джемпер, надетый под униформу), равнодушно осведомился, не в Плевск ли я еду, и на моё «куда же ещё?» посоветовал запастись парой хот-догов и заправиться горячим чаем.

      — А в чём дело?

      — Там впереди какая-то хрень. — И парень мотнул головой в том направлении, куда и я держал путь. — Что-то вытянулось на несколько километров, как месяц назад в Оренбуржье. Во всяком случае, оттуда уже второй час как ни одной машины.

      Я же говорю, что полный неудачник! От досады я прикусил губу: вот во что обошлась моя дурацкая деликатность! Не хотел тётку утруждать, а много ли она потеряла бы, заявись я на пару часов раньше! Посидел в интернете, козёл! Теперь разбирайся! Скрипя зубами, я включил местное радио, которое тут же подтвердило худшие опасения: движение застопорилось капитально. К тётке я сегодня не попаду, накрылась тёплая ночка в кругу близких; возвращаться обратно в квартиру, которая из-за метели немногим отличалась от Северного полюса, не хотелось отчаянно. Вот тебе твои сайты и слеш, чёртов дурак, лучше бы приложение «Обстановка на дорогах» записал! Позади замёрзшая квартира, впереди — тётка за двумя километрами здоровых фур, а посреди — я, ошибка природы и просто болван, топчущийся на автозаправке от холода и не знающий, что делать с обстоятельствами… как будто с этой дрянью когда-нибудь можно сделать что-либо! Съехать с трассы и попробовать выспаться в машине? Есть риск угореть, знаю, такие случаи бывали, хотя в них фигурировали советские «Жигули»… Да ладно, человечество не много потеряет, если правила распространяются и на немецкий автопром. Сашка, правда, не дождётся конструктора, но это мелочи жизни… то есть после жизни. Зато с идентификацией трупа никаких проблем родной полиции не будет: паспорт у меня всегда при себе.

      И я почапал в магазинчик-кафетерий, притулившийся в глубине автозаправки, захватив кошелёк и весьма кстати валявшийся в каре термос, благополучно забытый ещё с лета, когда я ездил на пляж, цеплял дымчатые очки и выискивал шедевры скульптуры среди задниц. Понятно, какого пола… Надо же: пригодилось на режим ЧС!.. Девушка, сама мисс Миловидность, завернула в пакет три хот-дога, четвёртый вручила отдельно и налила в термос литр чая. Я расплатился и вышел из забегаловки такой довольный, как будто в руках у меня был костюм от «Versace», шёл я не к старому «Мерсу», а к Lamborghini Veneno или Centen;rio и собирался не куковать в ней ночь напролёт, а нестись к обворожительному любовнику, который ждёт меня на шикарной вилле где-нибудь поблизости от Портофино… Впрочем, метель не располагала к романтическим бредням, и я резво стал расправляться с ужином.

      На исходе сосиски меня посетила гениальная мысль, я взял мобильник и вбил название трассы, область и «придорожные мотели». Мне вывалили не только карту, но и расценки. Выходило, что ехать далеко не надо, мотель расположился в нескольких сотнях метров от бензоколонки с той же стороны трассы, немного утопленный в степь и скрывающийся за деревьями, видимо, поэтому раньше я не подозревал о его существовании. Сутки в двухместном номере опустошали мой бюджет на три тысячи, на индивидуальный в пять я сразу же яростно забил. Может, всё-таки вернуться? Но двигаться абсолютно не хотелось, мне всё ещё было холодно, чай я берёг, и одно воспоминание о родной хате рождало отвращение. Не верится? Посмотрел бы я на вас, если бы вы жили в хрущёвке на последнем, пятом этаже и резкий ветер регулярно обдувал бы ваше жилище с трёх сторон, включая одну из двух самых больших — потолок. У низлежащих по крайней мере и снизу, и сверху воздушные подушки. Эх! Одним словом, неудачник — это надолго!

      Мотель я нашёл быстро, в нём имелись и пустые двухместные номера, но моя великая радость сразу же была похоронена предположениями администратора: скорее всего, отсутствием соседа насладиться не удастся; или с моего направления кто-то, разузнав о том, что творится далее, остановится; или хвост затора расцепится, несколько машин развернётся, и водители, конечно же, кинутся отсыпаться в мягкие постельки. «Может, хоть с холода крепко заснёт и храпеть не будет», — похоронил я светлые надежды предаться страданиям души, тела и кошелька в гордом одиночестве.

      Комната меня разочаровала: обстановка была приемлема, тараканы не бегали, а вот батареи грели лишь чуть-чуть. Впрочем, чего ещё и ожидать-то стоило за три тысячи? Я полез в душ и попытался полностью оттаять, сильно растеревшись. К моему великому удивлению, горячая вода бежала — и довольно хорошим напором. «Возможно, все прибывшие начали с душа и наслаждались, часами не вылезая из ванны. Если горячая вода и отопление связаны (я абсолютно не разбираюсь в этом), то этим объясняются едва тёплые батареи. Авось, к ночи горячеводофилы угомонятся, позволив радиаторам хорошенько нагреться», — поток светлых мыслей прервал неожиданно погасший свет; о причинах и по сей день можно только догадываться. Через минуту в дверь постучали: это горничная принесла две свечи и какую-то жуткую плошку, очевидно проходящую в инвентаре под названием подсвечника. Я криво ухмыльнулся и свечи зажигать не стал. Стемнело давно, но впереди была целая ночь, а спать совершенно не хотелось. У меня было две свечи, три хот-дога, литр чая и моя долбанная, никому не нужная жизнь. Всё было как обычно. Наверно, кто-то наверху считал, что это было справедливо. А, может, так оно и было на самом деле.

               

      3. …И УНОСЯТСЯ ПРОЧЬ СВЕЖИМИ ВПЕЧАТЛЕНИЯМИ


      Понемногу я успокоился. До меня дошло, что я запросто мог оказаться в гораздо более отвратном положении, если бы не завис в сети на два часа: ведь парень на автозаправке сказал, что уже второй час со стороны Плевска не проезжало ни одной машины. Значит, уже тогда не всё было ладно на федеральной трассе. Как знать: ситуация вполне могла обернуться ко мне худшей стороной, если бы я выехал к тётке, как только меня посетила идея провести эти мини-каникулы у неё, я запросто мог оказаться в пробке, я же не знаю, когда точно начал образовываться затор. Не проскочил бы — и застрял бы. Вполне, вполне всё могло бы обернуться именно так, и мёрз бы я сейчас без жратвы и чая под лютым северным ветром. Да, это выглядело мерзко и гадко, но я упивался сознанием того, что сижу сейчас в относительно тёплом месте. Я вообще часто успокаиваю себя так, когда устаю думать о своей злой звезде: представляю себе, что на свете есть миллионы и миллионы людей, с которыми судьба обошлась гораздо хуже. Есть инвалиды, живущие под бомбёжками, беженцы, голодающие и умирающие от жажды и болезней дети в Африке — и мне легчает: я не один и не самый такой забитый и убогий.

      И вот сидел я и сидел, смотрел, как очередной порыв ветра кидает в оконное стекло твёрдую белую крупу, как в редких просветах низких туч на краткие мгновения прорывается лунный свет. Пара секунд — и он исчезает, и снова только тьма и завывания за оконным переплётом. Просто «буря мглою». Ха, вспомнилось, там буря, а здесь мне тепло. Если бы ещё никого и не подселили! Сколько часов осталось мне сидеть до утра?

      Раздался стук в дверь, моё сердце упало. Сказка рассыпалась.

      — Шестнадцатый?

      — Да, входите.

      Дверь отворилась.

      — Я твой сосед на эту ночь.

      Я умер, закрыл глаза, ощутил вновь бешено заколотившееся сердце, кинул ещё один взгляд и замер, проглотив язык.

      Посередине комнаты, чуть ближе к прихожей, скидывая с головы капюшон и небрежно стряхивая с одежды белую крупу, мне улыбался… О, да! Мечта, ставшая явью, бог, спустившийся на землю. Ему было лет двадцать пять-двадцать шесть, у него были дивные глаза и волосы, я узрел это и в темноте и наконец обрёл дар речи:

      — Подожди, я свечу зажгу.

      — А что в темноте сидел?

      — Сумрачен по натуре.

      — Вот, и мне выдали такую же порцию. — Парень выложил на стол две тонких белых свечи, только теперь я рассмотрел, что волосы у него тёмно-каштановые, а глаза синие-синие, и впал в почти беспамятство, утопая в этих чудных очах. Язык не ворочался, я всё смотрел и упивался. Редко-редко короткой вспышкой проскальзывала мысль, что я делаю что-то не то и выставляю себя полным дураком. К счастью, пока он раздевался, зажигал свечу (я, само собой, об этом забыл совершенно), распаковывался, вешал куртку в шкаф и оглядывал временное пристанище, прошло какое-то время, и я смог выдать что-то членораздельное:

      — Ты тоже в Плевск? Если хочешь в душ, иди прямо сейчас. С полчаса прошло как я оттуда, горячая вода была, но чёрт знает, что ещё может произойти. Если будет как с электричеством — лучше не откладывать. А кровать выбрал? Тебе где будет удобнее? Мне всё равно. Едой догадался запастись? Если нет, не волнуйся: у меня три хот-дога и литр чая — не бог весть что, но с голода не помрём.

      Он улыбнулся и посмотрел на меня; я покраснел, понимая, что опять облажался: ну где были мои мозги, так частить и тараторить, элементарно лишая человека возможности ответить! Вот сейчас он велит мне заткнуться, отвернётся — и плакали мои планы на совместные посиделки и чаепитие!

      — Давай по порядку. Меня Саша зовут. — И он протянул мне руку, которую я схватил, понятно, с быстротой молнии. Выставиться таким идиотом, не спросить, как зовут! Краснеть дальше мне было некуда, но все эти соображения летели по краю сознания и исчезали мгновенно: я касался его, я держал его руку в своей! По телу бежала сладкая дрожь, в глазах темнело, в ушах шумело. Словно сквозь вату донеслось: — Инкогнито? Эй!

      Он слегка встряхнул мою руку. Это помогло:

      — Что?

      — Я спросил, как тебя зовут, а ты не ответил. Ты здесь инкогнито?

      Наконец, я начал возвращаться в реальность — не очень успешно, потому что перевёл свой взгляд с его руки на лицо. У него была красивая тёплая рука, у него была немного смуглая кожа, в правильных чертах лица не сквозило сожаление о том, что ему достался такой тупой сосед, нет! Слава богу, я сумел прочитать лишь лёгкое недоумение.

      — Нет, конечно. Славик. Полностью Вячеслав, но я не люблю: слишком длинно. Просто Славик. А тебя?

      Он усмехнулся — и снова по-доброму!

      — Как и прежде. Саша. Так я в душ.

      Он слегка наклонился ко мне и внимательно посмотрел в мои глаза. Что-то пронеслось в отблесках свечи в зрачках, лёгком движении чёрных ресниц…

      Ванная, совмещённая с туалетом, выходила в крохотную прихожую; пока он шёл пять метров до неё, я пожирал его стройную фигуру взглядом настолько откровенным, что… Он вмазал бы мне не задумываясь, если бы поймал этот жадный взор.

      Я думал, что смогу воспользоваться его отсутствием и возьму себя в руки. Ну в самом деле: встретить потрясающего парня, оказаться с ним вместе, в одной комнате на несколько часов — и оставить у него впечатление о себе, как о каком-то придурковатом торкнутом болване! Соберись же, сопля! Увы! Стоило зашуметь воде — и меня снова понесло: я начал представлять, что сейчас происходит в пяти метрах от меня. Он скидывает свою одежду (балбес, надо было предложить ему здесь раздеться… хотя здесь холодно… но всё равно балбес), движение каждой мышцы легко прослеживается под тёплой бархатной кожей («А откуда тебе знать, что бархатная?» — «Так я же руку держал». — «Ага, и сеанс окончен. На руке и остановись: больше тебе ничего не светит»), ступает вперёд под ещё не очень густое облачко пара, и счастливая вода струится по его телу… Когда я дошёл до того, как его кожа сначала покрылась крохотными пупырышками от вставших от холода волосков, когда он только разделся, а потом разомлела от горячей воды, как мыльные пузырьки легко скользили вниз от ключиц, ласкали овалы сосков и сбегали ниже, как он поднимал руки, ополаскивая шею, и раскрывался навстречу влаге нежными подмышками, как фонарела вода, флиртуя с его спиной и бесстыдно лапая ягодицы (вот ведь счастливица! вот ведь ****ь! и опять всё не мне!), как жадно она гладила его живот, змеилась, ухая к самому сокровенному, обволакивала член, заключая его в свои объятия, и сбегала вниз, расставаясь с такой неохотой (вот тебе, получай, шлюха!)… О, я знаю эту толстую струю, льющую с члена, с самого кончика головки, насмотрелся уже и на себя в ванной, и на порнуху с водными процедурами. Странно, но так возбуждающе, действительно, с самого малого такая плотная струя!.. Ну зачем, зачем тупая горничная не положила полотенца на наши кровати, а сразу развесила их на месте потребления! Почему я сам не догадался это сделать? Хотя я только и думал о том, чтобы никто сюда не заявлялся, хотя он бы, конечно, сам взял полотенце, если бы оно лежало поверх одеяла…

      Разумеется, я не успел домечтать ни до вплетения своих пальцев в его волосы, ни до обхвата его талии своими ладонями, ни до подведения рук под колени… Я кинул ещё один, теперь уже отчаянно-несчастный взгляд в сторону уголка для омовений, воровато погладил пачку его сигарет, выложенную на стол вместе с зажигалкой, коротко всхлипнул… Положение становилось критическим, вполне закономерная реакция на происходившее в ванной распирала мои джинсы и рвалась куда-то туда, за облака… хотя и под душ, к телу, ей тоже очень хотелось. Оказаться перед его глазами через каких-нибудь пять-десять минут со стояком, прикрываясь, подбирать ноги к подбородку, ёрзать на стуле как ужаленный… Успею, не успею? Рискую, конечно, но… Я стянул джинсы и вслед за грабительницей-водой в несколько отрывистых движений сорвал вовсе мне не причитавшееся, сообразив в аккурат перед финалом выдернуть из пакета с хот-догами бумажную салфетку. Конечно, Саша мог среагировать на запах и догадаться, какой я бесстыжий и испорченный и с чем, вернее, с кем, это вообще связано, но я надеялся, что чадящая свеча перебьёт аромат греха, и для его полного заглушения закурил сигарету, выбросив салфетку с её содержимым в коридор. Да, свинство, да, бескультурщина, но первый раз в моей жизни творилось что-то невообразимое…


               
      4. "СВЕЧА ГОРЕЛА НА СТОЛЕ, СВЕЧА ГОРЕЛА…" "ЖАР СОБЛАЗНА"


      Полученный оргазм здорово помог, во всяком случае «с лёгким паром!» я произнёс без дрожи в голосе и вполне членораздельно.

      — Спасибо! И тебе тоже, хоть и с опозданием.

      — Ну, ты в этом не виноват. Спасибо! Как ты здесь оказался, тебя тоже на автозаправке сориентировали?

      — Нет, я на ней не останавливался, проехал дальше, но упёрся в хвост затора и быстро развернулся. Что тебя ещё интересовало? А, кровати…

      — Да, выбирай любую.

      — А разве не за тобой право первенства?

      — Нет, за мной вежливость гостеприимства. Ну, не совсем точно, но, если я первый расположился… как бы… вроде…

      — Словно… Но мне всё равно.

      — И мне. А выбирай всё-таки ты.

      — Хорошо. Вот, ты ближе к этой сидишь — эту и занимай.

      В номере были две сплошные стены — прилегающие к стене с окнами, возле них и стояли кровати, оставляя зазор метра в полтора длиной от углов. Я сидел ближе к той, что располагалась слева от входа. Таким образом, за Сашей оставалась правая.

      — Решили. Теперь осталась еда.

      — Извини, но здесь я пас: не предвидел — не запасся.

      — Вот и прекрасно! А я загрузился хот-догами, до твоего появления три штуки умял, так что это твоё, потому что я есть совершенно не хочу.

      Я врал только наполовину: хоть я съел только один хот-дог, есть действительно не хотел, потому что свершавшееся в моей жизни, как и любое другое сильное волнение, начисто отбивало аппетит.

      — Нет, так я не играю.

      — Да как же! — при мысли о том, что он из вежливости откажется и лишит меня удовольствия угостить его сосисками в булочках, я огорчился так сильно, что сам забыл о вежливости. Я просто должен напичкать его, причём всеми тремя бутербродами! — Я же сказал, что есть я не хочу!

      — Тогда зачем взял? — спросил коварный Сашка.

      — А на всякий случай! Что, скажешь, был не прав? Имей в виду: не отстану, пока всё не слопаешь! И никакие возражения не принимаются! Садись и подкрепляйся!

      Саша сел, естественно, он был голоден.

      — Да неудобно…

      — На потолок писать. Я же действительно не отстану, я упрям как осёл.

      — Ну ладно, уговорил. Только давай… — Саша смутился.

      — Что?

      — Ну… ты потратился. Я заплачу?

      — С ума? Сбрендил, да?

      — Нет, я же не предложил, — испугалась моя мечта. — Я только спросил. Ну извини!

      Как я был благодарен ему за эти слова: они позволили мне ухватить его за плечо; меня обожгло это касание, как будто я дотронулся до кожи, а не до свитера. О, желание человеческое! Мне сразу захотелось большего — я легонечко его встряхнул. И этого мне мгновенно стало мало — я изобразил на роже выражение глубокого раздумья, возложил руку на Сашину голову, слегка взъерошил волосы и глубокомысленно вывел: — Раскаяние искренне. Прощаю! К загрузке приступить!

      Мы рассмеялись, он взял один хот-дог, но ему ещё было неловко:

      — Ну и как это будет смотреться, если я буду лопать, а ты — на меня глядеть?

      — А я не буду глядеть, — хотя я только и пожирал его глазами. — Найдётся дело. Вот: я болтать буду.

      Саша ничего обо мне не знал, и мне хотелось восполнить этот пробел, чтоб он удержал меня в своей памяти хотя бы на несколько дней. Меня словно прорвало. Нет, я не говорил ему о своей ориентации, о личной жизни вообще, да у меня её и не было, но о родителях и их смерти, о том, как я это воспринял, о том, что до сих пор не могу забыть, как мать отходила успокоенной, с сознанием исполненного долга, потому что успела отмазать меня от армии, о своей двушке в хрущёвке и депозитах, доставшихся в наследство, о безуспешных поисках работы, о тётке и её дочках, о чувстве одиночества, о своей закрытости и отсутствии друзей, об отмазке-придумке из восьми букв на все случаи жизни, о том, что это только кажется, что я долго не встречусь с родителями, так как время относительно и наверняка можно придумать, как прожить его быстрее, — обо всём этом я плёл и плёл, без умолку, взахлёб. Первый раз у меня был слушатель — и какой! Самый красивый, лучший в мире! Наверное, я излагал складно и вдохновенно, и выходило убедительно, потому что Саша заинтересовался и даже не дожевал сосиску:

      — Подожди! Как получается? Ты ярко выраженный интроверт — по рассказу. Но ты мне это всё говоришь — и раскрываешься.

      — Ну да! Но нету никакой нестыковки: ведь такая встреча — вещь в жизни очень редкая, для меня первая. Мне почему-то захотелось исповедаться. И, потом, походные условия для этого самые благоприятные. Как в XIX веке на постоялом дворе или в поезде на ночь. Встретились, а завтра разъедемся и, скорее всего, не увидимся больше никогда, — я не смог подавить вздох. — И выбалтываешь, потому что знаешь: ты унесёшь это в себе и никому не расскажешь, это не коснётся меня, ты не живёшь рядом с моими соседями или знакомыми, ты сохранишь это в себе на несколько часов, а после это сотрётся как мимолётное, привнесённое на миг.

      — А если у меня долгая память?

      — Тогда, — я осёкся. — Тогда меня это тоже устроит. Ты располагаешь к себе, у тебя доброе лицо, в тебе нет злых начал, ты не будешь зубоскалить, насмешничать и разносить это по всему городу… да и знакомых у меня там нету, только редкие частные уроки.

      Да, это была дивная ночь, я изливал свою душу ангелу, в котором был уверен.

      — А если ты обманываешься в моей доброте?

      — Я этого не узнаю. И я почему-то убеждён в том, что не обманываюсь.

      — А ты знаешь. — Он подался вперёд и приблизился ко мне. — Я открою тебе секрет, — положил руку мне на шею, придвинулся ещё ближе и прошептал, задевая моё ухо губами: — Ты прав, я никому не разболтаю.

      Мамочка, меня коснулись эти губы! Я цвёл, только пусть он думает, что я сияю из-за того, что поверил и доверился не треплу!

      …А потом пришёл его черёд.

      — Только у меня не так эмоционально, — предупредил он, и я узнал, что он, как и я, единственный сын в семье, отец развёлся с матерью, когда ему было три года, ушёл к другой женщине, но оказался порядочным и может помочь даже теперь, если будет нужда. Саше с матерью удалось даже скопить и купить отдельную однокомнатную квартиру в Плевске, и родительница в общем не противилась: понимала, что сын давно уже вырос и ему нужно собственное жильё. Он её, конечно, не забывает, навещает часто, через два-три дня, если не уезжает в командировки — такие, как та, из которой возвращается сейчас: ничего особенного, надо было прикупить кое-что по работе в Москве, там продают оптом и цены ощутимо ниже местных. Разбирается в компьютерах, работает в небольшой мастерской по ремонту, но бизнес становится всё более и более дохлым: производители приноровились выпускать одноразовую продукцию, которую через полтора-два года легче выкинуть, чем связываться с починкой. Неполадка в крохотной детальке, но до неё не доберёшься, она намертво увязана в здоровый узел, а кто будет заменять целый блок для уже устаревшей модели? — проще и надёжнее купить новую. Так что в скором времени придётся подыскивать новую нишу, надо только сообразить какую.

      — Ну да, и я слышал про это одноразовое. А вообще ведь всем хуже: миллиарды тонн мусора, скоро вся планета в свалку превратится, вон в океане целые острова из пластика плавают, а разлагается он медленно.

      Саша тоже не говорил о своей личной жизни. Я сто раз порывался спросить, есть ли у него жена, дети, какая у него ориентация, и молчал только потому, что боялся выдать себя охрипшим от волнения голосом: он сразу поймёт, почему я об этом спрашиваю, ещё пошлёт в сердцах… или кулаком нокаутирует за полускрытые намерения.

      А я всё равно был счастлив, я уже собрал целую коллекцию тёплых слов и касаний — своих и его, трясся над ними как скупец над своей сокровищницей, ведь самая главная драгоценность — его губы на моём ухе — продолжала сводить с ума, заставляла сладко ёжиться, то убыстряла, то останавливала биение сердца. Я сохраню это навсегда, я унесу это в вечность…



      Чай мы пили понемногу: в термосе было по два с половиной стакана на брата, а напиваться сырой холодной водой из-под крана не хотелось ни в какую. Зато курева было в избытке, время ещё не перевалило за полночь, сна по-прежнему не было ни в одном глазу, и мы занялись лирикой. Я вздрагивал от каждого движения его ресниц, замирал при каждой смене позы, когда ткань джинсов натягивалась плотнее, обрисовывала колено и рельефнее выделяла стройное бедро, но крайне необходимо было и у него оставить приятное впечатление обо мне. Пусть это сон, пусть это краткий миг, и мы разойдёмся, ночь пролетит мгновенно, но запомни, запомни меня, выдохни доброе слово обо мне в своих мыслях!

      — «Буря мглою небо кроет,
         Вихри снежные крутя», — начал я.

      — «То, как зверь, она завоет,
         То заплачет, как дитя», — продолжил Саша.

      Нет, это было выше моих сил! Я встал и, огибая стул, придвинул его ногой ближе к Сашиному, отошёл к окну, как бы соотнося увиденное с услышанным, и перешёл на прозу:

      — Брр! Даже холодно стало!

      — Может, тебе чаю подлить?

      Эх, не чаем мне согреться б!

      — Не, береги. — Возвращаясь от окна, я опять, стараясь сокрыть это даже от слабого пламени свечи, подвинул свой стул. — Это слово классика так действует, — сел, и для правдоподобия опять: — Брр!.. — положил голову Саше на плечо и замер.

      — «Добрая подружка бедной юности моей»? — И Саша положил руку мне на плечо.

      О, как ты был прав вкупе с Александром Сергеевичем! И как я был счастлив! Но страсть вела меня дальше и дальше, я шёл — несмело, на ощупь, ежесекундно затаивая дыхание.

      — Что ещё на сегодняшнюю тему? Ну, конечно, «Зимняя ночь».

      — «Мело, мело по всей земле
         Во все пределы.
         Свеча горела на столе,
         Свеча горела».

      — «Как летом роем мошкара
         Летит на пламя,
         Слетались хлопья со двора
         К оконной раме».

      — «Метель лепила на стекле
         Кружки и стрелы.
         Свеча горела на столе,
         Свеча горела».

      — «На озарённый потолок
         Ложились тени,
         Скрещенья рук, скрещенья ног…» Подожди! Визуализации не хватает!

      — Ты о чём?

      — Ну смотри: «мело, мело» и «свеча горела» есть — за окном и на столе, «слетались хлопья» есть — на оконной раме, «метель лепила на стекле кружки и стрелы» есть — на стекле, «озарённый потолок» есть, а скрещенья нет! — Я вздёрнул голову, пытаясь задеть своей щекой Сашину, и, зацепив своей, поднял его руку. Тени легли на озарённый потолок, сердце моё, казалось, улетело ещё выше.

      — Точно… и красиво, — прошептал Саша. — Но «скрещенья ног» — по-моему, всё-таки перебор.

      Я чуть не ляпнул, что нет никакого перебора, Пастернак нисколько не погрешил против истины: разложи меня на столе — и убедишься. Да, каких только прочтений ни измышляет страсть читателя… Остаётся порадоваться тому, что в тот день у нас не было водки или коньяка…



      Увы! Стрелки летели, самые прекрасные посиделки в моей жизни подходили к концу. Минутка, ещё — и Саша ляжет спать, карета превратится в тыкву, а завтра и от неё ничего не останется… Хотя бы разденься передо мной! Я должен оставить свечу!

      — Спасибо за классный вечер!

      — Вспоминай! — я чуть не всхлипнул.

      — Обязательно. Свечу оставить или ты спишь в полной темноте?

      — Оставь, она так уютно потрескивает. Если тебе не мешает, конечно.

      — Нисколько.

      Саша стал раздеваться; мои руки так и замерли, не стянув джемпер; я пожирал взглядом обнажавшееся стройное тело. Мамочка, папочка, боженька! Неужели всё закончилось? Неужели эти потрясающие формы сейчас накроет одеяло? Как мне выгадать ещё несколько мгновений?

      Изголовья кроватей располагались ближе к окну, спинки изножий были лишь немногим ниже. Я переложил подушку в изножье: так мне будет удобнее смотреть из-под опущенных ресниц на его лицо. Может быть, он раскроется во сне или, по крайней мере, выпростает руки? О, мой бог!

      — А что ты подушку переложил?

      — По привычке: я просыпаюсь у себя и на окно смотрю.

      — А, ну да.

      Он остался в лёгких боксерах. Его ноги, как и торс, были худощавы и стройны. Страсть моя грешная, ну что же мне с тобой делать?

      Нет, ещё немного волшебства мне осталось: Саша переставил пепельницу на прикроватную тумбочку. Дикая мысль пронеслась в голове: я тоже курю, пепельница одна, попроситься к нему в постель? И тут же — облом: нет, пустое, он передаст мне пепельницу, а сам приспособит под свою этот жуткий подсвечник. Я вздохнул и взял неиспользованную (мы жгли по одной свече) плошку.

      — Тоже день сигаретой заканчиваешь?

      — Или двумя, — мой голос предательски дрожал. «Заканчиваешь»! Всё заканчивается, и быстрее всех — хорошее. Тем более для меня: я же неудачник. Спасибо судьбе хотя бы за то, что целый вечер об этом не вспоминал.

      Саша курил, закинув свободную от сигареты руку за голову; я исходил любовным томлением. А ведь дрочить под одеялом, когда он рядом, будет гадко. Ещё заметит — стыду не оберусь. Вот он затушил окурок. Мысли по-прежнему были рваные. Скользнул под одеяло. Похороны. Реквием мечте. Спасибо за то, что ты был. Бессонная ночь обеспечена. Я буду смотреть на тебя, пока свеча горит, пока хоть один твой волосок будет виден. А догорит — зажгу новую. Спи, моя любовь несвершённая. Спи, моё призрачное счастье. Нет, я сейчас сделаю что-то жуткое.

      — Саша!

      — Что?

      — Ты спишь?

      — Ещё нет.

      — Мы не закончили.

      — Что?

      — «Зимнюю ночь».

      — Да?

      — Да. «…Жар соблазна… вздымал… как ангел… два крыла… крестообразно».

      — «И то и дело».

      — Саша!

      — Да.

      Стоном, вздохом, хрипом, всхлипом, выдохом?

      — Иди ко мне.

      Саша приподнялся в постели. Вот сейчас он… плюнет? обзовёт? вмажет?

      Он приблизился легко — зефиром, дуновением, изящно — грацией пантеры, вкрадчиво — тигриной поступью. Присел на мою кровать. Упёр ладони по обе стороны подушки и завис головой над моим лицом. Глаза струили синий свет не мигая.

      — Ты уверен?

      У меня перехватило дыхание. Губы раскрылись в «да» почти беззвучно и в тот же миг накрылись его ртом. Со мной творилось что-то невероятное, стояк был едва ли не самым слабым ощущением. Во мне извергались, грохоча, и текли по телу струи лавы; вибрация возбуждения больше походила на дрожь; что-то внутри швырялось как мячик, бешено билось, трепыхалось на ниточке, в любую секунду готовое выскочить из груди; маятник просекал сознание, каждым взмахом вознося напряжение ещё на одну ступень. Я весь стал одним огромным тоннелем, с двух сторон, двумя входами — ртом и задницей — стремившимся пожрать Сашу, заглотить его целиком. Я впивался в его губы, забыв о нежности, сжимая его спину, руками изо всех сил прижимал к себе.

      — Легче, легче. Ну, пусти, — выдохнул он мне в рот, откинул одеяло и скользнул вниз, одновременно поднимая подушку к спинке и протаскивая моё тело туда же. Стянул с меня трусы, почти скатывая их, сомкнул губы на члене… Да, да! Я не доставил тебе много хлопот. Два-три взмаха с нажимом языком — и я потерял свою девственность с самым прекрасным парнем на свете, изливаясь ему в рот с какими-то вскрикивающими стенаниями.

      Я не успел как следует отдышаться. Эрекция и не думала спадать. Потянулся к нему, разоблачил донага, скорее не снимая, а срывая боксеры, откинулся на спину и совершил самое бесстыдное в своей жизни движение, подаваясь вперёд и вверх к его члену своими ягодицами. Да, да, так, мой хороший, мой родной, ты тоже меня хочешь.

      — Подожди. У тебя есть что-нибудь?

      Ну да, у меня это было, лежало в прикроватной тумбочке, только не моё и уже початое. Обнаружил я это, когда болтался по номеру с сигаретой в зубах, ещё до прихода Саши — и теперь возблагодарил своего неизвестного спасителя.

      — Не моё, — стыдливо прошептал я. — Нашёл случайно.

      — Не бойся, сейчас проведём небольшую дезинфекцию. — Саша выдавил немного геля из тюбика и лёгким движением руки сбросил выступившее на пол. — Теперь всё в порядке. Сейчас будет немного холодно, потерпи.

      Сначала один палец легко скользнул внутрь меня, потом к нему присоединился другой. Они двигались внутри, задевая простату, во мне разливалось ещё одно море наслаждения. Его источник заметно удлинился и потолстел, я шире раскрыл глаза.

      — Дьявол! Какой ты…

      — Не больно?

      — Лучше всех. Бери, не сдерживайся.

      Я подтянул колени. Он поймал ритм и стал вбиваться сильнее, оставляя в момент наибольшего слияния лёгкие поцелуи на моей груди, на сосках. Уздечкой я тёрся о его живот, теребя член с другой стороны, по венчику, внешней стороной пальцев. Свободная рука ласкала Сашу где придётся. В этот раз стоны сладострастия стали обоюдными.

      Я. Саша. Взаимность. Наслаждение. Счастье.

      После второго захода он перетащил в мою постель свою подушку и набросил на моё одеяло своё.

      — Прикрывайся, чтоб не простыть.

      — «На свечку дуло из угла…»

      «Свеча горела на столе, свеча горела». Мы сплетались до холодной зари и после, целовали, ласкали, брали, отдавались. В передышках между оргазмами я любовался своим сокровищем, его припухшими губами; приступая к очередному раунду, оглаживал его попку, раздвигал ложбинку. Да, я был допущен; Саша, как и я, оказался универсалом.

      Свеча горела и наконец оплыла, в причудливо разлившемся восковом узоре тихо и коротко зашипел остаток фитиля, погас и застыл, затянувшись белым безмолвием.

      Я был счастлив. Мы заснули одновременно, не размыкая объятий.


               
      5. ПРОЩАЙ, МОЯ ЛЮБОВЬ!


      Проснулся я часа через два — скорее, не от бившего в глаза зимнего, но яркого солнца, а от ощущения холода, вернее, отсутствия теплоты в своей постели, у себя под боком. К этому сразу прибавилось чувство пустоты и потери. Я приподнялся. Вторая подушка лежала рядом с моей, меня по-прежнему покрывали два одеяла. Саши в комнате не было, застилавшая его кровать простыня без единой складочки сияла девственной непорочностью. Мне сразу стало неспокойно на душе, хотя я и увидел и часы на столе, и пачку сигарет с зажигалкой, и сумку на кресле. Да, Саша здесь, мы ещё увидимся, но волшебная ночь прошла — и что мне останется на будущее? Это было ещё не отчаяние, но тревога, упавшее от предстоявшей разлуки сердце, сосущее чувство одиночества, гложущая отторженность уже набросились на меня. Уж слишком ярко сверкало солнце, что-то очень ясным было небо, как-то чересчур весело белел снег на не движимых ни единым порывом ветерка тонких веточках… Я вскочил и подбежал к окну. Номера по нашу сторону коридора выходили на зады, передо мной лежали голая степь и низкий лесок поодаль, в нескольких сотнях метров от мотеля. Я вздрогнул, обхватил плечи руками и поёжился, только теперь до меня дошло, что я стою у окна совершенно голый. Невозможно было, чтобы Саша увидел меня в таком виде, в этом несносном свете (а велюровые портьеры на окна в захудалой придорожной гостиничке, разумеется, не полагались): это выглядело бы так неприлично и постыдно… Чертыхаясь, я поскорей нацепил на себя одежду и расчесал спутанные волосы. В этих невесёлых мыслях самой приятной была та, что Сашина причёска очень походит на мою: и у него, и у меня были лёгкие пышные волосы, прикрывающие уши спереди и спускающиеся до середины шеи сзади, только его пряди были тёмно-каштановые, в отличие от моих русых. Я столько раз зарывался в его затылок и целовал тёплую нежную кожу у их корней минувшей ночью… Что же? Все концы обрублены, ночь прошла, через несколько минут мы распрощаемся, он исчезнет, и я не увижу его никогда? А чего другого я, собственно, ожидал? Я же неудачник…

      С лёгким стуком дверь отворилась.

      — Доброе утро!

      Я повис у Саши на плечах, целуя холодные щёки. Его дыхание было учащённым.

      — Доброе утро! Ты что, бегаешь по утрам?

      — Да нет, — улыбнулся Саша. — Машину разгребал. Знал бы, какая у тебя, — и твою бы откопал.

      — А, раздолбанный «Мерс»… Я сам, не волнуйся. Какие планы?

      — К счастью, уже не потревоженные привходящими неприятностями. Доблестное МЧС разобрало пробку, и теперь можно ехать без всяких проблем.

      Моё сердце упало вторично. Чёртов затор, ну что ему стоило не рассасываться ещё с недельку? Забрали бы людей вертолётами и развезли кому куда надо, а тачки пусть бы стояли. Хоть до весны, хоть вечно. Или перенеслись бы мы с Сашей на необитаемый остров…

      — Это точно?

      — Точно. Кто откопался, уже отъезжает.

      Саша прошёл вперёд и стал собираться. Всё было кончено. Приговор был вынесен, оставалось только взойти на эшафот. Я стоял как истукан и нервно захватывал зубами щёку с внутренней стороны. У меня вообще куча дурных привычек.

      — А ты что не пакуешься? — Моя любовь подняла голову от сумки.

      — Я… — я не знал, что сказать, и всё это: и ситуация, и моя растерянность, и несносный яркий свет, и то, что со стола исчезли уже и сигареты, и зажигалка, и часы, и мобильник, — было так непоследовательно, глупо, неправильно! Ну что я мог ответить? Что, если уж нам суждено расстаться, я просижу здесь до полудня, гладя подушку, которой касалась его голова, и следы нашей страсти на простыне? Что мне не хочется никуда ехать, потому что весь я остался здесь? Что мне не хочется никого видеть после него? А ему нужны мои признания? Кто я для него? Случайная шлюшка, подвернувшаяся под руку в третьесортной гостинице, жадная, неумелая, грубая в постели. Болван, осёл, трижды идиот! Ну почему я так себя вёл? Сам предложил, так бесстыдно подставлялся, отчаянно бросался, когда мне надо было быть достойнее, пристойнее, нежнее, сдержаннее! Что с того, что он мой первый? Это для меня, а он не обязан в это входить, не должен отыскивать в моих бешеных порывах силу страсти, не должен принимать отсутствие нежности за пылкость юношеской неопытности. Что с того, что я его люблю? А ему это нужно? Он такой красавец, у него куча поклонников, и я им не ровня. Или один, но тот, к кому у него постоянное чувство. Или вообще дети и жена, а я так — для разнообразия, от нечего делать в скучную ночь. Он ведь молчит, не приглашает в гости, не даёт номер телефона, не пишет свой адрес, не спрашивает мой. Что я себе вообразил? Что вот так, ни с того ни с сего за несколько часов всё изменится, развернётся на сто восемьдесят градусов, и я обрету любовь, взаимность и счастье? Ага, размечтался, да благодари судьбу за то, что тебе были даны эти часы, и не зарься на то, что тебе никогда не предназначалось. Не по твоим зубам это, неудачник!

      — Ты чем-то расстроен? — Саша встал и подошёл ко мне. Я стоял перед ним как раскрытая книга, в моих глазах не то что разливалось огорчение — в них царил мрак отчаяния.

      — Но ты же сам понимаешь. — Я отвёл голову. — Всё уже закончилось, — язык еле ворочался. — И ты не спрашиваешь мой номер, не ждёшь моего приглашения в гости. — И всё-таки я не мог не смотреть на него, меня пронзила мысль, что времени для любования своей мечтой у меня остаётся всё меньше, драгоценные секунды тают, и я продолжил изливать своё отчаяние, снова глядя ему в глаза: — Ведь не поедешь со мной, если я приглашу?

      Он рассмеялся и притянул меня за уши.

      — Но мы ехали в другую сторону.

      — И я сам в гости собираюсь, и у тебя работа, и мы живём в разных городах. Всё понятно, но всё равно, огромное спасибо тебе, ты был мой первый, и я тебя никогда не забуду.

      — Подожди, — удивился он сильно, я не мог этого не заметить. — Как — первый? Ведь тебе двадцать… два, три?

      — Четыре. Но я по жизни неудачник, позорный трус, тряпка и полный олух.

      — Ну, это ты наговариваешь.

      Я клял свою несдержанность, но ничего не мог с собой поделать, сжимал в ладонях его лицо и целовал его, с ужасом понимая, что его это может только отвратить.

      — Мне просто свезло. На краткий миг, но ночь прошла, и всё встало на свои места. Так действительно всегда бывает после праздника: разгромленный стол, скатерть в винных пятнах и хлебных крошках, разобранная батарея пустых бутылок, тарелки с застывшим жиром, отодвинутые, выстроившиеся в кривой ряд стулья, ворох бумаги и целлофана от распакованных подарков, затоптанный пол и пустота в квартире и в душе.

      — Подожди, — видимо, Саше стало жалко меня, он хотел как-то утишить мою тоску.

      — Нет, не «подожди». Ты не должен успокаивать меня, не должен со мной возиться, — у меня ещё достало благоразумия не грузить его лишними хлопотами. — Это мои проблемы, не хватало ещё их на тебя вешать. Не думай об этом, иди, я и так тебя задержал.

      — Подожди, это не совсем то, что я хотел. Я… как тебе сказать, — Саша медлил, наверное, всё же не хотел обидеть меня, расстроить ещё больше ненароком брошенными словами и тщательно подбирал выражения. — Пойми, я не могу за одну ночь… из-за одной ночи вот так… впустить это всё, что-то кардинально изменить в своей жизни. Один раз, одна ночь — это… ну… неожиданность, случай, мне этого мало, недостаточно. Я не могу сказать, что вот так, с бухты-барахты влюбился, но ты мне очень нравишься, и мне было с тобой очень хорошо.

      — Я был груб? Прости.

      — Нет, всё было отлично. Но мне трудно во всём этом разобраться, у меня на самом деле сегодня и завтра завал на работе, и я не верю, не люблю… не верю всем этим записочкам, уговорам, обещаниям, уверениям. Тупость какая-то, «декларация о намерениях». Это всё запихивается в карман, вбивается в мобильник, а потом на тебя наваливаются дела, появляются неожиданные проблемы, ты вязнешь в своих заботах, разгребаешь новые обстоятельства и, когда натыкаешься на уже потускневшие свидетельства прошлого, рвёшь их в клочья или удаляешь из памяти, потому что время прошло и ничего в тебе уже не говорит. Мы были вместе только одну ночь. Это случай, мне этого мало. Ты же говорил, что фаталист, я тоже… Если судьбе будет угодно, она столкнёт нас ещё раз, вот так же неожиданно, тогда… случай плюс случай — это уже последовательность, закономерность, предначертание. Понимаешь? — он как бы извинялся. — Ну вот такой я, такой у меня заскок, таким уж уродился, так устроен. Не обижаешься?

      Что я мог добавить? Он мыслил так, и я не мог менять его образ мыслей, его взгляд на вещи — только морщил лоб, трагически изгибал брови, покусывал губы, бледнел, мрачнел, дрожал ресницами — и снова злился на себя, на этот раз за то, что живость моей физиономии более чем неуместна и походит на глупые кривляния. Я понимал, что не имею права спрашивать, есть ли у него постоянный партнёр или жена, да он мне, скорее всего, и не ответил бы (или ответил бы неправду?), я не хотел причинять ему неудобства, надоедать, но это незнание и неординарность его установлений делали ещё притягательнее его образ, ещё загадочнее — душу, ещё сильнее — мою любовь. Эх, ну за что же со мной всё меня окружающее вечно так обходится!

      — Нет, я всё понимаю. Только если ещё раз наши пути пересекутся. Только действительно неожиданно, а не бегая по горсправкам и не вычитывая в газетах объявления о ремонте. Просто… оставь мне что-нибудь на память. Какую-нибудь мелочь: сигарету, монетку, пару волосков.

      — Ну конечно. — Он улыбнулся, задумался на секунду и вытащил из кармана платок. — Вот, держи.

      Я развернул его и провёл по его лицу и губам.

      — Вот так, уже с тобой на нём, — свернул и положил в свой карман. — Спасибо. И… пусть всё-таки не прощай, а до свидания.

      Он со своей стороны предпочёл нейтральное:

      — Будь здоров! Пока!

      Он пошёл к двери. Моё сердце разрывалось, я готов был броситься к нему, повиснуть у него на плечах, вырвать сумку, опять увлечь в постель, выбить номер мобильника и адрес или броситься за ним и хотя бы запомнить номер его машины. Вряд ли мне это что-нибудь дало бы, у меня не было знакомого эмвэдэшника, который мог бы по номеру авто пробить владельца. Слава богу, у меня хватило чести и терпения не замарать последние минуты.

      Дверь открылась и закрылась. Я бросился в прихожую и припал к прохладному дереву щекой.

      Что было после, помню фрагментарно. Чувствовал себя оглохшим и ослепшим. Откапывал машину, вышедши на свет божий в одной рубашке: очень хотел заболеть и умереть, желательно в тот же день и по-быстрому, чтобы дальнейшее не стёрло небесный лик и райские ощущения ни в памяти, ни в душе, ни в теле. Сидел на кровати и гладил подушку. Всё время прижимал руку к карману, где лежал Сашин платок. Давал себе обещания не мыться полгода, не стирать его прикосновений. Когда кончились сигареты, посмотрел на часы. Дело шло к двенадцати, то есть заканчивались гостиничные сутки. Вздохнул, смахнул слёзы, взял две свечи, принесённые Сашей: буду жечь их по чуть-чуть, по пять минут в своей хатке, когда доберусь обратно. Они свидетели; их тоже касались его руки. Надеялся, что всё-таки заболел, потому что, когда садился в машину, меня трясло. Как ехал, помню смутно, только жалел, что дорога не горный серпантин, обрывающийся пропастью с одной стороны: тогда достаточно было бы одного поворота — и всё было бы кончено. Уже на въезде в город купил сигареты и, искурив полпачки, ощутил голод и жажду и усмехнулся тому, что ещё могу что-то чувствовать.

      У меня дурацкое лицо, я абсолютно не могу скрывать своих чувств, и тётка, увидев, что единственного племянника сильно переклинило, сразу же разволновалась и потащила меня к столу. На все её вопросы я отвечал вяло и невпопад, на старшую сестрёнку, завтрашнюю именинницу, смотрел с нежностью и болью: её тоже звали Сашкой… Вспоминал тёплые руки, укачивающие меня в своих объятиях, осторожно переворачивающие меня, нависающие над моей грудью волосы, мои губы на их корнях, веки, прикрывающие синие глаза под моими поцелуями… Клял себя за то, что, конечно, не выдержу и на третий или четвёртый день начну поиски. Наш Плевск всё-таки не Москва и не Санкт-Петербург, по рекламе вполне можно было найти компьютерную мастерскую. Самое страшное начнётся после того, как я озарюсь восхищением и моё сердце бешено подскочит в груди от снова воплотившегося в явь драгоценного образа. Он, конечно, пошлёт меня, потому что я сыграл не по его правилам. Можно, бесспорно, дежурить каждый день на какой-нибудь лавочке, с которой просматривается вход, ни на что не претендуя, просто пожирая глазами… Да найду ли, и когда это будет!



      Я прилип к стулу, не в силах двинуть и пальцем. Вошедшая в столовую тётка пощупала мой лоб, ойкнула, неодобрительно покачала головой и, поставив передо мной тарелку с супом, принялась копаться в аптечке. Не чувствуя аппетита, суп я всё-таки хлебал. Секс, что ли, так действует? Не скоро тебе ещё удастся проверить это на опыте, да и не хочется ни с кем. ПОСЛЕ.

      В груди что-то ныло и болело, меня лихорадило, я дико хотел спать и в котлету после супа раза два чуть не тюкнулся носом. Перед чаем тётка высыпала на стол несколько таблеток, там были пенталгин и ещё что-то яркое, цветастое и весёленькое. Всё это плыло перед моими глазами, я промахивался даже ложкой по бисквиту. В конце концов тётка, скорее, не повела, а потащила меня и уложила в горизонтальное положение; раздевала она меня, фактически уже отключившегося…

      Я проспал до глубокого вечера и, проснувшись, в недоумении прислонился к спинке. Я лежал на здоровой двуспальной арабской кровати, которой тётка очень гордилась и с которой постоянно сгоняла своих дочек (во всяком случае, о том, что они разгоняются из столовой и кувыркаются на ней через голову, знал только я). Жалкая же у меня была видуха, если тётка предоставила в моё владение свою любимую собственность, а не уложила на диване («Для общего доступа», — хмыкнул я). А как удивилась, обнаружив на моём теле синяки! Впрочем, всё это летело как-то мимо меня. Я чувствовал в теле сильную слабость, полную беспомощность и вместе с этим — ощущение сильнейшего, словно с плеч была сброшена гора, облегчения. Так бывает после перелома при гриппе, бронхите и прочих ОРВИ, когда кровь перестаёт вырабатывать огромное количество лейкоцитов (эритроцитов? — впрочем, какая разница), убивающих микробы, и, измученный и измочаленный, ты всё-таки ощущаешь покой и умиротворение: жар отступил, голова не раскалывается, мышцы и кости не ноют. Я померил температуру: тридцать пять ноль десятых — всё точно по знакомому сценарию, но ведь простуды-то у меня не было, нос не закладывало, горло не саднило, хрипов в бронхах не прослушивалось! Чёрт знает, с чего взялись такие ощущения! Определённо, был взлёт, за ним — срыв и дикий стресс, и организм выдал такую дурацкую реакцию. Я выкурил пару сигарет, к счастью, не украсив пеплом тёткины простыни из индийского хлопка. Но всё это относилось к телу — в душе же было хреново. Я снова был отлучённым, отторженным, вечным неудачником, и кто знает: наверное, было бы лучше, если бы я вообще не встретил тебя? Не встретил — и не потерял бы, и не знал, как это больно, когда отнимают больше, чем жизнь, — счастье, любовь. Хромал бы себе по жизни дальше, без приобретений и потерь. Это ведь жутко — терять, познав, каким это может быть. Или всё-таки лучше вкусить эти чувства, прикоснуться к сказке, к мечте, причаститься — и сохранить память об этом до гроба? Но как же больно… Невыносимо.

      Следующий день я провёл кое-как: встал, неприкаянно шатался по квартире, привёл Сашку из школы, раньше забрал Машку из детсадика, вручил подарки и отправился на кухню помогать хозяйке с пирогами.

      — Слушай, я не знаю, что там у тебя случилось. Это твоё личное, я в это не лезу. Потом сам расскажешь, если придёт желание. Только хочу посоветовать не устраивать из этого вселенскую трагедию. Жить всё-таки придётся и есть, соответственно, тоже.

      — Ну и? — я не стал говорить о том, что жить не хочется, и жаловаться на горькую судьбу и злого бога, который никак не приберёт меня к себе: всё это только рождает бессмысленные споры и ни к чему не приводит, так к чему? — и незачем.

      — Английский ты не забыл в своих великих потрясениях?

      — А, «cat» — это кошка, а «pen» — ручка.

      — И слава богу. Сегодня в гости одна мадама придёт. Бывшая сослуживица. Так она по твою душу. У неё что-то разовое, но жирное, часа на два — так что три урока тебе гарантировано. Берёшь?

      Какой во всём этом был смысл? Убить время, заполнить его чем-то, оттянуть начало поисков (да не смей же об этом, это твой полный крах, псих!), быстрее прожить то, что мне осталось до того, как сдохну? Смысл, пожалуй, всё-таки смысл…

      — Беру.

      И на дне рождения, по понятным причинам на этот раз для меня несносном, я действительно договорился с мадам, которая дел в долгий ящик не откладывала и пригласила меня к себе на следующий день.



      На занятия я шёл с тяжёлым сердцем: прошло более двух суток с того момента, когда я в последний раз видел Сашу. В моей душе царил ад.

               

      6. ОСТАНОВИСЬ, МГНОВЕНЬЕ!


      Отношение к занятиям английским у мадам (её звали Полиной) было в высшей степени странным: она не шла по какому-то курсу, не держала в уме определённого плана — просто извлекала на свет божий весьма и весьма хаотичные потребности своих мозгов. Сперва положила перед собой «Практическую грамматику» Мерфи и залезла в определённые артикли, потом взялась за Эккерсли, цепнула из него одно библейское изречение — и мне пришлось вписать в её тетрадь чуть ли не половину Евангелия от Матфея. Затем следовал самоучитель Петровой. Когда она дошла до перевода на английский сложных предложений с довольно заковыристыми оборотами и идиоматикой (для этого у неё тоже были припасены учебные пособия), заканчивался уже второй час ликбеза. У меня при этой интенсивности обязательно бы сел голос, если бы она сама не почувствовала лёгкой усталости и, извинившись: «на минутку», не выплыла бы из кухни с двумя чашками чаю. К счастью, к нему, помимо обычных конфет, прилагались яблоки в меду — и я успокоился, перестав опасаться за своё слабое горло. После передыха на столе появилась «Английская лирика XIV–XIX веков в русских переводах».

      — Вы понимаете, Славик, у меня так странно получается: когда я читаю оригинал, а потом смотрю на перевод… Кстати, вы слышали, что стихотворные переводы неточны?

      — Да, от оригинала сохраняется сорок процентов.

      — Ага. Вот, и мне очень интересно устанавливать, что исчезло, а что осталось. Да, так смотрю на перевод — и всё понимаю, и всё ясно. А если перевод закрываю ладонью и вижу только первоисточник… Ну, скажем, «by opposing end them» — это доходит, а вот «enterprises of great pitch and moment» или… вот, мне ещё очень нравится «and, а bird in the solitude singing, which speaks to my spirit of Thee» — ну, не могу перевести, хотя каждое слово знаю.

      И я потонул в Шекспире и Байроне, через полчаса решив, что мир ничего не потерял бы, если бы ни «Гамлет», ни «Корсар» до наших дней не дожили бы. А действительно: бедные Лозинский и Пастернак, Маршак и Брюсов, как они со всем этим разобрались? Тоже, что ли, иняз заканчивали?

      К моей великой радости (я уже не чаял убраться от мадам Полины поскорее), её любознательность к исходу третьего часа заметно поубавилась. Мы распили по второй чашке чая, ни поэзию, ни английский уже не затрагивая, и я с ужасом осознал, что снова остаюсь один на один со своей бедой без всяких отвлекающих моментов. Вот и пойми эту жизнь, когда ещё мне было всё равно: пусть работа и отвратный английский, пустые пересуды и бытовые заморочки — только бы не возвращаться к своим печалям!

      Полина вытащила из кошелька три тысячи.

      — Это много, хватит и двух.

      — Ой, что вы, что вы! Я вас так замучила! У нас же не обычное занятие было. Так сказать, по широкому профилю и очень интенсивно. Кроме того, вы мне так помогли: я мастера вызвала, он только к пяти обещал, ждать так утомительно, а тут за английским и скоротала время. Вы мне свой номер телефона не оставите? — а то на меня часто нападает желание ещё покопаться в средневековой лирике.

      Я засунул в карман деньги, с горечью отметив, что свой номер в мотеле я отработал. Что же касается остального… Ехать обратно в Михайловку, проезжать мимо отеля, снова прижимать руку к сердцу, которое бешено заколотится, не хотелось смертельно. Может, предложить свои услуги в качестве водопроводчика?

      Невесёлые размышления прервал стук в дверь. Нет, не предложить. Облом.

      — О, наконец-то! Вы напишите, я мигом.

      Полина вышла в прихожую, я нацарапал на клочке бумаги свои координаты, взял висевший на спинке стула мохеровый шарф и стал оборачивать его вокруг шеи, вяло прислушиваясь к весело щебетавшей Полине:

      — Как вы вовремя, у меня как раз занятия окончились, и вы ждать не заставили, а то я так не люблю… Вы знаете, у меня пропало это… как его… сейчас я покажу.

      Полина вошла в столовую, я перевёл на неё свой взгляд с часов на полке и… «Ты?!» замерло на моих губах. На меня смотрела моя икона, моя любовь, моя мечта, мой бог, моё потерянное счастье! Синие глаза расширились, я почти что физически ощутил эти волны света, которые меня сейчас унесут, вытащил заветный платок из кармана и поднёс его к губам. Саша (да, да, это был он!) многозначительно посмотрел на подсвечник на пианино. Пантомима была столь выразительной, что не оставила сомнений у хозяйки:

      — А вы знакомы? Ах, как это мило, вы оба так привлекательны! Если да, то вы, Славик, не уходите, дождитесь своего приятеля, у меня к нему совсем немного. Дело в том, что раньше у меня вот эта самая… кажется, история сообщений, вылезала, а теперь куда-то пропала, и название каждого сайта приходится впечатывать.

      Бесспорно, Полина относилась к женщинам, которых больше, чем ответы на свои вопросы и предположения, занимал сам процесс их высказывания. Бесспорно, отношение к ноутбуку у неё было такое же, как к английскому, так как в перечне проблем всплыли и обвалившийся Рамблер, и трудность регистрации на «Linkedin», и невесть как заблокированная папка с фотографиями.

      — Я сейчас разберусь, а ты… подождёшь меня?

      — Конечно.

      — Конечно, подождёт, — оживление Полины не спадало. — Я сейчас вам чайку подолью. — Она обернулась к Саше, подала ноутбук и вышла из комнаты со словами: — Вы его откройте, а я на минутку…

      Мы не сказали друг другу ни слова, только обменялись жгучим поцелуем и быстро отстранились друг от друга: мадам была очень стремительной особой.

      С её проблемами Саша провозился около часа, она вручила ему тысячу (на услуги оплата у неё, скорее, была почасовая, а не сдельная).

      Рабочие расстались с работодателем, очень довольные и друг другом, и решёнными проблемами. Впрочем, всё это летело мимо меня, как абсолютно неважное: я уже целый час парил в небесах.

      Вышли мы вместе и снова слились в объятиях на лестничной площадке, не дождавшись даже щёлканья закрывшегося замка в двери Полининой квартиры.

      — Это тот самый случай? — прошептал я, утопая в синем океане.

      Саша покачал головой:

      — Это уже предначертание. Свободен сейчас?

      — Ещё спрашиваешь! Для тебя всегда.

      — Тогда поедем ко мне? Ты же должен убедиться, что ко мне не прилагаются ни жена с отпрысками, ни ревнивый любовник.

      — Это будет надолго?

      — Пока ты не уйдёшь.

      — То есть…

      «На всю жизнь» мы выдохнули вместе.



      Остановись, мгновенье! Ты прекрасно! И растянись на вечность!