Житейские разговоры на вольную тему 4

Разговор четвёртый

– Как Вы думаете, куда культура ушла. Все стали какими-то гангстерами и головорезами. Слово иной раз боишься сказать
– Культура ушла, а программа «Культура» осталась. Вы смотрите программу «Культура»? Я специально попросила подключить меня к Культуре. А то смотреть нечего. А сейчас я хотя бы в курсе событий: кто с кем и куда, да откуда. Намедни была передача про Пырьева. Режиссёр такой. А я его знаю, как облупленного. У него была Скирда – жена. А Стриженов сыграл с ней в фильме этого самого Пырьева, и Скирда взяла и ушла к Стриженову. Так сильно в роль вошла. И Пырьев остался один. Так эта Скирда была ещё к тому же и гимназисткой.
– Гимназисткой?..
– Я сказала гимназисткой? – Гимнасткой. Самоучка. А я была тоже своего рода гимнасткой, мостик делала легко. А потом ложилась на живот и изгибалась в кольцо – пятками глаза закрывала. Плюс вокал. У меня был чудесный вокал. Брала четыре октавы без напряга.
– Вы уже, кажется, говорили об этом.
– Повторение – мать мучения. В классы консерватории меня приняли с первого раза, как только спела им фальцетом. На живот легла, в кольцо изогнулась, пятками глаза прикрыла и пою:

                Ну-ка чайка, отвечай-ка:
                Ты мне друг или не друг?

Знаете такую песню? 30-е годы… Кто сейчас это помнит. Мама, когда узнала о консерватории, не поверила: «Тебя в консерваторию?!» А я три урока отходила и бросила. Мой будущий муж, тогда ещё, сказал: «Не твоё это дело». Не хотел конкуренции в своей артистической среде. А как я танцевала! В три года, помню, на Ашхабадском рынке мать меня потеряла. А я вместо того, чтобы плакать, стала танцевать. Как Элизабет Тейлор. Кружусь себе в восточном стиле, платьице рюшечками, сама, как тростиночка. Народ вокруг собрался, не протолкнуться. Мать, наконец, меня нашла и хотела, было, наподдать за самовольство. А народ возмутился. До войны народ добрый был. А сейчас – сплошные педофилы. Но это, извините меня, не комильфо и полный ахтунг, если не сказать хуже.
– Чувствуется, что Ваша жизнь была очень насыщенной.
– Моя жизнь – это сплошное приключение. Я перепробовала всё. Год балетом занималась. Начинала с «батман тендю жете». А в конце года дошла до «па де ша». Вы знаете, что такое па де ша?
– Вэ пэ ша знаю, па де ша…
– В любом случае, знаете Вы или нет, это так дисциплинирует! Даже через 70 лет… Лежу я, сил нет, ни рукой, ни ногой не пошевелить. Полный обскурантизм всего тела. И органов. Но говорю себе: «Встань и иди!» И встаю в четвёртую позицию, и иду. Как воскресший Лазарь. И всё – благодаря балету.
– В четвёртую позицию? Это как?
– Дело в том, что па де ша заканчивается четвёртой позицией. А чтобы сделать сам прыжок, нужно высоко согнуть сзади левую ногу, прыгнуть на правую, упасть на левую, подгибая одновременно правую, и тут же опуститься на четвёртую позицию. Сейчас без поддержки, пожалуй, и не сделаю. Да и пуанты на мозолях порвутся. Я зарыла в себе талант оперной певицы и прима-балерины.
– Были причины?
– Конечно! Любовь сбила все планы. С моей кокетливой точки зрения он появился, как Освальд из Ибсена. Большой, горячий и гнедой. Он был как умён, так и сложен. Я держалась до последнего, но реноме своё выдержала. В итоге мы достигли наивысшей степени кульминации. Мне хотелось бы обо всём этом написать. Вот так бы закрыть глаза и – писать, и – писать.
– Это был бы роман.
– Это была нескончаемая поэма, которая продолжалась всю мою сознательную жизнь. Потом она перешла в область бессознательного. Конечно, как великий актёр, он не мог не увлекаться. Мой муж всегда говорил: «Гастроли гастролями, но я же не монах… И на гастролях бывают искушения». А я ему: Перед тем как искуситься, читай молитву. Он же парировал так: «Фофочка, у меня голова ролью забита. Для молитв места не остаётся. Даже для Иисусовой». Я его не цицирую, он не Цицерон. Но говорил всегда веско. И это правда. Попробуйте заучить всего Освальда из Ибсена. Легче с ума сойти. А это был 57-ой год. Психушки забиты до отказа. Радлова только-только реабилитировали. И он вместе с Бунчук – уроженкой Латвии – взялся за «Приведения» в Рижском театре русской драмы. И главная роль, конечно же, – моему благоверному. Так что молилась за него я. Муж неправедный спасается женой праведной.
– Неужто такой неправедный был?
– Дело не в этом. А в том, что всё на жёнах и держится. Возьмите, хотя бы наших классиков. Тот же Лёвушка… Кто бы он был без жены? – Нуль на палочке. У себя на втором этаже испишет ночью при свече ворох бумаги своим неразборчивым почерком, а Софья Андреевна потом целый день эти бумаги разбирает, переписывает, да ещё попутно правит. А он садился на свою белую лошадь и – по бабам. Деревенским. А бедная Софья всё набело переделает и ждёт своего муженька в его имении до самых сумерек, пока он на своей кобыле не наскачется. «Войну и мир» пять раз переписывала. Её-то даже один раз прочитать невозможно. А здесь – пять раз переписать! Если бы не его благоверная, никто бы этого писаку даже не знал.
– Неужто так?
– Так-так! Либидо в писателях да в артистах побольше будет, чем в обычных людях. Мой своё либидо каждый день укрощал холодным душем. По часу стоял под струёй, пока не посинеет. Зато потом ничто его не совращало. Даже сама Мерлин Монро. Он же был у меня взлелеян, всхолен и вскормлен. Мною, конечно. Но с левым уклоном. Баб вокруг много вертелось: статисты разные, костюмерши, суфлёрши – новые роли на ухо нашёптывали. Но попадались и народные. Приходилось править. Ну, не сковородой по голове, конечно, до этого, честно признаюсь, не доходило. Но домашним тапком по своей холёной роже иногда получал. Это трезвило. Даже бриться иногда забывал – совесть просыпалась. А когда в нём просыпалась совесть, он весь уходил в антрепризу. Мог на месяц уехать с гастролями по городам и весям Советского Союза.
– Вы же говорили, что он сын латышского стрелка. Неужто и в них совесть просыпалась?
– Да-а! Мой свёкр был даже в энциклопедию занесён, как А. Роберт Петрович. Очень совестливый человек. Заметьте: не какой-нибудь Карлович или, не дай Бог, Адольфович, а – Петрович. Он с другими красными стрелками спас в Красноярске мост от белогвардейцев. Там так и написано.
– Где?
– В энциклопедии… А потом они охраняли Сталина с его свитой. Среди них были и евреи: Рыжов, Бляхредер и другие, и даже один армянин, фамилию запамятовала. Наверное, какой-нибудь Маркарянц или Мирабьянц… А скорее всего – Микоянц. И все были за революцию вместе с моим незабвенным свёкром. Но, несмотря на это, Роберт Петрович всегда был со мною на «вы», хотя сам происходил из сельского хозяйства. Они же в лаптях, перевязанных по колено, и с мотыгой делали советскую власть. Ну, Бляхредер, возможно, был и без мотыги, и даже без лаптей, но  всё равно – рэ-во-лю-ци-онэр. А мой папа Жозеф всё-таки попался под их каток. Не разделял их революционный дух. От него за километр несло «Пуазоном» от Диора. Он бежал из города Броды, потому что там были нападки на еврейскую нацию. И на французскую тоже, – они мало отличаются. И бежал не туда, куда надо. А надо было в другую сторону. Короче – добегался. И попал прямо к кожаным курткам в НКВД. А там долго не разговаривали и последнее слово обычно давали товарищу Маузеру, который, не исключено, тоже был евреем. Попался бы он Роберту Петровичу, может, он его и пожалел бы. Всё-таки чистых кровей латыш, ангел ленинской революции. Не всех же они расстреливали. Некоторых в лагеря отправляли. Нельзя же расстреливать только за то, что от тебя пахнет французским одеколоном.
– Да, жуткое было время.
– А сейчас не жуткое? – Око за око, а зуб за зуб. Если так пойдёт и дальше, то скоро все станем слепыми и беззубыми. Мы видим только небольшой антракт в Апокалипсисе. Завтра всё может завертеться по новой, но в худшем виде.
– Вы так думаете?
– А что мне думать? Я вижу. Когда тебе под восемьдесят, то уж наверняка знаешь, что будет завтра. Это только Гнатюк может петь «завтра будет лучше чем вчера». В Союзе, может быть, так и было. А сейчас: «всё наоборот, всё наоборот, завтра будет госпереворот».
– Или дефолт.
– Вот именно. Раньше мы и слова такого не знали. А сейчас только и ждёшь: не одного, так другого. Но в любом случае пензия наша уйдёт коту под хвост. И жизнь станет грустной, как в доисторические времена, когда не было телевизора, а гаджетом считалась новая дубина.